Люк Персеваль, наверное, один из самых литературоцентричных режиссеров Германии, даже в сравнении с такими читателями, как Франк Кастроф и Томас Остермайер. Скажем, в «Братьях Карамазовых» он оставляет Ивану (Йенс Харцер) длиннейший текст о замученной родителями девочке и затравленном собаками мальчике, всю легенду о великом инквизиторе. Мизансцена статична: Иван говорит, Алеша слушает. А вместе с ним слушает весь зрительный зал.
Кажется, Персевалю забыли рассказать, что литературный театр умер. Да и драматический с ним заодно. Или – что более вероятно – он твердо знает, что «все врут календари» да и теоретики привирают.
«Братья Карамазовы» – спектакль образцово-повествовательный; Алеша (Александер Симон) здесь выступает еще и лицом от автора, объясняя степени родства персонажей и все нюансы лихорадочно развивающегося дела об убийстве Федора Карамазова, заполняя лакуны от одной драматической сцены до другой – еще более драматической.
Художница Аннет Курц выстроила на сцене целый лес труб, подвешенных на тросах. Персонажи Достоевского точно очутились внутри гигантского взбесившегося органа, чьи трубы обрели самостоятельную жизнь. Взвинченный тон героев, так легко срывающихся на визг и крик, кажется лишь эхом разбушевавшегося пространства. Неизменное все три часа, оно находится в постоянном движении, позволяя угадывать то звездное небо, то сумрачный лес. А то гулкость и пустотелость труб заставляют угадывать и самоиронию режиссера Люка Персеваля.
Здесь некуда спрятаться, даже не на что присесть, разве на инвалидную коляску Лизы. Огромное пространство выталкивает героев, не давая ни минуты покоя, задает лихорадочный темп действию.
Мечется и не находит себе места бритоголовый, очень немолодой, достаточно отталкивающий Дмитрий (Берндт Гравер) – таким представляешь себе Федора Карамазова. Мечутся неожиданно похожие друг на друга Иван и Алеша. Неспокойна белокурая Грушенька (Патрисия Жолковска), неожиданно напоминающая Мэрилин Монро (секс-бомба мечтала именно о Грушеньке сильнее, чем о любой другой роли). Истерика выгибает тонкое тело Лизы (Марина Галик) и не отпускает злую красавицу Катерину Ивановну (Алиция Аумюллер).
Все три женщины, мучающие трех братьев Карамазовых, у Персеваля неожиданно сближены: три безвинные ведьмы, три воплощения дьявольского соблазна. Они дефилируют в коротких платьицах, принимают соблазнительные позы, распаляют дурную карамазовскую чувственность. Все вожделеют, никто не решается дать себе волю. Зажатое желание взрывается фантазмами. Карамазовщина для Персеваля – болезнь, заражающая всех вокруг (даже больной ребенок Лиза ей подвластна).
Люк Персеваль начинает спектакль почти детективным вопросом «кто виновен в смерти Федора Карамазова» и заканчивает признаниями Ивана («Я убил отца, хоть и не своими руками») и Дмитрия («Я виновен тем, что сердцем желал отцу смерти»).
«Каждый единый из нас виновен за всех и за вся на земле», – повторяет Алеша поучения старца Зосимы.
Среди шума и гула спектакля эти слова нелегко расслышать, как собственно и среди шума жизни. Но только на них и держатся режиссерская мысль и человеческое существование.
Ф.М. Достоевский, «Братья Карамазовы», краткое содержание… Первые строки романа начинаются с эпиграфа: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода (Евангелие от Иоанна)». Именно в этих словах звучит основная идея произведения. Что они означают? Мир - это борьба и единство двух противоположностей. Всегда ли смерть - это зло? Всегда ли белое является светом? Нужна ли борьба? Необходимы ли страдания? Что есть душа в этой схватке? Кто есть Бог в этом поединке? И есть ли он? Эти и другие вопросы читаются в судьбах, поступках, словах главных героев…
Краткое содержание: «Братья Карамазовы»Действие романа разворачивается в небольшом городе Скотопригоньевске в 70-е годы 19 столетия. На первой странице мы оказываемся в монастыре, в скиту старца Зосимы, который известен в округе как праведный человек и целитель. Намоленное место становится сценой, на которой собираются главные герои. Автор детально знакомит нас с каждым из них, символично предвосхищая последующие трагические события.
Федор Павлович Карамазов - отец большого семейства, человек распутный, циничный, безгранично жадный и необычайно жестокий. Чрезвычайная, порой жуткая тяга к власти, к земным наслаждениям и утехам стирает в нем все существующие грани между добром и злом, уничтожает вечные ценности. Потеряна и та родственная, духовная нить, которая связывает его с детьми.
Старший сын Дмитрий Карамазов - человек с необузданными страстями, его, словно маятник, кидает из одной крайности в другую. Он честен, готов на великодушные поступки и в то же самое время может быть крайне жестоким и безжалостным. Душа его тянется к любви, к свету, глубокой вере, и каждый день он дает себе слово, что прекратит эту беспорядочную жизнь, полную пьянства и разврата. Но силы, влияющие на колебания его маятника, настолько велики и неуправляемы, что созидающая энергия в нем мгновенно преобразуется в разрушительную. Это так называемая стихийная «карамазовская» сила, которая в той или иной степени передалась от отца, Федора Павловича, к каждому из его отпрысков.
Иван Карамазов - средний сын, внешне спокойный, выдержанный, рационально мылящий. Но и в нем бушуют страсти и не прекращается борьба между верой и безбожием. На первый взгляд он скорее молчаливый наблюдатель, нежели активный участник разворачивающейся драмы. Но это впечатление обманчиво. Его молчаливое согласие сыграло решающую роль, оно стало настоящим убийцей…. Однако не будем забегать вперед.
Продолжая описывать краткое содержание «Братья Карамазовы», вернемся к младшему отпрыску Федора Павловича, который, по мнению Достоевского, и является главным лицом. Алеша Карамазов - третий, младший сын - послушник у Зосимы, честный, искренний, глубоко верующий юноша, находящийся в постоянном поиске истины и примирения. Именно с его подачи вся семья собралась в скиту у старца, чтобы разрешить разгорающийся имущественный спор между отцом и старшим из братьев.
Человеческие страсти? Это неистовое желание обладать здесь и сейчас. Оно настолько велико, что человек готов пойти на крайние меры, лишь бы добиться своего. Именно в обладании кем-то или чем-то он видит себя действительно счастливым. Как раз такой поединок за счастье происходит между Дмитрием и его родителем. На кону три тысячи рублей и красавица Грушенька, в которую оба безмерно влюблены. В скиту у старца примирения не происходит.
Наоборот, все заканчивается скандалом.
Зосима, видя глазами Бога каждому дает напутствие. Перед Дмитрием он встает на колени, истинно любя за его будущие страдания и за ту боль, через которую ему нужно пройти, чтобы очиститься. Ивана он благословляет, мудро замечая, что вопрос в его сердце еще не решен. Федору Павловичу он говорит, что его шутовство идет единственно из того, что он стыдиться самого себя. И Алеше он наказывает быть сейчас с его братьями и отцом.
Все расходятся, и в городе Скотопригоньевске разворачивается ряд событий. Они следуют одно за другим: брошенные в ярости слова, необдуманные поступки, увеличивающиеся обиды. Они, словно буря, которая нарастает с каждой минутой, захватывает по пути всех и вся, чернеет, готовая обрушиться и уничтожить все вокруг. Кто-то погибнет, а кто-то устоит….
Дмитрий все больше требует денег с отца. С каждым новым днем ненависть и ревность становятся сильнее. Он день и ночь караулит возлюбленную Грушеньку у дома своего отца, если та, соблазненная деньгами Федора Павловича, решится к нему прийти. Он становится крайне подозрительным и в порыве ярости и отчаяния избивает родителя. Но в его душе скрыта еще одна тайна, его позор - он прогулял чужие три тысячи с Грушенькой на постоялом дворе в селе Мокрое. А дала ему эти деньги Катерина Ивановна, его формальная невеста, для отправки их сестре в Москву. Огромный стыд и перед девушкой за его воровство, за его предательство, за его любовь к другой толкают его на отчаянный шаг.
Иван тайно влюблен в невесту Дмитрия. Каждый день он сидит «подле надрыва» и поневоле погружается в её истерзанную душу, где идет борьба между подвигом верности жениху и глубоким чувством к нему, Ивану. Каждый день он наблюдает за нескрываемым цинизмом отца, который готов променять всех и вся, лишь бы до конца прожить в своей скверне. Каждый день он становится невольным слушателем глубоко безнравственных, низких рассуждений Смердякова, который предположительно приходится незаконнорождённым сыном Карамазова от бродяжки Лизаветы. Он слушает и с чувством отвращения осознает, что слова лакея в какой-то степени перекликаются с его собственными мыслями. Все дозволено или нет? Если веруешь в Бога и бессмертие души, то не все, а если нет… Значит, каждый сам выбирает, как ему лучше и комфортнее устроиться в мире.
