— Умигать — не в помигушки иг"ать, — вдруг картавя, сказал неизвестно откуда-то появившийся перед спящим Алексеем Турбиным полковник Най-Турс.
Он был в странной форме: на голове светозарный шлем, а тело в кольчуге, и опирался он на меч, длинный, каких уже нет ни в одной армии со времен крестовых походов. Райское сияние ходило за Наем облаком.
— Вы в раю, полковник? — спросил Турбин, чувствуя сладостный трепет, которого никогда не испытывает человек наяву.
— В гаю, — ответил Най-Турс голосом чистым и совершенно прозрачным, как ручей в городских лесах.
— Как странно, как странно, — заговорил Турбин, — я думал, что рай это так... мечтание человеческое. И какая странная форма. Вы, позвольте узнать, полковник, остаетесь и в раю офицером?
— Они в бригаде крестоносцев теперича, господин доктор, — ответил вахмистр Жилин, заведомо срезанный огнем вместе с эскадроном белградских гусар в 1916 году на Виленском направлении.
Как огромный витязь возвышался вахмистр, и кольчуга его распространяла свет. Грубые его черты, прекрасно памятные доктору Турбину, собственноручно перевязавшему смертельную рану Жилина, ныне были неузнаваемы, а глаза вахмистра совершенно сходны с глазами Най-Турса — чисты, бездонны, освещены изнутри.
Больше всего на свете любил сумрачной душой Алексей Турбин женские глаза. Ах, слепил господь бог игрушку — женские глаза!.. Но куда ж им до глаз вахмистра!
— Как же вы? — спрашивал с любопытством и безотчетной радостью доктор Турбин, — как же это так, в рай с сапогами, со шпорами? Ведь у вас лошади, в конце концов, обоз, пики?
— Верите слову, господин доктор, — загудел виолончельным басом Жилин-вахмистр, глядя прямо в глаза взором голубым, от которого теплело в сердце, — прямо-таки всем эскадроном, в конном строю и подошли. Гармоника опять же. Оно верно, неудобно... Там, сами изволите знать, чистота, полы церковные.
— Ну? — поражался Турбин.
— Тут, стало быть, апостол Петр. Штатский старичок, а важный, обходительный. Я, конечно, докладаю: так и так, второй эскадрон белградских гусар в рай подошел благополучно, где прикажете стать? Докладывать-то докладываю, а сам, — вахмистр скромно кашлянул в кулак, — думаю, а ну, думаю, как скажут-то они, апостол Петр, а подите вы к чертовой матери... Потому, сами изволите знать, ведь это куда ж, с конями, и... (вахмистр смущенно почесал затылок) бабы, говоря по секрету, кой-какие пристали по дороге. Говорю это я апостолу, а сам мигаю взводу — мол, баб-то турните временно, а там видно будет. Пущай пока, до выяснения обстоятельства, за облаками посидят. А апостол Петр, хоть человек вольный, но, знаете ли, положительный. Глазами — зырк, и вижу я, что баб-то он увидал на повозках. Известно, платки на них ясные, за версту видно. Клюква, думаю. Полная засыпь всему эскадрону...
«Эге, говорит, вы что ж, с бабами?» — и головой покачал.
«Так точно, говорю, но, говорю, не извольте беспокоиться, мы их сейчас по шеям попросим, господин апостол».
«Ну нет, говорит, вы уж тут это ваше рукоприкладство оставьте!»
А? что прикажете делать? Добродушный старикан. Да ведь сами понимаете, господин доктор, эскадрону в походе без баб невозможно.
И вахмистр хитро подмигнул.
— Это верно, — вынужден был согласиться Алексей Васильевич, потупляя глаза. Чьи-то глаза, черные, черные, и родинки на правой щеке, матовой, смутно сверкнули в сонной тьме. Он смущенно крякнул, а вахмистр продолжал:
— Ну те-с, сейчас это он и говорит — доложим. Отправился, вернулся, и сообщает: ладно, устроим. И такая у нас радость сделалась, невозможно выразить. Только вышла тут маленькая заминочка. Обождать, говорит апостол Петр, потребуется. Одначе ждали мы не более минуты. Гляжу, подъезжает, — вахмистр указал на молчащего и горделивого Най-Турса, уходящего бесследно из сна в неизвестную тьму, — господин эскадронный командир рысью на Тушинском Воре. А за ним немного погодя неизвестный юнкерок в пешем строю, — тут вахмистр покосился на Турбина и потупился на мгновение, как будто хотел что-то скрыть от доктора, но не печальное, а, наоборот, радостный, славный секрет, потом оправился и продолжал: — Поглядел Петр на них из-под ручки и говорит: «Ну, теперича, грит, все!» — и сейчас дверь настежь, и пожалте, говорит, справа по три.
