План
Введение
1. Историческое развитие нравственных норм и морали
2. Реалистическое изображение человека
Заключение
Литература
Введение
В новое время (от XVI – XVIIвв. до начала XX в.) капиталистическая экономика распространилась по всему земному шару, а вместе с ней - буржуазный уклад жизни и рациональное сознание западного человека. Социально-политические рамки Нового времени более или менее ясны. Хронология ментальной истории рисуется не столь четко.
Главные события эпохи - политические революции, промышленный переворот, появление гражданского общества, урбанизация жизни - запечатлены для нас в галерее портретов отдельных людей и человеческих групп. Как и любая эпоха, Новое время показывает громадное разнообразие психической жизни. Исторической психологии еще только предстоит освоить это эмпирическое богатство, обобщить и дать описание Человека экономического, либерального, консервативного или революционного сознания, типов буржуа, крестьянина, интеллигента, пролетария, психологически проанализировать важные события периода. Подступиться к громадному материалу последних веков хотя бы только европейской истории нелегко. Поэтому тема реферата является актуальной в том плане, что произведение Ж. Лабрюйера «Характеры» представляет собой иллюстрацию жизни в переломный период перехода из одной общественной формации в другую.
Эта эпоха разобрана науками о современном человеке, что выражается уже в обозначениях периода: капитализм, буржуазное общество, индустриальная эпоха, время буржуазных революций и движений пролетариата.
От социологии психолог получает нужные ему сведении о строении социума и порядке функционирования его индивидуального элемента, о социальных общностях, институтах и стратификациях, стандартах группового поведения, известных под названием личностных ориентации, социальных характеров, базисных типов личности, о мировоззренческих ценностях, приемах воспитания и контроля и других социальных инструментах, непрерывно кующих общественную единицу из задатков Ното 5ар i еп s .
Исторической психологии близки усилия исторической социологии показать человека в изменчивом, но исторически определенном единстве социальной жизни. Указанный раздел социологии рассматривает типы коллективных структур во времени, в том числе характерные формы отношений индивидов между собой, а также с общественными институтами. Вариант исторической социологии, смежный с исторической психологией, предложен немецким ученым Н. Элиасом (1807-1989) в книге «О процессе цивилизации. Социо-генетическое и психогенетическое исследование». Автор трактует правила бытового поведения не столько как ограничения, накладываемые на личность, сколько как психологическое существо последней.
Для того, чтобы перейти от исторической социологии к исторической психологии, требуется рассматривать человека не как элемент социального целого, но как самостоятельную систему, включающую подструктуру социальных отношений. Слиянию же двух соседних областей исследования способствует укорененность макросоциального (раннего социологического) мышления в науках о человеке.
Личность есть совокупность общественных отношений или коллективных представлений, основы ее сознания состоят из усвоенных норм изнаний, поэтому сознание изменяется до этих основ при соответствующих воздействиях извне и преобразованиях социальной среды. Метафору, идущую от новейшего естествознания, подхватывают микросоциология и отчасти - понимающая психология. Первая (ее создатели - Ж. Гуревич, Дж. Морено) нащупывает «вулканическую почву» социальности в элементарных притяжениях между участниками малых групп, вторая (основатель - М. Вебер) определяет социальность с точки зрения исследовательского прибора, т. е. познающего индивида, его опыта, ценностей. Веберовская социология тяготеет к психоанализу - доктринам, выносящим природу человека за пределы макросоциальных законов, она осуществляет функцию критики социологической классики. Обобщения ученого, по терминологии Вебера, - идеальные типы, логически выстроенные определения аспекта социальной действительности, теоретические эталоны при описании эмпирического материала.
Психолог пользуется схемами, дающими разметку социального пространства. В масштабе общественных макроявлений человек предстает миниатюрным осколком социума. Между тем сам человек выступает для социальности моментом непредсказуемости и свободы. Социология возникает, когда масса норм и представлений отделяется от непосредственного общения и закрепляется в государственных, хозяйственных, частно-правовых сводах и регламентах гражданского общества. В противовес феодально-кастовому праву исключений и привилегий, либеральные демократии стремятся к неукоснительному исполнению закона, следовательно, к универсальной, фиксированной, независимой от реальных лиц норме.
Явления, отмечающие наступление капитализма, проявляются столь единообразно и синхронно в разных областях человеческого бытия, что существует основание искать для них общую основу (по крайней мере тенденцию) в психике, поведении, отношениях человека.
Из труда Лабрюйера можно составить портрет человека, живущего в семнадцатом столетии. В своем произведении автор дает определение человеческим порокам, вскрывает их первопричины, свойственные тому времени. И цель данной работы – дать общую характеристику нравственной жизни того периода. Поставленная цель предопределила задачи:
Познакомиться с произведением Ж. Лабрюйера;
Выявить характерные черты явлений того времени;
Описать основные нравственные нормы и человеческие пороки, показанные автором на страницах своего произведения.
1. Историческое развитие нравственных норм и морали.
Характеры людей являются, по Лабрюйеру, не самодовлеющими разновидностями человеческой породы, но непосредственными результатами социальной среды, варьирующими в каждом отдельном случае постоянную свою основу. Скупые существовали и в античной Греции и в абсолютистской Франции, но само содержание скупости и ее проявления кардинальным образом меняются под воздействием изменившейся общественной среды. Главная задача писателя заключается поэтому не столько в самом изображении скупости, сколько в исследовании причин, породивших данную ее форму. Поскольку различие характеров есть результат различных реальных условий, постольку писателя интересуют сами эти условия и их психологический эквивалент. Лабрюйер рисует характер на фоне данной среды, или, наоборот, в своем воображении воссоздает для какого-нибудь определенного характера породившую его среду. Так сознание личного достоинства представителя класса феодалов происходило в рамках кодекса дворянской чести. Однако строго охраняя свою честь, феодал попирал достоинство других людей-крепостных, горожан, купцов и т. д. Понятие чести было пропитано сословным духом и нередко носило характер формального требования, к тому же имеющего силу лишь в узком кругу аристократов. Двойственный характер моральных норм феодала выступал самым грубым образом: он мог быть «верен слову» в отношении к сюзерену, но «верность слову» не распространялась на крестьян, горожан, купцов; он мог воспевать «даму сердца» и насиловать крепостных девушек; унижаться перед вельможей и «гнуть в бараний рог» своих подданных. Жестокость, грубое насилие, грабеж, пренебрежение к чужой жизни, тунеядство, насмешливое отношение к уму - все эти моральные качества прекрасно уживаются с представлением о дворянском достоинстве и чести.
Дама, по мнению Лабрюйера, могла быть образцом светского этикета, и она же без стыда раздевалась при слугах, могла проявить самый необузданный гнев; в отношении служанки и т. п.