В сомнениях своих он пишет поэму «Великий инквизитор», в которой поднимает главные вопросы: принятие Бога и непринятие мира Божьего, что есть справедливость, стремление к совершенству и в чем заключается истинная Божья гармония, в чем различие между человеческим счастьем и истинным. Кульминацией его «бури» становится последний разговор со Смердяковым, в котором последний советует ему уехать из города на несколько дней, пространно намекая на то, что в его отсутствие с отцом может произойти все что угодно. Иван возмущен, но вместе с тем заинтригован, и соглашается…
Алеша, следуя велениям старца и своей собственной любящей душе, разговаривает, наставляет и старается всем помочь. Он видит смуту в сердце каждого, он наблюдает эту бесконечную жестокость и равнодушие, он становится свидетелем бесконечного поединка между истинными ценностями и грехом, в котором человек чаще выбирает падение в бездну, и в его душе тоже появляются сомнения. В это время умирает старец Зосима. Вокруг появляется ожидание некого чуда после его смерти, но вместо ожидаемого возникает запах тления. Алеша смущен. Слишком много камней на его пути к истине, которые сбивают и хотят уничтожить….
Страсти накаляются, буря наплывает, и апофеозом становится смерть Федора Павловича Карамазова. Кто убийца? Стечение обстоятельств и факты говорят против старшего сына. Его арестовывают. Начинается суд. Дмитрий - распутник, обманщик, буян и пьяница, но он не убийца. Смердяков признается Ивану в убийстве отца и подробно рассказывает о том, как это произошло, предупреждая, что именно он, Иван, был его вдохновителем, и с его тайного согласия произошло страшное преступление. Иван в отчаянии. С одной стороны, он не признает вину, а с другой, совесть говорит об обратном. Он намерен идти в суд и рассказать о том, как все произошло на самом деле. Смердяков, разочаровавшись в нем, в его идеях о вседозволенности, отдает ему украденные деньги и вешается. Иван в горячке предстает перед судом и признается в своем содействии данному преступлению: «Лакей убил, а я научил».
Екатерина Ивановна в истерике достает решающее письмо, последнее послание Дмитрия к ней, в котором он подробно пишет о своем желании убить отца и забрать причитающиеся ему деньги. Эта улика становится ключевой. Таким образом она спасает Ивана и губит Дмитрия, язву своего сердца, которую она обещает вечно любить, несмотря ни на что… Заканчивая описывать краткое содержание «Братья Карамазовы», мы переходим к финальной, не менее символичной сцене - похороны маленького мальчика Илюшеньки Снегирева. На погребении Алеша призывает собравшихся любить жизнь, ценить ее прекрасные мгновенья, быть добрыми и честными….
«Братья Карамазовы»: краткое содержание, заключение
В конце пути всегда хочется вернуться в начало и вспомнить, с чего все начиналось…. Приступая к описанию «Краткое содержание «Братья Карамазовы», мы коснулись эпиграфа. В заключении хочется непременно к нему вернуться: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода (Евангелие от Иоанна)». «Пшеничные зерна» упали в землю. Многие из них были растоптаны, вдавлены в грязь и уничтожены, но именно их «смерть», их падение, боль и страдания принесут «много плода» - духовное очищение и любовь….
Очень любопытная статья от Якова Учителя. У автора - собственная версия, почему мы постоянно нет-нет да сомневаемся, что убийцей был лакей-эпилептик...
* * *
Незнакомец усмехнулся, вспомнив фразу,
сказанную одним его московским
приятелем: «Все человечество делится на
три категории: на тех, кто читал «Братьев
Карамазовых», на тех, кто еще не читал, и
на тех, кто никогда не прочтет». «Есть еще
одна категория, – подумал незнакомец, –
те, кто видел «Братьев Карамазовых» в кино…»
Е. Евтушенко. «Ягодные места»
Заявим сразу: Федора Павловича Карамазова убил его старший сын Дмитрий.
Освежим сюжет для тех, кто подзабыл… В провинциальном русском городе жил-был беспутный и распутный вдовый 55-летний помещик Федор Павлович Карамазов. Время действия – вскоре после отмены крепостного права. Сын его от первой жены – 28-летний Дмитрий, взбалмошный отставной армейский капитан. Дмитрий в ссоре с отцом и агрессивно претендует на часть материнского наследства. Два сына от второго брака. Первый – 23-летний высокообразованный Иван – гостит у отца и живет у него в доме. Второй – 20-летний Алеша, религиозно одаренный и с детства высокоморальный, – подвизается послушником в местном монастыре (прототипом которого была Оптина Пустынь). Есть еще четвертый как бы брат – Смердяков. Сын юродивой, по слухам, плод ее незаконной связи с Федором Павловичем. Смердяков служит в доме предполагаемого отца лакеем и поваром и пользуется безграничным доверием Федора Павловича. Федор Павлович и Дмитрий влюблены в местную красавицу из простых – Грушеньку и страшно ревнуют ее друг к другу. В середине романа Федора Павловича находят дома мертвым с проломленным черепом. Подозрение сразу падает на Дмитрия, неоднократно грозившего убить отца. Множество улик подтверждают его вину, и Дмитрия арестовывают и судят. Однако Иван получает от Смердякова признание в убийстве Федора Павловича. Смердяков якобы давно задумал это преступление и ждал лишь удобного случая, когда все подозрения сойдутся на Дмитрии. Разговор Ивана со Смердяковым происходит вечером накануне суда. А ночью Смердяков повесился. Суд присяжных не поверил рассказу Ивана и приговорил Дмитрия к двенадцати годам каторжных работ. Но автор и читатели не сомневаются, что приговор несправедлив и настоящий убийца – Смердяков.
Итак, стержень последнего романа Ф. М. Достоевского – отцеубийство. Этого никто не оспаривает. Совершить преступление должен был главный герой, каковым, безусловно, является Дмитрий Федорович. (Объявленный в «От автора» Алексей Федорович должен стать главным только во второй – ненаписанной – части дилогии. И к этому мы еще вернемся.)
Как же было дело? В крайнем возбуждении очутился Митя у отцовского дома.
«И старик чуть не вылез из окна… стараясь разглядеть в темноте… Митя смотрел сбоку и не шевелился. Весь столь противный ему профиль старика, весь отвисший кадык его…» и т. д. «Личное омерзение нарастало нестерпимо. Митя уже не помнил себя и вдруг выхватил медный пестик из кармана…»
На этом в действии провал, обозначенный выразительным отточием. Разумеется, Митя сокрушил череп родителя. И в тексте романа почти ничто этому не противоречит. Сразу после отточия двусмысленные слова: «Бог, как сам Митя говорил потом [выделено Я. У.], сторожил меня тогда…» Далее происходит кровавый инцидент с Григорием. Старый слуга Григорий заметил бегущего Дмитрия, бросился в погоню и получил медным пестиком по голове. И как ни стремительно развивались события, но до момента, когда Митя «кинулся на забор, перепрыгнул в переулок и пустился бежать», прошло, как минимум, несколько минут. И все это время, по версии Мити и Смердякова, Федор Павлович должен был оставаться живым и невредимым. Он ни в коем случае не мог замереть в молчании, а обязан был истошно вопить и звать на помощь. История же, рассказанная Смердяковым, шита белыми нитками.
Смердякову просто незачем убивать Федора Павловича. С целью ограбления? При абсолютном доверии барина к сыну-лакею практичнее было бы просто украсть пресловутые три тысячи рублей, не рискуя двадцатью годами каторги. Скорее, он себя оговорил, чтобы насолить Ивану и возвыситься над ним. Чего и добился. Это была цель его жизни, выполнив каковую, он повесился. Он взял на себя убийство, чтобы по воле автора оправдать подлинного убийцу.
Тему самооговора Достоевский уже поднимал в «Преступлении и наказании». Любопытно сравнить двух героев, принявших на себя чужую вину.
Вот Миколка, объявивший себя убийцей старухи-процентщицы. «Перво-наперво это еще дитя несовершеннолетнее, и не то чтобы трус, а так, вроде художника какого-нибудь… Невинен и ко всему восприимчив. Сердце имеет, фантаст. Он и петь, он и плясать, он и сказки, говорят, так рассказывает, что из других мест сходятся слушать. И в школу ходить, и хохотать до упаду оттого, что пальчик покажут, и пьянствовать до бесчувствия, не то чтоб от разврата, а так, полосами, когда напоят, по-детски еще <…> и сам он еще недавно целых два года в деревне у некоего старца под духовным началом был… Рвение имел, по ночам Богу молился, книги старинные «истинные» читал и зачитывался. Петербург на него сильно подействовал, особенно женский пол, ну и вино».
А теперь Павел Федорович Смердяков. «Человек еще молодой, всего лет двадцати четырех, он был страшно нелюдим и молчалив. Не то чтобы дик или чего-нибудь стыдился, нет, характером он был, напротив, надменен и как будто всех презирал.<…> Он и в Москве, как передавали потом, все молчал; сама же Москва как-то чрезвычайно мало заинтересовала, так что он узнал о ней разве кое-что, на все остальное и внимания не обратил.<…> Но женский пол он, кажется, так же презирал, как и мужской, держал себя с ним степенно, почти недоступно. <…> Вот одним из таких созерцателей и был наверно и Смердяков, и наверно тоже копил впечатления свои с жадностью, почти сам еще не зная зачем».
