Ремизов Алексей
Ремизов Алексей
АЛЕКСЕЙ РЕМИЗОВ
Крестовые сёстры
Посвящаю С. П. Ремизовой-Довгелло
Глава первая
Маракулин дружил с Глотовым вовсе не потому, что служебное дело их одно с другим связывалось тесно, один без другого обойтись не мог: Петр Алексеевич талоны выдавал, Александр Иванович кассир.
Порядок известный: Маракулин только чернилами напишет, а Глотов точно то же только золотом отсчитает.
И оба они такие разные и непохожие: один узкогрудый и усы ниточкою, другой широчен-ный и усы кота, один глядит изнутри, другой расплывается.
А все-таки приятели: хлеб-соль одна.
Была у них у обоих приметина - качество, и такое коренное, никак его не спрячешь, у сонного под веками поблескивать будет, и притом совсем неважно, запихано ли оно в зрачке где или из зрачка вон по яблоку разбегается: хоботок словно либо усик какой у них у обоих один был, и хоботок этот не то, чтобы к жизни прицеплялся, а как-то всасывал в себя все живое, все, что вокруг жизни живет, до травинки, которая дышит, до малого камушка, который растет, и всасывал с какою-то жадностью и весело, да как-то заразительно весело. Вот оно что.
Кому надо, видели, кто не видит, чувствовали, а кто не чувствует, догадывались.
Ну и молодость - обоим что-то по тридцати или по тридцати с чем-то, и удача - тому и другому как-то все удавалось, и крепкость - и тот и другой никогда не хворал и ни на какие зубы не жаловался, и нет никакой связанности ни законной, ни беззаконной, как в степи один, а развернулась степь во всю ширь и мощь вольная, свободная, раздольная - твоя.
Года три, кажется, назад Глотов жену свою законную с третьего этажа на мостовую выбро-сил, и у бедняжки череп пополам, и не три года, нет, пожалуй, уж все четыре будет, впрочем, все равно, дело совсем не в Глотове, а в Маракулине, о Маракулине Петре Алексеевиче речь. Заражая своих сослуживцев весельем и беззаботностью, Маракулин признавался как-то, что ему хоть и тридцать лет, но почему-то, и сам того не зная, считает он себе ровно-неровно, ну лет двенадцать, и примеры привел: когда, скажем, случается ему встретить кого или в разговор вступить, то все будто старшие - старые, а он младший - маленький, так лет двенадцати. И еще Маракулин признавался, что на человека он нисколько не похож, по крайней мере, на тех настоящих людей, которых постоянно увидишь в театре, на собраниях, в клубах, когда входят они или выходят, говорят или молчат, сердятся или довольны, ну, ни чуточку не похож, и что у него, должно быть, начиная с носа до маленького пальца, все не на своем месте сидит, так ему кажется. И еще Маракулин признавался, что он никогда ни о чем не думает, просто не чувствует, чтобы думалось, и если идет он по улицам, то так и идет, ну, просто ногами идет, а когда знако-мят его, то различий он никаких не замечает и никаких особенностей ни в лице, ни в движениях своего нового знакомого и только смутно чувствует, что один притягивает, другой отталкивает, один ближе, другой дальше, а третий - все равно, но чаще преобладает чувство близости и уверенности в благожелательстве. И еще Маракулин признавался, что, с тех пор как начал он книги читать и с людьми столкнулся, самые противоположные мнения его нисколько не пугали и он со всеми готов был согласиться, считая всякого по-своему правым, и спорить не спорил, а если прорывался и даже сам задирал, то по причинам совсем бесспорным, о которых, между прочим, всякий раз прекрасно сознавал, только виду не показывал,- мало ли сколько таких причин бесспорных, житейских! И еще признавался Маракулин, что он сроду никогда не плакал, и всего один раз, когда уходила старая нянька, в последний ее день: тогда, забравшись в чулан, он захлебывался от первых и последних слез. И было у него одно примечательное сумасбродное свойство, над которым обычно посмеивались: взбредут ему в голову пустяки какие-нибудь, и он так за них ухватится и с таким упорством, словно бы вся суть в них и его собственной жизни,- ведь целое дело из пустяков себе выдумает! К празднику директору подается отчет, отчет обык-новенно пишется на машине - самый обыкновенный отчет, а вот ему почему-то непременно захочется самому переписать и своею рукою, и, хотя на машине скорее можно сделать и легче и проще и бланки такие есть, это его нисколько не смущает, как можно! - и ночи и дни он упорно выводит букву за буквой, строчит ровно, точно бисером нижет, и не раз перепишет, пока не до-бьется такого отчета, хоть на выставку неси, вот даже какого! - почерком Маракулин славился. Завтра же этот отчет заложат куда-нибудь в бумаги, особого внимания никто не обратит, никому он такой не нужен, а времени и труда затрачено много и без толку. Сумасбродный человек и в своем сумасбродстве упорный. Да вот еще, и чуднее еще рассказывал Маракулин о какой-то своей ничем не объяснимой необыкновенной радости, а испытывал он ее совсем неожиданно: бежит другой раз поутру на службу и вдруг беспричинно словно бы сердце перепорхнет в груди, переполнит грудь и станет необыкновенно радостно. И такая это радость его, так охватит всего и так ее много, взял бы, кажется, из груди, из самого сердца горячую и роздал каждому,- и на всех бы хватило, взял бы, как птичку, в обе горсти и, дуя ртом, чтобы не зазябла, не выпорхнула эта райская птичка, понес бы ее по Невскому: пускай видят ее, и вдохнут тепло ее, и почувству-ют свет ее,тихий свет и тепло, каким дышит и светит сердце от радости.
