Иоганн Гете

Страдания юного Вертера

© Перевод Н. Касаткиной. Наследники, 2014

© Примечания. Н. Вильмонт. Наследники, 2014

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)

* * *

Я бережно собрал все, что удалось мне разузнать об истории бедного Вертера, предлагаю ее вашему вниманию и думаю, что вы будете мне за это признательны. Вы проникнетесь любовью и уважением к его уму и сердцу и прольете слезы над его участью.

А ты, бедняга, подпавший тому же искушению, почерпни силы в его страданиях, и пусть эта книжка будет тебе другом, если по воле судьбы или по собственной вине ты не найдешь себе друга более близкого.

Книга первая

Как счастлив я, что уехал! Бесценный друг, что такое сердце человеческое? Я так люблю тебя, мы были неразлучны, а теперь расстались, и я радуюсь! Я знаю, ты простишь мне это. Ведь все прочие мои привязанности словно нарочно были созданы для того, чтобы растревожить мне душу. Бедняжка Леонора! И все-таки я тут ни при чем! Моя ли вина, что страсть росла в сердце бедной девушки, пока меня развлекали своенравные прелести ее сестрицы! И все же – совсем ли я тут неповинен? Разве не давал я пищи ее увлечению? Разве не были мне приятны столь искренние выражения чувств, над которыми мы частенько смеялись, хотя ничего смешного в них не было, разве я… Ах, да смеет ли человек судить себя! Но я постараюсь исправиться, обещаю тебе, милый мой друг, что постараюсь, и не буду, по своему обыкновению, терзать себя из-за всякой мелкой неприятности, какую преподносит нам судьба; я буду наслаждаться настоящим, а прошлое пусть останется прошлым. Конечно же, ты прав, мой милый, люди, – кто их знает, почему они так созданы, – люди страдали бы гораздо меньше, если бы не развивали в себе так усердно силу воображения, не припоминали бы без конца прошедшие неприятности, а жили бы безобидным настоящим.

Не откажи в любезности сообщить моей матери, что я добросовестно исполнил ее поручение и вскоре напишу ей об этом. Я побывал у тетки, и она оказалась вовсе не такой мегерой, какой ее у нас изображают. Это жизнерадостная женщина сангвинического нрава и добрейшей души. Я изложил ей обиды матушки по поводу задержки причитающейся нам доли наследства; тетка привела мне свои основания и доводы и назвала условия, на которых согласна выдать все и даже больше того, на что мы притязаем. Впрочем, я не хочу сейчас распространяться об этом; скажи матушке, что все уладится. Я же, милый мой, лишний раз убедился на этом пустячном деле, что недомолвки и закоренелые предубеждения больше вносят в мир смуты, чем коварство и злоба. Во всяком случае, последние встречаются гораздо реже.

А вообще живется мне здесь отлично. Одиночество – превосходное лекарство для моей души в этом райском краю, и юная пора года щедро согревает мое сердце, которому часто бывает холодно в нашем мире. Каждое дерево, каждый куст распускаются пышным цветом, и хочется быть майским жуком, чтобы плавать в море благоуханий и насыщаться ими.

Город сам по себе мало привлекателен, зато природа повсюду вокруг несказанно прекрасна. Это побудило покойного графа фон М. разбить сад на одном из холмов, расположенных в живописном беспорядке и образующих прелестные долины. Сад совсем простой, и с первых же шагов видно, что планировал его не ученый садовод, а человек чувствительный, искавший для себя радостей уединения. Не раз уже оплакивал я усопшего, сидя в обветшалой беседке – его, а теперь и моем любимом уголке. Скоро я стану полным хозяином этого сада; садовник успел за несколько дней привязаться ко мне, и жалеть ему об этом не придется.

Душа моя озарена неземной радостью, как эти чудесные весенние утра, которыми я наслаждаюсь от всего сердца. Я совсем один и блаженствую в здешнем краю, словно созданном для таких, как я. Я так счастлив, мой друг, так упоен ощущением покоя, что искусство мое страдает от этого. Ни одного штриха не мог бы я сделать, а никогда не был таким большим художником, как в эти минуты. Когда от милой моей долины поднимается пар и полдневное солнце стоит над непроницаемой чащей темного леса и лишь редкий луч проскальзывает в его святая святых, а я лежу в высокой траве у быстрого ручья и, прильнув к земле, вижу тысячи всевозможных былинок и чувствую, как близок моему сердцу крошечный мирок, что снует между стебельками, наблюдаю эти неисчислимые, непостижимые разновидности червяков и мошек и чувствую близость всемогущего, создавшего нас по своему подобию, веяние вселюбящего, судившего нам парить в вечном блаженстве, когда взор мой туманится и все вокруг меня и небо надо мной запечатлены в моей душе, точно образ возлюбленной, – тогда, дорогой друг, меня часто томит мысль: «Ах! Как бы выразить, как бы вдохнуть в рисунок то, что так полно, так трепетно живет во мне, запечатлеть отражение моей души, как душа моя – отражение предвечного бога!» Друг мой… Но нет! Мне не под силу это, меня подавляет величие этих явлений.

Не знаю, то ли обманчивые духи населяют эти места, то ли мое собственное пылкое воображение все кругом превращает в рай. Сейчас же за городком находится источник, и к этому источнику я прикован волшебными чарами, как Мелузина и ее сестры. Спустившись с пригорка, попадаешь прямо к глубокой пещере, куда ведет двадцать ступенек, и там внизу из мраморной скалы бьет прозрачный ключ. Наверху низенькая ограда, замыкающая водоем, кругом роща высоких деревьев, прохладный, тенистый полумрак – во всем этом есть что-то влекущее и таинственное. Каждый день я просиживаю там не меньше часа. И городские девушки приходят туда за водой – простое и нужное дело, царские дочери не гнушались им в старину.

Сидя там, я живо представляю себе патриархальную жизнь : я словно воочию вижу, как все они, наши праотцы, встречали и сватали себе жен у колодца и как вокруг источников и колодцев витали благодетельные духи. Лишь тот не поймет меня, кому не случалось после утомительной прогулки в жаркий летний день насладиться прохладой источника!

Ты спрашиваешь, прислать ли мне мои книги. Милый друг, ради бога, избавь меня от них! Я не хочу больше, чтобы меня направляли, ободряли, воодушевляли, сердце мое достаточно волнуется само по себе: мне нужна колыбельная песня, а такой, как мой Гомер, второй не найти. Часто стараюсь я убаюкать свою мятежную кровь; недаром ты не встречал ничего переменчивей, непостоянней моего сердца! Милый друг, тебя ли мне убеждать в этом, когда тебе столько раз приходилось терпеть переходы моего настроения от уныния к необузданным мечтаниям, от нежной грусти к пагубной пылкости! Потому-то я и лелею свое бедное сердечко, как больное дитя, ему ни в чем нет отказа. Не разглашай этого! Найдутся люди, которые поставят мне это в укор.

Простые люди нашего городка уже знают и любят меня, в особенности дети. Я сделал печальное открытие. Вначале, когда я подходил к ним и приветливо расспрашивал о том о сем, многие думали, будто я хочу посмеяться над ними, и довольно грубо отмахивались от меня. Но я не унывал, только еще живее чувствовал, как справедливо одно давнее мое наблюдение: люди с определенным положением в свете всегда будут чуждаться простонародья, словно боясь унизить себя близостью к нему; а еще встречаются такие легкомысленные и злые озорники, которые для вида снисходят до бедного люда, чтобы только сильнее чваниться перед ним.

Я отлично знаю, что мы неравны и не можем быть равными; однако я утверждаю, что тот, кто считает нужным сторониться так называемой черни из страха уронить свое достоинство, заслуживает не меньшей хулы, чем трус, который прячется от врага, боясь потерпеть поражение.

Недавно пришел я к источнику и увидел, как молоденькая служанка поставила полный кувшин на нижнюю ступеньку, а сама оглядывалась, не идет ли какая-нибудь подружка, чтобы помочь ей поднять кувшин на голову. Я спустился вниз и посмотрел на нее.

– Помочь вам, девушка? – спросил я.

Она вся так и зарделась.

– Что вы, сударь! – возразила она.

– Не церемоньтесь!

Она поправила кружок на голове, и я помог ей. Она поблагодарила и пошла вверх по лестнице.

Я завел немало знакомств, но общества по себе еще не нашел. Сам не понимаю, что во мне привлекательного для людей: очень многим я нравлюсь, многим становлюсь дорог, и мне бывает жалко, когда наши пути расходятся. Если ты спросишь, каковы здесь люди, мне придется ответить: «Как везде!» Удел рода человеческого повсюду один! В большинстве своем люди трудятся по целым дням, лишь бы прожить, а если остается у них немножко свободы, они до того пугаются ее, что ищут, каким бы способом от нее избавиться. Вот оно – назначение человека!

Однако народ здесь очень славный: мне крайне полезно забыться иногда, вместе с другими насладиться радостями, отпущенными людям, просто и чистосердечно пошутить за обильно уставленным столом, кстати устроить катанье, танцы и тому подобное; только не надо при этом вспоминать, что во мне таятся другие, без пользы отмирающие, силы, которые я принужден тщательно скрывать. Увы, как больно сжимается от этого сердце! Но что поделаешь! Быть непонятым – наша доля.

Ах, почему не стало подруги моей юности! Почему мне было суждено узнать ее! Я мог бы сказать: «Глупец! Ты стремишься к тому, чего не сыщешь на земле!» Но ведь у меня была же она, ведь чувствовал я, какое у нее сердце, какая большая душа; с ней я и сам казался себе больше, чем был, потому что был всем тем, чем мог быть. Боже правый! Все силы моей души были в действии, и перед ней, перед моей подругой, полностью раскрывал я чудесную способность своего сердца приобщаться природе. Наши встречи порождали непрерывный обмен тончайшими ощущениями, острейшими мыслями, да такими, что любые их оттенки, любые шутки носили печать гениальности. А теперь! Увы, она была старше меня годами и раньше сошла в могилу. Никогда мне не забыть ее, не забыть ее светлого ума и ангельского всепрощения!

На днях я встретился с неким Ф., общительным молодым человеком удивительно приятной наружности. Он только что вышел из университета, и хоть не считает себя мудрецом, однако думает, что знает больше других. Правда, по всему видно, что учился он прилежно: так или иначе, образование у него порядочное. Прослышав, что я много рисую и владею греческим языком (два необычных явления в здешних местах), он поспешил мне отрекомендоваться и щегольнул множеством познаний от Батте до Вуда, от Пиля до Винкельмана и уверил меня, что прочел из Зульцеровой «Теории» всю первую часть до конца и что у него есть рукопись Гайне об изучении античности. Я все это принял на веру.

