Кто является самым дорогим учителем митрофана. Кто учителя Митрофанушки в комедии «Недоросоль»? Их образование? и их характеристика

Сложные мотивы и социальные мотивы Человеческое поведение сложно, и у любого действия обычно имеется больше одной побудительной причины. Я полагаю, что цифровые снимки из тюрьмы Абу-Грейб также стали продуктом множества мотивов и сложных межличностных отношений, а не

ГОУ СОШ №672

Экзаменационный реферат

по литературе на тему:

«Библейские мотивы и сюжеты

в русской литературе ХIХ – XX веков».

Исполнитель: Нарышкина М. С. 11 «А» класс

Преподаватель: Пузанова Л. А.

Оценка: « »

Москва 2008

Введение.

«Все чрез Него начало быть...»

Книга книг... Так говорят о Библии, тем самым обозначая с предельной краткостью ее место в человеческий культуре.

Это Книга в самом общем, высшем и единичном значении, которое с незапамятных времен живет в сознании народов: Книга судеб, хранящая тайны жизни и предначертания будущего. Это Священное Писание, которое все христиане воспринимают как внушенное самим Богом. И это сокровищница мудрости для всех мыслящих людей Земли, каковы бы ни были их верования. Это книга-библиотека, которая более тысячи лет складывалась из многих словесных произведений, созданных разными авторами, на разных языках.

Это книга, которая вызвала к жизни бесчисленное множество других книг, где живут ее идеи и образы: переводов, переложений, произведений словесного искусства, толкований, исследований.

И с течением времени ее созидающая энергия не умаляется, но возрастает.

Каков источник этой животворной силы? Об этом думали многие мыслители, ученые и поэты. И вот что сказал А. С. Пушкин о Новом Завете (мысли его можно отнести и ко всей Библии): «Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедовано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицею народов; она не заключает уже для нас ничего неизвестного; но книга сия называется Евангелие, - и такова ее вечно новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладостному увлечению и погружаемся духом в ее божественное красноречие.»

С тех пор, как славянский перевод Евангелия, Псалтыри и других библейских книг, созданный великими просветителями Кириллом и Мефодием, появился на Руси, Библия стала первой и главной книгой русской культуры: по ней ребенок учился грамоте и мышлению, христианским истинам и нормам жизни, началам нравственности и основам словесного художества. Библия вошла в народное сознание, в повседневный быт и духовное бытие, в обыденную и высокую речь; она не воспринималась как переводная, но как родная и умеющая роднить людей всех языков.

Но в течение долгих десятилетий XX в. Библия в нашей стране оставалась гонимой, как это было в первые века новой эры, когда правители Римской империи пытались остановить распространение христианства.

Казалось, что длительное господство дикарского идолопоклонства, выступавшего под видом научного атеизма, отлучило массу читателей от Библии и отучило понимать ее. Но как только Книга книг вернулась в семьи, школы, библиотеки, стало ясно, что духовная связь с нею не утрачена. И прежде всего напомнил об этом сам, русский язык, в котором крылатые библейские слова устояли против натиска канцелярской мертвечины, безудержного сквернословия и помогли сберечь дух, разум и благозвучие родной речи.

Возвращение Библии позволило читателям совершить и еще одно открытие: оказалось, что вся русская литературная классика, от древности до современности, связана с Книгой книг, опирается на ее истины и заветы, нравственные и художественные ценности, соотносит с нею свои идеалы, приводит ее речения, притчи, легенды... Эта связь не всегда очевидна, но открывается в пристальном, отзывчивом чтении и вносит как бы новое измерение в «художественную вселенную», созидаемую словесным искусством.

Теперь мы заново вчитываемся и вдумываемся в Библию, накапливаем знания о ней, которые прежде постепенно осваивались в школьные годы. Давно известное мы постигаем как новое: ведь за каждой деталью видится огромный мир, остававшийся для нас далеким или вовсе неведомым.

Само название этой книги - драгоценный факт истории культуры. Оно произошло от слова biblos: это греческое имя египетского растения папирус, из которого в древности изготовляли хижины, лодки, множество других нужных вещей, а главное - материал для письма, опору человеческой памяти, важнейшую основу культуры.

Книгу, написанную на папирусе, греки называли he biblos, если же она была небольшой, говорили to biblion - книжечка, а во множественном числе - ta biblia. Потому-то первое значение слова Библия - собрание небольших книг. В этих книгах записаны легенды, заповеди, исторические свидетельства, песнопения, жизнеописания, молитвы, размышления, исследования, послания, поучения, пророчества... Авторы книг - пророки, священнослужители, цари, апостолы; имена большинства их обозначены, авторство иных книг установлено исследованиями ученых. И все библейские писатели - художники, владеющие убёждающей, живописной, музыкальной речью.

Книги христианской Библии делятся на две части, возникшие в разное время: 39 книг Ветхого (Древнего) Завета, (примерно X - III вв. до н.э.) и 27 книг Нового Завета (конец I - начало II в. н.э.). Эти части, написанные изначально на разных языках - древнееврейском, арамейском, греческом - неразделимы: они пронизаны единым стремлением, создают единый образ. Слово «завет» в Библии имеет особый смысл: это не только наставление, завещанное последователям, грядущим поколениям, но и договор Бога с людьми - договор о спасении человечества и земной жизни вообще.

Число литературных произведений на русском языке, содержащих размышления о Библии, ее образы и мотивы, чрезвычайно велико, даже перечислить их вряд ли возможно. Идея творящего слова пронизывает всю Библию - от Первой книги Моисеевой до Откровения Иоанна Богослова. Она торжественно и мощно выражена в Евангелии от Иоанна:

«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков; И свет во тьме светит, и тьма не объяла его».

Библия и русская литература XIX века.

Именно в XIX веке духовная проблематика и библейские сюжеты особенно прочно входят в ткань европейской, русской и всей мировой культуры. Если бы попытаться только перечислить названия стихотворений, поэм, драм, повестей, которые за истекшие двести лет были посвящены библейской проблематике, то подобное перечисление заняло бы очень большое время, даже без характеристики и цитат.

В свое время Оноре Бальзак, подводя итог "Человеческой комедии", отмечал, что вся эпопея написана им в духе христианской религии, христианских законов и права. Но на самом деле в огромном, многотомном произведении Бальзака христианского духа мало. В нем есть многое, это действительно панорама человеческой жизни, но жизни приземленной, погруженной в быт, страсти, порой мелкие, и взлетов мы не видим. То же самое можно сказать и о Густаве Флобере, и о многих других западных писателях, у которых жизнеописания заслоняют вечные вопросы. Такова была динамика развития литературы на Западе в XIX веке. В XX веке картина меняется и начинаются вновь поиски вечного.

Русская литература XIX века в этом отношении выгодно отличается от литературы западной. Потому что от Василия Жуковского до Александра Блока она всегда была сосредоточена на жгучих нравственных проблемах, хотя и подходила к ним с разных точек зрения. Она всегда волновалась этими проблемами и редко могла останавливаться только на бытописании. Писатели, которые ограничивались житейскими сложностями, оказывались оттесненными к периферии. В центре читательского внимания всегда были писатели, тревожащиеся проблемами вечного.

"И в Духа Святаго, Господа Животворящего…" Духом этим наполнен был русский девятнадцатый век (даже когда бунтовал). Золотой век нашей литературы был веком христианского духа, добра, жалости, сострадания, милосердия, совести и покаяния - это и животворило его.

Василий Андреевич Жуковский (1783 - 1852)

Жуковского называют родоначальником новой русской поэзии. Владимир Соловьев писал, что его элегия "Сельское кладбище" "может считаться началом истинно человеческой поэзии в России после условного риторического творчества Державинской эпохи". В его личности и творчестве удивительно сочетание европейской образованности, романтизма и даже мистицизма - с твердой православной верой.