Дунька, Дунька, Дунька я!
Дуня, ягодка моя, —
Й-эх, Дуня, Дуня, Дуня, Дуня!
Полюби, Дуня, меня, —
и замер хор вдали.
— С бабами? Так и вперлись? — ахнул Турбин.
Вахмистр рассмеялся возбужденно и радостно взмахнул руками.
— Господи боже мой, господин доктор. Места-то, места-то там ведь видимо-невидимо. Чистота... По первому обозрению говоря, пять корпусов еще можно поставить и с запасными эскадронами, да что пять — десять! Рядом с нами хоромы, батюшки, потолков не видно! Я и говорю: «А разрешите, говорю, спросить, это для кого же такое?» Потому оригинально: звезды красные, облака красные в цвет наших чакчир отливают... «А это, — говорит апостол Петр, — для большевиков, с Перекопу которые».
— Какого Перекопу? — тщетно напрягая свой бедный земной ум, спросил Турбин.
— А это, ваше высокоблагородие, у них-то ведь заранее все известно. В двадцатом году большевиков-то, когда брали Перекоп, видимо-невидимо положили. Так, стало быть, помещение к приему им приготовили.
— Большевиков? — смутилась душа Турбина, — путаете вы что-то, Жилин, не может этого быть. Не пустят их туда.
— Господин доктор, сам так думал. Сам. Смутился и спрашиваю господа бога...
— Бога? Ой, Жилин!
— Не сомневайтесь, господин доктор, верно говорю, врать мне нечего, сам разговаривал неоднократно.
— Какой же он такой?
Глаза Жилина испустили лучи, и гордо утончились черты лица.
— Убейте — объяснить не могу. Лик осиянный, а какой — не поймешь... Бывает, взглянешь — и похолодеешь. Чудится, что он на тебя самого похож. Страх такой проймет, думаешь, что же это такое? А потом ничего, отойдешь. Разнообразное лицо. Ну, уж а как говорит, такая радость, такая радость... И сейчас пройдет, пройдет свет голубой... Гм... да нет, не голубой (вахмистр подумал), не могу знать. Верст на тысячу и скрозь тебя. Ну вот-с я и докладываю, как же так, говорю, господи, попы-то твои говорят, что большевики в ад попадут? Ведь это, говорю, что ж такое? Они в тебя не верят, а ты им, вишь, какие казармы взбодрил.
«Ну, не верят?» — спрашивает.
«Истинный бог», — говорю, а сам, знаете ли, боюсь, помилуйте, богу этакие слова! Только гляжу, а он улыбается. Чего ж это я, думаю, дурак, ему докладываю, когда он лучше меня знает. Однако любопытно, что он такое скажет. А он и говорит:
«Ну не верят, говорит, что ж поделаешь. Пущай. Ведь мне-то от этого ни жарко, ни холодно. Да и тебе, говорит, тоже. Да и им, говорит, то же самое. Потому мне от вашей веры ни прибыли, ни убытку. Один верит, другой не верит, а поступки у вас у всех одинаковые: сейчас друг друга за глотку, а что касается казарм, Жилин, то тут как надо понимать, все вы у меня, Жилин, одинаковые — в поле брани убиенные. Это, Жилин, понимать надо, и не всякий это поймет. Да ты, в общем, Жилин, говорит, этими вопросами себя не расстраивай. Живи себе, гуляй».
Кругло объяснил, господин доктор? а? «Попы-то», — я говорю... Тут он и рукой махнул: «Ты мне, говорит, Жилин, про попов лучше и не напоминай. Ума не приложу, что мне с ними делать. То есть таких дураков, как ваши попы, нету других на свете. По секрету скажу тебе, Жилин, срам, а не попы».
«Да, говорю, уволь ты их, господи, вчистую! Чем дармоедов-то тебе кормить?»
«Жалко, Жилин, вот в чем штука-то», — говорит.
Сияние вокруг Жилина стало голубым, и необъяснимая радость наполнила сердце спящего. Протягивая руки к сверкающему вахмистру, он застонал во сне:
— Жилин, Жилин, нельзя ли мне как-нибудь устроиться врачом у вас в бригаде вашей?