Познакомился я еще с одним превосходным, простым и сердечным человеком, княжеским амтманом. Говорят, душа радуется, когда видишь его вместе с детьми, а у него их девять; особенно превозносят его старшую дочь. Он пригласил меня, и я вскорости побываю у него. Живет он на расстоянии полутора часов отсюда в княжеском охотничьем доме, куда получил разрешение переселиться после смерти жены, потому что ему слишком тяжело было оставаться в городе на казенной квартире.

Кроме того, мне повстречалось несколько оригинальничающих глупцов, в которых все невыносимо, а несносней всего их дружеские излияния.

Прощай! Письмо тебе понравится своим чисто повествовательным характером.

Многим уже казалось, что человеческая жизнь – только сон, меня тоже не покидает это чувство. Я теряю дар речи, Вильгельм, когда наблюдаю, какими тесными пределами ограничены творческие и познавательные силы человека , когда вижу, что всякая деятельность сводится к удовлетворению потребностей, в свою очередь имеющих только одну цель – продлить наше жалкое существование, а успокоенность в иных научных вопросах – всего лишь бессильное смирение фантазеров, которые расписывают стены своей темницы яркими фигурами и привлекательными видами. Я ухожу в себя и открываю целый мир! Но тоже скорее в предчувствиях и смутных вожделениях, чем в живых, полнокровных образах. И все тогда мутится перед моим взором, и я живу, точно во сне улыбаясь миру.

Все ученейшие школьные и домашние учителя согласны в том, что дети не знают, почему они хотят чего-нибудь; но что взрослые не лучше детей ощупью бродят по земле и тоже не знают, откуда пришли и куда идут, точно так же не видят в своих поступках определенной цели, и что ими так же управляют при помощи печенья, пирожного и розог, – с этим никто не хочет согласиться, а по моему разумению, это вполне очевидно.

Спешу признаться тебе, помня твои взгляды, что почитаю счастливцами тех, кто живет не задумываясь, подобно детям, нянчится со своей куклой, одевает и раздевает ее и умильно ходит вокруг шкафа, куда мама заперла пирожное, а когда доберется до сладенького, то уплетает его за обе щеки и кричит: «Еще!» Счастливые создания! Хорошо живется и тем, кто дает пышные названия своим ничтожным занятиям и даже своим страстишкам и преподносит их роду человеческому как грандиозные подвиги во имя его пользы и процветания.

Благо тому, кто может быть таким! Но если кто в смирении своем понимает, какая всему этому цена, кто видит, как прилежно всякий благополучный мещанин подстригает свой садик под рай и как терпеливо даже несчастливец, сгибаясь под бременем, плетется своим путем и все одинаково жаждут хоть на минуту дольше видеть свет нашего солнца, – кто все это понимает, тот молчит и строит свой мир в самом себе и счастлив уже тем, что он человек. И еще тем, что, при всей своей беспомощности, в душе он хранит сладостное чувство свободы и сознание, что может вырваться из этой темницы, когда пожелает.

Приблизительно в часе пути от города находится деревушка, называемая Вальхейм . Она очень живописно раскинулась по склону холма, и когда идешь к деревне поверху, пешеходной тропой, перед глазами открывается вид на всю долину. Старуха, хозяйка харчевни, услужливая и расторопная, несмотря на годы, подает вино, пиво, кофе; а что приятнее всего – две липы своими раскидистыми ветвями целиком укрывают небольшую церковную площадь, окруженную со всех сторон крестьянскими домишками, овинами и дворами. Уютнее, укромнее я редко встречал местечко: мне выносят столик и стул из харчевни, и я посиживаю там, попиваю кофе и читаю Гомера.

Первый раз, когда я в ясный полдень случайно очутился под липами, площадь была совсем пустынна. Все работали в поле, только мальчуган лет четырех сидел на земле и обеими ручонками прижимал к груди другого, полугодовалого ребенка, сидевшего у него на коленях, так что старший как будто служил малышу креслом, и хотя черные глазенки его очень задорно поблескивали по сторонам, сидел он не шевелясь.

Меня позабавило это зрелище: я уселся на плуг, напротив них, и с величайшим удовольствием запечатлел эту трогательную сценку. Пририсовал еще ближний плетень, ворота сарая, несколько сломанных колес, все, как оно было расположено на самом деле, и, проработав час, увидел, что у меня получился стройный и очень интересный рисунок, к которому я не добавил от себя ровно ничего. Это укрепило меня в намерении впредь ни в чем не отступать от природы. Она одна неисчерпаемо богата, она одна совершенствует большого художника. Много можно сказать в пользу установленных правил, примерно то же, что говорят в похвалу общественному порядку. Человек, воспитанный на правилах, никогда не создаст ничего безвкусного и негодного, как человек, следующий законам и порядкам общежития, никогда не будет несносным соседом или отпетым злодеем. Зато, что бы мне ни говорили, всякие правила убивают ощущение природы и способность правдиво изображать ее! Ты скажешь: «Это слишком резко! Строгие правила только обуздывают, подрезают буйные побеги и т. д.»

Привести тебе сравнение, дорогой друг? Тут дело обстоит так же, как с любовью. Представь себе юношу, который всем сердцем привязан к девушке, проводит подле нее целые дни, растрачивает все силы, все состояние, чтобы каждый миг доказывать ей, как он беззаветно ей предан. И вдруг является некий филистер, чиновник, занимающий видную должность, и говорит влюбленному: «Милый юноша! Любить свойственно человеку, но надо любить по-человечески! Умейте распределять свое время: положенные часы посвящайте работе, а часы досуга – любимой девушке. Сосчитайте свое состояние, и на то, что останется от насущных нужд, вам не возбраняется делать ей подарки, только не часто, а так, скажем, ко дню рождения, к именинам и т. д.» Если юноша послушается, из него выйдет дельный молодой человек, и я первый порекомендую всякому государю назначить его в коллегию, но тогда любви его придет конец, а если он художник, то конец и его искусству. Друзья мои! Почему так редко бьет ключ гениальности, так редко разливается полноводным потоком, потрясая ваши смущенные души? Милые мои друзья, да потому, что по обоим берегам проживают рассудительные господа, чьи беседки, огороды и клумбы с тюльпанами смыло бы без следа, а посему они ухитряются заблаговременно предотвращать опасность с помощью отводных каналов и запруд.

Я вижу, что увлекся сравнениями, ударился в декламацию и забыл тебе досказать, что сталось дальше с ребятишками. Часа два просидел я на плуге, погрузившись в творческие раздумья, весьма бессвязно изложенные во вчерашнем моем письме. Вдруг в сумерки появляется молодая женщина с корзиной на руке, спешит к детям, которые за все время не шелохнулись, и уже издали кричит: «Молодец, Филипс!» Мне она пожелала доброго вечера, я поблагодарил, поднялся, подошел ближе и спросил, ее ли это дети. Она ответила утвердительно, дала старшему кусок сдобной булки, а малыша взяла на руки и расцеловала с материнской нежностью. «Я велела Филипсу подержать малыша, а сама пошла со старшим в город купить белого хлеба, сахара и глиняную миску для каши. (Все это виднелось в корзинке, с которой упала крышка.) Мне надо сварить Гансу (так звали маленького) супчик наужин; а старший мой, баловник, поспорил вчера с Филипсом из-за поскребышков каши и разбил миску». Я спросил, где же старший, и не успела она ответить, что он гоняет на лугу гусей, как он прибежал вприпрыжку и принес брату ореховый прутик. Я продолжал расспрашивать женщину и узнал, что она дочь учителя и что муж ее отправился в Швейцарию получать наследство после умершего родственника. «Его хотели обойти, – пояснила она, – даже на письма ему не отвечали, так уж он поехал сам. Только бы с ним не приключилось беды! Что-то ничего о нем не слышно». Я едва отделался от нее, дал каждому из мальчуганов по крейцеру, еще один крейцер дал матери, чтобы она из города принесла маленькому булку к супу, и на этом мы расстались.

Верь мне, бесценный друг, когда чувства мои рвутся наружу, лучше всего их волнение смиряет пример такого существа, которое покорно бредет по тесному кругу своего бытия, перебивается со дня на день, смотрит, как падают листья, и видит в этом только одно – что скоро наступит зима.

С того дня я стал часто бывать в деревушке. Дети совсем ко мне привыкли; когда я пью кофе, им достается сахар, за ужином я уделяю им хлеба с маслом и простокваши. В воскресенье они обязательно получают по крейцеру, а если меня нет после обедни, хозяйке харчевни раз навсегда приказано давать им монетки. Дети доверчиво рассказывают мне всякую всячину. Особенно же забавляет меня в них игра страстей, простодушное упорство желаний, когда к ним присоединяются другие деревенские ребятишки. Немало труда стоило мне убедить их мать, что они не беспокоят меня.

Все, что я недавно говорил о живописи, можно, без сомнения, отнести и к поэзии; тут важно познать совершенное и найти в себе смелость выразить его словами – этим немногим сказано многое. Сегодня я наблюдал сцену, которую надо просто описать, чтобы получилась чудеснейшая в мире идиллия.

Ах, при чем тут поэзия, сцена, идиллия? Неужели нельзя без ярлыков приобщаться к явлениям природы?

Если ты после такого предисловия ждешь чего-то возвышенного, изысканного, то опять жестоко обманешься; такое сильное впечатление произвел на меня всего лишь крестьянский парень. Я, как всегда, буду плохо рассказывать, а ты, как всегда, найдешь, что я увлекаюсь. Родина этих чудес – снова Вальхейм, все тот же Вальхейм.

