Зайцев Борис Константинович - известный русский писатель. Он родился в городе Орле, по происхождению - дворянин. Родившись в эпоху революции, и перенеся множество страданий и потрясений, которые уготовила ему судьба, писатель сознательно решает принять православную веру и Церковь, и останется ей верным до конца своей жизни. О времени, в котором он жил в молодости, и которая прошла в хаосе, крови и безобразии, он старается не писать, противопоставляя ему гармонию, Церковь и свет святого Евангелия. Мировоззрение православия автор отразил в своих рассказах «Душа», «Уединение», «Белый свет», написанных в 1918-1921 годах, где автор расценивает революцию, как закономерность за беззаботность, маловерие и распущенность.
Учитывая все эти события и жизненные неурядицы, Зайцев не становится озлобленным и не питает ненависть, он мирно призывает современную интеллигенцию к любви, покаянию и милосердию. Рассказу "Улица св. Николая", который описывает историческую жизнь России начала ХХ века, присуща точность и глубина происходящих событий, где тихий возница, старичок Миколка спокойно погоняет лошадку по Арбату, крестится у церкви, вывозит, как считает автор, целую страну из испытаний, которые ей уготовила история. Прототипом старичка - возницы, возможно, является сам Николай Чудотворец, образ, проникший терпением и глубокой верой.
Мотив, который пронизывает все творчество автора, это смирение, воспринимающееся именно в христианском мире, как принятие всего, что посылает Бог с мужеством и неиссякаемой верой. Благодаря страданиям, которые принесла революции, как писал сам Борис Константинович: «Он открыл для себя неизвестную прежде землю - «Россию Святой Руси».
Далее грядут и радостные события - публикации книг, но они сменяются трагическими событиями: арестован и убит сын жены от первого брака, похороны отца. В 1921 он возглавляет Союз писателей, в этом же году вступает в комитет помощи голодающим, а через месяц их арестовывают. Зайцева через несколько дней отпускают, и он уезжает к себе в Притыкино, а после возвращается назад в Москву, весной 1922, где и заболевает тифом. Оправившись от болезни, он принимает решение уехать за границу, для того чтобы немного поправить здоровье. Благодаря протекции Луначарского ему удается получить право на выезд, и он тут же уезжает из России. Поначалу писатель живет в Германии, там он плодотворно работает, и в 1924 возвращается во Францию, в Париж, где работает с Буниным, Мережковским Куприным, и навсегда остается в «столице эмигрантов».
Живя в эмиграции, далеко от родной земли, в творчестве «художника» слова тема святости России является главной. В 1925 выходит в свет книга «Преподобный Сергий Радонежский», где описывается подвиг монаха Сергия, вернувшего духовную силу Святой Руси в годы ига Золотой орды. Эта книга давала силы русским эмигрантам, вдохновляла их созидательную борьбу. Она открывала духовность русского характера и православной церкви. Духовную трезвенность монаха Сергея на примере ясности, исходящего от него незримого света и неиссякаемой любви всего русского народа - он ставил в противовес устоявшимся представлениям о том, что все русское - это «гримасничество, юродство и истерия достоевщины». Зайцев показал в Сергее трезвенность души, как явление того, кто любим всем народом русским.
"Вот уже более шести веков отделяют нас от времени, когда ушел из земной жизни наш великий соотечественник. Есть какая-то тайна в том, что такие духовные светочи появляются в самые тяжелые для Отечества и народа времена, когда особенно нужна их поддержка...."
В 1929-1932 в парижской газете «Возрождение» печатался цикл очерков и статей Зайцева под названием «Дневник писателя» — отклик на текущие события культурной, общественной и религиозной жизни русского зарубежья. Зайцев писал о литературном процессе в эмиграции и метрополии, о философах и ученых, о театральных премьерах и выставках в Париже, о церкви и монашестве, о русской святости и энцикликах Папы Римского, о положении в советской России, о похищении генерала Кутепова, о скандальных откровениях французской писательницы, якобы побывавшей на Афоне… «Дневник писателя», объединяющий мемуарные и историко-культурные очерки,
литературно-критические статьи, рецензии, театральную критику, публицистические заметки, портретные
зарисовки, впервые публикуется полностью в этой
книге.
