В 1926 году на Фонтанке, 50, в Союзе поэтов состоялся вечер ленинградских заумников, где было сделано сообщение об Ордене заумников и оглашен “Манифест”. Возглавлял это неординарное мероприятие поэт-авангардист Александр Туфанов, а его активным участником был Даниил Иванович Ювачев, он же поэт Даниил Хармс. На вечере Хармс дал образцы абстрактной зауми, которая полностью вписывается в художественную программу “левых” поэтов, “чинарей”, как они себя называли, позднее объединения ОБЭРИУ. Аббревиатура придумана Хармсом, мастером экспериментов с языком, о чем свидетельствует и его псевдоним, имеющий россыпь значений на разных языках, в том числе на древнееврейском, который изучал поэт. Карнавал, шутовство, маски, фарс, выморок, розыгрыш, пародия, “перевертыши” (инверсии), гротеск, сатира… Список определений эксцентричного экспериментального искусства писателей 20-х годов ХХ века можно длить и длить. Так начинался век повсюду в Европе, достаточно вспомнить дадаистов во Франции или сюрреалистов. А Эжен Ионеско? Его “Лысую певицу” вполне мог бы написать Даниил Хармс. За авангардистскими, “левыми” экспериментами у Даниила Хармса стоит глубокий трагизм в восприятии человеческого бытия. Здесь он близок к своему трагическому современнику Кафке, хотя вряд ли мог о нем знать. В творчестве Хармса читается тоска по вечному, рядящаяся в шутовские одежды тоска по Богу (Хармс вслед за своим отцом был человеком верующим).
Творчество Хармса, одного из самых ярких и парадоксальных писателей ХХ столетия, вобрало в себя весь трагический опыт русской литературы. Трагедию обогатив абсурдистской концепцией неприятия земного бытия. Произведения Хармса насыщены парафразами и цитатами из мировой и русской классики: Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Жемчужникова, Блока, Есенина, многих других. Повесть “Старуха”, написанная в 1939 году, отражает трагический взгляд на ирреальный, абсурдный мир с его неразрешимыми вопросами, мир земной, противостоящий вечности. Парадоксальное развитие нашла здесь тема “Пиковой дамы” Пушкина, которая причудливо переплетается с отсылками к “Преступлению и наказанию” Достоевского и советскими реалиями.
Слово-понятие СТАРУХА прозвучало в метафизическом, философском плане, по-видимому, впервые в русской трагедии у Александра Сергеевича Пушкина в “Пиковой даме”, где старуха графиня олицетворяет неумолимый рок. В ХХ веке тема старухи возникает в “Преступлении и наказании”, здесь она также связана с навязчивой идеей героя разбогатеть, что оборачивается проклятием и гибелью. Тема мертвой старухи из “Преступления и наказания” возникает в повести Хармса порой цитатно: “…из-под задравшейся юбки торчали костлявые ноги в белых, грязных шерстяных чулках”. В повести “Старуха” Даниила Хармса трагедийный накал усиливается гротеском, характерным для Хармса смешением реальности и вымысла, фарсовой сниженностью классической темы. Реминисценции из “Пиковой дамы” вполне откровенны: “На кресле у окна будто сидит кто-то… Да, конечно, это сидит старуха, и голову опустила на грудь. ‹…› Голова старухи опущена на грудь, руки висят по бокам кресла… Я нагибаюсь и заглядываю старухе в лицо. Рот у нее приоткрыт, и изо рта торчит соскочившая вставная челюсть. И вдруг мне делается все ясно: старуха умерла. Меня охватывает страшное чувство досады” и т. п. Если кто-то не догадается, какой литературный образ представляет здесь старуха, есть и еще более прозрачные намеки. Вот знакомый писатель спрашивает рассказчика, отчего он не пригласил к себе “милую дамочку”; он предполагает: “└Что же, у вас в комнате была другая дама?“ спросил Сакердон Михайлович. - └Да, если хотите, у меня в комнате находится другая дама“, - сказал я, улыбаясь”, - имея в виду мертвую старуху. Кстати, явное противопоставление - “милой дамочки” и “пиковой дамы”.
Германну пиковая дама является после смерти торжественно в белом и открывает роковую тайну - у Хармса грязная мертвая старуха медленно ползет к герою через комнату на четвереньках, потеряв по дороге вставную челюсть. Затем рассказчик запихивает старуху в чемодан, чемодан крадут и т. п. Разворачивается жутковатая пародия и самопародия. “Старуха” - дурной сон на мотивы русской классики, где они утрированы до абсурда, полны алогизмов и диссонансов. Подобный прием использован многократно в литературе и искусстве ХХ века. По сути, из Хармса и ОБЭРИУ вышел весь постмодернизм. Темы классической музыки стилизуются, например, в нашумевшей опере Десятникова “Дети Франкенштейна”. Можно вспомнить премированный фильм Кирилла Серебренникова “Изображая жертву”, где еще в преамбуле идет жуткая возня с трупом девушки, которую парень никак не может запихнуть в гнусную дыру.
Пародийность усиливается включенностью в ткань повести городского фольклорного материала: анекдотов, слухов, присказок. Тут и вываливающаяся челюсть старухи, и украденный чемодан, и скандалы в очереди за хлебом и т. д. В очереди за хлебом, во время свалки у кассы, герой, кстати, и знакомится с “милой дамочкой”, ведет ее пить водку и т. п. Реалии убогого советского быта 30-х годов вполне соответствуют мрачному шутовскому колориту.
“└Вот я и пришла“, - говорит старуха и входит в мою комнату”. Безымянная старуха ведет себя подобно роковой “пиковой даме”, но можно вспомнить и, например, Командора, явившегося незваным, и любого рокового гостя - именно так всегда приходит Рок. “└Встань на колени“, - говорит старуха. И я становлюсь на колени”. А что же еще остается рассказчику делать? Разве что по приказанию той же старухи “лечь на живот и уткнуться лицом в пол”. И вот тут уже явны реалии арестов 1937 года! Так классика постоянно переплетается с самой жгучей современностью.
Итак, “Старуха” - вариации на классические темы. Но при этом повесть полна оригинальных, единственных в своем роде мыслей и образов. Старуха в самом начале повести показывает рассказчику часы без стрелок. Это само Время, оно же Вечность. “Мне делается приятно, что на ее часах нет стрелок”. Ведь время - химера. Образ часов и фантасмагории времени постоянны у Хармса, который экспериментировал с понятием великого исчезающего Ничто. Старуха Хармса - это сама Судьба, Рок, неотвратимо преследующий безвинного человека. Бытовые неудачи буквально сыплются на рассказчика, превращая жизнь в тихий ад. Перед нами одно из воплощений Арлекина, излюбленного персонажа Хармса, который просвечивает сквозь шутовские маски и сосредотачивает в своих злоключениях весь трагизм бытия. Писатель - Арлекин. А кто же Пьеро? Мертвая старуха! Злой рок в ее образе, подобно пиковой даме, преследует рассказчика, ведя его к неотвратимому концу. Глубинное содержание повести - трагизм смерти, в которой Хармс видит непреодолимое экзистенциальное одиночество. “Каждый умирает в одиночку”, - написал в “Записных книжках” молодой Альбер Камю. Хармс ту же мысль воплотил в зримый кошмар, довел ее да гротеска, реализовав метафору. “Еще, прошу, за то меня любите, за то, что я умру”, - писала Цветаева. У Хармса мысль о том же вызывает не любовь, а брезгливость и ужас. “Лишь только то высокий смысл имеет, что узнает в своей природе бесконечность”, - пишет он.
Логика прозы Даниила Хармса - это логика сна, сна о сне, где сон и явь не различимы. “Сон дразнит человека” - название прозы Хармса из цикла “Случаи”. Внешнюю канву событий составляет шутовской, перевернутый, я бы сказала, ложный сюжет - будто бы рассказчик и в самом деле сокрушается только о том, что трудно избавиться от трупа. На самом деле он готов вопить от ужаса и отчаяния, что человек превращается в падаль и другой вынужден его куда-то запихивать. “А теперь вот возись с этой падалью, иди разговаривать с дворником или управдомом”. Мистический ужас и экзистенциальную безысходность герой хочет скрыть - от себя прежде всего, а потом и от нас - за якобы пугающими его больше всего бытовыми хлопотами. Но мы понимаем, в чем трагизм: человек, только что бывший держателем Времени, имеющим власть, стал пустым местом. Но это еще далеко не все. “Противная картина, - говорю я, но закрыть старуху газетой не могу, потому что мало ли что может случиться под газетой”. Покойников уместно было бы называть беспокойниками. Покойники не просто падаль, это еще и нечисть, и роковая сущность старухи с ее смертью только усиливается (как и в “Пиковой даме”). “Терпеть не могу покойников и детей”. Те и другие внушают ужас как существа хтонические, по определению мифологов, наиболее близкие к тайне жизни и смерти. Впрочем, Хармс сам творит новую мифологию. “А другой покойник заполз в палату рожениц и так перепугал их, что одна роженица тут же произвела преждевременный выкидыш, а покойник набросился на выкинутый плод и начал его, чавкая, пожирать”. Жуткая пародия на Время, пожирающее своих детей! Ведь Старуха - Смерть - Время - все это разные лики великого Ничто, которое так мучительно занимало Даниила Хармса.
Творчество Хармса оказало огромное влияние на литературу ХХ и нашего века. Тут можно было бы говорить о Владимире Сорокине с его жуткими реализованными метафорами - но не в пользу его произведений, - о кошмарной прозе Юрия Мамлеева. В определенной степени о замечательной прозе талантливейшей Людмилы Петрушевской (“В садах других возможностей”). Но это тема других статей.
Дети и старухи всегда зловещи в творчестве Хармса. Вспомним прозу “Вываливающиеся старухи”, этот абсурдистский шедевр, пародию на кратковременность и бессмысленность человеческого существования. Только высунулся человек, успел посмотреть, как умер предыдущий, - и тут же сам окочурился. В быстротечности жизни, дурной повторяемости бессмысленных актов бытия видит Хармс непреходящий ужас. Вот потому и отвергает он то, что для обычных людей принято считать ценным: детей, природу, любовь. “Любить, но кого же? На время не стоит труда, а вечно любить невозможно…” В “Воспоминаниях одного мудрого старика” Хармс, можно сказать, “споткнулся о Гоголя”, об его “Записки сумасшедшего”. Его и самого можно назвать сумасшедшим в том смысле, как говорил о себе Сальвадор Дали: “Мое отличие от сумасшедших в том, что я не сумасшедший”.