В нем не было ни лжи, ни раздвоенья, он все в себе мирил и совмещал, - писал о нем Ф.И. Тютчев. А Б.К. Зайцев, перу которого принадлежит литературная биография Жуковского, назвал его "единственным кандидатом в святые от литературы нашей". Чисто религиозных стихов у Жуковского немного, но его перу принадлежат довольно многочисленные прозаические рассуждения на духовные темы: "О молитве", "О внутренней жизни" и др.

Знаменателен и тот факт, что стихотворение Жуковского "Молитва русского народа" в переработанном варианте превратилось в гимн Российской империи: "Боже, царя храни".

Молитва русского народа.

Боже! Царя храни!

Славному долги дни

Дай на земли!

Гордых смирителю,

Слабых хранителю

Все ниспошли!

Перводержавную

Русь православную

Боже, храни"

Царство ей стройное,

В силе спокойное! –

Все же недостойное

Прочь отжени.

Воинство бранное,

Славой избранное,

Боже, храни!

Воинам мстителям,

Чести спасителям –

Миротворителям –

Долгие дни.

Мирных властителей,

Правды блюстителей,

Боже, храни!

Жизнь их примерную,

Нелицемерную,

Доблестям верную

Ты помяни!

О, Провидение!

Благословение

Нам ниспошли!

К благу стремление,

В счастье смирение,

В скорби терпение

Православная христианская вера глубоко повлияла на русскую литературу. Библейскими реминисценциями пестрят страницы русской литературы 18, 19 веков. Священное писание становится классическим запасником символов для поэтов серебряного века русской культуры, как верно отметит современный литературовед М.Л.Гаспаров. (1) О.Э.Мандельштам, много размышлявший над вопросами отношения религии и искусства, в статье «Скрябин и христианство» усматривает истоки неувядаемости европейской культуры в глубоком освоении христианских образов: «Своим характером вечной свежести и неувядаемости европейская культура обязана милости христианства в отношении к искусству (…) Христианство стало в совершенно свободное отношение к искусству, чего ни до него, ни после не сумела сделать никакая другая человеческая религия. (…) Подражание Христу – вот краеугольный камень христианской эстетики» (2). В этой же статье О.Э.Мандельштам верно обозначит христианское искусство как «действие, основанное на великой идее искупления», как «радостное богообщение», «подражание Христу», как «вечное возвращение к единственному творческому акту, положившему начало нашей исторической вере».

Внимание М.Волошина, А.Платонова, Б.Пильняка к онтологическим проблемам создало плодотворную почву для библейских ассоциаций и уподоблений. Художественный стиль Платонова в романе «Чевенгур», повестях «Котлован», «Ювенильное море», «Эфирный тракт», рассказах «Песчаная учительница», «Рассказ о многих интнрнсгых вещах», пьесе «Ноев ковчег (Каиново отродье)» вырастает из многих эстетических истоков и выражает принципиальные моменты его миропонимания. Кредо писателя – «Все возможно, и удается все, но главное – сеять души в людях». Мотивы и упоминания библейских сюжетов в прозе Платонова образуют значительный образно-стилистический пласт. К образу Иисуса Христа, гуманизму его нравственных заветов, деяний обращается Платонов уже в ранней статье «Христос и мы» (1920), в которой он говорит о милосердии и сострадании, о противоборстве злу: «Тут зло, но это зло так велико, что оно выходит из своих пределов и переходит в любовь – ту любовь, единственную силу, творящую жизнь, о которой всю свою жизнь говорил Иисус Христос и за которую пошел на крест» (3). В словах платоновской статьи «Царство Божие усилием берется» наблюдается прямой парафраз евангельских слов Христа - «Царство Небесное силою берется» (От Матф. 11/12) (На парафраз этих библейских слов в статье Платонова первым обратил внимание Е.Яблоков (4). Наиболее заметную роль в повести «Ювенильное море» Платонова играют ситуации и сюжеты, восходящие к Священному Писанию Нового Завета, в особенности – христологическая символика. Живую ассоциацию с евангельским текстом вызывают библейские цифры «двенадцать» и «семь». «Житейская нужда» (фраза Платонова), осознанная героем повести Вермо при виде «срубового колодезя» и женщин, «непрерывно вытаскивающих ручной силой воду из глубины земли» для питья людям и животным, наталкивает его на мысль – « достать материнскую воду» («…мы достанем наверх материнскую воду. Мы нальем здесь большое озеро из древней воды – она лежит глубоко отсюда в кристаллическом гробу»). Для того, чтобы осуществить задуманное, другой герой – зоотехник Високовский - «снял с пастбищ двенадцать пастухов в помощь техническим бригадам», а Вермо «составил бригаду в семь человек и сам стал в ее ряды» (5). Библейские цифры «двенадцать» и «семь» несут большую смысловую нагрузку, восходят к «Деяниям Святых Апостолов». Сошлемся на текст Библии: «Тогда двенадцать Апостолов, созвавши множество учеников, сказали: не хорошо нам, оставивши Слово Божие, пещись о столах» («Деяния Святых Апостолов». Гл.6/2). Цифра «семь» в сюжете «Ювенильного моря» о «бригаде в семь человек», созданной Вермо – есть прямой парафраз библейского сюжета о деяниях «семи человек изведанных»: «…Братия, выберите из среды себя семь человек изведанных, исполненных Святого Духа и мудрости: их поставим на эту службу» («Деяния Святых Апостолов». Гл.6 / 1-8). «Семь человек изведанных», «исполненных мудрости», будут распространять в библейском сюжете «Слово Божие» и «умножать число учеников в Иерусалиме». Среди семерых будет и Николай Антиохиец, «обращенный из язычников». Николаем зовут и героя платоновской повести «Ювенильное море», цель которого – «переустройство мира», облегчение жизни людей, живущих в безводной пустыне. Важно и то, что в пространстве повести происходит раздвижение рамок сознания Вермо, он освобождается от внедряемой системой классовой нетерпимости. Таким образом, прибегая к библейской символике Платонов определяет главное содержание жизненной программы своих героев в «Ювенильном море» – «достичь красоты всего освещенного мира», «достичь радости».. Устанавливается высоконравственная цель, порожденная болью за человека, любовью к нему, поисками пути к осуществлению «идеи жизни». Отсюда понятна закономерность обращения Платонова к христианской символике (О функции библейского мотива «живой воды» и «второго дня», других библейских образов: См.: 6).

Библейская символика, путешествуя по произведениям русской литературы, является не столько интегратором текста, а знаком связи времен. М.Волошин, запечатлевший наприятие любых форм насилия, в 1919 году, в дни общей суматохи, в дни бегства французов из Одессы, пишет стихотворение «Неопалимая Купина», в котором, прибегая к библейским, историческим, литературным реминисценциям, создает образ родной земли – «горит, не сгорая»: « Кто там? Французы? Не суйся, товарищ,/ В русскую водоверть! / Не прикасайся до наших пожарищ! / Прикосновение – смерть. (…) / Мы погибаем, не умирая, / Дух обнажаем до дна./ Дивное диво – горит, не сгорая, / Неопалимая Купина!» (7). В поэтике стихотворения важная роль отводится библейскому образу Неопалимой Купины, горящему и не сгорающему терновому кусту, из которого Бог разговаривал с Моисеем и послал его вывести сынов Израилевых «в землю хорошую и пространную, где течет молоко и мед». Сошлемся на текст книги Ветхого Завета: «Моисей пас овец (…) и пришел к горе Божией Хориву и явился ему Ангел Господень в пламени из среды тернового куста. И увидел он, что терновый куст горит огнем, но куст его не сгорает (…) Моисей захотел узнать, отчего куст не сгорает. Господь увидел, что он идет смотреть и сказал: «(…) не подходи сюда; сними обувь твою с ног твоих; ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая» (Исход, 3/1-7). Библейский архетип «Неопалимой Купины» поэтически переосмысливается Волошиным в символ России, - «святой» земли - «горит, не сгорая». В статье «Русская революция и грядущее единодержавие» (1919) Волошин подчеркнет связь своей поэзии с христианской культурой: «Особая предназначенность России подтверждается еще той охраняющей силой, которая бдела над ней в самые тяжелые моменты ее истории».

