Костромская деревня Спас-вежи

Стихотворение «Дедушка Мазай и зайцы»

В июне 1870 года Некрасов впервые прибыл в Ярославль на поезде (железнодорожное движение от Москвы до Ярославля открылось в феврале 1870 г.). В первый раз вместе с ним в приехала его гражданская жена Зинаида Николаевна, с которой поэт сошелся недавно.

По мнению А. Ф. Тарасова, Некрасов приехал в Карабиху в середине июня384 , но, вероятнее, это случилось на рубеже второй и третьей декад месяца*** .

Вскоре после приезда в Карабиху Некрасов написал едва ли не самое знаменитое своё стихотворение «Дедушка Мазай и зайцы», которое сразу послал М. Е. Салтыкову-Щедрину в его подмосковную усадьбу Витенево. Уже 17 июля 1870 года тот ответил: «Стихи ваши прелестны»385 . Следовательно, стихотворение написано примерно в период между 25 июня и 10 июля 1870 года (а опубликовано оно было в январском номере «Отечественных записок» за 1871 г.).

К сожалению, стихотворение «Дедушка Мазай и зайцы» практически не изучалось с точки зрения истории его возникновения. А. Ф. Тарасов полагает, что летом 1870 года вместе с Зинаидой Николаевной Некрасов «через Грешнево (...) отправился в костромские места»386 . Подтверждением этого, по его мнению, служит то, что наброски стихотворения «Как празднуют трусу», где говорится о посещении поэтом Грешнева («Утром мы наше село посещали, где я родился и взрос»), «находятся на обороте листа с черновыми набросками “Дедушки Мазая...” (II, 732)»387 . А. Ф. Тарасов предполагает, что в 1870 году Некрасов с Зиной посетил и Шоду. Выше уже писалось, что мы сомневаемся в приезде поэта в 1870 году в Шоду: сын Гаврилы Яковлевича, Иван Гаврилович, в своих рассказах, наверняка, упомянул бы, что однажды Некрасов посетил Шоду с женой. Сомнительным нам кажется и сама поездка Некрасова «в костромские места» летом 1870 г. Доказательств тому, что Некрасов с Зинаидой Николаевной тогда ездили дальше Грешнева, нет. По-видимому, толчком к написанию «Деда Мазая...» послужили другие обстоятельства (о них чуть ниже).

Нам неизвестно, когда и как Некрасов познакомился с прототипом своего Мазая. Однако кое-какие данные на этот счет есть. В Пушкинском доме сохранился листок с черновыми заметками Некрасова, на котором сделаны следующие записи: «Дедушка Мазай и зайцы» и «Заяц сер как онуча»388 . М. В. Теплинский предположил, что эти заметки относятся к периоду между 1866 и 1870 гг.389 О записи «Дедушка Мазай и зайцы» исследователь заметил: «Название известного стихотворения Некрасова, написанного в 1870 году. Мысль о стихотворении и название его могли зародиться у Некрасова и раньше, что подтверждается следующими соображениями. Упоминаемая в стихотворении деревня Малые Вежи находится в той же Мисковской волости Костромской губернии, где Некрасов охотился с Гаврилой, которому посвятил “Коробейников” (1861). Поэт охотился в этих местах в начале 60-х годов, и именно тогда у него мог возникнуть замысел стихотворения (...)»390 .

В. Н. Осокин предположил, что дедушка Мазай фигурирует у Некрасова не только в стихотворении о зайцах. По его предположению, рассказ Мазая положен и в основу стихотворения «Пчелы» (1867 г.), представляющего собой рассказ неназванного по имени старика-пасечника. По мнению В. Н. Осокина, старик-пасечник и дед Мазай – одно и то же лицо. «К этому выводу приходишь, – пишет он, – сличая язык деда Мазая с речью старика-пасечника из “Пчел”. Пасечник – это дед Мазай»391 . С данным предположением нельзя не согласиться (подробнее об этом чуть ниже). Стихотворение «Пчелы» датировано 15 марта 1867 года и, следовательно, мы можем предположить, что Некрасов познакомился с Мазаем не позднее лета 1866 г.

Помимо «Дедушки Мазая и зайцев», деревню Вёжи, в которой жил Мазай, Некрасов упомянул в черновиках поэмы «Кому на Руси жить хорошо», где говорится:

В Вежах в базарный день (III, 560).

Название Вёжи слишком редкое, чтобы можно было усомниться, что имеется в виду именно та самая деревня, где жил Мазай. Однако это упоминание нам ничего не дает. Вёжи упомянуты в черновиках последней части поэмы «Пир на весь мир», над которой поэт работал в 1876-1877 гг., т. е. спустя 6-7 лет после написания стихотворения о Мазае. Таким образом, Некрасов, скорее всего, познакомился с прототипом дедушки Мазая в 1865 или 1866 году (в 1864 году Некрасов ездил за границу, и в Карабиху не приезжал) и тогда же услышал от него рассказ, как он спасал в весенний разлив зайцев. Почему же стихотворение о дедушке Мазае было написано только в 1870 году? Может быть, как полагает А. Ф. Тарасов, поэт посетил в этом году Вёжи, еще раз встретился с прототипом Мазая, и, вспомнив историю про зайцев, написал своё знаменитое стихотворение? Однако, скорее всего, дело обстояло иначе. Некрасов, судя по всему, давно собирался написать стихотворение о Мазае, но, по-видимому, решающим толчком к его написанию послужил замысел М. Е. Салтыкова-Щедрина выпустить книжку для детей, состоящую из его рассказов и стихов Некрасова392 (почему оконченное стихотворение поэт сразу и послал ему). Судя по всему, именно этому оставшемуся неосуществлённым замыслу мы и обязаны появлением стихотворения «Дедушка Мазай и зайцы». Как знать, если бы не М. Е. Салтыков-Щедрин, в оставшиеся несколько лет жизни у Некрасова до «Дедушки Мазая...» руки, может быть, так и не дошли.

Зарецкий край – земля дедушки Мазая

Если Гаврила Яковлевич Захаров жил на севере Мисковской волости, то благодаря стихотворению о дедушке Мазае в русскую литературу вошла южная часть этой волости, составляющая значительную часть Костромского Заречья. Заречьем (Зарецким краем, Зарецкой стороной) называлась западная часть Костромского уезда, лежащая за рекой Костромой, которую местные жители издавна (чтобы не путать с одноименным городом) чаще называли «просто Река»393 . Около 10 тысяч лет тому назад после отступления последнего ледника здесь, на низменных пространствах между будущими городами Костромой и Ярославлем, образовалось огромное озеро, послужившее одним из источников возникновения великой водной артерии, которую мы называем Волгой. Постепенно озеро исчезло, оставив после себя низменный край с множеством озер, рек и болот, о котором геолог А. А. Красюк писал в начале XX в.: «...оригинальная местность, выделяющаяся своим своеобразием не только в районе Костромского края, но и всего Верхнего Поволжья (...)»394 .

Исторически Костромское Заречье делилось на две неравные части: большую – «монастырщину» и меньшую – «барщину», названия которых отражали историю края. С XV-XVI веков значительная часть Заречья принадлежала Ипатьевскому монастырю, находящемуся у впадения в Волгу реки Костромы, а с конца XVI века и московскому Чудову монастырю (последний находился в Московском Кремле). После секуляризационной реформы 1764 года местные крестьяне из монастырских стали государственными и не знали власти помещиков (кроме района с. Петрилова). Однако по традиции вплоть до начала XX века селения, принадлежавшие некогда Чудову и Ипатьевскому монастырям, назывались «монастырщиной»* (в местном произношении – «монастыршиной»), а район Петрилова – «барщиной» («баршиной»)397** . Деревня Вёжи, где жил дед Мазай, относилась к «монастырщине».

