Утраченные иллюзии о де бальзака. Кабанова И.В. Зарубежная литература. “Утраченные иллюзии” О. де Бальзака. Бальзак оноре де утраченные иллюзии

“Утраченные иллюзии” О. де Бальзака

Оноре Бальзак (1799–1850 гг.) наряду со Стендалем принадлежит к классическому этапу реализма XIX века. Бальзак сумел наиболее полно выразить дух XIX столетия; согласно английскому писателю Оскару Уайльду, мастеру парадоксов, XIX век, “каким мы его знаем, в значительной мере изобретен Бальзаком”. Уайльд имеет в виду, что Бальзак обладал самым мощным, после Шекспира, писательским воображением и в своем творчестве сумел создать самодостаточную, саморазвивающуюся, универсальную модель мира, точнее, французского общества первой половины XIX века.

Главное творение Бальзака - “Человеческая комедия”. Она объединяет все произведения зрелого этапа его творчества, все, написанное им после 1830 года. Замысел объединить свои отдельно публиковавшиеся романы, повести, новеллы в единый цикл произведений впервые возник у Бальзака в 1833 году, и первоначально он планировал назвать гигантское произведение “Социальные этюды” - заглавие, подчеркивающее сходство принципов Бальзака-художника с методологией науки его времени. Однако к 1839 году он остановился на другом заглавии - “Человеческая комедия”, которое выражает и авторское отношение к нравам его века, и писательскую дерзость Бальзака, мечтавшего, что его произведение станет для современности тем же, чем “Божественная комедия” Данте была для средневековья.

В 1842 году было написано “Предисловие к “Человеческой комедии”, в котором Бальзак изложил свои творческие принципы, охарактеризовал идеи, положенные в основу композиционной структуры и образной типизации “Человеческой комедии”. К 1844 году относится авторский каталог и окончательный план, в котором значатся названия 144 произведений; из них Бальзак успел написать 96. Это самое масштабное произведение литературы XIX века, надолго, особенно в марксистской критике, ставшее эталоном литературного творчества. Цементируют гигантское здание “Человеческой комедии” личность автора и обусловленное ею единство стиля, изобретенная Бальзаком система переходящих персонажей и единство проблематики его произведений.

Роман “Шагреневая кожа” (1831 г.) основан на том же конфликте, что “Красное и черное” Стендаля: столкновение молодого человека со своим временем. Поскольку этот роман принадлежит к разделу “Человеческой комедии”, названному “Философские этюды”, конфликт этот решается здесь в наиболее отвлеченном, абстрактном виде, к тому же в этом романе нагляднее, чем у Стендаля, проявляется связь раннего реализма с предшествующей литературой романтизма. Это один из самых красочных романов Бальзака, с динамичной прихотливой композицией, с цветистым, описательным стилем, с будоражащей воображение фантастикой.

Главный герой “Шагреневой кожи” - Рафаэль де Валантен. Читатель знакомится с ним в момент, когда он, измученный унизительной нищетой, готов покончить с собой, бросившись в холодные воды Сены. На пороге самоубийства его останавливает случай. В лавке старика-антиквара он становится обладателем волшебного талисмана - шагреневой кожи, исполняющей все желания обладателя. Однако по мере исполнения желаний талисман уменьшается в размерах, а с ним укорачивается жизнь владельца. Рафаэлю нечего терять - он принимает дар антиквара, не очень веря в волшебство талисмана, и начинает растрачивать жизнь в желаниях всех наслаждений молодости. Когда он осознает, что шагреневая кожа в самом деле сокращается, он запрещает себе желать вообще чего бы то ни было, но поздно - на вершине богатства, когда его пылко любит, и без шагреневой кожи, очаровательная Полина, он умирает в объятиях своей возлюбленной. Мистический, фантастический элемент в романе подчеркивает его связь с эстетикой романтизма, но сам характер проблем и способ их постановки в романе характерны для реалистической литературы.

Рафаэль де Валантен по происхождению и воспитанию - утонченный аристократ, но его род лишился всего в ходе революции, а действие в романе разворачивается в 1829 году, в конце эпохи Реставрации. Бальзак подчеркивает, что в послереволюционном французском обществе честолюбивые желания естественно возникают у молодого человека, и Рафаэля обуревают желания славы, богатства, любви прекрасных женщин. Автор не ставит под вопрос законность и ценность всех этих устремлений, а принимает их как данность; центр проблематики романа смещается в философскую плоскость: какова цена, которую человеку предстоит заплатить за осуществление его желаний?

Проблема карьеры поставлена в “Шагреневой коже” в самом общем виде - кипение самолюбия, вера в собственное предназначение, в свою гениальность заставляют Рафаэля испытать два пути к славе. Первый заключается в упорном труде при полной нищете: Рафаэль с гордостью рассказывает, как в течение трех лет жил на триста шестьдесят пять франков в год, работая над сочинениями, которые должны были его прославить. В романе появляются сугубо реалистические подробности, когда Рафаэль описывает свою жизнь в бедной мансарде “на три су - хлеба, на два - молока, на три - колбасы; с голоду не умрешь, а дух находится в состоянии особой ясности”. Но страсти увлекают его с ясного пути ученого в пучину: любовь к “женщине без сердца”, графине Феодоре, воплощающей в романе светское общество, толкает Рафаэля к игорному столу, к безумным тратам, и логика “каторги наслаждений” оставляет ему последний выход - самоубийство.

Мудрец-антиквар, передавая Рафаэлю шагреневую кожу, объясняет ему, что отныне его жизнь - лишь отсроченное самоубийство. Герою предстоит постичь соотношение двух глаголов, руководящих не просто людскими карьерами, но всей человеческой жизнью. Это глаголы желать и мочь: “Желать сжигает нас, а мочь - разрушает, но знать дает нашему слабому организму возможность вечно пребывать в спокойном состоянии”. Вот символика талисмана - в шагреневой коже соединены мочь и желать, но за его могущество положена единственно возможная цена - человеческая жизнь.

Роман “Утраченные иллюзии” (1837–1843 гг.) относится к разделу “Этюды нравов” “Человеческой комедии”. Он вбирает в себя все мотивы творчества зрелого Бальзака и по праву считается вершиной “Человеческой комедии”. В этом полицентрическом, многолинейном, панорамном произведении в центре - история карьеры главного героя Люсьена Шардона, со стороны матери принадлежащего к знатному роду де Рюбампре. Параллельно истории Люсьена повествуется о судьбе его друга, типографа и изобретателя Давида Сешара.

Карьера Люсьена разворачивается на широком фоне французской жизни 1821–1823 годов. В первой части романа - “Два поэта” - Бальзак проводит своего читателя через провинциальный Ангулем, откуда родом начинающий поэт-романтик Люсьен; во второй, центральной части романа - “Провинциальная знаменитость в Париже” - сатирически показаны круги парижской журналистики и богемы, в которых Люсьен пытается добиться признания; третья часть - “Страдания изобретателя” - возвращает читателя в провинцию, где разыгрываются финальные акты драм Люсьена и Давида. Истории крушения каждого героя предстают как развернутые, обстоятельно детерминированные процессы.

“Два поэта” первой части романа - это красавец-Люсьен, пишущий эпигонские романтические стихи, и скромный Давид, истинно поэтическая натура в своем переживании прекрасного, в самоотверженности и верности чувств. Оба они находятся на низших ступенях социальной лестницы, но если честолюбие Давида заключено в том, чтобы завоевать любовь сестры Люсьена Евы, быть надежной опорой своему другу, то честолюбие Люсьена простирается далеко за пределы Ангулема. Именно характер Люсьена Шардона приковывает к себе особое внимание читателя.

Люсьен - слабый, несамостоятельный, беспринципный человек; его мнения и поступки зависят от того, под чьим влиянием он в данный момент находится, и многое в его характере объясняет его связь с “королевой Ангулема” г-жой де Баржетон. Только неопытному юноше простительно, что он принимает за чистую монету позерство Луизы, ее претензии на интеллектуальное превосходство, принимает ее страсть за подтверждение собственной гениальности.

В салоне г-жи де Баржетон Люсьен быстро расстается со своими либеральными убеждениями, отказывается от отцовской фамилии, которая отныне для него оскорбительно-заурядна, и становится на сторону монархистов, потому что с этой партией связывает свои надежды на подтверждение дворянского титула. Склонность к романтической позе, к аффектированному проявлению чувств нередко ставит Люсьена в смешное положение, и вскоре он убеждается, что повышенная романтическая чувствительность, романтическое благородство противопоказаны успешной карьере.

В Париже Люсьен попадает в кружок Даниэля д’Артеза “Содружество”, где талантливейшие юноши Франции работают на завтрашний день, не идя ни на какие компромиссы с обществом. Их путь не для Люсьена, у него не хватает характера ждать осуществления своих желаний, ему нужно все и немедленно. Именно характеристики членов “Содружества” оказываются прямыми авторскими характеристиками героя романа: “...бесхарактерный мужчина, который притязает на значительность”, “который мечтает, но не мыслит”, “бессильный противостоять соблазнам наслаждения, удовлетворению собственного тщеславия”.

Ради соблазнов наслаждения Люсьен продает свой скромный поэтический дар, окунаясь в омут продажной журналистики. В журналистские круги его вводит развращенный и циничный Этьен Лусто, и выбор между принципами д’Артеза и Лусто Люсьен делает быстро. Он пишет клеветническую заказную статью о книге д’Артеза, хотя на самом деле очень высоко ее ценит. Это предательство покупает ему право публикации книги его стихов “Маргаритки”, основу его недолгой карьеры в журналистике. Это в самом деле мир без иллюзий, всеобщая продажность и аморализм достигают здесь апогея. Мимолетная известность Люсьена носит скандальный характер: в Париже он живет на деньги влюбленной в него актрисы-содержанки Корали. Когда она, разоренная, умирает, Люсьен доходит до той бездны отчаяния, о которой говорил старик-антиквар Рафаэлю де Валантену, измеряя его готовность к самоубийству: “Вы принуждены сочинять куплеты, чтобы заплатить за похороны вашей любовницы?” - Люсьен сочиняет непристойные песни, чтобы оплатить могилу своей возлюбленной, а деньги на дорогу домой, в Ангулем, он принимает от ее служанки, заработавшей их на панели.

Тип Люсьена Шардона, карьериста-неудачника, стал художественным открытием Бальзака. В сопоставлении с ним образ Давида Сешара более литературен, более стандартен. Это положительный герой, противостоящий в концепции романа Люсьену, и его жизненная неудача косвенно подтверждает закономерность неудачи Люсьена. Давид Сешар изобретает новый способ производства бумаги, но изобретение не приносит ему богатства: он вынужден уступить патент капиталистическим хищникам братьям Куэнте.

Типичность историй Люсьена и Давида для общественных условий выражена в гениальном заглавии романа. Не только в судьбах главных героев, но и в многочисленных историях второстепенных персонажей Бальзак описывает процесс утраты иллюзий - иллюзий, связанных с романтикой молодости, вдохновленных романтизмом как литературной модой, иллюзий одаренных молодых людей о том, что насквозь эгоистическое общество способно заинтересоваться ими и воздать им должное.

“Утраченные иллюзии” Бальзака - один из лучших образцов реалистического романа, и очень характерен для реализма первого этапа стиль Бальзака в этом произведении. Кажется, нет ни одной подробности внешнего облика героев, их костюмов, интерьера и пейзажа, которую автор не приводит в своих пространных описаниях. Описания у Бальзака детализированы настолько, что подчас их избыточность размывает зримость образов, но именно в тщательности описаний материального, вещного мира для автора заключается глубокий смысл: Бальзак исходит из того, что в человеке и в обществе нет ничего внутреннего, что так или иначе не находило бы внешнего проявления. В этой повышенной склонности к деталям, в пространности описаний принципиальное различие между художническими установками Стендаля и Бальзака.

Стендаль в сопоставлении с Бальзаком предельно скуп на описания, он устремлен к изображению внутренней, духовной и психологической реальности своих героев, и внешняя изобразительность может только отвлечь читателя от этой установки. С точки зрения современного читателя, обстоятельная описательность романов Бальзака не идет им на пользу, подчас тормозит развитие действия и вообще утяжеляет структуру романа. Именно в силу этой разницы читателю XIX века романы Стендаля казались сдержанными до сухости, неприкрытыми до цинизма, а романы Бальзака были привычными хотя бы по стилистике, по установке на подробное воссоздание окружающей действительности.