Конечно, сам себя не рассудишь, на признаниях не выедешь: было, не было,- кто разбе-рет? - но любовь к жизни и чутье к жизни, веселость духа, это в нем было правда.
Слушая Маракулина и видя, как он к людям подходит, по улыбке его и взгляду, приходила иной раз мысль, что вот такой, как он, во всякое время готов к бешеному зверю в клетку войти и не сморгнуть, и не задумавшись руку протянет, чтобы по вздыбившейся бешеной шерсти зверя погладить, и зверь кусаться не будет.
А как Маракулин огорчался, когда нежданно и негаданно открывалось, что и его, как и вся-кого, ненавидеть могут, что и у него есть свои недоброхоты, что и он для кого-то, и бог знает из-за чего, бревном в глазу сидит!
А ведь с Маракулиным что угодно можно было делать!
И если он умудрился до тридцати лет дожить и удачно, тут уж одно чудо - вещь неверо-ятная.
Да, скорее, Петра Алексеевича любили и не как-нибудь там крепко и очень, но ведь и не за что было не любить его - веселье и смех и не простой, а пьяный какой-то, маракулинский, за что же ненавидеть его!
И все-таки кончилось все не очень любовно, плохо кончил Петр Алексеевич.
Так было: ждал Маракулин себе к Пасхе повышения и награду - в богатых торговых конторах к празднику порядочно приходится наградных, а вместо повышения и наградных его со службы выгнали.
Так случилось: пять лет служил Петр Алексеевич, пять лет заведовал талонными книжка-ми, и все было в полной исправности и точно - Маракулина за его аккуратность и точность в шутку немцем прозвали,- а затеяли директора перед праздниками проверять книжки, да как стали сверять и считать - и произошла заминка: ровно бы что-то не сходится, чего-то не хватает, и, может быть, сущих пустяков не хватало, да дело-то большое, пустяки эти и путаница все дело запутать могут.
И книжки у него отобрали, и его по шапке.
На первых порах Маракулин и не поверил, просто отказался поверить, думает себе: вроде шутки с ним отшучивают, трублю какую оттрубливают потехи ради, для пущей веселости, так вот - перед праздником!
Сам смеется, пошел объясняться, и тоже не без шуточки.
Позвольте, мол, вору такому-то, и разбойнику и шишу подорожному в воровстве объясниться...
А в одном письме своем объяснительном и к лицу очень важному и влиятельному - директору, подпись подписал, и не просто Петр Маракулин, а вор Петр Маракулин и экспро-приатор.
"Вор Петр Маракулин и экспроприатор".
Ха-ха...- сам первый смеется.
Да шутка-то, видно, не удалась, смешного ничего не выходит, или выходило, да не замечали, и смеяться никто не смеется, напротив.
И самым смешным показался ответ одного молодого бухгалтера - маленький тихий человек этот бухгалтер, мухи не обидит, как и звания нет.
Аверьянов сказал:
Впредь до выяснения вашего недоразумения я хотел бы с окончательным ответом подождать.
Тут уж пошел Петр Алексеевич всурьез:
Какая, мол, такая путаница, и быть не может никакой ошибки!
Ошибка, говорю... я без ошибки, я немец... где ошибка?
И поверил.
Поверишь!
Зверюга-то бешеный, видно, не так уж прост, не так легко поддается, по вздыбившейся бешеной шерстке его не очень-то ловко погладишь, прочь руки: зверюга палец прокусит!
Так, что ли?
Или тут и зверь ни при чем, и все проклятие вовсе не в том, что человек человеку зверь да еще и бешеный, а в том, что человек человеку бревно. И сколько ни молись ему, не услышит, сколько ни кличь, не отзовется, лоб себе простукаешь, лбом перед ним стучавши, не пошевель-нется: как поставили, так и будет стоять, пока не свалится либо ты не свалишься.
Так, что ли?
Так, в этом роде что-то промелькнуло тогда у Маракулина, и в первый раз отчетливо подумалось и ясно сказалось:
человек человеку бревно.
Ткнулся туда, постучался сюда,- все закрыто, все заперто: не принимают. А и примут - говорить не хотят, не дают слова сказать.
Потом перед носом двери захлопывать стали: и - некогда! и отстань, пожалуйста! и - не до тебя совсем! и других дел по горло! и - чего раньше глядел! и - на себя пеняй! и опять - некогда! и - отстань, пожалуйста!
И уж прислуга через цепочку не разговаривает: и н...
Лотман считает, что каждый художественный текст строится на структурном напряжении между двумя аспектами повествования: мифологизирующим, в свете которого текст является моделью вселенной, и фабульным, который изображает частный эпизод реальности .
В «Сестрах» мифологизирующий аспект представлен древнерусской духовностью с ее универсальным образом терпения. Сюжет представляет собой знакомую историю петербургского служащего («бедного чиновника», умирающего в конце романа), о чем предупреждает написанное в гоголевском стиле вступление . В романе Ремизова частное (петербургская история «бедного чиновника») поглощается всеобщим, в данном случае вековой традицией народной духовности.