Главная особенность низменного Зарецкого края состояла в том, что в весеннее половодье оно заливалось водами Волги и Костромы, и разлив держался месяц-полтора. Сохранился ряд описаний тех, кто видел эту по-настоящему величественную картину разлива. А. А. Красюк: «Пойма заливается верст на 30 в ширину и до 70 верст к северу от устья реки Костромы. В апреле всё это пространство представляет собою обширную водную поверхность, которая в бурную погоду представляет весьма внушительную картину. С возвышенного коренного берега на пойму открываются великолепные виды, особенно после спада воды, когда в конце мая все пойменное пространство покрывается ярко-зеленым ковром луговой растительности; среди лугов разбросаны пятна кустарниковых зарослей и дубовых рощ, выделяющихся своею темно-зеленой окраской»399 . А. В. Федосов: «Весной в половодье вся эта местность находится под водой. Волга и Костромка разливаются верст на тридцать пять, затопляя луга, и весело бывает бежать на маленьком пароходике, идущем из Костромы до города Буя, прямо лугами мимо сел Шунги, Самети, Мискова, глядеть, как торчат из воды верхушки полузатопленных лесов, как нехотя подымаются с нее целые косяки пролетных гусей, как звонко свистят крыльями быстрые табунки чирков и шилохвости, как сиротливо, тесною грудой столпились на сваях и оплетённых насыпных холмах потемневшие избы и бани редких деревень и как ярко и празднично светит солнце, блещет вода, голубеет молодое небо и дрожит вдали нагретый весенний воздух»400 . Л. П. Пискунов: «Необыкновенно своеобразен был весенний разлив. Вся низина от Ипатьевского монастыря до с. Глазова на р. Соти в Ярославской области (с юга на север) и от с. Бухалова до п. Прибрежного (с запада на восток) с конца марта по середину мая затоплялась водой. Огромные лесные массивы погружались в воду, оставляя редкие островки суши. Кто бывал в это время в затопленном лесу в солнечный день на лодке, тот всю жизнь не забудет прелести природы, наполненной пением птиц, кряканьем уток, кваканьем лягушек, криками чаек, воркованьем тетёрки, ворочаньем огромных икряных щук в залитых водой кустах и валежнике. Лес чист и прозрачен, листа еще нет. Только на вербах и краснотале появились барашки»401 .

Специфика Зарецкого края сказывалась в особенности планировки его селений и в неповторимом своеобразии местных построек* .

В связи с тем, что местные селенья находились на небольших возвышенностях, где дома из-за тесноты строились впритык друг к другу, хозяйственные строения, в частности бани, ставились на заливаемых весной местах на высоких сваях. В Зарецком крае был и, кажется, единственный в России деревянный храм на сваях – церковь Преображения Господня в с. Спас-Вёжи (Спас).

Регулярные разливы удобряли почву, и на пойменных зареченских лугах заготовлялось огромное количество прекрасного сена** .

Обилие озер, рек и болот способствовало охоте и рыболовству. Большую часть сена, рыбы и дичи местные жители сбывали в находящуюся рядом Кострому.

В самом центре Заречья находились три расположенные вблизи друг от друга селения – с. Спас (Спас-Вёжи), д. Вёжи и д. Ведёрки*** , образовывавшие один церковный приход.

В ходе археологических раскопок, ведшихся с 1995 года на небольшом островке, оставшемся от деревни Вёжи на Костромском водохранилище, выяснилось, что на месте Вёжей люди жили уже в эпоху неолита (V тыс. до н. э.), а постоянно они поселились здесь с XII в.406 О происхождении названия «Вёжи» существуют различные версии. Филолог С. Еремин в 20-е гг. века писал: «Название деревни Вежи народ ведет от рыбачьего шалаша (население здесь исстари рыбаки), хотя существует и другой вариант – “лет 800 тому назад поселился здесь по близости беглой и построил себе вежу для жилья (в окрестности находят разные черепки и кости), потом, когда образовался нанос, постройку перенесли на теперешнее место деревни”»407 . В языке наших предков слово «вежа» имело ряд значений: легкая жилая постройка, крепостная башня, хозяйственная постройка, рыболовное угодье с постройками408 . Учитывая, что, вплоть до затопления деревни в 50-е гг. XX в., рыболовство являлось одним из главных занятий её жителей, вероятнее всего, название селения произошло именно от последнего значения термина «вежа» – рыболовное угодье с постройками.

Деревня Вёжи стояла на левом берегу речки Иледомки* (притоке реки Соть). Эта речка была невелика: она вытекала из Иледомского (Идоломского) озера и через четыре версты впадала в реку Соть. По воспоминаниям местных старожилов, в узких местах ширина Иледомки составляла около 30 метров, в широких – около 70. Иледомка связывала между собой все три стоящие вблизи друг от друга селения: Вёжи стояли на левом её берегу, Ведёрки – на правом, Спас – на левом.

Как и большинство селений в Зарецком крае, деревня Вёжи представляла собой высившийся среди лугов небольшой бугор (или – «гриву», как говорят местные старожилы), плотно застроенный жилыми строениями. В 1858 году в Вежах проживало 56 семей или 368 человек410 . В центре деревни стояла деревянная часовня411 . Нам не удалось найти документальных данных о том, какому святому или празднику она была посвящена. Однако, учитывая, что престольным праздником Вежей являлся Ильин день (20 августа ст. ст.), когда в деревне проходил торжок412 , можно совершенно уверенно сказать, что часовня в Вежах была построена и освящена во имя святого пророка Ильи .

Примечательно, что вплоть до революции Вёжи официально именовались не деревней, а погостом. В списке населенных мест, вышедшем в 1877 г., значится: «Вежи (погост Вежи), д. при рч. Ильдомке»413 – т. е. д. Вёжи (погост Вёжи). В аналогичном издании, опубликованном в 1907 г., сказано: «Вежи пог.»414 , т. е. погост Вежи. В метрических книгах Преображенской церкви села Спас (Спас-Вёжи), которые дошли до нас, начиная с 1879 г., Вёжи ни разу не названы деревней, но всегда – погостом. Л. П. Пискунов свидетельствует: «Наши деревни: Вёжи, Ведёрки и Спас – называли Погостье. Говорили: “Приехали из Погостья”, или: “Пошли в гости в Погостье”»415 . То, что деревня Вёжи вплоть до начала XX века официально числилась как погост, разумеется, не случайно. В Вёжах издавна существовало предание о том, что первоначально церковь хотели строить не в Спасе, а в Вёжах. Л. П. Пискунов пишет: «...существует легенда о месте её строительства. Первоначально её хотели устроить в д. Вёжи; рассказывалось, что навозят лесу-бревен к месту строительства, а через неделю-две этот лес исчезает в одну ночь. И не оставалось никаких следов от его исчезновения, говорили: как по воздуху улетал. И оказывался в Спасе – на месте, где позднее стояла церковь; лес увозили снова в Вёжи. Привозили из леса еще нового, и опять через неделю-две всё исчезало и опять оказывалось на том месте, где была потом построена церковь. Так было раза три, и вежане отступились, сказали: “Это Божье веленье, пусть будет так”»416 . На пустом месте такие легенды, конечно, не рождаются. Возможно, что первоначально в старину храм действительно стоял в Вёжах, а уже потом был перенесен в Спас. По-видимому, в прошлом центр Вежского погоста, собственно погост, находился в будущей деревне Вёжи, а потом, скорее всего, в связи с весенними разливами, храм перенесли в будущее село Спас.