Роман карьеры не только отразил новые явления социальной действительности. В этой жанровой разновидности выработался характерный для более позднего реалистического романа способ взаимодействия героя с миром: чем активней герой работает над практическим воплощением в жизнь своего идеала, тем больше он от него отдаляется; чем упорней он стремится преодолеть окружающие его обстоятельства, тем в большей зависимости от них оказывается. Г. К. Косиков пишет: “Субъективно продолжая оставаться носителем идеала, объективно герой превращается в носителя деградации. Для того, чтобы герой в ярком свете нравственных ценностей смог увидеть проделанный им путь и результат, к которому он пришел, требуется чаще все- го такое событие, благодаря которому “идеальная” и “жизненная” логика столкнулись бы лицом к лицу, чтобы герой не смог уклониться от осознания непреодолимого разлада между ними. Поэтому финальное “возрождение” такого героя, возвращение на точку зрения идеала приводит его к пониманию тщетности не только всего предшествующего поиска, но и всякого поиска вообще”.

Утраченные иллюзии

Оноре де Бальзак
Утраченные иллюзии
РОМАН БАЛЬЗАКА "УТРАЧЕННЫЕ ИЛЛЮЗИИ"
" Господа буржуазные индивидуалисты мы должны сказать вам что ваши речи об абсолютной свободе одно лицемерие В обществе, основанном на власти денег, в обществе, где нищенствуют массы трудящихся и тунеядствуют горстки бога чей, не может быть "свободы" реальной и действительной Свободны ли вы от вашего буржуазного издателя, господин писатель" от вашей буржуазной публики которая требует от вас порнографии в рамках и картинах, проституции в виде "дополнения" к "святому" сценическому искусству"
В И Ленин1
Читая "Утраченные иллюзии" Невольно вспоминаешь эти страстные строки из знаменитой статьи В И Ленина " Партийная организация и партийная литература", написанной с покоряющим красноречием убежденностью революционера и мудростью гения Ни одно слово из этой статьи не утратило своей актуальности Нынешние "господа буржуазные индивидуалисты" (статья В И Ленина была написана в 1905 году) кичатся тем что живут в "свободном мире" и пользуются "абсолютной свободой абсолютно-индивидуального идейного творчества"2 (пользуюсь ироническим выражением В И Ленина) Роман Бальзака показывает, что такое их "свобода" печати и их "свобода" творчества Перед нами в живых лицах и живых картинах предстает вся "кухня" издательского дела, вся подноготная так называемого "святого" искусства в так называемом "свободном" буржуазном мире
Бальзак писал свой роман в годы полного и безраздельного господства буржуазии во Франции В 1830 году она одержала оконча
1 В И Ленин Поли собр соч Т 12 С 103-104
- Там же С 102
тельную победу, изгнав последнего Бурбона (Карла X) и поставив на трон своего короля, буржуа и финансиста, Луи Филиппа Орлеанского. Действие романа относится ко времени Реставрации (двадцатые годы XIX века), когда французская аристократия еще мечтала и надеялась вернуть себе обветшалые геральдические прерогативы, а между тем и окончательно теряла их под напором нового властелина Франции - буржуа.
Нелепые и смешные заботы ее о титулах и сословной элитарности не без иронии показаны Бальзаком, хоть писатель и заявлял себя сторонником "алтаря и трона". Здесь одна из парадоксальных сторон ею творчества.
В отвлеченно-теоретических рассуждениях он часто противоречил себе бытописателю и художнику. В романе можно найти фразы, близкие по духу разве что самым оголтелым реакционерам той поры. Например: "возвышенные трактаты г-на де Бональда и г-на де Мест-ра, этих двух орлов мысли". Эти "орлы мысли", как известно, проклинали революцию 1789-1794 годов, просветительскую философию XVIII века, тянули Францию назад, "к временам абсолютной монархии, всесилия католической церкви" (Жозеф де Местр "О папе", 1819 г.) и т. д.
Но тем ценнее, тем убедительнее выглядят воссозданные Бальзаком картины живой жизни. Здесь говорит сама правда. Бальзак поставил перед собой грандиозную задачу - описать свое поколение - все общество, все его состояния, классы, сословия, социальные группы, возрасты,- нарисовать картину нравов своего времени. И он осуществил эту задачу, опубликовав девяносто томов "Человеческой комедии". Он писал: "Есть две истории: официальная, лживая история, которую преподают в школе, история ad usum Delphini 1, и история тайная, раскрывающая истинные причины события, история постыдная".
Вот эту "постыдную" историю своих дней писатель и раскрыл на страницах "Человеческой комедии".
1 По поводу латинского выражения ad usum Delphini (для пользования дофину), которое употребляет здесь Бальзак, точнее, в романе - аббат Эррера,- французский справочник Ларусс дает небезынтересное для русского читателя разъяснение: "Название дано роскошным изданиям латинских классиков, специально подготовленным для сына Людовика XIV, из которых были удалены слишком откровенные места. Эту формулу стали применять в ироничном смысле, ко всем публикациям, подвергнутым чистке и препарированным в зависимости от поставленных задач.
В романе "Утраченные иллюзии" мир искусства: поэты, журналисты, актеры, издатели - и те, кто управляет этим миром: лавочники, финансисты, денежные мешки, тупые и безнравственные толстосумы. Им плевать на идеалы, с которыми носятся поэты, на талант, вдохновение, на долг художника перед "святым искусством-),- они платят. а тот, кто платит,- заказывает музыку. И поэт Люсьен Шардон у смертного одра своей возлюбленной, обливаясь слезами, пишет пошлые, скабрезные стихи, чтобы заработать двести франков на похороны. "Ежели вы завтра принесете мне десяток хороших песенок - застольных и вольных... понимаете? - я вам заплачу двести франков",- говорит ему издатель.
Такова реальность этого "свободного мира" и "свободного искусства". x x x
Писатель приглашает избавиться от иллюзий, а ими полна человеческая жизнь, и первыми жертвами разочарований, иногда трагических, становятся молодые люди. Для Бальзака это одна из главных тем, он даже создал соответствующий афоризм: жизненный опыт - это избавление от благородных идеалов, которые волнуют нас в юности. Послушаем доверительный разговор журналиста Этьена Лусто с Люсьеном Шардоном, прибывшим из Ангулема в Париж: "Бедный мальчик, я приехал в Париж, подобно вам, исполненный мечтаний, влюбленный в искусство, движимый неодолимым порывом к славе; я натолкнулся на изнанку нашего ремесла, на рогатки книжной торговли, на неоспоримость нужды. Моя восторженность, ныне подавляемая, мое первоначальное волнение скрывали от меня механизм жизни; мне довелось испытать на себе действие всей системы колес этого механизма, ударяться о его рычаги...".
Далее журналист рассказывает, как сердце его "остудили снежные бури опыта", как "исподличался он, ради того чтобы жить", как "писал статьи, расточая цветы своего остроумия ради одного негодяя".
История Люсьена Шардона, героя романа "Утраченные иллюзии",- история нравственного падения честного, благородного молодого человека, начавшего с восторженных мечтаний о служении искусству, прекрасному и вечному, и кончившего самоубийством в тюремной камере, опозоренным и отвергнутым ("Блеск и нищета куртизанок"). В предисловии к первому изданию романа Бальзак без обиняков изложил свою главную мысль: "социальный строй настолько приспосабливает людей к своим нуждам и так их калечит, что они перестают быть похожими на самих себя". Так и случилось с его Люсьеном Шардоном.
Вместо "святого искусства" он попал в "грязный притон продажной мысли, именуемой газетами", он узнал, что "журналистика - настоящий ад, пропасть беззакония, лжи, предательства", что литература и все искусство - "торговля совестью, умом и мыслью".
Тщетно пытался он сопротивляться, отстаивать свои нравственные принципы, жестокая правда, которую поведал ему журналист Лусто, "обрушилась, точно снежная лавина на душу Люсьена и вселила в нее леденящий холод. Мгновение он стоял молча. Затем его сердце, точно пробужденное этой жестокой поэзией препятствий, загорелось. Люсьен пожал руку Лусто и закричал:
- Я восторжествую!
- Отлично! - сказал журналист.- Еще один христианин выходит на арену на растерзание "зверям".
И Лусто оказался прав, "звери" в конце концов "растерзали" пылкого поэта, у которого не хватило воли для борьбы и победы, как и у сотен и тысяч его собратьев по перу в дни Бальзака, как и у сотен и тысяч Люсьенов в наши дни в так называемом "свободном мире", где всем правят деньги. И Люсьен не только физически погиб, но и "исподличался", подобно журналисту Этьену Лусто, и исстрадался от сознания своего нравственного падения.
"Вот там, подле Корали, сидит молодой человек... Как его имя? Люсьен! Он красив, он поэт и, что для него важнее, умный человек; и что же, он вступит в грязный притон продажной мысли, именуемый газетами, он расточит свои лучшие замыслы, иссушит мозг, развратит душу, ступит на путь анонимных низостей, которые в словесной войне заменяют военные хитрости, грабежи, поджоги и переходы в другой лагерь, по обычаю кондотьеров. Когда же он, подобно тысяче других, растратит свой прекрасный талант на потребу пайщиков газеты, эти торговцы ядом предоставят ему умирать от голода".
Пайщики газеты - в наши дни это херсты, шпрингеры - могущественные короли печати на Западе. Положение вещей нисколько там не переменилось со времен Бальзака, и ныне, как и тогда - "Свобода буржуазного писателя, художника, актрисы есть лишь замаскированная (или лицемерно маскируемая) зависимость от денежного мешка, от подкупа, от содержания" ". x x x
Не всех, однако, размалывают гигантские жернова буржуазной мельницы, есть личности, сохраняющие свою нравственную чистоту- люди стойкие, крепкие. О них Бальзак пишет с глубочайшим уваже
1 В. И. Ленин. Поли. собр. соч. Т. 12. С. 104.
нием. Это "люди глубоких знаний, закаленные в горниле нужды", это "живая энциклопедия возвышенных умов". Таков в романе кружок д"Артеза. В скромной квартире на улице Катр-Ван - "оазисе в пустыне Парижа", д"Артез и его друзья составляют "федерацию чувств и интересов". Среди них-"неутомимый труженик и добросовестный ученый" Леон Жиро, студент-медик, "в будущем одно из светил парижской Медицинской школы" Орас Бьяншон, "один из лучших живописцев молодой школы" Жозеф Бридо и, наконец, сам глава кружка д"Артез, в котором "все они предугадывали крупного писателя". В последнем, пожалуй, Бальзак изобразил самого себя, по крайней мере такого, каким он стал после мытарств и уступок миру наживы. (В ученический период своей литературной деятельности он во многом напоминал своего героя Люсьена Шардона.)
В кружке д"Артеза была и примечательная личность революционера Мишеля Кретьена. Бальзака привлекали подобные личности. "Этот великий человек, который мог бы преобразить облик общества, пал у стен монастыря Сен-Мерри, как простой солдат. Пуля какого-то лавочника сразила одно из благороднейших созданий, когда-либо существовавших на французской земле".
Девять человек, входивших в кружок д"Артеза, составляли "великолепие умственных сокровищ". Они трудились, каждый в сфере своего таланта, и не растрачивали свои силы по пустякам, не искали славы, жили скромно, не тяготясь бедностью, и, в сущности, были счастливы. Их суждения отличали мягкость и терпимость, они не знали зависти. Собираясь вместе, они делились своими богатствами, то есть дарами своего ума, "поверяли друг другу свои труды, и с милым юношеским чистосердечием спрашивали дружеского совета".
Что-то в этой дружеской общине было от раблезианской Телемы 1, что-то от утопии, от мечты, которую позволил себе здесь писатель, уставший от картин зла и корысти. Однако жизнь, реальная, жестокая и суровая, постоянно напоминала о себе, и, погревшись у дружеского камелька д"Артеза, вздохнув о честности, благородстве, о вдохновенном труде, никому не запроданном, писатель снова обращается к "постыдной" истории своего общества и рассказывает о бедах провинциального типографа и изобретателя Давида Сешара. Талантливый и простодушный, Сешар попадает в лапы конкурентов. Конкуренция в буржуазном мире подобна схватке хищников в джунглях. Здесь нет пощады, здесь битва насмерть. И Давид Сешар сломлен, разорен, уничтожен, изобретение его похищено, и в довершение ко всему
1 Телемская обитель в романе Рабле "Гаргантюа и Пантагрюэль".
Телема - желанная (греч.).
один из его разорителей и недругов - его родной отец. Физический и нравственный портрет этого последнего весьма колоритен: "Укрытые лохматыми бровями, похожие на запорошенные снегом кусты, маленькие серые глаза его хитро поблескивали от алчности, убившей в нем все чувства, даже чувство отцовства, и сохраняли проницательность даже тогда, когда он был пьян". x x x
Беды Давида Сешара - это беды самого Бальзака, писатель даже внешности своего героя придал кое-какие свои черты. Как и Давид Сешар, он задумывал разбогатеть, взявшись за типографское дело, как и Давид Сешар, он носился с изобретением дешевого сорта бумаги, наконец, как и Давид Сешар, оказался в самом бедственном положении, заваленный долгами, преследуемый кредиторами, но теперь уже с великолепным знанием неумолимых и жестоких законов буржуазного бизнеса. Этот великий знаток человеческой души, этот проницательный психолог оказался беспомощным и безоружным, как ребенок, перед людьми "с маленькими глазками, хитро поблескивавшими от алчности". Писатель широко пользовался собственным жизненным опытом, его биограф многое может почерпнуть из его книг для характеристики его личности. К слову сказать, три крупных автора написали биографию Бальзака - Стефан Цвейг, Андре Моруа и Вюрмсер". Каждый по-своему взглянул на него, и каждый отметил его значительность. Великий Роден создал его скульптурный портрет.
Бальзак родился в мае 1799 года. Его отец носил мужицкое имя Вальса, что шокировало позднее его сына-писателя, имя было изменено на Бальзак с прибавлением дворянской частички де (Оноре де Бальзак). Великие люди имеют слабости, мы говорили уже о парадоксах его отвлеченно-теоретических суждений.