"Мы - капля России..." - писал Борис Константинович Зайцев, выдающийся писатель русского зарубежья, неореалист, и до последнего отстаивал в своем творчестве идеалы русской духовности. И повесть "Голубая звезда" - о любви героя, воспринявшего идею "вечной женственности", знака литературной, художественной и интеллектуальной жизни Москвы; и любовный роман "Золотой узор", пропитанный светом радости бытия, рассказывающий о судьбе русской женщины, оказавшейся на стыке ломающегося времени и культивирующей в себе "плотского человека", забывая о "духовном", а подчас даже и о "душевном человеке"; и роман "Дом в Пасси" - о судьбе русской интеллигенции в эмиграции; и книга воспоминаний "Москва" - воссоздают яркий образ предреволюционной эпохи с ее идейным брожением и богатством духовной жизни.
В романе «Дом в Пасси», написанном в 1935, с точностью была воссоздана жизнь русских э мигрантов во Франции, где драматические судьбы изгнанников Русси, выходящих из различных слоев общества, объединяет единый мотив «просветляющего страдания». Главным персонажем романа «Дом в Пасси» представлен монах Мельхиседек, который является воплощением православных взглядов на происходящие в мире, на конкретные события вокруг, проблемы, несущие зло и множество страданий людям.
«Р оссия Святой Руси» - это произведение Зайцев написал на основе множества очерков и заметок, написанных об Оптиной пустыне, о старцах, о святых Иоанне Кронштадтском, Серафиме Саровском, патриархе Тихоне и других деятелях церкви, которые находились в эмиграции, о Богословском институте и русских монастырях во Франции.
Весной 1927 Борис Константинович совершил восхождение на Святую гору Афон, в 1935 - со своей супругой посетил Валаамский монастырь, принадлежавший тогда еще Финляндии. Эти поездки явились предпосылкой появления книги очерков "Афон" (1928) и "Валаам" (1936), ставших впоследствии лучшими описаниями этих святых мест во всей литературе XX века.
"Я провел на Афоне семнадцать незабываемых дней. Живя в монастырях, странствуя по полуострову на муле, пешком, плывя вдоль берегов его на лодке, читая о нем книги, я старался все, что мог, вобрать. Ученого, философского или богословского в моем писании нет. Я был на Афоне православным человеком и русским художником. И только."
Б. К. Зайцев
Писатель Зайцев дает возможность читателям прочувствовать мир православного монашества, пережить вместе с самим автором тихие минуты созерцания. Щемящим чувством патриотизма к родине проникнуты творения уникального храма русской духовности, описанные образы приветливых иноков и старцев - молитвенников.
До последних дней своей жизни он плодотворно работает, много печатается и успешно сотрудничает со многими издательствами. Пишет художественные биографии (давно задуманные) близких и дорогих ему людей, и писателей: «Жизнь Тургенева» (1932), «Чехов»(1954), «Жуковский» (1951). В 1964 г. он издает свой последний рассказ «Река времен», впоследствии давший название последней книге.
В возрасте 91 года Зайцев Б.К. скончался в Париже, случилось это 21 января 1972 г. Его похоронили на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа во Франции.
После семи десятилетий забвения в нашу культуру возвращаются имя и книги Бориса Константиновича Зайцева — выдающегося мастера лирической прозы, оказавшегося в 1922 году в числе тысяч русских изгнанников. Творческое наследие его огромно.
Борис Константинович Зайцев - прозаик (10.2.(29.1.) 1881 Орел — 28.1.1972 Париж). Родился Борис Константинович в семье горного инженера, дворянина. С 1898 года Зайцев учился в Московском высшем техническом училище, затем — в Горном институте в Санкт-Петербурге и на юридическом факультете Московского университета; ни один не окончил. В 1901 году Л. Андреев опубликовал в московской газете «Курьер» первый лирико-импрессионистский рассказ Зайцева "В дороге " и ввел его в литературный кружок «Среда», руководимый Н. Телешовым.