Деревня Вёжи со всех сторон была окружена реками, озерами и болотами. Помимо Идоломки вблизи от деревни протекали реки Соть и Узокса. Соть протекала по Любимскому и Даниловскому уездам Ярославской и Костромскому уезду Костромской губерний, неподалеку от Вёжей, приняв в себя Идоломку, она впадала в Великое озеро* .

Река Узокса вытекала из Великого озера и впадала в реку Кострому немного повыше её устья. Летом жители Вёжей обычно добирались до г. Костромы на лодках по водному пути: Идоломка, Соть, Великое озеро, Узокса, р. Кострома.

В радиусе одной-трех верст вокруг деревни находились озера: Вёжское (Вёжевское), Иледомское, Першино, Семёновское, и Великое, лежавшее на границе Костромской и Ярославской губерний. Все эти озера имели по 1-2 версте в длину и по 0,5 версты в ширину; самым крупным было Великое (более двух с половиной верст в длину, и более версты в ширину)418 .

На таком же расстоянии Вёжи окружали болота: Вежевское, Ечеинское и Остряково. В 6-7 верстах – за Сотью, уже на территории Ярославской губернии, простиралось огромное Засотское болото.

В версте к востоку от Вёжей лежало село Спас-Вёжи (Спас). В документах XVI – XX вв. оно называлось по-разному – Спас под Вёжами** , Спас что в Вёжах, Спас-Вёжи, Спас. К концу XIX века у села было два названия: более старое – Спас-Вёжи и новое – Спас. К началу 70-х гг. XIX века в Спасе было 43 двора420 . Село являлось центром местного прихода, здесь высился стоявший на сваях деревянный Преображенский храм. Когда здесь появился первый храм, неизвестно. Впервые погост Вёжи на речке Иледомке упоминается в 1581 г.421 , когда царь Иван Грозный в числе других селений Зарецкой стороны пожаловал погост Чудову монастырю* . Следует напомнить, что слово «погост» в XVI-XVII вв. еще сохраняло своё древнее значение – центр сельского округа (и одновременно – название этого округа). В документах XVI-XVII вв. Вежинский (Вежский) погост часто упоминается как название сельского округа422 . Приходская церковь на погосте Вёжи впервые упоминается в писцовой книге 1629-1630 гг., когда здесь стояли два деревянных храма – шатровый в честь Преображения Господня (летний) и клетский «с трапезою» во имя преподобных Зосимы и Савватия Соловецких (зимний). В начале XVIII века шатровый Преображенский храм сгорел. Вскоре «на старом погорелом церковном месте» был построен новый деревянный Преображенский храм, который осенью 1713 года освятил настоятель Ипатьевского монастыря архимандрит Тихон423 . Как, вероятнее всего, и его предшественник, новый Преображенский храм стоял на высоких дубовых сваях (по-местному – «тупиках»). Судя по всему, теплый Зосимо-Савватиевский храм не пострадал от пожара и простоял рядом с Преображенским до второй половины XVIII столетия, когда и он, по-видимому, сгорел. Его не стали восстанавливать: вероятно, он сгорел после 1764 г., когда у Чудова монастыря были отобраны все вотчины, в том числе и погост Вёжи, а у самих прихожан, из монастырских крестьян ставших государственными, сил на строительство нового зимнего храма, видимо, не хватило. Судя по всему, тогда же, т. е. во второй половине в., возле Преображенской церкви построили отдельно стоявшую на дубовых сваях высокую шатровую колокольню (по-видимому, раньше колокольня была пристроена к Зосимо-Савватиевской церкви и сгорела вместе с ней). «О сооружении церкви и ее строителях, – пишет И. В. Маковецкий, – существует много преданий и легенд. В одном предании о постройке церкви упоминаются строившие ее мастера, братья Мулиевы – два знаменитых в Поволжье плотника, родом из Ярославля. Они сами выбрали лес, сами вели его заготовку, а рубили лес они в шести километрах от , вверх по реке Костроме. До сих пор в этом заповедном лесу дорога, что идет от д. Овинцы к реке, называется «тропой Мулиевых». Братья были велики ростом и обладали необыкновенной силой. Они вдвоем поднимали бревно и закатывали его на сруб церкви. В память о работе они вырубили свои фамилии на верхнем венце сруба, под самым коньком церкви. Надпись эту видел плотник Василий Андреевич Новожилов из д. Ведерки 95 лет от роду, обшивавший церковь после пожара в 1876 г. (кроме него никто не решился подняться на такую высоту)» 424 .

Преображенский храм относился к так называемым клетским церквям (от слова «клеть», т. е. сруб). Он состоял из центрального четверика с высокой двускатной кровлей, к которой были прирублены еще два сруба: трапезная (с запада) и пятигранный алтарь (с востока). Крутую кровлю четверика венчала обитая осиновым лемехом главка на небольшом четырехгранном срубе, врезанном в середину конька кровли. С трех сторон церковь окружали висячие галереи. Храм стоял на дубовых сваях трехметровой высоты. Рядом с ним находилась отдельно стоявшая монументальная шатровая колокольня традиционного типа «восьмерик на четверике», увенчанная высоким восьмигранным шатром. Колокольня, как и храм, была поднята над землей на восьми дубовых кряжах-тупиках. Окружали церковь бугорки приходского кладбища с деревянными крестами.

То, что храм стоял в заливаемой в весеннее половодье местности, придавало богослужению в нём неповторимое своеобразие. Как правило, на время разлива приходился праздник Пасхи. В пасхальную ночь люди приезжали в храм на лодках. На лодках же – под звон колоколов, с пением праздничного тропаря, с теплящимися огоньками свечей в руках богомольцев – свершался и традиционный крестный ход в полночь вокруг церкви.

На лодках весной по приходу совершались и крестные ходы. Л. П. Пискунов пишет: «В конце прошлого-го, да и в более ранние времена (старики и родители рассказывали) во время больших подъёмов воды, когда начинало подтоплять некоторые дома, священники организовывали своеобразные крестные ходы – на больших лодках устанавливали иконы-хоругви, и, в руках держа иконы, целая флотилия из нескольких лодок объезжала с молебном вокруг деревень, прося милости Божией, чтоб не сотворилось пожара, бури, мора. Священник стоял в лодке и, размахивая кадилом, пел молитвы, а дьякон, и хористы, и все прихожане подпевали. Так объезжали на лодках вокруг три раза. Потом вылезали из лодок, шли к часовне, которая стояла посреди нашей деревни Вёжи, и там молебен продолжали. Так было и в Ведёрках, Спасе – там тоже стояли посреди деревни часовни. В это время, пока шёл молебен, псаломщик звонил в колокол на колокольне в селе Спасе. В тихую погоду по воде звон колокола был слышен за 10-12 километров»425 .

Не вызывает сомнения, что вся жизнь дедушки Мазая была связана с Преображенским храмом: в нём его крестили, в нём он венчался, здесь состоялось его отпевание, и тут же, на кладбище у стен храма, завершился его земной путь.

В 1855-1865 гг. настоятелем Преображенской церкви в Спас-Вёжах служил священник о. Евлампий Юницкий* , которого дедушка Мазай, конечно, хорошо знал.

В одной версте к северо-востоку от Вёжей находилась д. Ведёрки. На месте Ведёрок люди жили уже в глубокой древности. В 2000 году в результате археологического обследования на острове, оставшемся от деревни, были найдены каменные орудия – наконечники стрел и дротиков, проколки и т. д.428 . Позднее на небольшом холме возникла деревня, которая первоначально называлась «Ведерница»429 . Отчего произошло название деревни, сказать трудно. Ясно, что его корнем является слово «ведро», возможно, такое прозвище носил первопоселенец. Впервые деревня Ведерница упоминается в 1581 г., в жалованной грамоте Ивана Грозного. В начале 70-х гг. XIX века в Ведёрках было 47 дворов430 .

