Шесть лет мой воровской опыт насчитывает - с пятнадцати до двадцати одного года. После двадцати одного я стал поэтом и интеллигентом.
Встречается он с ней, да. И ох, он помнит эти встречи. Они начались медленно уже давно, но распространёнными и запоминающимися они стали только в августе, незлобливом, всё сглаживающем августе - мутный и волокнистый, он лёг на мой город, затянул его, приготавливая к противной осени и жёстокой свинцовой зиме. Переходное время, господа. Пробовали идти дожди, испытывая своё влияние на меня. Природа убедилась, что я выдержу, хоть от дождей - издревле подвержен русский человек влиянию погоды - становлюсь сумрачней и тоскливей. "Выдержит", - сказала природа и включила опять солнце.
Когда сам находишься в хуёвом состоянии, то не очень хочется иметь несчастных друзей и знакомых. А почти все русские несут на себе печать несчастья.
Я умненький и знаю: то, что сравнивается с детством, не может быть ложью.
Дура! Я хотел её успокоить. Думает, мне приятно смотреть на неё плачущую! Зверюга несчастная! Одинокая зверюга, думающая из случайных ласк соорудить себе счастье. Чего ж реветь-то теперь, ведь хотела быть одинокой зверюгой.
Я улыбаюсь. Одно в моей жизни хорошо. Проверяя её по своему детству, я вижу, что ни хуя я его не предал, моё милое баснословно далёкое детство. Все дети экстремисты. И я остался экстремистом, не стал взрослым, до сих пор странник, не продал себя, не предал душу свою, оттого такие муки. Эти мысли воодушевляют меня. И принцесса, которую я мечтал встретить в жизни и всегда искал, - встретилась мне, и всё было, и сейчас, слава Богу, я веду себя достойно - я не предал свою любовь. Один раз, один раз - вздыхаю я...
Всё извращено этой цивилизацией, джентльмены в костюмах загадили и испакостили её. Продающиеся во всех магазинах литографии и офорты старых маразматиков типа Пикассо, Миро, того же Дали и других, превратили искусство в огромный нечистый базар. Им мало их денег, они хотят ещё и ещё. Деньги, деньги и жажда денег руководят этими старичками. Из бунтарей когда-то они превратились в грязных дельцов. То же ожидает сегодняшних молодых. Поэтому я перестал любить искусство.
Я - человек улицы. На моём счету очень мало людей-друзей и много друзей-улиц. Они, улицы, видят меня во всякое время дня и ночи, часто я сижу на них, прижимаясь к их тротуарам своей задницей, отбрасываю тень на их стены, облокачиваюсь, опираюсь на их фонари. Я думаю, они любят меня, потому что я люблю их и обращаю на них внимание как ни один человек в Нью-Йорке. По сути дела Манхаттан должен был поставить мне памятник или памятную доску со следующими словами: "Эдуарду Лимонову, первому пешеходу Нью-Йорка от любящего его Манхаттана!".
Была у неё одна фотография - осталась в Москве. Елена четырёх или пяти лет. Она стоит с матерью и, скорчив гримаску, смотрит в сторону. Там, на той фотографии, уже всё есть. Она всю жизнь смотрит в сторону.
Лимонов Эдуард Вениаминович - поэт, писатель, одиозный политик. В России свою первую статью он смог опубликовать во время пребывания в США. Художественные произведения этого автора были опубликованы на родине лишь после его возвращения из эмиграции. Несмотря на то что его книги стали материалом для фильмов и нескольких театральных постановок, Эдуард Лимонов известен больше не своим творчеством, а эпатажным поведением.
Юность
Эдуард Лимонов - псевдоним. Настоящее имя этой неординарной личности - Эдуард Савенко. Родной город Лимонова - Дзержинск, который находится недалеко от Нижнего Новгорода. Отец будущего писателя был военным, а потому был переведен в восточную Украину. В Харькове прошло отрочество Лимонова.
Согласно воспоминаниям писателя и другим данным, в юные годы он был связан с криминальным миром. После школы трудился грузчиком и выполнял другую низкоквалифицированную работу. Эдуард Лимонов с юных лет писал стихи, но поскольку на жизнь таким творчеством заработать было невозможно, принялся шить джинсы на заказ. В этом деле он весьма преуспел, что позволило ему переехать в столицу. В Москве Лимонов шил брюки из джинсовой ткани для представителей артистического мира.
