В качестве далеко немаловажной характеристики культуры мы должны удостоить внимания тот способ, каким регулируются взаимоотношения людей, социальные отношения, касающиеся человека. Здесь нельзя отойти от определенных идеальных требований и уловить, что вообще в данном случае принадлежит к культуре. Фрейд считает, что, возможно, с самого начала следовало бы заявить, что элемент культуры присутствует уже в первой попытке урегулировать социальные отношения. Не будь такой попытки, эти отношения подчинялись бы произволу, т. е. устанавливались бы в зависимости от интересов и влечений физически сильного индивида. Совместная жизнь впервые стала возможной лишь с формированием большинства - более сильного, чем любой индивид, и объединившегося против каждого индивида в отдельности. Власть такого общества противостоит теперь как «право» власти индивида, осуждаемой отныне как «грубая сила». Замена власти индивида на власть общества явилась решающим по своему значению шагом культуры. Сущность его в том, что члены общества ограничивают себя в своих возможностях удовлетворения влечений, тогда как индивид не признает каких бы то ни было ограничений.
Следующим культурным требованием, рассмотренным Фрейдом, является требование справедливости, т. е. гарантия того, что раз установленный правопорядок не будет нарушен в пользу отдельного индивида. В дальнейшем культурное развитие было направлено на то, чтобы право не превращалось в произвол небольшого сообщества (касты, сословия, племени), которое занимало бы по отношению к более широким массам положение правящего посредством насилия отдельного индивида. Конечным результатом чего должно быть право, распространяющееся на всех приносящих в жертву свои инстинктивные склонности, и никто не должен становиться жертвой грубого насилия.
По Фрейду индивидуальная свобода не является культурным благом. Она была максимальной до всякой культуры, не имея в то время, впрочем, особой ценности, так как индивид не мог ее защитить. Свобода ограничивается вместе с развитием культуры, а справедливость требует, чтобы ни от одного из этих ограничений нельзя была уклониться. То, что заявляет о себе в человеческом обществе как стремление к свободе, может быть бунтом против имеющейся несправедливости и таким образом благоприятствовать дальнейшему развитию культуры, уживаться с культурой. Но это же стремление может проистекать из остатков первоначальной, неукрощенной культурой личности и становиться основанием вражды к культуре. Стремление к свободе, таким образом, направлено либо против определенных форм и притязаний культуры, либо против культуры вообще. В результате немалая часть борьбы человечества сосредоточивается вокруг одной задачи - найти целесообразное, т. е. счастливое равновесие между индивидуальными притязаниями и культурными требованиями масс, из чего и вытекает одна из роковых проблем человечества.
В итоге мы пришли к мысли, что культура равнозначна совершенству или пути к этому совершенству. Посмотрим теперь с другой стороны.
«Культурные запреты»
Культура начинается с запретов.
Юрий Лотман
Фрейд замечает, что нельзя не заметить одного из самых важных свойств культуры - насколько культура строится на отказе от влечений, настолько предпосылкой ее является неудовлетворенность могущественных влечений. Эти «культурные запреты» господствуют в огромной области социальных отношений между людьми. Известно, что они - причина враждебности, с которой вынуждены вести борьбу все культуры. Нелегко понять, что вообще в силах заставить влечение отклониться от удовлетворения. Это совсем небезопасно: если нет экономической компенсации, то можно ждать серьезных нарушений.