Крестьянка Акумовна, добродетельный герой («божественная»), с ее рефреном «обвиноватить никого нельзя», в этой петербургской истории представляет сущность русской народной духовности. Главный герой, безработный чиновник по фамилии Маракулин (от глагола «марать», то есть писать и существительного «каракули»), один из многих обитателей доходного дома, увяз в житейских трудностях, не может найти ответа на проклятый вопрос «как жить?» Собственный жизненный опыт Ремизова после 1906 года отражен в отсутствии у Маракулина работы и в его любви к каллиграфии. Яркие образы традиционной русской духовности сменяются в романе картинами убогой жизни героев.
Основная тема романа - отчуждение - подчеркивается парафразой широко известной римской пословицы: «человек человеку волк», звучащей у Ремизова как «человек человеку бревно» и ставшей ходовым выражением, обозначающим отчуждение в современном мире.Эта мирская пословица и христианский рефрен Акумовны «обвиноватить никого нельзя» стали тематическими лейтмотивами двух главных героев романа.
Как мы уже видели, в романах Ремизова присутствуют два хорошо различимых плана: религиозные и культурные символы прошлого переплетены с минимальным, эпизодическим сюжетом, единство которого определяется наличием главного героя. В романе «Крестовые сестры» мир прошлого с его вневременными обрядами и жестами не только служит фоном, он еще и проникает в сам ход сюжета . Поиски ответа на вопрос «как жить» происходят в Санкт-Петербурге, мрачном, нерусском безбожном городе. Это место смерти и безумия, что подтверждается не только литературным мифом города (начинающимся с пушкинского «Медного всадника» и продолжающимся петербургскими повестями Гоголя и Достоевского), но и русским народным сознанием, в котором Петр Великий ассоциируется с Антихристом.
Сочетание этих традиции порождает уже знакомые нам ремизовские бинарные оппозиции, например, между старым и новым, реальным текстом и литературными клише. Сознательная игра этими оппозициями и литературными ожиданиями читателя остается в «Сестрах», как это было и в «Повести о Стратилатове», главным звеном авторской стратегии.
Контраст возникает уже между вступлением и основным текстом, который опровергает код вступления . Написанное стилизованным сказом вступление представляет читателю двух неразлучных друзей, Маракулина и Глотова, но второй затем практически исчезает из повествования, чтобы стать скрытой пружиной действия. Изредка он всплывает на поверхность как подразумеваемый двойник, который приносит несчастье: по его вине Маракулин теряет место на службе и любимую женщину.
Непосредственное структурное значение взаимосвязи прошлого и настоящего проявляется в концепции времени в романе. О ходе времени свидетельствуют смены времен года и религиозные праздники. Последние имеют символическое значение как определенные этапы повести, которая начинается на Пасху и заканчивается на Троицын день два года спустя.
Ремизов видел в «Сестрах» пример симфонической композиции . И действительно, каждая глава сначала вводит основную тему, а потом тематические лейтмотивы, связанные с конкретным персонажем. Рефрены подхватывают темы и углубляют их путем повторов. Продуманная музыкальная композиция и четко размеченное календарное время составляют костяк повествования, которое иначе оказалось бы фрагментарным: последовательность событий определяется ассоциативно или путем временной трансформации эпизодов, а не с помощью причинно-следственных связей. Повтор в качестве композиционного принципа также предполагает родство с поэтической композицией.
Апокалипсические предсказания, связанные со зловещей фигурой Медного всадника - один из возникающих вновь и вновь образов смерти в «Сестрах». Когда безработный Маракулин в отчаянии бродит по Петербургу, его посещает видение пожарного - «настоящий пожарный, только нечеловечески огромный и в медной каске выше ворот», - преследующего его тяжелой поступью. Год спустя этот огненный образ будет повторен в «Петербурге» А. Белого, когда Софья Лихутина сначала услышит металлический лязг, а потом увидит «размахивающего факелом» Всадника, за которым следует пожарная команда. За страшным видением Маракулина в ту же ночь последует апокалипсический сон. Двор в доме Буркова становится средневековым полем брани, буквально «смертным полем». Лежащие на этом поле ничком обитатели дома перечисляются (во второй раз) в длинном, на целую страницу перечне, который незаметно уводит нас в «бродячую Святую Русь» (лейтмотив Акумовны и крестовых сестер).
Литературный миф Петербурга окружен фольклорным контекстом . За образом Буркова двора в виде поля боя следует цепочка отрицательных параллелизмов, типичных для народной поэзии, с повторяющимся ритмом заклинания: «Так лежали на Бурковом дворе, как на смертном поле, но не кости, живые люди, у всех жило и билось сердце». Потом что-то забренчало, и появился пожарный. Все подавлены тяжелым предчувствием. Маракулин хочет спросить, какое их всех ждет будущее, но спрашивает только о себе: «А мне хорошо будет?» Раздается унылый ответ: «Подожди». Это видение, свидетельствующее о растущем отчаянии чиновника и его приближении к смерти, одновременно и стилистическая находка, напоминание о пророчествах крестьян и староверов, которые предсказывали, что город погибнет от огня или наводнения. «Конденсация» обоих мрачных пророчеств в образе Медного всадника, предстающего в виде гигантского пожарного, кроме всего прочего, связывает и два города - Петербург и Москву - общей судьбой, что знаменует отход от литературной традиции, которая всегда противопоставляла эти города и каждому из них предрекала свою судьбу.