Начало творчества
В первые годы пребывания в Москве Эдуард Лимонов смог получить разрешение на публикацию своих стихов. В эти годы он также начал писать прозаические произведения. Ранние рассказы этого автора были крайне вызывающими. Напечатать такие произведения в одном из советских журналов было невозможно. Но Эдуард Лимонов, биография которого связана с именами видных публичных личностей, стремился найти себя и в других сферах деятельности. Так, до своего отъезда за границу он занялся журналистикой. Его деятельности не вызывала одобрения у представителей власти, и потому он вскоре вынужден был эмигрировать.
В США
Как ни странно, Эдуарда Лимонова не устраивал не только советский режим, но и капиталистический строй. Прибыв в США, он развернул провокационную деятельность против местной власти. В годы работы в газете «Новое русское слово» Лимонов занимался написанием критический статей и сотрудничал с членами Социалистической рабочей партии. Его очерки отказывались публиковать ведущие американские издания. И для того чтобы достигнуть своих целей или просто привлечь внимание, он пристегнул себя наручниками к зданию редакции The New York Times.
«Это я - Эдичка»
Эдуард Лимонов, книги которого отчасти автобиографичны, не мог не отразить свое пребывание с эмиграции в литературном произведении. «Это я - Эдичка», - пожалуй, самая скандальная книга Лимонова. В ней он описал свою жизнь в эмиграции, а именно - гомосексуальный опыт, попытки утроить свою жизнь в Нью-Йорке и странные философские рассуждения, которым он предавался во время пребывания за границей.
В результате сотрудничества с Социалистической партией, Лимонова не раз вызывали в ФБР. И вскоре ему пришлось покинуть США. Он отправился в Париж, где продолжил свою литературную деятельность.
Франция
В Париже Лимонов прожил более восьми лет. В столице Франции он также не смог находиться в стороне от общественной жизни. Лимонов устроился работать в журнале «Революсьон». Этим изданием руководила коммунистическая партия. Несмотря на скандальную славу, русскому эмигранту удалось получить французское гражданство. В парижский период Лимонов создал еще ряд художественных произведений, которые хотя и вызывали возмущение у большинства читателей, но были не столь скандальными, нежели «Это я - Эдичка».
Возвращение
В 1991 году Эдуард Лимонов вернулся на родину. В России он публиковал литературные произведения, сотрудничал с ведущими периодическими изданиями, но главное - занялся активной политической деятельностью. Не одно событие не оставляло его равнодушным. Он посещал Югославию, Грузию, Приднестровье, выступал за присоединение Крыма к России. Но это было позже, а в начале девяностых годов фамилия Лимонова нередко звучала в СМИ в связи с его национал-большевистской деятельностью. Партия, которую он основал, не всегда осуществляла правомерные действия. В результате чего Лимонов был арестован и пробыл за решеткой четыре года.
Пребывание в тюрьме для писателя прошло довольно плодотворно. За четыре года он написал несколько произведений. После освобождения Лимонов снова продолжил свою политическую деятельность. Он стал одним из основателей коалиции «Другая Россия». И даже планировал выдвинуть свою кандидатуру на пост главы государства, для чего отказался от французского гражданства.
Личная жизнь
Скандальный писатель и политик был женат несколько раз. Эдуард Лимонов, фото которого представлены в этой статьей, впервые женился еще до отъезда за границу. Его избранницей стала художница. Брак продлился недолго. Второй женой Лимонова стала модель которая впоследствии вышла замуж за итальянского графа. Во время пребывания в США Лимонов несколько лет находился в гражданском браке с певицей русского происхождения, выступавшей в одном из нью-йоркских кабаре. Эту женщину звали Натальей Медведевой. С ней писатель прожил более десяти лет. Медведева вернулась в Россию вместе с супругом, но вскоре они расстались. Третья жена Лимонова умерла в 2003 году. Предположительная причина смерти - самоубийство.
В последние годы о связях Лимонова в прессе время от времени появляются сведения. Четвертый раз лидер нацболов женился на Елизавете Блезэ. Эта женщина была моложе Лимонова на тридцать лет и ушла из жизни в тридцатидевятилетнем возрасте. Скандальной связью литератора стали отношения с шестнадцатилетней школьницей. Последняя жена Эдуарда Лимонова - Екатерина Волкова. От этой женщины у писателя двое детей.
Мне стало искренне жаль Розанну за то, что она прожила свою жизнь вот так вот, в отрывочной ебле, ебалась, я думаю, она достаточно много, но никогда не изведала невероятного счастья спать с любимым существом вместе, сплетясь в один клубочек, ощущать среди ночи сонное дыхание другого животного на своем плече. Даже когда мы уже не делали с Еленой любовь, но спали-то мы вместе, и порой во сне она обнимала меня, и я, неспящий, лежал тогда, затаив дыхание, всю ночь, боясь пошевелиться, чтобы эта маленькая рука не исчезла, не ушла. Слезы текли из моих глаз, и ни хуя это не от слабости, а от любви. Эх, бедная крейзи Розанна. Мне стало ее жаль.