Своеобразно преломляя библейские сказания, облекая их в характерные художественные образы, писатели переосмысливают их, но глубинный сакраментальный смысл их остается неизменным. Прибегая к библейскому сюжету воскрешения Иисусом Христом Лазаря (От Иоанна, 11/43) в стихотворении «На дне преисподней»(1921), посвященном памяти А.Блока и Н.Гумилева, Волошин поднимает вопросы возрождения России, воскрешения человеческого в человеке, ответственности за судьбу своей земли:

(…)
Доконает голод или злоба,
Но судьбы не изберу иной:
Умирать, так умирать с тобой
И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!

Размышляя над характером собственной эпохи, исследуя вопросы этичности науки, художественно исследуя коллизию науки, человека и мира Волошин, Платонов, Пильняк обращаются к библейским мотивам, сюжетам и образам, выявляющим сходство их позиций по сущностным вопросам бытия. Для демонстрации духовных утрат, сопровождающих рост материальной культуры, они прибегают к библейскому сюжету о Каине и Авеле. Всех троих волнует «внутренняя установка» «носителей науки» (фразы Платонова из повести «Эфирный тракт». В концентрированной форме библейский мотив Каина как зачинателя материальной культуры прослеживается Волошиным в цикле «Усобицы» (1921-1923) и в цикле философских поэм «Путями Каина»(1922-1929). В стихотворении «Потомкам» (1922), имеющем подзаголовок «Во время террора», поэт погружается в исследование истоков ненависти, видя ее в разжигании классовой нетерпимости, потере человеком нравственных ориентиров: «Стал человек один другому – дьявол»), говорит о забвении христианских заповедей, о необходимости «преосуществления человека». Деяния современных «каинов» определяются поэтом, как деяния «ослушников законов естества», «в себе самих укравших наше солнце». В строках стихотворения «Четверть века» (1927) – «В шквалах убийств, в иступленьи усобиц / Я охранял всеединство любви» - наблюдаются следы аллюзии и ссылки на 1-ое Послание Иоанна (гл.3.п.4): «Всякий, рожденный от Бога, не делает греха, потому что семя Его пребывает в нем. Дети Божии и дети Диавола узнаются так. (…) Ибо таково благовествование, чтобы мы любили друг друга. Не так, как Каин, который был от лукавого, и убил брата своего. А за что убил? За то, что дела его были злы, а дела его брата праведны».

Рассуждая об этичности науки как наиважнейшей ступени на путях к духовному возрождению человека, писатели исходят из гуманных позиций - «носителями науки» не должны быть «выродки и ублюдки» (фразы из повести «Эфирный тракт»), использующие знания для истребления человечества. Мотив Каина служит в их произведениях для демонстрации духовных утрат, сопровождающих рост материальной культуры. В поэме «Кулак»(1922) цикла «Путями Каина» Волошин, прибегая к библейскому сюжету о Каине и Авеле (Бытие. 4/1) выводит родословную современных убийц, преступников от Каина – «предка всех убийств», «первоубийцы Каина»:

Так стал он предком всех убийц,
Преступников, пророков – зачинатель
Ремесел, искусств, науки и ересей (…)
Кулак – горсть пальцев, пясть руки,
Сжимающая сручье иль оружье, -
Вот сила Каина. (8).

В цикле Волошина «Путями Каина» (поэмы «Меч», «Таноб», «Война», «Порох», «Бунтовщик», «Государство» и др.) библейские мотивы функционируют как компонент динамической структуры, развиваются в соответствии с основным семантическим противопоставлением (жизнь – смерть; ненависть, зло – любовь; «забвение разума», «сила Каина» – милосердие, сострадание, разум; Бог - дьявол; культура – цивилизация; прогресс-регресс), углубляя и выявляя его. Поэт не приемлет цивилизации, основанной на слепой вере в науку, на первенстве материальности многих достижений науки и техники, воздействующих на нравственность людей самым пагубным образом, противоречащих морали, не приемлет цивилизации, когда налицо прогресс-регресс, ведущий к социальному расслоению, к бездуховности, к атомной угрозе. Мотив «первоубийцы Каина», «кулачного права» («В кулачном праве выросли законы / Прекрасные и кроткие в сравненьи / С законом пороха и правом пулемета») сменяется на страницах цикла по мере развертывания во времени мотивом «атомной угрозы», несущей гибель людям («Машина научила человека / Пристойно мыслить, здраво рассуждать / Она ему наглядно доказала, / Что духа нет, а есть лишь вещество, Что человек такая же машина, (…) / Что гений – вырожденье, что культура / увеличение потребностей, / Что идеал - / Благополучие и сытость, / Что есть единый мировой желудок / И нет иных богов, кроме него, (…) Все ополчилось против человека»). В поэме «Бунтовщик» этого же цикла Волошин выдвигает безальтернативную необходимость – сойти с пути «первоубийцы Каина»:

Вы взвесили и расщепили атом,
Вы в недра зла заклинили себя,
И ныне вы заложены, как мина,
Заряженная в недрах вещества! (…)
Ужель вам ждать, пока комками грязи
Не распадется мерзлая Земля?

Все зло вселенной должно,
Приняв в себя,
Собой преобразить (…)
Бог есть любовь (Выделено нами – В.С.)

В общем с Волошиным русле разработан и выдержан мотив Каина в исследовании онтологических проблем, этичности науки в прозе А. Платонова и Б. Пильняка. По Волошину, «Всякое новое знание и всякая новая сила, не уравновешенные отречением от личных выгод, становятся источником всяческих бед и катастроф» (9). Формула Платонова в разрешении вопросов этичности науки в концентрированном виде изложена в пьесе «Голос отца» - «В руках зверя и негодяя высокая техника была лишь оружием против человека». (10). Платоновская формула вбирает в себя ориентиры жизни человека, уходит своими корнями в широкий контекст мировой культуры, в историко-литературный контекст: здесь и размышления М.Волошина, и Д.С.Мережковского, и размышления Б.Пильняка в повести «Заволочье». Платонов исследует вопросы этичности науки на всем пространстве своего творческого пути – от ранних фантазий («Сатана сознания»(1921), повестей 20-х и 30-х годов («Эфирный тракт», «Ювенильное море») до последней, недописанной пьесы «Ноев ковчег (Каиново отродье)», над которой писатель работал в последний год жизни. В уста героя пьесы Генри Полигнойса Платонов вложит отрезвляющую фразу: «Неужели, чтобы быть человеком, надо быть убийцей?» (11). Девиз «Каина от науки», ученого Матиссена из повести Платонова «Эфирный тракт» (1926) – представителя «злой силы знаний»: «Я весь мир могу запугать, а потом овладею им и воссяду всемирным императором! А не то, всех перекрошу и пущу газом» (12). В то время как представители «сердечной науки», в авторской характеристике, - Михаил и Егор Кирпичниковы ищут разгадку бессмертия человека, мечтают при помощи науки «дать всем хлеб в рот, счастье в грудь и мудрость в мозг», другой талантливый ученый, Матиссен, способный «пускать машины мыслью», станет виновником гибели людей. Болид, «пущенный мыслью» Матиссена, упадет на океанский лайнер «Калифорния», на котором плыл старший Кирпичников на Родину. «Выродкам» от «могущественной науки» («Наука могущественна, а носители ее – выродки и ублюдки» (12,С. 138) Платонов противопоставляет в «Эфирном тракте» ученых, воспитавших в себе «жажду знания, как кровную страсть». Статус нравственного категорического императива приобретает формула представителя «сердечной науки», устами которого писатель разрешает исследуемую коллизию науки, человека и мира: «Сила сердца питает мозг, а мертвое сердце умерщвляет ум» (12,С. 168). Эта платоновская формула сопоставима с волошинской в разрешении аналогичной коллизии науки, человека и мира – «Твой Бог в тебе, /И не ищи другого / Ни в небесах, ни на земле: / Проверь / Весь внешний мир: / Везде закон, причинность, / Но нет любви: / Ее источник - Ты! / Бог есть любовь» (Поэма «Бунтовщик») (Выделено нами – В.С.).