Жилин приветно махнул рукой и ласково и утвердительно закачал головой. Потом стал отодвигаться и покинул Алексея Васильевича. Тот проснулся, и перед ним, вместо Жилина, был уже понемногу бледнеющий квадрат рассветного окна. Доктор отер рукой лицо и почувствовал, что оно в слезах. Он долго вздыхал в утренних сумерках, но вскоре опять заснул, и сон потек теперь ровный, без сновидений...
Роман «Белая гвардия» открывается величественным образом 1918 года: «Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская - вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс». Это вступление как бы предупреждает о тех испытаниях, которые ждут Турбиных. Звезды - это не просто образы, это образы-символы. Расшифровав их, можно увидеть, что уже в первых строках романа автор затрагивает наиболее волнующие его темы: любовь и война.
На фоне холодного и бесстрашного образа 1918 года вдруг появляются Турбины, живущие в своем мире, с чувством близости и доверия. Булгаков резко противопоставляет эту семью всему образу 1918 года, который несет в себе ужас, смерть, боль. В Доме Турбиных тепло и уютно, царит атмосфера влюбленности и дружелюбия. Булгаков с необыкновенной точностью описывает тот мир вещей, который окружает Турбиных. Это «бронзовая лампа под абажуром, лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, капитанской дочкой, золоченые чашки, серебро, портреты, портьеры...» Это «знаменитые» кремовые шторы, создающие уют. Все эти вещи являются для Турбиных приметами старой жизни, навсегда утраченной. Подробно описывая обстановку, с детства окружающую Турбиных, Булгаков стремился показать атмосферу быта интеллигенции, складывавшегося десятилетиями. Для Алексея, Николки, Елены и их друзей дом служит надежным и прочным укрытием. Здесь они чувствуют себя под защитой. «А потом... потом в комнате противно, как во всякой комнате, где хаос укладки, и еще хуже, когда абажур сдернут с лампы. Никогда. Никогда не сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен». Кремовые шторки крепче каменной стены будут оберегать их от врагов, «...и в квартире у них тепло и уютно, в особенности замечательны кремовые шторы на всех окнах, благодаря чему чувствуешь себя оторванным от внешнего мира... А он, этот мир, этот внешний мир... согласитесь сами, грязен, кровав и бессмыслен». Турбины понимают это, и поэтому всеми силами стараются уберечь объединяющую и сплачивающую их семью.
Турбины для Булгакова - это идеал семьи. В них отразились все лучшие, необходимые для крепкой семьи человеческие качества: доброта, простота, честность, взаимопонимание и, конечно же, любовь. Но герои дороги Булгакову еще и потому, что при любых условиях они готовы защищать не только свой уютный дом, но и родной Город, Россию. Именно поэтому Тальберг и Василиса не могут быть членами этой семьи. Для Турбиных дом - это крепость, которую они оберегают и защищают только все вместе. И не случайно Булгаков обращается к деталям церковной обрядности: отпевание их матери, обращение Алексея к образу Богоматери, молитва Николки, который чудом спасается от гибели. Все в доме Турбиных проникнуто верой и любовью к Богу и к своим близким, и это дает им силы противостоять внешнему миру.
1918 год стал переломным годом в нашей истории - «ни одна семья, ни один человек не смогли избежать страданий и крови». Эта участь не миновала и семью Турбиных. Представители интеллигенции, лучшего слоя в стране, оказались перед сложным выбором: бежать - так поступает Тальберг, оставляющий жену и близких людей, - или перейти на сторону враждебных сил, что сделает Шервинский, предстающий в финале романа перед Еленой в образе двуцветного кошмара и рекомендующийся командиром стрелковой школы товарищем Шервинским. Но Турбины выбирают третий путь - противостояние. Вера и любовь сплачивают семью, делают ее сильнее. Испытания, выпавшие на долю Турбиных, еще больше сближают их.
В такое страшное время они решились принять к себе в семью чужого человека - племянника Тальберга Лариосика. Несмотря на то что странный гость нарушает покой и атмосферу Турбиных (разбитый сервиз, шумная птица), они заботятся о нем, как о члене своей семьи, пытаются согреть его своей любовью. И, спустя некоторое время, Лариосик и сам понимает, что не сможет жить без этой семьи. Открытость и доброта Турбиных притягивают и Мышлаевского, Шервинского и Карася. Как верно замечает Лариосик: «...а наши израненные души ищут покоя вот именно за такими кремовыми шторами...»