Целое общество собралось пить кофе под липами. Мне оно было не по душе, и я, выставив благовидный предлог, устранился от него. Крестьянский парень вышел из ближнего дома и стал починять тот самый плуг, который я срисовал на днях. Юноша понравился мне с виду, и я заговорил с ним, расспросил об его жизни; вскоре мы познакомились и, как всегда выходит у меня с такого рода людьми, даже подружились. Он рассказал мне, что служит в работниках у одной вдовы и она очень хорошо с ним обращается. Он так много говорил о ней и до того ее расхваливал, что я сразу понял – он предан ей телом и душой. По его словам, она женщина уже немолодая, первый муж дурно обращался с ней, и она не хочет больше выходить замуж; из рассказа его совершенно ясно было, что краше ее, милее для него нет никого на свете, что он только и мечтает стать ее избранником и заставить ее позабыть провинности первого мужа, но мне пришлось бы повторить все слово в слово, чтобы дать тебе представление о чистоте чувства, о любви и преданности этого человека. Мало того, мне нужен был бы дар величайшего поэта, чтобы охватить и выразительность его жестов, и звучность голоса, и затаенный огонь во взорах. Нет, никакими словами не описать той нежности, которой дышало все его существо: что бы я ни сказал, все выйдет грубо и нескладно. Особенно умилила меня в нем боязнь, что я неверно истолкую их отношения и усомнюсь в ее благонравии. Только в тайниках своей души могу я вновь прочувствовать, как трогательно он говорил о ее осанке, о ее теле, лишенном юной прелести, но властно влекущем и пленительном для него. В жизни своей не видел я, да и не воображал себе неотступного желания, пламенного страстного влечения в такой нетронутой чистоте.

Не сердись, если я признаюсь тебе, что воспоминание о такой искренности и непосредственности чувств потрясает меня до глубины души и образ этой верной и нежной любви повсюду преследует меня и сам я словно воспламенен ею, томлюсь и горю.

Постараюсь поскорей увидеть эту женщину, впрочем, если подумать, пожалуй, лучше воздержаться от этого. Лучше видеть ее глазами влюбленного; быть может, собственным моим глазам она предстанет совсем иной, чем рисуется мне сейчас, а зачем портить прекрасное видение?

Почему я не пишу тебе, спрашиваешь ты, а еще слывешь ученым. Мог бы сам догадаться, что я вполне здоров и даже… словом, я свел знакомство, которое живо затронуло мое сердце… Боюсь сказать, но, кажется, я…

Не знаю, удастся ли мне описать по порядку, каким образом я познакомился с одним из прелестнейших в мире созданий. Я счастлив и доволен, а значит, не гожусь в трезвые повествователи.

Какое сочетание простосердечия и ума, доброты и твердости, душевного спокойствия и живости деятельной натуры! Все эти слова только пошлый вздор, пустая отвлеченная болтовня, не отражающая ни единой черточки ее существа. В другой раз… нет, не в другой, а сейчас, сию минуту расскажу я тебе все! Если не сейчас, я не соберусь никогда. Между нами говоря, у меня уже три раза было поползновение отложить перо, оседлать лошадь и поехать туда. Я с утра дал себе слово остаться дома, а сам каждую минуту подхожу к окну и смотрю, долго ли до вечера…

Я не мог совладать с собой, не удержался и поехал к ней. Теперь я возвратился, буду ужинать хлебом с маслом и писать тебе, Вильгельм. Что за наслаждение для меня видеть ее в кругу восьмерых милых резвых ребятишек, ее братьев и сестер!

Если я буду продолжать в том же роде, ты до конца не поймешь ничего. Слушай же! Сделаю над собой усилие и расскажу все в мельчайших подробностях.

Я писал тебе недавно, что познакомился с амтманом С. и он пригласил меня посетить его уединенную обитель, или, вернее, его маленькое царство. Я пренебрег этим приглашением и, вероятно, так и не побывал бы у него, если бы случайно не обнаружил сокровища, спрятанного в этом укромном уголке.

Наша молодежь затеяла устроить загородный бал, в котором я охотно принял участие. Я предложил себя в кавалеры одной славной, миловидной, но, впрочем, бесцветной девушке, и было решено, что я заеду в карете за моей дамой и ее кузиной, что по дороге мы захватим Шарлотту С. и вместе отправимся на праздник. «Сейчас вы увидите красавицу», – сказала моя спутница, когда мы широкой лесной просекой подъезжали к охотничьему дому. «Только смотрите не влюбитесь!» – подхватила кузина. «А почему?» – спросил я. «Она уже просватана за очень хорошего человека, – отвечала та, – он сейчас в отсутствии, поехал приводить в порядок свои дела после смерти отца и устраиваться на солидную должность». Эти сведения произвели на меня мало впечатления.

Солнце еще не скрылось за горной грядой, когда мы подъехали к воротам. Было очень душно, и дамы беспокоились, не соберется ли гроза, потому что кругом на горизонте стягивались иссера-белые пухлые облака. Я успокоил их страх мнимонаучными доводами, хотя и сам начал побаиваться, что наш праздник не обойдется без помехи.

Я вышел из кареты, и служанка, отворившая ворота, попросила обождать минутку: мамзель Лотхен сейчас будет готова. Я вошел во двор, в глубине которого высилось красивое здание, поднялся на крыльцо, и, когда переступил порог входной двери, передо мной предстало самое прелестное зрелище, какое мне случалось видеть.

В прихожей шестеро детей от одиннадцати до двух лет окружили стройную, среднего роста девушку в простеньком белом платье с розовыми бантами на груди и на рукавах. Она держала в руках каравай черного хлеба, отрезала окружавшим ее малышам по куску, сообразно их годам и аппетиту, и ласково оделяла каждого, и каждый протягивал ручонку и выкрикивал «спасибо» задолго до того, как хлеб был отрезан, а потом одни весело, вприпрыжку убегали со своим ужином, другие же, те, что посмирнее, тихонько шли к воротам посмотреть на чужих людей и на карету, в которой уедет их Лотхен. «Простите, что я затруднила вас и заставила дам дожидаться, – сказала она. – Я занялась одеванием и распоряжениями по дому на время моего отсутствия и забыла накормить детишек, а они желают получить ужин только из моих рук». Я пробормотал какую-то банальную любезность, а сам от всей души восхищался ее обликом, голосом, движениями и едва успел оправиться от неожиданности, как она убежала в соседнюю комнату за перчатками и веером. Дети держались в сторонке, искоса поглядывая на меня, тогда я решительно направился к младшему, прехорошенькому малышу. Он только собрался отстраниться, как вошла Лотта и сказала: «Луи, дай дяде ручку!» Мальчуган сейчас же послушался, а я не мог удержаться и расцеловал его, несмотря на сопливый носик. «Дяде? – спросил я, подавая ей руку. – Вы считаете меня достойным быть вам родней?» – «Ну, у нас родство обширное, – возразила она с игривой улыбкой, – неужели же вы окажетесь хуже других?» На ходу она поручила сестренке Софи, девочке – лет одиннадцати, хорошо надзирать за детьми и поклониться папе, когда он вернется домой с прогулки верхом. Малышам она наказала слушать сестрицу Софи, все равно как ее самое, что почти все они твердо обещали. Только одна белокурая вострушка лет шести возразила: «Нет, это не все равно, Лотхен, тебя мы любим больше!»

Сентиментальный роман в эпистолярной форме был написан в 1774 году. Произведение стало вторым литературным успехом великого немецкого писателя. Первый успех пришёл к Гёте после драмы «Гёц фон Берлихинген». Первое издание романа моментально становится бестселлером. В конце 1780-х годов вышло переработанное издание.

В некоторой степени «Страдания юного Вертера» можно назвать автобиографическим романом: писатель рассказал о своей любви к Шарлотте Буфф, с которой познакомился в 1772 году. Тем не менее, возлюбленная Вертера была списана не с Шарлотты Буфф, а с Максимилианы фон Ларош, одной из знакомых писателя. Трагический финал романа был навеян Гёте смертью его друга, влюблённого в замужнюю женщину.

Синдромом или эффектом Вертера в психологии принято называть волну самоубийств, совершённых в подражательных целях. Спровоцировать волну суицидов может самоубийство, описанное в популярной литературе, кинематографе или широко освещённое в средствах массовой информации. Впервые данное явление было зафиксировано после выхода романа Гёте. Книгу прочли во многих странах Европы, после чего некоторые молодые люди, подражая герою романа, совершили суицид. Во многих странах власти вынуждены были запретить распространение книги.

Термин «эффект Вертера» появился только в середине 1970-х годов благодаря американскому социологу Дэвиду Филиппсу, который занимался исследованием феномена. Как и в романе Гёте, эффекту наиболее подвержены те, кто находился в одной возрастной группе с тем, чей «подвиг» был выбран для подражания, то есть, если первый самоубийца был пожилым человеком, его «последователями» тоже будут пожилые люди. Способ суицида также в большинстве случаев будет скопирован.

Молодой человек по имени Вертер, выходец из небогатой семьи, хочет побыть в одиночестве и переезжает в небольшой городок. Вертер имеет склонность к поэзии и живописи. Он наслаждается чтением Гомера, общением с жителями города и рисованием. Однажды на молодёжном балу Вертер познакомился с Шарлоттой (Лоттой) С., дочерью княжеского амтмана. Лотта, будучи старшей, заменила своим братьям и сёстрам умершую мать. Девушке пришлось слишком рано повзрослеть. Именно поэтому она отличается не только привлекательностью, но и независимостью суждений. Вертер влюбляется в Лотту в первый же день знакомства. У молодых людей похожие вкусы и характеры. Отныне каждую свободную минуту Вертер старается проводить возле необычной девушки.

К сожалению, любовь сентиментального юноши обречена на многочисленные страдания. У Шарлотты уже есть жених – Альберт, ненадолго покинувший город, чтобы устроиться на работу. Вернувшись, Альберт узнаёт, что у него появился соперник. Однако жених Лотты оказывается более разумным, чем её поклонник. Он не ревнует свою невесту к новому обожателю, находя вполне естественным тот факт, что в такую красивую и умную девушку, как Шарлотта, просто невозможно не влюбиться. У Вертера начинаются приступы ревности и отчаяния. Альберт всячески пытается успокоить соперника, напоминая ему о том, что каждый поступок человека должен быть разумным, даже если безумие продиктовано страстью.

В свой день рождения Вертер получает подарок от жениха Лотты. Альберт прислал ему бант с платья своей невесты, в котором Вертер её впервые увидел. Молодой человек воспринимает это как намёк на то, что ему давно пора оставить девушку в покое, а затем идёт попрощаться с ней. Вертер вновь переезжает в другой город, где устраивается на работу чиновником при посланнике. Жизнь на новом месте не нравится главному герою. В этом городе слишком сильны сословные предрассудки.