Аналогичную функцию мотив Каина, как «повествовательная единица», основанная на библейских преданиях, несет в создании образа ученого, профессора Николая Кремнева из повести Б.Пильняка «Заволочье» (1925). Один из центральных эпизодов в повести о научной экспедиции на Шпицберген – убийство женщины-химика Елизаветы Андреевны начальником экспедиции Кремневым. Чаша весов с коллекциями и наблюдениями для Кремнева перевешивает другую – с конкретными людьми с их судьбами, желаниями, волей, любовью. Его позиция: «Мы делаем такую работу, которую до нас не делало человечество (…) Те коллекции и наблюдения, которые сделали мы, единственные в мире, и я должен сберечь их во что бы то ни стало» (13). Родословная Кремнева прослеживается Пильняком от библейского архетипа Каина, «убившего кочевника» - Авеля, пастыря овец (Бытие, 4/2). Кремнев несет в повести Пильняка идеологию «науки-деяния»; не задумываясь об ответственности, о цене знаний, настаивает членам экспедиции двигаться «вперед», платит человеческими жизнями за продолжение научных изысканий. И кораблекрушение, обрекшее экипаж на зимовку, грозящее гибелью для большинства членов экспедиции, Кремнев определит как «пустяки» («Да знаете ли… Пустяки, будем здесь ночевать год»). Отправляя часть отряда в обход острова на Шпицберген с научным заданием («Это будет иметь огромное научное значение») Кремнев «деловито», подобно библейскому Иуде, целуется со всеми и в то же время незаметно дает штурману Гречневому, назначенному им начальником похода, револьвер, советуя «из-за больных и переутомленных не останавливать похода». У Кремнева не дрогнет рука послать пулю в голову женщине и ее возлюбленному, слившихся в поцелуе, чтобы оставшиеся мужчины не передрались между собой и это не принесло бы вред научным целям экспедиции – изучению флоры, фауны Арктики, циклонов и антициклонов, рождающихся под 80-ой широтой. «Каинам от науки» Пильняк, как Волошин в поэзии, Платонов в прозе, противопоставляет метеоролога Саговского, Лачинова, безымянных людей «случайных экспедиций», ставивших избушки «для человека», ибо, «…не может быть ч у ж о г о человека, ибо человек человека встречает как брата, по признаку Ч е л о в е к (…) Всякий имеет право на жизнь».(13, с. 100). (Выделено жирным шрифтом нами – В.С.). Одна из таких избушек и спасет Лачинову жизнь (одному из трех оставшихся в живых в научной экспедиции) на его пути с острова: «Домики были открыты, в домиках – были винтовка, порох, пища и уголь, - чтобы человеку бороться за жизнь и не умереть: так делают люди» (13,с.100) (выделено - В.С.)

Использование библейских мотивов, как и большинства других, традиционно в русской литературе. Они встречаются в произведениях многих писателей, воспринимаясь как индивидуальное достояние писателя, так как каждый раз включаются в иную систему отношений, в своеобразный художественный мир. Анализ библейских мотивов на материале отдельных произведений 20- 30-х годов М.Волошина, А.Платонова, Б.Пильняка дал нам возможность отметить изменения и усложнения мотива как характерную особенность, раскрыть неповторимость художественного мира писателей, проникнуть в глубину их замысла, отметить сходство их позиций по сущностным вопросам бытия.

1. Гаспаров М.Л. Поэтика «серебряного века» // Русская поэзия серебряного века. Антология. – М.: Наука. 1993. С.7
2. Мандельштам О. Скрябин и христианство // Мандельштам О. Соч.: В 2 тт. – М.: Худ. лит. 1990. –Т.2. С.158
3. Платонов А. Христос и мы. // Платонов А. Сочинения. Научное издание. Т. 1. Книга вторая. Статьи. – М.: ИМЛИ РАН. 2004. С. 27
4. Е.Яблоков. Комментарий к статье А.Платонова «Христос и мы». // Платонов А. Сочинения. Научное издание. Т.1. Книга вторая. – М.: ИМЛИ РАН. 2004. С.321
5. Платонов А. Ювенильное море» // Платонов А. Ювенильное море. Роман. Повести. – М.: Современник. 1995. С.75
6. Серафимова В.Д. Повесть «Ювенильное море» в контексте творчества А.Платонова. Диссерт. канд. филол н. – М., 1997.
7. Волошин М. Неопалимая Купина // Волошин М. Избранные стихотворения. – М.: Советская Россия. 1988. С.184
8. Волошин М. Кулак. Цикл «Путями Каина» / Волошин М. Избранные стихотворения. – М.: Советская Россия. 1988. С. 258.
9. ИРЛИ, ф.562,оп.1. ед. хр.389.
10. Платонов А. Голос отца. ЦГАЛИ, ф.2124, оп.1, ед. хр. 87, 13 лист
11. Платонов А. Ноев ковчег (Каиново отродье) / Публикация М.А.Платоновой. Подготовка текста и комментарий Н.В. Корниенко // Новый мир, 1993, №9. С.128

Е.Ф.Шрамкова

(Кугарчинский район, с. Мраково. МБОУ СОШ №1 с. Мраково)

Библейские мотивы в русской литературе 18-19 веков

Будущее каждой страны зависит от того, какими будут наши дети, поэтому на уроках литературы мы должны говорить о духовно-нравственном воспитании нового поколения. И первой главной книгой, которая учит христианским истинам, нормам жизни, началам нравственности, является Библия, или Книга книг (так говорят о Библии).

«Библия – это книга, обращенная ко всему человечеству, – писал Патриарх Московский и Всея Руси Алексий. - Библия говорила нашим потомкам об отношениях Бога и человека, о прошлом, настоящем и будущем Земли, на которой мы живем».

Сейчас Библия вернулась в семьи, школы, библиотеки, стало ясно, что духовная связь с нею не утрачена. И прежде всего об этом напомнил сам русский язык, в котором крылатые библейские слова устояли против натиска канцелярской мертвечины, безудержного сквернословия и помогли сберечь дух, разум и благозвучие родной речи.

С течением времени созидающая энергия Библии не умаляется, а возрастает. В чем же источник этой животворной силы? Об этом думали многие мыслители, ученые и поэты. А вот что сказал А.С. Пушкин об этом: «Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицею народов; она не заключает уже для нас ничего неизвестного; но книга сия называется Евангелие, - и такова ее вечно новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладостному увлечению и погружаемся духом в ее божественное красноречие». Теперь мы заново вчитываемся и вдумываемся в Библию, накапливаем знания о ней. Давно известное мы постигаем как новое: ведь за каждой деталью видится огромный мир. Возвращение к Библии позволило читателям совершить еще одно открытие: оказалось, что вся русская литературная классика, от древности до современности связана с Книгой книг, опирается на ее истины и заветы, нравственные и художественные ценности, соотносит с нею свои идеалы. Почему это происходит? Ведь писатели и поэты не всегда повествуют о взаимоотношениях нашего мира с миром тем, который нам не дано видеть. «Подобное проникновение религиозных мотивов в литературу происходит потому, что наша жизнь подсознательно пропитана христианской культурой» (1, с. 62). С первых веков принятия христианства оно стало неотъемлемой частью нашего существования.