В 1906-11 гг. вышли в свет шесть сборников рассказов Бориса Зайцева; к 1919 их уже было семь. По мнению самого автора, наиболее выразительным из всего, что написано им до 1922 года, является повесть "Голубая звезда " (1918). В 1921 Борис Константинович Зайцев работал в московской «Книжной лавке писателей»; в том же году был избран председателем Всероссийского союза писателей.
В июне 1922 (после ареста) он получил разрешение на выезд за границу; жил вначале в Германии и Италии, а с 1924 — в Париже. В Берлине ему удалось — в порядке почетного исключения — издать собрание сочинений в 7-ми томах (1922-23). В Париже Борис Зайцев до глубокой старости писал романы и биографические произведения, все больше приобретая славу как последнее связующее звено с литературой начала 20-го века, «серебряного века русской литературы». В Советском Союзе Зайцев как эмигрант подлежал запрету со стороны цензуры. В 1987 году перестройка дала возможность О. Михайлову ввести его имя в русскую литературу на родине.
Действие почти всех произведений Бориса Зайцева происходит в России; некоторых — в Италии. Роман "Золотой узор " (1926) охватывает период перед большевистским переворотом и гражданской войной. "Дом в Пасси " (1935) в типичной для Зайцева импрессионистской манере знакомит читателя с повседневной жизнью первой эмиграции во Франции. Самое большое произведение этого автора — четырехтомная автобиография писателя "Путешествие Глеба " — начинается романом "Заря " (1937) и завершается романом "Древо жизни " (1953). Некоторые произведения Зайцева, например, житие "Преподобный Сергий Радонежский " (1925) и "Афон " (1928) — заметки о паломничестве — полностью посвящены религиозной теме и свидетельствуют о его понимании личной ответственности христианина. Особое место в творчестве этого автора занимают биографии писателей: И. Тургенева, А. Чехова, Ф. Тютчева и В. Жуковского. К наиболее значительным достижениям в творчестве Зайцева несомненно принадлежит его перевод «Ада» из «Божественной комедии» Данте, где он прозой пытался достичь максимального приближения к оригиналу. Перевод был начат им еще в России, переработан за границей и опубликован в 1961 году.
Волки
Там рощи шумны, фиалки сини...
Гейне
II
Был вечер. Задувал неприятный ветер, и было холодно. Снег был одет в жесткую сухую пленочку, чуть-чуть хряскавшую всякий раз, как на нее наступала волчья лапа, и легкий холодный снежок змейками курился по этому насту и насмешливо сыпал в морды и лопатки волкам. Но сверху снега не шло, и было не очень темно: за облаками вставала луна. Как всегда, волки плелись -- гуськом: впереди седой, мрачный старик, хромавший от картечины в ноге, остальные-- угрюмые и ободранные -- старались поаккуратнее попадать в следы передних, чтобы не натруживать лап о неприятный, режущий наст. Темными пятнами ползли мимо кустарники, большие бледные поля, по которым ветер гулял вольно и беззастенчиво, -- и каждый одинокий кустик казался огромным и страшным; неизвестно было, не вскочит ли он вдруг, не побежит ли, -- и волки злобно пятились, у каждого была одна мысль: "Скорее прочь, пусть все они там пропадают, только бы мне уйти". И когда в одном месте, пробиваясь по каким-то дальним огородам, они вдруг наткнулись на торчавший из снега шест с отчаянно трепавшейся по ветру обмерзшей тряпкой, все как один кинулись через хромого старика в разные стороны, и только кусочки наста помчались из-под их ног и шурша заскользили по снегу. Потом, когда собрались, самый высокий и худой, с длинной мордой и перекошенными от ужаса глазами, неловко и странно сел в снег. -- Я не пойду дальше, -- заикаясь говорил он и щелкнул зубами. -- Я не пойду, белое кругом... белое все кругом... снег. Это смерть. Смерть это. И он приник к снегу, как будто