Печать невезения
Вертеру постоянно напоминают о его неблагородном происхождении, а начальник оказывается чрезмерно придирчив. Однако вскоре у молодого человека появляются новые друзья – граф фон К. и девица Б., которая очень похожа на Шарлотту. Вертер много беседует со своей новой подругой, рассказывает ей о своей любви к Лотте. Но вскоре молодому человеку пришлось покинуть и этот город.

Вертер отправляется на родину, считая, что именно там ему станет легче. Не найдя покоя и здесь, он отправляется в город, где живёт возлюбленная. Лотта и Альберт к тому времени уже успели пожениться. Семейное счастье заканчивается после возвращения Вертера. Супруги начинают ссориться. Шарлотта сочувствует молодому человеку, но помочь ему ничем не может. Вертер всё чаще начинает задумываться о смерти. Он не хочет жить вдали от Лотты и одновременно не может находиться рядом с ней. В конце концов, Вертер пишет прощальное письмо, а затем сводит счёты с жизнью, застрелившись в своей комнате. Шарлотта и Альберт тяжело переживают утрату.

Характеристика персонажей

Главный герой романа достаточно самостоятелен и независим для того, чтобы получить достойное образование, несмотря на своё низкое происхождения. Он весьма легко находит общий язык с людьми и место в обществе. Тем не менее, молодому человеку определённо не хватает здравого смысла. Более того, в одной из бесед с Альбертом Вертер утверждает, что избыток здравого смысла не нужен вовсе.

Всю свою жизнь главный герой, будучи мечтателем и романтиков, находился в поисках идеала, который обрёл в Лотте. Как оказалось, идеал уже кому-то принадлежит. Вертер не хочет с этим мириться. Он предпочитает уйти из жизни. Обладая многими редкими достоинствами, Шарлотта не была совершенством. Идеальной её сделал сам Вертер, нуждавшийся в существовании сверхъестественного существа.

Несравненная Шарлотта

Автор не случайно отмечает, что Вертер и Лотта похожи своими вкусами и характерами. Однако есть и одно принципиальное различие. В отличие от Вертера, Шарлотта менее импульсивна и более сдержана. Разум девушки доминирует над её чувствами. Лотта обручена с Альбертом, и никакая страсть не способна заставить невесту забыть обещание, данное жениху.

Шарлотта рано приняла на себя роль матери семейства, несмотря на то, что своих детей у неё ещё не было. Ответственность за чужую жизнь сделала девушку более зрелой. Лотта заранее знает, что за каждый поступок придётся отвечать. Вертера она воспринимает, скорее, как ребёнка, одного из своих братьев. Даже если бы в жизнь Шарлотты не было Альберта, она вряд ли бы приняла ухаживания своего пылкого поклонника. В будущем спутнике жизни Лотта ищет стабильность, а не беспредельную страсть.

Идеальная Шарлотта нашла для себя не менее идеального супруга: оба принадлежат к высшим слоям общества, и оба отличаются хладнокровием и сдержанностью. Расчётливость Альберта не позволяет ему впадать в отчаяние при встрече с потенциальным соперником. Вероятно, он и не считает Вертера конкурентом. Альберт уверен в том, что его умная и расчётливая, как и он сам, невеста никогда не променяет своего жениха на сумасшедшего, способного так легко влюбляться и идти на безумные поступки.

Несмотря ни на что, Альберту не чужды сочувствие и жалость. Он не пытается в грубой форме отстранить Вертера от своей невесты, надеясь, что несчастный соперник, рано или поздно, одумается сам. Бант, присланный Вертеру на день рождения, становится намёком на то, что пора перестать мечтать и воспринимать жизнь такой, какая она есть.

Композиция романа

Гёте выбрал один из самых популярных литературных жанров XVIII века. Произведение было разделено на 2 части: письма главного героя (основная часть) и дополнения к этим письмам, имеющим заголовок «От издателя к читателю» (благодаря дополнениям читателям становится известно о гибели Вертера). В письмах главный герой обращается к своему другу Вильгельму. Молодой человек стремится рассказать не о событиях своей жизни, о связанных с ними чувствах.

5 (100%) 1 vote

Криста Т. - литературный образ.

Подлинные в книге - некоторые цитаты из дневников, набросков, писем.

Я не считала своей обязанностью соблюдать внешнюю достоверность в отдельных деталях.

Второстепенные персонажи и ситуации выдуманы мной и лишь случайно могут обнаруживать сходство с действительно живущими людьми и действительными событиями.

Как это понимать: приход человека к самому себе?

Иоганесс Р. Бехер

Размышление, по-раз-мыслить, раз помыслить - о ней. О попытке быть самим собой . Это можно прочесть в ее дневниках, которые нам остались, на разрозненных листках рукописей, которые нам удалось найти, между строчками писем, которые мне известны. И которые велят мне забыть мое воспоминание о ней, о Кристе Т. Он обманчив, цвет воспоминания.

Значит, мы должны отдать ее забвению?

Ибо я чувствую, как она исчезает. На своем деревенском кладбище, под двумя кустами облепихи лежит она, мертвая подле мертвых. Что могло ей понадобиться здесь? Над ней метровый пласт земли, еще - мекленбургское небо, трели жаворонков по весне, летние грозы, осенние бури, снег. А она исчезает. Нет больше уха, способного услышать жалобы, глаза - увидеть слезы, рта - ответить на упреки. Жалобы, слезы, упреки бесплодно затухают. И мы, отвергнутые навсегда, ищем утешения в способности забывать, которую принято называть воспоминанием.

При этом мы заверяем, что от забвения ее не надо защищать. Тут начинаются уловки: от забывания, вот как надо бы говорить. Потому что сама она забывает - или уже забыла - себя, нас, небо и землю, дождь и снег. А я до сих пор ее вижу. Хуже того: она в моем распоряжении. Я без труда могу вызвать ее цитатой, как едва ли смогу вызвать живого человека. Она движется, когда я того хочу. Она с легкостью идет передо мной, да-да, вот они, ее размашистые шаги, ее небрежная походка и вот - каких вам еще доказательств? - большой, красно-белый мяч, за которым она бежит по пляжу. И голос, который я слышу, - это не голос духа; сомнений нет, это она, Криста Т. Заклинающе, заглушая собственные подозрения, я даже произношу ее имя и могу теперь не сомневаться в ее присутствии. А сама прекрасно сознаю: призрачная лента раскручивается передо мной, высветленная некогда реальным светом городов, пейзажей, комнат. Подозрительно, очень подозрительно: что же внушает мне такой страх?

Ибо страх этот нов. Словно ей предстоит еще раз умереть или мне - упустить что-то очень важное. Впервые я сознаю, что за минувшее время она не изменилась в моей памяти и теперь уже нечего надеяться на перемены. Ничто и никто на свете не заставит поседеть ее темные растрепанные волосы, как поседели мои. От уголков глаз не побегут новые морщинки. Она, старшая из нас, стала моложе, ей всего тридцать пять, она ужасно молода.

И тогда я сознаю: пришла разлука. Катушка еще крутится, еще исполнительно стрекочет аппарат, но высвечивать больше нечего, вдруг вылетает оборванный конец, совершает по инерции еще оборот, еще один, заклинивает аппарат, свисает, чуть покачиваясь на легком ветерке, который никогда не стихает.

А страх вот почему: она на самом деле чуть не умерла. Нет, пусть останется. Вот подходящая минута измыслить ее дальше, дать ей жить и стариться, как положено каждому. Скудеющая печаль, смутная память, приблизительное знание чуть не заставили ее исчезнуть, это легко понять. Предоставленная себе самой, она уходила, это за ней водилось. И только в последнюю минуту спохватываешься: к ней надо приложить руку. Спору нет, в этом таится какое-то принуждение. Принуждать, но кого? Ее? А к чему? Чтобы осталась?.. Мы же уговорились не прибегать к уловкам.

Нет: к тому, чтобы она дала себя познать.

И не надо притворяться, будто мы делаем это ради нее. Раз и навсегда: ей мы не нужны. Условимся: мы делаем это ради самих себя, уж скорее она нам нужна.

В моем последнем письме к ней - я знала, что оно последнее, а я не обучена писать последние письма - я не могла придумать ничего лучше, как упрекнуть ее, что она хочет - или должна - уйти. Возможно, я искала средство удержать ее. Я напомнила ей то мгновение, которое всегда считала началом нашего знакомства. Нашей первой встречей. Запомнила ли она его, это мгновение, запомнила ли она вообще, когда я вошла в ее жизнь, - не знаю, не знаю. Мы никогда с ней об этом не говорили.

Это был день, когда я увидела, как она трубит в трубу. К тому времени она проучилась в нашем классе, пожалуй, несколько месяцев. Я уже хорошо знала эту голенастую девчонку, ее размашистую походку, короткий, немудреный пучок волос, подхваченный на затылке пряжкой, и знала ее низкий, чуть хриплый, слегка шепелявый голос.

Все это я впервые увидела и услышала в первое же утро, когда она к нам явилась, - затрудняюсь выразить другими словами. Она сидела в последнем ряду и не прилагала ни малейшего старания с нами познакомиться. Старания она вообще никогда не прилагала, а сидела себе на последней скамье и смотрела на учительницу точно так же нестарательно, бесстарательно даже - если только можно так выразиться. Нет, строптивости в ее взгляде не было. Но, должно быть, он все же производил именно такое впечатление среди подобострастных взглядов, к которым приучила нас наша учительница, потому что, как я поняла теперь, только этим и жила.

Итак, добро пожаловать в нашу компанию. Как ее звать, новенькую-то? Не вставая с места, она хриплым голосом, чуть шепелявя, сказала: Криста Т. Не померещилось ли нам? Она нахмурила брови, когда учительница обратилась к ней на «ты»? Ничего, минуты не пройдет, и с нее собьют спесь.

А откуда она взялась, новенькая-то? Ах так, значит она не бежала от налетов из Рурского бассейна или из разрушенного Берлина. Из Эйххольца - это ж надо! Эйххольц под Фридебергом. Цехов, Цантох, Цанцин, Фридеберг: мы, тридцать старожилов, мысленно проехали всю ветку узкоколейки. С глубоким возмущением, разумеется. Из семьи деревенского учителя, отсюда - неполных пятьдесят километров. И такой гонор. Конечно, если у кого за спиной остался десяток фабричных труб или по меньшей мере Силезский вокзал и Курфюрстендамм… Но если сосны, и дрок, и вереск, все те летние запахи, которых мы и сами с лихвой надышались на всю последующую жизнь, плюс широкие скулы и смуглая кожа - и вдруг такое поведение.