Как известно, Некрасов пишет о деревне Мазая:

Домики в ней на высоких столбах (II, 321).

Исходя из этих слов, в иллюстрациях к стихотворению художники нередко рисуют дома в деревне Мазая на столбах. Однако это не совсем верно. Большинство жилых домов в Вёжах, как и везде, плотно стояли на земле. Правда, как пишет Л. П. Пискунов, к 30-м годам XX века в Спасе, Вёжах и Ведёрках было несколько жилых и общественных строений, находившихся с краю селений, которые стояли на столбах431 . Вполне возможно, что такие дома в Вежах были и в некрасовские времена. Но более всего вежевское «погостье» известно своими банями на сваях, которые, конечно, в первую очередь, и имел в виду Некрасов.

Бани на сваях окружали Спас, Вёжи, Ведёрки и ряд других селений Заречья. В. И. Смирнов, работавший в этих местах в 1926 г., писал: «Вблизи селений (200-250 метров) были раскиданы на лугу, там, где посуше, кучками свайные бани. Издали такая группа бань, раскиданная без всякого порядка и плана, на покривившихся, расставленных, как будто на шагающих ногах, сваях, представляет странную картину избушек на курьих ножках»432 . Архитектор И. В. Маковецкий, побывавший здесь в 1949 г., оставил яркое описание бань у Спаса. «Картина, которая открылась перед нашими глазами, – писал он, – когда мы подъехали к дер. Спас* , была действительно необычайная и на человека, впервые попавшего в эту местность, производила сильное впечатление. Среди плакучих ив причудливой формы и необыкновенных размеров, на уровне птичьих гнезд, на высоких четырехметровых столбах, напоминающих скорее сухие стволы деревьев, повисли в воздухе рубленые избушки с маленькими волоковыми окошками, со спускающимися на землю узкими и длинными лестницами, по которым быстро поднимались жители с ведрами воды, связками хвороста, а наверху, на помосте, сидели, болтая ногами, ребятишки и пробовали достать длинной веткой проходящее под ними шумное стадо. Это были бани, живописно раскинувшиеся большими группами вокруг деревни и оживавшие каждый субботний вечер, когда их начинали топить»433 . В 1926 году в Вёжах было 30 свайных бань434 .

Особенностью Костромского Заречья являлось то, что предприимчивые местные крестьяне занимались выращиванием хмеля, приносившего им немалый доход. Некрасов пишет о деревне Мазая:

Летом её убирая красиво,

Исстари хмель в ней родится на диво... (II, 321).

Из-за весенних разливов жители Заречья не могли заниматься хлебопашеством и поэтому были вынуждены искать другие средства для существования. «Условия почвы, – писал о. Иаков Нифонтов, – прежде всего заставили обратиться к хмелеводству, которое, будучи развито здесь до значительных размеров, служит не только средством к жизни, но и составляет источник состояния местных крестьян, так что те селения, где развито хмелеводство, отличаются особенным достатком, который не трудно заметить и по их внешней обстановке. Дома в этих селениях большие, просторные, не без претензии на щегольство; одежда жителей не только опрятна, но отчасти богата и роскошна»435 . Когда местные крестьяне стали заниматься хмелеводством, неизвестно. Как полагают, хмелеводство появилось здесь «со времени основания селений. Данными для этой догадки служат самые хмельники. Для ограждения их от бурь и до сих пор существуют еще громадные старые дубы, вязы, березы и осины, расположенные по окраинам хмельников рядами. В таком порядке они не могли вырасти сами, и, очевидно, были посажены; так как теперь, при разведении новых хмельников, их обсаживают всегда деревьями»436 . Говоря о распространении хмеля в Заречье, о. Иаков Нифонтов в 1875 году писал: «В настоящее время хмелеводство распространено только в одной Мисковской волости, – в селах Мискове, Жарках, Куникове, Спас-Вёжи и в деревнях Вёжах, Ведёрках и Овинцах; но в последних хмелеводство не так значительно, как в первых»437 . Во второй половине XIX века хмель из Заречья «большими партиями» отправляли на ярмарки в Рыбинск, Ростов Великий, Бежецк, Весьегонск, Вологду, Грязовец и др.438

Произведение о том, как добрый охотник помог зайцам - это не просто стихотворение об охотнике, с которым произошел интересный случай. В этом произведении Н. Н. Некрасова чувствуется призыв к тому, что нужно беречь и уважать природу. О проявлении бережного отношения к окружающей среде можно прочитать в кратком содержании "Дед Мазай и зайцы".

Особенности творчества Некрасова

Прежде чем ознакомиться с кратким содержанием "Дед Мазай и зайцы", нужно рассмотреть особенности творчества известного поэта. Чем его творчество отличается от других? Николай Некрасов близко к сердцу принимал трудности крестьянской жизни. И его забота о простом русском народе чувствуется практически во всех его творениях.

Некрасовские стихотворения были посвящены описанию жизни крестьян: их быта, проблем, образа жизни. Поэт активно использовал в своих произведениях народный разговорный язык, благодаря чему герои его историй кажутся живыми. Сочетая разговорный стиль и фразеологизмы, Некрасов значительно расширил поэтические рамки.

Образ дедушки как сторожа леса

В кратком содержании "Дед Мазай и зайцы" следует более подробно остановиться на основном действующем лице. Старый охотник Мазай - это добрый простой человек, который охотится не ради удовольствия. Его огорчает то, что люди перестали проявлять должное уважение к природе и не заботятся о ней. По мнению Мазая, нужно с любовью относиться не только к животным, но и к самой маленькой травинке.

Дедушка Мазай любил край, в котором он жил. Его можно сравнить с "хранителем" леса и природы: для него все лесные жители - его друзья. Дед Мазай показан добрым и сердобольным человеком. В кратком содержании "Дед Мазай и зайцы" основное внимание будет уделено эпизоду с зайцами. Если вы решите ознакомиться с произведением в полном варианте, то прочитаете красивое описание природы.

Эпизод с половодьем

Рассказчик приезжает к своему другу Деду Мазаю в деревню каждый год. В один из вечеров их настигает сильный ливень и они укрываются в сарае. Охотник рассказывает истории и рассказчику запомнился эпизод о спасении зайцев. Весной было половодье, Мазай поплыл на лодке за дровами. На обратном пути он видит, что на островке, окруженном водой, находятся зайцы. Дедушка решает их спасти и забирает к себе в лодку. По пути он помогает и другим длинноухим друзьям.

Так они добираются до берега. Жители смеются над тем, что сделал охотник. Мазай просит зайцев не попадаться ему зимой на охоте, потому что в другое время года он на них не охотится. Двоих зайчат он вылечил и отпустил в лес.

Это было краткое содержание "Дед Мазай и зайцы" Некрасова. С помощью этой истории поэт хотел призвать людей бережно относиться к природе.

Страница 1 из 2

В августе, около «Малых Вежей»,
С старым Мазаем я бил дупелей.

Как-то особенно тихо вдруг стало,
На небе солнце сквозь тучу играло.

Тучка была небольшая на нём,
А разразилась жестоким дождём!

Прямы и светлы, как прутья стальные,
В землю вонзались струи дождевые

С силой стремительной… Я и Мазай,
Мокрые, скрылись в какой-то сарай.

Дети, я вам расскажу про Мазая.
Каждое лето домой приезжая,

Я по неделе гощу у него.
Нравится мне деревенька его:


Вся она тонет в зелёных садах;
Домики в ней на высоких столбах

Летом её убирая красиво,
Исстари хмель в ней родится на диво,


(Всю эту местность вода поднимает,
Так что деревня весною всплывает,

Словно Венеция). Старый Мазай
Любит до страсти свой низменный край.