Вместе с историческим развитием нравственность буржуа постепенно теряет свои отдельные положительные моменты. Ее, по меткому выражению Гегеля, как бы оставляет «дух истории». Социальная практика правящего класса, казалось, подтверждала пессимистические представления о «порочной» природе человека: «меняется все-одежда, язык, манеры, понятия о религии, порою даже вкусы, но человек всегда зол, непоколебим в своих порочных наклонностях и равнодушен к добродетели». Храбрость, верность, честь - эти и другие моральные установления становятся чисто формальными, теряют живую связь с историческим развитием. Феодальная мораль выхолащивается, приобретая характер требования этикета, внешнего «приличия». Хороший тон, мода, манеры формализуют аристократическую нравственность. Честь становится чисто формальным по содержанию моральным принципом. Этот характер аристократического морального кодекса был жестоко высмеян в период назревавших буржуазных революций. Во французской буржуазной революции М. Робеспьер, например, требовал заменить честь - честностью, власть моды-властью разума, приличия-обязанностями, хороший тон - хорошими людьми и т. п.. «Лицемерие есть дань, которую порок платит добродетели», - с сарказмом отмечал Лабрюйер наблюдая нравы французской аристократии. Там, где аристократическая мораль сохранилась до наших дней, косный и формальный характер ее норм особенно очевиден.
Двойственный характер моральных норм буржуа исторически выступал довольно открыто, без прикрас. Это накладывало отпечаток и на те аристократические «добродетели», которыми впоследствии восхищались реакционные романтики, идеализировавшие нравственность. Проницательный Лабрюйер понял это, остроумно сформулировав горький афоризм: «Наши добродетели-это чаще всего искусно переряженные пороки». Особенно лицемерно было поведение духовных феодалов, вынужденных в силу необходимости проповедовать «христианские добродетели». Проповедуя бескорыстие, они отличаются исключительным сребролюбием, восхваляя умеренность и умерщвление плоти, предаются обжорству и стремятся к роскоши; проповедуя воздержание-развратничают; требуя искренности-лгут и обманывают.
Жан де Лабрюйер. Характеры, или Нравы нынешнего века
В каждой из 16 глаз он в строгой последовательности излагает свои «характеры», где пишет следующее: «Все давно сказано». Убедить других в непогрешимости своих вкусов крайне трудно, чаще всего получается собрание «благоглупостей».
Более всего невыносима посредственность в «поэзии, музыке, живописи и ораторском искусстве».
Пока еще не существует великих произведений, сочиненных коллективно.
Чаще всего люди руководствуются «не вкусом, а пристрастием».
Не упустите случая высказать похвальное мнение о достоинствах рукописи, и не стройте его только на чужом мнении,
Напрасно сочинитель хочет стяжать восхищенные похвалы своему труду. Глупцы восхищаются. Умные одобряют сдержанно.
Высокий стиль раскрывает ту или иную истину при условии, что тема выдержана в благородном тоне.
«Критика - это порою не столько наука, сколько ремесло, требующее скорей выносливости, чем ума».
«Неблагодарно создавать громкое имя, жизнь подходит к концу, а работа едва начата».
Внешняя простота - чудесный убор для выдающихся людей.
Хорошо быть человеком, «о котором никто не спрашивает, знатен ли он?»
В каждом поступке человека сказывается характер.
Ложное величие надменно, но сознает свою слабость и показывает себя чуть-чуть.
Мнение мужчины о женщинах редко совпадает с мнением женщин.
Женщин надо разглядывать, «не обращая внимания на их прическу и башмаки».
Нет зрелища прекраснее, «чем прекрасное лицо, и нет музыки слаще звука любимого голоса».
Женское вероломство полезно тем, «что излечивает мужчин от ревности».
Если две женщины, твои приятельницы, рассорились, «то приходится выбирать между ними, или терять обеих».
Женщины умеют любить сильнее мужчин, «но мужчины более способны к дружбе».
«Мужчина соблюдает чужую тайну, женщина же свою».
Сердце воспаляется внезапно, дружба требует времени.
Мы любим тех, кому делаем добро, и ненавидим тех, кого обидим.
«Нет излишества прекраснее, чем излишество благодарности».
«Нет ничего бесцветнее характера бесцветного человека».
умный человек не бывает назойлив.
Быть в восторге от самого себя и своего ума - несчастье.
Талантом собеседника отличается «не тот, кто говорит сам, а тот, с кем охотно говорят другие».
«Не отвергай похвалу - прослывешь грубым».
«Тесть не любит зятя, свекор любит невестку; теща любит зятя, свекровь не любит невестку: все в мире уравновешивается». «Легче и полезнее приладиться к чужому нраву, чем приладить чужой нрав к своему».
«Склонность к осмеиванию говорит о скудости ума».
Друзья взаимно укрепляют друг друга во взглядах и прощают друг другу мелкие недостатки.
Не подавай советов в светском обществе, только себе навредишь.
«Догматический тон всегда является следствием глубокого невежества».
«Не старайтесь выставить богатого глупца на осмеяние - все насмешки на его стороне».
Богатство иных людей приобретено ценой покоя, здоровья, чести, совести - не завидуй им.
В любом деле можно разбогатеть, притворяясь честным.
Тот, кого возвысила удача в игре, «не желает знаться с равными себе и льнет только к вельможам».
Не удивительно, что существует много игорных домов, удивительно, как много людей, которые дают этим домам средства к существованию. «Порядочному человеку непростительно играть, рисковать большим проигрышем - слишком опасное мальчишество».
«Упадок людей судейских и военного звания состоит в том, что свои расходы они соразмеряют не с доходами, а со своим положением».
Столичное общество делится на кружки, «подобные маленьким государствам: у них свои законы, обычаи, жаргон. Но век этих кружков недолог - от силы два года».
Тщеславие столичных жительниц противнее грубости простолюдинок.
«Вы нашли преданного друга, если, возвысившись, он не раззнакомился с вами».
Высокую и трудную должность легче занять, чем сохранить. «Давать обещания при дворе столь же опасно, сколь трудно их не давать».
Наглость - свойство характера, врожденный порок.
«К высокому положению ведут два пути: протоптанная прямая дорога и окольная тропа в обход, которая гораздо короче»,
Не ждите искренности, справедливости, помощи и постоянства от человека, который явился ко двору с тайным намерением возвыситься. «У нового министра за одну ночь появляется множество друзей и родственников». «Придворная жизнь - это серьезная, холодная и напряженная игра». И выигрывает её самый удачливый.
«Раб зависит только от своего господина, честолюбец - от всех, кто способен помочь его возвышению».
«Хороший острослов - дурной человек». От хитрости до плутовства - один шаг, стоит прибавить к хитрости ложь, и получится плутовство.
Вельможи признают совершенство только за собой, однако единственное, что у них не отнимешь, это большие владения и длинный ряд предков. «Они не желают ничему учиться - не только управлению государством, но и управлению своим домом».
Швейцар, камердинер, лакей судят о себе по знатности и богатству тех, кому служат.
Участвовать в сомнительной затее опасно, еще опасней оказаться при этом с вельможей. Он выпутается за твой счет.