Как прикажете это понимать?

Никак. Никак, и еще раз никак я это понимать не желала, и устремила скучающий взгляд в окно - чтоб заметили все, кому сие интересно. Я видела, как учительница физкультуры размечает флажками поле для неизменной игры в мяч. Даже это на худой конец было приятнее, чем глядеть, как новенькая обращается с нашей учительницей. Как она направляет разговор. Как превращает в беседу вполне уместный при данных обстоятельствах допрос да еще вдобавок сама определяет тему. Я не верила своим ушам: они говорили про лес. Внизу свисток возвестил начало игры, но я отвернулась от окна и уставилась на новенькую, которая упорно не желала назвать свой любимый предмет, потому что больше всего на свете она любит ходить в лес. Голос учительницы звучал так, будто та готова уступить, этого мы за ней еще не знали.

В воздухе запахло предательством. Но кто здесь предавал и кого предавали?

Разумеется, наш класс, как обычно, дружески примет новенькую, Кристу Т., любительницу леса, в свою среду.

Я презрительно опустила уголки рта: еще чего, дружески, не принимать вообще. Пренебречь.

Затрудняюсь сказать, почему именно мне доставляли все сведения о новенькой. Подумаешь, говорила я после каждого сообщения, но сперва выслушивала это сообщение до конца. Что она на год старше, чем мы, так как училась в неполной средней школе и потеряла год при переходе. Что в городе она снимает комнату «с пансионом», а домой ездит только на субботу и воскресенье. Подумаешь! Что дома ее называют Кришан. Кришан? Очень подходящее для нее имя: Кришан.

А.Э. Воротникова

Аннотация: Статья посвящена жизни и творчеству немецкой писательницы Кристы Вольф. Основные этапы ее пути осмысляются в неразрывной связи с судьбой страны. Духовные поиски Вольф, сделавшей своим эстетическим кредо «субъективную аутентичность», ведут художницу к обнаружению своего места в жизни и прозрению непреходящего смысла бытия.

Ключевые слова: Криста Вольф, «субъективная аутентичность», автор, роман-мифорецепция, «женская литература», тема памяти

Криста Вольф: приход к самой себе

Я все еще пишу в поисках себя.

К. Вольф

В истории немецкой литературы второй половины ХХ века имя Кристы Вольф (Christa Wolf), несомненно, стоит в ряду тех художников слова, чье творчество оказалось симптоматичным для своего времени, вобрало в себя накал его страстей и подчас неразрешимые противоречия. 1 декабря 2011 года стало в этом смысле не только датой ухода незаурядной личности и крупной писательницы Кристы Вольф, «первой леди немецкой литературы» 1 , как называл ее Гюнтер Грасс, но и неким итогом в идейной жизни страны. А страна относилась к своему летописцу Кристе Вольф по-разному в разные периоды. Официальное признание в ГДР, выражавшееся в многочисленных премиях, соседствовало с опасливым отношением к писательнице, за которой даже была установлена слежка органов госбезопасности. В объединенной Германии Вольф наряду с другими восточногерманскими интеллектуалами и вовсе подверглась ожесточенным нападкам за соглашательство с коммунистическим режимом, из-за чего даже была вынуждена уехать на несколько лет (1992-1993 гг.) в США, а по возвращении уйти во внутреннюю эмиграцию.

Криста Вольф (в девичестве Иленфельд) родилась в 1929 г. в небольшом городке Ландсберге-на-Варте (ныне Гожув-Велькопольски, Польша) в семье коммерсанта. Ее отрочество пришлось на период второй мировой войны. Рано повзрослевшая Криста узнала на собственном опыте о неизменных спутниках кровавой бойни: нужде, голоде, насилии, смерти, эвакуации, когда семья была вынуждена бежать весной 1945 г. на запад. Вероятно, именно этот ранний опыт конфронтации с обесчеловеченной действительностью повлиял на формирование картины мира будущей писательницы, в которой главной ценностью станет отдельная личность, пытающаяся сохранить себя вопреки жестокому времени, тоталитарному обществу, навязываемой свыше идеологии…

После окончания школы Вольф вступает в СЕПГ, в рядах которой останется до июня 1989 г. Ко времени учебы в университетах Йены и Лейпцига на факультете германистики относятся первые художественные опыты молодого и самокритичного автора, безжалостного уничтожающего созданное. В 1950-е гг. Вольф - научный сотрудник в Союзе писателей, редактор в журнале «Нойе дойче литератур» и в книжном юношеском издательстве «Нойес лебен» - активно вращается в литературной среде, приобретая новые впечатления и бесценный опыт общения с «интереснейшими людьми, которых можно было в то время встретить в Германии» 2 . Среди них Ф.К. Вайскопф, Л. Фюрнберг, вдохновляющий начинающего автора на новые литературные опыты, Куба, Шт. Хермлин, В. Бредель и, конечно, глубоко почитаемая Кристой Вольф Анна Зегерс. В творческой мастерской своей мудрой наставницы начинающая писательница приобретет ценные крупицы познания диалектических взаимосвязей двух миров - авторского и читательского, глубже осознает стоящую перед ней как перед художником задачу - «сделать человека человечнее» 3 .

Интерес к противоречиям личностного развития, осуществляющегося на фоне общественно-исторических преобразований, является неотъемлемой чертой творчества Кристы Вольф, начиная с ее ранних произведений шестидесятых годов - «Московская новелла» и «Расколотое небо» - и кончая последними крупными книгами - повестью «На собственной шкуре» и романом «Город ангелов». У Вольф связь индивидуальной судьбы героя и глобальных событий приобретает нравственное измерение независимо от художественного материала, на котором она демонстрируется. Человек, делающий свой выбор в пользу определенной модели поведения, - центр творческой вселенной немецкой писательницы. И в произведениях, где действие разворачивается в современной Германии, и в романтических повестях, герои которых отделены от нас почти двумя столетиями, и в мифологических романах, посвященных глубокой древности, Вольф занимает, по сути, единственная главная тема: как найти человеку путь к самому себе.

Первое произведение Кристы Вольф - повесть «Московская новелла» («Moskauer Novelle», 1961) органично вписалась в немецкую литературу начала 60-х, пресытившейся «романтикой трудовых будней» и ощутившей настоятельную потребность всесторонне проанализировать сложный процесс внутреннего изменения личности под воздействием меняющихся исторических условий. Главная героиня повести Вера Брауэр, полюбившая русского лейтенанта, переживает крах прежних представлений о врагах - советских людях - и о собственной непричастности к преступному фашистскому прошлому. Однако, смелая тема - любовь немецкой девушки и советского офицера - не получает развития в «Московской новелле». Как пишет Г. Мор: «...автор пасует перед действительностью своей темы» 4 .

Мотив нравственного выбора на рубеже эпох определяет идейное содержание написанного вслед за «Московской новеллой» романа «Расколотое небо» («Der geteilte Himmel», 1963). Импульсом к его созданию послужило посещение автором вагоностроительного завода в Аммендорфе и участие в кружке пишущих рабочих, организованное в 1959 г. в рамках «Биттерфельдского пути».

В «Расколотом небе» Вольф удается преодолеть художественные недостатки первого произведения: отсутствие тонкой психологической нюансировки в отношениях героев, некоторую структурированность сюжета и декларативность решения проблемы. В романе, написанном сжато и емко, конфликт достигает особой напряженности и драматизма, перерастая рамки личного разлада двух героев и приобретая эпохальный характер столкновения разных мировоззренческих установок.

Главная героиня Вольф - юная Рита Зайдель - оказывается перед мучительным выбором между родиной и любовью к молодому химику Манфреду Герфурту, разочарованному одинокому интеллигенту, бежавшему после раскола Германии в ФРГ. Глубокое проникновение в душевный мир протагонистки, взгляд на происходящее изнутри, перебивка разных временных планов, сочетание форм повествования - от первого и от третьего лица, соединение лирического стиля с трезво-деловым языком рабочих вагоностроительного завода, широкое использование символики, отказ от одностороннего идеализированного или, напротив, критического изображения героев - черты романа, получившие развитие в последующем творчестве Вольф и значительно расширившие представления об идейно-эстетической природе литературы соцреализма. Образ «расколотого неба» перерос рамки художественного произведения, став на долгие годы символом трагического непонимания двух половинок одного народа в насильственно разъятой стране.

Думается, что в это время Вольф уже ощутила то не принявшее еще четких очертаний сомнение в правильности выбранного восточногерманским обществом пути, то состояние нравственной озабоченности и неудовлетворенности, которое сопровождало писательницу на протяжении всей жизни и которое свойственно всем неравнодушным и нравственно взыскательным людям, какой была и она. Сегодня критики характеризуют это состояние внутреннего разлада романистки как «ihre eigene Zerrissenheit» 5 - «ее собственная разорванность», что кажется не совсем точным. Неизбежные заблуждения не могли разрушить духовной цельности писательницы, обладающей внутренним стержнем и не боящейся искать себя, ошибаться и, потеряв едва ли не все, вновь отправляться в путь.

О том, что Криста Вольф была не просто репрезентативной для официальной восточногерманской литературы фигурой, но и критиком антигуманных проявлений в социалистическом обществе, свидетельствует ее повесть «Раздумья о Кристе Т.» («Nachdenken über Christa T.», 1968). Развернувшаяся в 1964 году на заседании Центрального комитета СЕПГ ожесточенная дискуссия о дальнейших путях культурного развития ГДР и составленный вслед за этим черный список неугодных власти художников, среди которых оказались Х. Мюллер, Р. Хавеман, В. Бройниг, Шт. Гейм и В. Бирман, стали поворотными событиями в судьбе Вольф. Необходимо было занять однозначную и бескомпромиссно четкую позицию в сложившейся ситуации - и писательница выступила в защиту своих собратьев по перу, после чего ее имя сразу исчезло из числа кандидатов в ЦК партии. Шестидесятые годы принесли не только горький опыт нелегкого прозрения тоталитарной сути режима ГДР, но и дали Вольф богатую пищу для размышлений, вылившихся на страницы не совсем обычного для литературы тех лет произведения.