Бернар Франсуа Вальса,- крестьянин, разбогатевший на скупке и продаже конфискованных дворянских земель в годы революции, а позднее помощник мэра города Тура, готовил сына к адвокатской деятельности. Сын решил стать поэтом. На семейном совете было решено дать ему два года срока для исполнения творческих замыслов, и Бальзак пишет стихотворную драму "Кромвель" (герой романа "Утраченные иллюзии" Люсьен Шардон привозит в Париж исторический роман "Лучник Карла IX".) Позднее, на подобном же семейном совете, драма была признана никуда не годной, и автору отказа
" Цвейг С., Бальзак; Моруа А. Прометей, или Жизнь Бальзака; Вюрмсер А. Бесчеловечная комедия,
но в материальной помощи. Наступает мрачная полоса материальных невзгод. На какое-то время Бальзак делает то, что делал и герой его романа Люсьен Шардон, то есть продает свое перо, пишет и один. и в соавторстве с другими (под псевдонимом) модные в те дни, охотно раскупаемые романы с мрачно-таинственными героями, запутанными интригами. В 1829 году выходит роман, которого он уже мог не стыдиться,- "Шуаны". Роман принес ему первый успех. Двадцать последующих лет писатель знаменит, работает ночами, подкрепляя себя кофе, работает как вол, как античный раб в рудниках, надрывается и умирает в пятьдесят лет. Такова жизнь этого удивительного человека, создавшего "Человеческую комедию" - эпическую поэму нового времени, сравнимую разве что с "Илиадой" Гомера.
Бальзак рассказал на страницах своего романа о труде писателя. Одного таланта мало. Необходим труд - в сущности, подвиг во имя искусства. Не каждому это по силам. Нужна воля, гигантская сила характера. И дело здесь не в усилиях самого творчества, а в нравственной стойкости творца, в его способности выпестовать свой талант, уберечь его от торгашества. "Талант страшный недуг... Воистину надобно быть великим человеком, чтобы хранить равновесие между гениальностью и характером",- пишет Бальзак. Этой нравственной стойкости не нашлось в характере его героя Люсьена Шардона, и он погиб, его оказалось в избытке у д"Артеза, и он победил. Эта нравственная стойкость вывела самого Бальзака на верную творческую дорогу. Он сохранил, выпестовал свой талант. И какой талант!
Бальзак - великий мастер слова. Он пишет обстоятельно, пожалуй, даже словоохотливо. Его перу нужен простор, и он пользуется этим простором с наслаждением, отдавая речам своих героев целые страницы. Его глаза зорки и внимательны, он оглядит все вокруг, заприметит и опишет все детали: одежду своего героя, его физический облик, его жесты, манеру держаться, говорить, он опишет интерьер дома, в котором живет его герой, улицу, город. И все необходимо, все важно, все гармонично впишется в грандиозную картину нравов. Здесь нет унылого описательства. При всей словоохотливости писатель чрезвычайно лаконичен, его сравнения, метафоры, эпитеты метки, уместны, ярки и далеки от "красного словца". Бальзак не терпел "красот стиля", чем, надо сказать, грешил его современник-Виктор Гюго.
Вот сопоставление бытовой обстановки двух полярных натур: хаотичного, беспорядочного в нравственном плане журналиста Этьена Лусто и серьезного, вдумчивого д"Артеза. "Эта комната, грязная и плачевная, свидетельствовала о жизни, не ведавшей ни покоя, ни достоинства: здесь спали, работали наспех, жили поневоле, мечтая
вырваться отсюда. Какое различие между этим циническим беспорядком и опрятной, достойной бедностью д"Артеза!"
Бальзак придавал принципиальное значение бытовым деталям, описание их входило в его эстетическую программу. "Изображая Костюмы, утварь, здания, внутреннее их убранство, домашнюю жизнь, вы воссоздадите дух эпохи",советует д"Артез Люсьену Шардону.
Поколение Бальзака, молодые авторы двадцатых, тридцатых годов XIX века, идя по стопам Вальтера Скотта, введшего в моду так называемый "местный колорит", то есть как раз то, о чем говорит д"Артез Люсьену, увлекались экзотикой стародавнего быта.
Исторические романы о средневековье были тогда очень модны Бальзак же применил принцип "местного колорита" к современности, и то, что для романтиков, писавших исторические романы, было экзотикой, часто довольно далекой от действительности,- для Бальзака-реалиста стало одним из могучих средств подлинного воссоздания типических характеров в типической обстановке.
Все герои Бальзака, как и герои Шекспира, умны и остроумны Можно сказать, что каждому из них французский писатель уделил толику своего гения.
Барон дю Шатле, которого писатель вовсе не собирался произвести в гении ("он знал все и не знал ничего") и, наоборот, изображает ловким приспособленцем, лукавым, безнравственным, далеким от каких-либо духовных интересов,- этот барон красочно описывает в романе две эпохи в тогдашней европейской литературе, а именно: предромантизм XVIII века и романтизм XIX. "Прежде мы пускались в оссиановские туманы. То были Мальвины, Фингалы, облачные видения, воители со звездой во лбу, выходящие из своих могил. Нынче эта поэтическая ветошь заменена Иеговой, систрами, ангелами, крылами серафимов; всем этим райским реквизитом, обновленным словами: необъятность, бесконечность, одиночество, разум. Тут и озера, и божественный глагол, некий христианизированный пантеизм, изукрашенный редкостными вычурными рифмами..." Это историческое свидетельство полностью можно перенести в университетский курс истории литературы.
Аббат Эррера, он же вор и рецидивист Вотрен,.. цитирует Библию, пересыпает речь латинскими фразами и высказывает парадоксы, Достойные самых утонченных умов: он называет римско-католическую церковь "совокупностью воззрений, которыми держат народ в повиновении".
Он рассуждает: "В эмиграции аристократия, ныне царствующая в своем Сен-Жерменском предместье, пала еще ниже: она была ростовщицей, торговкой, пекла пирожки, она была кухаркой, фермершей, пасла овец". Он пускается в исторические экскурсы, дает смелые
оценки событиям, людям и даже поднимается до афоризмов в духе Лабрюйера и Ларошфуко: "Из всех видов одиночества страшнее всего одиночество душевное".
Афоризмы, самые глубокомысленные, наполняют речь и автора, и его героев. Вот некоторые из них:
"Скупцы живут в мире воображения и власти денег". "У скупца все, вплоть до его пола, сосредоточено в мозгу". "Первая потребность человека, будь то прокаженный или каторжанин, отверженный или недужный,- обрести товарища по судьбе... Не будь этого всепожирающего желания, неужто сатана нашел бы себе сообщников" и т. д. и т. п.
Бальзака часто обвиняли в безнравственности, говорили, что самые ужасающие злодеяния он описывает без трепета душевного, с холодной бесстрастностью протоколиста, заботясь только о точности рассказа,- без гнева и возмущения. Это, конечно, неверно, сам стиль Бальзака противоречит такому утверждению. Каждое его слово, каждая фраза насыщены эмоциями. Рассказ его взволнован, динамичен. Это отнюдь не речь равнодушного человека. Он пишет: "Само собою напрашивалось сравнение этого тощего, затянутого во фрак стряпчего с замороженной гадюкой", или. "старый щеголь времен Империи...как-то сразу перезрел, точно дыня, еще зеленая накануне и пожелтевшая за одну ночь", или: "Мадемуазель де Ляэ, угрюмая девица из породы сварливых, сложения мало изящного с белесыми волосами... и с аристократическими замашками" и т. д. и т. п. Здесь, как видим, не только описание, но и суждение, иначе говоря - идейная позиция автора.
В романе мы найдем интереснейшие мысли по части писательского мастерства. Бальзак щедро рассыпает советы самого ценнейшего свойства.
"Что такое искусство? - Сгусток природы", "Борьба противоположных начал необходима в любом произведении", "Вводите сразу в действие", "Беритесь за сюжет то сбоку, то с хвоста; короче, обрабатывайте его в разных планах, чтобы не стать однообразным" и т. д.
Нельзя пропустить ни одной строки Бальзака. Это будет большая потеря для читателя. Его суждения не всегда верны, но всегда интересны, оригинальны и вызывают на размышления, активизируют.
К примеру, зачем-то ему понадобилось взглянуть на гравюру Роберта Лефевра, изображающую Наполеона, и следует великолепный спич: "...целая поэма пламенной меланхолии, тайного властолюбия, скрытой жажды действия Внимательно вглядитесь в лицо: вы увидите в нем гениальность и замкнутость, хитрость и величие. Взгляд одухотворен, как взгляд женщины. Взор ищет широкого простора, горит желанием побеждать препятствия..."
Если зайдет речь о каком-нибудь писателе, известном всему миру, Бальзак непременно выскажет суждение - оригинальное, поражающее нас своей неожиданностью и точностью наблюдения.
"У Вальтера Скотта нет страсти: или она неведома ему, или запрещена лицемерными нравами его родины",- пишет он о кумире своих современников. Оценка, может быть, обидная для английского писателя и всей Англии, но верная.
Бальзак назвал свою книгу "большой повестью о малых делах". Это из скромности. В ней нет ничего малого, в ней все грандиозно и поднято до масштабов общечеловеческих. Это - создание гения.
Сергей Артамонов
УТРАЧЕННЫЕ ИЛЛЮЗИИ
ВИКТОРУ ГЮГО
Вы, по счастливому уделу Рафаэлей и Питтов, едва выйдя из отрочества, были уже большим поэтом; Вы, как Шатобриан, как все истинные таланты, восставали против завистников, притаившихся за столбцами Газеты или укрывшихся в ее подвалах. Я желал бы поэтому, чтобы Ваше победоносное имя способствовало победе произведения, которое я посвящаю Вам и которое, по мнению некоторых, является не только подвигом мужества, но и правдивой историей. Неужели журналисты, как и маркизы, финансисты, лекари, прокуроры, не были бы достойны пера Мольера и его театра? Почему бы Человеческой комедии, которая castigat ridendo mores 1, не пренебречь одной из общественных сил, если парижская Печать не пренебрегает ни одной?
Я счастлив, милостивый государь, пользуясь случаем, принести Вам дань моего искреннего восхищения и дружбы.
Де Бальзак
/ 1 Смехом исправляет нравы (лат.).
Часть первая ДВА ПОЭТА
В те времена, к которым относится начало этой повести, печатный станок Стенхопа и валики, накатывающие краску, еще не появились в маленьких провинциальных типографиях. Несмотря на то, что Ангулем основным своим промыслом был связан с парижскими типографиями, здесь по-прежнему работали на деревянных станках, обогативших язык ныне забытым выражением: довести станок до скрипа. В здешней отсталой типографии все еще существовали пропитанные краской кожаные мацы, которыми тискальщик наносил краску на печатную форму. Выдвижная доска, где помещается форма с набранным шрифтом, на которую накладывается лист бумаги, высекалась из камня и оправдывала свое название мрамор. Прожорливые механические станки в наши дни настолько вытеснили из памяти тот механизм, которому несмотря на его несовершенства, мы обязаны прекрасными изданиями Эльзевиров, Плантенов, Аль-дов и Дидо, что приходится упомянуть о старом типографском оборудовании, вызывавшем в Жероме-Никола Сешаре суеверную любовь, ибо оно играет некую роль в этой большой повести о малых делах.
Сешар был прежде подмастерьем-тискальщиком - Медведем, как на своем жаргоне называют тискальщиков типографские рабочие, набирающие шрифт. Так, очевидно, прозвали тискальщиков за то, что они, точно медведи в клетке, топчутся на одном месте, раскачиваясь от кипсея к станку и от станка к кипсею. Медведи в отместку окрестили наборщиков Обезьянами за то, что наборщики с чисто обезьяньим проворством вылавливают литеры из ста пятидесяти двух отделений наборной кассы, где лежит шрифт. В грозную пору 1793 года Сешару было около пятидесяти лет от роду, и он был женат. Возраст и семейное положение спасли его от всеобщего набора, когда под ружье встали почти все рабочие. Старый тискальщик очутился один
в типографии, хозяин которой, иначе говоря Простак, умер, оставив бездетную вдову. Предприятию, казалось, грозило немедленное разорение: отшельник Медведь не мог преобразиться в Обезьяну, ибо, будучи печатником, он так и не научился читать и писать. Несмотря на его невежество, один из представителей народа, спеша распространить замечательные декреты Конвента, выдал тискальщику патент мастера печатного дела и обязал его работать на нужды государства. Получив этот опасный патент, гражданин Сешар возместил убытки вдове хозяина, отдав ей сбережения своей жены, и тем самым приобрел за полцены оборудование типографии. Но не в этом было дело. Надо было грамотно и без промедления печатать республиканские декреты. При столь затруднительных обстоятельствах Жерому-Никола Сешару посчастливилось встретить одного марсельского дворянина, не желавшего ни эмигрировать, чтобы не лишиться угодий, ни оставаться на виду, чтобы не лишиться головы, и вынужденного добывать кусок хлеба любой работой. Итак, граф де Мокомб облачился в скромную куртку провинциального фактора: он набирал текст и держал корректуру декретов, которые грозили смертью гражданам, укрывавшим аристократов. Медведь, ставший Простаком, печатал декреты, расклеивал их по городу, и оба они остались целы и невредимы. В 1795 году, когда шквал террора миновал, Никола Сешар вынужден был искать другого мастера на все руки, способного совмещать обязанности наборщика, корректора и фактора. Один аббат, отказавшийся принять присягу и позже, при Реставрации, ставший епископом, занял место графа де Мокомба и работал в типографии вплоть до того дня, когда первый консул восстановил католичество. Граф и епископ встретились потом в Палате пэров и сидели там на одной скамье. Хотя в 1802 году Жером-Никола Сешар не стал более грамотным, чем в 1793, все же к тому времени он припас немалую толику и мог оплачивать фактора. Подмастерье, столь беспечно смотревший в будущее, стал грозой для своих Обезьян и Медведей. Скаредность начинается там, где кончается бедность. Как скоро тискальщик почуял возможность разбогатеть, корысть пробудила в нем практическую сметливость, алчную, подозрительную и проницательную. Его житейский опыт восторжествовал над теорией. Он достиг того, что на глаз определял стоимость печатной страницы или листа. Он доказывал несведущим заказчикам, что набор жирным шрифтом обходится дороже, нежели светлым; если речь