Тенденция к ограничению сексуальной жизни со стороны культуры проявляется не менее отчетливо, чем другая ее тенденция, ведущая к расширению культурного круга. Уже первая фаза культуры, фаза тотемизма, принесла с собою запрет на кровосмешение - запрет, нанесший, вероятно, самую глубокую за все время рану любовной жизни человека. Посредством табу, закона, обычая вводятся дальнейшие ограничения, касающиеся как мужчин, так и женщин. Экономическая структура общества также оказывает влияние на меру остающейся сексуальной свободы. Культура действует принуждением экономической необходимости, тем самым отнимает у сексуальности значительную часть психической энергии, каковой культура пользуется в своих целях. Страх перед восстанием угнетенных принуждает ввести строжайшие меры предосторожности. Высшая точка такого развития обнаруживается в западноевропейской культуре. Запреты и ограничения преуспевают лишь в организации беспрепятственного протекания сексуальных интересов по допустимым каналам Современная культура ясно дает понять, что сексуальные отношения допустимы лишь в виде единственной и нерасторжимой связи между одним мужчиной и одной женщиной. Культура не желает знать сексуальности как самостоятельного источника удовольствия и готова терпеть ее лишь в качестве незаменимого средства размножения.
Культура не удовлетворяется уже существующими союзами, она желает связать членов сообщества либидонозно, пользуется для этой цели любыми средствами, поощряет установление сильных идентификаций между членами сообщества. Культура мобилизует все силы заторможенного по цели либидо, чтобы подкрепить общественные союзы отношениями дружбы. Для исполнения этого намерения она неизбежно ограничивает сексуальную жизнь.
Так как культура требует принесения в жертву не только сексуальности, но также агрессивных склонностей человека, становится понятнее, по чему людям нелегко считать себя ею «осчастливленными». Культурный человек променял часть своего возможного счастья на частичную безопасность. Не следует, однако, забывать, что в первобытной семье только ее глава пользовался подобной свободой удовлетворения влечений, все прочие жили порабощенными. Контраст между наслаждающимся преимуществами культуры меньшинством и лишенным этих выгод большинством был, таким образом, максимальным в начале культурного существования. Тщательное исследование живущих в первобытном состоянии племен, по замечанию Фрейда, свидетельствует о том, что свободе их влечений не позавидуешь: она подлежит ограничениям иного рода, но, пожалуй, еще более строгим, чем у современного культурного человека.
Лекция 7-8
Откуда берется система первичных значений? Один из возможных способов выйти из ловушки восприятия (чтобы правильно воспринять нужно иметь исходную гипотезу). Базовыми категориями является оценивание в эмоционально-оценочных координатах (хорошее-плохое, доброе-злое), а на этой базе надстраиваются предметные, модальные, сложные ощущения.
Пытались воспроизвести эксперимент Узнадзе. Он описывает, что когда человек узнает ощупываемый предмет, меняются ощущения. Человеку ставили задачу на предметное опознание. А в этих экспериментах была задача не опознать предмет, а описать его. Первыми характеристиками, которые легко человек определял – эмоционально-оценочные способы (приятный, острый, шелковистый – это качества, которые характеризовали уровень первовидения – они быстро появлялись и не менялись в зависимости от концепции, которая в дальнейшем появлялась).
Чтобы явление существовало в сознании: 1) оно должно быть объективировано, выделено, не может быть автоматизировано, не может быть на рефлекторном уровне. 2) для него должна быть использована категориальная сетка. Есть нормальные способы объективации тела: мы устаем, не можем поднимать тяжелые вещи, у нас есть болезни, голод. А есть формы объективации патологические: когда человек заболевает, то, что регулировалось автоматически, перестает – появляется новый феномен. Если нет категориальной системы значений для описания, ощущения очень смутные. Еще один путь – культурный, коммуникативный, когда объективируются феномены телесности, при столкновении с другим, который их объективируют, или при столкновении с феноменом культуры, с культурными ограничениями. Например, мое тело объективируется потому, что я не могу этот стол обойти. Стол существует с необходимостью для меня потому, что я не могу игнорировать его. Законы физики необходимы, их нельзя обойти, они тоже