Один из главных мотивов романа - любовь. И это автор показывает уже в начале повествования, противопоставляя Венеру Марсу. Именно любовь придает роману неповторимость. Любовь становится главной движущей силой всех событий романа. Ради нее все совершается и все происходит. «Им придется мучаться и умирать», - говорит Булгаков о своих героях. И они действительно мучаются и умирают. Любовь затрагивает почти каждого из них: и Алексея, и Николку, и Елену, и Мышлаевского с Лариосиком. И это светлое чувство помогает им выстоять и победить. Любовь не умирает никогда, иначе умерла бы жизнь. А жизнь будет всегда, она вечна. Чтобы доказать это, Булгаков обращается к Богу в первом сне Алексея, где ему привиделся рай Господний. «Для него Бог - вечные истины: справедливость, милосердие, мир...»
Об отношениях между Алексеем и Юлией, Николкой и Ириной, Еленой и Шервинским Булгаков говорит немного, лишь намекая на возникшие между героями чувства. Но эти намеки говорят больше любых подробностей. От читателей не может укрыться внезапная страсть Алексея к Юлии, нежное чувство Николки к Ирине. Булгаковские герои любят глубоко, естественно и искренно. Но у каждого из них любовь разная.
Непросто складываются отношения Алексея и Юлии. Когда Алексей убегает от петлюровцев и его жизнь находится под угрозой, Юлия спасает его и уводит к себе. Она не только дарит ему жизнь, но и привносит в его жизнь самое прекрасное чувство. Они испытывают душевную близость и понимают друг друга без слов: «“Наклонитесь ко мне”, - сказал он. Голос его стал сух, слаб, высок. Она повернулась к нему, глаза ее испуганно насторожились и углубились в тенях. Турбин закинул правую руку на шею, притянул ее к себе и поцеловал в губы. Ему показалось, что он прикоснулся к чему-то сладкому и холодному. Женщина не удивилась поступку Турбина». Но о том, как складываются отношения героев дальше, автор не говорит ни слова. И мы можем только догадываться, как сложилась их судьба.
По-иному развивается история любви Николки и Ирины. Если об Алексее и Юлии Булгаков хоть немного, но рассказывает, то о Николке и Ирине - практически ничего. Ирина, как и Юлия, входит в жизнь Николки неожиданно. Младший Турбин, побеждаемый чувством долга и уважения к офицеру Най-Турсу, решает сообщить семье Турсов о гибели их родственника. Именно в этой семье находит Николка свою будущую любовь. Трагические обстоятельства сближают Ирину и Николая. Интересно, что в тексте романа описана лишь одна их встреча, и нет ни одного размышления, признания и упоминания о любви. Неизвестно, встретятся ли они еще раз. Только внезапная встреча и разговор братьев немного проясняют ситуацию: «Видно, брат, швырнул нас Потурра с тобой на Мало-Провальную улицу. А! Ну что же, будем ходить. А что из этого выйдет - неизвестно. А?»
Турбины умеют любить и вознаграждены за это любовью Всевышнего. Когда Елена обращается к нему с мольбой спасти брата, любовь побеждает, и смерть отступает от Алексея. Молясь о милосердии перед иконой Божьей Матери, Елена страстно шепчет: «Слишком много горя посылаешь, мать-заступница... Мать-заступница, неужто не сжалишься? Может быть, мы люди и плохие, но за что же так карать-то?» Елена приносит великую жертву самоотречения: «Пусть Сергей не возвращается... Отымаешь - отымай, но этого смертью не карай». И болезнь отступила - Алексей выздоровел. Так побеждает Любовь. Над смертью, ненавистью, страданием торжествует добро. И так хочется верить, что Николка и Ирина, Алексей с Юлией, Елена с Шервинским и все остальные будут счастливы. «Все пройдет, а Любовь останется», потому что она вечна, так же как и вечны звезды над нашими головами.
В своем романе Булгаков показывает нам взаимоотношения совершенно разных людей: это и семейные узы, и любовные узы. Но какие бы это ни были отношения, ими всегда руководят чувства. А точнее одно чувство - любовь. Любовь еще больше сплотила семью Турбиных и их близких друзей. Поднимаясь над действительностью, Михаил Афанасьевич сопоставляет образы звезд с любовью. Звезды, как и любовь, вечны. И в связи с этим заключительные слова обретают совершенно другой смысл: «Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дело не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обращать свой взгляд на них? Почему?»