Виктору Гюго

Вы, по счастливому уделу Рафаэлей и Питтов, едва выйдя из отрочества, были уже большим поэтом; Вы, как Шатобриан, как все истинные таланты, восставали против завистников, притаившихся за столбцами Газеты или укрывшихся в ее подвалах. Я желал бы поэтому, чтобы Ваше победоносное имя способствовало победе произведения, которое я посвящаю Вам и которое, по мнению некоторых, является не только подвигом мужества, но и правдивой историей. Неужели журналисты, как и маркизы, финансисты, лекари, прокуроры, не были бы достойны пера Мольера и его театра? Почему бы Человеческой комедии, которая castigat ridendo mores , пренебречь одной из общественных сил, если парижская Печать не пренебрегает ни одной?

Я счастлив, милостивый государь, пользуясь случаем, принести Вам дань моего искреннего восхищения и дружбы.

Де Бальзак

Часть первая
Два поэта

В те времена, к которым относится начало этой повести, печатный станок Стенхопа и валики, накатывающие краску, еще не появились в маленьких провинциальных типографиях. Несмотря на то что Ангулем основным своим промыслом был связан с парижскими типографиями, здесь по-прежнему работали на деревянных станках, обогативших язык ныне забытым выражением: довести станок до скрипа. В здешней отсталой типографии все еще существовали пропитанные краской кожаные мацы, которыми тискальщик наносил краску на печатную форму. Выдвижная доска, где помещается форма с набранным шрифтом, на которую накладывается лист бумаги, высекалась из камня и оправдывала свое название «мрамор». Прожорливые механические станки в наши дни настолько вытеснили из памяти тот механизм, которому, несмотря на его несовершенства, мы обязаны прекрасными изданиями Эльзевиров, Плантенов, Альдов и Дидо , что приходится упомянуть о старом типографском оборудовании, вызывавшем в Жероме-Никола Сешаре суеверную любовь, ибо оно играет некую роль в этой большой повести о малых делах.

Сешар был прежде подмастерьем-тискальщиком – Медведем, как на своем жаргоне называют тискальщиков типографские рабочие, набирающие шрифт. Так, очевидно, прозвали тискальщиков за то, что они, точно медведи в клетке, топчутся на одном месте, раскачиваясь от кипсея к станку и от станка к кипсею. Медведи в отместку окрестили наборщиков Обезьянами за то, что наборщики с чисто обезьяньим проворством вылавливают литеры из ста пятидесяти двух отделений наборной кассы, где лежит шрифт. В грозную пору 1793 года Сешару было около пятидесяти лет от роду, и он был женат. Возраст и семейное положение спасли его от всеобщего набора, когда под ружье встали почти все рабочие. Старый тискальщик очутился один в типографии, хозяин которой, иначе говоря Простак, умер, оставив бездетную вдову. Предприятию, казалось, грозило неминуемое разорение: отшельник Медведь не мог преобразиться в Обезьяну, ибо, будучи печатником, он так и не научился читать и писать. Несмотря на его невежество, один из представителей народа, спеша распространить замечательные декреты Конвента, выдал тискальщику патент мастера печатного дела и обязал его работать на нужды государства. Получив этот опасный патент, гражданин Сешар возместил убытки вдове хозяина, отдав ей сбережения своей жены, и тем самым приобрел за полцены оборудование типографии. Но не в этом было дело. Надо было грамотно и без промедления печатать республиканские декреты. При столь затруднительных обстоятельствах Жерому-Никола Сешару посчастливилось встретить одного марсельского дворянина, не желавшего ни эмигрировать, чтобы не лишиться угодий, ни оставаться на виду, чтобы не лишиться головы, и вынужденного добывать кусок хлеба любой работой. Итак, граф де Мокомб облачился в скромную куртку провинциального фактора: он набирал текст и держал корректуру декретов, которые грозили смертью гражданам, укрывавшим аристократов. Медведь, ставший Простаком, печатал декреты, расклеивал их по городу, и оба они остались целы и невредимы. В 1795 году, когда шквал террора миновал, Никола Сешар вынужден был искать другого мастера на все руки, способного совмещать обязанности наборщика, корректора и фактора. Один аббат, отказавшийся принять присягу и позже, при Реставрации, ставший епископом, занял место графа де Мокомба и работал в типографии вплоть до того дня, когда первый консул восстановил католичество. Граф и епископ встретились потом в палате пэров и сидели там на одной скамье. Хотя в 1802 году Жером-Никола Сешар не стал более грамотным, чем в 1793-м, все же к тому времени он припас не малую толику и мог оплачивать фактора. Подмастерье, столь беспечно смотревший в будущее, стал грозой для своих Обезьян и Медведей. Скаредность начинается там, где кончается бедность. Как скоро тискальщик почуял возможность разбогатеть, корысть пробудила в нем практическую сметливость, алчную, подозрительную и проницательную. Его житейский опыт восторжествовал над теорией. Он достиг того, что на глаз определял стоимость печатной страницы или листа. Он доказывал несведущим заказчикам, что набор жирным шрифтом обходится дороже, нежели светлым; если речь шла о петите, он уверял, что этим шрифтом набирать много труднее. Наиболее ответственной частью высокой печати было наборное дело, в котором Сешар ничего не понимал, и он так боялся остаться внакладе, что, заключая сделки, всегда старался обеспечить себе львиный барыш. Если его наборщики работали по часам, он глаз с них не сводил. Если ему случалось узнать о затруднительном положении какого-нибудь фабриканта, он за бесценок покупал у него бумагу и прятал ее в свои подвалы. К этому времени Сешар уже был владельцем дома, в котором с незапамятных времен помещалась типография. Во всем он был удачлив: он остался вдовцом, и у него был только один сын. Он поместил его в городской лицей, не столько ради того, чтобы дать ему образование, сколько ради того, чтобы подготовить себе преемника; он обращался с ним сурово, желая продлить срок своей отеческой власти, и во время каникул заставлял сына работать за наборной кассой, говоря, что юноша должен приучаться зарабатывать на жизнь и в будущем отблагодарить бедного отца, трудившегося не покладая рук ради его образования. Распростившись с аббатом, Сешар назначил на его место одного из четырех своих наборщиков, о котором будущий епископ отзывался как о честном и смышленом человеке. Стало быть, старик мог спокойно ждать того дня, когда его сын станет во главе предприятия и оно расцветет в его молодых и искусных руках. Давид Сешар блестяще окончил Ангулемский коллеж. Хотя папаша Сешар, бывший Медведь, неграмотный, безродный выскочка, глубоко презирал науку, все же он послал своего сына в Париж обучаться высшему типографскому искусству; но, посылая сына в город, который он называл раем рабочих , старик так убеждал его не рассчитывать на родительский кошелек и так настойчиво рекомендовал накопить побольше денег, что, видимо, считал пребывание сына в стране Премудрости лишь средством к достижению своей цели. Давид, обучаясь в Париже ремеслу, попутно закончил свое образование. Метранпаж типографии Дидо стал ученым. В конце 1819 года Давид Сешар покинул Париж, где его жизнь не стоила ни сантима отцу, теперь вызывавшему сына домой, чтобы вручить ему бразды правления. Типография Никола Сешара печатала судебные объявления в газете, в ту пору единственной в департаменте, исполняла также заказы префектуры и канцелярии епископа, а такие клиенты сулили благоденствие энергичному юноше. Именно тогда-то братья Куэнте, владельцы бумажной фабрики, купили второй патент на право открыть типографию в Ангулеме; до той поры из-за происков старика Сешара и военных потрясений, вызвавших во времена Империи полный застой в промышленности, на этот патент не было спроса; по причине этого же застоя Сешар в свое время не приобрел его, и скаредность старика послужила причиной разорения старинной типографии. Узнав о покупке патента, Сешар обрадовался, понимая, что борьба, которая неминуемо возникнет между его предприятием и предприятием Куэнте, обрушится всей тяжестью на его сына, а не на него. «Я бы не выдержал, – размышлял он, – но парень, обучавшийся у господ Дидо, еще потягается с Куэнте». Семидесятилетний старик вздыхал о том времени, когда он сможет зажить в свое удовольствие. Он слабо разбирался в тонкостях типографии, зато слыл большим знатоком в искусстве, которое рабочие шутя называли пьянографией, а это искусство, весьма почитаемое божественным автором «Пантагрюэля», подвергаясь нападкам так называемых Обществ трезвости, со дня на день все больше предается забвению. Жером-Никола Сешар, покорный судьбе, предопределенной его именем , страдал неутолимой жаждой. Многие годы жена сдерживала в должных границах эту страсть к виноградному соку – влечение, столь естественное для Медведей, что г-н Шатобриан подметил это свойство даже у настоящих медведей в Америке; однако философы заметили, что в старости привычки юных лет проявляются с новой силой. Сешар подтверждал это наблюдение: чем больше он старился, тем больше любил выпить. Эта страсть оставила на его медвежьей физиономии следы, придававшие ей своеобразие. Нос его принял размеры и форму прописного А – кегля тройного канона. Щеки с прожилками стали похожи на виноградные листья, усеянные бородавками, лиловатыми, багровыми, а часто – всех цветов радуги. Точь-в-точь чудовищный трюфель среди осенней виноградной листвы! Укрытые лохматыми бровями, похожими на запорошенные снегом кусты, маленькие серые глазки его хитро поблескивали от алчности, убивавшей в нем все чувства, даже чувство отцовства, и сохраняли проницательность даже тогда, когда он был пьян. Его голова с плешью на темени, в венчике седеющих, но все еще вьющихся волос, вызывала в воображении образы францисканцев из сказок Лафонтена . Он был приземист и пузат, как старинные лампады, в которых сгорает больше масла, нежели фитиля; ибо излишества, в чем бы они ни сказывались, воздействуют на человека в направлении, наиболее ему свойственном: от пьянства, как и от умственного труда, тучный тучнеет, тощий тощает. Жером-Никола Сешар лет тридцать не расставался с знаменитой муниципальной треуголкой, в ту пору еще встречавшейся кое-где в провинции на голове городского барабанщика. Жилет и штаны его были из зеленоватого бархата. Он носил старый коричневый сюртук, бумажные полосатые чулки и башмаки с серебряными пряжками. Подобный наряд, выдававший в буржуа простолюдина, столь соответствовал его порокам и привычкам, так беспощадно изобличал всю его жизнь, что казалось, старик родился одетым: без этих облачений вы не могли бы вообразить его, как луковицу без шелухи. Если бы старый печатник издавна не обнаружил всю глубину своей слепой алчности, одного его отречения от дел было бы достаточно, чтобы судить о его характере. Несмотря на познания, которые его сын должен был вынести из высокой школы Дидо, он уже давно замышлял обработать дельце повыгоднее. Выгода отца не была выгодой сына. Но в делах для старика не существовало ни сына, ни отца. Если прежде он смотрел на Давида как на единственного своего ребенка, позже сын стал для него просто покупателем, интересы которого были противоположны его интересам: он хотел дорого продать, Давид должен был стремиться дешево купить; стало быть, сын превращался в противника, которого надо было победить. Это перерождение чувства в личный интерес, протекающее обычно медленно, сложно и лицемерно у людей благовоспитанных, совершилось стремительно и непосредственно у старого Медведя, явившего собою пример того, как лукавая пьянография может восторжествовать над ученой типографией. Когда сын приехал, старик окружил его той расчетливой любезностью, какой люди ловкие окружают свои жертвы: он ухаживал за ним, как любовник ухаживает за возлюбленной; он поддерживал его под руку, указывал, куда ступить, чтобы не запачкать ноги; он приказал положить грелку в его постель, затопить камин, приготовить ужин. На другой день, пытаясь за обильным обедом напоить сына, Жером-Никола Сешар, сильно подвыпивший, сказал: «Потолкуем о делах?» – и фраза эта прозвучала так нелепо между приступами икоты, что Давид попросил отложить деловые разговоры до следующего дня. Старый Медведь слишком искусно умел извлекать пользу из своего опьянения, чтобы отказаться от долгожданного поединка. «Довольно!» – заявил он. Пятьдесят лет он тянул лямку и ни одного часа не желает обременять себя. Завтра же его сын должен стать Простаком.

