Под катом мое интервью с музыкантом Леонидом Федоровым. Оно музыкантское, узко специализированное и полностью посвящено интересному мне вопросу: соотношению спонтанности и деланности в процессе создания музыки. Иными словами – музыка рождается, или производится?
Вопрос не праздный. 99% всей той музыки, что мы слышим, именно производится. Причем в промышленном порядке. Музыка – самая тонкая, воздушная ткань общественной реальности, лепится как пельмени, так же упаковывается, расфасовывается и продается в супермаркетах. Это не плохо. Просто это так.
Этот вопрос в ответ порождает массу других. Например, а нуждается ли вообще музыка в делании? Нужно ли заниматься оформлением песни, если возможна, так сказать, «песня сама по себе»? Как продукт спонтанных интуитивных переживаний автора. Нужна ли песне аранжировка? Поясню контекст. В свое время я носился с этой идеей, цитирую сам себя по старому интервью с сайта:
«…Идеальная песня существует в чистом виде. Сама по себе. Песня «плач», песня «молитва», песня «смех». Что бы вытащить это в песне, что бы донести ее идеальное содержание, нужно для начала учиться игнорировать ее форму. Не важно, какие аранжировки будут в песне. Не важно как она сделана. Более того, про что петь - тоже не важно. Ты можешь петь, про что угодно и играть как угодно, но при этом не передашь ни грамма полезной информации. Большинство песен сделано именно так, мы их постоянно слышим вокруг себя, что в них ничего нет, их вообще нет. Возможно, там что-то и было, когда автор увидел песню, но в дальнейшем процессе сочинения (сочинения слов, аранжировки и пр.) автор ее убил. Не нужно «сочинять», нужно вытаскивать. Они лежат там все уже давно. Поэтому главное не в вопросе «как», а в вопросе «зачем»? Зачем ты это делаешь? Зачем ты поешь песни? Если ты сам себе способен ответить на этот вопрос, значит все в порядке…».
Теперь у меня несколько иное мнение и на эту тему, если кому-то интересно, могу потом отпостить. Но, речь здесь не обо мне, речь о Леониде Федорове.
То, что природа песни самоценна и не нуждается в аранжировках, известно давно. Леонид Федоров – замечательный мелодист, со своей уникальной психогенной подачей. Идея «смерти композиторства», к которой он в итоге пришел, мне представляется абсолютно закономерной для его творчества.
«Конец эпохи композиторов» - концепция композитора Мартынова. Во многом она пересекается с концепцией «смерти автора» в современной философии. Общие условия – эпоха победившего постмодернизма, в которой мы тут все имеем честь. В постструктурализме, как известно, весь мир, весь универсум – это текст. В концепции Мартынова-Федорова таким текстом является музыка. Но, есть между двумя этими установками и различия, причем онтологического свойства. В разговоре с Федоровым я не углублялся в эту тему. Мне было важно узнать в первую очередь его принципиальную позицию. Он ее убедительно высказал.
Этот кусок интервью взят перед концертом Федорова в ростовском клубе «Подземка», неделю назад. Полноценное интервью, с другими темами, не касающимися этой, выйдет в февральском номере журнала «Кто Главный».

"ДЕЛАНИЕ МУЗЫКИ УБИВАЕТ МУЗЫКУ".

Третьяков: - На днях у вас выходит новый альбом «Красота». Откуда такое название?
Федоров: - Этот альбом мы записали с Владимиром Волковым. Это как бы заключительная часть нашей трилогии «Таял» и «Безондерс». Почему «Красота»? Ну, наверное, потому, что музыка красивая.
Т: - А чем-то он принципиально отличается от предыдущих работ? От того же «Безондерса» на стихи Введенского?
Ф: - В нем вообще нет поэзии (улыбается).
Т: - Совсем?
Ф: - Да (улыбается). Тексты есть. Их писали Андрей Смуров из Амстердама и питерец Артур Молев. Авторы песни «Бен-Ладен». Но, это не поэзия, это - «антипоэзия». Слушать надо. Мне трудно так сразу сказать, что там принципиально нового. Я в каждой пластинке стараюсь делать что-то новое. Сэмплов там не много, больше живой музыки. Это не возможно вживую исполнять. По крайней мере, мне одному. Так что мы еще сами пока не представляем, как все это будет выглядеть вживую.
Т:- После смерти Хвоста, вы как-то выпали из участия в его творческом наследии? Я знаю, что планировался трибьют его песен, вы будете в нем участвовать?
Ф: - Не знаю. Я хочу сделать альбом не по его песням, которые все знают, а именно по его поздним стихам, совершенно замечательным. У Хвоста есть книжка «Верпа». У меня идея сделать альбом по этой книжке. Я хочу, что б получился совершенно другой, ни на кого не похожий Хвост. Я думаю, со временем, мы воплотим эту идею.
Т: - Много разговоров об альбоме, записанном в Америке. В котором играют Марк Рибо, Джон Медески из MEDESKI, MARTIN & WOOD, трубач Фрэнк Лондон из The Klezmatics, саксофонист Нед Ротенберг. Это ведь все главные музыканты мира за последние лет десять.
Ф: - Все так и есть. Альбом записывался в Нью-Йорке. Нам повезло, что вместе с нами играют такие замечательные музыканты.
Т: - Музыка полностью импровизационная, или песни заранее написаны?
Ф: - Песни были заранее придуманы, какие-то, даже игрались до этого на концертах. Но, писалось все это дело спонтанно, сходу.
Т:- Марк Рибо не играл ключами от квартиры, как на пластинках Тома Вейтса?.
Ф: - Не знаю (улыбается). Я играл на гитаре и пел, а Рибо, кстати, тоже играл на гитаре. Сейчас пластинка в стадии сведения. Как все это будет называться, пока не знаю. Есть идея пригласить всех этих музыкантов поиграть с нами на презентации в России. Что б люди порадовались.
Т: - Леонид, многие люди, знакомые с вашим творчеством только по группе «АукцЫон» недоумевают – почему так сильно изменилась ваша муза. В какой момент это произошло и что стало тому причиной?
Ф: - Я могу сказать так, я пытаюсь сейчас, как можно меньше придумывать. Эти вещи происходят сами. Они либо происходят, либо нет. В какой-то момент, это было в период записи пластинки «Птица», я понял, что меня больше не устраивает какая-то за данность, определенность в музыке. Меня не устраивает конкретика. Меня больше всего радует такие «как бы случайные» вещи, в кавычках, потому что на самом деле случайного нет ничего.
Т: - Об этом я и хотел с вами поговорить.
Ф: - Тут дело такое. Я все эти годы имел свой интерес – я хотел, что бы моя музыка радовала, прежде всего, меня самого. И учась на собственном опыте, я пришел к выводу, что чем меньше я буду думать о том какой должна быть моя музыка, тем она будет мне самому интересней. Теперь я пытаюсь придумывать уловки, что бы они как можно больше давали свободы людям, которые со мной вместе играют. Что бы моя музыка могла меня удивлять и радовать. Поэтому, мои вещи с одной стороны становятся все более и более примитивными, а с другой – возможности музыки расширяются.
Т: - Песни становятся все более открытыми для интерпретации?
Ф: - Да, именно так. Их форма становится абсолютно открытой. Симфонической, или камерной - не важно. Музыка, на мой взгляд, изначально, как идея не должна нести ничего лишнего, она спонтанна. Это уже потом в процессе делания музыки ты начинаешь что-то там придумывать, привносить. И получается лживо. Идея выраженная - есть ложь. Когда музыку начинаешь делать - она начинает терять свои первоначальные волшебные свойства. Становится ложной.
Т: - Она в первую очередь начинает обманывать лично вас?
Ф: - Да. Я долго к этому шел. Я долго не мог для себя все это сформулировать. Раньше я не мог понять, почему так? Почему, например, моя песня мне не нравится? Мы так долго работали над песней, а мне она не нравится. А просто в процессе делания песни мы утеряли ее первоначальные свойства. Утрачивали самое главное - изначальный аргумент песни. Поэтому понятие аранжировки для меня уже лет десять как утеряно. Я не занимаюсь больше аранжировками, не люблю их. Более того, я считаю, что аранжировки вредны. Они губительны для музыки. Делание музыки убивает музыку.
Т: - Но ведь именно в процессе такого производства музыки и заключается деятельность композитора?
Ф: - Хотя я и люблю и уважаю многих гениальных композиторов из тех которые были и тех, которые возможно еще будут рождаться и жить, я, тем не менее, считаю, что композиторство – это больше не путь. Есть, например Бах, Бетховен, а есть пигмеи. И те и другие пишут музыку. Только классики пишут по-своему, а пигмеи попами трутся друг о друга и тоже выходит музыка. На самом деле и музыка классиков и пигмеев, они обе - абсолютно сопоставимы. В таком случае теряется весь смысл композиторства. Зачем? Я больше не верю в композиторство.
Т: - Это как раз то, что Мартынов назвал «концом эпохи композиторов».
Ф: - И на самом деле сказал точно. Поэтому мы с Мартыновым сейчас работаем вместе.
Т:- По моему мнению, подобная трактовка музыки очень характерна для восточной философии, с ее сугубо созерцательным интуитивным подходом к творчеству.
Ф: - Не знаю. На Востоке по-своему, у нас по-своему, я думаю.
Т: - Просто на эти темы много говорят, а объединил все подобные трактовки еще Джон Кейдж. Мне кажется, Мартынов должен любить его музыку.
Ф:- Не знаю, Мартынов любит музыку барокко. Волков тоже. Дело не в том, кто что любит. Каждый до этого может дойти, если есть потребность. Музыка – это одно из немногих искусств, которое отображает окружающую реальность. Какова реальность происходящего вокруг – такова и музыка. Я говорю здесь только об адекватной музыке. Бах, Бетховен – адекватные композиторы. Есть не адекватная музыка, которая ничего не отражает.
Т:- Приведите пример.
Ф:- Любая музыка, которая сейчас несется отовсюду. Все эти «тату» и «нана» - это не адекватная музыка. Та музыка, которая нас атакуют отовсюду, она не адекватна.
Т: - А например японский «нойз»? Он адекватен? The Ruinse, или там Отомо Йошихидо?
Ф: - Есть адекватная музыка, есть не адекватная, а есть еще музыка будущего. Отомо Йошихидо – сейчас мой самый любимый музыкант. Японцы больше всех в мире нацелены в будущее. Я помню, как ходил на его концерт. В Москву он приезжал, в клуб «Дом». Мы пришли с женой на его концерт и просто легли на пол. Мы лежали на полу, потому что такого я никогда еще не слышал. А звук! В какой бы точке зала ты не находился его музыка такова, что когда ты ее слышишь, то как будто сидишь в наушниках. Абсолютно физическое ощущение, что ты не слушаешь музыку ушами, а она в твоей голове. Я такого не испытывал ни до, ни после. Никогда. Причем это настолько мощно, что по сравнению с Йошихидо – вся музыка, существующая в мире это просто пиликание.
Г: - У меня такое ощущение, будто его музыка не двигается вообще. Она как бы концентрируется в одной точке. Как дерево, просто растет из одного места и все. Музыка абсолютного покоя.
Ф: - А музыка и должна находится в покое. Дело даже не в этом. Японцы – это нация, нацеленная на будущее, и в музыке они опять впереди всех потому, что их музыка абсолютно адекватно отражает современную реальность. А у Йошихидо музыка уже там, в будущем. До нее вообще не дотянуться.
Т: - А вы никогда не сталкивались с эстетической халявой в подобном подходе?
Ф: - У таких музыкантов не может быть никакой халявности. Это зависит от уровня музыканта. Я могу рассказать такую историю, Владимир Волков был когда-то на концерте Сержа Гинзбурга. Как потом оказалось, он был на одном из его последних концертов. Ну, шансон - кабак и кабак, подумал Володя. Он тогда еще плохо знал английский, а Гинзбург вел концерт на английском. Гинзбург ничего не пел, ни на чем не играл. Он только говорил и все. Я ничего не понимал, - говорит Володя, - но я два часа не мог оторвать взгляд от сцены. Было ощущение, что этот человек мне все два часа пел красивейший блюз.
Вот это магия! Если это мастер, то не важно, что он будет делать. Если мастер включен, он не может сыграть плохо. Халява может произойти, только если ты выключился. А есть по настоящему большие мастера, они вообще не допускают халявы. Они не могут себе этого позволить. Волков сам такой же. Когда мы с ним еще в первый раз писались. Мы писались, писались. Вроде записали все песни. А потом стали их дописывать. А Волков каждый раз играл по-новому, в каждом дубле не просто играл хорошо, а полностью все переосмысливал. И я обалдел просто от такого подхода. Я, например, слушаю все его восемь вариантов дорожки. И понимаю, что выбрать одну необходимую мне для записи я не могу. Они все настолько хороши. В них ни одной лишней ноты! И у меня просто крыша поначалу поехала. Я не мог понять, что мне делать со всем этим? Как быть? Такие люди просто не могут позволить себе халяву. Они либо играют, либо нет. Но, независимо от того, что они играют – они включаются, и все.
Т:- Но, бывают же неудачные концерты?
Ф:- У всех они бывают, если человек по каким-то причинам не включился.
Т:- А куда музыкант включается? В ноосферу Вернадского? В некое информационное пространство?
Ф:- В музыку.
Т:- Что значит «в музыку»? Музыка существует сама по себе, или автор включается сам в себя?
Ф: - Нет, ничего подобного. Не сам в себя, а в конкретную музыку. Дело не в обмене энергий, об этом часто любят поговорить, ни в чем таком. Можно все что угодно свести к энергообмену. Музыка происходит в определенный момент времени. Если ты ему соответствуешь, на самом деле, если ты музыкант – ты включаешься. Артист может, что-то не понимать, тогда он просто не будет включаться, не будет участвовать и все. Музыка и музыканты могут не подходить друг другу. Всякое бывает.
Т: - Желаю вам сегодня нормальной подключки.
Ф: - Спасибо и вам.