Михаил Афанасьевич Булгаков – писатель сложный, но в то же время, ясно и просто излагающий самые высокие философские вопросы в своих произведениях. Его роман «Белая гвардия» рассказывает о драматических событиях, разворачивающихся в Киеве зимой 1918-1919 годов. Роман открывается образом 1918 года, символическим звёздным напоминанием о любви (Венера) и войне (Марс).
Читатель входит в дом Турбиных, где есть высокая культура быта, традиций, человеческих отношений. В центре произведения семья Турбиных, оставшаяся без матери, хранительницы очага. Но эту традицию она передала своей дочери – Елене Тальберг. Молодые Турбины, оглушённые смертью матери, всё же сумели не потеряться в этом страшном мире, смогли остаться верными себе, сохранить патриотизм, офицерскую честь, товарищество и братство.
Обитатели этого дома лишены высокомерия, чопорности, ханжества, пошлости. Они радушны, снисходительны к слабостям людей, но непримиримы к нарушениям порядочности, чести, справедливости.
Дом Турбиных, в котором живут добрые, интеллигентные люди – Алексей, Елена, Николка – символ высокодуховной гармонической жизни, основанной на лучших культурных традициях предшествующих поколений. Этот дом «включён» в общенациональное бытие, это оплот веры, надёжности, жизненной стабильности. Елена, сестра Турбиных, - хранительница традиций дома, в котором всегда примут и помогут, обогреют и усадят за стол. А дом этот не только гостеприимный, но ещё и очень уютный.
Революция и гражданская война вторгаются в жизнь героев романа, ставя каждого перед проблемой нравственного выбора - с кем быть? Замёрзший, полуживой Мышлаевский рассказывает об ужасах «окопной жизни» и предательстве штаба. Муж Елены, Тальберг, забыв о долге русского офицера, тайно и трусливо бежит к Деникину. Петлюра окружает город. В этой непростой ситуации трудно сориентироваться, но герои Булгакова - Турбины, Мышлаевский, Карась, Шервинский – делают свой выбор: они идут в Александровское училище, чтобы готовиться к встрече с Петлюрой. Понятие чести определяет их поведение.
Герои романа – семья Турбиных, их друзья и знакомые - тот круг людей, которые сохраняют исконные традиции русской интеллигенции. Офицеры Алексей Турбин и его брат юнкер Николка, Мышлаевский, Шервинский, полковник Малышев и Най-Турс выброшены историей за ненадобностью. Они ещё пытаются сопротивляться Петлюре, исполняя свой долг, но генштаб их предал, во главе с гетманом покинув Украину, отдав её жителей на откуп Петлюре, а затем немцам.
Исполняя свой долг, офицеры пытаются беречь юнкеров от бессмысленной гибели. Малышев первым узнаёт о предательстве штаба. Он распускает созданные из юнкеров полки, чтобы не проливать бессмысленно кровь. Очень драматично показал писатель положение людей, призванных защищать идеалы, город, отечество, но преданных и брошенных на произвол судьбы. Каждый из них по-своему переживает эту трагедию. Алексей Турбин едва не гибнет от пули петлюровца, и лишь жительница предместья Рейс помогает ему уберечься от расправы бандитов, помогает ему спрятаться.
Николку спасает Най-Турс. Николка никогда не забудет этого человека, истинного героя, не сломленного предательством штаба. Най-Турс ведёт свой бой, в котором погибает, но не сдаётся.
Кажется, что Турбины и их круг погибнет в этой круговерти революции, гражданской войны, бандитских погромах… Но нет, они выстоят, так как есть в этих людях нечто, способное оберечь их от бессмысленной гибели.
Они мыслят, мечтают о будущем, пытаются найти своё место в этом новом мире, так жестоко отторгнувшем их. Они понимают, что Родина, семья, любовь, дружба – это непреходящие ценности, с которыми человек не может расстаться так просто.
Центральным образом произведения становится символ Дома, родного очага. Собрав в него героев накануне Рождества, автор задумывается о возможной судьбе не только персонажей, но и всей России. Составляющими пространства Дома становятся кремовые шторы, белоснежная скатерть, на которой расположены «чашки с нежными цветами снаружи и золотые внутри, особенные, в виде фигурных колонок», зелёный абажур над столом, печка с изразцами, историческими записями и рисунками: «Мебель старого и красного бархата, и кровати с блестящими шишечками, потёртые ковры, пёстрые и малиновые… лучшие на свете шкафы с книгами – все семь пышных комнат, воспитавшие молодых Турбиных…»
Малому пространству Дома противопоставлено пространство Города, где «воет и вьёт вьюга», «ворчит встревоженная утроба земли». В ранней советской прозе образы ветра, метели, бури воспринимались как символы ломки привычного мира, общественных катаклизмов, революции.