Бренность плоти - навязчивая идея писателя, его в жуть повергает возможность одного человека порушить другого: оторвать руку, ногу, ухо, чем изобилует его проза. Арлекинада с традиционными пощечинами вырождается в выморочное действо членовредительства и бессмысленной гибели. Это все та же шутовская маска. Но при этом автор вполне обнаруживает себя: он прямо спрашивает у собрата писателя, верит ли тот в бессмертие, а ведь это самый главный, “проклятый” вопрос русской литературы и философии, вопрос Ивана Карамазова. Не случайно Сакердон Михайлович сидит на полу в позе не то йога, не то греческого философа (имя-шарж!).
Тема загадочного Старика, приходившего к рассказчику в его отсутствие и н назвавшегося, адресует нас к еще одной центральной теме русской литературы - теме черного человека. “Мне сказали, что заходил… за мною кто-то, одетый в черном” (“Моцарт и Сальери”). Старуха мертва. Но ее двойник - Старик - он жив, и он уже приходил. И некуда деться бедному, замученному, изначально и извечно одинокому человеку…
Так в ХХ веке выдающийся писатель Даниил Иванович Ювачев - Даниил Хармс - развил и модернизировал ключевые темы русской классической литературы.
Даниил Хармс.
Старуха
инсценировка
Действующие лица и исполнители:
От Автора - заслуженный артист России Сергей Чонишвили
Сакердон Михайлович, Машинист - заслуженный артист России Александр Ильин
Дамочка, Старуха, Марья Васильевна - заслуженная артистка России Ксения Кутепова
И между ними происходит следующий разговор. Гамсун. На дворе стоит старуха и держит в руках стен- ные часы. Я прохожу мимо старухи, останавливаюсь и спрашиваю ее: "Который час?" - Посмотрите, - говорит мне старуха. Я смотрю и вижу, что на.....
Хармс Даниил Иванович
Хармс Даниил Иванович (настоящая фамилия Ювачёв) (17 (30) декабря 1905, Санкт-Петербург - 2 февраля 1942, Ленинград) - русский писатель и поэт.
Даниил Ювачёв родился в семье народовольца Ивана Ювачёва, некогда приговоренного к смертной казни, замененной пожизненным заключением, отбывшего ссылку на Дальнем Востоке и ушедшего из революции в религию. Даниил родился уже после освобождения отца, когда Ювачёв вернулся в Петербург. Окончил «Петершуле» - привилегированную немецкую школу в Петербурге. Псевдоним Хармс Даниил придумал себе сам именно в школьные годы, возводя его как к французскому «charme» - «шарм, обаяние», так и к английскому «harm» - «вред». Однако полагая что неизменное имя приносит несчастье, Хармс долгое время изобретательно варьировал его.
Хармс-литератор сформировался в 20-е годы, испытав влияние Хлебникова, Труфанова и Кручёных. Самое раннее из сохранившихся стихотворений Даниила Хармса датировано 1922 годом. Впервые опубликовался Хармс в 1926, в альманахе «Собрание стихотворений» Всероссийского Союза поэтов, куда был принят в марте того же года на основании представленных стихотворных сочинений, тогда же и был закреплен псевдоним Хармс.
С 1926 Хармс активно пытается организовать силы «левых» писателей и художников Ленинграда, создавая недолговечные организации «Радикс», «Левый фланг». С 1928 Хармс пишет для детского журнала «Чиж». Тогда же он становится одним из основателей авангардной поэтической и художественной группы «Объединение реального искусства» (ОБЭРИУ), в 1928 году проведшей знаменитый вечер «Три левых часа», где была представлена и абсурдистская «пиэсса» Хармса «Елизавета Бам». Произведения обэриутов газета «Смена» расценила в апреле 1930 как «поэзию классового врага», и с 1932 года деятельность ОБЭРИУ в прежнем составе фактически прекращается.
В декабре 1931 вместе с другими обэриутами был арестован, обвинен в антисоветской деятельности и приговорен 21 марта 1932 коллегией ОГПУ к трём годам исправительных лагерей. Однако приговор был 23 мая того же года заменен высылкой и 18 июня Хармс отправился в Курск, где пробыл до ноября, затем ему удалось вернуться в Ленинград.
По возвращении из ссылки Хармс продолжает общаться с единомышленниками, сотрудничает в детских журналах «Еж», «Сверчок» и «Октябрята», печатает около 20 детских книг, которые писались они исключительно для заработка и особого значения Хармс им не придавал. После публикации в 1937 году в детском журнале стихотворения «Из дома вышел человек с дубинкой и мешком», который «с той поры исчез», некоторое время Хармса не печатают, что ставит его с женой Мариной Малич на грань голодной смерти.
Позднее Хармс отошел от поэзии, он пишет множество коротких историй, театральных сценок и стихов для взрослых, которые при жизни не публиковались. В этот период создаются цикл миниатюр «Случаи», «Сцены», повесть «Старуха».
В августе 1941 Хармс был вновь арестован за «пораженческие высказывания». Прошел через камеру пыток. Чтобы избежать расстрела, симулировал сумасшествие. Умер Даниил Хармс 2 февраля 1942 года, во время блокады Ленинграда, от голода, в отделении психиатрии тюремной больницы. В 1956 году реабилитирован, и его стихи начали постепенно возвращаться к читателям.
Даниил ХАРМС
СТАРУХА
…И между ними происходит следующий разговор.
На дворе стоит старуха и держит в руках стенные часы. Я прохожу мимо старухи, останавливаюсь и спрашиваю её: «Который час?»
– Посмотрите, – говорит мне старуха.
Я смотрю и вижу, что на часах нет стрелок.
– Тут нет стрелок, – говорю я.
Старуха смотрит на циферблат и говорит мне:
– Сейчас без четверти три.
– Ах так. Большое спасибо, – говорю я и ухожу.
Старуха кричит мна что-то вслед, но я иду не оглядываясь. Я выхожу на улицу и иду по солнечной стороне. Весеннее солнце очень приятно. Я иду пешком, щурю глаза и курю трубку. На углу Садовой мне попадается навстречу Сакердон Михайлович. Мы здороваемся, останавливаемся и долго разговариваем. Мне надоедает стоять на улице, и я приглашаю Сакердона Михайловича в подвальчик. Мы пьем водку, закусываем крутым яйцом с килькой, потом прощаемся, и я иду дальше один.
Тут я вдруг вспоминаю, что забыл дома выключить электрическую печку. Мне очень досадно. Я поворачиваюсь и иду домой. Так хорошо начался день, и вот уже первая неудача. Мне не следовало выходить на улицу.
Я прихожу домой, снимаю куртку, вынимаю из жилетного кармана часы и вешаю их на гвоздик; потом запираю дверь на ключ и ложусь на кушетку. Буду лежать и постараюсь заснуть.
С улицы слышен противный крик мальчишек. Я лежу и выдумываю им казнь. Больше всего мне нравится напустить на них столбняк, чтобы они вдруг перестали двигаться. Родители растаскивают их по домам. Они лежат в своих кроватках и не могут даже есть, потому что у них не открываются рты. Их питают искусственно. Через неделю столбняк проходит, но дети так слабы, что ещё целый месяц должны пролежать в постелях. Потом они начинают постепенно выздоравливать, но я напускаю на них второй столбняк, и они все околевают.
Я лежу на кушетке с открытыми глазами и не могу заснуть. Мне вспоминается старуха с часами, которую я видел сегодня на дворе, и мне делается приятно, что на её часах не было стрелок. А вот на днях я видел в комиссионном магазине отвратительные кухонные часы, и стрелки у них были сделаны в виде ножа и вилки.
Боже мой! Ведь я ещё не выключил электрической печки! Я вскакиваю и выключаю её, потом опять ложусь на кушетку и стараюсь заснуть. Я закрываю глаза. Мне не хочется спать. В окно светит весеннее солнце, прямо на меня. Мне становится жарко. Я встаю и сажусь в кресло у окна.
Теперь мне хочется спать, но я спать не буду. Я возьму бумагу и перо и буду писать. Я чувствую в себе страшную силу. Я всё обдумал ещё вчера. Это будет рассказ о чудотворце, который живёт в наше время и не творит чудес. Он знает, что он чудотворец и может сотворить любое чудо, но он этого не делает. Его выселяют из квартиры, он знает, что стоит ему только махнуть платком, и квартира останется за ним, но он не делает этого, он покорно съезжает с квартиры и живет за городом в сарае. Он может этот сарай превратить в прекрасный кирпичный дом, но он не делает этого, он продолжает жить в сарае и в конце концов умирает, не сделав за свою жизнь ни одного чуда.
Я сижу и от радости потираю руки. Сакердон Михайлович лопнет от зависти. Он думает, что я уже не способен написать гениальную вещь. Скорее, скорее за работу! Долой всякий сон и лень! Я буду писать восемнадцать часов подряд!
От нетерпения я весь дрожу. Я не могу сообразить, что мне делать: нужно было взять перо и бумагу, а я хватал разные предметы, совсем не те, которые мне были нужны. Я бегал по комнате: от окна к столу, от стола к печке, от печки опять к столу, потом к дивану и опять к окну. Я задыхался от пламени, которое пылало в моей груди. Сейчас только пять часов. Впереди весь день, и вечер, и вся ночь…
Я стою посередине комнаты. О чём же я думаю? Ведь уже двадцать минут шестого. Надо писать. Я придвигаю к окну столик и сажусь за него. Передо мной клетчатая бумага, в руке перо.
Мое сердце ещё слишком бьется, и рука дрожит. Я жду, чтобы немножко успокоиться. Я кладу перо и набиваю трубку. Солнце светит мне прямо в глаза, я жмурюсь и трубку закуриваю.
Вот мимо окна пролетает ворона. Я смотрю из окна на улицу и вижу, как по панели идёт человек на механической ноге. Он громко стучит своей ногой и палкой.
– Так, – говорю я сам себе, продолжая смотреть в окно.