слушая. -- Слышите... говорит! Более здоровые и сильные, впрочем тоже дрожавшие, презрительно оглядели его и поплелись дальше. А он все сидел на снегу и твердил: -- Целое кругом... белое все кругом... Когда взобрались на длинный, бесконечный взволок, ветер еще пронзительнее засвистел в ушах: волки поежились и остановились. За облаками взошла на небо луна, и в одном месте на нем мутнело желтое неживое пятно, ползшее навстречу облакам; отсвет его падал на снега и поля, и что-то призрачное и болезненное было в этом жидком молочном полусвете. Внизу, под склоном, пятном виднелась деревня; кое-где там блестели огоньки, и волки злобно вдыхали запахи лошадей, свиней, коров. Молодые волновались. -- Пойдем туда, пойдем, все равно... пойдем. -- И они щелкали зубами и сладострастно двигали ноздрями. Но хромой старик не позволил. И они поплелись по бугру в сторону, а потом вкось через ложбину, навстречу ветру. Два последние долго еще оглядывались на робкие огоньки, деревню и скалили зубы. -- У-у, проклятые, -- рычали они, -- у-у, проклятые!I II
Волки шли шагом. Безжизненные снега глядели на них своими бледными глазами, тускло отблескивало что-то сверху, внизу поземка ядовито шипела, струясь зигзагами по насту, и все это имело такой вид, будто тут, в полях, наверно знают, что никому никуда нельзя добежать, что и нельзя бежать, а нужно стоять смирно, мертво и слушать. И теперь волкам казалось, что отставший товарищ был прав, что белая пустыня действительно ненавидит их; ненавидит за то, что они живы, чего-то бегают, топчутся, мешают спать; они чувствовали, что она погубит их, что она разлеглась, беспредельная, повсюду и зажмет, похоронит их в себе. Их брало отчаяние. -- Куда ты ведешь нас? -- спрашивали они старика. -- Знаешь ли ты путь? Выведешь ли куда-нибудь? Старик молчал. А когда самый молодой и глупый волчишка стал особенно приставать с этим, он обернулся, тускло поглядел на него и вдруг злобно и как-то сосредоточенно куснул вместо ответа за загривок. Волчишка взвизгнул и обиженно отпрыгнул в сторону, проваливаясь по брюхо в снег, который под настом был холодный и сыпучий. Было еще несколько драк -- жестоких, ненужных и неприятных. Раз последние двое отстали, и им показалось, что лучше всего лечь и сейчас же умереть; они завыли, как им казалось, перед смертью, но когда передние, трусившие теперь вбок, обратились в какую-то едва колеблющуюся черную ниточку, которая по временам тонула в молочном снеге, стало так страшно и ужасно одним под этим небом, начинавшимся в летящем снегу прямо над головой и шедшим всюду, в посвистывавшем ветре, что оба галопом в четверть часа догнали товарищей, хотя товарищи были зубастые, голодные и раздраженные.IV
До рассвета оставалось часа полтора. Волки стояли кучей вокруг старика. Куда он ни оборачивался, везде видел острые морды, круглые, блестящие глаза и чувствовал, что над ним повисло что-то мрачное, давящее, и если чуть шелохнуться, оно обсыплется и задавит. -- Где мы? -- спрашивал кто-то сзади тихим, сдавленным от бешенства голосом. -- Ну-ка? Когда мы придем куда-нибудь? -- Товарищи, -- говорил старый волк, -- вокруг нас поля; они громадны, и нельзя сразу выйти из них. Неужели вы думаете, что я поведу вас и себя на гибель? Правда, я не знаю наверно, куда нам идти. Но кто это знает? -- Он дрожал, пока говорил, и беспокойно оглядывался по сторонам, и эта дрожь в почтенном, седом старике была тяжела и неприятна. -- Ты не знаешь, не знаешь! -- крикнул все тот же дикий, непомнящий голос. -- Должен знать! И прежде чем старик успел разинуть рот, он почувствовал что-то жгучее и острое пониже горла, мелькнули на вершок от лица чьи-то желтые, невидящие от ярости глаза, и сейчас же он понял, что погиб. Десятки таких же острых и жгучих зубов, как один, впились в