Роман заканчивается оптимистической нотой. Герои на пороге новой жизни, они уверены, что самые трудные испытания остались позади. Они живы, в кругу семьи и друзей обретут своё счастье, неотделимое от новой, пока ещё не совсем ясной будущей перспективы.
М.А.Булгаков оптимистично и философски торжественно заканчивает свой роман: «Всё пройдёт, страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет. А вот звёзды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? почему?»
Турбин - характеристика персонажа
ТУРБИН - герой романа М. А.Булгакова "Белая гвардия» (1922-1924) и его пьесы "Дни Турбиных» (1925-1926). Фамилия героя указывает на автобиографические мотивы, присутствующие в этом образе: Турбины - предки Булгакова по материнской линии. Фамилию Турбина в сочетании с тем же именем-отчеством (Алексей Васильевич) носил персонаж утраченной пьесы Булгакова "Братья Турбины», сочиненной в 1920-1921 гг. во Владикавказе и поставленной в местном театре. Герои романа и пьесы связаны единым сюжетным пространством и временем, хотя обстоятельства и перипетии, в которых они оказываются, разные. Место действия - Киев, время - "страшный год по Рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй». Герой романа - молодой врач, пьесы - полковник-артиллерист. Врачу Т. 28 лет, полковник на два года старше. Оба попадают в водоворот событий гражданской войны и поставлены перед историческим выбором, который они понимают и оценивают скорее как личный, относящийся более к внутреннему бытию личности, нежели к ее внешнему существованию. В образе доктора Т. прослеживается развитие лирического героя Булгакова, каким он представлен в "Записках юного врача» и в других ранних произведениях. Герой романа - наблюдатель, видение которого постоянно сливается с авторским восприятием, хотя и не тождественно последнему. Романный герой втянут в вихрь происходящего. Если и участвует в событиях, то помимо своей воли, в результате рокового стечения обстоятельств, когда он, например, попадает в к петлюровцам. Герой драмы в значительной мере определяет события. Так, от его решения зависит участь юнкеров, брошенных в Киеве на произвол судьбы. Это лицо действующее, буквально-сценически и сюжетно. Самые действующие во время войны люди - это военные. Действующие на стороне побежденных - самые обреченные. Оттого погибает полковник Т., тогда как Т. выживает. Между романом "Белая гвардия» и пьесой "Дни Турбиных» пролегает огромная дистанция, не слишком долгая по времени, но весьма значительная в содержательном отношении. Промежуточным звеном этого пути явилась инсценировка, представленная писателем в Художественный театр, которая в дальнейшем была подвергнута существенной переработке. Процесс превращения романа в пьесу, в который были вовлечены многие лица, протекал в условиях двойного "нажима»: со стороны "художественников», добивавшихся от писателя большей (в их понятиях) сценичности, и со стороны цензуры, инстанций идейного слежения, требовавших показать со всей определенностью "конец белых» (один из вариантов названия). "Окончательная» редакция пьесы явилась следствием серьезного художественного компромисса. Оригинальный авторский слой в ней покрыт множеством посторонних наслоений. Более всего это заметно в образе полковника Т., ко торый периодически скрывает свое лицо под маской резонера и как бы выходит из роли, чтобы заявить, обращаясь более к партеру, чем к сцене: "Народ не с нами. Он против нас». В первой постановке "Дней Турбиных» на сцене МХАТа (1926) роль Т. играл Н. П.Хмелев. Он же оставался единственным исполнителем этой роли в продолжение всех последующих 937 представлений.
— Умигать — не в помигушки иг"ать, — вдруг картавя, сказал неизвестно откуда-то появившийся перед спящим Алексеем Турбиным полковник Най-Турс.
Он был в странной форме: на голове светозарный шлем, а тело в кольчуге, и опирался он на меч, длинный, каких уже нет ни в одной армии со времен крестовых походов. Райское сияние ходило за Наем облаком.
— Вы в раю, полковник? — спросил Турбин, чувствуя сладостный трепет, которого никогда не испытывает человек наяву.