При сравнении этих потрясающе симметричных характеристик просто очевидно, что две такие полные противоположности где-то сойдутся. Они и подошли с разных сторон к одной точке – самооговору. Соответственно натурам и проделано: Миколка – эмоционально, при всем честном народе, а Смердяков – хладнокровно, одному Ивану.
Итак, Дмитрий должен был убить и убил. В романе нигде прямо от автора не говорится, что Дмитрий не убивал, а Смердяков убил. Убийство описывается только от лица подозреваемых, а единственный объективный свидетель Григорий обличает Дмитрия.
Теперь ненадолго отвлечемся от братьев Карамазовых и поговорим о высшем предназначении литературы.
Настоящая литература существует для того, чтобы в художественное пространство спроецировать важнейшие духовные проблемы нашего мира и разрешить их там. После этого эти проблемы будут решены в нашей реальности. По меньшей мере, появится такая возможность.
Одной из древнейших дошедших до нас книг является Библия, что в переводе с древнегреческого собственно и означает «книга». Библия – это Священное Писание, и написано оно под диктовку Святого Духа. Но никто не отрицает, что писали ее, хоть и под диктовку, простые люди, правда, литературно одаренные. Собственно Библия – это совокупность всей существовавшей на тот момент и доступной иудейским книжникам литературы. Точнее, той литературы, которую они сочли достойной канонизации. Все религии, опирающиеся на Библию, разумеется, не считают ее просто беллетристикой. А чем же тогда? Библия – это путь постижения Бога, путь очищения человека. Именно сам путь, а не пособие по его изучению. Конкретные события, описанные в Священном Писании, все эти войны и казни, свадьбы и рождения детей, строительства и путешествия и т. д. на самом деле описывают процессы, происходящие не в физическом пространстве, а в потустороннем, божественном мире.
Есть основания полагать, что вся великая мировая художественная литература столь же богодухновенна. Почти все великие писатели признавали, что они лишь проводники, а не авторы. Вспомним легенды о музах и даймонах. Да и что такое вдохновение, как не дыхание божества? Не пора ли включить в священный канон всю великую художественную литературу? «Илиаду» и «Одиссею», «Божественную комедию» и «Дон Кихота», «Гамлета» и «Фауста», «Евгения Онегина» и «Мертвые души», «Войну и мир» и «Преступление и наказание» давно следовало канонизировать. Да и «Робинзон Крузо», «Три мушкетера», «Двенадцать стульев» и «Мастер и Маргарита» не будут лишними в этом ряду.
Достоевский взвалил на себя самую тяжелую часть задачи, решаемой богодухновенной литературой, – предельно низвести героя на самое дно, сохранив его бессмертную душу для последующего очищения и преображения.
Даниил Андреев в «Розе Мира» пишет о Достоевском: «…главная особенность его миссии: в просветлении духовным анализом самых темных и жутких слоев психики. …Возникает уверенность, что чем ниже были круги, ими [героями Достоевского. – Я. У.] пройденные, о п ы т н о [разрядка Д. А.], тем выше будет их подъем, тем грандиознее опыт, тем шире объем их будущей личности и тем более великой их далекая запредельная судьба».
Рекорда в опускании героя в бездну Федор Михайлович достиг в «Преступлении и наказании» (полагаю, это мировой рекорд). Некто с целью ограбления, вполне осознанно, хладнокровно убивает топором противную старуху. Этого мало – он еще раскалывает череп почти святой юродивой Лизавете. И что потом? Все симпатии автора и (я уверен) всех читателей на стороне этого крокодила. Фантастика!!! Но грандиозная задача была выполнена полностью. Раскольников осознал, раскаялся, почти очистился и уже стоял на пороге преображения.
Но противная старуха и случайная Лизавета не удовлетворили Достоевского. Да и Раскольников – безусловный интеллигент (образованец), а таких великие русские писатели (Достоевский, Толстой, Солженицын) на дух не переносят. Надо ставить более серьезную задачу, хотя, казалось бы, дальше некуда. Но это для кого угодно, только не для Достоевского. Размах гения! На свет появляется Дмитрий Федорович Карамазов. Туповатый, невежественный солдафон, пьяница, «сладострастник» и хулиган. Как же можно превзойти Раскольникова? Надо проломить голову медным пестиком родному отцу и для закрепления успеха – старику слуге, в свое время бескорыстно заменявшему ему родителей. После этих выдающихся деяний не «бледным ангелом» ходить и рефлексировать, как Раскольников, но пропьянствовать всю ночь в душевном подъеме и даже между делом в картишки перекинуться. Залюбуешься! И вот тут, наконец, Федор Михайлович притормозил и оглянулся. Но не оттого, что испугался собственного размаха. Нет, просто по ходу дела Достоевский беззаветно влюбился в своего героя и решил выручить Митю. И начал корректировать жестокий эксперимент. Сначала отменил убийство отца (Дмитрием), а затем воскресил Григория.
Роман был задуман как отцеубийство – 1-я часть (Дмитрий) – и цареубийство – 2-я часть (Алеша).
«Он хотел провести его через монастырь и сделать революционером. Он совершил бы политическое преступление. Его бы казнили…» Таково известное свидетельство А. С. Суворина (в его дневнике) о намерении Достоевского продолжить «Братьев Карамазовых». «Он» – это «тишайший» Алеша, казалось бы – само воплощение нормы среди «ненормальных», обладатель счастливой психологической организации.
«…То, что должен был совершить Алеша, с точки зрения государства являлось прямым покушением на само государство: это была бы тягчайшая, не заслуживающая ни малейшего снисхождения вина. Вина, требующая предельной кары. Но, как мы уже говорили, даже такое преступление не могло бы коренным образом изменить отношения к главному герою «Братьев Карамазовых». Так же как убийство Раскольниковым старухи-процентщицы не лишает его окончательно ни авторских, ни читательских симпатий».1
Чем гениальнее писатель и чем значительнее произведение, тем менее поведение героев зависит от произвола автора. Изменить уже назревшую, сложившуюся ситуацию в романе может быть не легче, чем в жизни. Однако дорогой ценой можно. И автор в этом случае несет ответственность перед Господом, как нарушитель воли Божьей. Последствия такого нарушения проявляются в трех плоскостях:
- в романе;
- в жизни автора;
- в посмертии автора.
Оправдание Дмитрия (автором) привело к невыполнению главной задачи романа – т. е. глубочайшему падению главного героя, последующим страданиям, мукам совести, раскаянию и преображению. Дмитрий Карамазов должен был уподобиться великим раскаявшимся грешникам, которые так угодны Господу (блудный сын, раскаявшийся разбойник на кресте, Мария Египетская и множество других).
К каким же последствиям в сюжете привело желание автора увести любимого героя от ответственности? Во-первых, пришлось подставить под медный пестик несчастного Григория. Зачем это понадобилось? Дело в том, что бурные события в Мокром являются кульминацией романа. Но без предшествующего убийства все эти страсти теряют смысл. Необходимы Митины угрызения совести и крики про старика и кровь. Причем проломить голову отцу не до конца как-то неудобно (драматургически – хотя бы потому, что это уже было в первой части романа), а статисту-слуге – сойдет. Таким образом, первым грехом Федора Михайловича стал поверженный Григорий. Далее пришлось засунуть в петлю Смердякова. Ведь Иван, без сомнения, вытащил бы его на суд, а там уж самооговор лакея разъяснился бы. Все это привело к тяжелой болезни Ивана вследствие очевидной его вины в смерти отца в случае убийства последнего Смердяковым.
Последствия в жизни были просто катастрофическими. Если Дмитрий невиновен, то роман теряет смысл. Это раз. Теряет смысл и вторая часть романа: без предшествовавшего отцеубийства главным героем как-то уходит из-под ног Алеши почва для цареубийства (опять же драматургически это будет не очень обоснованно). Но Достоевский все равно взялся бы за вторую часть. Писать ее, не разоблачив Дмитрия, было невозможно. Что же делать? Господь разрешил это неразрешимое противоречие, забрав Достоевского к себе. Следовательно, безвременная кончина величайшего романиста всех времен и народов явилась результатом беззаветной любви к охламону Митьке Карамазову!
Но это еще не всё. Я позволю себе высказать гипотезу, на которой не буду настаивать. Прошу выслушать меня непредвзято.
Все узлы, завязанные в романе, были реально завязаны в инфрафизических слоях. (Прошу не придираться к терминологии. Если хотите, называйте эти области потусторонним, тонким, астральным, ментальным и т. п. миром.) И процесс там пошел. Если бы Федор Михайлович написал роман, как было задумано, то, может быть, в тонких же мирах все и разрешилось бы. А так напряжение зашкалило, и через месяц после смерти Достоевского энергия выплеснулась бомбой народовольцев, разорвав царя-освободителя. Как говаривал герой Булгакова: «Вот до чего эти трамваи доводят!»