Из биографии: Леонид Валентинович Фёдоров родился 8 января 1963 года в Санкт-Петербурге - российский рок-музыкант, лидер группы АукцЫон. За последние 20 лет Леонид Фёдоров справедливо заслужил репутацию одного из лидеров независимой рок-музыки в России. Уроженец Санкт-Петербурга (ранее - Ленинграда), в 80-е го... Читать полностью

Леонид Федоров , один из старейших рокеров в России и участник известной группы АукцЫон, очень неожиданно отреагировал на интервью. До момента появления в руке диктофона Леонид легко общался, много рассказывал о себе и сам расспрашивал, но как только в руке появился диктофон, он… вдруг стал стесняться. Держа на коленях гитару, он как бы стесняясь, ковырял ее пальцем и отвечал на вопросы, местами теряя связь с вышесказанным.

Андрей Помидорров: Услышим ли мы когда-нибудь новые песни "АукцЫона", будут ли новые альбомы?
Леонид Федоров : Надеюсь (смеется). Есть сейчас предложение одно, если закончится все нормально, то будем в Америке писаться.

А.П.: Почему в Америке, а не у нас?
Л.Ф.: Потому что там есть музыканты, которые предложили нам записаться. Не знаю, слышали ли таких - Джон Зорн, саксофонист, Марк Рибо, гитарист "уэтовский". Зорн, наверное, лучший саксофонист мира.

А.П.: А как же Рубанов?
Л.Ф.: И он тоже будет, это же "АукцЫону" предложение было, не мне.

А.П.: Почему так часто у вас концерты в Америке, за год несколько раз?
Л.Ф.: Нет, мы раз в год где-то ездили. Сейчас как-то так получилось, что сыграли в крутых местах.

А.П.: Почти все отдельные от "АукцЫона" проекты вы делаете совместно с Волковым. Почему выбор пал именно на него?
Л.Ф.: Очень хороший музыкант, да и как личность потрясающий. Таких в России, да и в мире, думаю, немного. Его даже сравнивать не с кем. Ну, может, Старостин только.

А.П.: В свое время вы помогли группе "Ленинград". Сейчас вам импонирует то, что делает этот коллектив?
Л.Ф.: Я продюсировал первый альбом "Ленинграда", помог им записаться. Да мне как-то все равно. Тогда было интересно, необычно. Тогда был немножко и состав другой. Пел Вдовин.

А.П.: А за последнее время вам кто-нибудь понравился из исполнителей?
Л.Ф.: Вот единственное, что мне понравилось - это группа "Инсайд" и Нино Катамадзе.

А.П.: Периодически, когда пишут в новостях "группа АукцЫон", добавляют "питерская". Вам приятно это слово и любите Питер?
Л.Ф.: Я в нем родился и жил вплоть до 2002 года. Как же его не любить?

А.П.: А сейчас живете в Москве?
Л.Ф.: Да, и Москва мне, кстати, нравится тоже.

А.П.: А в столице живете, потому что ближе ко всем музыкальным движениям?
Л.Ф.: Нет. Потому что жена из Москвы, там сын учится. Ну, как-то так вышло. По большей части, мы там. Вообще, трудно сказать, где мы живем. По большей части мы ездим.

А.П.: А бывают у вас отпуска, как иногда устраивают себе группы?
Л.Ф.: Бывают, но редко. Стараемся, но как-то не получается. Вот в последний год как раз вышло. Я сломал позвоночник летом и провалялся месяца два. Правда, я писал альбом "Безондерс", как раз в этот момент, чтобы уж не умирать совсем (смеется). Мы один раз в жизни съездили в Тунис, второй раз вот захотели съездить в Черногорию. Там у нас знакомый, но в первый же день я сломал позвоночник.

А.П.: А какие-нибудь активные виды спорта приветствуете?
Л.Ф.: Да я бы приветствовал, если бы было время. А так выдастся время свободное, я лучше полежу. Старость изматывает. Да и времени немного. Кроме концертов, есть еще записи альбомов. В прошлом году мы записали две пластинки. Много как-то.