— В гаю, — ответил Най-Турс голосом чистым и совершенно прозрачным, как ручей в городских лесах.
— Как странно, как странно, — заговорил Турбин, — я думал, что рай это так... мечтание человеческое. И какая странная форма. Вы, позвольте узнать, полковник, остаетесь и в раю офицером?
— Они в бригаде крестоносцев теперича, господин доктор, — ответил вахмистр Жилин, заведомо срезанный огнем вместе с эскадроном белградских гусар в 1916 году на Виленском направлении.
Как огромный витязь возвышался вахмистр, и кольчуга его распространяла свет. Грубые его черты, прекрасно памятные доктору Турбину, собственноручно перевязавшему смертельную рану Жилина, ныне были неузнаваемы, а глаза вахмистра совершенно сходны с глазами Най-Турса — чисты, бездонны, освещены изнутри.
Больше всего на свете любил сумрачной душой Алексей Турбин женские глаза. Ах, слепил господь бог игрушку — женские глаза!.. Но куда ж им до глаз вахмистра!
— Как же вы? — спрашивал с любопытством и безотчетной радостью доктор Турбин, — как же это так, в рай с сапогами, со шпорами? Ведь у вас лошади, в конце концов, обоз, пики?
— Верите слову, господин доктор, — загудел виолончельным басом Жилин-вахмистр, глядя прямо в глаза взором голубым, от которого теплело в сердце, — прямо-таки всем эскадроном, в конном строю и подошли. Гармоника опять же. Оно верно, неудобно... Там, сами изволите знать, чистота, полы церковные.
— Ну? — поражался Турбин.
— Тут, стало быть, апостол Петр. Штатский старичок, а важный, обходительный. Я, конечно, докладаю: так и так, второй эскадрон белградских гусар в рай подошел благополучно, где прикажете стать? Докладывать-то докладываю, а сам, — вахмистр скромно кашлянул в кулак, — думаю, а ну, думаю, как скажут-то они, апостол Петр, а подите вы к чертовой матери... Потому, сами изволите знать, ведь это куда ж, с конями, и... (вахмистр смущенно почесал затылок) бабы, говоря по секрету, кой-какие пристали по дороге. Говорю это я апостолу, а сам мигаю взводу — мол, баб-то турните временно, а там видно будет. Пущай пока, до выяснения обстоятельства, за облаками посидят. А апостол Петр, хоть человек вольный, но, знаете ли, положительный. Глазами — зырк, и вижу я, что баб-то он увидал на повозках. Известно, платки на них ясные, за версту видно. Клюква, думаю. Полная засыпь всему эскадрону...
«Эге, говорит, вы что ж, с бабами?» — и головой покачал.
«Так точно, говорю, но, говорю, не извольте беспокоиться, мы их сейчас по шеям попросим, господин апостол».
«Ну нет, говорит, вы уж тут это ваше рукоприкладство оставьте!»
А? что прикажете делать? Добродушный старикан. Да ведь сами понимаете, господин доктор, эскадрону в походе без баб невозможно.
И вахмистр хитро подмигнул.
— Это верно, — вынужден был согласиться Алексей Васильевич, потупляя глаза. Чьи-то глаза, черные, черные, и родинки на правой щеке, матовой, смутно сверкнули в сонной тьме. Он смущенно крякнул, а вахмистр продолжал:
— Ну те-с, сейчас это он и говорит — доложим. Отправился, вернулся, и сообщает: ладно, устроим. И такая у нас радость сделалась, невозможно выразить. Только вышла тут маленькая заминочка. Обождать, говорит апостол Петр, потребуется. Одначе ждали мы не более минуты. Гляжу, подъезжает, — вахмистр указал на молчащего и горделивого Най-Турса, уходящего бесследно из сна в неизвестную тьму, — господин эскадронный командир рысью на Тушинском Воре. А за ним немного погодя неизвестный юнкерок в пешем строю, — тут вахмистр покосился на Турбина и потупился на мгновение, как будто хотел что-то скрыть от доктора, но не печальное, а, наоборот, радостный, славный секрет, потом оправился и продолжал: — Поглядел Петр на них из-под ручки и говорит: «Ну, теперича, грит, все!» — и сейчас дверь настежь, и пожалте, говорит, справа по три.
Дунька, Дунька, Дунька я!
Дуня, ягодка моя, —
Й-эх, Дуня, Дуня, Дуня, Дуня!