него, рвали, выворачивали внутренности и отдирали куски шкуры; все сбились в один катающийся по земле комок, все сдавливали челюсти до того, что трещали зубы. Комок рычал, по временам в нем сверкали глаза, мелькали зубы, окровавленные морды. Злоба и тоска, выползавшая из этих ободранных худых тел, удушливым облаком подымалась над этим местом, и даже ветер не мог разогнать ее. А заметюшка посыпала все мелким снежочком, насмешливо посвистывала, неслась дальше и наметала пухлые сугробы. Было темно. Через десять минут все кончилось. На снегу валялись ободранные клочья, пятна крови чуточку дымились, но очень скоро поземка замела все, и из снега торчала только голова с оскаленной мордой и закушенным языком; тусклый тупой глаз замерзал и обращался в ледяшку. Усталые волки расходились в разные стороны; они отходили от этого места, останавливались, оглядывались и тихонько брели дальше; они шли медленно-медленно, и никто из них не знал, куда и зачем идет. Но что-то ужасное, к чему нельзя подойти близко, лежало над огрызками их вожака и безудержно толкало прочь в холодную темноту; темнота же облегала их, и снегом заносило следы. Два молодых легли в снег шагах в пятидесяти друг от друга и лежали тупо, как поленья; они не обсасывали окровавленных усов, и красные капельки на усах замерзали в жесткие ледяшки, снегом дуло в морду, но они не поворачивались к затишью. Другие тоже позалегли вразброд и лежали. А потом они опять принялись выть, но теперь каждый выл в одиночку, и если кто, бродя, натыкался на товарища, то оба поворачивали в разные стороны. В разных местах из снега вырывалась их песня, а ветер, разыгравшийся и гнавший теперь вбок целые полосы снега, злобно и насмешливо кромсал ее, рвал и расшвыривал в разные стороны. Ничего не было видно во тьме, и казалось, что стонут сами поля. 1901Он был во всех отношениях «последним» в русском Зарубежье: умер в 1972 году, в Париже, не дожив двух недель до того, как ему должен был исполниться девяносто один год; долгое время состоял председателем парижского союза русских писателей и журналистов; пережил едва ли не всю «старую» эмиграцию.
В богатой русской литературе нашего века Зайцев оставил свой, заметный след, создал художественную прозу, преимущественно лирическую, без желчи, живую и теплую. Тихий свет добра, простые нравственные начала, особенное чувство сопричастности | всему сущему: каждый - лишь частица природы, маленькое звено Космоса: «Не себе одному принадлежит человек».
Как прозаик и драматург Зайцев выдвинулся уже в начале 900-х годов (его романом «Голубая звезда» восхищался много позднее К. Паустовский); пьеса «Усадьба Ланиных» стала вехой для вахтанговцев (и сейчас в Москве, на Старом Арбате, в витрине театра красуется афиша тех времен, возвещающая о премьере спектакля, подготовленного молодым Вахтанговым). Но главные его книги все-таки написаны за рубежом: автобиографическая тетралогия «Путешествие Глеба»; превосходные произведения, как мы именуем их теперь, художественно-биографического жанра - о Жуковском, Тургеневе, Чехове, о святом Сергии Радонежском; великолепный перевод дантевского «Ада». Италию он знал и любил, пожалуй, как никто из русских, после Гоголя. Дружил в эмиграции с Буниным, о котором оставил немало интересных страниц.
События двух революций и гражданской войны явились тем потрясением, которое изменило и духовный, и художнический облик Зайцева. Он пережил немало тяжелого (в февральско - мартовские дни 17-го года, в Петрограде, был убит толпой его I племянник, выпускник Павловского юнкерского училища; сам Зайцев перенес лишения, голод, а затем и арест - как и другие \ члены Всесоюзного Комитета Помощи Голодающим). В 1922 году, вместе с книгоиздателем Гржебиным, он выехал в Берлин, за границу. Как оказалось, навсегда.