Единственное исключение на фоне всеобщей обреченности в сцене во дворе Буркова - это юродивая Акумовна. Как одна из отмеченных Богом, владеющая знанием об «ином мире", она играет магическую роль защитницы. Загробная жизнь, рассказываемая языком сказки и апокрифической легенды, служит противовесом литературному образу Медного всадника. Два образа смерти (литературный и апокрифический) структурно соответствуют двум тематическим лейтмотивам: навязчивому вопросу «как прожить» и перекликающемуся с ним христианскому ответу «обвиноватить никого нельзя».
С апокалипсическим видением смерти Маракулина контрастирует рассказ Акумовны о ее «хождении по мукам», основанный на апокрифических легендах, которые оставили глубокий отпечаток в русском народном сознании . Воскрешая эти легенды. Ремизов в истории Акумовны свободно смешивает элементы различных жанров, как он делал это раньше в своих стилизациях легенд. Повествование Акумовны четко очерчено, обрамлено начальной и конечной формулами в стиле сказки.
Ремизов делает историю Акумовны еще более рельефной, вводя контрасты - повествования о богомольях, вложенные в уста эпизодического персонажа со странным именем Адония Ивойловна Журавлева.
Каждую весну она отправляется по святым местам, потому что любит «блаженных и юродивых, старцев и братцев и пророков». Кого только она не видела, где только не была - ее рассказ мог бы стать своеобразным каталогом религиозной жизни на Святой Руси.
Одна из сестер, Вера Николаевна, разойдясь на людях в рождественскую ночь, поет «старинным укладом». Она выбирает песню из апокрифической «Голубиной книги». И даже в авторской прозаизированной передаче эти стихи сохраняют синтаксис и ритм оригинала. Здесь происходит любопытное смешение географических понятий – Петербурга и Киевской Руси. У Веры Николаевны, тематическим лейтмотивом которой стало определение ее «потерянных» глаз как глаз «бродячей Святой Руси», целый репертуар героических сказаний разбойничьих и скоморошьих песен, и все они (как и апокрифы) принадлежат неофициальной, забытой традиции.
Зато пародийные упоминания широко известных литературных произведений разбросаны по всему роману. В юности Маракулин сошелся с проституткой Дуней, но когда он, вообразив себя человеком из подполья, отвергает ее, она, как Анна Каренина, пытается броситься под поезд; впрочем, попытка кончается неудачей. В другой сцене, уже во взрослой жизни, Маракулин падает на колени перед ставшей проституткой Верой, как Раскольников перед Соней Мармеладовой в «Преступлении и наказании». В последней главе все хотят ехать не в Москву, как в чеховских «Трех сестрах», а «в Париж, в Париж». За счет этих эпизодов повествование наполняется множеством казалось бы случайных ситуаций, а создаваемое ими ощущение безысходности отчасти уравновешивается символикой культурной преемственности.
Хотя Маракулин и сочувствует традиционным верованиям Акумовны и Веры Николаевны, он не в силах удержать себя от отчаяния. Его смерть остается двусмысленной: читатель не может сказать с уверенностью, несчастный ли это случаи или самоубийство; смерть описана сухим языком газетного репортажа: «Маракулин лежал с разбитым черепом в луже крови на камнях на Бурковом дворе».
Это еще одно проявление хаоса бытия, традиционного «горя-злосчастья» или «слепой случайности», правящей жизнью героев, которые не имеют ни силы воли, ни веры, чтобы противостоять злу.
Перемежающиеся образы святой и варварской, бродячей и самодержавной Руси в романе дают начало долгим размышлениям писателя над судьбой своей страны.
Сделав юродивую Акумовну олицетворением Святой Руси, Ремизов, в атмосфере растущего в стране смятения, предложил в качестве альтернативы жизнеспособную традицию, выдержавшую столетия смут и перемен. В типично ремизовской манере экономии средств этот персонаж выполняет сразу несколько функций. Во-первых, на юродивую странницу нисходит «откровение относительно смысла жизни». Кроме того, в Акумовне воплощен раскольник, индивидуалист и критик социальных устоев, не имеющий ничего общего с официальной религией. Как женщина чистой духовности, Акумовна символизирует этическую тенденцию, которая, по Г. Федотову, традиционно доминировала в русской церкви: Основная проблема состояла в том, чтобы найти правильный ответ на вопросы - как жить и что делать для собственного спасения. Тот факт, что ответ искали в моральной сфере, а не в священных писаниях, и составляет примечательное отличие русского религиозного мышления от византийского».