Полюби, Дуня, меня, —
и замер хор вдали.
— С бабами? Так и вперлись? — ахнул Турбин.
Вахмистр рассмеялся возбужденно и радостно взмахнул руками.
— Господи боже мой, господин доктор. Места-то, места-то там ведь видимо-невидимо. Чистота... По первому обозрению говоря, пять корпусов еще можно поставить и с запасными эскадронами, да что пять — десять! Рядом с нами хоромы, батюшки, потолков не видно! Я и говорю: «А разрешите, говорю, спросить, это для кого же такое?» Потому оригинально: звезды красные, облака красные в цвет наших чакчир отливают... «А это, — говорит апостол Петр, — для большевиков, с Перекопу которые».
— Какого Перекопу? — тщетно напрягая свой бедный земной ум, спросил Турбин.
— А это, ваше высокоблагородие, у них-то ведь заранее все известно. В двадцатом году большевиков-то, когда брали Перекоп, видимо-невидимо положили. Так, стало быть, помещение к приему им приготовили.
— Большевиков? — смутилась душа Турбина, — путаете вы что-то, Жилин, не может этого быть. Не пустят их туда.
— Господин доктор, сам так думал. Сам. Смутился и спрашиваю господа бога...
— Бога? Ой, Жилин!
— Не сомневайтесь, господин доктор, верно говорю, врать мне нечего, сам разговаривал неоднократно.
— Какой же он такой?
Глаза Жилина испустили лучи, и гордо утончились черты лица.
— Убейте — объяснить не могу. Лик осиянный, а какой — не поймешь... Бывает, взглянешь — и похолодеешь. Чудится, что он на тебя самого похож. Страх такой проймет, думаешь, что же это такое? А потом ничего, отойдешь. Разнообразное лицо. Ну, уж а как говорит, такая радость, такая радость... И сейчас пройдет, пройдет свет голубой... Гм... да нет, не голубой (вахмистр подумал), не могу знать. Верст на тысячу и скрозь тебя. Ну вот-с я и докладываю, как же так, говорю, господи, попы-то твои говорят, что большевики в ад попадут? Ведь это, говорю, что ж такое? Они в тебя не верят, а ты им, вишь, какие казармы взбодрил.
«Ну, не верят?» — спрашивает.
«Истинный бог», — говорю, а сам, знаете ли, боюсь, помилуйте, богу этакие слова! Только гляжу, а он улыбается. Чего ж это я, думаю, дурак, ему докладываю, когда он лучше меня знает. Однако любопытно, что он такое скажет. А он и говорит:
«Ну не верят, говорит, что ж поделаешь. Пущай. Ведь мне-то от этого ни жарко, ни холодно. Да и тебе, говорит, тоже. Да и им, говорит, то же самое. Потому мне от вашей веры ни прибыли, ни убытку.
Один верит, другой не верит, а поступки у вас у всех одинаковые: сейчас друг друга за глотку, а что касается казарм, Жилин, то тут как надо понимать, все вы у меня, Жилин, одинаковые — в поле брани убиенные. Это, Жилин, понимать надо, и не всякий это поймет. Да ты, в общем, Жилин, говорит, этими вопросами себя не расстраивай. Живи себе, гуляй».
Кругло объяснил, господин доктор? а? «Попы-то», — я говорю... Тут он и рукой махнул: «Ты мне, говорит, Жилин, про попов лучше и не напоминай. Ума не приложу, что мне с ними делать. То есть таких дураков, как ваши попы, нету других на свете. По секрету скажу тебе, Жилин, срам, а не попы».
«Да, говорю, уволь ты их, господи, вчистую! Чем дармоедов-то тебе кормить?»
«Жалко, Жилин, вот в чем штука-то», — говорит.
Сияние вокруг Жилина стало голубым, и необъяснимая радость наполнила сердце спящего. Протягивая руки к сверкающему вахмистру, он застонал во сне:
— Жилин, Жилин, нельзя ли мне как-нибудь устроиться врачом у вас в бригаде вашей?
Жилин приветно махнул рукой и ласково и утвердительно закачал головой. Потом стал отодвигаться и покинул Алексея Васильевича. Тот проснулся, и перед ним, вместо Жилина, был уже понемногу бледнеющий квадрат рассветного окна. Доктор отер рукой лицо и почувствовал, что оно в слезах. Он долго вздыхал в утренних сумерках, но вскоре опять заснул, и сон потек теперь ровный, без сновидений...