Храбрость - это особый настрой ума и сердца, который передается от предков к потомкам.
Не уповай на вельмож, они редко пользуются возможностью сделать нам добро. «Они руководствуются только велениями чувства, поддаваясь первому впечатлению».
«О сильных мира сего лучше всего молчать. Говорить хорошо - почти всегда значит льстить, говорить дурно - опасно, пока они живы, и подло, когда они мертвы».
Самое разумное - примириться с тем образом правления, при котором ты родился.
У подданных деспота нет родины. Мысль о ней вытеснена корыстью, честолюбием, раболепством.
«Министр или посол - это хамелеон. Он прячет свой истинный нрав и одевает нужную в данный момент личину. Все его замыслы, нравственные правила, политические хитрости служат одной задаче - не даться в обман самому и обмануть других».
Монарху не хватает лишь одного - радостей частной жизни.
Фаворит всегда одинок, у него нет ни привязанностей, ни друзей.
«Все процветает в стране, где никто не делает различия между интересами государства и государя».
В одном отношении люди постоянны: они злы, порочны, равнодушны к добродетели.
«Стоицизм - пустая игра ума, выдумка». Человек в действительности выходит из себя, отчаивается, надсаживается криком. «Плуты склонны думать, что все остальные подобны им; они не вдаются в обман, но и сами не обманывают других подолгу».
«Гербовая бумага - позор человечества: она изобретена, дабы напоминать людям, что они дали обещания, и уличать их, когда они отрицают это».
«Жизнь - это то, что люди больше всего стремятся сохранить и меньше всего берегут».
Нет такого изъяна или телесного несовершенства, которого не подметили бы дети, стоит им его обнаружить, как они берут верх над взрослыми и перестают с ними считаться.
«Люди живут слишком недолго, чтобы извлечь урок из собственных ошибок».
«Предвзятость низводит самого великого человека до уровня самого ограниченного простолюдина».
Здоровье и богатство, избавляя человека от горького опыта, делают его равнодушным; люди же, сами удрученные горестями, гораздо сострадательнее к ближнему.
«Человек посредственного ума словно вырублен из одного куска: он постоянно серьезен, не умеет шутить».
Высокие должности делают людей великих еще более великими, ничтожных - еще более ничтожными.
«Влюбленный старик - одно из величайших уродств в природе».
«Найти тщеславного человека, считающего себя счастливым, так же трудно, как найти человека скромного, который считал бы себя чересчур несчастным».
«Манерность жестов, речи и поведения нередко бывает следствием праздности или равнодушия; большое чувство и серьезное дело возвращают человеку его естественный облик».
«Великое удивляет нас, ничтожное отталкивает, а привычка «примиряет и с теми и с другими».
«Звание комедианта считалось позорным у римлян и почетным у греков. Каково положение актеров у нас? Мы смотрим на них, как римляне, а обходимся с ними, как греки».
«Языки - это всего лишь ключ, открывающий доступ к науке, но презрение к ним бросает тень и на нее».
«Не следует судить о человеке по лицу - оно позволяет лишь строить предположения».
«Человек, чей ум и способности всеми признаны, не кажется безобразным, даже если он уродлив - его уродства никто не замечает». «Человек самовлюбленный - это тот, в ком глупцы усматривают бездну достоинств. Это нечто среднее между глупцом и нахалом, в нем есть кое-что от того и от другого».
«Словоохотливость - один из признаков ограниченности».
Чем больше наши ближние похожи на нас, тем больше они нам нравятся.
«Льстец равно невысокого мнения и о себе, и о других».
«Свобода - это не праздность, а возможность свободно располагать своим временем и выбирать себе род занятий». Кто не умеет с толком употребить свое время, тот первый жалуется на его нехватку.
Любителю редкостей дорого не то, что добротно или прекрасно, а то, что необычно и диковинно и есть у него одного.
«Женщина, вошедшая в моду, похожа на тот безымянный синий цветок, который растет на нивах, глушит колосья, губит урожай и занимает место полезных злаков».
«Разумный человек носит то, что советует ему портной; презирать моду так же неразумно, как слишком следовать ей».
«Даже прекрасное перестает быть прекрасным, когда оно неуместно».
«За бракосочетание с прихожан берут больше, чем за крестины, а крестины стоят дороже, чем исповедь; таким образом, с таинств взимается налог, который как бы определяет их относительное достоинство».
«Пытка - это удивительное изобретение, которое безотказно губит невиновного, если он слаб здоровьем, и спасает преступника, если он крепок и вынослив».
«К распоряжениям, сделанным умирающими в завещаниях, люди относятся как к словам оракулов: каждый понимает и толкует их по-своему, согласно собственным желаниям и выгоде».
«Люди никогда не доверяли врачам, и всегда пользовались их услугами». Пока люди не перестанут умирать, врачей будут осыпать насмешками и деньгами.
Шарлатаны обманывают тех, кто хочет быть обманут.
«Христианская проповедь превратилась ныне в спектакль», никто не вдумывается в смысл слова божьего, «ибо проповедь стала прежде всего забавой, азартной игрой, где одни состязаются, а другие держат пари».
«Ораторы в одном отношении похожи на военных: они идут на больший риск, чем люди других профессий, зато быстрее возвышаются». Как велико преимущество живого слова перед писаным.
Наслаждаясь здоровьем, люди сомневаются в существовании бога, равно как не видят греха в близости с особой легких нравов; стоит им заболеть, как они бросают наложницу и начинают верить в творца.
«Невозможность доказать, что бога нет, убеждает меня в том, что он есть».
«Если исчезнет нужда в чем-либо, исчезнут искусства, науки, изобретения, механика».
Заканчивает книгу Лабрюйер словами: «Если читатель не одобрит эти «Характеры», я буду удивлен; если одобрит, я все равно буду удивляться».