Православная тема находит яркое отражение в русской литературе. А что мы подразумеваем под термином «православная тема»? М.В. Безродный в статье «Из истории русского христианства» писал: «Православная тема включает в себя использование писателями, поэтами в своих произведениях сюжетов, взятых из Библии, Евангелия… Эта тема является отражением православной веры, политических и национальных взглядов» (2, с. 120). На протяжении многих веков православная вера была духовной основой. На ней строилось сознание единства русских людей в самые трудные периоды истории. Эта вера давала силы сохранить духовность, возродившую нашу культуру, которая по выражению Д. С. Лихачева «немыслима без преемственности православных традиций: библейских и евангельских» (3, с. 44). Число литературных произведений на русском языке, содержащих размышления о Библии, ее образы и молитвы, чрезвычайно велико. Идея творящего слова пронизывает всю Библию – от Первой книги Моисеевой до Откровения Иоанна Богослова. Она торжественно и мощно выражена в Евангелии от Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез него начало быть, и без Него ничто не начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков; и свет во тьме светит, и тьма не объяла его». В 19 веке библейские сюжеты особенно прочно входят в русскую литературу, которая была сосредоточена на жгучих нравственных проблемах. В центре читательского внимания всегда были писатели, тревожащиеся проблемами вечного. Золотой век нашей литературы стал веком христианского духа, добра, сострадания, жалости, милосердия, совести и покаяния – это и животворило его. Идеями христианства пронизано творчество многих писателей и поэтов 19-20 веков. Библейскими образами наполнены произведения А.С. Пушкина. Это стихотворения «Свободы сеятель пустынный», «Если жизнь тебя обманет…», «Дар напрасный, дар случайный», «Странник» и всеми известное стихотворение «Пророк». Оно почти дословное повторение начала VI главы Книги пророка Исайи. О чем рассказывается в этом эпизоде библейской книги? Почему, по Пушкину, серафим должен был произвести такую болезненную операцию с человеком? Потому что человек, соприкоснувшийся лицом к лицу с Богом, должен погибнуть, исчезнуть, раствориться. Пророк Исайя так и говорит: горе мне, я человек грешный, с грешными устами, живущий среди грешных людей. И Бог, когда посылает его на служение, вовсе его не утешает, не ободряет и не убеждает: "Ничего подобного, ты останешься целым". Да, Бог молчаливо признает, что прикосновение к Нему для грешного человека смертельно. И чтобы не произошло этого обжигающего, опаляющего соприкосновения, огненный серафим меняет сердце человека, его уста, очищает его всего. И тогда человек становится проводником Божьей воли. Пушкинское космическое чувство, когда душа становится проводником всех влияний мира, всех нитей, которые связывают мироздание: божественное начало, природу живую и неживую, - это опыт уникальный. И каждый человек в какой-то степени, в какой-то момент своей жизни его переживает или к нему прикасается. И пушкинское "Восстань, пророк, и виждь и внемли, исполнись волею моей, и, обходя моря и земли, глаголом жги сердца людей", - это по-библейски, это согласуется с Ветхим Заветом: Бог повелел Исайе и другим пророкам жечь сердца людей, вести их к покаянию и богопознанию. Мотив молитвы прослеживается и в стихотворении А.С.Пушкина «Отцы пустынники и жены непорочны…». Произведение «Отцы пустынники и жены непорочны…» написано 22 июля 1836 года, в период творческой зрелости поэта, когда до его трагической гибели фактически осталось полгода. Произведение перелагает великопостную молитву Ефрема Сирина, святого, прошедшего тернистый путь познания Бога. Случайно ли то, что именно незадолго до смерти Пушкин обратился к библейским молитвам, создав стихотворение «Отцы пустынники…»? Предчувствовал ли он смерть, или это было просто желание зрелого поэта еще раз обратиться к Богу. Пушкина из всех молитв «умиляет» одна. И ею стала молитва, которую читают «Во дни печальные Великого поста». Пост требует от человека смирения, послушания, отказа от многих благ жизни, милосердия и сострадания к ближнему. Это своего рода очищение перед всевидящим господним оком.

Разговор человека с богом – святое таинство, подобно тайне любви, рождения и смерти, и Пушкин произносит свое откровение-молитву искренне, с большим чувством. О чем просит Бога поэт? Не благ, не злата и серебра. Он беспокоится о своей душе, о том, чтоб в ней не было «духа праздности», «любоначалия», «празднословия». Заключительные строки стихотворения можно поставить лейтмотивом всего творчества А. С. Пушкина:

И дух смирения, терпения, любви

И целомудрие мне в сердце оживи.

Библейские и, в частности, ветхозаветные образы характерны для творчества М.Ю. Лермонтова, для его драм, прозы, поэм, лирики. Наиболее показательные примеры роли библейской образности в творчестве поэта - поэмы «Мцыри» и «Демон», «Сказка для детей», его лирические шедевры, переосмысляющие молитву. «Ангел». В этом стихотворении Ангел несет душу, чтобы вселить ее в земного человека, и поет песню, душа не запомнила этой песни, но ощущение песни осталось. И вот земные песни не могут заменить ей небесных звуков. Душа в земной юдоли томится, вспоминая о них. Но разве не точно так же мать, молодая, красивая, нежная женщина (ангел!), лелеяла своей песней душу мальчика, готовя его к трудной и жестокой жизни, к земному пути! Стихотворение “Ангел” - ключ к пониманию почти всей поэзии Лермонтова, изначальный родник. Потом вольются в поэтический поток новые строки: лирические, эпические, социальные, но главный мотив таится здесь.

В отличие от юношеского “Ангела”, “Молитва” написана в 1839 году уже зрелым поэтом. Такое же название Лермонтов давал двум другим стихотворениям – 1829 и 1837 годов. По свидетельству О.А.Смирновой, “Молитва” (1839) написана для княгини Марии Алексеевны Щербатовой: “Машенька велела ему молиться, когда у него тоска. Он ей обещал и написал эти стихи». Жанр стихотворения – лирического монолога, обозначен в самом заглавии. В этом стихотворении Лермонтов открывается совершенно с другой стороны, он понимает безысходность сущего, но сидеть и ждать «прекрасного будущего» или «конца света» не желает. Он полон жизни, творческих замыслов, готов бросить вызов всем, поэтому ему необходима поддержка. И поэт возносит молитву творцу, восхищаясь, удивляясь и радуясь одновременно этому спасательному «мостику», который непременно приведет его к задуманному. Во время молитвы лирический герой получает силы, освобождается от тяжелого бремени, сомнения уходят.

Добровольный скиталец и пилигрим, Гумилев исколесил и исходил тысячи верст, побывал в непроходимых джунглях Центральной Африки, пробирался сквозь чащи мадагаскарского леса, изнемогал от жажды в песках Сахары… Духовной опорой поэта в его скитаниях и лишениях было глубокое религиозное чувство и любовь к ближнему.

Я в лес бежал из городов,

В пустыню от людей бежал…

Теперь молиться я готов,

Рыдать, как прежде не рыдал.

Не случайно значительную часть поэтического наследия Гумилева составляют стихотворения и поэмы, наполненные евангельскими сюжетами и образами, проникнутые любовью к Иисусу Христу:

Он идет путем жемчужным

По садам береговым,

Люди заняты ненужным,

Люди заняты земным.

«Здравствуй, пастырь, Рыбарь, здравствуй!»-

Вас зову я навсегда…

…И идут пастух и рыбарь

За искателем небес.