Вдов он, бездетен, имеет лишь внука.
Торной дорогой ходить ему - скука!

За сорок вёрст в Кострому прямиком
Сбегать лесами ему нипочём:

«Лес не дорога: по птице, по зверю
Выпалить можно». - А леший? - «Не верю!

Раз в кураже* я их звал-поджидал
Целую ночь, - никого не видал!
*(В кураже - в задоре.)
За день грибов насбираешь корзину,
Ешь мимоходом бруснику, малину;

Вечером пеночка нежно поёт,
Словно как в бочку пустую удод

Ухает; сыч разлетается к ночи,
Рожки точёны, рисованы очи.


Ночью… ну, ночью робел я и сам:
Очень уж тихо в лесу по ночам.

Разве какая сосна заскрипит,
Словно старуха во сне проворчит…»

Дня не проводит Мазай без охоты.
Жил бы он славно, не знал бы заботы,

Кабы не стали глаза изменять:
Начал частенько Мазай пуделять*.
*(Пуделять - стрелять мимо цели.)
Впрочем, в отчаянье он не приходит:
Выпалит дедушка - заяц уходит,


Дедушка пальцем косому грозит:
«Врёшь - упадёшь!» - добродушно кричит.

Знает он много рассказов забавных
Про деревенских охотников славных:

Кузя сломал у ружьишка курок,
Спичек таскает с собой коробок,

Сядет за кустом - тетерю подманит,
Спичку к затравке приложит - и грянет!

Ходит с ружьишком другой зверолов,
Носит с собою горшок угольков.


«Что ты таскаешь горшок с угольками?» -
Больно, родимый, я зябок руками;

Ежели зайца теперь сослежу,
Прежде я сяду, ружьё положу,

Над уголёчками руки погрею,
Да уж потом и палю по злодею!

«Вот так охотник!» - Мазай прибавлял.
Я, признаюсь, от души хохотал.

Я от Мазая рассказы слыхал.
Дети, для вас я один записал…

Старый Мазай разболтался в сарае:
«В нашем болотистом, низменном крае
Впятеро больше бы дичи велось,
Кабы сетями её не ловили,
Кабы силками её не давили;
Зайцы вот тоже, - их жалко до слёз!
Только весенние воды нахлынут,
И без того они сотнями гинут, -
Нет! ещё мало! Бегут мужики,
Ловят, и топят, и бьют их баграми.
Где у них совесть?.. Я раз за дровами
В лодке поехал - их много с реки
К нам в половодье весной нагоняет, -


Еду, ловлю их. Вода прибывает.
Вижу один островок небольшой -
Зайцы на нём собралися гурьбой.
С каждой минутой вода подбиралась
К бедным зверькам; уж под ними осталось
Меньше аршина земли в ширину,
Меньше сажени в длину.


Тут я подъехал: лопочут ушами,
Сами ни с места; я взял одного,
Прочим скомандовал: прыгайте сами!
Прыгнули зайцы мои, - ничего!
Только уселась команда косая,
Весь островочек пропал под водой.

2. Михаил Зощенко. «Аристократка»

Литература московская и петроградская

егодня мы с вами от общего разговора переходим к разговору о конкретном писателе, может быть, о самом популярном писателе советского времени 1920-х годов – Михаиле Михайловиче Зощенко, который родился в 1894 году и умер в 1958.

Но прежде чем переходить к разговору о нем и к разбору его конкретных произведений, мы должны сделать два или три шага, поскольку все-таки мы говорим не просто о Зощенко, а говорим о Зощенко в контексте истории и литературы советского времени. И начать нужно с очень важного для первых революционных лет разделения на петербургскую, или петроградскую, литературу и московскую литературу. Как совершенно справедливо пишет одна из лучших исследовательниц этой эпохи Мариэтта Омаровна Чудакова, переезд столицы из Петрограда в Москву 12 марта 1918 года легко было наделить, и, собственно говоря, он и наделялся некоторыми символическими коннотациями.

Москва была городом с неизвестной датой рождения. Надеюсь, все вы понимаете, что та дата, которая считается годом рождения Москвы, – это дата искусственная, придуманная для того, чтобы можно было праздновать День Москвы. Петербург был городом, имевшим конкретную дату рождения. И что еще важнее для нас, этот город сразу возник как город столичный, он сразу имел статус столицы.

А город, который имеет дату рождения, естественно, может иметь и дату смерти. И очень многие деятели культуры этой эпохи закономерно восприняли утрату Петроградом столичного статуса как дату смерти, как конец города. И если мы будем читать произведения этого времени, написанные в Петрограде петроградскими писателями, то увидим, что эта тема конца огромного (для российских, конечно, масштабов, не для мировых), долгого и славного периода литературы, петроградского, петербургского периода, который можно начинать с Кантемира, через Ломоносова, через Пушкина, через Достоевского и Андрея Белого… Вот этот период кончается, этот период завершается. И, соответственно, поколение старших петроградских, петербургских писателей, тех, кто опубликовал свои первые произведения еще до революции, очень часто в это время как раз пишет о конце, о закате огромного, долгого периода культуры.

И, наоборот, молодые писатели, которые до революции литературной карьеры никакой не делали и которые силой вещей оказались в это время в Петрограде, очень часто были одержимы пафосом начала. Революция отменила, революция смела культуру, которая была до этого, революция как бы отменила этот долгий период прежней культуры, и, соответственно, эти писатели ощущали себя творцами новой культуры, новой литературы.

Напомню, что одной из ходовых метафор этого времени, таких пропагандистских метафор, которые здесь тоже хорошо работали, была метафора «Петроград – колыбель революции». Вот колыбель революции, колыбель новой эпохи, нового порядка – и новые писатели, которые начинают с нуля. Которые, откинув прежний культурный багаж, не оглядываясь на прежний долгий путь, который прошла литература, начинают новый этап.

Мы сегодня не будем говорить о московской ветви новой советской литературы, обратим только внимание на то, что с переездом туда столицы это ощущение жизни, которое, собственно говоря, всегда москвичам было присуще, живой жизни, неуклюжей, нелепой, но все-таки такой бурной и полной обаяния, перелилось и на страницы тех писателей, которые в это время оказались в Москве. Об этом мы еще будем говорить, когда дойдем до произведений Булгакова, Олеши и других писателей, живших в Москве.

«Диск» – Дом искусств

А сегодня давайте пока начнем наш разговор о Зощенко с выделения двух этих групп петроградских писателей: писателей с репутацией и писателей, которые только начинают. И, предложив это разделение, сразу хочу его уточнить. Потому что одно дело концепции, одно дело наши историко-литературные построения и, конечно, другое дело – жизнь. Понятно, что построения нам помогают работать с текстами, помогают нам выстраивать какую-то концепцию и те события, которые происходили, описывать не как хаотическую последовательность случайных событий, а все-таки пытаться увидеть в ней какую-то логику. И тем не менее эта логика корректируется самой жизнью.

Прежде чем это показать, я просто хочу напомнить, что сразу после революции (а жизнь в это время трудной была не только у советских писателей, но и вообще у всех советских граждан, у всех, кто жил тогда в Советской России) писатели, просто для того, чтобы легче им было выжить в этой очень сложной ситуации, заняли, при содействии советских чиновников, огромный дом Елисеева в Петрограде, который назвали Домом искусств. Там сосредоточились очень мощные силы, как связанные со старой петроградской литературой, так и молодые писатели.