А.П.: Песни из последних альбомов хорошо бы подошли как саундтрек к спектаклю. Поступают предложения о написании музыки к фильму или спектаклю?
Л.Ф.: Не было каких-то таких предложений, которые реально бы цепляли. Да и свободы не много. Мне гораздо легче, когда просто возьмут готовую песню и куда-то вставят. Я когда специально пишу, почему-то не попадаю в то, что надо. К примеру, "Зимы не будет" я писал для одной девочки, и она в итоге побоялась песню брать. Зато потом она прозвучала в трех других фильмах.

А.П.: Я его слышал только в "Бумере".
Л.Ф.: Кроме "Бумера", были еще фильмы. Да этот альбом вообще весь по кино разошелся. Мне сейчас не нравится, что в кино делается. За последнее время ничего выдающегося не сделано. Но вот единственное, что мне нравится это фильм "Четыре". Сценарий Сорокина. Его долгое время у нас запрещали, пока он не получил гран-при в Амстердаме. Хотя его все равно запрещают. Это кино ни на что не похоже. Сейчас хоть лучше стали снимать, пять лет назад кино вообще ужасное было.

А.П.: А как вам "Бумер" и "Брат"?
Л.Ф.: Мне не нравится. Мы какое-то время с Балабановым дружили, я ему так в глаза и сказал. На самом деле, у него есть хороший фильм, правда не законченный. И даже в таком виде он офигительный. Там у него погибла актриса. Он его выпустил в недоделанном виде. Собственно, после того, как я увидел этот фильм, я с ним и познакомился. А вот "Брат"… все равно американцы снимают лучше. Вот Бодров мне понравился, незадолго до его смерти я с ним познакомился. Он произвел на меня сильное впечатление. Гениальный актер. Ну, а сам режиссерский ход… я не понимаю этого.

Дмитрием Лисиным он беседовал долго и обстоятельно, результатом чего и стала публикация, цитируемая ниже.

Леонид Федоров: «Нашу страну сейчас как раз корежит»

ПЕВЕЦ И МУЗЫКАНТ — О НОВОМ АЛЬБОМЕ «ПОСТОЯНСТВО ВЕСЕЛЬЯ И ГРЯЗИ», СПЕКТАКЛЯХ КИРИЛЛА СЕРЕБРЕННИКОВА И АБСУРДЕ В ГОСУДАРСТВЕ

6 апреля в московском ЦДХ, а 8 апреля в петербургской «Эрарте» состоится презентация нового альбома Леонида Федорова и израильского музыканта Игоря Крутоголова «Постоянство веселья и грязи» на тексты Даниила Хармса. Дмитрий Лисин поговорил с лидером «АукцЫона» о том, как появилась эта работа, а также о многом другом — от жизни в эмиграции до картин Хаима Сутина и Амедео Модильяни.

Леониду Фёдорову 55 лет, и он продолжает взбираться на музыкальный олимп, ставший для его творчества вполне обэриутским. Да и поэзия автора большинства песен «АукцЫона» Дмитрия Озерского тоже в этой традиции. Слушая новый альбом «Постоянство веселья и грязи» Леонида Фёдорова и Игоря Крутоголова на тексты Даниила Хармса, замечаешь, прежде всего, насколько эта музыка сложно устроена при внешней простоте, то есть при огромном «фирменном» количестве разномастных звуков простые мелодические линии врезаются в память. Первым результатом слушания является непреложный и странный факт: песенка «Фефюлинька» не выходит больше из головы, потому что ты моя фефюлинька, куколка-дружок, ты моя тетюлинька, ягодка-кружок . И никогда уже не сможешь отвязаться от ударных слоганов «Пиф-паф»: вся вся вся женитьба пуф . В первой, заглавной, песне альбома «Постоянство веселья и грязи» проявился фёдоровский бас, рисующий инфернального дворника-смотрителя наших снов, во второй песне «Шарик» — трогательный детский вокал Лидии Фёдоровой, в «Овце» — контратенор Крутоголова, а всеми песнями правит мелодический дар Фёдорова. Есть и песня «Четверть дыма», сделанная губами без инструментов, причём там инфразвук, не удающийся большому барабану. Есть «Сажени» с нездешним ритмическим рисунком, много чего есть, целых 14 композиций. Музыка разделена на два характерных, очень разных потока, Федоров и Крутоголов написали по четыре песни и четыре совместно. Важно, что две песенки спеты Лидой Фёдоровой, то есть находятся на детско-женском полюсе «инь», отвечая за веселье альбома. А за грязь, тяжесть, абсурд и мрак человеческой жизни отвечают абсурдистско-пророческая поэтика Хармса и ударная бас-гитара Крутоголова.

— Какова история появления альбома «Постоянство веселья и грязи»?

— Игорь Крутоголов давно и прочно любит Хармса и долго меня уговаривал, а я почему-то не хотел. Он сочинил песни «Новый год» и «Сажени», и какое-то время мы думали, что это войдет в фильм «Дау» Ильи Хржановского. Не вошло. А потом Лида вдруг придумала две песни — одну прямо в машине, вторую в нью-йоркском баре, где тут же и записали на диктофон. И я понял, что пришло время Хармса. Здесь важно, что музыка писалась на тексты, как и на «аукцыонном» диске «На Солнце», где я брал готовые стихи Димы Озерского. Обычно-то мы на музыку пишем тексты.

Леонид Федоров и Игорь Крутоголов Владимир Лаврищев

— У Хармса конгениальный современности и тому, что с нами сейчас происходит, язык. А вообще говоря, как присутствуют большие поэты в современности?

— В Европе, мне кажется, все поэты считаются современными, там читатели без особого пиетета к ним относятся. Ну, Гете. А всё, что написал Данте, — это современный итальянский язык, и в любом итальянском городе можно увидеть человека, читающего вслух Данте. Если бы в Лондоне вышел человек и начал в саду читать Чосера, который чуть-чуть позже Данте творил, ни один англичанин бы ничего не понял. То есть Данте сделал современный итальянский язык еще в XIII веке. А за сто лет до Данте писал Франциск Ассизский. И у нас до Пушкина, построившего русский язык, были поэты круче Державина: вот сейчас издали Василия Петрова, близкого друга князя Потемкина-Таврического.

— Что с сегодняшней модой на рэп, как думаешь? Театроведы вдруг стали восхищаться рэп-баттлами и приписывать их то к «Театру. doc », то к постдраматическому театру.

— Да, был и у нас редкий опыт, ты же знаешь, как «часто» мы ходим в театры. В конце позапрошлого года ко мне подгрёб Лёша Агранович, говорит — играю Вальсингама у Серебренникова в «Маленьких трагедиях». Я сел и за вечер написал песню, после чего пошли знакомиться с Кириллом Серебренниковым. На спектакль мы ходили в декабре, и на половине первого действия я понял, что мне это активно не нравится. Лида говорит — терпи, а я не могу уже. Потом вышел Лёша, сказал свой монолог круче Смоктуновского, и стало более-менее. А до этого момента не важно, какой был текст, вместо Пушкина могла быть Агния Барто. Вся молодежь на сцене — как будто их нет, а потом вышел рэпер Хаски, которого ещё больше нет. Ладно, можно не произносить текст Пушкина, но надо было сделать нечто, адекватное этой мощи. В результате я ушёл и пил коньяк один в баре. Вот если бы нас было сто человек в баре, тогда да, а так и расстраиваться нечего — говорю Лёше. А в конце играли мощные бабушки, и было всё нормально. Помню, когда с рэпом появился Кинчев, там была энергия. Идеи Серебренникова понятны, полёт над гнездом кукушки, но не хватало как раз живого присутствия режиссёра. Для сравнения скажу, что другие вещи Серебренникова, которые удалось увидеть, намного круче. «Машина Мюллер» — офигенный спектакль. «Обыкновенная история» по Гончарову — хорошая, не вызвала желания уйти. В «Машине Мюллер» играли Костя Богомолов и прекрасная Сати Спивакова, остальные голые. И всё держалось на этой парочке: и она хороша, и Богомолов классный, у него что-то есть внутри, он спокоен.

Лида Федорова Дмитрий Лисин

— А какие тебе ещё актёры нравятся кроме Богомолова и Аграновича?

— Вот фирменный актер Стеллан Скарсгорд есть у Ларса фон Триера, он дед в «Нимфоманке», и в «Рассекая волны», и везде. А тут мы посмотрели мрачнейший сериал «Ривер», он там один на фоне других, и понимаешь его мощь. Никто и близко не там, где он, просто Солоницын какой-то. Он улыбается — и ты смеёшься, нахмурится — ты плачешь.

— И что думаешь о хармсовском кошмаре, накрывшем медным тазом всех, кому дорого занятие искусствами? Имею в виду «театральное дело», начавшееся с того, что прокурор объявил: не было спектаклей «Седьмой студии», а рецензии вы только что придумали и послали в газеты, выходившие пять лет назад.