Список литературы
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://briefly.ru/
Цитирование классиков - дело опасное. Как правило, фразы вырываются из контекста, и даже при этом их смысл не искажается, то нередко у того же автора можно найти не менее эффектное высказывание, противоположное по посылу. С писателями, для которых краткая и емкая формулировка отношения к той или иной проблеме - главная и конечная цель, а таких во всех века, но особенно в 16-17-м столетии, было немало, еще сложнее. Если читать "Характеры" Лабрюйера не в подборке из хрестоматии, а как целостное произведение, без пропусков, 16 разделов, состоящих из десятков главок, постоянно спотыкаешься о вещи, на сегодняшний взгляд и нелепые, и просто дикие, или же малоинтересные. Он человек своего времени, и для своего времени - весьма, как сказали бы, "продвинутый". Он готов обсуждать соотношение личных добродетелей с сословным статусом и происхождением - но не готов вовсе отказаться от значимости последних. Он без иллюзий смотрит на представителей дворянского и церковного сословий - но с "вольнодумцами", отвергающими сами основы уклада, идею Бога и монархии, ему тем более не по пути. Он смеется над напыщенностью речи - но выступает резко против ее упрощения, обеднения языка, и среди прочего, отмечает, скажем: "Moult хотя и перешло к нам из латыни, также в свое время было очень в ходу, и я не вижу, чем beaucoup лучше, нежели moult" (14-73), и цепляясь за это, поневоле задумаешься, что мушкетеры Людовика 13-го из советского киномюзикла, распевая "судьбе не раз шепнем: мерси боку", либо допускают по невольному недосмотру Юрия Ряшенцева лингвистический анахронизм (Лабрюйер описывает языковую ситуацию конца 17-го века, много более позднюю, но понятно, что одно наречие вытеснило другое еще на его памяти, то есть при Людовике 13 употребляли первое), либо предвосхищают моду следующих десятилетий. Ну это, конечно, несерьезно. Однако многие моменты "Характеров" сохраняют значение чисто историческое, даже если они по-своему касаются вопросов самых актуальных. К примеру, Лабрюйер пишет о "безвозвратных вложениях" - практике-прародительнице современных "финансовых пирамид", но кому какое дело сегодня до этого? Или о внутрицерковных распрях - по сравнению с сегодняшними религиозными делами они кажутся не стоящими внимания. Скрытая полемика с Шарлем Перро и другими писателями-современниками, пытавшимися реформировать язык, для Лабрюйера, сторонника ориентации на античные образцы - один из самых актуальных пунктов, по сегодняшним меркам - пустая схоластика. В то же время описание, скажем, "игромана" эпохи Людовика 14-го очень точно соответствует тому, что можно услышать в пропагандистких телесюжетах, обосновывающих необходимость закрытия казино. При этом, с соответствующими комментариями, и сегодня занятны детали бытового поведения "знаменитостей" времен Лабрюйера - Ларошфуко, Корнеля и других, в этом смысле "Характеры" - это еще и светская хроника в понимании вполне сегодняшнем. Но прежде всего отдельные, довольно многие, его суждения поразительно остро звучат без всяких оговорок, скидок на эпоху, культуру и политический режим. Некоторые, правда - в основном благодаря изящной форме, едкой и ироничной. А иные и по сей день не утратили парадоксальности содержания, причем в зависимости от позиции кому-то они могут показаться старомодными и неполиткорректными, а кому-то - непреложными в своей истинности, то есть они и теперь сойдут за остро-полемичные, и только хрестоматийность спасает Лабрюйера от скандальности.
Есть области, в которых посредственность невыносима: поэзия, музыка, живопись, риторика.
Какая пытка слушать, как оратор напыщенно произносит скучную речь или плохой поэт с пафосом читает посредственные стишки.
(1-7)
Хвалебные эпитеты еще не составляют похвалы. Похвала требует фактов, и притом умело поданных.
(1-13)
Глупцы читают книгу и ничего не могут в ней понять; заурядные люди думают, что им все понятно; истинно умные люди иной раз понимают не все: запутанное они находят запутанным, а ясное - ясным. Так называемые умники изволят находить неясным то, что ясно, и не понимают того, что вполне очевидно.
(1-35)
Почему зрители в театре так откровенно смеются и так стыдятся плакать? Разве человеку менее свойственно сострадать тому, что достойно жалости, чем хохотать над глупостью? (...)
(1-50)
Одни достойны похвал и прославления за то, что хорошо пишут, другие - за то, что вовсе не пишут.
(1-59)
Критика - это порою не столько наука, сколько ремесло, требующее скорей выносливости, чем ума, прилежания, чем способностей, привычки, чем одаренности. Если ею занимается человек более начитанный, нежели проницательный, и если он выбирает произведения по своему вкусу, критика портит и читателей, и автора.
(1-63)
Женщины склонны к крайностям: они или намного хуже, или намного лучше мужчин.
(3-53)
Мужчина соблюдает чужую тайну вернее, чем свою собственную, а женщина лучше хранит свою, нежели чужую.
(3-58)
Женщины с легкостью лгут, говоря о своих чувствах, а мужчины с еще большей легкостью говорят правду.
(3-66)
Тот, кто любит так сильно, что хотел бы любить в тысячу раз сильнее, все же любит меньше, нежели тот, кто любит сильнее, чем сам того хотел бы.
(4-14)
Умирает любовь от усталости, а хоронит ее забвение.
(4-32)
Тосковать о том, кого любишь, много легче, чем жить с тем, кого ненавидишь.
(4-40)
Вы полагаете, что оставили этого человека в дураках, а он ничего и не заметил; но если он только притворился, что не заметил, кто больше в дураках - он или вы?
(5-58)
То, как распределены богатство, деньги, высокое положение, другие блага, которые предоставил нам Господь, и то, какому сорту людей они чаще всего достаются, ясно показывает, насколько ничтожными считает Творец все эти преимущества.
(6-24)
Каждое утро мы раскрываем глаза, как купец - ставни своей лавки, и выставляем себя напоказ, чтобы обманывать ближнего; а вечером снова закрываем их, потратив целый день на обман.
(6-42)
Игра разоряет тысячи людей, которые невозмутимо уверяют при этом, что не могут без нее жить. Хорошо оправдание! Тот же довод можно привести в защиту любой, самой неистовой и постыдной, страсти, но разве кто-нибудь скажет, что он не в силах жить без воровства, убийства и прочих злодеяний? Неужели мы должны примириться с этой страшной, беспрерывной, безудержной, безоглядной забавой, которая преследует лишь одну цель - полное разорение партнера, ослепляет человека надеждой на выигрыш, приводит его в исступление при проигрыше, отравляет жадностью, вынуждает ради одной ставки в карты или кости рисковать своим состоянием и судьбою жены и детей? Разве не тяжелее приходится нам в тех случаях, когда, доведенные игрою до полного разорения, мы вынуждены обходиться даже без платья и пищи и обрекать на ту же участь свою семью?
Я не мирюсь с шулерами, но мирюсь с тем, что шулер играет по крупной. Порядочному человеку я этого не прощаю: рисковать большим выигрышем - слишком опасное мальчишество.
(6-75)
Наглость - это не умышленный образ действий, а свойство характера, порок, но порок врожденный. Кто не родился наглецом, тот скромен и легко впадает в другую крайность. Бесполезно поучать его: будьте наглы, и вы преуспеете" - неуклюжее подражание не пойдет такому человеку впрок и неминуемо приведет его к неудаче. Лишь бесстыдство непринужденное и естественное помогает пробить дорогу при дворе.
(8-41)
Мы боимся старости, хотя не уверены, что доживем до нее.
(11-40)
Дети дерзки, привиредливы, вспыльчивы, любопытны, завистливы, своекорыстны, ленивы, легкомысленны, трусливы, невоздержны, лживы и скрытны; они легко разражаются смехом или слезами, по пустякам предаются неумеренной радости или горькой печали, не выносят боли и любят ее причинять, - они уже люди.
(11-50)
Человек тщеславный равно получает удовольствие, говоря о себе как хорошее, так и дурное; человек скромный просто не говорит о себе.