В «Преступлении и наказании» очень важная человеческая проблема была решена. Грубо говоря, проблема состояла в следующем: можно ли убивать противных и богатых старушек, чтобы потом на их деньги творить добро? Достоевский убедительно доказал, что нельзя. Для этого ему пришлось измучить несчастного Раскольникова, но цель была достигнута. С той поры благородные студенты не бегают с топорами за богатыми старушками. А, уверяю вас, если бы не Федор Михайлович, то крушили бы старушечьи черепа до сих пор. Суть дела состоит не в том, что теперь мы знаем, что это плохо. Знали и без Достоевского. Просто в том, ином мире реальный инфрафизический Раскольников убил столь же реальную инфрафизическую Алену Ивановну. А запланированного результата не достиг, потерпев жизненный и идейный крах. Этот факт стал достоянием всего человечества, включая и тех, кто не только не читал «Преступления и наказания», но и не слыхал о Достоевском.
На повестку дня была поставлена следующая проблема. Сформулируем ее столь же примитивно. Можно ли убивать православного царя, чтобы тем самым осчастливить человечество? Решить эту задачу можно было экспериментально в описанном пространстве идей, в потустороннем мире литературных героев. Достоевский с задачей не справился. Пришлось Желябову и Перовской ставить этот эксперимент в физическом пространстве.
В уже цитировавшейся «Розе Мира» Даниила Андреева утверждается существование пространства метапрообразов героев произведений мирового искусства. То есть где-то в параллельном, но вполне реальном мире живут и самостоятельно действуют Андрей Болконский и Чичиков, Фауст и Гамлет, Татьяна Ларина и Сольвейг и т. д. Образы героев уловлены авторами, и они не только существуют на бумаге, но и в некоем реальном пространстве, в котором в дальнейшем живут и действуют независимо от автора произведения. Это относится только к персонажам выдающихся творений. Само собой, в этом удивительном мире действует множество героев Достоевского. Дадим слово Д. Андрееву: «Многим и очень многим гениям искусства приходится в своем посмертии помогать прообразам их героев в их восхождении. Достоевский потратил громадное количество времени и сил на поднимание своих метапрообразов, так как самоубийство Ставрогина и Свидригайлова [о самоубийстве Смердякова не упоминается! – Я. У.], творчески и метамагически продиктованное им, сбросило пра-Ставрогина и пра-Свидригайлова в Урм. К настоящему моменту все герои Достоевского уже подняты им: Свидригайлов в Картиалу, Иван Карамазов и Смердяков достигли Магирна – одного из миров Высокого Долженствования. Там же находятся Собакевич, Чичиков и другие герои Гоголя, Пьер Безухов, Андрей Болконский, княжна Марья и с большими усилиями поднятая Толстым из Урма Наташа Ростова. Гетевская Маргарита пребывает уже в одном из высших слоев Шаданакара, а Дон Кихот давно уже вступил в Синклит Мира, куда вскоре вступит и Фауст». Разъяснение терминов «Урм», «Картиала», «Магирн», «Синклит Мира» и пр. – смотрите в «Розе Мира». Грубо говоря, это что-то вроде кругов Ада и небес Рая, которые земные и неземные существа проходят после смерти в зависимости от своих грехов и добродетелей. Из приведенной цитаты ясно, что Смердяков занимает там позицию не хуже Ивана Карамазова и явно лучшую, чем Свидригайлов. Отсюда можно заключить, что своего предполагаемого отца он не убивал и самоубийство не вменено ему в грех. Заподозрить Даниила Андреева в намерении обелить Смердякова невозможно. Тем показательнее его свидетельство. Отметим отсутствие упоминания в цитате об Алеше и Дмитрии Карамазовых. Похоже, они находятся в Аду пониже Ставрогина и Свидригайлова, не говоря уже о Смердякове и Иване.
Дмитрий, расплачивающийся за несостоявшееся отцеубийство, а Алеша – за несостоявшееся цареубийство, завязали такой кармический узел, который многострадальная Россия не распутала до сих пор. Речь идет о литературных отцеубийстве и цареубийстве. Долг литературного героя – совершить написанное ему на роду преступление. Тогда в реальной жизни преступления можно будет избежать. Позволю себе предположить, что английская революция ХVII века была менее кровавой, чем французская XVIII века, т. к. в Англии был Шекспир, а во Франции всего лишь Мольер.
Любопытно проследить – в какой же момент по ходу романа вызрела Митина невиновность в отцеубийстве? В предварительном следствии в Мокром участвует множество персонажей – правоохранителей и свидетелей. Ни у кого нет сомнений в виновности Мити. По окончании всех допросов Митя страстно обращается к Грушеньке: «…верь Богу и мне: в крови убитого вчера отца моего я неповинен!» Грушенька сразу и безоговорочно ему поверила. Похоже, в этот момент впервые поверили и читатели. После этих драматических событий «…Митя был спокоен и даже имел совсем приободрившийся вид, но лишь на минуту. Все какое-то странное физическое бессилие одолевало его… Приснился ему какой-то странный сон, как-то совсем не к месту и не ко времени… Избы черные-пречерные… много баб… все худые, испитые, какие-то коричневые у них лица. Вот особенно одна… костлявая… а на руках у нее плачет ребеночек… и ручки протягивает, голенькие, с кулачонками, от холоду совсем какие-то сизые». «Почему бедно дите, почему голая степь, почему они почернели от черной беды?» – вопрошает Митя.
Почему бедно дите? Один из важнейших символов. Да потому бедно, что именно в этот момент (написания романа) Достоевский решил простить Митю. Если бы Дмитрий донес свой крест, дите не было бы бедно.
Примерно с этого момента Митя пребывает в радостном настроении уже до конца романа. Почему же? Грушенька полюбила? Да никогда в жизни! Любому ясно (и даже недалекому Мите), что она как полюбит, так и разлюбит. И ревновать теперь он может сильнее прежнего. А дело в том, что всю первую часть романа Митя был подавлен, предчувствуя свой крест. Каковой предчувствовали все, начиная с Зосимы. На протяжении всей первой половины романа Митя знал, что убьет отца. А в Мокром до отъезда с приставом уже знал, что убил, но как-то неуверенно, надеясь в горячечном тумане, а вдруг это был страшный сон. Причем в этом сне все путалось: то ли убил отца, то ли нет. А может, и отца и Григория? А может, одного Григория? И вот тут при переборе вариантов затеплилась мыслишка: а вдруг вообще никого? Дай, Господи, чтобы это был только сон! Но для литературного героя творец и господь – автор. Так что мольбы Дмитрий Федорович возносил Федору Михайловичу. И последний внял. Здесь и мелькнуло, казалось бы, не имеющее отношения к делу видение с дитем. Настолько оно ни к селу ни к городу, что сразу ясно – это столь же важно, как и явление великого инквизитора в скотопригоньевском трактире. Над дитем тяготеет карма русского народа.
Дите бедно потому, что Дмитрий не убил отца и Алеша не убил царя в романе (!). И поэтому Желябов (реальный концентрат Раскольниковых, Ставрогиных и Иванов Карамазовых) и Софья Перовская (она же Настасья Филипповна и Аглая, Екатерина Ивановна и Грушенька) взорвали Александра II на канаве. Напомню, что на другом конце канавы Родион Романович убил старуху и честно принял свой крест. Очень верно одна главка труда И. Волгина называется «Алена Ивановна и русский царь». Два эти несопоставимые убийства связаны между собой крепче, чем… не знаю даже, с чем и сравнить.
Достоевский взвалил на себя и почти справился с самой грандиозной задачей, стоящей перед смертными. Он разрешал человека от греха. Суть первородного греха – восстание человека против Бога. Собственно, любой грех – это восстание против Бога, но чаще косвенно. А у Достоевского герои сплошь и рядом восстают непосредственно. В жизни разрешить человека от греха – дело Христа. А вот в литературном пространстве это возможно для немногих титанов человечества. Достоевский – не последний среди них. Он взвалил на себя решение проблемы грядущих революционных потрясений. И до поры до времени успешно справлялся с ней. В частности, появление романа «Бесы» притормозило, а то и устранило гнусную «нечаевщину». Но из-за спины «нечаевщины» выползла более духовная и фанатичная «желябовщина». Взялся Достоевский развязывать и этот узел. Все шло хорошо. Для разбега было необходимо отцеубийство. Оно свершилось. Тут-то и споткнулся Федор Михайлович. А колесо-то уже раскрутилось.
Совершив ошибку, оступившись, Достоевский как бы подорвал защитные механизмы. А черные силы не дремлют. Кровь хлынула горлом. Самые грандиозные в ХIХ веке похороны. Почувствовала Россия, какого богатыря потеряла… А через месяц – взрыв на Екатерининском канале. Только Достоевский и мог предотвратить.
Рассмотрим два сослагательных варианта.
1. Если бы Достоевский довел «Братьев Карамазовых» до задуманного конца. Скорее всего, либеральное царствование успешно продолжалось бы. Народовольцы разочаровались бы в своих идеях и раскаялись бы, как Лев Тихомиров. В процветающей, богатой и мирной России до сих пор была бы конституционная монархия, как в Великобритании, а жизнь еще слаще.
2. Если Федор Михайлович вообще не брался бы за «Братьев Карамазовых». Процесс стал бы вялотекущим. Народовольцы не раскаялись бы. Но их обезвредили бы. Так или иначе, болезнь была бы облегчена. Эволюция замедлилась бы, может, даже слишком…
Однако произошло то, что произошло, и это было самое худшее…
1 Игорь Волгин. Последний год Достоевского. Изд. 2-е. С. 25, 33.