Десятилетие творческих поисков привело Ремизова к новой форме короткого романа с внушительным семантическим охватом.Его воздействие на читателя обусловливается модернистским синкретизмом, позволяющим возбудить в читателе мощный резонанс разнообразных ассоциаций из широкого культурного контекста. Ремизов использует как литературные, так и нелитературные жанры, включая устную традицию, фольклор, поэзию и «логику сновидений». Их типологическая связь состоит в возможности повествовательной скорописи: устная речь «усечена» по своей природе, поскольку допускает пропуски и эллипсисы; народные пословицы и поговорки – формы обобщенного, клишированного знания; сказки характеризуются стремительным развертыванием действия и тщательно разработанной системой строго фиксированных ролей, специфичных для каждого героя и каждой ситуации. Вместо типичных для прозы логических и временных связей Ремизов использует в качестве композиционного принципа повтор - основу поэтической композиции. Сны, которые, как показал Фрейд, основаны на принципах «сгущения» и «подстановки», стали одним из любимейших литературных приемов Ремизова, особенно в «Крестовых сестрах» . Принцип сгущения проявляется в том, что доходный дом Буркова предстает моделью Вселенной ; а образ Медного всадника, выступающего в обличье гигантского пожарника, соединяет Петербург - город наводнений - с Москвой, местом пожаров. В то же время гнетущий маракулинский сон о Медном всаднике сам играет роль "подстановки" и вызван сексуальным переживанием: ему предшествует мучительная, в стиле Достоевского сцена, где Вера, которую продолжает любить Маракулин (хотя она и вынуждена торговать собой), жестко над ним посмеялась.
Петр Алексеевич Маракулин сослуживцев своих весельем и беззаботностью заражал. Сам — узкогрудый, усы ниточкою, лет уже тридцати, но чувствовал себя чуть ли не двенадцатилетним. Славился Маракулин почерком, отчеты выводил букву за буквой: строчит ровно, точно бисером нижет, и не раз перепишет, зато после — хоть на выставку неси. И знал Маракулин радость: бежит другой раз поутру на службу, и вдруг переполнит грудь и станет необыкновенно.
Враз все переменилось. Ждал к Пасхе Маракулин повышения и награду — а вместо того его со службы выгнали. Пять лет заведовал Петр Алексеевич талонными книжками, и все было в исправности, а затеяли директора перед праздником проверять — что-то не сходится. Говорили потом — кассир, приятель Маракулина, "подчислил". Пытался доказать Петр Алексеевич, что какая-то тут ошибка, — не слушали. И понял тогда Маракулин: "Человек человеку бревно".
Прогулял лето без дела, позаложил вещи, пораспродал, сам пообдергался. И с квартиры пришлось съехать. Поселился Петр Алексеевич в Бурковом доме, напротив Обуховской больницы, где бродят люди в больничных халатах и мелькает красный крест белых сестер, С парадного конца дома живут богатые: и хозяин Бурков, бывший губернатор, и присяжный поверенный, и доктор медицины, и генеральша Холмогорова — "вошь", процентов одних ей до смерти хватит. С черного — квартиры маленькие. Тут и сапожники, и портные, пекаря, банщики, парикмахеры и кого еще только нет. Здесь и квартира хозяйки Маракулина, Адонии Ивойловны. Она — вдова, богатая, любит блаженных и юродивых. Летом на богомолье уезжает, оставляя квартиру на Акумовну, кухарку. По двору любят Акумовну: Акумовна на том свете была, ходила по мукам — божественная! Из дома она — почти никуда, и все хочется ей на воздух.
Соседи у Маракулина — братья Дамаскины: Василий Александрович, клоун, и Сергей Александрович, что в театре танцует, ходит — земли не касается. А еще ближе — две Веры. Вера Николаевна Кликачева, с Надеждинских курсов, бледненькая, тоненькая, массажем зарабатывает, хочет на аттестат зрелости готовиться, чтобы поступить в медицинский институт, а учиться трудно до слез, и ночью воет Вера, словно петлей сдавленная. Верочка, Вера Ивановна Вехорева, — ученица Театрального училища. Верочка нравилась Маракулину. Танцевала хорошо, читала с голосом. Но поражала ее заносчивость, говорила, что она великая актриса, кричала: "Я покажу, кто я, всему миру". И чувствовал Маракулин, это она заводчику Вакуеву показать хочет: содержал год, а надоела — отправил в Петербург, учиться на тридцать рублей в месяц. Ночью билась Верочка головой о стену. И Маракулин слушал в исступлении и всякую "вошь" проклинал.
На лето все разъехались, а осенью — не вернулась Верочка. После видели ее на бульваре, с разными мужчинами. На ее месте поселилась Анна Степановна, учительница гимназии, — мужем обобранная, оби-женная, брошенная. Осенью туго всем пришлось. Клоун Василий Александрович упал с трапеции, ноги повредил, Анне Степановне жалованье оттягивали, у Маракулина — работа кончилась. И вдруг — вызов ему из Москвы, от Павла Плотникова. Сам-то Маракулин московский. Ехал — вспоминал.
В те далекие годы Петр много возился с Пашей, и Плотников его слушался как старшего. И позже, когда взрослый Плотников пил и готов был выкинуть все что угодно, только Петр Алексеевич мог унять безудержного приятеля. Подумал Маракулин и о матери, Евгении Александровне: на могилу надо сходить. Вспомнил ее в гробу, — ему было тогда десять лет, виден был ее крест на восковом лбу из-под белого венчика.