Не вызывает сомнения, что к поклонению Музе Дальних странствий, многократно прославляемой Гумилевым, примешивалась надежда отыскать тот первозданный, нетронутый цивилизацией «райский» уголок на земле. Однако довольно скоро приходит разочарование: в экзотический мир с его богатыми красками, удивительными обычаями и нравами туземцев, ворвался ураганный шквал цивилизации. Как результат переживаний рождается стихотворение «Я не прожил, я протомился…»:

Я не прожил, я протомился

Половину жизни земной,

И, господь, вот ты мне явился

Невозможной такой мечтой…

В стихотворении «Счастье» обнаруживается спрятанное в недрах души поэта стремление искупить грехи человеческие, освободиться от пут мирской суеты, пороков и соблазнов цивилизованного «рая»:

В мой самый лучший светлый день,

В тот день Христова Воскресенья,

Мне вдруг примнилось искупленье,

Какого я искал везде.

Библейскими мотивами пронизаны произведения Ф. Достоевского «Преступление и наказание», М. Булгакова «Мастер и Маргарита», А.Некрасова, Ф. Тютчева, А.Бунина «Чистый понедельник», Мандельштама, Пастернака, В. Шаламова «Апостол Павел», Ч.Айтматова «Плаха»… Число таких литературных произведений очень велико, даже перечислить их вряд ли возможно.

Опираясь на приведенные примеры, мы видим, что вся наша литература 19-20 веков пронизана христианской темой и что библейские сюжеты по-разному представлены в творчестве разных писателей. Это может быть собственное имя главного действующего лица, образ, целый сюжет, цитата. В произведениях они функционируют на разных уровнях. Они могут определять собой главную идею произведения (например, эпиграф к поэме М.Ю.Лермонтова «Мцыри»), быть сюжетообразующим элементом (стихотворение того же автора «Бой»), использоваться для создания характерных контрастных образов (Добра и Зла, Света и Тьмы, Демона и Ангела), цитироваться как поговорки для характеристики героев, нести какую-либо добавочную смысловую нагрузку.

Таким образом, библейские мотивы в творчестве русских писателей – сложное, многоплановое явление. Их употребление рассчитано на знакомого с Библией читателя, потому что нельзя понять философию жизни этих писателей, осмыслить, прочувствовать без знания Библии.

Библейские мотивы и образы в произведениях писателей и поэтов служили иллюстрациями для размышлений о трагических судьбах мира и России как части мировой цивилизации.

Мы видим, что поэты и писатели не утратили способность быть пророками и прозреть будущее России. Как они и предсказывали, предвидели, после долгих лет мрака, чудовищных злодеяний против Руси и Бога, уничтожения миллионов лучших людей, когда, казалось, не оставалось уже никакой надежды на возрождение, снова высится над Москвой светлый храм Христа Спасителя. Они видят пути, ведущие к оздоровлению общества, к смягчению нравов, к терпимости и милосердию.

Все пройдет: страдания, муки, голод, войны, и тени наших тел и дел не останется на земле. Но существуют подлинное искусство, которое останется на века, сохраняя в творениях поэтов и писателей дух эпохи, образы людей. Так как у героев этих творений есть сердца, к которым «Бога глас …воззвал» и повелел « глаголом жечь сердца людей!» Этот Божественный огонь горячими слезами отчаяния, боли, и любви сквозь толщу льда проник, проникал и будет проникать в самые «замороженные» сердца людей. Божьи заповеди вечны и имеют огромное значение не только в литературе, но и в жизни каждого человека. Они волнуют умы и сердца, заставляют задуматься над вопросами бытия, над тем, что есть истина, духовность, милосердие, сострадание. Они будут жить в веках, радовать поколения за поколением и заставлять размышлять над прошлым, ведь его нельзя отнять у человечества. Как сказал Д.С.Лихачев: «Отнять у людей прошлое - значит отнять будущее» (3, с. 44). Поэтому мы должны приобщать молодое поколение к духовному наследию своего народа, к его культуре, традициям, возрождать наши корни.

ЛИТЕРАТУРА

1. Безродный М.В. Из истории русского христианства. – М.: Логос, 1992, 120 с.;

2. Давыдова Н.В. Евангелие и древнерусская литература: Учеб. пособие для учащихся среднего возраста. –М., 1992;

3. Качурин М.Г. Библия и русская литература. – СПб, 1995;

4.Кирилова И. Литературное и жизненное воплощение образа Христа.//Вопросы литературы,- 1991. -№4.- с. 62;

5. Пороль О.А. Изучение произведений с библейскими мотивами. //Литература в школе, - 2007. -№ 6. – с.23.