смешная сторона тщеславия и вся постыдностью этого порока полнее всего проявляется в том, что его боятся обнаружить и обычно прячут под личиной противоположных достоинств.
Ложная скромность - самая утонченная уловка тщеславия. (...)
(11-66)
Считать скромностью то внутреннее чувство, которое умаляет человека в собственных глазах и, представляя собой неземную добродетель, называется смирением - значит вовсе отрицать существование скромности или принимать за нее нечто совершенно иное. Человек от природы придерживается самого высокого мнения о своей особе, гордится собой и хорошо думает только о себе; скромность его состоит лишь в том, что никто от этого не страдает. Она - чисто внешнее качество, которое держит в узде его жесты, взгляды, слова, тон и принуждает его хотя бы для виду обходится с окружающими так, как будто он и самом деле считается с ними.
(11-69)
Ум всех людей, вместе взятых, не поможет тому, у кого нет своего; слепому не в пользу чужая зоркость.
11-87
Разум, как и все в нашем мире, изнашивается: наука, которая служит ему пищей, в то же время истощает его.
(11-92)
Влюбленный старик - одно из величайших уродств в природе.
(11-111)
Звание комедианта считалось позорным у римлян и почетным у греков. Каково положение актеров у нас? Мы смотрим на них как римляне, а обходимся с ними как греки.
(12-15)
Умное выражение лица у мужчины можно сравнить с правильностью черт у женщины: это самый заурядный род красоты.
(12-32)
Нахальство - это самовлюбленность, доведенная до предела; человек самовлюбленный утомляет, докучает, надоедает, отталкивает; нахал отталкивает, ожесточает, раздражает, оскорбляет; второй начинается там, где кончается первый.
Человек самовлюбленный - это нечто среднее между глупцом и нахалом; в нем есть кое-что и от того и от другого.
(12-46)
Тупица - это глупец, который не раскрывает рта; в этом смысле он предпочтительнее болтливого глупца.
(12-49)
Одни и те же слова выглядят остротой или наивностью в устах человека умного и глупостью - в устах глупца.
(12-51)
Если бы глупец боялся сказать глупость, он не был бы глупцом.
(12-52)
Человек самодовольный - это тот, кто соединяет ловкость в мелочах, громко именуемых делами, с крайней ограниченностью ума.
Прибавьте человеку самодовольному каплю ума и еще немножко дел - и он превратится в спесивца.
Пока над спесивцем только смеются, он остается только спесивцем; если от него начинают плакать, значит, он уже превратился в гордеца.
(12-54)
Видя, как человек любит жизнь, трудно поверить, что он может любить что-нибудь еще сильнее; между тем жизни он предпочитает славу, хотя слава - это всего навсего мнение, составленное о нем тысячами людей, неизвестных ему и не принимаемых им в расчет.
(12-98)
Пытка - это удивительное изобретение, которое безотказно губит невиновного, если он слаб здоровьем, и спасает преступника, если он крепок и вынослив.
(14-51)
Люди никогда не доверяли врачам и всегда пользовались их услугами. Врачи дают за дочерьми богатое приданное и покупают сыновьям судейские и церковные должности, комедия и сатира кричат об этом, но сами же насмешники и приумножают доходы врачей. Вчера вы были здоровы, а сегодня вдруг заболели - и вам, естественно, необходим человек, который по самому своему ремеслу обязан вас уверять, что вы не умрете. Пока люди не перестанут умирать и не утратят охоты жить на свете, врачей будут осыпать насмешками и деньгами.
(14-65)
Невозможность доказать, что Бога нет, убеждает меня в том, что он существует.
Жан де Лабрюйер/ Jean de La Bruyere
Жан Лабрюйер - (1645-1696) - французский писатель, отнесенный к числу «великих классиков».
Круг интересов и наблюдений Лабрюйера замкнут «двором и городом»: вельможи и богачи, аристократическое общество и светский разговор - наиболее удачные темы его зарисовок. При этом следует заметить, что люди или различные явления общественной жизни зарисовываются Лабрюйером, так сказать, со стороны их внешности; Лабрюйер не стремится, подобно Паскалю или Ларошфуко, проникнуть в тайники человеческой психики, его скорее «привлекает внешний вид наших страстей», «внешняя физиономия» человека. В этом специфичность изобразительной манеры Лабрюйера, фиксирующей живописные детали явлений, которые затем связываются в картины, поражающие своей исключительной выразительностью. Стиль и язык Лабрюйера, признанные образцами классицизма, как бы предвосхищают своей краткостью фразовую конструкцию в литературе века Просвещения (в этом отношении интересны афоризмы Лабрюйера, например: «Ханжа - это тот, кто при короле-атеисте стал бы атеистом», или - «Источник заблуждений в политике состоит в том, что думают только о себе и настоящем», и т. п.). Книга Лабрюйера «Характеры и нравы этого века» оказала огромное влияние на все европейские литературы и переведена на все языки (на русский дважды - в 1812 и в 1890 годах).
При жизни Лабрюйера вышло 9 изданий, постепенно дополнявшихся автором. Ни замысел, ни форма этой книги не были новшеством в век «афоризмов», «максим», «мыслей» и «характеристик». И, тем не менее, книга Лабрюйера пережила свое время, потому что автор глубже и ярче других отразил свою эпоху в качестве представителя буржуазной интеллигенции. Лабрюйер выдвинул те проблемы, которые в XVIII веке стала разрешать просветительная философия. Так, в своих заметках о «вельможах», «героях» и «детях богов» (имеются в виду принцы) Лабрюйер уже намечает вопрос о социальном неравенстве, выражающемся в том исключительно привилегированном положении, в каком аристократия XVII века находилась по сравнению с «обыкновенными людьми», например: «Дети богов, так сказать, извлекают себя из правил природы и являются как бы исключением. Они не ждут почти ничего от времени и лет. Заслуги у них предшествуют возрасту. Они рождаются образованными, они становятся совершенными людьми скорее, чем обыкновенные люди успеют выйти из детства». Несмотря на верность классической поэтике, Лабрюйер настолько реалистичен в обрисовке деталей и черт, что современники не верили в «отвлеченность» его характеристик и пытались угадывать в них живых людей.
Великий классик Жан Лабрюйер
Лабрюйер родился в чиновничье-буржуазной семье 16 августа 1645 в Париже. Изучал право. По ходатайству Боссюэ в 1684 вошел в число приближенных принца Конде, став наставником юного герцога Бургундского, а затем секретарем самого Конде.
В Шантийи (дворце Конде) перед глазами Лабрюйера прошли все замечательные в каком-либо отношении представители феодальной аристократии и крупной буржуазии.
Будучи от природы вдумчивым и несуетным, Лабрюйер предался наблюдению над характерными общественными типами, принадлежащими к определенному социальному слою, и дал их портреты в своем единственном великом творении «Характеры, или Нравы нынешнего века» (1688).