Ответ на вопрос, сформулированный в 1950 г. И. Р. Бехером и вынесенный в эпиграф к повести: «Как это понимать - приход человека к самому себе?», рассказчица ищет в истории незаурядной героини Кристы Т., умирающей в тридцатипятилетнем возрасте от лейкемии. Однако физическая болезнь и гибель молодой женщины, как это становится очевидным из повести, являются лишь закономерным итогом ее неспособности приспосабливаться к миру зла и насилия с его апологией филистерского принципа невмешательства в устройство общества, пусть и несправедливое. В социалистическом мире, где выживание покупается ценой потери себя, растворения в массе себе подобных, случай Кристы Т. расценивается как смелая «попытка быть самим собой» 6 . Причину трагической судьбы протагонистки автор усматривает в отсутствии диалога личности и общества в ГДР. Не случайно западногерманский критик Х. Янсен назвал «Размышления о Кристе Т.» «неполитической повестью о политике» 7 .

При всем том «Размышления о Кристе Т.» вовсе не претендуют на широкий и многоаспектный показ общественно-политической обстановки 60-х гг. в ГДР. Это скорее повесть «нравственного расследования» (термин И.В. Млечиной), отличающаяся углубленным психологизмом, драматизмом внутреннего действия в ущерб внешнему накалу событий, наличием трагической составляющей повествования, заостренной дискуссионностью, известной философичностью и проникновенным лиризмом. Повесть представляет собой новый виток творческой эволюции автора по пути дальнейшего расширения рефлективного слоя и укрупнения субъективно-внутреннего плана изображения человека. Отказавшись от масштабного воссоздания социальной жизни ГДР, немецкая писательница воплотила в «Размышлениях о Кристе Т.» гуманистический принцип примата личностного бытия над общественным.

Работа над повестью «Размышления о Кристе Т.» - произведением, наиболее полно вобравшим в себя основные принципы поэтики Вольф, - побудила ее к обоснованию собственной теоретико-эстетической платформы, опираясь на которую она могла бы прояснить читателю смысл своего творчества. М. Рудницкий относит К. Вольф к числу тех писателей, которые всегда были верны принципу активного сотрудничества с читателем 8 . В сборнике эссеистических работ «Уроки чтения и письма» («Lesen und Schreiben. Aufsätze und Betrachtungen», 1972) Вольф утверждает свободу творца, не копирующего данность, но созидающего свою собственную художественную вселенную, в которой ведущая роль отводится индивидуальному опыту автора, способности прочувствованного отношения к возникающей под его пером новой реальности. Углубляя и расширяя понятие опыта, позаимствованное у Анны Зегерс, Вольф требует от писателя проникновения в материал произведения «изнутри», «вживания» в душевный мир героев.

При таком подходе диалектика «многообразных соответствий» 9 проявляет себя в том, что открытие художником другой личности оказывается в то же время знакомством с самим собой. Именно к такому жизненно важному выводу приходит Вольф в процессе размышлений над смыслом творчества: «Мне становилось все более ясно, что главный импульс для моей писательской деятельности - это самопознание» 10 .

Примечательно, что Вольф оставалась верна этой своей едва ли не главной творческой установке на протяжении всей жизни. На вопрос журналиста - знает ли сама писательница, приближающаяся к последней черте, кем она является, - восьмидесятилетняя Вольф ответила: «Я все еще пишу в поисках себя» 11 .

Свое творческое кредо Вольф обозначает термином, встречающимся в подавляющем большинстве ее публицистических и эссеистических работ, - «субъективная аутентичность» («subjektive Authentizität»). «Субъективная аутентичность» - категория не просто эстетическая, но мировоззренческая, рожденная из понимания взаимосвязи и взаимозависимости всех человеческих проявлений на земле, из осознания и благоговейного принятия глубоко гуманистического убеждения в многообразном единстве человеческой природы. Утверждая приоритет собственно человеческого перед социальным, Вольф ставит поистине всеобъемлющую задачу - «исследовать суть человеческого бытия» 12 .

Обозначая свои эстетические принципы емким понятием «субъективная аутентичность», Вольф придает ему характер моральной инстанции, ориентируясь на которую творец сохранит верность самому себе и не погрешит против истины. Принцип деятельного подхода автора к художественному материалу дополняется рассуждениями Кристы Вольф о социальном предназначении писателя, не имеющего права хранить молчание.

В произведениях, где ведущим принципом является «субъективная аутентичность», обессмысливаются общепринятые литературные каноны, а автор получает неограниченные экспериментальные возможности. Наполняя психологическим содержанием категорию времени, он обнаруживает ее подвижно-изменчивый характер и склонность к модификациям. Выход за пределы непосредственно наблюдаемой реальности в новое измерение, где привычные явления социалистической реальности приобретают гротескно-очужденный облик, Вольф осуществляет в цикле рассказов «Унтер-ден-Линден. Три невероятные истории» («Unter den Linden. Drei unwahrscheinliche Geschichten»), объединившем рассказы «Унтер-ден-Линден» («Unter den Linden», 1969), «Житейские воззрения кота в новом варианте» («Neue Lebensansichten eines Katers», 1970), «Маленькая прогулка в Г.» («Kleiner Ausflug nach H.», 1971), «Опыт на себе» («Selbstversuch», 1972).

«Невероятные истории» поразили сразу две мишени: с одной стороны, они поколебали навязываемые соцреализмом и не подлежащие критике нормы, в соответствии с которыми должно строиться художественное произведение, с другой стороны, они нанесли серьезный удар по нравственным основам жизни ГДР. Используя пародию, гротеск, фантастику и сатиру, Вольф обнажает нелицеприятные стороны социалистической реальности: засилье бюрократии и догматизма, проявление косности и застоя во всех сферах общества, следование диктуемым свыше предписаниям в противовес свободному самовыражению, приспособленчество как фундамент жизнеустройства. И все-таки главная тема большинства историй сборника иная - это вневременная тема взаимоотношений представителей двух полов. Рассказы из цикла повествуют о самоотверженной любви, на которую способной у Вольф, как правило, бывает женщина, и о предательстве, опять же, как это зачастую бывает у Вольф, совершаемом мужчиной. Человеческая личность остается в «Унтер-ден-Линден» абсолютным критерием негативных социальных проявлений.

Особой отточенности и мастерства в использовании принципа «субъективной аутентичности» Криста Вольф достигает в романе «Образы детства» («Kindheitsmuster», 1976), ставшем своеобразным расчетом писательницы с фашистским прошлым. В «Образах детства» происходит отказ от панорамно-событийного эпического повествования, его центр смещается в область внутреннего мира отдельной личности. В нравственном опыте единичного героя, точнее героини - Нелли Йордан, писательница увидела парадигму взаимоотношений человека и общества.

Мировоззренческие нормы Третьего рейха, без особых колебаний усваиваемые девочкой Нелли, воспринимаются ею как абсолютно неприемлемые во взрослом состоянии. Отказываясь от тяжелого наследия прошлого, героиня Вольф отрекается таким образом от значимой части самой себя: личность оказывается разорванной на Нелли прежнюю, которую пытаются навсегда забыть, и Нелли теперешнюю. Конфронтация протагонистки со своим прошлым находит воплощение в усложненной романной композиции, складывающейся из нескольких повествовательных плоскостей: жизнь мелкобуржуазной семьи Нелли Йордан в 1933-1947 гг., поездка взрослой героини в город своего детства в Польше 10-11 июня 1971 г. и, наконец, осмысление прожитого в письменной форме. Традиционные представления о времени оказываются поколебленными введением четвертого повествовательного слоя - своего рода ахронического сечения, проходящего через напластования памяти и упраздняющего событийные границы.

Писательница всем ходом своего романа старается внушить своим современникам мысль о том, что потеря «нравственной памяти» (понятие, используемое Вольф), таит в себе угрозу утраты человеческой сущности. Еще большую опасность представляет собой подобная «амнезия» в масштабах целого народа, целой страны. Ведь тот, кто позабыл об ошибках прошлого, не застрахован от их повторения в будущем.

Возвращение прожитого и его осознание осуществляются в «Образах детства» через творческий акт создания текста и обретения языка, хранилища индивидуальной и общечеловеческой памяти. Рассказывать, по Вольф, значит «посредничать между настоящим и прошлым», «дать сегодняшнему человеку повстречаться с канувшим в прошлое» 13 .

Обращение Вольф к романтической эпохе может рассматриваться как одно из выразительных проявлений общего интереса немецких писателей к культурному наследию прошлого, давшего о себе знать в конце 70-х гг. в произведениях П. Хакса, С. Хермлина, Г. Вольфа, Г. де Бройна, У. Пленцдорфа, Й. Эрпенбека и Э. Нойча. Однако не менее важной следует признать биографически-социологическую мотивировку переориентации Вольф с современной ей эпохи на далекое прошлое. 1976 год стал поворотным моментом в истории взаимоотношений писательницы с властью. Вольф наряду с другими одиннадцатью писателями выступила в защиту лишенного гражданства барда Вольфа Бирмана, в результате чего получила строгий выговор и была исключена из президиума Союза писателей, в котором состояла членом в течение 21 года. События вокруг изгнания Бирмана провели демаркационную линию между двумя этапами жизни художницы: первым, когда она еще чувствовала тесную связь с социалистическим обществом, и вторым - «постсоциалистическим», когда писательницу поразили скепсис и окончательное отрезвление в оценке возможных перспектив развития ГДР.

Выход из ситуации экзистенциального кризиса лежал для Вольф на путях художественного творчества, но творчества, открывшего для себя новые способы бытования. Прежние формы познания собственной личности и окружающей действительности оказались окончательно исчерпанными и абсолютно неприемлемыми для автора, чье мирочувствование было отмечено печатью невостребованности. «Решение проблемы на материале современности, - говорит К. Вольф, - было бы слишком натуралистичным и банальным, плоским» 14 . Преобразованная модель мира писательницы потребовала иных методов своего воссоздания в формах искусства, нового «строительного материала» (Г.А. Фролов). Парадигмы мышления и восприятия, предоставленные нынешним днем, уже не обеспечивали той точки, стоя на которой художница имела бы возможность обозреть свою эпоху, вскрыть ее глубинные структуры. Такую позицию, необходимую для отчетливого понимания современности, Вольф обрела посредством художественного осмысления прошлого и его уроков.