Если вы когда-нибудь из Москвы приедете в Петербург и пойдете по левой стороне Невского проспекта, то когда вы дойдете до Мойки, не переходя Мойку, слева вы увидите такой большой, огромный угловой дом. Собственно, это и есть тот самый Дом искусств, сокращенно его называли Диск, где сосредоточилась, не будет преувеличением так сформулировать, литературная жизнь этого времени.

Этот дом, например, был описан в замечательном мемуарном романе Ольги Форш «Сумасшедший корабль», где этот дом представлен в виде корабля, на котором плывут и старые, и новые писатели. И в этом доме все время происходили какие-то события, связанные с литературой, помимо того, что просто некоторые писатели жили там в это время. Им было плохо жить в своих квартирах, которые не отапливались, трудно было без лифта подниматься на этажи, где они жили. И вот они объединились в этом Доме искусств, в этом самом Диске.

Если мы посмотрим на карту событий, на перечень событий, которые происходили в этом доме, в этом самом Диске в начале февраля, мы увидим, что 2 февраля 1918 года в Диске состоялось первое собрание возобновленного «Цеха поэтов» под руководством Гумилева, того самого «Цеха поэтов», который был организован Гумилевым и о котором мы с вами немножко говорили в предшествующем курсе лекций.

Гумилев был, конечно, поэтом уже с репутацией, дебютировавшим задолго до революции, и «Цех поэтов», который он возобновил, уже третий «Цех поэтов», ориентировался, конечно, на старую культуру, на петроградскую, петербургскую культуру прежних лет.

Почти в то же время, а именно с января по март, в Доме искусств работает инспекция. Рабоче-крестьянская инспекция обследует деятельность Дома искусств, а материалы потом, по итогам, будут переданы в ЧК, в Чрезвычайную комиссию, чтобы приструнить писателей. Это то, о чем мы с вами говорили на прошлой лекции: государство пытается воздействовать на писателей.

В то же время, 11 февраля, в этом же Диске состоялось торжественное собрание в связи с 84-й годовщиной смерти Пушкина, и на этом собрании произошло важнейшее событие в литературной жизни не только Петрограда, но, может, и всей России: Александр Блок прочел свою знаменитую речь «О назначении поэта». Она стала такой лебединой песней Блока, последним, предсмертным словом Блока, который через разговор о Пушкине говорил о себе и вообще о судьбе поэта в таком вот тоталитарном государстве, которое было создано большевиками.

«Серапионовы братья»

А 1 февраля 1921 года – вот мы подходим уже вплотную к нашей теме – в том же самом Диске состоялось собрание группы молодых писателей, которые назвали себя, по заглавию романа Гофмана, немецкого писателя-романтика, «Серапионовы братья». В эту группу вошли выученики студии, которую вели петроградские писатели старого закала Корней Чуковский, Виктор Шкловский и Евгений Замятин, о котором мы еще будем подробно говорить.

А занимались в этой студии совсем молодые писатели, которые никакой репутации до революции не имели. Перечислим некоторые имена. Это Илья Груздев, который потом стал литературным критиком, Всеволод Иванов, Вениамин Зильбер, который потом прославился как Вениамин Каверин в качестве автора замечательного романа «Два капитана». Это совсем молодой, к сожалению, скоро умерший очень интересный писатель-драматург Лев Лунц, критик Николай Никитин, замечательный поэт Николай Тихонов, Константин Федин, который потом станет одним из крупнейших чиновников советской литературы, Михаил Слонимский, единственная сестра среди этих «Серапионовых братьев» Елизавета Полонская. И вот, наконец, мы называем главное имя, имя писателя, который стал, безусловно, самым значительным писателем этой группы – Михаил Михайлович Зощенко.

То, что делали эти писатели, во многом было похоже на то, что делали когда-то участники «Цеха поэтов», будущие акмеисты. Они собирались, читали друг другу свои произведения, они критиковали друг друга безжалостно, вплоть до довольно серьезных размолвок. Они выпускали совместные книги и альманах. И вот в первом совершенно выпуске этого альманаха, который так и назывался «Серапионовы братья», был напечатан манифест, статья о «Серапионовых братьях», одну цитату из которой я хочу привести.

«Братство объединяет не какое-либо определенное литературное течение или школу, скорее, стремление синтезировать существовавшие до сих пор течения, отыскание форм»… И вот здесь внимание! – важное для нас: «…способных отразить и передать новому читателю все своеобразие современности – главной темы большинства произведений «Серапионовых братьев». Вот, собственно говоря, главное, пожалуй, что объединяло «Серапионовых братьев». Мы видим, что они придерживались очень разных взглядов и на литературу, и на то, что произошло со страной, но все они ощущали себя начинающими новую литературу. Это, во-первых, это очень важно. Но, может быть, еще важнее здесь обратить внимание на вот этот оборот: «…передать новому читателю все своеобразие современности…» Потому что «Серапионовы братья», как никогда до них другие писатели, русские, советские, задумались о читателе.

Тексты для «нового читателя»

Для этого были, разумеется, очень серьезные предпосылки, связанные как раз с теми коренными, глобальными изменениями, которые произошли в это время в обществе. Дело в том, что советская власть сделала ставку не на человека старого типа, не на интеллигента. Или о литературе: не на читателя, который наслаждался произведениями модернистов – Андрея Белого, Валерия Брюсова, ну, или подставьте любое модернистское имя.

А советская власть сделала ставку на рабочего и в меньшей степени на крестьянина. Во всяком случае, ставка на крестьянина первоначально тоже, конечно, делалась. Недаром «Декрет о земле» был одним из первых декретов Советской власти. И, соответственно, молодые писатели эпохи встали перед очень серьезной, очень амбициозной и, конечно, очень сложной задачей. Они должны были начать писать тексты не для читателя-интеллигента в первую очередь, а для так называемого «нового читателя», который, собственно говоря, не всегда даже умел как следует читать.

Напомню, что кампания по ликвидации неграмотности – одна из главных советских кампаний 20-х – начала 30-х годов. Т.е. это читатель, на которого, в общем, до революции не очень, если честно, или скажем осторожнее – мало обращали внимания прежние писатели.

Да, конечно, был Лев Николаевич Толстой с его вниманием к такого типа читателю, с его «Азбукой», с его попыткой воспитывать крестьян. Да, конечно, и модернисты, скажем, ставили себе задачу написания текстов не только для рафинированного читателя. Например, Вячеслав Иванов, замечательный поэт. Но тем не менее ставки на такого читателя все-таки не делалось, все-таки это были более-менее экзотические проекты. Вот теперь новые писатели решили писать для новых читателей. И я думаю, что главное своеобразие того, что делал Михаил Михайлович Зощенко в первый и, пожалуй, самый плодотворный, давший самые прекрасные плоды период своего творчества, как раз связан с работой для нового читателя.

Литература, доступная бедным

И ключом к раннему творчеству Зощенко пускай для нас послужат две фразы самого писателя, которые он произнес, написал в 20-х годах. Первая такая: «Фраза у меня короткая. Доступная бедным. Может быть, поэтому у меня много читателей». Для начала обратим внимание, что само это построение является образцом как раз того, о чем Зощенко здесь пишет. Собственно говоря, этот маленький текст, маленький фрагмент, составлен как раз из коротких, очень доступных фраз: «Фраза у меня короткая. Доступная бедным». Второе, на что стоит обратить внимание – это как раз то, о чем мы и говорили. Зощенко стремится к тому, чтобы у него было как можно больше читателей, и для этого он определенным образом выстраивает свой текст. Он пишет недлинными фразами.