Солнце прячется за трубу противостоящего дома. Тень от трубы бежит по крыше, перелетает улицу и ложится мне на лицо. Надо воспользоваться этой тенью и написать несколько слов о чудотворце. Я хватаю перо и пишу:
«Чудотворец был высокого роста».
Больше я ничего написать не могу. Я сижу до тех пор, пока не начинаю чувствовать голод. Тогда я встаю и иду к шкапику, где хранится у меня провизия, я шарю там, но ничего не нахожу. Кусок сахара и больше ничего.
В дверь кто-то стучит.
– Кто там?
Мне никто не отвечает. Я открываю дверь и вижу перед собой старуху, которая утром стояла на дворе с часами. Я очень удивлён и ничего не могу сказать.
– Вот я и пришла, – говорит старуха и входит в мою комнату.
Я стою у двери и не знаю, что мне делать: выгнать старуху или, наоборот, предложить ей сесть? Но старуха сама идёт к моему креслу возле окна и садится в него.
– Закрой дверь и запри её на ключ, – говорит мне старуха.
Я закрываю и запираю дверь.
– Встань на колени, – говорит старуха.
И я становлюсь на колени.
Но тут я начинаю понимать всю нелепость своего положения. Зачем я стою на коленях перед какой-то старухой? Да и почему эта старуха находится в моей комнате и сидит в моём любимом кресле? Почему я не выгнал эту старуху?
– Послушайте-ка, – говорю я, – какое право имеете вы распоряжаться в моей комнате, да ещё командовать мной? Я вовсе не хочу стоять на коленях.
– И не надо, – говорит старуха. – Теперь ты должен лечь на живот и уткнуться лицом в пол.
Я тотчас исполнил приказание.
Я вижу перед собой правильно начерченные квадраты. Боль в плече и в правом бедре заставляет меня изменить положение. Я лежу ничком, теперь я с большим трудом поднимаюсь на колени. Все члены мои затекли и плохо сгибаются. Я оглядываюсь и вижу себя в своей комнате, стоящего на коленях посередине пола. Сознание и память медленно возвращаются ко мне. Я ещё оглядываю комнату и вижу, что на кресле у окна будто сидит кто-то. В комнате не очень светло, потому что сейчас, должно быть, белая ночь. Я пристально вглядываюсь. Господи! Неужели это старуха всё ещё сидит в моём кресле? Я вытягиваю шею и смотрю. Да, конечно, это сидит старуха и голову опустила на грудь. Должно быть, она уснула.
Я поднимаюсь и, прихрамывая, подхожу к ней. Голова старухи опущена на грудь, руки висят по бокам кресла. Мне хочется схватить эту старуху и вытолкать её за дверь.
– Послушайте, – говорю я, – вы находитесь в моей комнате. Мне надо работать. Я прошу вас уйти.
Старуха не движется. Я нагибаюсь и заглядываю старухе в лицо. Рот у неё приоткрыт и изо рта торчит соскочившая вставная челюсть. И вдруг мне делается всё ясно: старуха умерла.
Меня охватывает страшное чувство досады. Зачем она умерла в моей комнате? Я терпеть не могу покойников. А теперь возись с этой падалью, иди разговаривать с дворником, управдомом, объясняй им, почему эта старуха оказалась у меня. Я с ненавистью посмотрел на старуху. А может быть, она и не умерла? Я щупаю её лоб. Лоб холодный. Рука тоже. Ну что мне делать?
Я закуриваю трубку и сажусь на кушетку. Безумная злость поднимается во мне.
– Вот сволочь! – говорю я вслух.
Мёртвая старуха как мешок сидит в моём кресле. Зубы торчат у неё изо рта. Она похожа на мёртвую лошадь.
– Противная картина, – говорю я, но закрыть старуху газетой не могу, потому что мало ли что может случиться под газетой.
За стеной слышно движение: это встает мой сосед, паровозный машинист. Ещё того не хватало, чтобы он пронюхал, что у меня в комнате сидит мёртвая старуха! Я прислушиваюсь к шагам соседа. Чего он медлит? Уже половина шестого! Ему давно пора уходить. Боже мой! Он собирается пить чай! Я слышу, как за стенкой шумит примус. Ах, поскорее ушёл бы этот проклятый машинист!
Я забираюсь на кушетку с ногами и лежу. Проходит восемь минут, но чай у соседа ещё не готов и примус шумит. Я закрываю глаза и дремлю.
Мне снится, что сосед ушёл и я, вместе с ним, выхожу на лестницу и захлопываю за собой дверь с французским замком. Ключа у меня нет, и я не могу попасть в квартиру. Надо звонить и будить остальных жильцов, а это уж совсем плохо. Я стою на площадке лестницы и думаю, что мне делать, и вдруг вижу, что у меня нет рук. Я наклоняю голову, чтобы лучше рассмотреть, есть ли у меня руки, и вижу, что с одной стороны у меня вместо руки торчит столовый ножик, а с другой стороны – вилка.
– Вот, – говорю я Сакердону Михайловичу, который сидит почему-то тут же на складном стуле. – Вот видите, – говорю я ему, – какие у меня руки?
А Сакердон Михайлович сидит молча, и я вижу, что это не настоящий Сакердон Михайлович, а глиняный.
Тут я просыпаюсь и сразу же понимаю, что лежу у себя в комнате на кушетке, а у окна, в кресле, сидит мёртвая старуха.
Я быстро поворачиваю к ней голову. Старухи в кресле нет. Я смотрю на пустое кресло, и дикая радость наполняет меня. Значит, это всё был сон. Но только где же он начался? Входила ли старуха вчера в мою комнату? Может быть, это тоже был сон? Я вернулся вчера домой, потому что забыл выключить электрическую печку. Но, может быть, и это был сон? Во всяком случае, как хорошо, что у меня в комнате нет мёртвой старухи и, значит, не надо идти к управдому и возиться с покойником!
Однако сколько же времени я спал? Я посмотрел на часы: половина десятого, должно быть, утра.
Господи! Чего только не приснится во сне!
Я спустил ноги с кушетки, собираясь встать, и вдруг увидел мёртвую старуху, лежащую на полу за столом, возле кресла. Она лежала лицом вверх, и вставная челюсть, выскочив изо рта, впилась одним зубом старухе в ноздрю. Руки подвернулись под туловище и их не было видно, а из-под задравшейся юбки торчали костлявые ноги в белых, грязных шерстяных чулках.
– Сволочь! – крикнул я и, подбежав к старухе, ударил её сапогом по подбородку.
Вставная челюсть отлетела в угол. Я хотел ударить старуху ещё раз, но побоялся, чтобы на теле не остались знаки, а то ещё потом решат,что это я убил её.
Я отошёл от старухи, сел на кушетку и закурил трубку. Так прошло минут двадцать. Теперь мне стало ясно, что всё равно дело передадут в уголовный розыск и следственная бестолочь обвинит меня в убийстве. Положение выходит серьезное, а тут ещё этот удар сапогом.
Я подошёл опять к старухе, наклонился и стал рассматривать её лицо. На подбородке было маленькое тёмное пятнышко. Нет, придраться нельзя. Мало ли что? Может быть, старуха ещё при жизни стукнулась обо что-нибудь? Я немного успокаиваюсь и начинаю ходить по комнате, куря трубку и обдумывая своё положение.
Я хожу по комнате и начинаю чувствовать голод, всё сильнее и сильнее. От голода я начинаю даже дрожать. Я ещё раз шарю в шкапике, где хранится у меня провизия, но ничего не нахожу, кроме куска сахара.
Я вынимаю свой бумажник и считаю деньги. Одиннадцать рублей. Значит, я могу купить себе ветчины и хлеб и ещё останется на табак.
Я поправляю сбившийся за ночь галстук, беру часы, надеваю куртку, тщательно запираю дверь своей комнаты, кладу ключ к себе в карман и выхожу на улицу. Надо раньше всего поесть, тогда мысли будут яснее и тогда я предприму что-нибудь с этой падалью.
По дороге в магазин ещё приходит в голову: не зайти ли мне к Сакердону Михайловичу и не рассказать ли ему всё, может быть, вместе мы скорее придумаем, что делать. Но я тут же отклоняю эту мысль, потому что некоторые вещи надо делать одному, без свидетелей.
В магазине не было ветчинной колбасы, и я купил себе полкило сарделек. Табака тоже не было. Из магазина я пошёл в булочную.
В булочной было много народу, и к кассе стояла длинная очередь. Я сразу нахмурился, но всё-таки в очередь встал. Очередь продвигалась очень медленно, а потом и вовсе остановилась, потому что у кассы произошёл какой-то скандал.
Я делал вид, что ничего не замечаю, и смотрел в спину молоденькой дамочки, которая стояла в очереди передо мной. Дамочка была, видно, очень любопытной: она вытягивала шейку то вправо, то влево и поминутно становилась на цыпочки, чтобы разглядеть, что происходит у кассы. Наконец она повернулась ко мне и спросила:
– Вы не знаете, что там происходит?
– Простите, не знаю, – сказал я как можно суше.
Дамочка повертелась в разные стороны и наконец опять обратилась ко мне:
– Вы не могли бы пойти и выяснить, что там происходит?
– Простите, меня это нисколько не интересует, – сказал я ещё суше.
– Как не интересует? – воскликнула дамочка. – Ведь вы же сами задерживаетесь из-за этого в очереди!
Я ничего не ответил и только слегка поклонился. Дамочка внимательно посмотрела на меня.
– Это, конечно, не мужское дело стоять в очередях за хлебом, – сказала она. – Мне жалко вас, вам приходится тут стоять. Вы, должно быть, холостой?
– Да, холостой, – ответил я, несколько сбитый с толку, но по инерции продолжая отвечать довольно сухо и при этом слегка кланяясь.
Дамочка ещё раз осмотрела меня с головы до ног и вдруг, притронувшись пальцами к моему рукаву, сказала:
– Давайте я куплю что вам нужно, а вы подождите меня на улице.
Я совершенно растерялся.
– Благодарю вас, – сказал я. – Это очень мило с вашей стороны, но, право, я мог бы и сам.
– Нет, нет, – сказала дамочка, – ступайте на улицу. Что вы собирались купить?
– Видите ли, – сказал я, – я собирался купить полкило чёрного хлеба, но только формового, того, который дешевле. Я его больше люблю.
– Ну вот и хорошо, – сказала дамочка. – А теперь идите. Я куплю, а потом рассчитаемся.