Тут, пожалуй, уместно сказать несколько слов о самом предприятии. Типография уже с конца царствования Людовика XIV помещалась в той части улицы Болье, где она выходит на площадь Мюрье. Стало быть, дом издавна был приспособлен к нуждам типографского производства. Обширная мастерская, занимавшая весь нижний этаж, освещалась через ветхую стеклянную дверь со стороны улицы и через широкое окно, обращенное во внутренний дворик. В контору к хозяину можно было пройти и через подъезд. Но в провинции типографское дело неизменно возбуждает столь живое любопытство, что заказчики предпочитали входить в мастерскую прямо с улицы через стеклянную дверь, проделанную в фасаде, хоть и надо было спускаться на несколько ступенек, так как пол в мастерской приходился ниже уровня мостовой. От изумления любопытствующие обычно не принимали во внимание неудобств типографии. Если им случалось, пробираясь по ее узким проходам, засмотреться на своды, образуемые листами бумаги, растянутыми на бечевках под потолком, они наталкивались на наборные кассы или задевали шляпами о железные распорки, поддерживающие станки. Если им случалось заглядеться на наборщика, который читал оригинал, проворно вылавливал буквы из ста пятидесяти двух ящичков кассы, вставлял шпону и перечитывал набранную строку, они натыкались на стопы увлажненной бумаги, придавленной камнями, или ударялись боком об угол станка; все это к великому удовольствию Обезьян и Медведей. Не было случая, чтобы кому-нибудь удавалось дойти без приключений до двух больших клеток, находившихся в глубине этой пещеры и представлявших собою со стороны двора два безобразных выступа, в одном из которых восседал фактор, а в другом – сам хозяин типографии. Виноградные лозы, изящно обвивавшие стены здания, приобретали, принимая во внимание славу хозяина, особо заманчивую местную окраску. В глубине двора, прилепившись к стене соседнего дома, ютилась полуразрушенная пристройка, где смачивали и подготавливали для печати бумагу. Там помещалась каменная мойка со стоком, где перед печатанием и после печатания промывались формы, в просторечье печатные доски; оттуда в канаву стекала черная от типографской краски вода и там смешивалась с кухонными помоями, цветом своим смущая крестьян, съезжавшихся в базарные дни в город. «А ну, как сам черт моется в этом доме?»

– говаривали они. К пристройке примыкали с одной стороны кухня, с другой – сарай для дров. На втором этаже этого дома, с мансардой из двух каморок, было три комнаты. Первая из них, находившаяся над сенями и столь же длинная, если не считать ветхой лестничной клетки, освещалась с улицы сквозь узкое оконце, а со двора – сквозь слуховое окно и служила вместе и прихожей, и столовой. Незатейливо выбеленная известью, она с грубой откровенностью являла образец купеческой скаредности: грязный пол никогда не мылся; обстановку составляли три скверных стула, круглый стол и буфет, стоявший в простенке между дверьми, которые вели в спальню и гостиную; окна и двери потемнели от грязи; комната была обычно завалена кипами оттисков и чистой бумаги; нередко на этих кипах можно было увидеть бутылки, тарелки с жарким или сластями со стола Жерома-Никола Сешара. Спальня, окно которой, в раме со свинцовым переплетом, выходило во двор, была обтянута ветхими коврами, какими в провинции украшают стены зданий в день праздника Тела Господня. Там стояли широкая кровать с колонками и пологом, с шитыми подзорами и пунцовым покрывалом, два кресла, источенных червями, два мягких стула орехового дерева, крытые ручной вышивкой, старая конторка и на камине – часы. Эта комната, дышавшая патриархальным благодушием и выдержанная в коричневых тонах, была обставлена Рузо, предшественником и хозяином Жерома-Никола Сешара. Гостиная, отделанная в новом вкусе г-жою Сешар, являла взору ужасающую деревянную обивку стен, окрашенную в голубую краску, как в парикмахерской; верхняя часть стен была оклеена бумажными обоями, на которых темно-коричневой краской по белому полю были изображены сценки из жизни Востока; обстановка состояла из шести стульев, обитых синим сафьяном, со спинками в форме лиры. Два окна, грубо выведенные арками и выходившие на площадь Мюрье, были без занавесей: на камине не было ни канделябров, ни часов, ни зеркала. Г-жа Сешар умерла в самый разгар своего увлечения убранством дома, а Медведь, не усмотрев в напрасных ухищрениях никакой выгоды, отказался от этой затеи. Сюда именно, pede titubante , привел Жером-Никола Сешар своего сына и указал ему на лежавшую на круглом столе опись типографского имущества, составленную фактором под его руководством.

– Читай, сынок, – сказал Жером-Никола Сешар, переводя пьяный взгляд с бумаги на сына и с сына на бумагу. – Увидишь, что я отдаю тебе не типографию, а сокровище.

– «Три деревянных станка с железными распорками, с чугунной плитой для растирания красок…»

– Мое усовершенствование, – сказал старик Сешар, прерывая сына.

– «…со всем оборудованием, кипсеями, мацами, верстаками и прочая… тысяча шестьсот франков!..» Но отец, – сказал Давид Сешар, выпуская из рук инвентарную опись, – да это просто какие-то деревяшки, а не станки! И ста экю они не стоят, разве для топки печей пригодятся…

– Деревяшки?! – вскричал старик Сешар. – Де-ре-вяш-ки?.. Бери-ка опись и пойдем вниз! Поглядишь, способна ли ваша слесарная дребедень работать так, как эти добрые, испытанные, старинные станки. И тогда у тебя язык не повернется хулить честные станки, ведь они прочны, что твои почтовые кареты, и будут служить тебе всю твою жизнь, не разоряя на починки. Де-ре-вяшки! Да эти деревяшки прокормят тебя! Де-ре-вяшки! Твой отец работал на них целые четверть века. Они и тебя в люди вывели.

Отец сломя голову сбежал вниз по исхоженной, покосившейся, шаткой лестнице и не споткнулся; он распахнул дверь, ведущую из сеней в типографию, бросился к ближайшему станку, который, как и прочие, ради этого случая был смазан маслом и вычищен, и указал на крепкие дубовые стойки, натертые до блеска учеником.

– Не станок, а загляденье! – сказал он.

Печатался пригласительный билет на свадьбу. Старый Медведь опустил рашкет на декель и декель на мрамор, который он прокатил под станок; он выдернул куку, размотал бечевку, чтобы подать мрамор на место, поднял декель и рашкет с проворством молодого Медведя. Станок в его руках издал столь забавный скрип, что вы могли счесть его за дребезжание стекла под крылом птицы, ударившейся на лету об окно.

– Неужто хоть один английский станок так работает? – сказал отец изумленному сыну.

Старик Сешар от первого станка перебежал ко второму, от второго к третьему и поочередно на каждом из них с одинаковой ловкостью проделал то же самое. От его глаз, помутившихся от вина, не ускользнуло какое-то пятнышко на последнем станке, оставшееся по небрежности ученика: пьяница, крепко выругавшись, принялся начищать станок полой сюртука, уподобясь барышнику, который перед продажей лошади чистит ее скребницей.

– С этими тремя станками ты, Давид, и без фактора выручишь тысяч девять в год. Как будущий твой компаньон, я не разрешаю тебе заменять их проклятыми металлическими станками, от которых изнашивается шрифт. Вы там, в Париже, подняли шум – то-то, сказать, чудо! – вокруг изобретения вашего проклятого англичанина, врага Франции, только и помышлявшего что о выгоде для словолитчиков. А-а, вы бредите стенхопами! Благодарствую за ваши стенхопы! Две тысячи пятьсот франков каждый! Да это почти вдвое дороже всех моих трех сокровищ, вместе взятых! Вдобавок они недостаточно упруги и сбивают литеры. Я не учен, как ты, но крепко запомни: стенхопы – смерть для шрифтов. Мои три станка будут служить тебе без отказа, печатать чистехонько, а большего от тебя ангулемцы и не потребуют. Печатай ты хоть на железе, хоть на дереве, хоть на золоте или на серебре, они ни ливра лишнего не заплатят.

– «Item , – читал Давид, – пять тысяч фунтов шрифта из словолитни господина Вафлара…»

При этом имени ученик Дидо не мог удержаться от улыбки.

– Смейся, смейся! Двенадцать лет минуло, а шрифты как новенькие. Вот это, скажу, словолитня! Господин Вафлар – человек честный и материал поставляет прочный; а по мне, лучший словолитчик тот, с кем реже приходится дело иметь.

– «…оценены в десять тысяч франков…» – продолжал Давид. – Десять тысяч франков, отец! Но ведь это по сорок су за фунт, а господа Дидо продают новый цицеро по тридцать шесть су за фунт. Десять су за фунт, как за простой лом, – красная цена вашим старым гвоздям.

– Что-о? Гвозди? Это ты так называешь батарды, куле, рондо господина Жилле, бывшего императорского печатника! Да этим шрифтам цена шесть франков фунт! Лучшие образцы граверного искусства. Пять лет как куплены, а посмотри-ка, многие из них еще новешенькие!

Старик Сешар схватил несколько пачек с образцами гарнитур, не бывшими в употреблении, и показал их сыну.

– Я по ученой части слаб, не умею ни читать, ни писать, но у меня достаточно смекалки, чтобы распознать, откуда пошли английские шрифты твоих господ Дидо! От курсивов фирмы Жилле! Вот рондо, – сказал он, указывая на одну из касс и извлекая оттуда литеру М круглого цицеро, еще не початого.

Давид понял, что бесполезно спорить с отцом. Надо было либо все принять, либо все отвергнуть, сказать да или нет. Старый Медведь включил в опись решительно все, до последней бечевки. Любая рамка, дощечка, чашка, камень и щетка для промывки – все было оценено с рачительностью скряги. Общая цифра составляла тридцать тысяч франков, включая патент на звание мастера-типографа и клиентуру. Давид раздумывал, выйдет ли прок из такого дела? Заметив, что сын озадачен описью имущества, старик Сешар встревожился; он предпочел бы ожесточенный торг молчаливому согласию. Уменье торговаться говорит о том, что покупатель – человек делового склада и способен защищать свои выгоды. «Кто не торгуется, – говаривал старик Сешар, – тот ничего и не заплатит». Стараясь угадать, о чем думает его сын, он между тем перечислял жалкое оборудование, без которого, однако ж, не обходится ни одна провинциальная типография; он поочередно подводил Давида к станку для лощения бумаги, к станку для обрезывания бумаги, предназначенной для выполнения городских заказов, и расхваливал их устройство и прочность.

– Старое оборудование – всегда самое лучшее, – сказал он. – В типографском деле за него надобно было бы платить дороже, чем за новое, как это водится у золотобитов.