В отличие от многих других эмигрантов-литераторов, свой темперамент отдавшим проклятиям в адрес России новой, события, приведшие Зайцева к изгнанию, его не озлобили. Напротив, они усилили в нем чувство греха, ответственности за содеянное
и ощущение неизбежности того, что свершилось. Он, безусловно, много размышлял обо всем пережитом, прежде чем пришел к непреклонному выводу:
«Ничто в мире зря не делается. Все имеет смысл. Страдания, несчастия, смерти только кажутся необъяснимыми. Прихотливые узоры и зигзаги жизни при ближайшем созерцании могут открыться как небесполезные. День и ночь, радость и горе, достижения и падения - всегда научают. Бессмысленного нет» (книга очерков 1939 года « »),
Пережитое, страдания и потрясения вызвали в Зайцеве религиозный подъем; с этой поры он, можно сказать, жил и писал при свете Евангелия. Это сказалось даже на стиле, который сделался строже и проще, многое «чисто» художественное, «эстетическое» ушло - открылось новое. («Если бы сквозь революцию я не прошел,- размышлял сам ,- то, изжив раннюю свою манеру, возможно, погрузился бы еще сильней в тургеневско-чеховскую стихию. Тут угрожало бы «повторение пройденного».)
Теперь повторение не грозило. Обновленная стихия сострадания и человечности (но никак не очернения и отчаяния) пронизывает его прозу о пореволюционной России: рассказы «Улица святого Николая», «Белый свет», «Душа» - все написаны в Москве, в 1921 году. Одновременно Зайцев создает цикл новелл, далеких от современности: «Рафаэль», «Карл V», «Дон Жуан» - и пишет книгу «Италия», о стране, куда ездил в 1904, 1907, 1908, 1909 и 1911 годах. Но о чем бы ни писал - о Москве революционной или о великом живописце Возрождения, тональность была как бы единая: спокойная, почти летописная.
Малоизвестные представители Серебряного века
Серебряный век - явление, которое еще предстоит осмыслить. Concepture не ставит себе задачу подробного анализа, но только освещения жизни и творчества некоторых малоизвестных представителей литературы этого периода в рамках очередного мини-курса. В этой статье речь пойдет о Борисе Зайцеве.
Характеристика литературного процесса Серебряного века
Конец XIX - начало XX веков - довольно короткий, но весьма напряженный и очень важный, самостоятельный по своему значению период в истории русской литературы. Новое, родившееся на рубеже столетий поколение писателей кровно было связано с создателями отечественной классики, но по ряду объективных причин проложило свой, особый художественный путь. Он, конечно, не прекратился с историческим переломом в Октябре 1917 г., а был блестяще продолжен на протяжении десятков лет.
Однако русская культура претерпела трагический катаклизм. Страна была разрушена до глубин, интеллигенция расколота, большая ее часть оказалась в эмиграции. Для всех: оставшихся на родине или выехавших за ее пределы - наступила совершенно иная и по-разному трудная полоса творчества. Литературную эпоху начала века, по слову М. Горького, стали называть «пестрой». Она воистину поражала разнотипностью реализма, вступившими с ним (и между собой) в полемику течениями модернизма и обилием прочих «промежуточных» форм творчества.
Если человек так остро напрягается вверх, так подчиняет пестроту свою линии Бога, он подвержен и отливам, и упадку, утомлению. Бог есть сила, дьявол - слабость. Бог выпуклое, дьявол - вогнутое.
В литературе этого времени почти исчез герой - носитель авторского идеала, а все писательское внимание было сосредоточено вокруг темной, подсознательной стихии человеческой души. Однако не все (хотя и меньшинство) представители литературы Серебрянного века были заражены царившим тогда повсеместно декадансом. Борис Зайцев по праву может быть отнесен к категории этих немногих. Его творчество несло в себе от века идущие духовные ценности и искания классической культуры.
Ищущая светлая душа
Зайцев - один из наиболее даровитых и своеобразных писателей, выступивших в первые годы ХХ века. Это - типичный представитель новейшей, так называемой «молодой» литературы. В нем отразились все ее особенности и ее главнейшие искания в области как идей, так и формы. Ему в большой мере присуща свойственная молодой литературе склонность к философствованию - к уяснению жизни в свете моральных проблем. Его интересует не конкретная видимость вещей, не их внешний облик, а внутренняя сущность; их отношение к коренным вопросам бытия и их взаимная связь. Отсюда недовольство старыми художественными формами и вдохновенное искание новых, более соответствующих содержанию насущных вопросов его времени.