Отец Жени служил фабричным доктором у отца Плотникова, часто брал ее с собою. Насмотрелась Женя на фабричную жизнь, душа переболела. Взялась помогать молодому технику Цыганову, что для фабричных чтения устраивал, книжки подбирала. Раз, когда все сделала, заторопилась домой. Да Цыганов вдруг бросился на нее и повалил на пол. Дома ничего не сказала, ужас и стыд мучили. Себя во всем винила: Цыганов "просто ослеп". И всякий раз, когда приходила к нему помочь, — повторялся тот вечер. И молила его пощадить, не трогать, но он не хотел слышать. Через год исчез Цыганов с фабрики, вздохнула было Женя, да тут точь-в-точь произошло то же самое и в другой раз, только с братом ее, юнкером. И его молила, но и он не хотел слышать. А когда через год брат из Москвы уехал — молодой доктор, помощник отца, заменил брата. И три года она молчала. И себя винила. Отец, глядя на нее, тревожился: не переутомилась ли? Уговорил поехать в деревню. И там в Большой пост на Страстной неделе во вторник ушла она в лес и молилась три дня и три ночи со всею жгучестью ужаса, стыда и муки. А в Великую пятницу появилась в церкви, совсем нагая, с бритвою в руке. И когда понесли плащаницу, стала себя резать, полагая кресты на лбу, на плечах, на руках, на груди. И кровь ее лил-
ась на плащаницу.
С год пролежала в больнице, чуть заметный шрамик остался на лбу, да и то под волосами не видно. И когда знакомый отца, бухгалтер Маракулин Алексей Иванович, объяснился ей — решилась, рассказала все без утайки. Он слушал кротко и плакал, — любил ее. А сын помнил лишь: мать была странная.
Всю ночь не заснул Маракулин, лишь раз забылся на минуту, и приснился ему сон, будто Плотников уговаривает: лучше жить без головы, и режет ему шею бритвой. А приехал — горячка у Плотникова: "головы нет, рот на спине, и глаза на плечах. Он — улей". А не то — король заполярного государства, управляет всем земным шаром, хочет — влево вращает, хочет — вправо, то остановит, то пустит. Вдруг — после месячного запоя — узнал Плотников Маракулина: "Петруша, хвост-прохвост..." — и, шатнувшись к дивану, завалился спать на двое суток. А мать — плачет и благодарит: "Исцелил его, батюшка!"
Когда очнулся Павел, потащил Маракулина в трактир, там за столиком признался: "Я в тебя, Петруша, как в Бога верую, не заладится в делах — имя твое назову, — смотришь, опять все по-старому". И таскал за собой, потом — на вокзал проводил. Уже в вагоне вспомнил Маракулин: так и не успел на могиле матери побывать. И какая-то тоска хлынула на него...
Невесело квартиранты встретили Пасху. Василий Александрович выписался из больницы, ходил с трудом, будто без пяток. Вере Николаевне не до аттестата — доктор посоветовал куда-то в Абастуман от-правляться: с легкими неладно. Анна Степановна с ног валилась, ждала увольнения и все улыбалась своею больной страшной улыбкой. И когда Сергей Александрович с театром условие заключил о поездке за границу, других стад звать: "Россия задыхается среди всяких Бурковых. Всем за границу надо, хоть на неделю". — "А на какие мы деньги поедем?" — улыбалась Анна Степановна. "Я достану денег, — сказал Маракулин, вспомнив о Плотникове, — тысячу рублей достану!" И все поверили. И головы закружились. Там, в Париже, найдут они все себе место на земле, работу, аттестат зрелости, потерянную радость. "Верочку бы отыскать", — схватился вдруг Маракулин: сделается она в Париже великою актрисой, и мир сойдет на нее.
По вечерам Акумовна гадала, и выходила всем большая перемена. "А не взять ли нам и Акумовну?" — подмигивал Сергей Александрович. "Что ж, и поеду, воздухом подышу!"
И пришел наконец ответ от Плотникова: через банк перевел Маракулину двадцать пять рублей. И уехал Сергей Александрович с театром за границу, а Веру Николаевну и Анну Степановну уговорил поселиться с Василием Александровичем в Финляндии, в Тур-Киля, — за ним уход нужен.
С утра до вечера ходил Маракулин по Петербургу из конца в конец, как мышь в мышеловке. И ночью приснилась ему курносая, зубатая, голая: "В субботу, — стучит зубами, смеется, — мать будет в белом!" В тоске смертельной проснулся Маракулин. Была пятница. И поледенел весь от мысли: срок ему — суббота. И не хотел верить сну, и верил, и, веря, сам себя приговаривал к смерти. И почувствовал Маракулин, что не вынесет, не дождется субботы, и в тоске смертельной с утра, бродя по улицам, только и ждал ночи: увидать Верочку, все рассказать ей и проститься. Беда его водила, метала с улицы на улицу, путала, — это судьба, от которой не уйти. И ночь мотался — пытался Верочку отыскать. И суббота наступила и уж подходила к концу, час близился. И пошел Маракулин к себе: может, сон иное значит, что ж у Акумовны он не спросил?
Долго звонил и вошел уж с черного хода. Дверь в кухню оказалась незапертой. Акумовна сидела в белом платке. "Мать будет в белом!" — вспомнил Маракулин и застонал.
Вскочила Акумовна и рассказала, как полезла утром на чердак, белье там висело, да кто-то и запер. Вылезла на крышу, чуть не соскользнула, кричать пытается — голоса нет. Хотела уж по желобу спускаться, да дворник увидел: "Не лазь, — кричит, — отопру!"