Ужасающие заставки с изображениями гименов, амуров, мертвецов, подымающих камень своего собственного надгробия, предназначенные увенчивать какое-нибудь М или В, огромные обрамления для театральных афиш, украшенные масками, – все это благодаря красноречию пьяного Жерома-Никола превращалось в нечто, не имеющее себе цены. Он рассказал сыну о том, как крепко провинциалы держатся за свои привычки: тщетны были бы усилия соблазнить их даже кое-чем и лучшим. Он сам, Жером-Никола Сешар, пытался было пустить в ход календарь, затмевавший собою пресловутый «Двойной Льежский» , который печатался на сахарной бумаге! И что же? Великолепным его календарям предпочли привычный «Двойной Льежский»! Давид убедится в ценности этой старины, коль скоро станет продавать ее дороже самых разорительных новинок.

– Так вот что, сынок! Провинция есть провинция, а Париж – это Париж. Положим, явится к тебе человек из Умо заказать пригласительные билеты на свадьбу, а ты их отпечатаешь без купидона с гирляндами? Да он сам себе не поверит, что женится, и возвратит заказ, ежели увидит только одно М, как у господ Дидо, знаменитостей книгопечатного дела, но в провинции их выдумки привьются разве что лет через сто. Вот оно как!

Люди великодушные обычно плохие дельцы. Давид был из тех застенчивых и нежных натур, которые страшатся споров и отступают, стоит только противнику затронуть их сердце. Возвышенные чувства и власть, которую сохранил над ним старый пьяница, обезоруживали сына в постыдном торге с отцом, тем более что он не сомневался в добрых намерениях старика, ибо сперва приписывал его ненасытную алчность привязанности печатника к своим орудиям производства. Однако ж, поскольку Жером-Никола Сешар приобрел все оборудование от вдовы Рузо за десять тысяч франков на ассигнации, а при настоящем положении вещей тридцать тысяч франков были цифрой баснословной, сын вскричал:

– Отец, вы меня задушить хотите!

– Я?! Родитель твой! Опомнись, сынок! – воскликнул старый пьяница, воздев руки к потолку, где сушилась бумага. – Но во что же ты ценишь патент, Давид? Да знаешь ли ты, что нам дает один только «Листок объявлений», считая десять су за строку? Прошлый месяц одно это издание принесло мне доходу пятьсот франков! Сынок, открой-ка книги да взгляни-ка в них! А сколько еще дают афиши и ведомости префектуры, заказы мэрии и епископата! Ты просто ленивец, не желаешь разбогатеть. Торгуешься из-за лошадки, которая тебя вывезет в какое-нибудь превосходное поместье вроде имения Марсак.

К инвентарной описи был приложен договор об основании товарищества между отцом и сыном. Добрый отец отдавал товариществу внайм свой дом за тысячу двести франков, хотя сам купил его за шесть тысяч ливров, и притом оставлял за собою одну из двух комнаток в мансарде. Покуда Давид Сешар не выплатит ему тридцать тысяч франков, доходы будут делиться пополам, полным и единственным владельцем типографии он станет в тот день, как расквитается с отцом. Давид взвесил в уме ценность патента, клиентуры и «Листка объявлений», не принимая во внимание оборудования; он решил, что справится, и принял условия. Отец, привыкший к крестьянской мелочности и ничего ровно не смысливший в дальновидной расчетливости парижан, был удивлен столь быстрым согласием сына.

«Уж не разбогател ли мой сын? – подумал он. – А может, он замышляет, как бы мне не заплатить?»

Заподозрив, что у сына есть деньги, старик стал выспрашивать, не может ли он ссудить отца в счет будущего? Любопытство отца пробудило недоверие в сыне. Давид замкнулся в себе. На другой день старик Сешар приказал подмастерью перенести в свою комнатку на третьем этаже всю мебель, рассчитывая отправить ее в деревню на обратных порожних повозках. Он предоставил сыну три пустые комнаты на втором этаже и ввел его во владение типографией, не дав ни сантима для расплаты с рабочими. Когда Давид попросил отца, как совладельца, принять участие в расходах, необходимых для их общего дела, старый печатник притворился несообразительным. «Да где это сказано, в придачу к типографии еще и деньги давать? – говорил он. – Моя часть уже вложена в дело». Прижатый к стене логикой сына, старик отвечал, что, когда он покупал типографию у вдовы Рузо, он сумел обернуться, не имея ни единого су в кармане. Ежели он, нищий, необразованный рабочий, вышел из положения, то ученик Дидо и подавно найдет выход. Притом Давид и деньги-то зарабатывает благодаря образованию, а кому он обязан этим образованием, как не отцу, который в поте лица своего добывал для этого средства? И теперь как раз кстати заработанные деньги пустить в оборот.

– И куда ты дел свои получки? – сказал он, пытаясь выяснить вопрос, не разрешенный накануне из-за скрытности сына.

– Но ведь я на что-то жил. Покупал книги, – раздраженно отвечал Давид.

– А-а! Ты покупал книги? Плохо же ты поведешь дела! Кто покупает книги, тому не пристало их печатать, – отвечал Медведь.

Давид испытал самое ужасное из унижений – унижение, причиненное нравственным падением отца; ему пришлось выслушать целый поток низких, слезливых, подлых торгашеских доводов, которыми старый скряга оправдывал свой отказ. Давид затаил душевную боль, почувствовав себя одиноким, лишенным опоры, обнаружив торгаша в отце, и из философской любознательности пожелал изучить его поглубже. Он заметил старику, что никогда не требовал от него отчета о состоянии матери. Если это состояние не могло пойти в счет платы за типографию, нельзя ли, по крайней мере, вложить его в их общее дело?

– Состояние твоей матери? – сказал старик Сешар. – Оно было в ее уме и красоте!

В этом ответе сказалась вся натура старика, и Давид понял, что, настаивая на отчете, он вынужден будет затеять бесконечную, разорительную и позорную тяжбу. Благородное сердце приняло бремя, уготованное ему, хотя он знал, как трудно ему будет выполнить обязательства, принятые им на себя в отношении отца.

«Буду работать, – сказал он себе. – Тяжело придется, но и старику бывало нелегко. Да и работать я буду разве не на себя самого?»

– Я тебе оставлю сокровище, – сказал отец, смущенный молчанием сына.

Давид спросил, что это за сокровище.

– Марион, – сказал отец.

Марион была дородная крестьянская девушка, незаменимая в их типографском деле: она промачивала и обрезала бумагу, выполняла всякие поручения, готовила пищу, стирала белье, разгружала повозки с бумагой, ходила получать деньги и чистила мацы. Будь Марион грамотной, старик Сешар поручил бы ей и набор.

Отец пешком пошел в деревню. Как ни был он доволен своей сделкой, скрытой под вывеской товарищества, все же его беспокоило, каким путем будет он выручать от сына свои деньги. Вслед за тревогами, связанными с продажей, следуют тревоги из-за неуверенности в платеже. Все страсти по существу иезуистичны. Этот человек, почитавший образование бесполезным, старался уверить себя в облагораживающем влиянии наук. Он отдал свои тридцать тысяч франков под залог понятий о чести, привитых его сыну образованием. Давид воспитан в строгих правилах; он изойдет кровавым потом, но выполнит обязательства; знания помогут ему изыскать средства, он уже проявил свое великодушие, он заплатит! Многие отцы, поступая так, думают, что они поступают по-отечески, в чем и убедил себя наконец старый Сешар, подходя к своему винограднику на окраине Марсака, небольшой деревушки в четырех лье от Ангулема. Усадьба его с красивым домом, выстроенным прежним владельцем, расширялась из года в год, начиная с 1809 года, когда старый Медведь ее приобрел. Он променял заботы о печатном станке на заботы о виноградном прессе и говаривал, что недаром издавна привержен к вину – ему ли не знать в нем толк. В первый год жизни в деревенском уединении озабоченное лицо старика Сешара постоянно маячило над виноградными тычинами; он вечно торчал в винограднике, как прежде буквально жил в типографии. Нежданные тридцать тысяч франков опьянили его сильнее, нежели молодое сентябрьское вино, в воображении он уже держал деньги в руках и пересчитывал их. Чем менее законно доставалась ему эта сумма, тем более он желал положить ее себе в карман. Поэтому, понуждаемый тревогой, он часто прибегал из Марсака в Ангулем. Он взбирался по откосу скалы, на вершине которой раскинулся город, шел в мастерскую, чтобы посмотреть, справляется ли его сын с делами. Станки стояли на своих местах. Единственный ученик в бумажном колпаке отчищал мацы. Старый Медведь слышал скрип станка, печатавшего какое-нибудь извещение, он узнавал свои старинные шрифты, он видел сына и фактора, каждого в своей клетке, читавших книги, которые Медведь принимал за корректуры. Отобедав с Давидом, он возвращался в Марсак в тревожном раздумье. Скупость, как и любовь, обладает даром провидения грядущих опасностей, она их чует, она как бы торопит их наступление. Вдали от мастерской, где станки действовали на него завораживающе, перенося в те дни, когда он наживал состояние, виноградарь начинал подмечать в сыне тревожные признаки бездеятельности. Фирма «Братья Куэнте» страшила его, он видел, как она затмевает фирму «Сешар и Сын». Короче, старик чувствовал веяние несчастья. Предчувствие не обманывало его: беда нависла над домом Сешара. Но у скупцов свой бог. И по непредвиденному стечению обстоятельств этот бог должен был отвалить в мошну пьяницы весь барыш от его ростовщической сделки с сыном. Но почему же погибала типография Сешара, несмотря на все условия для процветания? Равнодушный к клерикальной реакции в правящих кругах, вызванной Реставрацией, но равно безразличный и к судьбам либерализма, Давид хранил опаснейший нейтралитет в вопросах политических и религиозных. Он жил в то время, когда провинциальные коммерсанты, если они желали иметь заказчиков, обязаны были придерживаться определенных мнений и выбирать между либералами и роялистами. Любовь, закравшаяся в сердце Давида, его научные интересы, благородство его натуры не позволили развиться в нем алчности к наживе, которая изобличает истого коммерсанта и которая могла бы побудить его изучить все особенности провинциальной и парижской промышленности. Оттенки, столь резкие в провинции, стушевываются в мощном движении Парижа. Братья Куэнте пели в один голос с монархистами, соблюдали посты, посещали собор, обхаживали духовенство и первые переиздали книги духовного содержания, как только в них появился спрос. Таким путем Куэнте опередили Давида Сешара в этой доходной отрасли и вдобавок оклеветали его, обвинив в вольнодумстве и безбожии. Как можно, говорили они, иметь дело с человеком, у которого отец – сентябрист , пьяница, бонапартист, старый скряга и притом рано или поздно оставит сыну груды золота? А они бедны, обременены семьей, тогда как Давид холост и будет баснословно богат; не мудрено, что он потакает своим прихотям, и так далее. Под влиянием обвинений, возводимых против Давида, префектура и епископат передали все свои заказы братьям Куэнте. Вскоре эти алчные противники, ободренные беспечностью соперника, основали второй «Листок объявлений». Работа старой типографии свелась к случайным заказам, а доход от объявлений уменьшился наполовину. Разбогатев на издании церковных требников и книг религиозного содержания, принесших солидную прибыль, фирма Куэнте вскоре предложила Сешарам продать «Листок» – короче, предоставить им исключительное право на департаментские объявления и судебные публикации. Как только Давид сообщил эту новость отцу, старый виноградарь, и без того встревоженный успехами фирмы Куэнте, полетел из Марсака на площадь Мюрье с быстротою ворона, почуявшего трупы на поле битвы.

Н.Г. Яковлева

Утраченные иллюзии является одним из самых длинных романов в Человеческой комедии Оноре де Бальзака . Для многих, в том числе для Марселя Пруста , эта книга является также лучшим романом Бальзака . Он был опубликован в трех частях между и годами: Два поэта , и Страдания изобретателя . Посвященный Виктору Гюго , роман охватывает широкий спектр морально-этических проблем и является частью Сцен провинциальной жизни.

На написание романа Бальзак был вдохновлен собственным опытом работы в качестве писателя, главным героем он выводит Люсьена де Рюбампре, молодого и тщеславного провинциала. Люсьен проходит через несчастья и лишения, происходящие вследствие непростительных ошибок, превращаясь то в героя, то в анти-героя при постоянно усиливающемся противоречии с двумя добродетельными кругами: семьей Люсьена и кружком д’Артеза, состоящим из действительно великих людей, сталкивается с литературным миром и журналистикой и со всеми подводными камнями и течениями этих миров, и играет роковую роль не только в своей собственной судьбе, но и в судьбе своей семьи и близких людей.