объективируют тело. А есть класс искусственных границ, для которых необходимость (невозможность обойти) реализуется в меньшей степени, там есть зазор, возможность избегнуть. А если она есть, значит человек начнет ею пользоваться – и будут разные отклонения. Как только я это делаю и встаю на путь коммуникативных, культурных законов и открываю поле для патологий, которых нет в натуральной среде, но есть у человека. Это коммуникативные, культурные ограничения и правила. Это способ, иначе – неверно. Первое, что происходит с человеком – социализируется его пищевая функция. Это нужно делать в определенном месте, по определенным правилам. Культурный запрет может привести к запрету вообще на реализацию функции. Например, пост или голодовка. Метафора: культурный человек, это человек на теле которого общество вырезало свои законы, по которым он должен что-то делать или не делать. Открывается возможность для специфическая формы культурной патологии. Любая культура в самом начале начинается с ограничений: чего-то делать нельзя. Запрет, ограничение – первое базисное начало, на котором могут быть сформированы более сложные функции. Прежде чем выстроить деятельность в культурной форме, нужно изменить, полуразрушить, ограничить натуральную функцию. Это очень важно для всех функций. Момент столкновения с тем, что нельзя, с культурными ограничениями, с тем, что автоматизировано, но невозможно, это точка кристаллизации субъектности человека. Религиозные философы: «Человек начинается со слова «нет»». В этом ограничении – начало фиксации, начало переживания себя как субъекта. Например: первое наказание ребенку: «Встань в угол и стой там». Не выходит из угла потому, что есть ограничение символическое – в этот момент начинается переживание себя как субъекта.
«Соединение униженности с определёнными душевными качествами, главным образом, как мы увидим дальше, с выпадением из культурной традиции, приводит к тому, что желание унизить другого дополняется желанием разрушать. Вот такой комплекс, который мы часто наблюдаем, - бессмысленное разрушение. [...]
М. Горький неоднократно подчёркивал, что корень хулиганства - в скуке, а скука порождается неодаренностью. Сочетание неодаренности с социальной заброшенностью, с униженностью порождает «комплекс трущоб» - комплекс разрушительный; он и вырывается наружу в форме хамства. [...]
Культура - вещь очень хорошая, конечно, но она нас всех и стесняет: не делай того, не делай этого, это стыдно делать. Ведь с чего начинается культура? Исторически - с запретов.
В обществе возникает закон, и первый закон: нельзя жениться на сестре и матери - физически можно, но культура запрещает. Нельзя, скажем, что-то есть, предположим, запрещается, по Библии, есть кроликов. В некоторых странах предписывается есть тухлые яйца, а в других запрещается есть тухлые яйца, но всё равно что-то запрещается есть.
Видите, какая странная вещь: самые нужные, простые, естественные вещи - еда и секс, и на них накладывается запрет. Вот с этого начинается культура.
Конечно, чем дальше, тем культура требует больших отказов, больших стеснений, она облагораживает чувства и превращает просто человека в интеллигентного человека. И поэтому определённым людям, особенно людям малокультурным или угнетённым своей серостью, социальной униженностью, очень хочется сбросить это всё. Тогда появляется то, что появилось в XX веке, - истолкование свободы как полной свободы от человеческих ограничений. Это и есть хамство. [...]
Для людей с интеллигентной психологией регулирующим свойством является стыд, а для людей бесстыдных регулирующим свойством является страх: я не делаю, потому что боюсь.
Вот я бы ударил ребёнка, но боюсь, что милиционер окажется рядом, или боюсь, что кто-то другой ударит меня ещё больнее.
Стыд - это чувство свободного человека, а страх - это чувство раба. И то и другое принадлежит к этическим чувствам, к сфере запретов. Но страх - это принудительный запрет, внешний, а стыд - это добровольный запрет.
Когда люди привилегированных классов поднимаются до уровня высокой интеллигентности и понимают, что они ведут жизнь не такую, какая удовлетворяла бы их умственному и нравственному уровню, им делается стыдно. Их существование направляется чувством вины, вины перед теми, кто их кормит, вины перед историей, перед страной, перед самим собой. Между прочим, развитое чувство стыда - это черта именно дворянской интеллигенции, это одна из лучших психологических черт, которые были созданы культурой.