В истории судеб Клейста и Гюндероде из повести «Нет места. Нигде» («Kein Ort. Nirgends», 1979) легко прочитывается судьба самой Вольф, но также и судьба художника вообще во враждебном ему мире. Принцип монтажа функционирует в произведении главным образом благодаря «соприсутствующему» рассказчику, который конструирует из одиноких монологов двух героев-отщепенцев слаженно звучащий диалог, совмещает разрозненные временные плоскости внутри повествования и перекидывает мостик из романтического прошлого в актуальное настоящее, вовлекает в размышления о судьбах творческих личностей сегодняшнего читателя. «Нет места. Нигде» перерабатывает аутентично-литературный, биографический и исторический материал в художественную целостность. Единство подобной композиции скрепляется моментом «субъективной аутентичности», то есть присутствием рассказчика, чей голос становится медиумом авторских идей. В финале повести звучит местоимение «мы», воплощающее нерасчленимое триединство героев, рассказчика, автора.

В повести на мифологический сюжет «Кассандра» («Kassandra», 1983) Вольф продолжает свое путешествие в глубь времен. На сей раз все ее помыслы устремлены к фигуре легендарной пророчицы Кассандры, дочери царя Приама, чьи предсказания о близящемся падении Трои под напором ахейцев (ХII в. до н. э.) остались не услышанными ее соотечественниками.

Обращение к мифу было подготовлено всем предшествующим идейно-художественным развитием писательницы. Вольф шла по пути отказа от эмпирической конкретики современности к утверждению значимости непреходящего содержания бытия. Стремление перешагнуть границы данности, связать воедино времена, перевести диахронический ряд социальных феноменов в синхроническую соположенность, заметное уже в раннем творчестве, приобретает конститутивный характер в зрелых произведениях писательницы.

Обращение Вольф к преданию о Троянской войне представляется проявлением общего для немецкой литературы прошлого столетия интереса к античному наследию, ставшего своего рода мировоззренческой традицией. В 1980-е гг. для многих немецких писателей - Фолькера Брауна («Гибель Прометея», 1982), Франца Фюмана («Прометей. Битва титанов», 1981), Хайнера Мюллера («Пришедший в упадок берег. Медея. Пейзаж с аргонавтами», 1983) - разработка мифологических образов оказалась продуктивной формой объяснения современности и ее критики, но в то же время и способом отказа от сиюминутной конкретики во имя утверждения непреходящих основ человеческой экзистенции. Миф как сгусток всечеловеческого опыта приобретает под пером современных авторов многовекторную направленность: отталкиваясь от правремен, задающих универсальную модель бытия, он вопрошает настоящее о причинах его катастрофического состояния и, выявляя взаимосвязи и взаимозависимости разных эпох, открывает выход в пространство вечности.

Пиетическое отношение к античному наследию исчезает из литературы ХХ века - эпохи усиливающегося скептицизма и нигилизма. Достаточно вольное обращение с образами прошлого отличает и идейно-художественную трансформацию мифа о Троянской войне в повести Кристы Вольф, «приспосабливающей» древнее сказание к запросам своего времени. Во «Франкфуртских лекциях» («Frankfurter Vorlesungen», 1982), сопутствующих «Кассандре», писательница представляет творческий процесс переосмысления легендарной истории и создания ее собственной версии.

Рационалистическая концепция мифа, в котором Вольф увидела не плод фантазии древнего автора, но достоверное историческое свидетельство прошлого, сформировалась под влиянием идей английского исследователя Р. Ранке-Грейвса и швейцарского этнографа и антиковеда И.Я. Бахофена, а также Томаса Манна, «пионера в области поэтики мифологизирования» 15 , создавшего тетралогию на библейский сюжет «Иосиф и его братья» (1933-1943). Вольф наполняет миф конкретно-историческим содержанием, ссылаясь при этом на археологические раскопки Г. Шлимана и А. Эванса.

Писательница отказывается от романтической версии мифа, в соответствии с которой Троянская война началась из-за женщины - Елены Прекрасной, предпочитая более приземленную, но такую достоверную в своей исторической обыденности причину бойни - столкновение экономических и политических интересов двух враждующих государств, вступивших в кровавое состязание за удобный морской путь через Геллеспонт.

Антимилитаристкая интерпретация троянского мифа задает стратегию дегероизации, требующую резкой девальвации морально-этических характеристик античных персонажей. Разоблачение бесчеловечного характера многолетней войны, разыгравшейся три тысячи лет назад и определившей ход дальнейшей истории, осуществляется в произведении не через натуралистическое изображение батальных сцен, а посредством пародийного снижения образов прославленных в «Илиаде» героев. Так, описание внешности «богоравного» гомеровского Ахилла призвано вызвать у читателя вольфовской повести негативные ассоциации с животным началом, наиболее отчетливо проступающим в уничижительном эпитете «скот».

Задача автора «Кассандры» - отвоевать миф и отраженную в нем историю у патриархатной традиции героического эпоса. Точно так же в период Третьего рейха Т. Манн считал необходимым пресечь распространившиеся в тридцатые годы антиинтеллектуальные и антидуховные тенденции мифологизирования: «вырвать миф из рук фашистских мракобесов и “переключить” его на гуманные цели» 16 . Актуализации мифа и открытию в нем богатых просветительских потенций служит применяемый к нему гуманизирующий подход, предполагающий интерпретацию древнего предания через погружение в духовный мир отдельной человеческой личности.

Ревизию мифа писательница осуществляет с позиций «проигравших» в истории женщин, чьей судьбой стало - «превращение … в объект» 17 . Необходимо отметить, что Вольф далека от радикально-феминистских умонастроений, являющихся проявлением столь отвратительного ей сектантского мышления. Понятие «мужская, или патриархатная, цивилизация», постоянно фигурирующее на страницах лекций, следует толковать, скорее, в обобщенно-символическом, нежели прямом смысле. Им прозаик обозначает бездуховно-рационалистический современный мир, приблизившийся в своем развитии к последней роковой черте. В вышеупомянутое понятие «проигравших», как это следует из лекций и повести, автор также вкладывает более широкое содержание, включающее не только женщин, но и представителей иных рас и наций, оппозиционные социальные группы, интеллектуалов-аутсайдеров и вообще всех тех, кто пытается противостоять бесчеловечной машинерии уничтожения.

«Просветительская» задача, поставленная Вольф в «Кассандре», диктует выбор особой эстетики, которую сама писательница обозначает как «женскую». В «Лекциях» понятие «женской эстетики», или «женского письма», предстает, однако, довольно неопределенным и весьма условным, приобретая, скорее, идейное, нежели формально-художественное наполнение. Эта эстетика бежит изображения масштабных событий, предпочитая им неброские «драгоценные будни» 18 , ей претит жестко заданная форма и линейное повествование как выражение идей рационализма и прогресса, изживших себя в век атомного безумия.

Гуманистическая направленность вольфовской эстетики в «Кассандре» проявляется прежде всего в использовании внутреннего монолога - повествовательной формы, позволяющей достоверно и проникновенно глубоко воссоздать внутренний мир протагонистки. В произведении события, происходящие в духовной сфере бытия пророчицы, приобретают первостепенную важность, отодвигая на второй план перипетии легендарной Троянской войны.

«Моя цель при создании образа Кассандры: вернуть его из мифа в социальные и исторические координаты...» 19 - так видит свою задачу писательница. Главное отличие вольфовской Кассандры от ее литературных предшественниц у Гомера и Эсхила состоит в реалистическом наполнении ее образа. Благодаря психологизации и индивидуализации внутренний мир Кассандры наделяется сложностью и многомерностью - чертами, присущими сознанию сегодняшнего человека.

Очевидно, что и провидение Кассандры не несет в себе черты таинственного и сверхъестественного. Она «”видит” будущее, потому что имеет мужество глядеть в глаза настоящему и его правде» 20 . Итогом всей жизни героини оказывается расчет с суеверием, которое требует широкого толкования - не просто как языческой религии, но как ложного представления о мире и о себе.

Образ правдоискательницы, отвергнутой обществом, отброшенной к самой себе, своей бесприютной экзистенции, оказывается духовно близким Вольф. В «Кассандре» писательница создала модель противоборства мыслящей личности и власти, в которую органически могла бы вписаться история ее собственных отношений с партийно-бюрократической верхушкой и органами госбезопасности ГДР, рассказанная несколькими годами позже в повести «Что остается» («Was bleibt», 1989). В одном из писем к Гюнтеру Грассу Вольф призналась, что в своей мифологической повести она воплотила параболическую весть о близящемся крахе социалистической Германии 21 .

Не случайно в модернизированное древнее предание, принявшее под пером писательницы характер сложного многомерного повествования, проникают отчетливые параллели с тоталитарным обществом. Аналогии создаются прежде всего за счет использования современной политической лексики, воплощающей приемы манипулирования массовым сознанием и насаждения идеологических мифов. Кристу Вольф живо интересует феномен социальной власти языка. Понятие «языковой манипуляции» 22 приобретает у писательницы двунаправленный характер: с одной стороны, язык показан в романе как беззащитный и безразличный по отношению к тому, кто на нем говорит, т. е. сам становится объектом манипуляции, с другой стороны, в какой-то момент он превращается в самостоятельную силу, наделенную почти магической мощью воздействия на человеческую психику. Так, из словесной шелухи рождается образ врага: греческий правитель Менелай из «дружественного гостя» превращается в «провокатора» - «будущего врага» 23 , а имя Елены Прекрасной обретает силу политического лозунга.

Сомнения в языке, в его способности нести истину мучают Кассандру, утверждающую в конце пути примат образа над словом: «Перед картинами меркнут слова» 24 . Языковая проблематика повести обнаруживает давние размышления самой Вольф над сложностями адекватного художественного самовыражения и, в конечном счете, над оправданностью писательского труда и его преобразовательным потенциалом.

Чувство дискурсивной растерянности, порожденной усиливающимся разочарованием писательницы в самой возможности быть услышанной и правильно понятой, пронизывает собой роман «Медея» («Medea», 1996). Годы, разделяющие мифологические произведения Вольф, были заполнены социально-историческими пертурбациями и мировоззренческими потрясениями. Надежда на гуманизацию отношений в объединенном германском обществе сменилась жестоким разочарованием и скепсисом. В публицистической работе «От Кассандры к Медее» 25 Вольф с болью констатирует, что жизнь в свободной ФРГ, в принципе, строилась по восточногерманской схеме - подмене истинных ценностей обезличенными фетишами. Парадоксально, но глубинное родство немецких государств вовсе не способствовало их сближению, а, напротив, усугубляло взаимное непонимание двух половинок когда-то одного народа.