— Больше на Кафку похоже. Не вижу особой новизны, потому что бред жизни в государстве никуда и не уходил, поэтому Кафка и Хармс — великие писатели. Государственные люди вряд ли понимают, что такое абсурд, — это же их нормальное состояние. Мы на какой-то момент, в 90-е годы, подумали, что абсурд уйдёт, но не случилось. Если шире смотреть, такое везде в мире происходит. Любой запрет абсурден. Почему нельзя пить пиво на улице? А когда-то можно было жрать людей. Один друг мне рассказал подслушанное в «Сапсане» — едут двое в костюмчиках, и тот, что постарше, учит молодого: запомни, самое главное — это уметь подчиняться. Вот тебе и орден послушания, абсурд жизни по приказу. Я-то думал, ещё сильнее шарахнет. Приходится к этому относиться по-хармсовски, потому что и в быту, и в судах масса историй абсурда. Посадить могут любого, вменив ему в вину то, что обычный человек считает подвигом. Тексты абсурдистов — непридуманные вещи.

— Лучше бежать куда-нибудь. Вы сколько с Лидой времени в Москве проводите и сколько за кордоном?

— Последние два года каждый месяц не больше недели в Москве были, то есть три четверти времени мы в Европе. Если здесь сидим месяц подряд, наступает очень странное ощущение — что же это мы никуда не едем.

— Чистый туризм?

— Не сказал бы, это одновременно с делом происходит. Последние два года часто в Лондон стали ездить, причём каждый месяц. В Италии стараемся три раза в год появиться. В Португалии были в прошлом году, а в этом первый раз ездили в Грецию, в Салоники. Там клёвая страна и люди. У них чувство собственного достоинства, и при этом они ненавязчивы, открыты и доброжелательны. (Лида добавляет: «В Израиле смешно по сравнению с Москвой: когда прилетаем, идём по улице, заходим в кофейню, и нам говорят — доброе утро, вам как обычно? Дедушка-газетчик кричит: “Доброе утро!” — а если я иду одна, вопрошает: “А где Ромео?” Идём дальше, выбегает из кафе человек и предлагает срочно сделать фреш. А здесь, на родной Серпуховке, мы ходим в один и тот же магазин 13 лет, говорим одной и той же продавщице “здрасьте”, а она сидит, смотрит исподлобья и не отвечает».)

— То есть сложно встроиться в мировую экономику жизни?

— «Ты кто вообще такой?» — задает тебе город вопрос. Молодые из волны эмиграции 90-х постарели и уехали из Нью-Йорка: слишком дорого жить. Встроены в Америку только те, кто уехал детьми. Лондон — дорогущий город, но бывшие дети, приехавшие в 90-х, встроились, потому что вписались в страну и экономику. И в Европе, и в Израиле то же самое: выросло поколение людей, приехавших маленькими или родившихся там. Причём родители остались в кругу русских, а дети, занимающиеся кино, театром и музыкой, — натуральные израильтяне, соединяющие две культуры в себе. Мы в эту реку не сможем войти. Хотя в монокультурных странах — Германии, Австрии, Чехии, Словакии, Черногории, Венгрии, где у нас есть знакомцы, это легче происходит, потому что там ты — просто эмигрант. А в Нью-Йорке испанский язык сейчас второй, есть испаноязычная премия «Грэмми» и свои радиостанции, где никогда не бывает «чёрной» музыки, блюза и рэпа. То есть там ты — не просто эмигрант, а должен ещё и показывать свою культуру среди прочих. И провинциальный Израиль всё равно имеет, условно говоря, свою русскую литературу. А в Берлине, мультинациональном центре электронной музыки, IT -технологий и театра, понимаешь, что немцы здесь — главное и всё для немцев.

— Ого, ты социолог практически. Скажи тогда в общем и целом: как менялась востребованность профессий эмигрантов?

— Это интересно, потому что в США приезжала публика художественная в 70-х годах, а в 90-е понаехали программисты, причём половина из них переехала по еврейским завязкам. А последние пять лет туда масса народа едет из всего бывшего СССР, в основном из России, Украины и Казахстана. И они совсем другие — в основном 30-летние инженеры со своими семействами. Они прекрасно владеют английским языком и сразу находят себе работу. И это для меня удручающе выглядит. Потому что одно дело, когда творческой интеллигенции, владеющей кисточкой, смычком и словом, не дают делать вещи, когда у них десятилетиями нет реализации и они срываются в другие страны. А тут поехали люди российской глубинки, инженеры, врачи и экономисты, никак не связанные с искусством. Год назад играл в Лондоне сольник, потом на автографы выстроилась очередь метров сто со всего бывшего СССР. Я офигел: никогда раньше такого не видел.

— А сейчас невозможно давать туры по клубам Европы?

— Изменилась система. Тогда был промоушен для огромного количества команд второго эшелона — индийцев, русских, англичан, немцев, венгров, болгар, кого угодно. Вывешивалась афишка на заборе, и через неделю в Берлине у нас был полный зал на две с половиной тысячи человек. Был первый эшелон на стадионах и фестивалях — Sting , U2 и прочие, и был огромный второй эшелон, включая даже King Crimson , которые играли тогда в тех же клубах, что и мы. Почему рухнула эта система для наших команд — не знаю. Вернее, понятно, что и здесь Россия в дауне. Помню, после концерта в Париже пресса очень хвалила Звуки Му и АукцЫон , а вот Кино прохладно описывали, потому что у них такой музыки много. Но всё равно публика пошла на Кино , к России был огромный интерес. А теперь русские слушают русских в Европе, и, какой бы ты ни был модный, само слово «русский» ушло в негатив.

— Остались бы в Германии? Заняли бы место Rammstein ?

— Да разные варианты. Мы бы запросто вписались в местную музыкальную жизнь, нас там любили. Знаю, что легко могли бы остаться, когда рухнула стена, после путча 1991 года, надо только было зайти в консульство в Гамбурге.

— Можно ли признать твоих ушедших друзей, Алексея Хвостенко и Анри Волохонского, наследниками Хармса и Введенского?

— Они — наследники традиции, не обэриутства. У Хвоста и Анри нет ужаса в текстах, в отличие от Хармса и особенно Введенского, который мрачен больше всей русской литературы. И есть повесть «Старуха» Хармса, тоже рекорд мрачности. Когда Барышников и Дефо в «Старухе» Роберта Уилсона в Нью-Йорке произнесли фразу «что может быть страшнее мертвых старух — только дети», никто не засмеялся. На выходе люди говорили: да это чисто русский юмор. На самом деле им непонятно, в чём юмор и где ужас.

— Хорошо, а твои вспоминания советского жизненного абсурда — они вполне хармсовские?

— Недавно вспомнил, что отец, когда уходил с работы в 1986 году, подсмеивался надо мной: давай-давай, сочиняй свои песенки до 30 лет, богемой станешь. А отец работал с 14 до 60 лет и уезжал на работу в семь утра. Я — ранняя пташка, но просыпался в девять, что для него уже было богемой. Помню, приехал летом в дом родителей, батя на пенсии и ремонтирует чего-то. Утром говорит: ты прав, круто не вставать в семь, не ехать работать, не показывать пропуск на входе.

— Ежи Гротовский говорил актёрам: уберите тюрьму из головы, научите зрителей свободе, даже если они в ужасе разбегутся. Даже если их будет корёжить от вашей йоги, они научатся внутренней свободе.

— Это правильное слово — «корёжить». Нашу страну сейчас как раз корёжит. Назад пути нет, но это не так просто. Европа этим путём шла 500 лет.

— Причем «учение свободы» в области искусств отменяет, прежде всего, любовь начальства, популярность в народе и кассу.

— Да полно таких экспериментаторов — в балете и музыке, везде. Понимаешь, это всё накладывается на то, как мы выскочили из всех общих путей благодаря 1917 году. В этой дыре мы уже сто лет. Мы никакого отношения не имеем к огромной культуре Российской империи. Это такое же отношение, что имеют нынешние китайцы к временам Жёлтого императора и даосизма. Ну да, что-то было великое, да прошло. Все бросились произносить тосты за величие, вспоминать, экранизировать и гордиться — а поздно, с каждым десятилетием нас уносит всё дальше. Литературоведы ничего уже не могут сказать о сути «Воскресения» толстовского, например. Или что такое «Братья Карамазовы» Достоевского. Невозможно представить, какой силы были эти романы в момент выхода. Поражает, насколько эти люди были такие же, как мы, но делали нечто, для нас давно недоступное.

— А как бы ты в трёх словах описал историю искусств XX века?

— Сложно сравнить любого нынешнего композитора с Чайковским. Может, Шостакович? Прокофьев, Рахманинов? Нет. И не потому, что они хуже. Арво Пярт, наверное, самый важный сейчас композитор в мире. Но Чайковский — чемпион по количеству исполнений, потому что он всем нравится. Вагнер был Джоном Ленноном своего времени, но прошло сто лет, и он растворился в лучах Верди, который нравится всем. Так же Чехова ставят в самом маленьком театре мира. «Дядя Ваня» или комедия «Чайка» есть в каждом городе, где есть театр. Бесконечно возникают новые переводы Чехова, и все хотят поймать непереводимый смысл, ужас и юмор одновременно. Смотри: когда начался XX век, Мейерхольд и Эйзенштейн, Малевич и Кандинский стали гигантскими людьми. Но и они несопоставимы с Достоевским.