Очень часто человек, выходящий из народа, был пронизан требовательностью - мне не дали, я добьюсь, вырву, получу, на моём пути стоят преграды. Интеллигентный, высококультурный человек из дворянской среды задумывался, причем очень рано (зачастую - с детства), что это несправедливо, что он пользуется тем, на что не имеет права, и ему становилось стыдно. Чувство стыда регулировало очень многое, как мы увидим. Оно определяло и храбрость людей, идущих на смерть, в частности, и воинскую храбрость».
Лотман Ю.М., Цикл лекций «Культура и интеллигентность», Лекции 1-6, цитируется по: Психология личности / Под ред. Ю.Б. Гиппенрейтер и др., М., «Аст»; «Астрель», 2009 г., с. 563 и 569 .
Регулируя отношения между полами, общество должно было обеспечить появление как можно более здорового, жизнеспособного потомства. В теории культуры сложилась традиция представлять аномалии сексуальной жизни в качестве определенных фаз общественного развития. Ланг, Аткинсон, Фрейд и др. считали исходной стадией социальной организации гаремную семью. Морган, Файсон, Энгельс и многие советские этнографы были убеждены в первоначальности промискуитетных (от promiscuis – «смешанный», «всеобщий») отношений. Ю.Семенов предпринял попытку описать гаремную семью и промискуитет как сменяющие друг друга стадии.Все эти подходы не представляются убедительными. То, что является аномалией, не могло быть фазой общественного развития. Ни абсолютная монополизация секса, ни полный промискуитет ни в каком этносе не обнаружены, разве лишь там, где всеобщее разложение предвещало неотвратимую гибель всей цивилизации. (Известная упорядоченность существует даже в сексуальной жизни извращенных, деградировавших сообществ, например, в местах лишения свободы среди уголовников. Эта жизнь тоже подчинена особым, очень жестким правилам, которые, правда, по своему содержанию и духу весьма далеки от норм цивилизованного мира и в чем-то сходны со стереотипами павианьих "гаремов".)
Кстати, полного промискуитета не допускали и сами авторы концепции о его первоначальности. Законам природы человек может противопоставить только правила, но не произвол. У произвола ведь нет никакой внутренней закономерности, которая позволила бы человеческому обществу выжить, полагаясь на него. Хаос в половой жизни привел бы к деградации с такой же необратимостью, с какой протекают все энтропийные процессы. Промискуитет разрушает социальную иерархию, а без нее общество теряет свой динамический потенциал и распадается.
Словом, говорить о промискуитете и монополизме в половой жизни можно лишь в относительном смысле, как о тенденциях, одна из которых может временно преобладать над другой, а не как о самостоятельных фазах общественного развития. Мы хотели бы присоединиться к тем авторам, которые, не пускаясь в смелые и остроумные спекуляции, считают исходным состоянием и нормой половой жизни человека парную семью, а промискуитет и гаремы - только исключениями и отклонениями от нормы. Человеческая культура стремилась найти способы совмещения противоположных тенденций, вводя сексуальную жизнь в рамки существующих социальных структур. Наиболее эффективными из них оказались, очевидно, экзогамия, индивидуальный брак и любовь. Они сделали половую жизнь одновременно и избирательной и общедоступной.
Экзогамия и запрет на инцест. В родовом строе основу регуляции половых отношений составляли брак и экзогамия - обязательство выбирать жену или мужа за рамками своего родового коллектива (клана, подклана, брачного класса и т. п.) и соответственно запрет на брак внутри рода. Нарушение экзогамного запрета расценивалось первобытной культурой как самая пагубная форма распущенности. Супружеская неверность ("прелюбодейство") была, как правило, менее злостным, но все равно осуждаемым образом действий.