И она даже слегка подтолкнула меня под локоть.
Я вышел из булочной и встал у самой двери. Весеннее солнце светит мне прямо в лицо. Я закуриваю трубку. Какая милая дамочка! Это теперь так редко. Я стою, жмурюсь от солнца, курю трубку и думаю о милой дамочке. Ведь у неё светлые карие глазки. Просто прелесть, какая она хорошенькая!
– О, бесконечно вам благодарен, – говорю я, беря хлеб.
– А вы курите трубку! Это мне страшно нравится, – говорит милая дамочка.
И между нами происходит следующий разговор.
ОНА: Вы, значит, сами ходите за хлебом?
Я: Не только за хлебом; я себе всё сам покупаю.
ОНА: А где же вы обедаете?
Я: Обыкновенно я сам варю себе обед. А иногда ем в пивной.
ОНА: Вы любите пиво?
Я: Нет, я больше люблю водку.
ОНА: Я тоже люблю водку.
Я: Вы любите водку? Как это хорошо! Я хотел бы когда-нибудь с вами вместе выпить.
ОНА: И я тоже хотела бы выпить с вами водки.
Я: Простите, можно вас спросить об одной вещи?
ОНА (сильно покраснев): Конечно, спрашивайте.
Я: Хорошо, я спрошу вас. Вы верите в Бога?
ОНА (удивленно): В Бога? Да, конечно.
Я: А что вы скажете, если нам сейчас купить водки и пойти ко мне. Я живу тут рядом.
ОНА (задорно): Ну что ж, я согласна!
Я: Тогда идёмте.
Мы заходим в магазин, и я покупаю пол-литра водки. Больше у меня нет денег, какая-то только мелочь. Мы всё время говорим о разных вещах, и вдруг я вспоминаю, что у меня в комнате, на полу, лежит мёртвая старуха.
Я оглядываюсь на мою новую знакомую: она стоит у прилавка и рассматривает банки с вареньем. Я осторожно пробираюсь к двери и выхожу из магазина. Как раз, против магазина, останавливается трамвай. Я вскакиваю в трамвай, даже не посмотрев на его номер. На Михайловской улице я вылезаю и иду к Сакердону Михайловичу. У меня в руках бутылка с водкой, сардельки и хлеб.
Сакердон Михайлович сам открыл мне двери. Он был в халате, накинутом на голое тело, в русских сапогах с отрезанными голенищами и в меховой с наушниками шапке, но наушники были подняты и завязаны на макушке бантом.
– Очень рад, – сказал Сакердон Михайлович, увидя меня.
– Я не оторвал вас от работы? – спросил я.
– Нет, нет, – сказал Сакердон Михайлович. – Я ничего не делал, а просто сидел на полу.
– Видите ли, – сказал я Сакердону Михайловичу. – Я к вам пришёл с водкой и закуской. Если вы ничего не имеете против, давайте выпьем.
– Очень хорошо, – сказал Сакердон Михайлович. – Вы входите.
Мы прошли в его комнату. Я откупорил бутылку с водкой, а Сакердон Михайлович поставил на стол две рюмки и тарелку с вареным мясом.
– Тут у меня сардельки, – сказал я. – Так как мы их будем есть: сырыми, или будем варить?
– Мы их поставим варить, – сказал Сакердон Михайлович, – а сами будем пить водку под варёное мясо. Оно из супа, превосходное варёное мясо!
Сакердон Михайлович поставил на керосинку кастрюльку, и мы сели пить водку.
– Водку пить полезно, – говорил Сакердон Михайлович, наполняя рюмки. – Мечников писал, что водка полезнее хлеба, а хлеб – это только солома, которая гниёт в наших желудках.
– Ваше здоровие! – сказал я, чокаясь с Сакердоном Михайловичем.
Мы выпили и закусили холодным мясом.
– Вкусно, – сказал Сакердон Михайлович.
Но в это мгновение в комнате что-то щёлкнуло.
– Что это? – спросил я.
Мы сидели молча и прислушивались. Вдруг щёлкнуло ещё раз. Сакердон Михайлович вскочил со стула и, подбежав к окну, сорвал занавеску.
– Что вы делаете? – крикнул я.
Но Сакердон Михайлович, не отвечая мне, кинулся к керосинке, схватил занавеской кастрюльку и поставил её на пол.
– Чёрт побери! – сказал Сакердон Михайлович. – Я забыл в кастрюльку налить воды, а кастрюлька эмалированная, и теперь эмаль отскочила.
– Всё понятно, – сказал я, кивая головой.
Мы сели опять за стол.
– Чёрт с ними, – сказал Сакердон Михайлович, – мы будем есть сардельки сырыми.
– Я страшно есть хочу, – сказал я.
– Кушайте, – сказал Сакердон Михайлович, пододвигая мне сардельки.
– Ведь я последний раз ел вчера, с вами в подвальчике, и с тех пор ничего ещё не ел, – сказал я.
– Да, да, да, – сказал Сакердон Михайлович.
– Я всё время писал, – сказал я.
– Чёрт побери! – утрированно вскричал Сакердон Михайлович. – Приятно видеть перед собой гения.
– Ещё бы! – сказал я.
– Много поди наваляли? – спросил Сакердон Михайлович.
– Да, – сказал я. – Исписал пропасть бумаги.
– За гения наших дней, – сказал Сакердон Михайлович, поднимая рюмки.
Мы выпили. Сакердон Михайлович ел варёное мясо, а я – сардельки. Съев четыре сардельки, я закурил трубку и сказал:
– Вы знаете, я ведь к вам пришёл, спасаясь от преследования.
– Кто же вас преследовал? – спросил Сакердон Михайлович.
– Дама, – сказал я.
Но так как Сакердон Михайлович ничего меня не спросил, а только молча налил в рюмки водку, то я продолжал:
– Я с ней познакомился в булочной и сразу влюбился.
– Хороша? – спросил Сакердон Михайлович.
– Да, – сказал я, – в моём вкусе.
Мы выпили, и я продолжал:
– Она согласилась идти ко мне и пить водку. Мы зашли в магазин, но из магазина мне пришлось потихоньку удрать.
– Не хватило денег? – спросил Сакердон Михайлович.
– Нет, денег хватило в обрез, – сказал я, – но я вспомнил, что не могу пустить её в свою комнату.
– Что же, у вас в комнате была другая дама? – спросил Сакердон Михайлович.
– Да, если хотите, у меня в комнате находится другая дама, – сказал я, улыбаясь. – Теперь я никого в свою комнату не могу пустить.
– Женитесь. Будете приглашать меня к обеду, – сказал Сакердон Михайлович.
– Нет, – сказал я, фыркая от смеха. – На этой даме я не женюсь.
– Ну тогда женитесь на той, которая из булочной, – сказал Сакердон Михайлович.
– Да что вы всё хотите меня женить? – сказал я.
– А что же? – сказал Сакердон Михайлович, наполняя рюмки. – За ваши успехи!
Мы выпили. Видно, водка начала оказывать на нас своё действие. Сакердон Михайлович снял свою меховую с наушниками шапку и швырнул её на кровать. Я встал и прошёлся по комнате, ощущая уже некоторое головокружение.
– Как вы относитесь к покойникам? – спросил я Сакердона Михайловича.
– Совершенно отрицательно, – сказал Сакердон Михайлович. – Я их боюсь.
– Да, я тоже терпеть не могу покойников, – сказал я. – Подвернись мне покойник, и не будь он мне родственником, я бы, должно быть, пнул бы его ногой.
– Не надо лягать мертвецов, – сказал Сакердон Михайлович.
– А я бы пнул его сапогом прямо в морду, – сказал я. – Терпеть не могу покойников и детей.
– Да, дети – гадость, – согласился Сакердон Михайлович.
– А что, по-вашему, хуже: покойники или дети? – спросил я.
– Дети, пожалуй, хуже, они чаще мешают нам. А покойники всё-таки не врываются в нашу жизнь, – сказал Сакердон Михайлович.
– Врываются! – крикнул я и сейчас же замолчал.
Сакердон Михайлович внимательно посмотрел на меня.
– Хотите ещё водки? – спросил он.
– Нет, – сказал я, но, спохватившись, прибавил: – Нет, спасибо, я больше не хочу.
Я подошёл и сел опять за стол. Некоторое время мы молчим.
– Я хочу спросить вас, – говорю я наконец. – Вы веруете в Бога?
У Сакердона Михайловича появляется на лбу поперечная морщина, и он говорит:
– Есть неприличные поступки. Неприлично спросить у человека пятьдесят рублей в долг, если вы видели, как он только что положил себе в карман двести. Его дело: дать вам деньги или отказать; и самый удобный и приятный способ отказа – это соврать, что денег нет. Вы же видели, что у того человека деньги есть, и тем самым лишили его возможности вам просто и приятно отказать. Вы лишили его права выбора, а это свинство. Это неприличный и бестактный поступок. И спросить человека: «Веруете ли в Бога?» – тоже поступок бестактный и неприличный.
– Ну, – сказал я, – тут уж нет ничего общего.
– А я и не сравниваю, – сказал Сакердон Михайлович.
– Ну, хорошо, – сказал я, – оставим это. Извините только меня, что я задал вам такой неприличный и бестактный вопрос.
– Пожалуйста, – сказал Сакердон Михайлович. – Ведь я просто отказался отвечать вам.
– Я бы тоже не ответил, – сказал я, – да только по другой причине.
– По какой же? – вяло спросил Сакердон Михайлович.
– Видите ли, – сказал я, – по-моему, нет верующих или неверующих людей. Есть только желающие верить и желающие не верить.
– Значит, те, что желают не верить, уже во что-то верят? – сказал Сакердон Михайлович. – А те, что желают верить, уже заранее не верят ни во что?
– Может быть, и так, – сказал я. – Не знаю.
– А верят или не верят во что? В Бога? – спросил Сакердон Михайлович.
– Нет, – сказал я, – в бессмертие.
– Тогда почему же вы спросили меня, верую ли я в Бога?
– Да просто потому, что спросить: «Верите ли вы в бессмертие?» – звучит как-то глупо, – сказал я Сакердону Михайловичу и встал.
– Вы что, уходите? – спросил меня Сакердон Михайлович.
– Да, – сказал я, – мне пора.