Наступило утро. Бледный рассвет пасмурного дня проник в спальню, и я обнаружил себя ебущим Розанну сзади, поставив ее на колени. Сжимая ее зад, я подумал: – Господи, как скушно все это, вот так, без любви, и утро скушное, и рассвет серенький, как неинтересно все, так хуй и упал.
У нее собирались ущербные люди. Как-то приходил человек, который был болен неизлечимой венерической болезнью. Болезнь у него проходила на время, но потом появлялась опять. Я никогда не слышал о таких случаях, но вот передо мной сидел живой экземпляр, а Розанна, как хороший экскурсовод, рассказывала мне о.подробностях его болезни, о том, что теперь с ним рассталась его жена. Несмотря на мои собственные неблестящие дела, ирония сидела во мне так глубоко, что я внутренне хохотал, любуясь нашей компанией. Он, музыкальный критик, больной этой гадостью, длинный блондинистый человек, я, больной любовью, и она – тоже больная своей болезнью. Трое больных ходили в кино, а потом в ресторанчик, где я, хотя и хотел есть, но не ел, а пил – бокал розового вина. Платил "венерический" и я должен был его благодарить. – Спасибо, – сказал я ему – потому что у меня не было денег. Так сказала Розанна: – поблагодари его, – скачала она. Я поблагодарил.
Постепенно я пришел к выводу, что она мне на хуй не нужна. Разве что я сохранял с ней отношения ради того, чтобы хоть как-то быть причастным к американской жизни, видеть хоть каких-то людей, это меня успокаивало. Неправда, что я к ней плохо относился, я относился к ней хорошо, но только вот в то утро я подумал, что хочу молоденькую, наивную, трогательную и красивую девушку, а не сформировавшегося монстра. Но таких девушек жизнь мне не предлагала, у меня выходов-то в мир было всего два-три человека, а ведь чтоб найти такую девушку или мужчину, я же сказал, что мне уже было все равно, нужно было ее или его где-то встретить.
Где? Гликерманы, очевидно, отвернулись от меня из-за моего душения Елены. От такого человека, подумали они, можно ожидать что угодно. Я звонил весной Татьяне, может быть, раз пять, желая встретиться, но всякий раз она откладывала мой визит под каким-нибудь предлогом, пока я не понял ясно, что мне туда не пробиться. Да и зачем! Говорил я плохо, разговором никого увлечь не мог, что ж мне было ходить на их парти. Мне, вэлфэровцу, нужно было общаться с такими же как я, а не лезть в общество артистов и художников, не заполнять собой Гликермановскую гостиную, не тереться рядом с Аведоном и Дали. Я перестал им звонить.
Другие мои знакомые тоже были, очевидно, обо мне не лучшего мнения из-за душения Елены. Варвар и негодяй Эдичка и вправду оказался полным ничтожеством для этого мира, и, как видите, мне негде было взять соответствующих мне знакомых, я задыхался без среды, и еще потому я не порывал с Розанной. Я тоже был расчетлив в меру своих возможностей.
Я говорю "был", но это то же самое, что "есть". Этот период не кончился, я в нем, в этом периоде и в настоящее время. Этот период моей жизни характеризуется одной моей бессознательной новой привычкой, одним совершенно бессознательным выражением. Часто, находясь у себя в комнате или идя ночью по улице, я ловил себя на том, что со злостью произношу одну и ту же фразу, иногда вслух, порой про себя или шепотом: "Идите вы все на хуй!" Хорошо звучит, а? "Идите вы все на хуй!" Хорошо. Очень хорошо. Это относится к миру. А что сказали бы вы в моей шкуре, а?
Когда я был счастлив, я почти не замечал, что в мире так много несчастных людей. Теперь их объявилось огромное множество. Как-то мы с Розанн ходили кормить чужую кошку в чужую пустую квартиру.
Обстановка этой хорошей, большой, во многом стандартной квартиры с единственным живым существом – кошкой, была какая-то дьявольская.
И хотя это была богатая квартирища, а моя квартирка на Лексингтон, где все мое несчастье случилось, была бедная и грязная квартирка, но между ними было много общего. Какая-то тень лежала на всех предметах, и в самом воздухе была тень, и получувствующее трагедию животное тоже находилось тут, как и на Лексингтон. Это у них развито, они чувствуют присутствие дьявола лучше нас – господа кошки и собаки, потому что дьявол тоже во многом животное, они его распознают, забиваются в углы, воют, мечутся. Кошка моя и Елены выла тогда ужасно.