Экзогамия является чисто человеческим, культурным феноменом, ибо в животном мире обнаружить что-либо ей подобное не удалось. У некоторых высших животных действуют биологические механизмы, препятствующие спариванию близкородственных особей. Например, в обезьяньих стадах очень ограничены половые контакты между представителями разных поколений. В колонии шимпанзе сексуальные связи братьев и сестер крайне редки (охотно допуская к себе других самцов, самка энергично протестует против сближения с братьями), а между сыновьями и матерью они отсутствуют вовсе. Но такие частные предпочтения и ограничения имеют только внешнее сходство с экзогамией, не совпадая с ней.
Проблема происхождения этого института этнографической наукой не разрешена однозначно. Многие из существующих объяснений сущности экзогамного запрета вызывают серьезные сомнения. Введение экзогамии не может быть объяснено ни сознательным, ни инстинктивным стремлением избежать вредных биологических последствий инцеста - кровнородственной сексуальной связи. Дело здесь не только в проблематичности таких последствий и не только в том, что у дикарей, практиковавших экзогамию, не было еще, как утверждал Б. Малиновский, отчетливого понимания связи между половым актом и рождением детей. Экзогамия едва ли возникла из стремления избежать инбридинга (появления потомства от близкородственных особей, имеющего явные признаки вырождения), ибо она в тех формах, в каких существовала, не исключала инцест. Матрилинейная система родства устраняла кровосмешение между родственниками всех поколений по материнской, но не по отцовской линии. Так называемые "кросс-кузенные браки" (с дочерями сестры отца или брата матери) были системой у многих первобытных народов, тогда как они в биологическом смысле кровосмесительны. Кроме того, если бы в основании экзогамного запрета лежала только забота о здоровье будущего потомства, то изобретение надежных противозачаточных средств должно было бы положить конец осуждению инцестуозных связей. Однако в эпоху массового применения контрацепторов мораль не изменила своего негативного отношения к инцесту, хотя сама экзогамия как институт давно прекратила существование. К тому же для пресечения наследственных аномалий экзогамия совсем не нужна, если в сообществе практикуется описанный выше инфантицид. Короче говоря, причину возникновения экзогамии и запрета на инцест следует искать не в биологической сфере.
Потребности воспроизводства здорового населения, по-видимому, вообще не были ведущей причиной установления экзогамии. Понятие инцеста, а также запрет на инцест не предшествуют экзогамии, а порождаются ею. Инстинктивное отвращение к инцесту, если оно имелось у древнего человека, могло, самое большее, существовать одновременно с экзогамным запретом и в какой-то мере стимулировать его, но не могло породить экзогамии как сложного социального института, Однако более вероятно то, что природа не снабдила человека (во всяком случае, мужчину) явными указаниями на недопустимость инцеста. Люди стали избегать его благодаря культуре, возбуждающей жгучий стыд в тех, кто не нашел себе более подходящего партнера для сексуальной жизни. Оргиастические празднества и ритуалы посвящения, в рамках которых инцест совершался легально, свидетельствуют о том, что если социальные запрета сняты, то исчезает и предубеждение против половой связи с дочерью, племянницей, двоюродной сестрой и т. п.
Культурное происхождение запрета на инцест подтверждает и вариативность его содержания. В обществах с матрилинейной филиацией связь между родным братом и сестрой считается самым кощунственным преступлением. Но у древних персов подобные браки в царских фамилиях выглядели даже предпочтительными. В родовом строе запрещались браки "параллельных кузенов" (с дочерями сестры матери), а европейская культура классового общества не обнаружила никакой разницы между параллельными и кросс-кузенами, дозволяя супружество между теми и другими в равной степени. Такие вариации едва были бы возможны, если бы запрет на инцест имел естественное происхождение.
В понятии инцеста первобытная культура выразила и закрепила особый статус родства. Формирующаяся социальная структура требовала дальнейшей дифференциации межчеловеческих отношений, в том числе более избирательного полового поведения. По отношению к женщине он стал не самцом, удовлетворяющим свои органические влечения, когда, где и с кем попало, но отцом, сыном, братом, а именно лицом, сохраняющим строго предписанную дистанцию и несущим четко очерченные обязанности. Родство между людьми возникло не естественным, а культурным путем. Оно возводилось веками для того, чтобы связать людей прочными узами, сделать их необходимыми друг для друга. Очевидно, и родственные чувства, за исключением материнской любви, - это позднейшая надстройка над искусственно установленными отношениями.