– А что же водка? – сказал Сакердон Михайлович. – Ведь и осталось-то всего по рюмке.
– Ну, давайте допьем, – сказал я.
Мы допили водку и закусили остатками варёного мяса.
– А теперь я должен идти, – сказал я.
– До свидания, – сказал Сакердон Михайлович, провожая меня через кухню на лестницу. – Спасибо за угощение.
– Спасибо вам, – сказал я. – До свидания.
Оставшись один, Сакердон Михайлович убрал со стола, закинул на шкап пустую водочную бутылку, опять надел на голову свою меховую с наушниками шапку и сел под окном на пол. Руки Сакердон Михайлович заложил за спину, и их не было видно. А из-под задравшегося халата торчали голые костлявые ноги, обутые в русские сапоги с отрезанными голенищами.
Я шёл по Невскому, погружённый в свои мысли. Мне надо сейчас же пройти к управдому и рассказать ему всё. А разделавшись со старухой, я буду целые дни стоять около булочной, пока не встречу ту милую дамочку. Ведь я остался ей должен за хлеб 48 копеек. У меня есть прекрасный предлог её разыскивать. Выпитая водка продолжала ещё действовать, и казалось, что всё складывается очень хорошо и просто.
На Фонтанке я подошёл к ларьку и, на оставшуюся мелочь, выпил большую кружку хлебного кваса. Квас был плохой и кислый, и я пошёл дальше с мерзким вкусом во рту.
На углу Литейной какой-то пьяный, пошатнувшись, толкнул меня. Хорошо, что у меня нет револьвера: я бы убил его тут же на месте.
До самого дома я шёл, должно быть, с искажённым от злости лицом. Во всяком случае почти все встречные оборачивались на меня.
Я вошёл в домовую контору. На столе сидела низкорослая, грязная, курносая, кривая и белобрысая девка и, глядясь в ручное зеркальце, мазала себе помадой губы.
– А где же управдом? – спросил я.
Девка молчала, продолжая мазать губы.
– Завтра будет, не сегодня, – отвечала грязная, курносая, кривая и белобрысая девка.
Я вышел на улицу. По противоположной стороне шёл инвалид на механической ноге и громко стучал своей ногой и палкой. Шесть мальчишек бежало за инвалидом, передразнивая его походку.
Я завернул в свою парадную и стал подниматься по лестнице. На втором этаже я остановился; противная мысль пришла мне в голову: ведь старуха должна начать разлагаться. Я не закрыл окна, а говорят, что при открытом окне покойники разлагаются быстрее. Вот ведь глупость какая! И этот чёртов управдом будет только завтра! Я постоял в нерешительности несколько минут и стал подниматься дальше.
Около двери в свою квартиру я опять остановился. Может быть, пойти к булочной и ждать там ту милую дамочку? Я бы стал умолять её пустить меня к себе на две или три ночи. Но тут я вспоминаю, что сегодня она уже купила хлеб и, значит, в булочную не придёт. Да и вообще из этого ничего бы не вышло.
Я отпер дверь и вошёл в коридор. В конце коридора горел свет, и Марья Васильевна, держа в руках какую-то тряпку, тёрла по ней другой тряпкой. Увидя меня, Марья Васильевна крикнула:
– Ваш шпрашивал какой-то штарик!
Даниил Хармс
Повесть «Старуха» (1939) – одно из последних произведений Хармса, и при этом одно из самых загадочных. Она вписывается в традицию «петербургского текста», и в качестве самых очевидных ее подтекстов называются обычно «Преступление и наказание» и «Пиковая дама». Это уникальная фантасмагория, в которой герой балансирует на грани снов и реальности, выдумки и действительности, жизни и смерти…
Даниил ХАРМС
СТАРУХА
…И между ними происходит следующий разговор.
На дворе стоит старуха и держит в руках стенные часы. Я прохожу мимо старухи, останавливаюсь и спрашиваю её: «Который час?»
– Посмотрите, – говорит мне старуха.
Я смотрю и вижу, что на часах нет стрелок.
– Тут нет стрелок, – говорю я.
Старуха смотрит на циферблат и говорит мне:
– Сейчас без четверти три.
– Ах так. Большое спасибо, – говорю я и ухожу.
Старуха кричит мна что-то вслед, но я иду не оглядываясь. Я выхожу на улицу и иду по солнечной стороне. Весеннее солнце очень приятно. Я иду пешком, щурю глаза и курю трубку. На углу Садовой мне попадается навстречу Сакердон Михайлович. Мы здороваемся, останавливаемся и долго разговариваем. Мне надоедает стоять на улице, и я приглашаю Сакердона Михайловича в подвальчик. Мы пьем водку, закусываем крутым яйцом с килькой, потом прощаемся, и я иду дальше один.
Тут я вдруг вспоминаю, что забыл дома выключить электрическую печку. Мне очень досадно. Я поворачиваюсь и иду домой. Так хорошо начался день, и вот уже первая неудача. Мне не следовало выходить на улицу.
Я прихожу домой, снимаю куртку, вынимаю из жилетного кармана часы и вешаю их на гвоздик; потом запираю дверь на ключ и ложусь на кушетку. Буду лежать и постараюсь заснуть.
С улицы слышен противный крик мальчишек. Я лежу и выдумываю им казнь. Больше всего мне нравится напустить на них столбняк, чтобы они вдруг перестали двигаться. Родители растаскивают их по домам. Они лежат в своих кроватках и не могут даже есть, потому что у них не открываются рты. Их питают искусственно. Через неделю столбняк проходит, но дети так слабы, что ещё целый месяц должны пролежать в постелях. Потом они начинают постепенно выздоравливать, но я напускаю на них второй столбняк, и они все околевают.
Я лежу на кушетке с открытыми глазами и не могу заснуть. Мне вспоминается старуха с часами, которую я видел сегодня на дворе, и мне делается приятно, что на её часах не было стрелок. А вот на днях я видел в комиссионном магазине отвратительные кухонные часы, и стрелки у них были сделаны в виде ножа и вилки.
Боже мой! Ведь я ещё не выключил электрической печки! Я вскакиваю и выключаю её, потом опять ложусь на кушетку и стараюсь заснуть. Я закрываю глаза. Мне не хочется спать. В окно светит весеннее солнце, прямо на меня. Мне становится жарко. Я встаю и сажусь в кресло у окна.
Теперь мне хочется спать, но я спать не буду. Я возьму бумагу и перо и буду писать. Я чувствую в себе страшную силу. Я всё обдумал ещё вчера. Это будет рассказ о чудотворце, который живёт в наше время и не творит чудес. Он знает, что он чудотворец и может сотворить любое чудо, но он этого не делает. Его выселяют из квартиры, он знает, что стоит ему только махнуть платком, и квартира останется за ним, но он не делает этого, он покорно съезжает с квартиры и живет за городом в сарае. Он может этот сарай превратить в прекрасный кирпичный дом, но он не делает этого, он продолжает жить в сарае и в конце концов умирает, не сделав за свою жизнь ни одного чуда.
Я сижу и от радости потираю руки. Сакердон Михайлович лопнет от зависти. Он думает, что я уже не способен написать гениальную вещь. Скорее, скорее за работу! Долой всякий сон и лень! Я буду писать восемнадцать часов подряд!
От нетерпения я весь дрожу. Я не могу сообразить, что мне делать: нужно было взять перо и бумагу, а я хватал разные предметы, совсем не те, которые мне были нужны. Я бегал по комнате: от окна к столу, от стола к печке, от печки опять к столу, потом к дивану и опять к окну. Я задыхался от пламени, которое пылало в моей груди. Сейчас только пять часов. Впереди весь день, и вечер, и вся ночь…
Я стою посередине комнаты. О чём же я думаю? Ведь уже двадцать минут шестого. Надо писать. Я придвигаю к окну столик и сажусь за него. Передо мной клетчатая бумага, в руке перо.
Мое сердце ещё слишком бьется, и рука дрожит. Я жду, чтобы немножко успокоиться. Я кладу перо и набиваю трубку. Солнце светит мне прямо в глаза, я жмурюсь и трубку закуриваю.
Вот мимо окна пролетает ворона. Я смотрю из окна на улицу и вижу, как по панели идёт человек на механической ноге. Он громко стучит своей ногой и палкой.
– Так, – говорю я сам себе, продолжая смотреть в окно.
Солнце прячется за трубу противостоящего дома. Тень от трубы бежит по крыше, перелетает улицу и ложится мне на лицо. Надо воспользоваться этой тенью и написать несколько слов о чудотворце. Я хватаю перо и пишу:
«Чудотворец был высокого роста».
Больше я ничего написать не могу. Я сижу до тех пор, пока не начинаю чувствовать голод. Тогда я встаю и иду к шкапику, где хранится у меня провизия, я шарю там, но ничего не нахожу. Кусок сахара и больше ничего.
В дверь кто-то стучит.
– Кто там?
Мне никто не отвечает. Я открываю дверь и вижу перед собой старуху, которая утром стояла на дворе с часами. Я очень удивлён и ничего не могу сказать.
– Вот я и пришла, – говорит старуха и входит в мою комнату.
Я стою у двери и не знаю, что мне делать: выгнать старуху или, наоборот, предложить ей сесть? Но старуха сама идёт к моему креслу возле окна и садится в него.
– Закрой дверь и запри её на ключ, – говорит мне старуха.
Я закрываю и запираю дверь.
– Встань на колени, – говорит старуха.
И я становлюсь на колени.
Но тут я начинаю понимать всю нелепость своего положения. Зачем я стою на коленях перед какой-то старухой? Да и почему эта старуха находится в моей комнате и сидит в моём любимом кресле? Почему я не выгнал эту старуху?
– Послушайте-ка, – говорю я, – какое право имеете вы распоряжаться в моей комнате, да ещё командовать мной? Я вовсе не хочу стоять на коленях.
– И не надо, – говорит старуха. – Теперь ты должен лечь на живот и уткнуться лицом в пол.
Я тотчас исполнил приказание.