Сюжет

Роман состоит из трех частей, действие которых происходит во времена Реставрации :

• Два поэта

Это самая короткая часть, описывающая жизнь в Ангулеме . Давид Сешар, сын типографа, предан глубокой дружбе с девятнадцатилетним Люсьеном Шардоном де Рюбампре, молодым красивым поэтом. Отец Давида (типичный скряга, чинящий препятствия для сына) продает ему свою типографию на очень невыгодных для того условиях. Не имея склонности к коммерции, Давид кое-как сводит концы с концами, продолжая дело отца. Спустя некоторое время после покупки типографии он женится на сестре Люсьена, Еве Шардон, красивой и умной девушке. Люсьен знакомится с немолодой дворянкой, Луизой де Баржетон, пишет для нее несколько сонетов, она же видит в нем талантливого поэта, воображая себя Лаурой , а его Петраркой . Луиза представляет поэта дворянству Ангулема и влюбляется в него. Эта любовь между талантливым и неопытным молодым человеком и замужней женщиной, которая старше его по возрасту, предстает в совершенно средневековом духе рыцарского романа, где герой поверив в иллюзии, более или менее сознательно, постепенно их теряет. Таков смысл названия романа «Утраченные иллюзии». В конце концов, Люсьен бежит со своей покровительницей в Париж, чтобы продолжить карьеру.

• Провинциальная знаменитость в Париже

Это самая длинная из трёх частей романа. Люсьен, прибывший в Париж , предстает довольно убогим по сравнению с элегантностью парижан. Бедный и не знакомый с нравами столицы, он покрывает себя насмешками в опере, вырядившись слишком вычурно и безвкусно, а мадам де Баржетон тут же отказывается от него, не желая портить своей репутации. Его попытки опубликовать свои книги окончились неудачей. Он знакомится с Даниэлем д’Артезом, либеральным философом, собравшим вокруг себя общество молодых людей, разных по политическим воззрениям и профессиям, которые разделяют дружбу и совершенно аскетическую жизнь на службе искусства или науки. Люсьен участвует в Кружке некоторое время. Но, слишком нетерпеливый для долгого труда над одним литературным произведением, он уступает искушению журналистики и мгновенного успеха. Люсьен подписывает свои статьи как Рюбампре (девичья фамилия его матери, последней представительницы древнего дворянского рода). Он влюбляется в молодую актрису Корали и ведет жизнь в роскоши. Его амбиции привели его к увлечению политикой, он переходит на сторону роялистов, покидая либеральную газету и надеясь на королевский указ о наделении его дворянским титулом. Это весьма неправильный поступок в мире журналистики: старые друзья яростно критикуют его, а новые коллеги его не поддерживают. Он становится причиной смерти Корали, которая из-за нужды вынуждена обратиться за помощью к своему старому покровителю Камюзо. Люсьен, не имея средств к существованию, гонимый кредиторами, врагами и бывшими друзьями, пешком возвращается в Ангулем просить помощи у Давида (на чьё имя он тайно выписал векселя на три тысячи франков).

• Страдания изобретателя (впервые опубликовано под заголовком Ева и Давид )

Давид, не заинтересованный в бизнесе, близок к разорению. Тем не менее, ему удается выжить благодаря преданности и любви к жене, Еве, красавице сестре Люсьена. Он ищет секретный способ производства бумаги , более низкой цены, но лучшего качества. После многих экспериментов Давиду удалось найти способ, который он давно искал, но братьям Куэнте, владельцам другой типографии, конкурирующим с Давидом, тем временем удалось разорить его с помощью своего шпиона Серизе, работавшего наборщиком в типографии Давида, и стряпчего Пти-Кло). Давида арестовывают и сажают в тюрьму. Люсьен, чувствуя ответственность за беды зятя, решает покончить жизнь самоубийством. Но, перед тем как броситься в реку, он встречает таинственного испанского аббата, Карлоса Эррера, который замечает его и препятствует утопиться. Он предлагает поэту деньги, успех и месть при условии, что тот будет слепо подчиняться. Люсьен принимает сделку и тут же отправляет необходимую сумму Давиду, чтобы он мог выйти из тюрьмы, а сам уезжает в Париж со странным священником.

Давид заключает невыгодное соглашение с братьями Куэнте на использование своего изобретения, так и не принесшего ему желанного богатства. Ева и Давид покупают поместье в сельской местности, в деревушке Марсак, и живут просто, но счастливо, воспитывая двух сыновей и дочь.

Персонажи

• Люсьен Шардон, поэт, журналист
• Ева Шардон, жена Давида
• Давид Сешар, изобретатель
• Г-жа де Баржетон, покровительница Люсьена
• Корали, актриса, возлюбленная Люсьена
• Братья Куэнте, типографы
• Папаша Сешар, отец Давида
• Пти-Кло, стряпчий
• Марион, работница
• Серизе, наборщик типографии

Содружество де Бальзака

Основная статья: Содружество де Бальзака

• Даниэль д’Артез, писатель, лидер Содружества
• Жан-Жак Бисиу, карикатурист
• Орас Бьяншон, доктор
• Жозеф Бридо, живописец
• Мишель Кретьен, поэт и политик
• Леон Жиро, философ
• Луи Ламбер, гениальный ученый

Журналисты

• Рауль Натан, поэт
• Мельхиор де Каналис, поэт
• Этьен Лусто, редактор газеты
• Эмиль Блонде, писатель
• Андош Фино, редактор газеты

Ссылки

Wikimedia Foundation . 2010 .

• Уточница
• Утраченные иллюзии (Асафьев)

Смотреть что такое "Утраченные иллюзии" в других словарях:

Утраченные иллюзии - С французского: Les illusions perdues. Название трилогии (цикла из трех романов, 1830) французского писателя, «отца французского реализма» Опоре де Бальзака (1799 1850). В этой трилогии автор пишет о роли денег в современном ему обществе.… … Словарь крылатых слов и выражений

утраченные иллюзии - сущ., кол во синонимов: 1 разочарованность (3) Словарь синонимов ASIS. В.Н. Тришин. 2013 … Словарь синонимов

Утраченные иллюзии - Книжн. О полном разочаровании в ком л., чём л., об утрате прежней веры, идеалов. /i> От названия романа О. Бальзака (1839) … Большой словарь русских поговорок

Утраченные иллюзии - крыл. сл. Так назван в русском переводе роман Бальзака «Les Illusions perdues» (1839), в котором показана растлевающая власть золота в буржуазном обществе … Универсальный дополнительный практический толковый словарь И. Мостицкого

В середине 30-х годов начинается третий этап творчества Бальзака. Он связан с работой над романом «Утраченные иллюзии», первый том которых выходит в 1837 году. В этот период реализм писателя достигает высшей зрелости, проявляющейся и в глубине анализа социальных отношений, и в широком охвате жизненных явлений, четко организованных единой системой, и в мастерском построении сюжетов, и в художественном совершенстве создаваемых образов.

Над своим самым большим романом, представляющим собой широкое полотно французской жизни эпохи Реставрации, Бальзак работал с 1835 по 1843 годы. Роман был опубликован с посвящением В. Гюго.

Длительность работы над произведением объясняется тем, что по мере работы над «Утраченными иллюзиями» замысел романа все более расширяется. В 1836 году писатель предполагал лишь сопоставить нравы провинции и Парижа, вскрыв иллюзорность представлений провинциалов о столице. Но уже в 1837 году, когда автор сдавал в печать написанное, ему было ясно: публикуемый роман – лишь первая часть широкого полотна, посвященного важнейшим проблемам современности.

В предисловии к роману Бальзак тогда же пишет: «Изучая отношения между провинцией и Парижем, гибельную, притягательную силу столицы, автор увидел молодого человека XIX столетия в новом свете: он стал размышлять о глубокой язве эпохи, о журналистике, которая пожирает столько жизней, столько прекрасных идей». Так определяется тема второй части («Провинциальная знаменитость в Париже» (1839)) и ее цель: «объяснить судьбу множества молодых писателей, столь много обещавших и так плохо кончивших». Эта тема была подсказана реальными судьбами множества безвестных писателей и поэтов 1830-х годов, а также романтической литературной традицией изображения творческой личности в конфликте с обществом. Третья часть («Страдания изобретателя» (1843)), снова переносящая действие в провинцию, посвящена другу Люсьена, женившемуся на его сестре, Давиду Сешару. Расширяя и углубляя тему утраченных иллюзий, Бальзак показывает драму талантливого изобретателя, своими открытиями способствующего буржуазному прогрессу, но им же и раздавленного под прессом беспощадного закона конкуренции.

С эволюцией замысла эволюционирует и творческая манера Бальзака. Действие романа, в основном идущее по двум линиям, связанным с Люсьеном Шардоном и Давидом Сешаром, заметно убыстряется и активизируется от главы к главе. Первая часть романа с ее эпически размеренным ритмом повествования, сравнительно узким кругом действующих лиц генетически связана с бальзаковскими произведениями начала 30-х годов (в частности, «Евгенией Гранде»). Главы, повествующие о семьях Давида и Люсьена, выдержаны в уже ранее найденном Бальзаком эпической манере.

Вторая часть обилием персонажей, представляющих различные социальные и интеллектуальные сферы Парижа, исчерпывающим лаконизмом характеристик, стремительностью и драматизмом развертывающихся событий примечательна для творчества Бальзака конца 30-х годов. Повествование быстро набирает темп в истории Люсьена, связывает воедино его любовные приключения, литературные успехи и неосторожное участие в политической борьбе, и, с другой стороны, – в истории борьбы Сешара с его конкурентами. Нагромождение событий, убыстрение темпов действия, углубляющийся драматизм создает впечатление динамики самой французской действительности, в которой силы, враждебные Люсьену и Давиду, как бы получают большую свободу действий. Такой аспект изображения действительности позволяет особенно остро почувствовать движение жизни, развитие характеров.

Третья часть общим стилем и специфической интригой, определяющей сюжет «Страданий изобретателя», органически вписывается в контекст творчества Бальзака первой половины 40-х годов.

Главный герой всех трех частей – Люсьен Шардон. С ним связана и обозначенная в названии романа центральная тема утраченных иллюзий, и важнейшая из проблем – проблема «несостоявшегося гения», сопряженная с одной из самых роковых иллюзий эпохи – ложными представлениями, которые создаются в семье относительно детей, обладающих некоторыми чертами гения, но не имеющих ни воли, чтобы придать содержание этому гению, ни нравственных принципов, чтобы обуздать его порывы. Люсьен Шардон (в начале романа он носит свою подлинную фамилию, унаследованную от отца и очень «непоэтическую»: она означает «чертополох») – богато одаренная натура, поэт и к тому же красавец. Он мечтает создать великое произведение и благодаря этому прославиться, подобно Ламартину, Виньи, Гюго. Люсьен – не только надежда и гордость, но и баловень своих близких – матери и сестры, людей скромных и благородных, живущих на деньги, заработанные нелегким трудом.

Исключительность положения героя в семье питает изначально присущий ему эгоизм, оказывающийся благодатной почвой для зерен философии имморализма, брошенных в душу Люсьена его наставниками – сначала меценатствующей аристократкой Ангулема мадам де Баржетон, а затем продажным журналистом Лусто. Де Баржетон настаивает на праве гения приносить в жертву своему таланту все и всех вокруг. Она внушает Люсьену преклонение перед людьми, добившимися успеха, и увлекает его из Ангулема в Париж, где и оставляет перед лицом всех соблазнов и опасностей.

Метаморфозе, которую претерпевает герой, в решающей степени способствует его пребывание в столице, где он пополняет ряды бессовестных и продажных журналистов. Люсьен прокладывает себе дорогу в журналы и салоны, но лишается подлинных и верных друзей, с которыми сблизился в первые месяцы парижской жизни. Постепенно целью героя становится успех сам по себе, а творчество превращается лишь в одно из возможных средств для достижения этой цели. Люсьен становится циничным и жестоким участником мелкой борьбы, которую ведут друг с другом различные литературные и политические кружки Парижа. Во имя самоутверждения Люсьен забывает мать, сестру и названого брата Давида. Он отрекается от плебейской фамилии отца, меняя ее на фамилию матери – де Рюбампре в расчете на то, что аристократическое имя откроет ему путь в «высший» свет и, может быть, даже ко двору. Он мстит покинувшей его госпоже де Баржетон, обливая ее грязью в газетных статьях. Люсьен предает своих друзей из кружка Даниэля д"Артеза Поведение героя приводит к тому, что он оказывается одиноким, когда враги наносят ему решающий удар, непоправимо подрывающий репутацию Люсьена и разоряющий его. Но посвященный в предательство и вероломство, царящие среди журналистов, Люсьен еще «не подозревал о вероломстве высшего света, и, несмотря на всю проницательность героя, ему предстояло получить суровый урок и здесь». Этим «уроком» становится разыгранная при королевском дворе оскорбительная история с мистическим указом об утверждении прав Люсьена на родовую аристократическую фамилию его матери. Указ, в который отчаявшийся герой уже поверил как в свое спасение, на деле оказался одной из тех изуверских шуток, которые так мастерски изобретала для своих врагов мстительная маркиза д"Эспар.