Здесь, конечно, любой читатель петербургского текста поймет, кому Зощенко здесь отчасти себя противопоставляет. Конечно, это Достоевский с его длинными периодами. Может быть, это Толстой с его бесконечными разворачивающимися фразами. Это, конечно, главный модернистский прозаик, о котором мы тоже говорили в рамках предыдущего курса – Андрей Белый с его очень длинными фразами. Зощенко пишет короткими фразами, чтобы читателю было легче воспринимать его тексты.

И еще более интересной мне кажется вот эта формулировка: «Фраза у меня короткая. Доступная бедным». Здесь Зощенко очень тонко работает. И, кстати, это говорит о том, что вовсе даже не только для нового читателя он писал, потому что эту тонкость, которой он здесь достигает, пожалуй, новый читатель, тот читатель, для которого декларативно он работал, был оценить не в силах, на первых порах, во всяком случае. Что я имею в виду? Что здесь значит слово «бедный»? С одной стороны, это можно воспринимать как социальную констатацию: вот раньше литература обслуживала имущие классы, раньше литература обслуживала богатых, и вот я пишу для бедных, я пишу для тех, кому раньше книги, относящиеся к высокой, большой культуре, были просто недоступны, они просто стоили слишком дорого, чтобы их можно было покупать.

Это социальное значение тогда очень ярко воспринималось, слова «бедняк», «бедный» были одними из самых употребительных в словаре эпохи. Напомню, что один из самых популярных поэтов Ефим Придворов взял себе псевдоним Демьян Бедный.

Так вот, сквозь это социальное значение, конечно же, просвечивает еще одно значение, такое почти евангельское, если хотите. «Бедные духом», т.е. те, кто не воспитан большой литературой, те, кто не читал великих произведений, те, кто читал приблизительно такие тексты, которые, если вы помните, читает один из женских персонажей пьесы «На дне». Помните, там есть девушка, которая пересказывает книжку: какой-то молодой человек, в нее влюбленный, достает револьвер, собирается застрелиться… Это то, что называется «бульварной литературой». Для них, собственно говоря, Зощенко начинает писать. Доступно бедным.

Работа в периферийных жанрах

И здесь, пожалуй, самое интересное, самое любопытное в нашем разговоре. А что, собственно говоря, Зощенко собирается сделать? Какова его задача по отношению к этим бедным духом и просто бедным читателям? Что, он собирается их развлекать? Собирается писать так, чтобы им было смешно, весело и интересно? С одной стороны, в общем, это так. Я хочу обратить ваше внимание на одну особенность, которая мне кажется важной и существенной. Зощенко всю свою жизнь, не только в ранние годы, работал в рамках тех жанров, которые до революции считались периферийными, считались жанрами массовыми, жанрами, в рамках которых большие писатели почти не работали. Я перечислю некоторые из этих жанров. Начинает он с короткого, юмористического газетного фельетона – того, что считается абсолютно проходным. Сегодня прочитали, а на следующий день забыли.

Дальше, в 1933 году он напишет книгу, которая будет называться «Возвращенная молодость», и тема этой книги выражена в ее заглавии. Это книга о том, как возвратить себе молодость. Это почти документальная книга, он там рассказывает, как преодолел мучившие его неврозы. Книга, которая тоже, в общем, должна была быть востребована самым массовым читателем.

Когда Зощенко решает стать драматургом, он начинает – с какого бы вы думали жанра? Он начинает писать водевили. Т.е. жанр, который считается ну совсем низовым. А дальше больше: он пишет сценарии для кино, пишет биографии для массового чтения. Например, во второй половине 30-х годов – биографию Тараса Шевченко.

Вплоть до того, что он пишет тексты для эстрадных обозрений и тексты для цирковых представлений, которые читал шпрехшталмейстер. Т.е. такие тексты, которые вообще не считались до Зощенко литературой, не только большой, вообще никакой. Потому что это уничтожалось через два дня после того, как программа цирка закрывалась. И все это, обратите внимание, развлекательные жанры, которые были востребованы самым непритязательным читателем. Любым читателем! Любой читатель, даже самый культурный, пойдет в цирк, если его позвать. Или пойдет посмеяться на эстрадное представление, или пойдет в кино. Зощенко для такого читателя работает. Развлекать, веселить? Да, это была, конечно, одна из задач.

Подряд на социальный заказ

С другой стороны, к этой задаче задачи Зощенко как писателя, конечно, не сводились. И здесь я бы хотел процитировать вторую фразу. Я сказал, что наш анализ Зощенко будет строиться на двух фразах, которые он произнес. И я бы хотел теперь процитировать вторую фразу, которая мне кажется еще более интересной, чем та, которую я уже привел. Она принадлежит самому Зощенко. «Если говорить о заказе, то заказана вещь в той неуважаемой мелкой форме, с которой, по крайней мере раньше, связывались самые плохие литературные традиции. Я взял подряд на этот заказ». Вот как формулирует Зощенко свою писательскую задачу. И здесь в скобках заметим, что понятие «социальный заказ» ввел в литературу один из виднейших чиновников того времени, покровительствующий литературе – Лев Троцкий.

Потом прежде всего лефовцы, о которых мы еще будем говорить в связи с Маяковским, ввели формулу «социальный заказ». Вот Зощенко пишет об этом социальном заказе, о том, какой заказ правительство и общество дает современному писателю. И дальше он говорит, собственно говоря, о том фельетоне, о том юмористическом рассказе, с которого он начинал: «неуважаемая мелкая форма». А самое интересное, конечно, дальше: «С которой, по крайней мере раньше, связывались самые плохие литературные традиции».

Что это значит? Что раньше связывались самые плохие литературные традиции, а теперь, после того как Зощенко поработал в этом жанре, будут связываться хорошие. «Я взял подряд на этот заказ», - говорит Зощенко. Т.е. его задача как писателя, по-видимому, состояла не только в том, чтобы развлекать нового читателя, но и в том, чтобы воспитывать нового читателя. Но и в том, если хотите, чтобы формировать нового читателя. Читая его тексты, воспринимая его тексты, читатель должен был умнеть. Читатель должен был из бедного становиться духовно богатым.

Напомню, что любимыми писателями Зощенко, теми писателями, которых он много раз называл своими учителями, были писатели совсем даже не массовые. Это был Гоголь и это был Чехов. Вот Чехов – это особенно, мне кажется, интересный случай. Зощенко шел по пути, во многом противоположному пути Чехова, которого он называл своим учителем. Если Чехов начинал с юмористических рассказов, а потом стал писать те вещи, которые мы называем произведениями лучшего Чехова, глубокого Чехова, зрелого Чехова, то Зощенко поставил себе очень трудную задачу: он хотел в газетном фельетоне, т.е. в том жанре, в котором Чехов начинал, достичь глубины, достичь тонкости позднего Чехова, если хотите. И тот бедный читатель, который знакомился с его фельетонами, который жадно глотал его фельетоны… Еще раз повторю: Зощенко был самым популярным писателем начала 20-х годов именно потому, что он взялся за юмористический рассказ. Читатель этот должен был потихонечку-полегонечку умнеть, воспитываться и формироваться.

Рассказ в форме сказа

Чтобы это не звучало так туманно, не казалось просто некими декларациями, я предлагаю нам с вами разобрать рассказ Зощенко. Это один из самых известный, если не самый известный, рассказ Зощенко 1923 года, который называется «Аристократка». Напомню, что этот рассказ написан в форме сказа. Не Зощенко придумал эту форму. Что значит сказ? Это такой тип текста, когда писатель выступает, если хотите, в роли актера. Когда он гримируется под кого-то – под рабочего, под крестьянина, солдата и т.д. и от лица вот этого человека ведет свой рассказ.