Я вижу перед собой правильно начерченные квадраты. Боль в плече и в правом бедре заставляет меня изменить положение. Я лежу ничком, теперь я с большим трудом поднимаюсь на колени. Все члены мои затекли и плохо сгибаются. Я оглядываюсь и вижу себя в своей комнате, стоящего на коленях посередине пола. Сознание и память медленно возвращаются ко мне. Я ещё оглядываю комнату и вижу, что на кресле у окна будто сидит кто-то. В комнате не очень светло, потому что сейчас, должно быть, белая ночь. Я пристально вглядываюсь. Господи! Неужели это старуха всё ещё сидит в моём кресле? Я вытягиваю шею и смотрю. Да, конечно, это сидит старуха и голову опустила на грудь. Должно быть, она уснула.
Я поднимаюсь и, прихрамывая, подхожу к ней. Голова старухи опущена на грудь, руки висят по бокам кресла. Мне хочется схватить эту старуху и вытолкать её за дверь.
– Послушайте, – говорю я, – вы находитесь в моей комнате. Мне надо работать. Я прошу вас уйти.
Старуха не движется. Я нагибаюсь и заглядываю старухе в лицо. Рот у неё приоткрыт и изо рта торчит соскочившая вставная челюсть. И вдруг мне делается всё ясно: старуха умерла.
Меня охватывает страшное чувство досады. Зачем она умерла в моей комнате? Я терпеть не могу покойников. А теперь возись с этой падалью, иди разговаривать с дворником, управдомом, объясняй им, почему эта старуха оказалась у меня. Я с ненавистью посмотрел на старуху. А может быть, она и не умерла? Я щупаю её лоб. Лоб холодный. Рука тоже. Ну что мне делать?
Я закуриваю трубку и сажусь на кушетку. Безумная злость поднимается во мне.
– Вот сволочь! – говорю я вслух.
Мёртвая старуха как мешок сидит в моём кресле. Зубы торчат у неё изо рта. Она похожа на мёртвую лошадь.
– Противная картина, – говорю я, но закрыть старуху газетой не могу, потому что мало ли что может случиться под газетой.
За стеной слышно движение: это встает мой сосед, паровозный машинист. Ещё того не хватало, чтобы он пронюхал, что у меня в комнате сидит мёртвая старуха! Я прислушиваюсь к шагам соседа. Чего он медлит? Уже половина шестого! Ему давно пора уходить. Боже мой! Он собирается пить чай! Я слышу, как за стенкой шумит примус. Ах, поскорее ушёл бы этот проклятый машинист!
Я забираюсь на кушетку с ногами и лежу. Проходит восемь минут, но чай у соседа ещё не готов и примус шумит. Я закрываю глаза и дремлю.
Мне снится, что сосед ушёл и я, вместе с ним, выхожу на лестницу и захлопываю за собой дверь с французским замком. Ключа у меня нет, и я не могу попасть в квартиру. Надо звонить и будить остальных жильцов, а это уж совсем плохо. Я стою на площадке лестницы и думаю, что мне делать, и вдруг вижу, что у меня нет рук. Я наклоняю голову, чтобы лучше рассмотреть, есть ли у меня руки, и вижу, что с одной стороны у меня вместо руки торчит столовый ножик, а с другой стороны – вилка.
– Вот, – говорю я Сакердону Михайловичу, который сидит почему-то тут же на складном стуле. – Вот видите, – говорю я ему, – какие у меня руки?
А Сакердон Михайлович сидит молча, и я вижу, что это не настоящий Сакердон Михайлович, а глиняный.
Написанная за два года до гибели автора «Старуха» похожа на сюрреалистическое кино: здесь происходят таинственные, необъяснимые вещи; их разгадка может находиться где угодно, возможно, её вовсе нет. Хармс уходит от авангардных экспериментов к мистике и самоанализу, но куда привело бы его это движение, узнать не суждено.
комментарии: Валерий Шубинский
О чём эта книга?
В комнату к герою-рассказчику приходит загадочная старуха. Тут же она умирает, но смерть её не окончательна: мёртвая старуха передвигается по комнате и даже проявляет агрессию. Попытки героя избавиться от тела, вывезя его в чемодане за город и утопив в болоте, заканчиваются трагикомическим фиаско: чемодан крадут. На этом повесть обрывается. На первый взгляд «Старуха» выглядит пародией на романтическую гофмановскую новеллу, но пародийные черты здесь неотделимы от серьёзного, философски нагруженного повествования.
Даниил Хармс. 1930-е годы
РИА «Новости»
Когда она написана?
Повесть датируется концом мая и первой половиной июня 1939-го. В этом же году Хармс завершает другое важнейшее произведение — цикл «Случаи». Это время, когда писатель приходит к своеобразному минималистическому неоклассицизму по ту сторону авангардной эстетики. Вместе с тем увеличивается отчуждение по отношению к окружающему миру, прежний обэриутский круг распадается (сохраняется лишь общение с Леонидом Липавским, Яковом Друскиным и Александром Введенским в редкие его приезды в Ленинград из Харькова), образуется новое окружение, состоящее из более молодых людей (наиболее близкие отношения складываются с искусствоведом и писателем Всеволодом Петровым). Тогда же, опасаясь призыва на военную службу, Хармс начинает систематически симулировать психическое расстройство, проходит обследование и получает справку о том, что страдает шизофренией.
Даниил Хармс. Real. 1930-е годы
Даниил Хармс. Египетский крест и другие знаки. 1930-е годы
Как она написана?
Для прозы зрелого, поставангардного Хармса характерна «пушкинская» экономность и ёмкость слога в сочетании с лёгким синтаксическим и грамматическим сдвигом. «Старуха» написана так же, как другие поздние его произведения, но есть ряд особенностей. «Старуха» — самое крупное прозаическое произведение Хармса, обладающее последовательно разворачивающимся цельным сюжетом и даже элементами психологизма: здесь уделяется внимание душевным состояниям героя, мотивации его действий (причём эта мотивация, как правило, не абсурдна — элемент абсурда вносится в действие извне). Сам герой-повествователь не одномерная «маска», как во многих коротких текстах и даже письмах: он наделён многими психологическими чертами автора. Всё это сближает «Старуху» как текст с «Записными книжками» Хармса, полными самоанализа и свободными от масочности. В то же время текст повести содержит множество эпизодов, внешне не связанных с основным действием, не получающих развития и потому воспринимающихся в символическом плане: сцена с часами без стрелок; некий старик, разыскивавший главного героя; задуманный героем рассказ про чудотворца; встреча и флирт с «дамочкой» в магазине; философский разговор с Сакердоном Михайловичем и преображение последнего.
Даниил Хармс на балконе Дома книги. Ленинград, середина 1930-х годов
Что на неё повлияло?
Во-первых, произведения, входящие в так называемый петербургский текст Совокупность текстов русской литературы, в которых важную роль играют мотивы Петербурга. К петербургскому тексту относятся «Медный всадник» и «Пиковая дама» Пушкина, «Петербургские повести» Гоголя, «Бедные люди», «Двойник», «Хозяйка», «Записки из подполья», «Преступление и наказание», «Идиот» и «Подросток» Достоевского. Понятие ввёл лингвист Владимир Топоров в начале 1970-х годов. русской литературы: прежде всего «Пиковая дама» и «Преступление и наказание». В повести можно найти реминисценции из Гоголя — как из петербургских повестей, так и из других произведений, в особенности из «Вия». Через посредство Пушкина и Гоголя Хармс испытал влияние западноевропейской романтической фантастики, в первую очередь Гофмана. С этим связано демонстративное соединение таинственно-мистического и низменно-физиологического, у Хармса утрированное: чемодан со старухой крадут, когда его хозяин, которого мучает расстройство желудка из-за съеденных накануне сырых сарделек, отправляется в вагонный сортир.
Второй слой влияний — два наиболее важных для Хармса иностранных автора начала XX века: Густав Майринк и Кнут Гамсун. На Гамсуна прямо указывает эпиграф: «И между ними происходит следующий разговор», взятый из «Мистерий» норвежского писателя.
Третий слой — произведения товарищей Хармса: Введенский, Липавский, Олейников, Заболоцкий, элементы эстетического и интеллектуального диалога с которыми прослеживаются в тексте.
Густав Майринк. 1928 год
ullstein bild/Getty Images
Кнут Гамсун. 1895 год. Гамсун и Майринк - два наиболее важных для Хармса писателя начала XX века
National Library of Norway
Известно, что сначала Хармс читал повесть друзьям в доме Леонида Липавского. В 1941-м её рукопись, в составе архива Хармса, взял на хранение Яков Друскин; с 1960-х годов он предоставил литературоведам возможность работать с этими архивными материалами. «Старуха» была впервые опубликована в книге «Избранное», вышедшей в Вюрцбурге в 1974 году. В 1970-80-е, как и другие прозаические произведения Хармса, повесть широко циркулировала в самиздате. Первая публикация на территории России — в однотомнике «Полёт в небеса. Стихи. Проза. Письма» (М., 1988).
Как её приняли?
О реакции первых читателей «Старухи» известно немного. По свидетельству Друскина, Введенский отозвался уклончиво: «Я ведь не отказывался от левого искусства». Вероятно, он имел в виду неоднократные (приватные и публичные) заявления Хармса о разрыве с «левым искусством» (авангардом) и повороте к классическому искусству. Сам Введенский никогда не делал подобных заявлений, хотя на практике его вершинные произведения, созданные в конце 1930-х — и «Элегия», — тоже несут в своей поэтике черты «классицизма по ту сторону авангарда». Сдержанной была и оценка самого Друскина, которого смутил в повести Хармса «психологизм»: для него это не было достоинством.
Покойники, — объясняли мне мои собственные мысли, — народ неважный. Их зря называют покойники, они скорее беспокойники. За ними надо следить и следить
Даниил ХармсСовершенно иначе была воспринята «Старуха» после публикации в 1970-80-е годы. В ней принято видеть одно из самых значительных произведений Хармса, отправную точку для размышлений о творчестве писателя в целом. Повесть переведена на многие языки, неоднократно инсценировалась и четырежды экранизировалась (в США, на Украине и дважды в России).
«Старуха» в постановке Роберта Уилсона. Бруклинская музыкальная академия, 2014 год. В ролях Уильям Дефо и Михаил Барышников
Photo by Lucie Jansch
Где в «Старухе» абсурд?