Раскрытые в романе жестокость, вероломство, лицемерие, алчность высшего света Парижа, так же как скудоумие, невежество, убожество духа, мелкое интриганство, политическая косность провинциальной аристократии, с достаточной очевидностью свидетельствуют, что легитимистские иллюзии самого Бальзака, не выдерживая испытания суровой правдой действительности, развеиваются в прах.

В период пребывания в Париже рушится не только мечта Люсьена о литературной карьере и богатстве – рушится его вера в самого себя. Люсьен понимает, что он не создан для той роли, которую пытался играть в сомнительных салонах, в среде продажных литераторов и хищников – издателей, готовых эксплуатировать писательских труд. В конечном итоге Люсьен становится причиной непоправимых бед Давида, попавшего в тюрьму из-за векселей, подделанных Люсьеном.

После бесславного возвращения Люсьена на родину его «воспитание» будет продолжено Вотреном, который после нового побега принимает личину аббата Карлоса Эрреры.

Как и многие другие персонажи Бальзака, Люсьен глубоко типичен. В судьбе этого героя Бальзак видит воплощение тенденций современной ему жизни: «Общество, приглашая ныне всех своих детищ на общий пир, уже на заре их жизни пробуждает в них честолюбие. Оно лишает юность ее прелести и растлевает ее благие порывы, внося в них расчет». Вместе с тем в трагедии героя повинно не только общество, но и он сам. Люсьен был одарен от природы, но в силу своей нравственной несостоятельности не реализовал себя как поэт и потому заслужил свою участь.

Именно отсутствие твердых нравственных принципов, оборачивающееся имморализмом, становится одной из важнейших причин краха Люсьена как поэта. Вторая причина – неспособность героя к упорному самоотверженному труду. Позднее в романе «Кузина Бетта», обобщая и свой собственный опыт, Бальзак напишет: «Творческий труд – это изнурительная борьба, которой пугаются и которой отдаются со страхом и любовью прекрасные и могучие натуры, рискуя надорвать свои силы». К таким могучим и прекрасным натурам в «Утраченных иллюзиях» наряду с Давидом Сешаром относятся члены «Содружества», с которыми в начале своей парижской «одиссеи» сближается Люсьен. Но именно это сближение убеждает героя в том, что их судьба – не его судьба, ибо подвижнический труд, не сулящий быстрой карьеры, не для Люсьена. Потому-то он и предпочитает «великому писателю» Даниэлю д"Артезу несостоявшегося писателя Этьена Лусто, вводящего его в мир беспринципной и бойкой парижской журналистики, культивирующей профессию «наемного убийцы идей и репутаций». Этой профессией, поначалу приносящей Люсьену (благодаря его бесспорному таланту) известность наряду с возможностью легкого безбедного существования, и овладевает бальзаковский герой. Уход в журналистику, подобно язве, исподволь разрушающей талант поэта, – начало духовного конца Люсьена. Конкуренция же, превращающая журналистов «в свору собак, которые грызутся из-за кости» («то же рычание, та же хватка, те же свойства»), предопределяет материальное поражение героя, отлученного от журналистики по негласному соглашению его завистников – собратьев по перу.

Писатель стремится подчеркнуть: судьба Люсьена при всем индивидуальном своеобразии и исключительности ее перипетий типична для мира парижской прессы. Об этом свидетельствуют истории не только безвольного и безалаберного Этьена Лусто, но и «блистательного наемника пера» Эмиля Блонде («умеющего выбирать покровителей и убеждения»), и талантливого прозаика Рауля Натана («честолюбца в литературе и политике», «энергия которого не уступала его желаниям») и Клода Виньо, и Фелисьена Верну, рано или поздно приходящих к разорению и бесславию. Благополучна в этом мире лишь судьба торговцев, от литературы, подобных Фино и Дориа, владельцев газет и издательств. «Наглые посредственности», воплощающие в себе «жестокие свойства эксплуататора», они-то и определяют судьбы подвластных их воле писателей и журналистов.

Тема утраченных иллюзий связывается Бальзаком с судьбой не только Люсьена Шардона, но и его друга Давида Сешара. Люсьен и Давид, фигуры который оказываются в центре повествования, задуманы писателем как характеры резко противоположные. Люсьен эгоистичен, легкомысленен, блестящ и поверхностен. Давид – мыслитель и труженик, неутомимый в достижении поставленной цели, охотно жертвующий своими интересами для счастья близких. В то же время двух героев роднят не только их поэтические мечты о славном будущем, но и жизненные неудачи, крушение их иллюзий. Люсьену не удается прославить свое имя в литературе, Давиду – осуществить задуманное им усовершенствование производства бумаги. Крушение иллюзий героев связано с тем, что они не приспособлены к тем методам борьбы за существование, к тем волчьим законам конкуренции, которые царят в буржуазной Франции.

В романе Бальзака есть и другие персонажи, изображение которых необходимо писателю, чтобы показать сущность общественных устоев, в которых они живут. Одни из них полностью подчиняются существующим в обществе законам и слепо следуют им, другие смело противопоставляют господствующей продажности и подлой буржуазной «морали» свое негативное отношение к царству денег.

Сделав главным героем своего произведения поэта, Бальзак по сути продолжил традиции предшествующей литературы, рисующей талантливую личность, неизбежно вступающую в конфликт с обществом. В то же время он явно углубил традиционную тематику, вступая в полемику с теми писателями, которые давали романтическую трактовку судьбы поэта. Как уже отмечалось, кроме Люсьена, автор романа обрисовал в «Утраченных иллюзиях» еще два типа литераторов: журналист (Этьен Лусто, Фино и др.), настоящий, или, как говорит Бальзак, «большой» писатель (Даниэль д"Артез).

Один из типов литераторов, представленный в романе, – это журналист. Бальзак хорошо знал журналистскую среду, так как в начале 1830-х годов активно сотрудничал в республиканской прессе и получил самые негативные впечатления о парижской журналистике. «Франция не будет существовать, пока газета не будет объявлена вне закона», – столь категоричное суждение Бальзака основывается на убеждении, что профессиональный литератор-журналист, зарабатывающий пером, абсолютно беспринципен. Таковы в «Утраченных иллюзиях» Фино, Лусто, Натан, Блонде. Они готовы писать что угодно о ком или о чем угодно, лишь бы платили. Они способны на любую провокацию, шантаж, осмеяние того, что достойно и полезно. Все это делает прессу разрушительной силой и для общества в целом, и для отдельной личности, окунувшейся в журналистику. В моральной деградации Люсьена далеко не последняя роль принадлежит журналистской среде, с которой он соприкоснулся, и особенно Этьену Лусто. Лусто – один из самых одиозных персонажей «Человеческой комедии», воплощение типа бесчестного и беспринципного человека, который в полной мере проявляет эти свои качества в журналистике.

Продажным журналистам в романе Бальзака противопоставляется «большой» писатель Даниэль д"Артез. Это не только одаренный, но и высоконравственный литератор. Его отличают широкие познания, твердые убеждения, собственная жизненная философия, сильный характер, твердые моральные принципы и спокойное трудолюбие – качества, которые помогают ему «сохранить равновесие между своим гением и своим нравственным существом». «Нужно быть гигантом... чтобы не остаться либо без сердца, либо без таланта». Даниэль д"Артез и есть, по убеждению автора, такой гигант, подлинный гений, великий писатель. Не случайно к этой выдающейся творческой личности тяготеют многие достойные люди, одушевленные высокими целями и идеями всеобщего блага, а не стремлением к личному успеху. Таким образом, критическое изображение несостоявшегося поэта и крайне негативная оценка другого типа «человека пера» – журналиста у Бальзака в известной мере уравновешиваются образом положительного героя – Даниэля д"Артеза и его окружения.

Столичному и провинциальному дворянству, миру журналистов и буржуазных дельцов всех мастей в «Утраченных иллюзиях» противостоит «Содружество», возглавляемое Даниелем д"Артезом. Среди членов этого кружка – увлеченный естественными науками Орас Бьяншон, «в будущем одно из светил парижской Медицинской школы» (герой уже появлялся в произведениях «Отец Горио», «Дело об опеке» и «Обедня безбожника»), Жозеф Бридо – «один из лучших живописцев молодой школы», Фюльжанс Ридаль – «великий философ обыденной жизни», талантливый драматург-комедиограф, Леон Жиро – смелый теоретик, в будущем «глава этико-политической школы». Они идут различными путями, принадлежат к различным социальным группам, исповедуют различные политические убеждения, придерживаются различных философских взглядов. Но всех их объединяет преданность Франции, ненависть к ее явным и скрытым врагам, отвращение к моральной нечистоплотности, трусости, эгоизму, стяжательству. Объединял их и культ упорного творческого труда, самоотверженного служения избранному делу. С «Содружеством» (сконструированным писателем согласно его утопической схеме) и связывает Бальзак веру в потенциальные силы нации, надежду на ее будущее.

Единственным человеком в кружке, кто, не удовлетворяясь лишь моральным осуждением настоящего, пытается практическим действием способствовать претворению в жизнь своих идеалов, является Мишель Кретьен, «республиканец большого размаха», «политический деятель, по силе равный Сен-Жюсту и Дантону». Словно бы подтверждая опасения журналиста Верну, однажды заметившего, что настанет час, когда теории, столь горячо обсуждающиеся в кружке д"Артеза, «превратятся в ружейные залпы или гильотины», Кретьен с оружием в руках выйдет на баррикады Июньского республиканского восстания 1832 года и погибнет там: «Великий государственный человек, который мог бы преобразить облик общества, пал у стен монастыря Сен-Мерри, как простой солдат. Пуля какого-то лавочника сразила одно из благороднейших созданий, когда-либо существовавших на французской земле» (подробнее о его гибели расскажет повесть «Тайны княгини де Кадиньян»).

В понятии творческой личности в романе акцентируется идея «равновесия» между природной одаренностью и нравственной сущностью человека. Более того, сама одаренность трактуется широко – не только как литературный талант, но как любая творческая способность. Поэтому на положительном «полюсе» рядом с Даниэлем д"Артезом и его кружком оказывается Давид Сешар – изобретатель нового способа изготовления бумаги. В своих притязаниях он не возносится столь высоко, как поэт, но оказывается выше Люсьена по душевным качествам: творческий ум, энергия и трудолюбие сочетаются в нем с добротой, великодушием и готовностью прийти на помощь другому.

С большой теплотой изображает Бальзак в «Человеческой комедии» и тех, чьими судьбами озабочены герои, подобные Кретьену, – простых тружеников, бедняков, свободных от пороков буржуазно-дворянского общества. Еще в «Деле об опеке» писатель заметил: «Когда я захотел пожать руку Добродетели, я нашел ее на чердаке, где она терпела голод и холод». Одним из «идеалов добродетели» в романе «Утраченные иллюзии» оказываются бескорыстно преданные Давиду Сешару рабочие его маленькой типографии Марион и Кольб.

Роман «Утраченные иллюзии», связан по принципу контраста с «Отцом Горио». Главный герой этого романа поэт Люсьен Шардон, земляк Растиньяка, тоже устремляется из провинции в Париж с надеждой сделать карьеру. Однако, несмотря на красоту, молодость и талант, честолюбец терпит поражение. Шардон и Растиньк сходны как социальные типы. Поэтому в контрасте их судеб выявляется один из главных законов буржуазно-дворянского общества – закон жестокой конкуренции, обрекающей на гибель.

В своем романе «Утраченные иллюзии» Бальзак подчеркивает, что будущее Франции – в таких людях, как Давид Сешар и Даниэль д"Артез. Люсьен остается «гением» в кавычках, одним из тех, которые «много обещали, но мало дали». Его жизнь (не та, о которой он мечтал в юности, а та, которая стала его реальной судьбой) заставляет снова вспомнить о его подлинной фамилии – Шардон («чертополох»).

В романе «Блеск и нищета куртизанок» (1838 – 1847) автор завершит историю Люсьена, попавшего под покровительство Вотрена. Предав и этого своего покровителя, Люсьен кончает жизнь самоубийством. Итогом его попыток помериться силами с обществом становится крах и в моральном, и в физическом смыслах.

От «Шуанов» до «Бедных родственников», от республиканской Франции конца XVIII века до конца революции 1848 года «Человеческая комедия» охватывала историю Франции.

Республиканская Франция, Первая империя, годы Реставрации, Июльская монархия показаны в «Человеческой комедии» через определенные социальные типы, порожденные быстро меняющимися социальными условиями. Каждый персонаж Бальзака проходит свой неповторимый путь.

Гений Бальзака заключался в том, что он нарисовал всеобъемлющую панораму французского общества первой половины XIX века, верно подметил сущность основных противоречий современной ему жизни. Созданный писателем грандиозной мир «Человеческой комедии» стал грандиозным памятником определенной эпохи, а сам он по праву называется «отцом реализма».