В 90-е гг. Вольф переживает очередной экзистенциальный кризис. Западногерманская пресса развернула настоящую «охоту на ведьм» - кампанию против интеллектуалов из ГДР, обвиняемых в пособничестве режиму Э. Хонеккера 26 . Криста Вольф, в которой до объединения на Западе видели оппозиционерку, теперь подверглась неоправданно жесткой критике за готовность идти на компромисс с правящими кругами Восточной Германии 27 .

Бурную дискуссию вызвала запоздалая публикация в 1989 году повести Кристы Вольф «Что остается», написанной в 1979 году. Тема произведения - отношения писательницы и органов госбезопасности, а шире - интеллигенции и власти. Вольф обвинили в трусости и соглашательстве с режимом ГДР, не позволившими ей издать свое злободневное произведение десятилетием раньше, до падения Берлинской стены. Остроты спорам вокруг повести придала рассекреченная информация о сотрудничестве Вольф со штази в 1959-1961 гг. Писательница, действительно, готовила для органов госбезопасности ГДР отчеты о деятельности редакции журнала «Нойе дойче литератур», сотрудником которой она являлась, о Союзе писателей, о своих коллегах - писателях и журналистах, их произведениях, политических взглядах, повседневном поведении и личной жизни 28 . Однако все ее отзывы носили исключительно благожелательный характер, в результате чего она сама попала под подозрение и стала объектом слежки, о чем позднее и рассказала в «Что остается».

В мифологическом сюжете о варварке Медее, вынужденной бежать из Колхиды в Коринф, Вольф увидела сходную со своей ситуацию неприкаянного аутсайдерского положения в новой Германии. Да и образы Колхиды и Коринфа с их недальновидными правителями, борьбой за власть, придворными интригами, ненавистью к инакомыслию тоже показались писательнице не отдаленными от сегодняшней Германии долгими столетиями, но вполне близкими и понятными.

Вольф вступает в конфронтацию с патриархатными версиями истории коварной детоубийцы, возникшими в процессе литературной обработки мифа античными драматургами Еврипидом и Сенекой. Писательница видит свою героиню «сильной женщиной, женщиной, несущей в себе продуктивное варварство» 29 и пытается ответить на вопрос: «каким образом женщину делают козлом отпущения» 30 .

В «Медее» более отчетливо, чем в «Кассандре», на первый план выходит политический аспект мифа. У Вольф Медея решается на бегство с Ясоном вовсе не из-за внезапно вспыхнувшей к нему страсти, как это было у Еврипида, но из-за неприятия колхидской тоталитарной системы власти. Сквозь архаические события, подвергшиеся в романе переосмыслению, просвечивают параллели с современной политикой. Бегство Медеи в чужой город сравнимо с эмиграцией граждан Восточной Германии в Западную. Положение главной героини в Коринфе напоминает положение представителей других национальностей в Германии или США. Удел Медеи, отвергнутой как в Колхиде, так и в Коринфе, которые существуют по одним и тем же антидемократическим законам, в чем-то схож с судьбой самого автора, не нашедшего места в объединенной Германии. Догматизм Эета ассоциируется с политической недальновидностью современных правителей, а неудавшиеся в Колхиде преобразования напоминают провал реформ в ГДР.

Как и в «Кассандре», в «Медее» демонстрируется процесс насаждения политических мифов. Ради воцарения спокойствия в Коринфе фабрикуется миф о тайном замужестве царевны Глауки, которая якобы покинула родину с иностранным царем. Беды, обрушившиеся на город (чума, затмение луны и др.), объясняются пребыванием в нем чужеземцев во главе с Медеей. В определенном смысле политическим можно считать и миф об убитых коринфянами детях Медеи, вина за гибель которых возлагается на их мать. Если в «Кассандре» политический миф являл собой одну из сторон переосмысленной писательницей истории троянской пророчицы, то в «Медее» он доминирует.

История Медеи подается не как установленный факт, но как незавершенное событие, разворачивающееся перед глазами читателя, который также чувствует себя участником романного «расследования». Повествование романа складывается из одиннадцати монологов, принадлежащих шести разным героям (Медее, Ясону, Агамеде, Акаму, Леукону, Глауке), каждый из которых отстаивает свою версию мифа о Медее. В спор о легендарной детоубийце вливаются голоса древних и современных мыслителей, которым принадлежат эпиграфы к отдельным главам романа. Однако открыто заявленная композиция произведения, призванная запечатлеть процесс правдоискательства, еще не гарантирует обнаружения истины. Сомнения в возможности достоверного воссоздания прошлого закрадываются в размышления героев и постепенно берут верх. Мотив слабости человеческой памяти оказывается оборотной стороной мучающей Вольф на протяжении многих лет проблемы бессилия слова, поскольку в сознании образ ушедшего существует прежде всего в вербальной форме.

И хотя рассказ самой Медеи композиционно и идейно доминирует над остальными версиями случившегося, главная героиня полностью утрачивает в конце романа веру в возможность быть услышанной: «Куда мне теперь? Можно ли помыслить такой мир, такое время, где я пришлась бы к месту? Некого спросить. Это и есть ответ» 31 . На экзистенциальный вопрос: можно ли изменить существующее положение вещей? - автор дает отрицательный ответ. Роман пронизывает горькая мысль о принципиальной неизменности не только внешней действительности, но и внутреннего мира человека. «...Мы ведь неисправимы» 32 , - констатирует Медея в конце произведения. Пессимистический тон романа не устраняет из него мотива стоического гуманизма, носительницей которого является протагонистка - образ, близкий автору.

Как и Медея, изгнанная из Коринфа, ее автор оказывается вынужденным уйти во внутреннюю эмиграцию. Не принимая более активного участия в общественно-политической жизни страны, не отвечая на критические выпады, полные агрессии, Вольф замыкается в кругу близких и друзей 33 . Но продолжает писать - не может не писать. О возможностях автономного бытия творца Вольф начала размышлять уже в повести «Летний этюд» («Sommerstück»), создававшейся с конца 1970-х до 1987 г., а опубликованной только в 1989 г. На примере утопического сообщества интеллектуалов, уединившихся в сельской глуши, писательница утверждает мысль об ограниченности и недопустимости подобного существования и о великой мере ответственности художника перед своим временем и живущими в нем людьми.

Последнее десятилетие жизни писательницы отмечено появлением нескольких крупных произведений. В повести «На собственной шкуре» («Leibhaftig», 2002) Вольф переходит от занятий археологией в привычном смысле этого слова (мифологические произведения «Кассандра» и «Медея») к «внутренней археологии» 34 . Главная героиня, находящаяся в одной из восточногерманских клиник 80-х гг., борется не только с тяжелым физическим недугом, но и вступает в конфронтацию со своим прошлым, требующим глубокого переосмысления и переоценки. Индивидуальная память, с которой протагонистка срывает все новые и новые напластования, вырывается за пределы единичного сознания, сливаясь с общенародной и общечеловеческой. История болезни героини воспринимается как символическое замещение истории краха социалистической идеологии и расставания с политической утопией.

С целью сближения индивидуального и всеобщего уровней бытия писательница прибегает к излюбленным ею приемам попеременного использования личных местоимений «я» и «она» и ахронического изложения событий, наиболее полно соответствующего атемпоральному характеру работы человеческого сознания. Своеобразными «переключателями» из настоящего в вечное и из реального в воображаемое и подсознательное служат говорящие имена персонажей. Например, имя врача-анастезиолога Коры, ассоциирующееся с мифологической Персефоной, владычицей подземного Аида, соответствует функции его обладательницы - посредницы между миром живых и мертвых. Мифологический подтекст, открывающий выход в широкое пространство общечеловеческой всевременной экзистенции, и острая социальная проблематика позволяют рассматривать «На своей шкуре» как итоговое произведение Кристы Вольф, в котором сходятся воедино линии предшествующих творческих поисков писательницы.

Своего рода исповедью и моральным отчетом, который автор держит перед своей совестью и читателем, можно считать и дневник «Один день в году. 1960-2000» («Ein Tag im Jahr. 1960-2000», 2003), к которому писательница обращалась каждый год 27 сентября на протяжении четырех десятилетий. В нем писательница рисует образ страны, прошедшей путь от эйфорического принятия социализма до прощания с ним. При этом сосредоточенность авторского взгляда на событиях приватной жизни, пусть и показанных в тесной сопряженности с масштабными общественно-политическими процессами, воплощает идею доминирования отдельной личности над государством.

В автобиографическом романе «Город ангелов, или Пальто доктора Фрейда» («Stadt der Engel oder The Overcoat of Dr. Freud», 2010), отразившем опыт пребывания К. Вольф в США в Лос-Анджелесе в 1992-1993 гг., писательница попыталась отстраненно и непредвзято обозреть прошлое и настоящее своей страны и определить свое место в недавней истории. Она откровенно рассказывает о собственных заблуждениях и слабостях, породивших, в частности, эпизод сотрудничества с органами госбезопасности. Пересмотр исторического прошлого, частью которого стала личная судьба писательницы, не подорвал ее веры в гуманистические идеалы: она не отреклась от идей демократического социализма и не приняла хищнического капитализма с его апологией прагматического образа жизни, милитаристскими устремлениями (пример тому - Иракская война) и социальным расслоением.

Собственная судьба писательницы сплелась неразрывно с судьбой страны, все этапы жизни которой Вольф пропускала через собственный внутренний мир и аутентично воплощала в своих произведениях. Подспудно мучимая сомнениями относительно правильности собственного пути и пути родной страны, романистка на протяжении всей творческой биографии пребывала в неустанных поисках истины. Именно это стремление Кристы Вольф к правдоискательству вопреки неизбежным заблуждениям позволило остаться ей своего рода моральным ориентиром для многих поколений читателей.

Как истинно великий художник Вольф обладала не только способностью воскрешать прошлое, воссоздавая его многогранный и противоречивый образ, но и прозревать, подобно Кассандре, будущее. В завуалированной притчевой форме писательница предрекала падение тоталитарного режима и предостерегала от новых троянских войн и безоглядной экспансии в нерукотворный мир природы. Г. Грасс в своей прощальной речи обратил внимание на то, что в вольфовской повести о Чернобыльской катастрофе «Авария» («Störfall. Nachrichten eines Tages», 1987) сегодня прочитывается предчувствие Фукусимы 35 . Писательница удерживала в своих руках связующую нить времен, открывая в каждом эпохальном и обыденном событии непреходяще значимое экзистенциальное содержание. При этом человеческая личность неизменно оставалась для нее основным мерилом всего происходящего на земле. И в этом заключается главное величие и достоинство творчества Кристы Вольф.