А брошенную женщину я увидел случайно у Розанн, спустя, может, месяц или больше после посещения квартиры. Она оказалась очень худой, 90 паундов, высокой девушкой с торчащими коленками. Она только что перенесла аборт, и хотя, как со злорадством, чисто женским, сказала Розанн, "выглядит она ужасно", это чепуха, я нашел, что она симпатичненькая, и я бы сказал даже, красивая. Мне она понравилась, с ней я бы имел любовные отношения с куда большим удовольствием, чем с Розанн, но это было невозможно. Розанн никогда бы не позволила мне этого, она и так с моим приходом стала вытеснять Фрэнсис, как звали эту бедняжку, говоря мне нахально по-русски, что она очень устала от нее, что Фрэнсис пришла и уже два часа рассказывает о своих несчастьях, о том, как она хотела оставить ребенка, чтобы была память о муже, но потом решила делать аборт, и как это происходило. Я разглядывал Фрэнсис – она была одного роста с Еленой, но еще худее, у нее были такие же тоненькие ручки и длинные тоненькие пальчики, волосы ее были почти блондинистые, но с рыжинкой, у нее была милая улыбка. Мне было ее очень жалко, хотелось ее поцеловать, погладить по голове, ухаживать за ней, возиться с ней.
Черт его знает, Розанн сказала потом, что несмотря на ее горе, она уже хочет подыскать себе богатого мужика. Видишь, богатого, подчеркнула Розанн, это не то что я. Розанн, видимо, очень гордилась своей как бы нерасчетливостью. Черт ее знает, эту Фрэнсис, но она мне нравилась, у нас мог бы быть роман, отчего нет, возможно только, что она вблизи оказалась бы не такой интересной, и стала бы меня чем-то раздражать. Не думаю, чтоб так, как Розанн, эта раздражала меня уже всем.
Она работала над диссертацией, писала об украинском социологе и юристе Б***. Я считал и считаю, что подобные диссертации никому на хуй не нужны, кроме тех, кто их защищает, о чем я со всей бесцеремонностью еще в первые дни нашего знакомства и заявил Розанн, на что она и обиделась. Она носилась со своей диссертацией, но делала ее медленно, и больше, на мой взгляд, пиздела по телефону, чем писала диссертацию. Тем не менее, она всегда говорила о своей работе, упоминала, что она работает, и кто не знал ее мог бы подумать, что она очень деловой человек. Вообще пожив здесь, я убедился, что люди здесь работают часто не больше, а меньше, чем в России, но очень любят говорить о своей работе, и о том как много они работают. В СССР же наоборот: нация считает себя традиционно неделовой нацией, а реально многие вкалывают куда больше и результативнее господ американцев. Может, я несправедлив, я конечно же несправедлив, и не хочу быть справедливым, я сказал об этом Розанн, сказал, что вы – американцы – очень любите совать всем в нос свою работу и свою занятость. Розанн обиделась за американский народ и за свою диссертацию, но это было так.
Если я мог написать за утренние часы, с 8 до 12 или до 1 часа дня от пяти до десяти страниц в среднем, она едва ли вытягивала две, как она говорила. Я писал свои статьи в "Русское Дело", когда там работал, за два-три часа, и напечатал их за полгода больше двадцати. Она – сейчас уже осень – до сих пор не может написать по просьбе того же Чарльза из "Вилледж Войс" статью-пояснение к нашему с Александром открытому письму редактору "Нью Йорк Таймз". Нужно делать хорошо, говорит она, не нужно спешить, и не делает ничего. А ведь мы с ней одинаково больны, я, пожалуй, больше.
Я перестал с ней делать любовь, не знаю, как она к этому отнеслась, она не перестала мне звонить, нет, она считает меня своим другом, и мне неудобно сказать ей, что это не так. У меня никого нет, я не могу повернуться, плюнуть и уйти. Более того, я начинаю думать, что она единственный человек, которому я зачем-то нужен. Бывало уже несколько раз, когда она звонила мне в очень тяжелые для меня минуты, вот видите, я нужен только сумасшедшей, она сама говорит о себе: "Я параноична". На стене в кабинете у нее висит изречение Бакунина: "Я до тех пор буду оставаться импасэбл персон, пока все пасэбл персон не перестанут быть таковыми". Это изречение – плакат – остаток ее бурной молодости, участия в борьбе против вьетнамской войны, преподавания в колледже, студенческих митингов и маленьких левых газет.
Волею случая она действительно импасэбл персон в этом мире, но в какой же степени я тогда импасэбл персон, а? Уж я тогда чудовищно невозможная личность. Я был невозможной личностью даже там, в стране, породившей в свое время Бакунина, тут мое невхождение в систему только ярче, резче и формы более отвратительны.