Библейские мотивы БИБЛ́́ЕЙСКИЕ МОТ́́ИВЫ у Лермонтова . Религиозно-богоборческие переживания Л. отличаются большой непосредственностью и внутр. независимостью от культово-догматич. традиций; это естественно для романтика-бунтаря, склонного презирать «суеверное» послушание толпы и разговаривать с «высшей силой» на равных, отстаивая свою личную исключительность и достоинство. Однако такого рода переживания, как и вся поэтич. «метафизика» Л., многообразно соотнесены с миром библейско-христианско-церк. представлений. Жизненно-поэтич. мышление Л., с детства соприкасавшегося с религ.-молитвенным обиходом в доме бабушки, было приобщено к кругу образов «Писания» и христ. культа даже в большей мере, чем умозрение мн. др. крупных фигур романтизма. Так, Л. чужд внебиблейский пантеизм иенских романтиков или П. Б. Шелли, увлечение магич. стихией у первых и интерес к антич. мифу у второго (напр., образ Прометея). Его внутр. жизнь протекает как бы в присутствии и перед взором личного бога Библии, к-рого поэт именует, в соответствии с кн. Бытия, создателем мира («Кладбище», 1830), «творцом природы» (из ранних ред. «Демона»; в одной из них вспоминается «святой великий час, / Когда от мрака отделился свет» - ср. Быт 1. 3-4) и на к-рого при случае возлагает ответственность за несовершенства миропорядка и надломы в собств. участи. Бог представляется ему по-библейски «всесильным» - это тот, кто может , но не хочет ответить благословляющим «да» на бурные притязания поэта, хотя в иных случаях это всемогущество промыслителя для Л. как бы ограничено соприсутствием демонич. мирового начала. Короче всего «кредо» Л. выражено в юношеской драме «Испанцы»: «...верь, что есть на небе бог - и только! Я сам не верю больше этого!» (V, 609). И действительно, Л. непрестанно сомневается в прочих существ. принципах библ. веры: в благости провидения («Бог знал заране всё: зачем же он не удержал судьбы?.. / Он не хотел!», - «Испанцы»), в милосердии божием (слова Демона: «...Ждет правый суд: простить он может, хоть осудит »), в загробном существовании (стих. «Слова разлуки повторяя», 1832; финал драмы «Menschen und Leidenschaften»), - то прибегая к яростным сарказмам, то впадая в тон усталой иронии. Но какова бы ни была дерзость его сомневающейся и отрицающей мысли , ценностный мир Л. в значит. мере организован вокруг остро прочувствованной библ. символики с ее антитезами райского сада и адской бездны, блаженства и проклятия, невинности и грехопадения. Тексты Л. обнаруживают следы внимат. чтения библ. книг обоих заветов. Причем у Л. сравнительно немногочисленны цитаты или аллюзии, к-рыми автор пользуется просто как поговорками [напр., в «Княгине Лиговской» и в «Герое...», где таким образом брошены иронич. блики на описания светского быта: души старых кокеток «подобны выкрашенным гробам притчи» (Матф 23. 27) и т.п.]. В большинстве же случаев Л. глубоко проникает в дух названных источников и напряженно переосмысливает те или иные эпизоды. Интерес Л. к миру Ветхого завета роднит его с Байроном (Л. Гроссман). Грандиозная мистерия книги Бытия, сказания о «праотцах», царях и пророках как некие основополагающие образцы жизн. драматизма, сосредоточенность на нар. судьбе и нар. истории, тон прямодушной ответств. серьезности («стиль библейский и наивный», по лермонт. определению из письма К. Ф. Опочинину, 1840), ориентальный колорит - все это в качестве противовеса условно-антич. началу классицизма импонировало европ. романтикам и рус. младшим «архаистам» (в т.ч. А. С. Грибоедову, В. К. Кюхельбекеру и др.), ценившим «псалмопевческую» традицию М. В. Ломоносова и Г. Р. Державина. Обращение Л. к эпизодам библ. сказаний типологически находится внутри этой тенденции, однако можно выделить ветхозаветные темы, вызывавшие у него не столько лит. и культурно-эстетический, сколько лично-психол. отклик. Во-первых, это тема чудесной сверхчеловеческой мощи. Поэт у Л. сопоставляется по этой линии не только с богодухновенным пророком, но с самим Творцом. Строка: «Твой стих, как божий дух, носился над толпою» («Поэт») отсылает к картине сотворения мира: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водою» (Быт 1. 2); иначе говоря, поэт призван влиять на нар. толпу подобно тому, как творч. повеления бога благоустраивают первозданный хаос. Почти столь же властная сила исходит от демонической и потому в чем-то богоподобной личности: глава нар. бунта Вадим наделен сверхчеловеческим могуществом вождя, толпа расступается перед ним, как «некогда море, тронутое жезлом Моисея» (ср. Исх 14. 16, 21). Тому же чудотворному Моисееву жезлу, высекающему воду из скалы, уподоблено поэтич. вдохновение, способное преобразить даже «отвратительный предмет»; этим величественным библ. сравнением Л. неожиданно завершает шутливое и не вполне пристойное послание «Расписку просишь ты, гусар» [здесь Л., правда, смешал, м. б. сознательно, фигуру Моисея (Числа 20.8-11) с «пастырем Аароном» и его процветшим жезлом (Числа 17.8)]. Несмотря на простоту и сдержанность лермонт. «Пророка», стилистически как бы изъятого из круга библейских ассоциаций, в этом стих. тоже присутствует сближение с одной из самых могучих ветхозаветных фигур, издавна пленявших рус. нар. воображение. Строки: «И вот в пустыне я живу, / Как птицы, даром божьей пищи; // Завет предвечного храня, / Мне тварь покорна там земная...» - побуждают вспомнить не только о еванг. «птицах небесных», но и о в́́оронах, по повелению свыше кормивших в пустыне пророка Илию (3 Цар 17. 2-6). Во-вторых, это тема «метафизич.» тревоги и необъяснимых душевных терзаний. Библ. источником для Л. служит эпизод из 1-й кн. Царств (16), где повествуется о «злом духе от Господа», насланном за грехи на Саула, и о юном Давиде, разгонявшем игрой на арфе мрачную меланхолию царя. Л. приближает переложение «Еврейской мелодии» Дж. Байрона к библ. повествованию: у англ. поэта нет упоминания о царств. сане лирич. персонажа, у Л. - «Как мой венец, мне тягостны веселья звуки» («Еврейская мелодия», 1836). К этому же эпизоду Л. возвращается в поэме «Сашка» (46-я строфа), окружая его сетью многозначит. метафор. На одном полюсе - «жадный червь», терзающий душу поэта, как некогда он терзал душу Саула (ср. печаль Демона, что «ластится, как змей»; ср. также грешников в геенне, «где червь их не умирает и огонь не угасает», Марк 9. 44, 46); на другом - арфа Давида, ангелич. начало муз. гармонии, дающее исход слезам и надеждам и изгоняющее злобного духа, подобно крестному знамению. Видимо, «приставленного» к Саулу «злого духа» Л. мысленно сопоставлял сначала со своим «личным» демоном (ср. юношеское стих. «Мой демон», 1830-31), а затем, по мере героизации этого демона, - уже с его собств. необъяснимыми муками, источником к-рых теперь оказывается жестокая воля всевышнего. Наконец, это тема скоротечности и незаметности скупо отмеренной человеку жизни перед лицом вечного бытия. В центральной поэтич. медитации раннего периода («1831-го июня 11 дня») Л. перелагает слова псалма: «Немного долголетней человек цветка...» (ср.: «Дни человека как трава; как цвет полевой, так он цветет» - Пс 102. 15-16); но в отличие от псалмопевца, ищет выход из этой тесной ограниченности земного существования не в сверхвременном благополучии, обещанном роду праведников («хранящих завет Его и помнящих заповеди Его, чтобы исполнять их», там же, 18), а в высвобождении души из телесной оболочки и в творч. бессмертии: «Пережить одна / Душа лишь колыбель свою должна. / Так и ее созданья». В том же духе эпиграф к поэме «Мцыри» («Вкушая, вкусих мало меда, и се аз умираю») предлагает символич. переосмысление рассказа о сыне царя Саула, юном воине Ионафане, к-рый нарушил царское заклятие - запрет прикасаться к пище до окончания битвы и был приговорен к смерти (1 Цар 14.24, 43-44). Герой лермонт. поэмы - тоже в своем роде нарушитель запрета, обреченный смерти за невоздержную любовь к жизни и свободе. Но вместо оправдат. интонации Ионафана: «Я отведал... немного меду; и вот, я должен умереть» (там же, 43), - у Л. слышится горький упрек: «мало», «так мало» меда. Из новозаветных книг в творчестве Л. наиболее заметный след оставил Апокалипсис, а именно два мотива, обросшие апокрифами и издавна питавшие нар. воображение. Во-первых, у Л. встречается образ занебесной «книги жизни», где записаны судьбы народов и личные жребии живых и мертвых, - перешедший в Апокалипсис и в христ. молитвословие из ветхозаветных «пророческих» книг (ср. Иез 2. 9-10; Откр 10. 1-2, 9; и др.) и ассоциированный там с темой божьего суда: «Судимы были мертвые по написанному в книгах, сообразно с делами своими» (Откр 20.12). В стих. «Смерть» («Ласкаемый цветущими мечтами», 1830-31) перед героем «...в пространстве бесконечном / С великим шумом развернулась книга», и он читает в ней свое осуждение, свой приговор - в адских мучениях духа наблюдать за разложением собств. тела, - воспринимаемый, впрочем, не как воздаяние «сообразно с делами», а как непостижимое проклятие (в «Смерти поэта» Л., однако, сочетает в духе Апокалипсиса идею божеств. предвидения «мыслей и дел» с идеей справедливого воздаяния). Во-вторых, небесное сражение архангела Михаила и его ангельского воинства с сатаной и падшими ангелами (Откр 12. 7-9),«битва незабвенная» на небесах (5-я ред. «Демона»; стих. «Бой», 1832; ср. также во 2-й ред. поэмы: «Когда блистающий Сион / Оставил с гордым сатаною») и заключение сатаны и его адептов в бездну (Откр 20. 1-3; ср. стих. «Отрывок», 1830, где осужденные люди, подобно демонам, «окованы над бездной тьмы», или в «Демоне»: «Взвился из бездны адский дух») - все это составляет подразумеваемый «пролог на небесах» к сюжету «Демона», особенно первых вариантов поэмы, еще близких к мистерии и не обретших локального «земного» колорита «восточной повести». Сопоставление Демона с молнией («Блистал, как молнии струя» и особенно в 5 ред. - более сниженно и катастрофично: «По следу крыл его тащилась / Багровой молнии струя») восходит, вероятно, к еванг. словам Христа: «Я видел сатану, спадшего с неба, как молнию» (Лк 10. 18). Л. очень восприимчив к поэзии культовых, молитвенных, апокрифич. образов. Он то вспоминает мистич. «топографию» рая («Когда бы встретил я в раю / На третьем небе образ твой», стих. «К деве небесной», 1831; ср. 2 Кор 12. 2-4), то, сравнивая себя со своим демоном, именует его «царем воздушным» (стих. «Одиночество», 1830) - в соответствии с церк. представлением о сатане как «князе воздуха» или «о духах злобы поднебесных», разгоняемых колокольным звоном, - то, в согласии с храмовой символикой, зрительно отождествляет прегражденный доступ в рай с затворенными «царскими вратами», ведущими в алтарь («М. П. Соломирской», 1840, или «решетка райской двери», упомянутая в романе «Вадим»). Его обширная «ангелология» и «демонология» оформлена библейско-церк. представлениями о духовно-личностных, бестелесных существах, чья особая природа описана в «Сказке для детей» (строфа 5-я) с почти доктринальной дотошностью. У Л. можно найти и глубоко архаич. соотнесение ангелов, «воинства небесного» со звездами («ангелов вечерние лампады», поэма «Сашка», 48-я строфа; астральные пейзажи в «Демоне», особенно в т. н. ереванском списке, где герой, выполняя до своего падения традиц. ангельские функции, «стройным хором возводил / Кочующие караваны / В пространстве брошенных светил»), и христ.-мистич. идею об ангельской иерархии как зеркалах «славы божией» (песня монахини во 2-й ред. «Демона»), и интимно-лирич. ощущение неуловимого ангельского полета, сравниваемого с несущимся звуком или скользящим по ясному небу следом. Др. словами, ангелы и демоны присутствуют в поэзии Л. на правах конкретных «иконографических» персонажей, а не только ценностных символов. Мир божницы, заполненный предметами культа (образ, крест, лампада), внутрихрамовое пространство, звон церк. или монастырского колокола - вызывают у поэта умиленный (стих. «Ветка Палестины», где, в частности, «чистые воды Иордана» напоминают о крещальных водах) или сумрачно-трагический (описание образ́́ов в «Боярине Орше», безнадежные удары колокола в «Мцыри»), но всегда живой и глубоко заинтересованный отклик. Поэзия и поэтика традиц. молитвы не оставляет его равнодушным, даже когда он использует их полемически; так, в стих. «Молитва» («Я, матерь божия...») перечислен целый ряд прошений, типичных для православной молитв. практики (о спасении, о победе, о прощении грехов и т.д.) с тем, чтобы перечеркнуть каждое из них отстраняющим «не...», «не...», «не...» и ограничиться «бескорыстной» молитвой «не за себя», а за «деву невинную» (ср. отказ надоедать «лишней просьбой» в шуточной «Юнкерской молитве», пародирующей молитв. обращение к святому духу). Но насколько близка Л. поэзия христ. обрядности и символической библейско-христ. космологии, настолько чужда, инородна ему еванг. этика крестной жертвы, искупит. страданий, любви к врагам. Именно в этич. плоскости приобретает наибольший смысл известная характеристика Д. С. Мережковского: творчество Л. - непрестанный спор с христианством. Важнейшая еванг. максима о самоограничении и самоотречении: «Входите тесными вратами..., потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь» (Мф 7.13-14), патетически пережитая в рус. поэзии Пушкиным (финал стих. «Странник») и Некрасовым (песня «Средь мира дольнего» из поэмы «Кому на Руси жить хорошо»), у Л. сразу же вызывает судорожное сопротивление (стих. «Молитва», 1829). Правда, в одной из сцен юношеской драмы «Menschen und Leidenschaften», где бабушке автобиогр. героя читают Евангелие, автор обличает в ней непонимание и бессознат. отвержение еванг. текста - ее духовную слепоту, мстительность, своекорыстие и самодовольство. Но в «Вадиме» у Л. вызывает отталкивание уже не морально-житейская практика дурных христиан (и не лицемерие властолюбивого клира, как в «Испанцах»), а самая надежда «труждающихся и обремененных» (Мф 11.28-30) найти утешение и прибежище у «спасителя» (эпизод бесплодной молитвы Ольги перед иконой Христа) и их готовность понести «иго Христово». Прозвучавшие в этом неоконч. романе слова: «Где есть демон, там нет бога» - могут служить ответом на недоуменный вопрос Мережковского, почему лермонт. «спор с христианством» почти вовсе обходится без упоминаний о самом Христе; у Л. с юных лет образ богочеловека «Иисуса сладчайшего» был вытеснен «обратным» ему, но тоже божественно-антропоморфным образом Демона, сияющим «волшебно-сладкой красотою», и евангельский Христос не умещался в душе Л. даже в качестве оппонента - его место было занято «Другим». Однако в той мере, в какой традиционные христ. вера и мораль связаны в сознании Л. с нар.-эпич. началом, он находит в них героику, величие и правду. Герой «Песни про...купца Калашникова» Степан Парамонович - отважный боец за правду и честь и одновременно «страстотерпец» в нар.-рус. понимании этого слова: по ходу поединка он под натиском опричника как бы распинается на своем медном нательном кресте «со святыми мощами из Киева» («как роса из-под него кровь закапала»), и эта жертвенная «распятость» таинственно помогает ему «постоять за правду до последнева» - нанести решающий удар осквернителю чтимых обычаев. См. также статьи Богоборческие мотивы, Демонизм, Религиозные мотивы.