Автор постарался скрыть прототипы за вымышленными именами, но те, как правило, узнавали себя и выражали недовольство своими двойниками, что, видимо, определило неизбрание Лабрюйера в члены Французской Академии в 1691. Через два года, несмотря на противодействие «новых» (в «споре о древних и новых» Лабрюйер выступал в защиту «древних» авторов), он был избран в Академию. Умер Лабрюйер в Версале 11 мая 1696.
Позаимствовав замысел «Характеров» у Теофраста (4 в. до н.э.), Лабрюйер задался целью отобразить общественные нравы своего века. Книгу открывал перевод «Характеров» древнегреческого моралиста, и в дополнение к нему давались оригинальные тексты Лабрюйера. Это собрание эпиграмм, размышлений и портретов разрослось с 400 единиц в первом издании до почти 1100 в последнем прижизненном и просмотренном автором девятом издании (1696), выйдя, таким образом, далеко за рамки «дополнения» к Теофрасту. С горечью отмечая сословное и имущественное неравенство, Лабрюйер выказывал острое осознание несправедливости такого общественного порядка, когда сиятельный двор и разбогатевшие буржуа не желают замечать народных бедствий, погрязая в роскоши и довольстве. Труд Лабрюйера отмечен кроме того ярким талантом писателя, набрасывавшего сжато и выпукло формулы целых произведений под видом характеристики того или иного типа: все «характеры» Лабрюйера живут, действуют, движутся под его пером, и им недостает только «большой формы», чтобы превратиться в драму, роман.
Самым значительным литературным произведением последней четверти XVII в. является книга Лабрюйера «Характеры и нравы этого века»
Жан де Лабрюйер (1645--1696) происходил из семьи небогатых горожан, может быть и имевшей в прошлом дво-рянское звание, но окончательно утратившей его ко времени рождения писателя. Иронически возводя свой род к одному из участников крестовых походов, Лабрюйер выказывает полное безразличие к сословным катего-риям: «Если благородство происхождения--добродетель, то она теряется во всем том, что недобродетельно, а если оно не добродетель, то оно стоит очень мало». Однако Лабрюйеру пришлось всю жизнь испытывать на себе гнет сословных предрассудков.
В 1684 г., по рекомендации Боссюэ, он получил место воспитателя внука знаменитого полководца Конде -- человека с огромным честолюбием, беспредельной гордостью и неукротимым нравом. Дворец Конде в Шантильи был своего рода маленьким Версалем. Постоянными посетителями его были виднейшие люди Франции--политики, финансисты, придворные, военные, духовные, писатели, художники, вереницей проходившие перед глазами проницательного Лабрюйера. По выражению Сент-Бева, Лабрюйер занял «угловое место в первой ложе на великом спектакле человеческой жизни, на грандиозной комедии своего времени». Плодом знакомства с этой «комедией» и явилась упомянутая единственная книга Лабрюйера, сразу получившая широкую, хотя и несколько скандальную известность.
В качестве образца для своего сочинения Лабрюйер избрал книгу греческого писателя Теофраста, жившего в конце IV в. до н. э. Сначала Лабрюйер задумал дать лишь перевод «Характеров» Теофраста, присое-динив к ним несколько характеристик своих современников. Однако с каж-дым последующим изданием (при жизни автора их вышло девять) ориги-нальная часть книги увеличивалась, так что последнее прижизненное издание заключало в себе, по подсчету самого автора, уже 1120 ориги-нальных характеристик (вместо 418 первого издания), а характеристики Теофраста печатались уже в качестве приложения.
В речи о Теофрасте, произнесенной Лабрюйером в 1693 г. при его вступлении в Академию и предпосланной 9-му изданию его книги, он дает апологию этого писателя, видя в его манере индивидуализировать челове-ческие пороки и страсти наиболее адекватную форму изображения дей-ствительности. Однако Лабрюйер реформирует и усложняет эту манеру: «Характеристики Теофраста, -- говорит он, -- демонстрируя человека ты-сячью его внутренних особенностей, его делами, речами, поведением, по-учают тому, какова его внутренняя сущность; напротив, новые харак-теристики, раскрывая в начале мысли, чувства и поступки людей, вскрывают первопричины их пороков и слабостей, помогают легко предвидеть все то, что они будут способны говорить и делать, научают более не удивляться тысячам дурных и легкомысленных поступков, которыми на-полнена их жизнь».
Характеристики Лабрюйера чрезвычайно конкретны; это именно ха-рактеры и нравы данного века -- длинная галерея портретов куртизанок, вельмож, банкиров, ростов пупков, монахов, буржуа, ханжей, скупцов, сплет-ников, болтунов, льстецов, лицемеров, тщеславных, -- словом, самых разнообразных представителей различных слоев общества. «Харак-теры» Лабрюйера вырастают в грандиозный памфлет на всю эпоху. Критика Лабрюйера связана уже не с иде-ологией оппозиционных кругов феодального дворянства, а с настроениями радикальных буржуазно-демократических слоев, начинающих выражать не-довольство широких масс абсолютистским режимом.
Книга Лабрюйера распадается на ряд глав: «Город», «Двор», «Вель-можи», «Государь» и т. д. Ее композиция соответствует внутренней клас-сификации портретов, критерием которой является социальная принадлеж-ность. Глава «О материальных благах» выполняет как бы роль введения и заключает в себе принципиальные установки автора.
Внутреннее состояние человека, его духовный комплекс демонстри-руется Лабрюйером на его внешних свойствах и проявлениях. Телесный облик человека показан как функция его внутреннего мира, а этот по-следний дается как результат внешнего воздействия, как психологический продукт социального бытия. Это -- реалистическое изображение человека, как части определенного конкретного общества.
Стремление передать общественное явление во всей его полноте при-водит Лабрюйера к весьма глубокому проникновению в действительность. Его обозрению равно доступны «двор» и «город», столица и деревня, вельможи и буржуа, чиновники и крестьяне. Но из какой бы обществен-ной среды ни избирал Лабрюйер материал для своих суждений, его интере-сует обыденное, типичное, наиболее общее в его наиболее конкретном и индивидуальном многообразии. Если он рисует ханжу, то это настоящий ханжа времен Людовика XIV. Дав порт-рет ханжи, Лабрюйер теоретически обосновывает его реальность в ряде сопутствующих максим, уясняя типичность этого явления, анализируя и расчленяя его путем показа того, как ханжество проявляется у священника, у вельможи, у буржуа, у маркизы. Десяток иллюстраций, каждая из кото-рых -- законченный портрет, завершается обобщающей максимой: «Ханжа-- это тот, кто при короле-атеисте был бы безбожником».