Маракулин свое рассказал. "Что этот сон означает, Акумовна?" Молчит старуха. Часы на кухне захрипели, отстукали двенадцать часов. "Акумовна? — спросил Маракулин. — Воскресенье настало?" — "Воскресенье, спите спокойно". И, выждав, пока Акумовна угомонится, взял Маракулин подушку и, как делают летние бурковские жильцы, положив ее на подоконник, перевесился на волю. И вдруг увидел на мусоре и кирпичах вдоль шкапчиков-ларьков зеленые березки, почувствовал, как медленно подступает, накатывается прежняя его потерянная радость. И, не удержавшись, с подушкой полетел с подоконника вниз. "Времена созрели, — услышал он как со дна колодца, — наказание близко. Лежи, болотная голова". Маракулин лежал в крови с разбитым черепом на Бурковом дворе.
Хороший пересказ? Расскажи друзьям в соц.сети, пусть тоже подготовятся к уроку!
Жизнь возрожденной Марфо-Мариинской обители в XXI веке течет так же, как и при святой основательнице, в молитвах и заботах о ближних.
Cтрогий отбор
Великая княгиня Елизавета Федоровна Романова принимала в обитель женщин, желающих служить ближним. Условия были такие: возраст от 21 до 40 лет, не замужем, физическое здоровье, отсутствие малолетних детей. Хотя сестры, жившие в обители, приносили обеты целомудрия, нестяжания и послушания, основное внимание было акцентировано на служении Богу через служение ближним. Все обеты давались на определенный срок, после которого сестры могли уйти из обители, создать семью и быть свободными от данных прежде обетов. Некоторые из них по желанию принимали затем монашество.
«Ограничение по возрасту и здоровью, установленное преподобномученицей Елизаветой, было обусловлено тем, что труд сестры милосердия очень тяжел, – поясняет настоятельница Марфо-Мариинской обители монахиня Елизавета (Позднякова). – Например, приходится поднимать лежачих больных. Но сегодня мы сохранили только нижнюю планку: принимаем не состоящих в браке женщин не моложе 20 лет, не имеющих маленьких детей или детей-инвалидов. А вот женщины за 50 в наше время еще часто достаточно крепки и могут послужить ближнему: изменились и условия жизни, и уровень медицины».
«Белые» и «черные» сестры живут бок о бок. Всего сейчас 29 сестер, из них шесть живут в скитах и на подворье.
«Каждая сестра при поступлении в обитель определяется, какое служение она хотела бы нести. В зависимости от этого – разные критерии приема. Для монашествующих нет верхнего ограничения по возрасту. Для тех и других главное при приеме – собеседование, на котором мы пытаемся определить, хочет ли женщина славы сестры милосердия или она на самом деле пришла служить Богу, готова ли она слушаться. Попасть в число сестер обители довольно сложно: отбор строгий».
Каждая сестра при поступлении в обитель определяется, какое служение она хотела бы нести.
Существует ли та «слава сестры милосердия», о которой говорит матушка настоятельница? Казалось бы, современный мир не только не превозносит этих тружениц, а вообще не вспоминает о них, пока не захочет передать им на руки какого-нибудь бездомного инвалида. Но бывает, что женщина или девушка, начитавшись книг, приходит с романтическими представлениями о своем предназначении, однако без готовности к ежедневной работе.
Будничный труд
Устав Марфо-Мариинской обители не менялся со времен святой основательницы: все сестры живут по общежительному уставу, «белые» сестры милосердия – практически по тому порядку, который составила Великая княгиня, а у монашествующих устав несколько строже. У любой сестры день начинается с молитвы, причем все свободные от неотложных дел насельницы ежедневно присутствуют на Литургии.
Различаются послушания «белых» и «черных» сестер. Монахини трудятся в храме, читают и поют на клиросе, выполняют административные и хозяйственные обязанности, возделывают сад, ведут экскурсии по обители, по очереди работают на кухне и в трапезной. Нужно работать в прачечной, обновлять сайт обители, звонить в колокола. Дело сестер милосердия – патронажная служба (они выезжают из обители к нуждающимся подопечным), хоспис и другие социальные проекты.
Некоторые проекты Марфо-Мариинской обители работают при тесном сотрудничестве с православной службой помощи «Милосердие»: детский паллиативный центр (хоспис), Елизаветинский детский дом, группа дневного пребывания для детей с ДЦП, служба работы с просителями, попавшими в трудную ситуацию. Есть детская выездная паллиативная служба, обслуживающая около 70 семей на дому. Она оказывает помощь детям с тяжелыми и прогрессирующими неизлечимыми заболеваниями. На базе медицинского центра действует проект помощи больным боковым амиотрофическим склерозом. В православной гимназии при обители учатся 220 детей.
В обители расфасовывают продуктовые наборы для нуждающихся, сюда можно пожертвовать продукты.
«Большинство сотрудников, занятых в социальных проектах, в медицинском центре, в детском саду – люди, работающие за пусть небольшую, но зарплату, в том числе со специальным образованием. Немало и добровольцев, помогающих бесплатно. В некоторых проектах заняты и сестры: например, ухаживают за детьми в хосписе, – рассказывает матушка Елизавета (Позднякова). – Сестра руководит центром семейного устройства: там люди готовятся стать приемными родителями. Если в приют поступает новая девочка, ее встречает сестра обители и проводит с ней первые недели, помогая адаптироваться. Сестры помогают везде, где нужна помощь, но их мало, а сотрудников в десять раз больше, около трехсот».