— А Владимир Иванович Мартынов с массой оригинальных теорий?

— Он уникален и пишет для других таких же уникальных. А музыкальный мир у него не вычитает ничего. Короче говоря, зря мы о музыке, запутанная история, нет соответствия разнокачественных вещей, нет критериев сравнения Бетховена и какой-нибудь музыки нойз. Как раз Мартынов и говорит, что мы в то время, когда варятся новейшие дела, не можем определить, что происходит.

— В «Книге перемен» Мартынова это общая идея — сколько кости ни бросай, современности не увидать.

— И чего говорить: мы не можем оценить ничего по сути, ну, можем сказать какую-то хрень типа «красиво» — и всё. А вкусовщина бессмысленна для определения искусства. Мы с Васей Аземшей обсуждали, кто такие Хаим Сутин и Модильяни. Оба друга, итальянский и русский, — великие. Уродство в красоте один ищет, а другой — красоту в уродстве. В Питере выставка, где есть два портрета девочки, нарисованной обоими. Эти портреты сравнить невозможно, хотя оба гениальны. Модильяни изображает сгусток красоты, но ты понимаешь, что американский экспрессионизм и все, кто позднее Фрэнсиса Бэкона, всё равно вышли из Сутина. Эстетизация уродства Сутиным оказалась круче всего Модильяни. Деревенскому еврею Сутину было запрещено рисовать портреты людей; это странным образом сделало из него гиганта. Причём дарования в искусстве совсем не зависят от образования. Образованнейший, утончённый эстет Модильяни, выбравший богемный образ жизни, и простой трудолюбивый Сутин, при получении первых денег немедленно уехавший из своего улья. На степень таланта ничто внешнее не влияет. Когда Сутин уже покупал себе драгоценные перстни и ходил на ужины в салоны князей, жена стояла на рынке и продавала его гравюры.

— По сравнению с другими деятелями культуры ты очень много читаешь.

— Это всё фигня по сравнению с газетой «Смена». Не рассказывал тебе? Когда началась гласность, я выписывал эту газету, потому что на последней странице Михаил Садчиков писал про рок-клуб. Там и стихи были, я впервые Введенского прочитал. Я вырезал эти стихи, показал Димке Озерскому и говорю: смотри, есть питерский чувак Саша Введенский, он думает, как и мы, наверное, наш ровесник и печатается в «Смене», надо бы с ним познакомиться. А однажды, на самом пике перестройки, разворачиваю газету и вижу гигантскую статью какого-то майора КГБ, пишущего: чего вы радуетесь, думаете, ваше время пришло? Думаете, этот ваш с пятном чего-то стоит? Наивные. Вот увидите: не пройдет и десяти лет, как мы придём к власти, потому что вся деятельность нашей организации посвящена изучению истории нашего народа и его характерных внутренних черт. Я это прочитал и забыл. Но вздрогнул и вспомнил, когда Ельцин откуда-то вынул и показал всем Путина. Пророческая газета «Смена», но ещё страшнее было, когда мы ехали в метро после путча 1991-го, а старички уже достали портреты Ленина. Мы тогда придумали песню «Птица». И было чувство, что всё изменилось. А записывали мы «Птицу» во время танковой атаки в октябре 1993-го, и всякая надежда ушла. Тогда Анри Волохонский работал на «Радио Свобода» в Мюнхене, приехал, и мы познакомились. И он в ответ на мои сомнения сказал: всё-таки ушла гигантская 70-летняя ложь, когда белое называлось чёрным и наоборот. Но сейчас я думаю, как легко всё может вернуться, и Илья Хржановский об этом думал, запуская гигантский проект «Дау», с чего мы и начали разговор.

Леонид Федоров:​​​​
«Надо запретить безвкусицу»

Лидер группы «АукцЫон» о том, почему мы живем в гениальное время, что считать искусством и куда делся пафос

W→O→S Вы сейчас будете давать сольный концерт. Чем это отличается от аукцыоновских выступлений?

Насчет публики не знаю - я со сцены привык никого не видеть. А для себя разница есть, конечно. Одному спокойнее, меньше суеты. Когда на сцене народу много, всегда пытаешься услышать кого-то, кроме себя.

W→O→S Но публику сложно не услышать.

Я ж не знаю, кто чего ждет, и потом, мне не очень это интересно. Такого прям Артист Артистовича у меня внутри нет. Пускай они «Птицу» с «Дорогой» ждут, а я, может, лучше на десять минут Хлебникова затяну, че. Мне хочется, чтобы мне самому было хорошо. Чтобы стыдно потом не было.

W→O→S А что, бывало стыдно?

Бывало, еще как! Стыдно бывает как раз, когда пытаешься понравиться. Так что лучше подумать о себе, понять, что тебе надо.

W→O→S Именно поэтому вы не вписываетесь ни в один из привычных форматов...

Терпеть не могу слово «формат». Нет никаких форматов, есть лишь то, что ты сам для себя выбираешь. Раньше в Москве была радиостанция SNC, по которой, допустим, крутили 20-минутные композиции группы Can - очень легко, чего там? В Америке сейчас масса маленьких университетских радиостанций - в Беркли, например, в Сан-Франциско. Они фигачат такие треки, что даже я не знаю, как это назвать. Все зависит от желания, а если у людей желание только фуфло гонять... Я не против, но кроме этого-то ничего нет. Вот мне Гаркуша говорил, что в Питере сейчас около пятисот групп. Пятисот! Я не говорю, что все они гениальные, но уверен, что среди этих пятисот наберется с десяток хороших. Где они? Чьему формату они соответствуют? Например, мой друг Владимир Иванович Мартынов считает, что, если композиция длится меньше десяти минут, о ней даже говорить смешно. А нас приучают слушать трехминутные треки, еще и криво порезанные и сделанные топорно, с клише столетней давности. И это не только наша беда - это всеобщая история.

W→O→S Хорошо, а из этих пятисот групп вы сами что-нибудь слышали?

К сожалению, не так много, и еще меньше мне понравилось. Вот, например, в Москве есть отличная группа «Синкопированная тишина», странная такая. А вообще я больше по западным группам. Наших я и раньше немного слушал, потому что все-таки больше музыку люблю, а тот же русский рок мало отношения к музыке имел. Да и поэзии я в нем никакой не вижу, если честно. Ну кроме там Янки, и Башлачева. А все остальное ближе к бардовской теме. Сейчас, наверное, есть что-то интересное, но специально я ничего не ищу. Я обычный потребитель, и вообще меня сейчас в музыке больше раннее барокко волнует.

Нет никаких форматов, есть лишь то, что ты сам для себя выбираешь.

Я не люблю всю эту музейную фигню - мне всегда нравилось как-то вышибаться из своего времени.

1. «Странные игры»
Команда из ленинградского Политеха сильно отличалась от рок-клубовских адептов новой волны - разухабистый ска и ритм-н-регги были нетипичны для местных болот. Участники «Странных игр» основали еще три команды: «АВИА», «Игры» и в конце 90-х - электронных «Deadушек».

Тогда

Сейчас

2. «Ночной проспект»
Один из новаторских электронно-индустриальных проектов на территории СССР. Группа пережила распад и смерть ее сооснователя, но продолжает записывать пластинки и выступать.

Тогда

Сейчас

W→O→S А в поэзии вас что сейчас волнует? Русский авангард?

Слово «авангард» тоже какое-то… Хотя вот Хлебникову оно очень подходит. Он толкает вперед даже сейчас. Просто потому, что никого равного по силе не было. И никакие Нобелевские премии, которые продолжают вручать зачем-то, ничего не решают. Хармс говорил, что есть писатели, которых назовут великими и будут защищать по ним диссертации, а есть те, кто толкает литературу. Я в Хлебникове, во Введенском чувствую какую-то сильную энергию, которая дает мне возможность развиваться. Что-то внутри у меня появляется хорошее. Злое, что важно, появляется тоже.

W→O→S А что есть во Введенском и Хлебникове, чего нет у других?

Введенский и Хлебников - это два человека, которые умудрились отодвинуть свою личность в сторону. При всей эмоциональности в их стихах могучий холод. Вот Ахматову можно читать только определенным образом, и не всякий это умеет. А Хлебникова могут читать все, и хуже он от этого не становится. Потому что здесь слова не глупы: в них нет всего того, из чего построены человеческие отношения. Наверняка во всех ахматовских «Ох, он меня разлюбил» и «Ах, я обронила перчатку» тоже что-то есть, но я этого не чувствую, потому что для меня смешно все это.

3. «Звуки Му»
Проект эксцентричного переводчика со скандинавских языков Петра Мамонова получил известность благодаря потусторонней харизме лидера и способности собрать всех деятелей андеграундной сцены того времени в одной комнате. Мамонов давно перессорился со своими музыкантами и ударился в театр и православие.

Тогда

Сейчас

4. «Джунгли»
Наименее почитаемая теперь группа Ленинградского рок-клуба. Благодаря вечному поиску в диапазоне от постпанка до Роберта Фриппа и техничной зауми в духе King Crimson команда в первых рядах выехала на гастроли за рубеж. После сотрудничества с «Аквариумом» и Курехиным и пертурбаций в составе распалась в 1990 году.