Лит.: Шувалов (2); Никитин М., Идеи о боге и судьбе в поэзии Л., Н.-Новгород, 1915; Гроссман (2); Заборова Р. Б., Материалы о М. Ю. Л. в фонде В. Ф. Одоевского, «Тр. ГПБ», т. 5(8), Л., 1958; Любович (4); Коровин (4), с. 157; Мещерский Н. А., Об эпиграфе к поэме М. Ю. Л. «Мцыри», «Филологические науки», 1978, № 5.

И. Б. Роднянская Лермонтовская энциклопедия / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом); Науч.-ред. совет изд-ва "Сов. Энцикл."; Гл. ред. Мануйлов В. А., Редкол.: Андроников И. Л., Базанов В. Г., Бушмин А. С., Вацуро В. Э., Жданов В. В., Храпченко М. Б. - М.: Сов. Энцикл. , 1981

Смотреть что такое "Библейские мотивы" в других словарях:

МОТИВЫ поэзии Лермонтова. Мотив устойчивый смысловой элемент лит. текста, повторяющийся в пределах ряда фольклорных (где мотив означает минимальную единицу сюжетосложения) и лит. худож. произв. Мотив м. б. рассмотрен в контексте всего творчества… … Лермонтовская энциклопедия

Религиозные мотивы поэзии Л. РЕЛИГИОЗНЫЕ МОТИВЫ поэзии Л. возникают на общем фоне богоборческих настроений (см. Богоборческие мотивы). Р. м. важно отличать от обычной для романтич. поэзии 19 в. христианской символики, к рая органически входит и в … Лермонтовская энциклопедия

АТЛАСЫ БИБЛЕЙСКИЕ. - Существуют три типа А. б. Одни содержат только серию историко–геогр. карт, отражающих разные периоды свящ. истории; другие только иллюстративный материал, поясняющий Писание, и, наконец, третья наиболее распространенная категория соединение… … Библиологический словарь

ЛИТЕРАТУРНО–ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ БИБЛИИ - отображение тем Свящ. ПИСАНИЯ в мировой художеств. литературе. Л. х.и.Б. охватывает все *роды литературные и многие *жанры литературные, имеет долгую историю и большой диапазон от простых *парафразов до вольной переработки свящ. сюжетов.… … Библиологический словарь

Постоянное взаимодействие Л. и м. протекает непосредственно, в форме «переливания» мифа в литературу, и опосредованно: через изобразительные искусства, ритуалы, народные празднества, религиозные мистерии, а в последние века через научные… … Энциклопедия мифологии