В «Братьях Карамазовых» нет точного указания на год, в котором происходит действие романа. Со слов рассказчика мы только знаем, что дело было 13 лет назад:
«Я бы, впрочем, не пускался в эти весьма нелюбопытные и смутные объяснения и начал бы просто-запросто без предисловия: понравится — так и так прочтут; но беда в том, что жизнеописание-то у меня одно, а романов два Достоевский задумывал дилогию; «Братья Карамазовы» — первый роман из нее. . Главный роман второй — это деятельность моего героя уже в наше время, именно в наш теперешний текущий момент. Первый же роман произошел еще тринадцать лет назад, и есть почти даже и не роман, а лишь один момент из первой юности моего героя».
О каком времени идет речь? Чтобы узнать это, обратимся к Ивану Карамазову. Рассказчик сообщает нам, что в самом начале романа ему 23 года. Также мы знаем, что несколькими годами ранее он написал статью «на поднявшийся повсеместно тогда вопрос о церковном суде». Речь идет о судебной реформе 1864 года: по ней на заседания суда стали пускать публику, обязательными стали выступления прокурора и адвоката, была введена коллегия присяжных, которые принимали решение исходя из представленных улик и доводов обеих сторон. Кроме того, вводилась процедура предварительного следствия — сбора улик и показаний независимым представителем суда (судебным следователем). В обществе и прессе начались горячие обсуждения церковного суда: вырастет ли в нем роль государства, или он останется под контролем Церкви. В одном из последних номеров журнала «Эпоха» за 1864 год, который издавал Достоев-ский, должен был появиться отклик юриста Осипа Филиппова, но из-за «рез-кой критики недавно изданного законоположения» его запретила цензура. Скорее всего, Иван Карамазов высказался по поводу реформы примерно в то же время. Поэтому его статья обратила на себя «внимание даже и неспециалис-тов».
Иван Карамазов. Эскиз Кузьмы Петрова-Водкина к постановке «Братьев Карамазовых». 1927 год Центральный государственный архив литературы и искусстваКроме того, со слов рассказчика мы знаем, что Иван Карамазов написал эту ста-тью, окончив университет, и неожиданная известность помешала его пла-нам воспользоваться наследством и уехать за границу. Доступ к наследству он получил, став совершеннолетним, а в России XIX века это происходило в 21 год. Университет тогда оканчивали примерно в том же воз-расте. Получа-ется, на момент написания статьи в 1864 году ему как раз был 21 год, а 23 ему исполнилось бы в 1866-м. Значит, дей-ствие «Братьев Карамазовых» разворачивается в 1866 году.
Верна ли в этом случае подсказка про 13 лет из начала романа? Да. 1866 плюс 13 — получается 1879 год. Как раз в этом году «Карамазовы» начали печататься в журнале «Русский вестник». Интересно, что к 1860-м относятся сюжеты всех романов Достоевского, где есть убийства: это « », « », «Бесы» и «Братья Карамазовы». Как будто кровавые резонансные преступления, как и молодые герои-идеологи, доводящие себя до помешатель-ства, стали знаком новой пореформенной эпохи.
2. Тайна «современной матери»
В день убийства Федора Павловича Карамазова его сын Митя ищет, у кого бы занять денег. Среди прочих он приходит к Екатерине Осиповне Хохлаковой, матери больной девочки Лизы. Хохлакова пытается втянуть его в разговор о литературе, экономике и политике (а денег в итоге не дает):
«Я написала по этому поводу писателю Щедрину. Этот писатель мне столько указал, столько указал в назначении женщины, что я отправила ему прошлого года анонимное письмо в две строки: „Обнимаю и целую вас, мой писатель, за современную женщину, продолжайте“. И подписа-лась: „Мать“. Я хотела было подписаться „современная мать“ и колеба-лась, но остановилась просто на матери: больше красоты нравственной, Дмитрий Федорович, да и слово „современная“ напомнило бы им „Современник“…»
Хохлакова — едва ли не самый комичный герой «Карамазовых». Такое впечат-ле-ние создается за счет особой речи с частыми восклицаниями, привычкой перебивать других героев, уходить от основной темы разговора, а также, как ни странно, из-за хаотичной начитанности этой дамы. В разговоре с Митей она бросается не случайными фактами, а кратко пересказывает сводку российских и мировых новостей последнего времени, среди прочего в ужасе рассказывая о падении кредитного рубля. Речь идет о бумажных деньгах, которые обесце-ни-ва-лись из-за неудачных попыток финансовой реформы. Начался кризис, и в 1866 году кредитный рубль упал на 35 %.
Кроме того, она настойчиво советует Мите бросить свою прежнюю жизнь и отправиться на золотые прииски. В 1861 году власти разрешили золото-добычу на новых территориях — чиновники и дворяне бросали службу в круп-ных городах, чтобы отправиться в Сибирь и на Дальний Восток.
Выпуск журнала «Современник» в год закрытия. Санкт-Петербург, 1866 год
rufact.org
Хохлакова также сообщает, что ее очень волнуют вопросы «женского развития и политической роли женщины»: именно поэтому она написала Салтыкову-Щедрину. Как было сказано выше, время действия романа «Братья Карама-зовы» — 1866 год. В мае 1866-го был закрыт журнал «Современник», в кото-ром работал Салтыков-Щедрин. Именно поэтому Хохлакова решила в своем послании обойтись без слова «современная», не желая расстраивать писателя.
3. Тайна убийств, совершенных в будущем
Во время судебного заседания по делу Мити Карамазова товарищ проку-рора В XIX веке словом «товарищ» называли заместителя должностного лица: товарищ прокурора, товарищ председателя, товарищ министра. приводит пример преступления, которое ему кажется аналогичным:
«Вот там молодой блестящий офицер высшего общества, едва начинаю-щий свою жизнь и карьеру, подло, в тиши, безо всякого угрызения совести зарезывает мелкого чиновника, отчасти бывшего своего благо-де-теля, и служанку его, чтобы похитить свой долговой документ, а вместе и остальные денежки чиновника: „Пригодятся-де для велико-светских моих удовольствий и для карьеры моей впереди“. Зарезав обоих, уходит, подложив обоим мертвецам под головы подушки».
Это реальный случай: как и в , Достоевский насыщает текст отсылками к криминальной хронике. О громких преступлениях того времени говорят многие персонажи романа, но особенно часто — товарищ прокурора и адвокат, которые приводят эти случаи в качестве примеров, доказывающих их правоту.
Офицер, зарезавший мелкого чиновника и его служанку, — это отставной прапорщик лейб-гвардии саперного батальона Карл фон Ландсберг: по мнению прокурора, это пример чудовищного убийства вроде злодеяния, совершенного Митей. Адвокат, напротив, вспоминает дело 18-лет -него юноши Зайцева, кото-рый, чтобы похитить 1500 рублей, зарезал своего ровесника, работника меняль--ной лавки. Против него были собраны настоящие улики: меняла рас-сказал, какие купюры были похищены, и именно такую пачку денег нашли у преступника. В отличие от этого случая, в деле Мити нет доказательств, подтверждающих его вину.
Ожидая вердикта, впечатленная речью адвоката публика вспоминает дело актрисы Настасьи Каировой, которая попыталась перерезать горло жене своего любовника, но не смогла и впоследствии была оправдана. Защитник смог убедить суд в том, что Каирова стала жертвой обстоятельств.
Однако все эти преступления были совершены в 1870-е годы — как мы помним, судебное заседание происходит в 1866 году. Для чего Достоевский искажает реальность и вводит такой явный анахронизм?
Достоевскому было очень важно ввести в романы криминальную хронику последних лет. Во-первых, он считал, что преступления характеризуют общество; во-вторых, благодаря этому приему его книги становились острыми и актуальными. Именно поэтому в «Карамазовых» так много преступлений 1870-х. Как это ни парадоксально, одновременно он хотел показать, что это роман о 1860-х: о реформах, к которым Достоевский относился с воодушевле-нием и опасением одновременно, до конца не веря, что преобразования действительно пойдут на пользу стране, о пореформенной России и идейном поколении шестидесятников. Это позволило бы ему показать во второй части романа, что стало со страной и людьми в 1880 году.
4. Тайна кафе-ресторана на Петровке
В самом начале романа лакей, а заодно и внебрачный сын Федора Павловича Карамазова Смердяков делится с соседской барышней Марьей Кондратьевной своими планами на жизнь:
«Я, положим, только бульонщик, но я при счастье могу в Москве кафе-ресторан открыть на Петровке».
Почему Смердяков хочет открыть заведение именно на Петровке? В середине XIX века на людной Петровке почти не было ресторанов: там располагались торговые ряды, купеческие дома и магазины средней руки. Кафе-ресторан — особый вид заведений, в которых, в отличие от трактиров и ресторанов, подавались безалкогольные напитки, еда, сладости. Там можно было читать газету, играть в шахматы и домино. Они стали появляться в российских горо-дах с 1840-х и постепенно приобрели большую популярность: цены тут были ниже, чем в обычных ресторанах, а меню разнообразнее, чем в кафе. Однако куда важнее другое. Положение о трактирных заведениях запрещало женщи-нам посещать трактиры и рестораны, к столу они могли выходить только в гостиницах. Но о кондитерских, кофейных домах и кафе-ресторанах в доку-менте ничего не говорилось. Владельцы таких заведений воспользовались этим: в начале 1860-х стали появляться специальные изолированные комнаты, где женщины могли перекусить. Услуга оказалась невероятно популярной, и в 1864 году запреты были сняты.