Тогда

Сейчас:

не функционирует

5. «Николай Коперник»
Команда постмодерниста Юрия Орлова существовала в относительной изоляции от процессов русского рока и записала множество психоделических опусов. Например, музыка с магнитоальбома «Родина» 1986 года положена на стихи из сборника, подготовленного к 60-летию СССР. Распавшись в 1993 году, в 2005-м группа возобновила деятельность в новом составе.

Я повелел быть крылом ворону
И небу сухо заметил: «Будь добро, умри!»
И когда мне позже приспичилось,
Я, чтобы больше и дальше хохотать,
Весь род людей сломал, как коробку спичек,
И начал стихи читать.
Был шар земной
Прекрасно схвачен лапой сумасшедшего.
- За мной!​
Бояться нечего!

Сейчас:

Тогда

«Война в мышеловке», Велимир Хлебников

6. «Коллежский асессор»
Киевская группа появилась на волне психоделик-ренессанса конца 80-х и выдавала то, что можно назвать специфическим советским саундом. Формально команда не прекращала свою деятельность: последние записи датированы началом 2000-х.

W→O→S Смешно или скучно?

И то и другое. Если бы там было «Ах, мне отрубили голову», было бы хоть страшно. А большая часть поэзии - это про перчатки ронять. А когда время головы рубить, появляются Введенский или Хармс. На мой взгляд, эмоции должны быть максимально напряженными или их не должно быть вообще.

W→O→S Но для многих «Ах, я обронила перчатку» так и остается самой напряженной эмоцией.

Мы живем в гениальное время с совершенно другим информационным фоном. После того как я, допустим, в интернете увидел, как солдаты головой в футбол играют, попробуй скажи мне про оброненную перчатку. Почему я должен читать эти стихи? Че вы мне тут лепите горбатого - я каждый день могу увидеть такое, что не снилось даже нашим отцам! А у тех ребят была своя жизнь - да мне плевать на нее! Я не люблю всю эту музейную фигню - мне всегда нравилось как-то вышибаться из своего времени.

W→O→S Ну музейная фигня всегда существовала для среднего читателя и зрителя.

Мы с Лидочкой (женой. - W→O→S) ходили как-то в Русский музей на выставку. И там была чумовая картина Филонова, помните, где сидит он, она, младенец, а на переднем плане петух такой шикарный. И мы уперлись так восхищенно, а рядом один другому говорит: «Ну че это такое, вот лучше посмотри» - и указывает на копию с манерных итальянских картинок, где долина, а по ней Иисус идет. А выставка называлась что-то типа «Христианство в русской живописи». Ну понятно, христианство - значит Иисус, живопись - значит природа. Черт подери, рядом стоит шедевр, который вообще ни на что не похож, на него часами можно смотреть! Но людям лень глаза открывать, и они искусством считают открытку. И таких очень много. Вот стоит стол, но, если он будет без скатерти, для них это уже плохой стол.

Тогда

Сейчас:

современных видеозаписей в открытом доступе нет.

«Крестьянская семья»
Павел Филонов
1914

W→O→S Вы восхищаетесь глобальностью Введенского, а при этом не раз говорили, что сейчас надо избегать любого пафоса.

А пафоса больше и нет. Весь XX век сама возможность пафоса методично уничтожалась. Дело не только в диктатурах и мировых войнах. Вот, допустим, никогда не было ничего пафоснее смерти, да? А сейчас ощущение сакральности смерти потеряно - нет ничего более обыденного, чем убийство: зашел в парадную, пырнул ножом, взял мобильник и убежал. Пафос героический тоже невозможен, потому что впервые за многие века в войнах погибают в первую очередь не те, кто воюет, а гражданское население.

W→O→S А если говорить о музыке?

Прямой пафос в чистом виде уже нельзя выдать. Мы уже знаем что-то страшнее. Это хорошо понял этот, как его, который «Меланхолию» снял... Триер. Он же пафос этот перегоняет в дикий-дикий гротеск. «Меланхолия» вообще одна из самых убедительных вещей, которые я видел. А если о каком-нибудь «Кольце Нибелунгов» говорить по нашим меркам, то с точки зрения драматургии это же вообще никак. Скучно и пошло, по-моему.

W→O→S А если говорить о вашей музыке?

Боязнь погрузиться в пафос на самом деле приводит к тому, что ты везде стараешься его сбить, везде начинаешь иронизировать. Музыка «АукцЫона» предполагает и пафос, и рефлексию над ним. И поэтому она всегда для меня остается незаконченной. Как с альбомом «Девушки поют», который все-таки хотелось сделать более прямым.

W→O→S И несмотря на ощущение незаконченности, долго что-то выпиливать вы так и не научились.

Ну уж нет, вымученные истории сразу себя выдают, и за них потом жуть как обидно. Поэтому в какой-то момент я решил, что буду делать все спонтанно. И потом, я же записываю альбом и никогда его больше не переслушиваю. Потому что музыка существует сейчас и больше никогда. Ну а раз запись такая вышла, что делать, такая и будет. Здесь опять же нет никакого пафоса: мы не делаем незыблемую Вещь. Я, честно говоря, такого пути боюсь: вот у меня что-то родилось, потом я это сделал, и теперь есть такой граненый, блин, графин. Тогда возникает вопрос: «А что дальше? Все?» Это и называется творческим тупиком.

W→O→S А вам нравится, как ваша музыка в кино звучит? У Балабанова, например?

Нет. У Балабанова мне в последнем фильме только понравилось, как он поставил «Голову-ногу», но это единственный пример. А в остальном, я считаю, могла бы быть любая другая. Кино - вещь субъективная. Особенно в случае с Балабановым. Вот он так видел, так слышал, ну и ради бога.

W→O→S А не жалеете, что не смогли сняться у него?

Я счастлив, что не смог, если честно. Я же никогда не стремился в кино сниматься. Это вот Гаркуша любит.

W→O→S Вы редко даете интервью, поэтому, видимо, вас принято спрашивать об актуальных общественно-политических событиях. Не хочется сейчас подробно разбирать борьбу с американцами, геями и матом. Просто интересно: у вас правда есть какая-то гражданская позиция по всем этим вопросам?

Все это глупости какие-то. На мой взгляд, эти вещи обсуждают только для того, чтобы сбить с толку людей, отодвинуть от каких-то других вещей. Свободы, например, элементарной. Никто даже не вспоминает, что у нас существует такое явление, как прописка. Еще Ельцин говорил, что его надо отменить, что это ни в какие ворота не лезет. Или вот то, о чем Эдичка Лимонов написал: пока все эту чушь мусолят, провели закон, по которому человек, состоявший в любой так называемой экстремистской организации, не имеет права участвовать в политической жизни. Такого не было в Европе со времен Гитлера. Ну то есть реально здесь мы первые после наци. Их волнует, а меня волнует безвкусица. Надо ее запретить. Вот Саакашвили, например, в свое время запретил во всех кабаках играть блатняк - это, я считаю, закон офигенный.

* Спасибо клубу «Мастерская» за помощь в проведении интервью.

Фото: Megaq, заходная фотография - Vladimir Lavrischev/www.leonidfedorov.ru

«Ни один не ворон со всех сторон!» - орали мы на концертах Федорова все последние десять лет, а теперь песню «Голова-нога» можно орать на любом митинге: «А я уже, похоже, не могу молчать, от молчания лопается кожа на плечах. Забываю знакомые имена. Ощущение под превращается в ощущение на!» Только это уже будет не митинг, да и правда в том, что Леонид Федоров - невероятно аполитичный человек. Домашний. Он пишет свои страшные песни на слова Озерского, Введенского и Хлебникова дома, а разговариваем мы на кухне.

Сегодня разве четверг - рыбный день или поститесь?

(Лида, жена и продюсер Федорова, достает из холодильника и духовки разную рыбу - жареную, пареную, соленую).

Это мы диету такую проводим, второй раз уже. Первый день - только гречневая каша, второй - только вареная курица, третий день - кефир или окрошка. Без хлеба, овощи можно. Четвертый день - рыбный, но почему-то сегодня понедельник. Не поверишь - каждый день куда-то килограмм веса уходит. Пятый день - овощи, шестой - праздник, то есть фрукты. С утра-то хорошо, в предвкушении: о, думаешь, курочка, а к вечеру смотреть не можешь на эту курицу, полное отвращение. А на следующее утро кашку ждешь как манну небесную. Очень странные ощущения от еды, понимаешь?

Что ты сейчас читаешь?

Читал биографию Микеланджело, и меня поразило, что при своем большом богатстве он питался всегда вином, сыром, хлебом и оливками. Вот это я понимаю - диета. Неделю еще можно на хлебе с сыром посидеть, но чтобы всю жизнь - невозможно это представить. Вазари пишет, что уже совсем старенький Микеланджело, занимаясь Ватиканским собором, многие годы потратив на мозаику, в конце взял и все разбил молотком. Нормальный парень был.