Главную тему книг Зайцева можно определить так: человеческая душа как часть космоса и его отражение. Наиболее подходящими приемами, на первых порах, ему представлялись отчасти так называемый «импрессионизм», отчасти символизм, а затем в нем все более и более проявляется тяготение к новому - углубленному и утонченному - реализму. Зайцев - большой субъективист, но его субъективность не производит впечатления грубой откровенности: напротив, она придает его творчеству отпечаток интимного благородства.
Лиризм является основной чертой его рассказов. Среди них нет ни одного, который не был бы типично зайцевским. Вопрос о смысле жизни и связанные с ним мятежные, болезненные настроения отразились в психологии Зайцева весьма сложно. Они столкнулись с его духовной организацией, совсем не склонной к бурям и не страдающей диссонансами, с его душой светлой, по-чеховски мирной и созерцательной, покорно принимающей жизнь.
А ведь бывает так, что для жизни не меньше нужно мужества, чем чтобы умереть.
Герой Зайцева обращен к себе, собственному внутреннему миру, познает в нем то страшные отступления от совести, то зреющие зерна божьей правды. Его герой, даже в период войн и революций, когда человек более всего был подвержен бесчисленным воздействиям извне, сохранял стремление к вечным ценностям, утверждал их победу над сиюминутными суетными желаниями. Борис Зайцев, будучи в эмиграции, говорил: «Все имеет смысл. Страдания, несчастья, смерти только кажутся необъяснимыми. Прихотливые узоры и зигзаги жизни при ближайшем созерцании могут открыться как небесполезные».
«Только высшие ценности дают отдохновение»
Зайцев испытал сильное влияние религиозной философии Соловьева и Бердяева, которые, по его позднейшим свидетельствам, пробили «пантеистическое одеяние юности» и дали сильный «толчок к вере». О новом мироощущении Зайцева свидетельствуют написанные им в 1920-е годы «житийные портреты» (Алексей Божий человек, Препродобный Сергий Радонежский, оба 1925) и очерки о странствиях к святым местам (Афон, 1928, Валаам, 1936). Обобщая опыт русской эмиграции в статье, приуроченной к 25-летию своего отъезда из Москвы, Зайцев выразил основную тему всего созданного им после того, как он покинул родину: «Мы - капля России... как бы нищи и бесправны ни были, никогда никому не уступим высших ценностей, которые суть ценности духа». Этот мотив главенствует и в его публицистике.
Что касается его художественной прозы, наиболее заметно влияние русской религиозной философии проявляется в стремлении Зайцева проникнуть в неведомое. Но это неведомое, в отличие от общей ориентации поэтов и писателей Серебряного Века, носит не инфернальный, а духовный характер. Как говорил сам Зайцев: «только высшие ценности дают отдохновение». Вековой рубеж характеризовался тем, что люди в течение многих лет, отпущенных им для земного счастья, пребывали во власти нечистых поползновений. Взору писателя предстал плотоядный, опустошенный, жестокий мир, где все врожденные слабости до безобразия усилены. Но в отличие от многих своих современников, Зайцев отверг дух пессимизма и нигилизма. Он был уверен, что для «прошедших сквозь печаль и мрак начинает светить Божья душа». Вообще религиозное чувство многое определяет в творчестве Зайцева. Вечная мудрость Библии направляет искания и прозрения его героев.
Меня преследует последнее время стишок, давно когда-то, еще в России, заскочивший:
Жизнь, молвил он, остановясь
Средь зеленеющих могилок,
Метафизическая связь
Трансцендентальных предпосылок.
Последних строк не понимаю. Но от них хочется плакать.
О Борисе Зайцеве принято говорить, как о последнем в русском зарубежье значительном писателе XX века. Он умер в Париже в 1972 году, прожив без двух недель девяносто один год (напомним, что продолжительность жизни его декаденствующих современников была намного короче). Зайцев написал сравнительно мало произведений, тем не менее оставил богатый след в русской литературе.
Писатель испил до дна горькую чашу изгнания, но сохранил внутреннюю свободу. И тогда, когда вынужден был покинуть Россию, и тогда, когда вместе с Буниным оказался в оккупации после захвата Франции нацистами.
1. Ю. Айхенвальд - «Борис Зайцев».
2. Л. Аринина - «Христианские мотивы в творчестве Зайцева».