Кондитерская Gloppe. Картина Жана Беро. 1889 год
Musée Carnavalet
Смердяков мечтает открыть демократичное, но в меру изысканное заведение на одной из торговых улиц Москвы, рассчитывая на самую разнообразную публику обоих полов: купцов, их клиентов, театральных актеров и так далее. Такая деталь говорит о нем как о человеке крайне практичном, наблюдатель-ном и хватком. Позже эти же качества помогут ему хладнокровно убить своего отца, подставить брата и снять с себя подозрения.
5. Тайна обвинения
Предваряя выступление свидетелей на процессе по делу Мити Карамазова, рассказчик сообщает:
«Замечу только, что с самых первых минут суда выступила ярко некоторая особая характерность этого „дела“, всеми замеченная, именно: необыкновенная сила обвинения сравнительно со средствами, какие имела защита».
Действительно, в 1860-е годы обвинению было проще подготовиться к судеб-ному заседанию. Судебные следователи осматривали место преступления, опрашивали свидетелей и подозреваемых, собирали улики, чтобы предоста-вить прокурору и адвокату максимально полную информацию, которую те могли использовать в ходе прений. При этом прокурор мог участвовать в допросах и обысках, мог попросить судебного следователя проверить то или иное обстоятельство, а защитник — нет. Вместо него это мог сделать сам обви-няемый, однако, не имея опыта в подобных делах и часто будучи не в состоя-нии сориентироваться, он допускал ошибки. Судебный следователь был гаран-том соблюдения его прав: он не подчинялся прокурору и мог как согласиться с его указаниями, так и отказаться их выполнять.
Однако судебный следователь в деле Мити, Николай Парфенович, не был беспристрастен. Он чувствовал к прокурору «необыкновенное уважение и почти сердцем сошелся с ним. <…> …В свою очередь молоденький Николай Парфенович оказался единственным тоже человеком в целом мире, которого искренно полюбил наш „обиженный“ прокурор».
Во время допроса Мити сразу после его задержания следователь и прокурор действуют заодно:
«…Они успели кое в чем сговориться и условиться насчет предстоящего дела, и теперь, за столом, востренький ум Николая Парфеновича схватывал на лету и понимал всякое указание, всякое движение в лице своего старшего сотоварища, с полуслова, со взгляда, с подмига глазком».
Скорее всего, Николай Парфенович хотел помочь своему другу. Дело Мити Карамазова не казалось спорным и особенно проблемным, доказать его вину было легко. И это помогло бы прокурору заработать признание и известность.
6. Тайна аффекта
Чтобы спасти Митю от каторги, его бывшая невеста Катерина Ивановна приглашает известного доктора. Что именно он должен сделать, рассказывает переживающей Грушеньке Алеша Карамазов:
«— Ну, а доктора-то, доктора зачем та выписала?
— Как эксперта. Хотят вывести, что брат сумасшедший и убил в помешательстве, себя не помня, — тихо улыбнулся Алеша, — только брат не согласится на это».
Действительно, после судебной реформы защитники, чтобы добиться смягче-ния или отмены наказания, могли ссылаться на душевное состояние обвиняе-мого; в газетах это называли аффектом. Для этого во время предварительного следствия судебный врач должен был освидетельство-вать обвиняемого. Позже, уже при подготов-ке к суду, нужно было провести проверку с участием двух сторонних специалистов: на основании их мнений могло быть принято реше-ние о прекращении дела. Но доказать сумасшествие Мити было проблема-тично.
В подробном описании предварительного следствия не говорится о том, что земский доктор Варвинский, исполнявший обязанности судебного врача, и городской доктор Герценштубе проверили Митино психическое здоровье. А вот у второго подозреваемого — Смердякова — врачи заметили «некоторые ненормальности». Юристы XIX века, комментировавшие Судебные уставы и судебную практику, обращали особое внимание на то, что несвоевременное освидетельство-вание часто не позволяло доказать, что человек совершил преступление, будучи не в себе. Достоевский намекает, что Варвинский был пристрастен: не случайно впервые он появляется в романе в компании исправ-ника, товарища прокурора, судебного следователя (как уже было сказано, двое последних успели сговориться).
7. Тайна мужичков-присяжных
Вердикт по Митиному делу должны вынести 12 присяжных: «четыре наших чиновника, два купца, шесть крестьян и мещан». По словам рассказчика, собравшаяся кол-легия очень не нравится публике, которая наблюдает за процессом:
«У нас в обществе, я помню, еще задолго до суда, с некоторым удивле-нием спрашивали, особенно дамы: „Неужели такое тонкое, сложное и психологическое дело будет отдано на роковое решение каким-то чиновникам и, наконец, мужикам, и что-де поймет тут какой-нибудь такой чиновник, тем более мужик?“»
Почему такой набор присяжных смущает публику? Согласно Судебным уставам, чиновники и крестьяне были обязательными участниками каждой коллегии — наряду с дворянами, купцами и мещанами. Автоматически зачислялись в списки потенциальных присяжных чиновники ниже 5-го класса (те, кто был выше классом, освобождались от этой обязанности), а также крестьяне, которые были избраны в волостные суды или были представите-лями сельского самоуправления, например старостами. В остальных случаях должен был действовать жесткий и достаточно высокий имущественный ценз. Возможно, именно здесь кроется секрет недовольства посетителей суда.
Заседание суда присяжных по уголовному делу в период царствования Александра II. Литография второй половины XIX века
aria-art.ru
Потенциальные провинциальные присяжные должны были владеть как минимум сотней десятин земли (более 100 гектаров) или недвижимостью минимум на 500 рублей или же получать годовой доход не менее 200 рублей в год. Для жителей крупных городов и тем более столицы требования были выше. Эти ограничения считались гарантом законности и порядка в суде и не допускали откровенно бедных и несведущих людей к решению важных вопросов.
Коллегия присяжных по делу Мити описана так, что действительно возникают сомнения в ее достатке и способности объективно принимать решения «В самом деле, все эти четыре чиновника, попавшие в состав присяжных, были люди мелкие, малочиновные, седые — один только из них был несколько помоложе, — в общест-ве нашем малоизвестные, прозябавшие на мелком жалованье, имевшие, должно быть, старых жен, которых никуда нельзя показать, и по куче детей, может быть даже босоногих, много-много что развлекавшие свой досуг где-нибудь картишками и, уж ра-зумеется, никогда не прочитавшие ни одной книги. Два же купца имели хоть и степенный вид, но были как-то странно молчаливы и неподвижны; один из них брил бороду и был одет по-немецки; другой, с седенькою бородкой, имел на шее, на красной ленте, какую-то медаль. Про мещан и крестьян и говорить нечего. Наши скотопригоньевские мещане почти те же крестьяне, даже пашут. Двое из них были тоже в немецком платье и оттого-то, может быть, грязнее и непри-гляднее на вид, чем остальные четверо». . По закону на каждый процесс изначально отбирали более 12 присяжных, а уже потом прокурор и адвокат могли заявить отвод кандидатов, вызывающих подозрения. После коллегию составляли практически случайным способом, соблюдая, однако, сословные пропорции. Тогда почему товарищ прокурора, адвокат (да и сам Достоевский) набрали именно такую коллегию?
Потому что они хотели, чтобы решение по делу принимали «мужички», как после оглашения приговора их иронично называла публика. Прокурор, по-види--мому, рассчитывал, что они поверят уликам, а его разоблачительная речь произведет на них впечатление. Адвокат думал, что сможет обмануть «мужичков», впечатлить и запутать. А Достоевский хотел показать, что запу-тать таких присяжных невозможно. Критикуя «прелюбодеев мысли» — именно так («Прелюбодей мысли») называется одна из глав с выступлением Фетюко-вича, адвоката Мити (его прототипом был реальный юрист Владимир Спасо-вич, о котором писатель отзывался неблагожелательно), — он считал, что часто юридическая риторика противоречит всем возможным моральным принци-пам, а в погоне за победой они отрицают значение не только показаний и улик, но и самого преступления. Образованных присяжных Фетюкович обязательно перетянул бы на свою сторону — так произошло со зрителями, которые после его выступления ждали оправдательного вердикта. А «мужички» остались верны уликам и предоставленным фактам.
Олег Ликушин. "Убийца в рясе".
Поставлен вопрос и вопрос достаточно серьзный: что есть догма в достоевсковедении и в чем ее ложь; или кто убил Федора Павловича Карамазова? Порассуждаем?
Подпись: Ликушин.
Часть первая, вводная: Заговор питерских.
Может ли молодой, юный ещё человек (девятнадцати всего лет), проведший год в монастырском скиту и, как все считали, сугубо верующий, стать отцеубийцей? Казалось бы, ответ может быть только одного рода – негодующе-отрицательный, вроде того, что «бросьте кривляться, юродствовать, не ищите дешо вой популярности на мнимых сенсациях», и т.д. и т.п.