При внешней относительной «рациональности» «Старуха», несомненно, содержит элементы обэриутского абсурда и на структурном, и на фактурном уровне. В некоторых местах стилистика повести ломается — и мы видим интонацию открыто абсурдистских рассказов (в том числе из «Случаев») и бурлескных писем Хармса:
«Покойники, — объясняли мне мои собственные мысли, — народ неважный. Их зря называют покойники, они скорее беспокойники. За ними надо следить и следить. Спросите любого сторожа из мертвецкой. Вы думаете, он для чего поставлен там? Только для одного: следить, чтобы покойники не расползались. Бывают, в этом смысле, забавные случаи. Один покойник, пока сторож, по приказанию начальства, мылся в бане, выполз из мертвецкой, заполз в дезинфекционную камеру и съел там кучу белья. Дезинфекторы здорово отлупцевали этого покойника, но за испорченное бельё им пришлось рассчитываться из своих собственных карманов. А другой покойник заполз в палату рожениц и так перепугал их, что одна роженица тут же произвела преждевременный выкидыш, а покойник набросился на выкинутый плод и начал его, чавкая, пожирать. А когда одна храбрая сиделка ударила покойника по спине табуреткой, то он укусил эту сиделку за ногу, и она вскоре умерла от заражения трупным ядом. Да, покойники народ неважный, и с ними надо быть начеку».
Но это воспринимается как автоцитата, причём сюжетно мотивированная. В целом абсурдизм «Старухи» более тонок. Суть этого абсурда — в явлении таинственного, загадочного, немотивированного, ключи к которому могут содержаться (а могут и не содержаться!) в чём угодно. Как и в «Големе» и вообще в символистском тексте, движение действия сопровождается снами, видениями, многозначными образами, но образ в каждом конкретном случае может оказаться и «пустым», а его интерпретации — праздными. Именно это создаёт скрытый комический эффект. И наоборот: иногда образ выглядит откровенно пародийно (часы с ложкой и вилкой вместо стрелок), но вполне возможно, что как раз он-то и содержит ключ к сюжету. Используя известную чеховскую метафору, можно сказать, что в «Старухе» на сцене одновременно висит много ружей, при этом мы слышим выстрелы, но не знаем, какое именно из ружей стреляет.
Даниил Хармс и Алиса Порет позируют для домашнего фильма «Неравный брак». Начало 1930-х годов
Что означают часы без стрелок, которые продаёт старуха?
Для писателей обэриутского круга мотив времени и его «уничтожения» очень важен. В комнате Хармса, по свидетельству Всеволода Петрова, «висели на гвоздике серебряные карманные часы с приклеенной под ними надписью: «Эти часы имеют особое сверхлогическое значение». Шли ли эти часы, мемуарист не пишет. Во всяком случае, даже остановившиеся часы не следует воспринимать как обычную обэриутскую «фарлушку» — случайную нефункциональную вещь, наполненную произвольным мистическим значением.
У Введенского финал «Кругом возможно бог» (1931):
Вбегает мёртвый господин
И молча удаляет время.
У Заболоцкого «Время» (1933) заканчивается выстрелом одного из персонажей, Льва, в часовой циферблат:
Часы кричали с давних пор,
Как надо двигаться звезде.
Бездонный времени сундук,
Часы — творенье адских рук!
Но этот отчаянный выстрел есть «могила разума людей».
Наконец, у Липавского («Исследование ужаса») страх перед «остановившимся временем», перед миром, «где нет разнокачественности и, следовательно, времени», напрямую связывается со страхом перед смертью и мертвецом:
«…Страх перед мертвецом — это страх перед тем, что он, может быть, всё же жив. Что же здесь плохого, что он жив? Он жив не по-нашему, тёмной жизнью, бродящей ещё в его теле, и ещё другой жизнью — гниением. И страшно, что эти силы подымут его, он встанет и шагнёт как одержимый» (на эту цитату обращает внимание Илья Кукулин).
Страх перед мертвецом — это страх перед тем, что он, может быть, всё же жив. Что же здесь плохого, что он жив? Он жив не по-нашему, тёмной жизнью, бродящей ещё в его теле, и ещё другой жизнью — гниением
Леонид Липавский
Но для героя-рассказчика «Старухи» время идёт. Каждый эпизод имеет строгую хронологическую привязку (действие занимает чуть больше суток). Анатолий Александров обращает внимание на мистическую и эротическую семантику положения часовых стрелок в каждый из моментов повести. Встреча со старухой — без четверти три (борьба противоположных начал). Приход старухи в комнату — половина шестого (упадок телесных сил). Знакомство с «милой дамочкой» в булочной — одиннадцать утра (что означает эротическое возбуждение). Само его физическое бытие связано с течением времени, неотрывно от него.
И у Липавского, и у Заболоцкого, и у Введенского уничтожение времени означает свободу от рабства причинности, но и конец «разнокачественности», означающей подлинность и существенность бытия, торжество смерти. Старуха с часами без стрелок может быть не то гостьей из страшного вневременного бытия, не то хозяйкой времени, паркой, — возможно, и тем и другим.
Записка Хармса для гостей. 1933 год
Даниил Хармс. Начало 1930-х годов
Почему в текстах Хармса так много старух?
В прозе и поэзии Хармса старуха — сквозной образ. Иногда «старуха» выступает в роли комического манипулятивного объекта («Вываливающиеся старухи» из «Случаев»), иногда — в роли символа антиэротизма и в то же время символического антипода автора, как в следующей дневниковой записи (30 марта 1938 года):
«Подошёл голым к окну. Напротив в доме, видно, кто-то возмутился, думаю, что морячка. Ко мне ввалился милиционер, дворник и ещё кто-то. Заявили, что я уже три года возмущаю жильцов в доме напротив. Я повесил занавески. Что приятнее взору: старуха в одной рубашке или молодой человек, совершенно голый? И кому в своём виде непозволительнее показаться перед людьми?»
Наконец, у Хармса есть стихотворение «Старуха», датированное ещё 1933 годом и принадлежащее к его «неоклассическим» стихотворным текстам (так называемые опыты в классических размерах):
Года и дни бегут по кругу.
Летит песок; звенит река.
Супруга в дом идёт к супругу.
Седеет бровь, дрожит рука.
И светлый глаз уже слезится,
На всё кругом глядя с тоской.
И сердце, жить устав, стремится
Хотя б в земле найти покой.Старуха, где твой чёрный волос,
Твой гибкий стан и лёгкий шаг?
Куда пропал твой звонкий голос,
Кольцо с мечом и твой кушак?
Теперь тебе весь мир несносен,
Противен ход годов и дней.
Беги, старуха, в рощу сосен
И в землю лбом ложись и тлей.
Интересно, что старуха здесь оказывается бывшей воительницей, амазонкой, если не самой Дианой или Афиной (её атрибуты — звонкий голос, меч, пояс-кушак). «Роща сосен» ассоциируется с пейзажем Лахты, где заканчивается действие повести.
У интерпретаторов повести Хармса для образа старухи прежде всего возникали две аналогии: старая графиня из «Пиковой дамы» и старуха-процентщица из «Преступления и наказания». Обе — жертвы (одна прямо, другая косвенно) главного героя, обе воплощают (одна прямо, другая косвенно) идею мистического возмездия. В сферу внимания исследователей не попала ещё одна литературная старуха — старуха-панночка из гоголевского «Вия». Она, кажется, ближе всего к хармсовскому персонажу: она зомби, оборотень, и в её отношении к герою есть черты странного эротизма. Эти литературные старухи восходят к фольклорной (в интерпретации Проппа) Бабе-яге, привратнице загробного царства: они при жизни связаны с миром мёртвых и могут возвращаться из этого мира.
Алиса Порет. Поэт (Даниил Хармс). 1939 год
Предоставлено Галеев-галереей
Алиса Порет. Сидящие фигуры на бревне. 1930 год
Почему Хармс ненавидел детей?
«С улицы слышен противный крик мальчишек. Я лежу и выдумываю им казнь. Больше всего мне нравится напустить на них столбняк, чтобы они вдруг перестали двигаться. Родители растаскивают их по домам. Они лежат в своих кроватках и не могут даже есть, потому что у них не открываются рты. Их питают искусственно. Через неделю столбняк проходит, но дети так слабы, что ещё целый месяц должны пролежать в постелях. Потом они начинают постепенно выздоравливать, но я напускаю на них второй столбняк, и они все околевают».
Этот знаменитый пассаж, так же как разговор с Сакердоном Михайловичем о том, что хуже — дети или покойники, разумеется, не случаен. Провокационные «детоненавистнические» высказывания присутствуют и в записных книжках Хармса: «Травить детей — это жестоко. Но что-нибудь ведь надо же с ними делать?» Обэриут А. В. Разумовский вспоминает, что на абажуре Хармса, рядом с карикатурами на хозяина и его друзей, «ещё нарисован дом со страшной надписью: «Здесь убивают детей».
Об этой черте Хармса вспоминает и Евгений Шварц:
«Хармс терпеть не мог детей и гордился этим. Да это и шло ему. Определяло какую-то сторону его существа. Он, конечно, был последний в роде. Дальше потомство пошло бы совсем уж страшное. Вот отчего даже чужие дети пугали его».
Поразительно, что это «детоненавистничество» было свойственно великому детскому писателю, который, по всем свидетельствам, выступая с чтением своих стихов, прекрасно находил контакт с детской аудиторией. Возможно, Хармс, человек в иных отношениях подчёркнуто инфантильный, более того, сделавший инфантилизм принципиальной основой своей эстетики, видел в настоящих детях экзистенциальных соперников. Возможно, дети символизировали некие стороны личности самого Хармса, и ненависть к ним была формой саморефлексии. Может быть, детство означало полноту природного бытия, такую же чужую и враждебную писателю, как инобытие смерти.
Кто такой Сакердон Михайлович?
Формальный ответ очевиден — это приятель автора, тоже литератор. Но всё не так просто. Во-первых, обращает на себя внимание странное имя героя. Sacerdos означает «жрец». Странный облик Сакердона Михайловича («Он был в халате, накинутом на голое тело, в русских сапогах с отрезанными голенищами и в меховой с наушниками шапке») наводит на мысль о некоем жречестве, шаманизме — так же как и загадочное занятие персонажа: он просто «сидит на полу». Можно назвать этот облик и это времяпрепровождение «абсурдно-мистическими», что вполне соответствует духу хармсовской эстетики. Сакердон Михайлович кажется одним из бесчисленных эксцентричных «естественных мыслителей», составлявших часть окружения Хармса.