Крайне резкая реакция на инцест, характерная для первобытной культуры, объясняется не тем, что такая форма распущенности несла в себе потенциальную угрозу для потомства, а тем, что она символизировала подрыв всего родового уклада. Тот, кто вступает в половую связь со своей сестрой, разрушает сложившийся и освященный традицией порядок, систему взаимных обязательств. Он ведет себя не так, как принято у людей и потому заслуживает самого беспощадного наказания: убийства, кастрации. Главное то, что подобное поведение вносит хаос в систему родственных отношений. Это обстоятельство очень важно для понимания отношения к инцесту в последующей, неродовой культуре. Инцест остается инцестом, т. е. исключительно позорных и бесстыдным деянием, независимо от того, совершается ли он родным отцом или отчимом, есть ли опасность инбридинга или же половая связь осуществляется таким способом, который заведомо исключает рождение потомства. Разница здесь и качественная, а чисто количественная. И в том и в другом случае оскверняется святость родственного отношения - самая глубинная основа нравственности. Наиболее радикальным образом культура осуждает то, что разрушает ее фундамент.
Экзогамная регуляция брака сыграла важную роль в развитии человечества. Во-первых, запретив сексуальные влечения по отношению к сородичам, она способствовала созданию небывалых прежде, чисто человеческих связей - родственных обязанностей и привязанностей. Их развитие вело в конечном счете к обогащению внутреннего мира человека. Наряду с системой доминирования возникла совершенно новая система взаимной поддержки и покровительства: отцовство, братство, супружество и т. п. Соединение человеческих усилий и способностей стало возможным без насилия и принуждения, на основе общепринятого и сохраняемого традициями порядка..
Во-вторых, экзогамия послужила ограничению межгрупповой вражды. Благодаря ей расширились возможности превращения "чужих" в "своих". В первобытном обществе чужеродец, как это ни парадоксально, мог быть объектом убийства, съедения или реализации матримониальных намерений. Альтернатива между возможностью быть съеденным и возможностью вступить в брак считалась делом обыкновенным.
Загадочная природа стыда. В родовом строе иерархический принцип организации сообщества продолжал, как было сказано, действовать, но изменил свой характер. Место индивида в иерархии стало определяться не столько реальным противоборством сил, сколько оценкой общественного мнения. В этих условиях первостепенное значение приобрела зависимость индивида от непосредственного окружения и, стало быть, чувствительность к его суждениям и предписаниям. Все это способствовало усилению роли стыда в социальной жизни вообще и в отношениях между полами в частности.
Согласно широко известному заключению русского философа В.С.Соловьева, чувство полового стыда не зависит от каких-либо практических потребностей человека . "Самостоятельное и первоначальное значение чувства стыда было бы устранено, если бы удалось связать этот нравственный факт с какою-нибудь материальною пользою для особи или для рода в борьбе за существование. В таком случае стыд можно было бы объяснить как одно из проявлений инстинкта животного самосохранения - индивидуального или общественного. Но именно такой связи и невозможно найти" (Соловьев В. С. Оправдание добра. Нравственная философия // Соч. В 2 т. М., 1988. Т. 1. С. 124-125).