Когда подобным образом поставленный вопрос прямо бьёт в литературный образ, который назначен в «литературные Христы», «русские иноки» и даже в «потенциальные святые православной церкви», и самим фактом этого «назначения» возведён в краугольные камни сооружения, именуемого Великой Русской Литературой, нетрудно догадаться, что ждёт дерзкого, выступившего с своим «кощунственным» заявлением: его на первой же фразе сочтут... сумасшедшим.
Выступил Ликушин, поставил вопрос и заявил: «Считаю, что роман «Братья Карамазовы» наконец прочтён; убийцей Фёдора Павловича Карамазова является “по замыслу” Ф.М. Достоевского, главный герой этого романа – Алексей Фёдорович Карамазов, Алёша».
Итак, Олег Ликушин написал роман «День Нищих» и выбросил его в сеть. Текст мало-помалу подбирает своего читателя, возникло подобие дискуссии, на которой и анамнез, и диагноз ликушинской «болезни» получили стопроцентное подтверждение: публика застебалась в том духе, что в «Преступлении и Наказании» «Дуня убила Свидригайлова», а старуха – Раскольникова по башке кухонным топориком тюкнула. Выскочило, и не в одном месте, раздражо нное: «Кто он такой, этот Ликушин, откуда взялся, как посмел на святое руку поднять!» («Святое», надо полагать, означает – «освящённое традицией», подпёртое славными именами всех, без счёту, классиков русского Серебряного века, мировой научной мысли ХХ столетия, etc...) Словом, «броня крепка», и над всей этой историей вполне безоблачное, безгрозовое небо. Но так ли уж оно безоблачно, так ли всё гладко и ровно, так ли шито-крыто в нашем посткультурном пространстве?
Полтора года назад, собирая материал для «Дня Нищих», поехал Ликушин в Старую Руссу – древний городок под Великим Новгородом, где находится дом-музей Ф.М. Достоевского и где «происходит» романное действие «Братьев Карамазовых», - осмотреться, так сказать, «на Скотопригоньевской местности». Словоохотливая сотрудница дома-музея, между делом, поведала Ликушину удивительную вещь: оказывается, группа неназванных научных работников (в т.ч. и питерских), профессионально занимающихся Достоевским, задалась вопросом: кто же, всё-таки, убил несчастного Фёдора Павловича? В процессе коллективного мозгового штурма будто бы родилась версия: поскольку единственным персонажем из «подозреваемых», не имеющим романного алиби, остаётся Михаил Осипович Ракитин, то, скорее всего, он и должен был проявиться во втором, главном рассказе «Братьев Карамазовых» (Достоевским не написанном) убийцей Фёдора Павловича.
Прошло время. 26 июня сего года натыкается Ликушин на «В-Контактную» дискуссию, его романа («Дня Нищих») касающуюся, и читает: «... Смердяков наклепал на себя (в том числе чтобы вызвать чувство вины в Иване). Кто же тогда убийца? Я составил итенирарий всех персонажей романа. Мы знаем обо всех (в том числе и об Алёше), кто где был в момент убийства. У всех алиби. Кроме – Ракитина! Где он был неизвестно. Делайте выводы...»
Эге! - подумалось. - Да тут серьёзные люди собрались, раз «итенирариями» [вероятно, от латинского itineris – путь, движение, переход, марш, дорога, тропа и проч.] между слов пробрасываются, не растолковывая собеседникам своим древней латыни. Припомнилась Старая Русса, словоохотливая сотрудница дома-музея Достоевского, а потом уже пришло в голову посмотреть, что человек, написавший легкомысленный призыв «делать выводы», - один из ведущих отечественных достоевсковедов, петербуржец, доктор наук Б.Н. Тихомиров.
Но не это главное и существенное; главное и существенное, в данном случае, заключается в том, что часть «научной среды», специалисты и профессионалы, литературоведы, наследники «русских критиков», чьими трудами создан миф о великом романе, повторяю – создан и внедрён и в научное, и в массовое сознание, от средней и высшей школы до церковной проповеди, своими руками, исподволь, тихой сапой под этот миф начинают подкапываться, расшатывать и рушить его!
Это, уж извините, иначе как революционной ситуацией, господа, и заговором (хе-хе!) лучшей, быть может, и, во всяком случае, умно ищущей части нынешних достоевистов не назовёшь. Однако, бунт против догмы зреет, вызрел уже – вот что!
Поясню ликушинскую мысль: всех нас научали, научают и будут долго ещё, кажется, хрестоматийно научать, что «научно установленным» убийцей Фёдора Павловича Карамазова является его незаконнорожденный, четвёртый сын, лакей Павел Фёдорович Смердяков – существо безбожное, подлое, коварное, мстительное (ряд можно продолжать до бесконечности); точка зрения эта освящена всеми мыслимыми авторитетами – в литературе, литературоведении, философии и проч.; роль Смердякова окончательно определена, выяснена, выверена; «исповедуют» эту точку зрения и некоторые деятели православной церкви, из писавших и пишущих доныне «на тему» Достоевского, использующих его образы, идеи и произведения в пастырском своём служении (например, архиепископ Сан-Францисский Иоанн (Шаховской)†, преподобный Иустин (Попович)†, дьякон Андрей Кураев и др. и др...) Чего только на несчастного Смердякова не понавешали, в исследовательском запале, иные «естествоиспытатели»: и двойник Чорта он, и теневая сторона души Ивана, и «оборотная сторона Великого Инквизитора», и «анти-Демиург», и даже «повар Мефистофельской кухни»... в глазах от лукавой кириллицы рябит.
Случались, правда, попытки оправдать «Смерда Якова», а заодно уж и поискать романного убийцу; последнюю по времени, кажется, совершил «безымянный» В.Шевченко, но он, на свою беду (или на счастье?) не был выучен иметь Достоевского профессией; его «где надо» почитали немного, послушали, посекли и махнули рукой. Да, после, с брезгливой гримаской шикнули с одного журнального амвончика, что, мол, нечего привечать «народных достоевсковедов» с их доморощенными фантазиями.
Словом, положение вещей с прочтением, пониманием и осмыслением романа «Братья Карамазовы» – своего рода догма, вполне закостенелая, окосневшая, созданная и оберегаемая зубастой кастой «жрецов Достоевского». Но догма, как и жена Цезаря, всегда, даже в чужой постели, должна быть вне подозрений, а тут Ракитина к ней под бочок, да ещё с ползучими какими-то итенирариями подкладывают. Ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй! А что княгиня Марья Алексевна подумает?
Часть, из существенных, Первая.
1. Охромевшие хронотопы
Начнём с того, что уверимся: алиби, о котором так уверенно заявляет Б.Н. Тихомиров, у Алексея Фёдоровича Карамазова НЕ СУЩЕСТВУЕТ, а «делать выводы» по поводу мнимого «ракитинского следа» нет ни малейших оснований.
С лёгкой руки большого придумщика Михаила Бахтина появился в литературоведческом обиходе термин – «хронотоп»; калькируя с греческого, получаем «время-место»; им принято обозначать взаимосвязь временных и пространственных отношений в художественном тексте. Так вот, этот самый хронотоп вдруг и самым отчаянным образом начинал «хромать» у всех без исключения русских критиков, как только они добирались до ключевого пункта «Братьев Карамазовых», до вершины, с которой начинается катастрофическое падение главного героя – Алёши. Речь о главах «Луковка» и «Кана Галилейская».
В главу «Луковка» Алёшу, духовно и душевно сломавшегося на скандале с телом «провонявшего» старца Зосимы, приводит единственный его друг (именно – друг, это важно: «скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты»), Михаил Ракитин. Приводит, открыв в нём «бесёнка» и тут же соблазнив водкой, колбасой и Скотопригоньевской блудницей Грушенькой Светловой.
Возроптавший на Бога, сердечно озлобившийся на глумливую и низкую толпу, забывший о брате Мите (лишь на минутку мелькнёт ему «страшная обязанность»), о штабс-капитане Снегирёве, которому так и не отданы двести рублей, мучительно и зло помнящий только свою обиду и «вчерашний разговор с братом Иваном», Алёша впервые оказывается лицом к лицу перед «неожиданным существом», перед «страшной женщиной», которая прыгает ему на колени, поит шампанским, называет «херувимом», «князем» и «цыплёнком».
Г-н Рассказчик, под маску которого в самых лукавых местах романа с головою прячется Автор, поясняет читателю, что Грушенька возбудила в Алёше «неожиданное и особливое чувство, чувство какого-то необыкновенного, величайшего и чистосердечнейшего любопытства», и чувство это, как замечает зоркий Ракитин, взаимно. Взаимно до зеркального, потому что «стыдливая любовь», в которой признаётся Грушенька, из «любопытства» и вышла: она так давно «стала думать» об Алёше, что и не помнит, когда это с ней началось. Напряжение нарастает стремительно, чувство обретает новую, неожиданную опору – духовной близости, единения, сродства: блудница, «сущая жидовка», «злющая баба» и падший в отчаянии своём «ангел», «херувим» отыскивают друг в друге «сокровище»: «у обоих как раз сошлось всё, что могло потрясти их души так, как случается это нечасто в жизни» (318;14)...