Интересно, что герой хочет посоветоваться с Сакердоном Михайловичем о возникшей у него проблеме со старухой, но вместо этого обсуждает абстрактные вопросы — веру или «желание верить» в бессмертие. Возможно, именно в этом ключ к появлению старухи? Но ни рассказчик, ни его друг не говорят об этом прямо, давая почву для различных интерпретаций.
То, что Сакердон Михайлович снится герою «глиняным» — явная отсылка к «Голему». Значит ли это, что Сакердон Михайлович — объект фантазии автора, созданное им (или не им) таинственное орудие?
Травить детей — это жестоко. Но что-нибудь ведь надо же с ними делать?
Даниил Хармс
Наконец, Яков Друскин утверждает, что прототип Сакердона Михайловича — поэт Николай Макарович Олейников. На это указывает и место жительства героя (рядом с Михайловской площадью — в 1935-1937 годах Олейников жил в так называемой писательской надстройке в доме 9 по каналу Грибоедова, так же как и Заболоцкий), и его язвительный юмор, и даже звучание имени. Однако в повести Сакердон Михайлович — такой же, как и герой-рассказчик, богемный, безбытный, бессемейный, эксцентричный холостяк, что от образа жизни Олейникова (респектабельного издательского работника, отца семейства) было очень далеко. Заметим, что рассказчик описывает поведение Сакердона Михайловича после своего ухода — как будто видит его в окно. Однако Олейников жил на четвёртом этаже, и заглянуть к нему в окно с улицы было едва ли возможно.
К моменту написания «Старухи» Олейникова уже полтора года не было в живых: он был арестован 3 июля и расстрелян 14 ноября 1937 года. Хармс не знал о его смерти, но мог о ней догадываться. Если образ Сакердона Михайловича связан с Олейниковым, то он, возможно, обитатель царства мёртвых, как и старуха. Тогда встреча и беседа с ним происходит только в сознании рассказчика. Это объясняет и странный облик этого персонажа, и тему разговора.
Поэт Николай Олейников. 1932 год. Один из возможных прототипов героя «Старухи» Сакердона Михайловича
Какую роль в повести играет «молодая дамочка»?
Именно в тот момент, когда в доме героя появляется зловещая старуха, он встречает в булочной эротически привлекательную «дамочку». Что это — антиподы (как символистские Незнакомка и Недотыкомка)? Или, может быть, два лица одного персонажа (как панночка/ведьма в «Вие»)? Нельзя не обратить внимания на то, что Сакердон Михайлович советует герою жениться на одной из двух женщин — либо на той, которая находится у него в комнате, либо на той, которую он встретил в булочной.
Встреча с «дамочкой» в каком-то смысле оказывается для героя роковой. Сардельки (объекты фаллической формы, заметим), купленные для нехитрого любовного пиршества с новой подругой, приводят к расстройству желудка и утрате чемодана. Появление и исчезновение «дамочки» в тот момент, когда герой с чемоданом спешит к вокзалу, — ещё одна загадка, которую Хармс предпочитает оставить без ответа.
Что приятнее взору: старуха в одной рубашке или молодой человек, совершенно голый? И кому в своём виде непозволительнее показаться перед людьми?
Даниил ХармсПочему действие повести заканчивается в Лахте?
Лахта — любимое место загородных прогулок Хармса, упоминаемое в его письмах и дневниках. Неподалёку оттуда расположен буддийский храм (он упоминается и в «Старухе»), и для Хармса, интересовавшегося восточной мистикой, это было существенно. Исчезновение чемодана именно здесь тоже поддаётся различной интерпретации. Например, можно предположить, что мёртвое/живое тело старухи, принадлежащее петербургскому топосу, не желает разлучаться с ним и при попытках вывезти его за городскую черту силою вещей возвращается обратно в город.
Буддийский храм на Приморском проспекте, который упоминается в «Старухе». Санкт-Петербург, 1904 год
РИА Новости
Местность близ станции Лахта. Открытка 1914 года. Лахта - любимое место загородных прогулок Хармса
Насколько главный герой повести похож на самого Хармса?
Можно сказать, что он похож психологически. Язык, которым он говорит о своих чувствах, очень напоминает язык хармсовских записных книжек. Приступы слабости и бессилия, склонность впадать в отчаяние, религиозные интересы, отвращение к детям, бытовые странности, наконец, постоянное безденежье — характерные хармсовские черты. Кроме того, герой — писатель. Однако он — одинокий холостяк (что не соответствует обстоятельствам жизни Хармса, делившего комнату с женой, а квартиру — с отцом, сестрой, её мужем и детьми). Хотя две комнаты в этой квартире занимали люди, не входившие в семью Ювачевых (но давно и близко с ними знакомые — Смирнитская и Дрызловы), они не имеют ничего общего с соседями героя «Старухи».
Однако людям только кажется, что их желания разнообразны.
В действительности люди, сами того не зная, желают лишь одного — обрести бессмертие. Это и есть настоящее чудо, которого ждут и надеются на его пришествие.
Чуда не было год назад и не было вчера. Оно не произошло и сегодня. Но может быть, оно произойдёт завтра, или через год, или через двадцать лет. Пока человек так думает, он живёт.
Но чудо приходит не ко всем. Или, может быть, ни к кому не приходит. Наступает момент, когда человек убеждается, что чуда не будет. Тогда, собственно говоря, жизнь прекращается, и остаётся лишь физическое существование, лишённое духовного содержания и смысла. Конечно, у разных людей этот момент наступает в неодинаковые сроки: у одних в тридцать лет, у других в пятьдесят, у иных ещё позже. Каждый стареет по-своему, в своём собственном темпе. Счастливее всех те, кто до самого конца продолжает ждать чуда…»
О том, насколько интенсивна была хармсовская вера в чудесное, даже на бытовом уровне, и как она передавалась окружающим, свидетельствует эпизод с «красным платком» из воспоминаний жены Хармса Марины Малич — о том, как Хармс пытался спасти свою жену от тяжёлой трудовой повинности с помощью магического шифра, мистическим образом полученного на могиле отца (как она считала, шифр подействовал!).
Но «чудотворец» не ждёт чуда — он может сам сотворить его, однако сознательно не реализует своё умение. Александр Кобринский связывает этот сюжет с ранним стихотворением Хармса «Ку, Шу, Тарфик, Ананан» (1929), точнее, со строкой из этого стихотворения: «Я Ку проповедник и Ламмед-Вов». В хасидской традиции, которой Хармс в 1920-е годы живо интересовался, ламедвовники — тайные праведники, числом 36 (именно это число обозначается еврейскими буквами ламед и вав (вов)). Существование этих праведников оправдывает мир перед лицом Творца, но их святость скрыта от людей, они не знают даже о существовании друг друга. Ламедвовник не может быть «проповедником», но соответствует образу чудотворца, не творящего чудес. Такой чудотворец — не двойник, но метафизический антипод ждущего чуда автора/героя.
«Теологическая» трактовка «Старухи» чрезвычайно распространена. Хармсовский текст (и общий контекст обэриутской и околообэриутской поэтики) даёт для этого некоторые основания. Примечательно, что герой-рассказчик не предаётся никаким религиозным размышлениям наедине с собой, но неожиданно задаёт вопрос о вере в Бога «дамочке», с которой флиртует, и Сакердону Михайловичу во время выпивки. Может быть, эти вопросы провоцирует появление старухи, а может быть, они преследовали героя и прежде — это не разъясняется, остаётся за кадром. В разговоре с Сакердоном Михайловичем герой объясняет, что речь идёт, в сущности, о вере не в Бога, а в бессмертие, что, может быть, приближает нас к разгадке. Однако, потеряв чемодан со старухой, герой заходит в лес и неожиданно начинает читать молитву — точнее, некий винегрет из православных молитвенных формул. Можно предположить, что неожиданность, немотивированность произошедшего с героем внезапно осознаётся им как религиозный опыт, открывает ему Бога.
Впрочем, есть и другие, более впечатляющие трактовки. Юсси Хейнонен предлагает поражающую воображение гипотезу: мёртвая и воскресающая старуха — не что иное, как Христос в состоянии крайнего унижения. Потасовки героя с мёртвой старухой для Хейнонена аналог борьбы Иакова с Богом. Трудно сказать, предусматривал ли авторский замысел возможность такого прочтения. Во всяком случае прямолинейно-религиозная трактовка развязки кажется слишком благостной — и потому едва ли возможна. Да и однозначно читаемые метафоры чужды хармсовской поэтике.
Именно отсутствие ответа, разрешения, окончательной интерпретации делает «Старуху» одним из самых волнующих, привлекательных для читателей и исследователей произведений и в творчестве Хармса, и в русской прозе первой половины XX века.
список литературы
- Александров А. «Я гляжу внутрь себя...». О психологизме повести Даниила Хармса «Старуха» // Петербургский текст. Из истории русской литературы 20–30-х годов XX века. Межвузовский сборник. СПб., 1996. С. 172–184.
- Герасимова А., Никитаев А. Хармс и «Голем» // Театр. 1991. №11. С. 36–50.
- Герасимова А. Хармс как сочинитель (проблема «чуда») // Новое литературное обозрение. 1995. № 16. С.129–139.
- Жаккар Ж.-Ф. Даниил Хармс и конец русского авангарда. СПб.: Академический проект, 1995.
- Кобринский А. Даниил Хармс. М.: Молодая гвардия, 2008.
- Кукулин И. Рождение постмодернистского героя по дороге из Санкт-Петербурга через Ленинград и дальше (Проблемы сюжета и жанра в повести Д. И. Хармса «Старуха») // Вопросы литературы. 1997. № 4. С. 62–90.
- Печерская Т. Литературные старухи Даниила Хармса (повесть «Старуха»)// Дискурс. 1997. № 3–4. С. 65–71.
- Фомичёв С. Повесть Даниила Хармса «Старуха»: петербургский миф в обэриутской интерпретации // Все страхи мира. Horror в литературе и искусстве. Сб. статей. СПб., Тверь: Изд-во Марины Батасовой, 2015. С. 134–145.
- Хейнонен Ю. Это и то в повести Даниила Хармса «Старуха». Helsinki: Helsinki University Press, 2003.
- Шубинский В. Даниил Хармс. Жизнь человека на ветру. М.: АСТ, Corpus, 2015.
Весь список литературы