Действительно, загадочный феномен стыда нельзя вывести непосредственно из нужд людской практики. Стыдливый, застенчивый человек чаще проигрывает, чем выигрывает в борьбе за достижение тех или иных жизненных благ с менее щепетильными и чувствительными конкурентами. Не зря же Шекспир говорил о могуществе бесстыдства. Однако это могущество не означает, что стыд вовсе лишен практического значения. Смысл данного поведенческого механизма заключается в поддержании качеств, способностей, внешнего вида и действий субъекта на уровне требований общественного мнения. Стыд практически значим, но не в узко-утилитарном, а в более широком социокультурном отношении. Ошибка В. С. Соловьева состояла в том, что он, следуя за корифеями идеалистической этики Кантом и Гегелем, считал, что человек стыдится своей материальной природы, естественных влечений и функций своего организма (см. там же. С. 123). На самом деле человек стыдится не своей телесности, а утраты контроля над нею (и над психическими функциями тоже), причем в таких ситуациях, когда общественное мнение предписывает его сохранять, а другие люди могут это делать.
Он направлен непосредственно против того, что оценивается как распущенность, т. е. внутреннее несовершенство, ущербность, зависящая от самого субъекта.
Связь стыда с экзогамией можно обнаружить в своеобразном обычае взаимного избегания или, "взаимного неговорения", практикуемом многими первобытными народами. Система родства, определяющая стандарты поведения, содержала в числе прочего требования избегать кого-то, ограничивать отношения с кем-либо, проявлять осмотрительность в общении и т. д. У австралийских аборигенов мужчина должен избегать свою тещу, тестя, брата жены или мужа сестры и брата матери жены. Лица, состоящие в таком родстве, точнее, свойстве, должны уклоняться от встреч лицом к лицу, не разговаривать и не произносить имен друг друга. Ограничения бывали иногда столь жесткими, что для общения зятя и тещи создавался особый язык. Избегание распространялось не только на действительных родственников, но и на классификационных.
Стыд и ценность целомудрия .
Наличие молодых людей низкого социального ранга, вынужденных какое-то время жить холостяками порождает спрос на внебрачный секс. Этот спрос может удовлетворяться опять-таки двояко: либо милостями влиятельных особ, добровольно уступающих своих жен в знак доброжелательности или покровительства, а также тайными прелюбодеяниями; либо связью с женщинами, пребывающими вне брака. Но первый путь расшатывал семейные узы, а второй вел к выбрасыванию отдельных женщин из круга семьи в сферу беспорядочных отношений. Цивилизация предпочла второй путь и образовала слой женщин, половая жизнь которых построена на промискуитетной основе.
Тут явно прослеживается та закономерность, что монополизация секса не только не исключает промискуитета, но даже стимулирует его. Когда возможность создать семью реальна не для всех, а только для избранных, неудачники вынуждены довольствоваться суррогатами. Ради укрепления семьи человечество пожертвовало частью своих представительниц, сделав их своего рода "козами отпущения" и вознаградив за это праздностью и роскошными одеждами. Этот процесс начался еще в первобытности, но завершенные формы приобрел в классовом обществе, когда религия возвеличила целомудрие как таковое - не только супружескую верность, но и добрачную девственность.
Первобытная культура такого значения целомудрию еще не придавала. Это видно, в частности, по тому, что женщина, бывшая замужем и имеющая брачный опыт, ценилась иногда выше, чем та, которая выходит замуж впервые. У некоторых туземцев девушки определенное время находились в распоряжении мужских клубов, где каждый из членов мог в любой момент предъявить на них свои права; а потом, через несколько лет, выходили замуж, чаще всего за одного из членов клуба. Об индифферентном отношении к целомудрию свидетельствует и так называемый "насамонийский обычай", по которому все гости, присутствующие на свадьбе, по очереди овладевают невестой, и обычай предбрачной дефлорации (лишения девственности) девушек отцами, колдунами, вождями и т. д. Наконец, на это указывает практика уступать своих жен гостям в знак гостеприимства.
Поскольку целомудрие значило не более чем ничто, торговать собой или своими близкими ради достижения каких-либо выгод не считалось в первобытном обществе постыдным. При всей склонности к мифологии дикарь или варвар смотрел на такие вещи чрезвычайно просто. Половая потребность была для него столь же естественна, как потребность в пище или в отдыхе. Конечно, ни один уважающий себя дикарь не будет заниматься любовью публично, но и принятие пищи некоторые из них считали делом столь деликатным, что его никак нельзя совершать в присутствии посторонних.