Сестры милосердия Марфо-Мариинской обители проходят курсы профессионального ухода за больными, а также изучают богословские дисциплины. Каждый вечер завершается в храме: для «белых» сестер – вечернее правило, для «черных» – те богослужения по церковному уставу, которые не совершают в обычных приходских храмах. Затем сестры обходят территорию обители крестным ходом.
Не приписывать себе особых подвигов
Каждое утро все сестры молятся перед мощами святой Елизаветы, и все, включая настоятельницу, считают себя лишь ее послушницами. Она по-прежнему управляет жизнью обители, и это вдохновляет и живущих здесь, и приходящих за помощью. У мощей святой совершаются чудеса: исцеления больных, дарование веры, примирение враждующих.
«Главное – не приписывать себе особых подвигов, даже если служение тяжелое и сестра очень устает. Хотя такое искушение, конечно, бывает, – делится настоятельница обители. – Сестры постоянно видят очень много человеческого горя, это нелегко, но все хотят через это служение подготовиться к самому главному – встрече с Христом».
Тяжело не на хозяйстве – тяжелее всего бороться с собой, вовремя взять себя в руки. Бывает, сестры устанут за день, а на ночь глядя придет какая-нибудь семья. Дети малые, ночевать негде, неделю жили на вокзале, документы украли.
Сейчас, например, увеличилось количество беженцев с Украины. И сестры, как бы они ни устали, как бы плохо себя ни чувствовали, должны помочь.
«Сестры всегда должны быть готовы, как на войне. Это не легко, а бывает и очень тяжело, но каждая знает, сколько утешения и радости приносит этот труд», – говорит настоятельница.
Несмотря на то что обитель расположена в центре города, здесь всегда тихо. Люди приходят в цветущий сад гулять с детьми и удивляются, как возможен столь тихий оазис в мегаполисе.
Юбилей
В 2014 году совпали две памятные даты: 700-летие со дня рождения преподобного Сергия Радонежского и 150-летие со дня рождения великой княгини Елизаветы Федоровны. Она всегда очень почитала преподобного Сергия, бывшего покровителем ее супруга. Так получилось, что именно день памяти преподобного – 18 июля – стал днем мученической кончины великой княгини.
В преддверии дня рождения великой княгини в стенах обители прошли научно-историческая конференция и различные выставки. Также к ее юбилею приурочили начало работы новых проектов: фасовки обедов для малообеспеченных граждан, детского хосписа и богадельни.
В юбилейный год обитель получила статус ставропигиального монастыря – это значит, что она подчиняется напрямую Святейшему Патриарху. При этом в жизни обители кардинально ничего не изменится: сохранятся все особенности уклада, «белые» сестры милосердия продолжат жить в ее ограде.
Помочь может каждый
Разумеется, 30 сестер и даже 300 сотрудников не в состоянии помочь всем. Но каждый из нас может внести свою лепту. Например, сейчас собираются средства на расширение детского садика для детей с ДЦП. Это место, где родители, имеющие тяжело больных деток, могут оставить их на целый день, здесь с ними бесплатно занимаются воспитатели, психологи и логопеды. Их учат ориентироваться в окружающем мире, общаться. Ведь кроме медицинской реабилитации, которую получить все же проще, ребенку очень важно развиваться как личности. Детский садик в стенах обители очень маленький и не может принять всех желающих, очередь около 160 семей. По ходатайству Святейшего Патриарха Кирилла Правительство Москвы выделило здание, но оно очень ветхое. Ремонт обойдется более чем в 20 млн рублей.
Сердца сестер, конечно, всегда более всего устремляются туда, где возникают трудности. Например, сейчас тревожно за «детскую дачу» в Севастополе, где уже четвертый год организуется летний лагерь для семей с детьми-инвалидами. В прошлом году там удалось отдохнуть 169 семьям, а в этом году из-за сложной ситуации на Украине летний отдых и реабилитация мам и их детей под угрозой. В лагере отдыхают дети с такими заболеваниями, как ДЦП, буллезный эпидермолиз, мукополисахаридоз, а также воспитанницы православного Елизаветинского детского дома при обители и дети из многодетных малоимущих семей.
Реквизиты этих и других проектов всегда можно найти на сайтах www.miloserdie.ru и www.mmom.ru и перечислить пожертвование.
Можно помочь и по-другому. Дважды в месяц необходимо фасовать продукты для раздачи бедным. Человек, который хочет помогать детскому садику, может не иметь образования, но должен иметь доброе сердце и желание слушаться. Его обучат, и он сможет профессионально ухаживать за ребенком и заниматься с ним. Нужны добровольцы и в других проектах: можно выбрать себе дело по силам.
Тропарь Марфе и Марии, сестрам Лазаря Четверодневного
Праведнаго Лазаря боголюбивыя сестры, Марфо и Марие преславныя, чистым сердцем Христа в житии вашем возлюбили есте, мироносиц вземша чин, и Его, яко Сына Божия, безбоязненно исповедали есте: сего ради ныне во обителех Отца Небеснаго со ангелы и всеми святыми славно царствуете. Умолите, Егоже возлюбили есте, и нам грешным в вере и любви Христове утвердитися и Царствия Небеснаго сподобитися.
В блокнот паломнику:
Марфо-Мариинская обитель
Адрес: 109017, Москва, ул. Б. Ордынка, д. 34.
Эл. почта: [email protected]
Консервы, крупы, чай, сахар принимают в любой будний день с 9.00 до 17.00 и по субботам с 12.00 до 16.00.