Когда Лабрюйер рисует скупца, он опять-таки дает несколько вариан-тов одного типа: скупца-вельможу, скупца-чиновника, скупца-торговца. «Двор» представлен у него типами льстеца, хвастуна, наглеца, болтуна, франта, высокомерного задиры, чванливого аристократа. Все это -- живые люди, превосходный познавательный материал для знакомства с подлинным двором Людовика XIV. «Ничего другого не нужно для успеха при дворе, как истинное и естественное бесстыдство». «Город» представлен у Лаб-рюйера образами «мещанина во дворянстве», денежного туза, угодливого чиновника, жеманной маркизы, шарлатана-врача, пройдохи-торговца. Все эти типы буржуа, Лабрюйером умножаются, дифференцируются и расчленяются на десятки вариантов. Сам король по-является на страницах его книги. И, наконец, как страшный контраст королю и двору, выступает у Лабрюйера крестьянство. Ни одному из французских писателей конца века не удалось нарисовать такой потрясаю-щей картины судьбы французского народа, являющейся одновременно гнев-ной филиппикой против современного социального строя: «Можно видеть иногда неких полудиких существ мужского и женского пола, рассеянных на полях, черных, с мертвенным цветом кожи, обугленных солнцем, согбен-ных над землей, которую они роют и перерывают с непобедимым упрямством; они обладают даром членораздельной речи и, когда выпрямляются, обна-руживают человеческий облик; и, в самом деле, оказывается, что это -- люди. На ночь они удаляются в логова, где утоляют свой голод черным хлебом, водой и кореньями; они освобождают других людей от необходимости сеять, пахать и собирать жатву, чтобы жить, и заслуживают поэтому право не остаться совсем без того хлеба, который они посеяли».
Эти замечательные строки Лабрюйера о крестьянах цитирует Пуш-кин в своем «Путешествии из Москвы в Петербург». «Фонвизин, --пишет Пушкин, -- лет за пятнадцать пред тем путешествовавший по Франции, говорит, что, сто чистой совести, судьба русского крестьянства показалась ему счастливее судьбы французского земледельца. Верю. Вспомним описа-ние Лабрюйера».
Отношение Лабрюйера к народу совершенно четко и недвусмысленно: «Судьба работника на виноградниках, солдата и каменотеса не позволяет мне жаловаться на то, что у меня нет благ князей и министров». Это противопоставление народа сильным мира сего вызывает у Лабрюйера стремление определить собственную социальную ориентацию: «Народ не имеет разума, но аристократы не имеют души. Первый имеет добрую сущ-ность и не имеет внешности, у вторых есть только внешность и лоск. Нужно ли выбирать? Я не колеблюсь. Я хочу быть человеком из народа».
Констатируя наличие социального зла, выражающегося прежде всего в неравенстве сословий, Лабрюйер старается определить его первопричину. Этой первопричиной оказывается материальный интерес -- деньги. Колос-сальная сила денег, превращающая в меновую стоимость семейные, мораль-ные и политические отношения, Лабрюйеру вполне ясна. Люди, влюблен-ные в барыш, «это уже не родители, не друзья, не граждане, не христиане; это, может быть, уже не люди; это--обладатели денег».
Лабрюйер дает сложную гамму человеческих судеб, направляемых этой всесильной властью.
«Созий от ливреи мало-помалу, благодаря доходам, перешел к участию в откупах; благодаря взяткам, насилию и злоупотреблению своей вла-стью, он, наконец, поднялся на значительную высоту; благодаря своему положению, он стал аристократом; ему недоставало только быть доброде-тельным; но должность церковного старосты сделала и это последнее чудо». Этот портрет, как и многие другие, подобные ему, заключает в себе уже готовый сюжет реалистического романа. Образ тунеядца, живущего за счет обнищания эксплатируемых им масс, особенно привлекает автора своей одиозностью и вызывает целый ряд портретов.
«Этот столь свежий и цветущий мальчик, от которого веет таким здо-ровьем, состоит сеньором аббатства и десяти других бенефиций; все это вместе приносит ему сто двадцать тысяч ливров дохода, так что он весь завален золотом. А в другом месте живет сто двадцать бедных семейств, которым нечем согреться зимой, у которых нет одежды, чтобы прикрыться, нет часто и хлеба; они в крайней бедности, которой поневоле стыдно. Ка-кое неравномерное распределение!»
Творцы денег становятся героями дня, мир превращается в арену, где ради материального благополучия в кровавой схватке возникают человече-ские пороки и гибнут человеческие добродетели. Лабрюйер страстно вос-стает против такого положения дел, обрушивается на него с уничтожающей критикой и пытается найти выход. Но сильный в отрицании, он тотчас же ослабевает, как только ему приходится рисовать положительный идеал. Правильный диагноз не дает ему еще средства для составления прогноза. «Настоящее принадлежит богатым, а будущее добродетельным и одарен-ным» -- вот, по сути дела, единственная формула писателя, дальше кото-рой ему пойти не удается. Лабрюйер хочет, чтобы миром управлял разум, и набрасывает программу рационально устроенного государства. Вместили-щам государственного разума должен стать добродетельный король, иде-альный правитель, воплощающий идею просвещенной монархии. В главе «О государе» Лабрюйер дает пространный перечень качеств, необходи-мых для руководителя государства. Это отнюдь не портрет Людовика XIV, это образ утопического правителя, сконструированный моралистом. «Мне кажется, -- заключает Лабрюйер, -- что монарх, который соединил бы в себе эти качества, был бы достоин имени Великого». В этом идеаль-ном портрете Лабрюйер как бы старается дать своему воспитаннику, а может быть и самому Людовику XIV, некий образец, заслуживающий подражания.
В политических вопросах, при всей наивности своих взглядов, Ла-брюйер стоит все же на передовых позициях. Его положительная роль -- в том, что он ратовал против произвола и тирании за рациональное, хотя и монархическое государство; в том, что, в пределах возможного, он пока-зывал абсолютизму ту бездну, к которой он пришел; в том, что, гумани-стически стремясь облегчить бедствия своей страны, он дипломатично лаконического портрета и меткой обрисовки человеческой психики.
Основное в «Характерах» -- это размышления о духовном складе человека, о «настрое» его ума и сердца. При этом Лабрюйер считает, что характер не строится на какой-либо одной пси-хологической черте (например, скупости или самовлюбленности). Лабрюйера раздражает в маниакальном, однокачественном характере обедненность его содержания, неспособность вобрать в себя всю многогранность человека.
Эти тенденции проявляются в том, что писа-тель часто выводит приобретенные человеком свойства не из его внутреннего мира и даже не из влияния на него других людей, а из воздей-ствия социальной среды в целом. Характер он связывает с образом жизни. Так, манеры и по-ступки человека, получившего видную долж-ность, определяются, в представлении писателя, саном. А человек, от природы веселый и щед-рый, под влиянием обстоятельств становится у Лабрюйера угрюмым, скупым, угодливым, чер-ствым. Входя в противоречие с теоретическими канонами классицизма, Лабрюйер возражает против трактовки человеческого характера как чего-то неизменного. Он уверен, что люди на протяжении своей жизни становятся непохо-жими на самих себя. Некогда благочестивые, умные и образованные с годами перестают быть таковыми, и, напротив, те, кто начинал с пого-ни за наслаждениями, обретают мудрость и умеренность. Вследствие признания принципа развития характера, его изменяемости особую роль у Лабрюйера играют качества «приобре-тенные». Возрастает их значимость по сравне-нию с врожденными чертами.