Мартынова читаем с Лидой, как только он новое что напишет. Невозможно с ним не согласиться, что кругом расслоение и размежевание людей по кругам и тусовкам даже в рамках одной профессии. Мы ходили на семидесятилетие Сильвестрова в Рахманиновский зал, и я понял, что это очень узкий круг, тусовка, где все друг друга давно знают. В музыке много разных кружков. А уж в кино их не сосчитать. Нету единого культурного пространства, общения, воздуха не хватает. Все заменено телевизором или кучкой глянцевых журнальчиков. Понимаешь? Где могут собраться разные люди? Нигде. Последним в музыке, кто удерживал вместе совершенно разных людей, был Курехин. В какой-то момент он умудрился включить в свой процесс вообще всех. Такое же включение, но в мировом масштабе, совершили «Битлз». Миллионы взялись за гитары, я в том числе. Они еще жили в общем для всех культурном слое, в этом общем воздухе было не важно, кто чем занимался - классикой, джазом, да чем угодно. А сейчас, самое смешное, совсем не интересуются, что происходит в соседней музыкальной тусовке. Фри-джазисты не влезают к народникам, не возникает сотрудничества.

Последним в музыке, кто удерживал вместе совершенно разных людей, был Курехин. В какой-то момент он умудрился включить в свой процесс вообще всех. Такое же включение, но в мировом масштабе, совершили «Битлз»

Когда еще пели в деревнях, они же и были фри-джазом в чистом виде, каждый день бабушки новую ноту тянули, новый рисунок мелодии выдавали в зависимости от погоды и настроя. А теперь такое токмо на твоих концертах обнаружишь.

Я читал про Моцарта и Бетховена, что они нотами не пользовались, они непрерывно импровизировали, на всех выступлениях. То, что нам осталось в нотах - это все бледные отпечатки их буйства. В первом отделении играл пианист, а во втором выходил сам Бетховен и импровизировал. Ноты для них ничего не значили. Это сейчас все можно зафиксировать, записать концерт, а тогда каждый день все было по-новому. Если уж мы считаем драгоценностью их ноты, то их игру и представить невозможно. Крутые ребята.

Ну все-таки, умолчав про тебя и «АукцЫон», что тебя по-настоящему поразило в той легендарной музыке времен Ленинградского рок-клуба, когда вы начинали?

Квартирник Башлачева. Когда дали послушать его кассету, мне это никак не показалось. Но концерт... Помню это ощущение. Как будто из-под земли, из-под его стула бил столб пламени и нездешней ярости. Физиологическое ощущение сгустка энергии. Полчаса урагана - слова и три аккорда не важны - и вы видите простого пацана с фиксами и руками в крови. Совершенно потрясающая, ни на что не похожая энергетика. Высоцкий еще сверлил нас какими-то мыслями, а здесь никакой мысли. Это был шквал и землетрясение. И с тех пор такого я нигде и никогда не ощущал, ни у кого. Нет, было немало концертов, где какие-нибудь рокеры качали зал, но я понимал, что это звук такой. А у Башлачева не было ни поразившего меня слова, ни звука. Был поток, огненная лава, разрыв-трава. Причем видео потом смотрел - никакого ощущения, просто вспоминаешь присутствие на том концерте. До сих пор не могу понять, как такое возможно.

Мне однажды звуковым прибором здоровье обследовали. Из стереонаушников исходят четко локализованные в голове щелчки, а компьютер с системой обратной связи по реакции мозга на тысячи щелчков во всем объеме головы ставит диагноз. Так вот, кайф от этой электронно-диагностической «музыки» сильно превышал все удовольствие, что я получал когда-то от немецких «Танжерин Дрим». Как ты думаешь, вытеснит электроника живые инструменты?

Не уверен. Скорее, останется живая музыка. Это, скорее всего, разные жанры. Понимаешь, это как стихи - при любом раскладе в литературе будут существовать. Воздействие этих музык разное, у них разные пространства. Это как книгу с ридером электронным сравнивать, всегда хочется бумагу в руках вертеть больше, чем ридер. Но можно уже и не ходить никуда, все звуки и музыку из компьютера извлекать, книжки скачивать. В «Гугле» музейная программа, так я в Уффици три часа вчера провел, не вставая со стула.

Я его еле вытащила оттуда, - говорит Лида, - у меня уже голова кружилась на картины смотреть, а он все никак не отлипнет, глаза ломает.

В реальные музеи мира ходите вдвоем?

Это мы очень любим, да. Не всегда так было, но лет десять назад вдруг холсты и краски потянули нас. В январе были в мадридском Прадо.

А в театр ты ходишь? На презентации альбома «Вольфганг» в ЦДХ вы устраивали чистый театр с дюжиной древних мосфильмовских стульев и полдюжиной древних деревянных радиоприемников, не говоря уже о Вике Толстогановой на сцене и мультике на экране.

Редко. Последний раз ходили на выступление Мартынова в театре Боякова. Вот прадед мой был абсолютно театральный человек, народный артист Монахов, основатель БДТ и его суперзвезда. У Алексея Толстого в «Хождении по мукам» барышни бегают на Монахова. В кино его помнят по роли помещика Троекурова в «Дубровском». В шестьдесят три года, в 1937-м, он женился на юной, семнадцатилетней, красавице, а та взяла да отравила его. Некоторые думают, что не обошлось без НКВД. Вот такая роскошная жизнь. Он был другом Бенуа и Горького. («Не надо идти по его стопам», - замечает Лида.) Начинал он с куплетов, а закончил Доном Карлосом в Александринке, просто стал великим артистом. Правда, при Сталине, после 1929 года, все его роли высохли и стали отдавать канцелярщиной. Прадед для меня и театр, и его история. А когда я увидел его молодого на фото в мемуарах, то обалдел - вылитый мой отец. Язык и стиль его мемуаров точно такие, как я сам бы написал. Причем вся ситуация и люди очень похожи на нынешние дела. Будто ничего не меняется.

У Башлачева не было ни поразившего меня слова, ни звука. Был поток, огненная лава, разрыв-трава

Смотрю на фото твоего прадеда и вижу тебя в составе куплетистов раннего «АукцЫона».

Я и говорю: ничего не меняется. Вот история про Шаляпина. Одна модная актриса отказалась выступать в театре Монахова, а билеты были все проданы. Чтобы не разориться, Монахов пригласил Шаляпина, который сказал: «Выпьешь со мной - спою бесплатно». А Монахов говорит: «Не могу, язва». Однако все-таки выпили, но на сцену супербас не вышел, потому что прадед предложил поехать к девочкам вместо спасения каcсы.

Сколько раз появлялись твои песни в телевизоре? Давай посчитаем: два раза в восьмидесятых, ноль раз в девяностых, пару раз в двухтысячных. Я имею в виду Гаркушу с песней «Я родился под колпаком» в фильме Учителя «Рок» 1987 года, того же года «Взломщика» Огородникова, опять с Гаркушей, «Музыкальный ринг» в 1989-м, «Дорогу» в «Брате-2» 2000-го, «Зимы не будет» в «Бумере» 2004-го. Спору нет, фильмы знатные, но… А, забыл, на радио пара песен из любимой народом «Птицы» крутилась в 1995-м. Не редко?

Ну мы к Диброву раза три еще ходили, на разные программы, после чего они закрывались. То ли совпадение, то ли что. На всех таких программах я бывал только потому, что просили друзья - Олег Гаркуша, Вова Волков, например. Если бы не друзья, нигде и никогда я бы на экране не появился. Какой-то я чужеродный для телевидения. Мой приятель, Леша Агранович, постановщик всяких зрелищ, церемоний и презентаций, всегда думает, что вот раз - и продвинет меня туда, в свет. Так вот, несколько лет назад он нас привлек выступать на одной из первых церемоний награждения премией «Золотой орел», где мы были втроем - я, Волков и Татьяна Гринденко. И мы были единственные, кого вырезали из записи.

А помнишь программу «Музыкальный ринг»? В том памятном «Ринге» 1989 года на АУ публика реагировала так же интересно, как на вполне обэриутскую лекцию Курехина «Ленин-гриб» в программе Шолохова «Пятое колесо».

При поступлении в Ленинградский рок-клуб, кстати, нас заподозрили, что мы казачки засланные. Там были уже группы без пафоса, так сказать. «Странные игры», например. За странных нас все и держали, нам-то было пофигу, как нас комсомольцы воспринимают. Честно говоря, за эти последние двадцать лет мое желание нигде не светиться, не тусоваться только окрепло. За всех остальных не буду говорить. Понимаешь, в восьмидесятых, когда мы только начали играть, конечно, хотелось узнаваемости и всяческой славы, но мы быстро остыли. Появиться в ящике основательно возможностей было много. Но когда я начал общаться с людьми оттуда, мне это не очень понравилось. Не люди, а вся атмосфера того, что называют шоу-бизнесом. Вот я и слился с ТВ, стал как-то резко отказываться от предложений. Круг общения и интересы были явно не мои. То есть это было скучно, муторно и непонятно зачем. Результаты редких появлений на ТВ мне не нравились. Чего там светиться, когда до сих пор в стране нет никакой музыкальной индустрии. Зарабатывание денег есть, а качества продукта на выходе нет. А тогда, в восьмидесятых и девяностых, это было тем более детским садом. Были музыкальные идеи - свои, не свои, неважно. И когда понимаешь, что, затратив много усилий и времени на реализацию этих идей, придется все превратить в балаган, в удобоваримый для телезрителя продукт, выбираешь другое: занимаешься только тем, что интересно. Вот я методично этим интересным и занимался. Мне было бы что-то интересно сделать со знакомыми режиссерами, может, и им со мной, но у нас свои дела, сложно найти время.