И здесь – важное: Грушенька открывает, что собирается лететь к своему «прежнему», и всё отчаяние её выплёскивается в «жалких» словах: «я, может быть, сегодня туда с собой нож возьму». Тут же, «с плачем в голосе», откликается Алёша: «не возьмёт ножа, не возьмёт!» К кому это он, - к Грушеньке, к Ракитину? Нет, - «Если б не было Ракитина, он стал бы восклицать один». Так, на самом пике соединения двух душ – Алёши и Грушеньки – возникает тема убийства. Возникает за считанные часы до смерти Фёдора Павловича.
Но послушайте, что говорил тот же Ракитин Алёше в их первую встречу в роще у скита: «Тут влюбится человек в какую-нибудь красоту, в тело женское, или даже только в часть одну тела женского (это сладострастник может понять), то и отдаст за нее собственных детей, продаст отца и мать , Россию и отечество ; будучи честен, пойдет и украдет; будучи кроток – зарежет , будучи верен – изменит» (74;14)*.
В романе три персонажа, отличающихся прозорливостью – Зосима, Смердяков и Ракитин, сейчас важен последний, его «наглый смех», обращённый на «возлюбивших свои обиды»: «Да ты влюбился в нее, что ли? <...> ведь постник-то наш и впрямь в тебя влюбился, победила!»
Всё, третий звонок: «Пора, <...> поздно, в монастырь не пропустят» (О ком, кстати, Ракитин заботится больше – о себе или о друге? «Я и один уйду!» (323; 14), - язвительно шутит Ракитин; значит – и о себе, и о друге.); звучат завершающие реплики, Грушенькина: «Зачем ты, херувим, не приходил прежде <...> Я всю жизнь такого, как ты, ждала, знала, что кто-то такой придет и меня простит. Верила, что и меня кто-то полюбит, гадкую, не за один только срам!..»; Алёшина: «Что я тебе такого сделал? <...> луковку я тебе подал, одну самую малую луковку, только, только!..» (323;14)
Потрясение для обоих жуткое, потрясение с неба свалившейся, но несбываемой любви, любви, хрустальную дорогу к которой преградило каждому своё, для обоих одинаково «прежнее», пока ещё живое и значащее. Оба идут с своим «прежним» покончить. Она: «Может, на смерть иду! Ух! Словно пьяная!». Он: «шёл подле Ракитина скоро, как бы ужасно спеша; он был как бы в забытьи, шёл машинально».
В каждом преступлении следует первым делом искать мотив. Мотивом убийства Фёдора Павловича Карамазова были не жалкие три тысячки в запечатанном пакете («хрестоматийный», по академической догме, мотив для Смердякова; то же, вероятно, приготовлено питерскими «заговорщиками» и для Ракитина). Однако истинный мотив следует искать в жутком клубке, в котором смешались и любовь, и оскорблённое чувство, и несбывшееся чудо, и ещё 1001 «и», словом – «прежнее»: «Я против бога моего не бунтуюсь, я только “мира его не принимаю”», - говорит Алёша Ракитину, повторяя слова брата Ивана. (Само всплывает в памяти: «...до основанья, а затем // Мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем...»)
«Разве это мотив!» – возразит упоённый догмой (но этот упоённый будет возражать на всё буквально, без различия, из обиды, или «из принципа»). Попрошу пока утешиться вопросом Алёши к Ивану: «неужели имеет право всякий человек решать, смотря на остальных людей, кто из них достоин жить и кто более недостоин?» (131;14).
И, конечно же, - аффект! Помните чуднóе словечко?
Друзья – Ракитин и Алёша – расходятся, дружбе их настал конец; расходятся на том, что один – «не Христос», другой – «не Иуда» (отдельная тема, также – отдельно и в своём месте), расходятся в темноте, в разные стороны, и г-н Рассказчик не берёт на себя труда уточнить – в каком это случилось часу . Он только показывает, что в это время на грушенькином дворе «стоял тарантас, выпрягали лошадей, ходили с фонарём, суетились. В отворённые ворота вводили свежую тройку» (324;14). Грушенька вот-вот вскочит в тарантас и помчится в Мокрое.
Попытка рассчитать искомое время заводит беглого, спешливого читателя в тупик, он отмахивается и летит дальше, за сюжетом, за г-ном Рассказчиком; что до терпеливого, вглядчивого, то он вдруг оказывается на развилке, у начала двух дорог, двух изломанных «прямых», которые, если где и сходятся, то разве в неэвклидовом, в нездешнем, в мистическом пространстве.
Здесь – отступлю на минутку перед открывшейся бездной и вброшу камушком вопросец: как могло статься, что те, кто должен быть «по положению» своему, по избранной для себя миссии – профессионально терпеливыми и вглядчивыми, пробежали мимо этой точки и продолжают блуждать вокруг неё да около, будто по лабиринту, на протяжении 130 лет?!..
Лукавый г-н Рассказчик, великолепнейшая, не имеющая аналогов в истории мировой литературы маска Достоевского! Он введёт вас в эту точку, но только если вы последуете за Митенькой Карамазовым, за ним одним – потому уже, что «много званных, но мало избранных»...
Слушайте и следите!
Вечер катастрофы. «Было часов семь с половиною » (346;14), когда Митя появился у г-жи Хохлаковой («его приняли с необыкновенной быстротой», ему нужно «только две минуты свободного разговора», он «ужасно спешит»), денег от неё не добился и «побежал что было силы в дом Морозовой», где проживала Грушенька. Грушеньки уже нет, но «прошло не более четверти часа после её отъезда» (352;14). Митя хватает пестик и убегает «В темноту». Здесь первая подсказка г-на Рассказчика. Как бы то ни было, но по этому свидетельству, с учётом времени, проведённого Митей у г-жи Хохлаковой, получается, что Грушенька уехала в Мокрое никак не раньше восьми вечера .
Митя бежит к дому отца, лезет в сад, бьёт старика Григория пестиком по голове и снова бросается в дом Морозовой – искать Грушеньку.
Вторая подсказка : «Было уже половина девятого » (358; 14), когда Митя вошёл к Перхотину. За тридцать минут до того («как вбежал он, прошло уже минут двадцать », это – финал разговора с Феней в грушенькиной квартире; «Ровно десять минут спустя Дмитрий Фёдорович вошёл к тому молодому чиновнику, Петру Ильичу Перхотину» (358;14)), то есть в восемь вечера , он в другой раз вбегает в дом Морозовой, и в воротах слышит от племянника старшего дворника, Прохора, что Грушенька уехала «часа с два тому» (356;14). Выходит, что Грушенька уехала в шесть, около шести!
Разумеется, Прохор «мог» ошибиться или солгать, но – только о времени отъезда Грушеньки, только! Однако, как может быть (это совершенно отдельный вопрос), чтобы Митя, обегав несколько домов, порядочно расстояния, потратив изрядно времени на разговоры, побывав под окном у отца, прибив старика Григория и проч., возвратился в дом Морозовой в то же самое время, в какое однажды уже выбежал из него ! И как тут хронотопу не «захромать»? Как не заблудиться во «времени-месте»?
Нет сомнения, что Достоевский с своим г-ном Рассказчиком намеренно ** путают след, сознательно и успешно морочат читателя, в первую голову – «русского критика», имея пред собою некую цель, решая какую-то задачу, обращая время в ничто, в точку, в недвижность (обойдёмся без бахтинской «сгущёнки»), вторя утешительной коде Апокалипсиса и утверждая её в романном настоящем: «времени больше нет» , но нет – для Мити, и только для Мити!..
Для других – есть.
«Пробило уже девять часов » (325;14), когда Алёша после свидания с Грушенькой и расставания с Ракитиным возвратился в скит. «От города до монастыря было не более версты с небольшим» (141;14), то есть пешего ходу на 15 минут, скорым шагом и того меньше. От часу до трёх часов романного времени (т.е. с 6-ти до 9-ти или с 8-ми до тех же 9-ти) Алексей Фёдорович Карамазов проводит неизвестно где и как и с кем . Он исчезает! Исчезает именно на тот промежуток, когда замертво падает с пробитой головой негодный отец его, Фёдор Павлович Карамазов. «Херувим» умеет и может позволить себе исчезнуть, ведь в него верят , его любят до обожания, на него молятся – и внутри романа, и вовне, в ослеплённых читательских рядах; он, «естественно», вне подозрений: такова воля Автора, таково мастерство, на которое обречён г-н Рассказчик.
Но таково и «алиби» всеобщего любимца, красавчика и «ангела» Алёши...
Любопытно: Институт мировой литературы ещё не провалился в тартарары?
(Продолжение непременно, ЕБД, последует.)
* Все цитаты по: ПСС Ф.М. Достоевского в 30-ти томах. Наука. Л., 1979. Т. 14.
** Разговорчики о «ремесленничестве» Достоевского («на дурака» выставлю рамку: Достоевского периода «Братьев Карамазовых»), о «спешливой небрежности» его оскорбительны не для памяти гения («пускай толпа... колеблет твой треножник!»), а только и именно для подсаживающихся на этого загнанного, убогого конька. Выделка в романе ювелирная, даже «бисерная», в известном смысле. Впрочем, верно и то, что «говорящий» не всегда равнозначно «слышащему»...
Подпись: Ликушин.