Лабрюйер не имеет дело с человеком вооб-ще. В первую очередь он уделяет огромное внимание принадлежности человека к определенному социальному слою. В связи с этим очень существенна для него тема богатства и бедности, имущественных контрас-тов, теснейшим образом соприкасающаяся с те-мой сословной иерархии и юридического нера-венства.
Важнейшим для Лабрюйера является вопрос о различиях, существующих в феодальном об-ществе между привилегированными сословия-ми и огромной массой людей, лишенных приви-легий: между дворянами, вельможами, минист-рами, чиновниками, с одной стороны, и людьми низкого звания, с другой. Лабрюйер рассказы-вает о крестьянах, которые «избавляют других от необходимости пахать, сеять, снимать уро-жай и этим самым вполне заслуживают право не остаться без хлеба» и которые все же обре-чены на нищету, тяжкий труд и полуголодное существование, низведены до положения «ди-ких животных», живущих в «логове». Он гово-рит и о вельможах, утопающих в роскоши, про-водящих дни и ночи в предосудительных заба-вах, никому не желающих добра, таящих под личиной учтивости развращенность и злобу.
Сословное неравенство в феодальном общест-ве закрепляется для Лабрюйера неравенством имущественным, связанным с возрастанием в обществе роли буржуазии и значения денег. Бо-гатство же, в свою очередь, поддерживает со-словные привилегии и типичную для феодаль-ного общества иерархию верхов и низов.
Мысль о бедных людях сопровождает автора «Характеров» постоянно, о чем бы он ни размы-шлял. Он сообщает о семьях бедняков, которым «нечем обогреться» зимой, нечем «прикрыть наготу » и порой даже нечего есть, нищета кото-рых ужасна и постыдна. При мысли о них у Лабрюйера «сжимается сердце». Нищие и обез-доленные присутствуют в «Характерах» рядом с людьми «цветущими и пышущими здоровьем», людьми, «которые утопают в излишествах, ку-паются в золоте, столько проедают за один при-сест, сколько нужно для прокормления сотни семейств». Все способы обогащения представ-ляются Лабрюйеру «некрасивыми», связанными с казнокрадством, мошенничеством, разорени-ем других. Люди, поглощенные корыстью и наживой, «пожалуй, даже не люди», убежден ав-тор «Характеров».
Отрицание Лабрюйером богатства и знатно-сти, включение в изображаемый мир образов вельможи и простолюдина, богача и бедняка со-общают дополнительный смысл его идеальному образу мудреца, столь типичному для классици-стического мировосприятия. Не случайны заме-чания Лабрюйера о том, что при дворе не нуж-ны ум и способности, так как их заменяют уч-тивость, умение поддерживать разговор и т. п., что глупец, стяжавший богатство,--вовсе не редкость и что «недоумки» добиваются богат-ства отнюдь не «трудом или предприимчиво-стью». Замечание относительно труда, который вовсе не нужен при наличии знатности и без ко-торого можно обойтись при накоплении богат-ства, заслуживает особого внимания. Мудрец для Лабрюйера не только тот, кто умен, но и тот, кто трудится. Трудолюбие -- неотъемлемое качество мудреца. Оно сближает его с «челове-ком из народа», с крестьянином, ибо главное содержание жизни последнего -- труд.
Мысль о недостаточности для «мудреца» его интеллектуальных преимуществ подкреплена рассуждением о «сановниках» и «умных лю-дях». Различая тех, у кого «нет ничего, кроме сана», и тех, у кого «нет ничего, кроме ума», Лабрюйер противопоставляет тем и другим «до-бродетельного человека». Во второй главе «Ха-рактеров» писатель рассуждает о «героях», ко-торые попадаются и среди судейских, и среди ученых, и среди придворных. Но ни герой, ни великий человек не стоят, по мысли Лабрюйера, одного «истинно нравственного человека». Нравственность как этическое достоинство ста-новится в «Характерах» главным мерилом по-ведения. Благородным представляется только то, что «бескорыстно», что чуждо всему эгоистическому, истинным великодушием почитается то, которое непринужденно, мягко и сердечно, просто и доступно, «движимо добротой».
Участь человека представляется Лабрюй-еру столь безотрадной, что знакомство с ней, по его мнению, может лишь отбить охоту к жизни. Писатель недооценивает и могущество разума, не верит в его способность управлять поведе-нием человека. В юности, утверждает Лабрюй-ер, человек живет инстинктами; в зрелом воз-расте разум развивается, но его усилия как бы сводятся на нет страстями, врожденными поро-ками; в старости разум входит в полную силу, но он уже охлажден годами неудач и горестей, подточен дряхлением тела.
Пессимизм Лабрюйера связан и с овладеваю-щим им временами убеждением в неспособно-сти мира развиваться, совершенствоваться. Ме-няются, полагает порой писатель, лишь одежда, язык, манеры, вкусы, а человек же остается зол и непоколебим в своих порочных наклонно-стях. Автор «Характеров» считает, однако, что не следует «возмущаться» тем, что люди черст-вы, неблагодарны, несправедливы, надменны,-- «такова их природа». А раз так, то и борьба с пороками бессмысленна. Примирение с дейст-вительностью приобретает в «Характерах» окраску традиционализма. Лабрюйер осуждает ремесло шулера как занятие грязное, основан-ное на обмане. Но косвенным и частичным оправданием для него служит то, что оно су-ществует издавна, им занимаются «во все вре-мена». Почти так же обстоит дело с всесилием денег в современном обществе. Лабрюйер объ-являет это всесилие абсолютным, не обуслов-ленным конкретными обстоятельствами, ссыла-ясь на богачей, властвовавших над людьми еще в античном мире.
Черты традиционализма в «Характерах» тес-но связаны с призывами Лабрюйера «излечить-ся от ненависти и зависти». Человек должен отказаться от преклонения перед высшими ран-гами, от пресмыкательства и приниженности. Но призывы к чувству собственного достоинст-ва, к гордости перемежаются с высказываниями о бесцельности борьбы за изменение мира, за изменение сложившейся сословной иерархии. Следует довольствоваться малым, утверждает автор «Характеров».
Особый смысловой оттенок приобретает в связи с этим и образ носителя мудрости у Лаб-рюйера. Мудрость должна примирять с успеха-ми «злых», с предпочтением, которое отдается недостойным. Мудрость Мудреца -- в сохране-нии нейтралитета. Он должен ограничить себя ролью зрителя. Он обречен на пассивность.
Лабрюйер -- непосредственный предшествен-ник просветителей XVIII в., писатель, прокла-дывавший им путь, и мыслитель, острые проти-воречия в сознании которого глубоко уходят сво-ими корнями в почву французской действитель-ности конца XVII столетия -- периода, преис-полненного сложных и мучительных противоре-чий, своеобразной переходной полосы от одной эпохи к другой.