Так режиссер фильма про Ландау тебе нравится, потому ты там снялся?

Там были съемки сталинской Москвы в Харькове, эти сотни людей в одежке тридцатых, это настолько ни на что не похоже, не прожектерство, а эксперимент, по сути, не просто показ ряженых. Конечно, когда и человек, и идеи его нравятся, есть понимание того, что он не сделает фильм ниже ожидаемого уровня. Игорь Волошин, Илья Хржановский - они примерно на одной волне, мы много общались. Не то чтобы общие интересы, но мы в одном пространстве находимся, несмотря на то что мы разные. Бывало, другие режиссеры предлагали сценарии почитать, спрашивали, понравилось ли, здорово ли. Приходилось говорить, что не здорово, потому что не хочу я назад идти, спускаться в подвалы, терять время. Это чувство снижения полета и уровня присуще всем, то есть те проекты, где я мог бы десять лет назад поучаствовать, сейчас никак не подходят.

В шестьдесят три года, в 1937-м, прадед мой женился на юной, семнадцатилетней, красавице, а та взяла да отравила его

Все люди из состава «АукцЫона» как-то ненарочито, случайно подобрались для совместного творчества. К примеру, появился в поле зрения Озерского в Институте культуры человек с оперным вокалом, Сергей Рогожин - и тут же запел в АУ; пришел танцор диско, как сейчас говорят - представитель стиля жизни contemporary dance, Вова Веселкин - и сразу составил бешеный дуэт с Олегом Гаркушей. Никогда не было четкого плана, каким должен быть АУ?

Да, неплановое хозяйство. Но мы были амбициозны, нам хотелось всего и сразу. Люди собрались не совсем обычные, но это судьба. Как у Гаркуши в стихах, «мальчик как мальчик, родился под колпаком». Эти моменты объяснить нельзя, случилось, и все. В той стране мы просто не имели права выступать, только на танцах. Когда я уволился с работы, прогуляв два дня, родители сказали, что я с ума сошел, ведь в рок-клубе мы выступали лишь пять раз в год и совершенно бесплатно. Радовались сцене и звуку, только и всего. Но с 1988 года появились возможности для, так сказать, не бесплатного драйва. Гаркуша и Бондарик, осторожные люди, работали в своих конторах до 1991, что ли, года.

А с Сергеем Курехиным когда ты познакомился?

Где-то в 1985 году, но Гаркуша с ним больше знаком был, в «Поп-механике» активно участвовал. Как только Курехин увидел Гаркушу в «АукцЫоне», так сразу его и прибрал к рукам. У нас был общий друг, Фирсов, вот у него мы иногда встречались, особенно в последние годы жизни Сергея. Понимаешь, Курехин вообще на всех и на все повлиял, но не меньшее влияние оказывали остальные. «Аквариум» как музыкальное явление на меня повлиял намного больше, чем «Поп-механика». «Поп-механика» была порождением той атмосферы. Это было для нас нормальным визуальным воплощением происходящего вокруг. Вывел козла на сцену, вывел народных артистов в роли дворников, ну и молодец. Какого-то придыхания особого, криков «ах!» у нас не было. Понимаешь, тогда это было в голове у всех. Меня всегда больше интересовала музыка, козла мне было бы лень выводить, а он легко это всеобщее коллективное безумие воплощал. Мне и в «АукцЫоне» шоу было фиолетово. Озерский хочет спектакль - пожалуйста, пусть делает. Миллер хочет какой-то костюм на меня напялить - давайте, если не тесно в нем будет. Мы ничего не придумывали, все бралось из атмосферы того времени.

Во вполне советском, но хорошем фильме Учителя «Рок» идея была наглядной - показать невыносимых государству трубадуров-смутьянов как тихих, полезных обществу «винтиков»: простого кочегара Витю Цоя, нежного папу Борю Гребенщикова, стройного учителя танцев Антона Адасинского, ласкового киномеханика Олега Гаркушу и так далее. А что такое в реальности был Цой, к примеру?

Удивителен Цой, удивительна его судьба. Не кочегар, а Лермонтов скорее. Он достиг гигантской популярности без всяких масс-медиа вообще. Когда он появился на телевидении, он был настолько известен, настолько кумир, что это для телевизора было пиаром, а не для Вити. О Цое знали поголовно все без исключения. Однажды мы играли в «Поп-механике», в августе 1988 года, в Алуште. Мы приехали толпой, всей поп-механикой, нас было человек пятнадцать, в том числе я, Гаркундель, Гаспарян. Первый день был совсем дикий: нас не хотели селить в гостиницу, мы спали в каком-то деревянном пионерлагере, никому нафиг не нужные. К тому же был скандальный концерт. Но на следующий день приехал Цой, который уже сделал «Группу крови». И волшебным, резким образом все сразу поменялось. Нас поселили в лучшую гостиницу, мы ходили на спецпляж. Со всех сторон облепили поклонники, кричали: «Цой!» Еще Африка - Сергей Бугаев был дико популярен после фильма «Асса». Курехина вообще никто не знал, нас тем более, а Цой звучал из каждого магнитофона, киоска, кабака и закутка.

Мне и в «АукцЫоне» шоу было фиолетово. Озерский хочет спектакль - пожалуйста, пусть делает. Миллер хочет какой-то костюм на меня напялить - давайте, если не тесно в нем будет

Ваши дуэты с Волковым и Озерским можно послушать лишь в маленьких клубах. Что, лень афиши вешать на заборы, собирать «Олимпийский» какой-нибудь?

Ну-у-у… А зачем, а почему? Не думаю, что сейчас надо этим заниматься. Дело не в афишах, мало ли разных Васей Пупкиных висит над Тверской. Есть какое-то внутреннее ощущение, сколько народу может слушать эту музыку, кому она действительно нужна. Мне понятно, почему Цой мог собрать полмиллиона людей. А мы-то чего, с какими песнями, собственно, могли выходить: «Не могу и не умею быть таким, как все»? (Смеется.) Не думаю, что сейчас с Введенским и Хлебниковым можно быть кумирами страны.

Когда ты познакомился с Владимиром Волковым?

Волкова знал всегда. Но мы не были лично знакомы до 1997 года. Я был далек от музыки, что играл Волков, далек от всякого фри-джаза и прочего. Как-то судьба свела с ним, на похоронах Курехина. Вова рассказал о своем «Волков-трио», ну а потом вышла у нас первая запись - «Зимы не будет». Когда записали, я был в большом сомнении, стоит ли эту запись издавать. Это было даже для нас странное и непривычное звукоизвлечение. Перестраивался сам подход к музыке. Выбрали эксперимент, поэтому то, чем мы вдесятером занимались последние десять лет, не могло ничем помочь, это совсем другая деятельность. Прекрасно знаю, что моим близким друзьям, то есть всему «АукцЫону», это не нужно, это не в сфере их интересов. Дело не в том, на стихи кого петь, Хлебникова или Хвостенко. Дело вот в чем. Все диски, записанные с Волковым - абсолютно разовые вещи. Недавно мы с Вовой послушали кусочек «Безондерса» и поняли, что сейчас бы сделали совсем по-другому, а прошло-то лет пять всего. Понимаешь, это вставлено в контекст времени, это только мгновенно можно было записывать. Волков мобилен абсолютно - собрался за полчаса и приехал. Чего-то насвистели и сидим по ночам тихонько наигрываем, он на контрабасе тихонечко, чтобы соседей не будить. С большим АУ такое тогда было невозможно, но уже возможно сейчас. Все уже понимают, собрались и почувствовали. Вдруг стало понятно, как записывать без репетиций, без сотен дублей, как записывать саму данность времени во времени, в эту самую минуту. Все диски АУ делались традиционно: мы целый год репетировали песни, довольно мучительно, а потом быстро все записывали. Поэтому меня никогда не радовал результат: то, что придумывалось, никогда не получалось на записи, а я никак не мог понять почему. Вдруг дошло, что получалось только то, что происходило в самой студии, неожиданно, озаряло в процессе самой записи, а не на репетициях длиною в год. «Жилец вершин» получился потому, что не только все придуманное заранее, но и озарения разных людей на самой записи сразу вписывались. Но все-таки было еще придумывание. А вся работа с Волковым - чистая импровизация, без дублей. Просто пробуем три - обычно - варианта и выбираем. Так? Не так? Вот он! Он такой. И все.

Видеозапись интервью с Леонидом Федоровым и Дмитрием Озерским смотрите