Согласно концепции З. Фрейда, по мере развития культуры число запретов растет. Целостная когда-то психика, действовавшая под влиянием сиюминутных агрессивных и эротических импульсов, вынуждена все чаще отказываться от их удовлетворения. С возрастанием и усложнением мира культуры, нарастает конфликт человека (его бессознательного) с культурой. Смысл конфликта человека с культурой З. Фрейд особенно четко описал в работе "Неудобства культуры" (1930), где отмечено всевозрастающее вытеснение природных влечений человека культурой. Эти критические положения З. Фрейда во многом напоминают идеи Л. Шопенгауэра, Ф. Ницше и других мыслителей "философии жизни". Процесс приобщения к культуре, или инкультурация личности, расценивается как умаление человеческого счастья и приводит к развитию немотивированного чувства страха, вины, социального дискомфорта, а подчас и к психическим расстройствам: "Было установлено, что человек становится невротиком, потому что не может вынести ограничений, налагаемых на него обществом ради идеалов своей культуры; а из этого сделали вывод: если бы эти ограничения были сняты или значительно уменьшены, это означало бы возвращение утраченных возможностей счастья". Таким образом, в своей основе культура есть совокупность бессознательных запретов, ограничений, накладываемых на инстинкты. Все эти формы социальных установок несовершенны и не гарантируют всеобщего счастья. Утверждение, что таковое возможно, - иллюзия, хотя человечество ищет разнообразные пути совершенствования культуры.
Вытесненные или запрещенные (табуированные) цензурой предсознания (Я) влечения ищут иные, приемлемые для общества и культуры, пути реализации. Эта реализация осуществляется различными способами: у части людей приводит к нарушению психики - неврозам и психозам; у большинства проявляется в сновидениях, фантазировании, описках, оговорках; у некоторых осуществляется в форме творческой деятельности - в науке, религии, искусстве, другой социально значимой деятельности, т.е. сублимируется. Сублимация (от лат. sublimo - возвышать, возносить) - основополагающая категория в рамках психоаналитической теории, обозначающая психический процесс, в результате которого энергия природных чувственных инстинктов и влечений, бушующая в бессознательной сфере человека, находит выход в сферы сознания и действия, переключаясь, преобразуясь в творческую энергию человека в разнообразных феноменах культуры. Понятие "сублимация" в этом смысле не является изобретением З. Фрейда. Оно появилось в немецкой литературе еще в конце XVIII в. и использовалось уже А. Шопенгауэром и особенно Ф. Ницше как общепринятое в психологии. На концепции сублимации основана психоаналитическая теория искусства и художественная критика. Однако эта концепция не является бесспорной. Сошлемся на ее неприятие упомянутыми ранее французскими исследователями, которые убеждены, что человек должен полностью доверяться собственным желаниям, а не "репертуарам воображаемого удовлетворения".
Итак, общий объяснительный принцип психоанализа состоит в том, чтобы показать, каким образом комбинации и столкновения психических сил рождают социокультурные явления. Что касается отдельного человека, то единственное, что может посоветовать психоанализ, - это умеренность, экономия жизненной энергии, которую следует равномерно распределять между различными целями и занятиями в соответствии с их значимостью. В этой связи уместно напомнить высказывание С. Цвейга, согласно которому Фрейд не делает человечество счастливее, он делает его сознательнее. По утверждению З. Фрейда, подобно тому, как смысл взросления состоит в развитии разума, благодаря которому человек учится управлять своими желаниями, смысл истории состоит в росте социальных, альтруистических чувств, в развитии науки, обуздании инстинктов культурой. Выступая в защиту культуры и ратуя за раскрепощение человека, Ж. Делёз и Ф. Гваттари отмечают, что "кульминация психоанализа обнаруживается в теории культуры, берущей на себя старую роль аскетического идеала".