До Зощенко довольно большое количество писателей писало сказом. Гоголь в «Шинели», например, использует сказ, и Лесков писал замечательные сказовые вещи, такие как Левша, например. И Ремизов, прекрасный писатель-модернист, писал сказом. И многие ранние тексты Зощенко написаны тоже сказом. Почему это важно для нашего сегодняшнего разговора? Потому что в сказовом тексте наше внимание переключается не столько на то, о чем писатель нам рассказывает, сколько на саму фигуру рассказчика.

Можно продолжить действительно ассоциацию с актером: когда мы смотрим на актера, нам интересно не только то, что он говорит, а интересно и как он говорит. Как он рассказывает, какие делает жесты, какие комические ужимки, если это комический актер. Вот в сказовом тексте это тоже так. Только понятно, что у Зощенко таких возможностей делать ужимки или жесты нет, и его жестами становятся вот этот самый его знаменитый язык.

Маркеры некультурности

Давайте с вами попробуем понять и увидеть, что это за человек, который рассказывает у раннего Зощенко. Многие и многие тексты раннего Зощенко написаны от лица такого человека, и рассказ «Аристократка» в том числе:

«Григорий Иванович шумно вздохнул, вытер подбородок рукавом и начал рассказывать. «Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках. Ежели баба в шляпке, ежели чулочки на ней фильдекосовые, или мопсик у ней на руках, или зуб золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место».

Так сходным образом начинаются очень многие рассказы Зощенко. И легче всего нам сформулировать, конечно, что перед нами некультурный, темный человек. В тексте сразу встречаются маркеры этой некультурности. Это и «братцы мои», и синтаксис неуклюжий «которые в шляпках», и грубость («баба»). Однако этой некультурностью, конечно, дело не ограничивается. Да, Зощенко, конечно, перед нами вывел целую галерею некультурных людей. Недаром одна из лучших статей про Зощенко Юрия Константиновича Щеглова так и называется: «Энциклопедия некультурности». Но с другой стороны, только некультурностью, конечно, дело не ограничивается.

Более того, казалось бы странным, если бы Зощенко начал вдруг высмеивать некультурных читателей, потому что такая была ситуация в 1917, 1918 и т.д. годах. Откуда эти люди могли получить образование? У них просто не было такой возможности! И писатель, который начинает издеваться над ними и писать рассказы про то, какие они необразованные, может быть остроумным, но он не может быть воспитателем нового читателя, как кажется.

Претензия на интеллигентность

Если мы внимательно посмотрим на текст Зощенко, то мы увидим, что в этом тексте, кроме маркеров некультурности, возникают и совершенно другие слова. Слова из совершенно другого словаря. Например, уже в третьем абзаце Григорий Иванович вдруг говорит: «В театре-то все и вышло. В театре она и развернула свою идеологию во всем объеме». Эта фраза, такая трескучая, пышная фраза – «развернула свою идеологию во всем объеме» – это, конечно, уже другое. Это уже не некультурный человек говорит. Вернее, это, конечно, говорит человек некультурный, но пытающийся… Что он пытается сделать? Дальше дважды в тексте возникает фраза «а хозяин держится индифферентно». Вдруг возникает это слово «индифферентно». Опять заметим, что оно (к этому склонны были все почти писатели, которые сказы писали) очень эффектно звучит: «индифферентно». Попробуйте произнести его!

И дальше идут две замечательные расшифровки. «А хозяин держится индифферентно - ваньку валяет» в одном случае. Во втором: «А хозяин держится индифферентно - перед рожей руками крутит». Вот это «ваньку валяет» и «перед рожей руками крутит» - это, конечно, опять признак некультурности героя. Он не очень понимает слово, которое он произносит, расшифровывая. Но слово «индифферентно» - это слово совсем из другого ряда. И о чем оно говорит, о чем говорит его употребление? О том, что этот человек пытается предстать более культурным, чем он есть на самом деле.

И можно даже спросить, где он слышал эти слова? «Идеология во всем объеме», «индифферентно»… Откуда? Ну, собственно говоря, две возможности, пожалуй, есть. Либо он слышал это по радио, потому что радиоточки довольно быстро были установлены во всех людных местах Петрограда. Либо он слышал это, например, на митинге. Какой-нибудь оратор, желая высказаться красиво, употребил, а он запомнил. Т.е. перед нами не просто некультурный человек, а перед нами человек, который, не умея разговаривать, не обладая необходимым культурным багажом, тем не менее пытается пустить пыль в глаза тому, кому он рассказывает эту историю, и нам, читателям.

«Аристократическая» вежливость

Но этого недостаточно. Еще раз повторяю: Зощенко, несмотря на то, что он пишет для бедных и пишет короткими фразами, писатель очень тонкий, работающий многими слоями. Еще один из слоев, третий слой, который можно выделить в речи этого персонажа, - это слой и не официальной речи, и не некультурной речи. Например, вот этот диалог героя с героиней:

«– Откуда, – говорю, – ты, гражданка? Из какого номера?

– Я, – говорит, – из седьмого.

– Пожалуйста, – говорю, – живите».

Вот это «Пожалуйста, живите» - это маркер еще одного типа речи. Или героиня ему говорит: «Вы бы,- говорит,- как кавалер и у власти, сводили бы меня, например, в театр». Вот это слово «кавалер», которое здесь употребляется, тоже, пожалуй, встает в этот ряд. Или дальше герой сам про себя говорит так: «А я этаким гусем, этаким буржуем нерезаным вьюсь вокруг её и предлагаю…» И, наконец, финал рассказа, сильное место. Вот они возвращаются после… Я не буду пересказывать сюжет рассказа «Аристократка», надеюсь, вы сами его прочтете, но думаю, что уже много раз прочли. Это, по-моему, один из самых смешных рассказов ХХ в. не только в русской литературе. Напомню только, что в финале герой со своей дамой, аристократкой, несолоно хлебавши возвращаются домой, и между ними в конце происходит такой диалог:

«А у дома она мне и говорит своим буржуйским тоном:

– Довольно свинство с вашей стороны. Которые без денег – не ездют с дамами.

А я говорю:

– Не в деньгах, гражданка, счастье. Извините за выражение».

Мы видим, что «гражданка» - это, конечно, из речи нового человека. А «извините за выражение» откуда здесь? А вот откуда. Некультурный, необразованный герой хочет быть не только новым человеком, не только гражданином, не только «у власти», но он хочет быть и кавалером. Собственно говоря, он хочет быть аристократом. И выбор аристократки, выбор героини, который он осуществляет в этом тексте, это не выбор по любви. Не то чтобы она уж очень ему понравилась. А это как раз попытка занять другой социальный статус, встать на другую социальную ступень по сравнению с той, на которой он стоял до этого.

Ошибка самозванца

И вопрос, который мы должны себе задать: а, собственно говоря, когда герой делает первую ошибку? Потому что весь рассказ представляет собой что: самозванец ставится на место. Самозванец, который попытался занять не свое место, возвращается на свое место. И это происходит последовательно. После каждого шага, который он совершает, ему в ответ дается по лбу. Какую первую ошибку он совершает? Какую?

Первая ошибка, которую он совершает… Читатель догадывается – вот это уже важно – что герой не равен писателю. Писатель подмигивает читателю, герой простодушен, а писатель подмигивает. И первый подмиг встречается уже в самом первом абзаце речи этого героя. Я его уже цитировал, но еще раз повторю, чтобы мы с вами могли понять что-то в этом тексте. «Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках. Ежели баба в шляпке, ежели чулочки на ней фильдекосовые, или мопсик у ней на руках, или зуб золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место». Как выглядит аристократка? Ну хорошо, в фильдекосовых чулках – возможный вариант. Мопсик на руках – да, собака на руках, это действительно…

Вспомним, например, портрет Екатерины Второй. Действительно, аристократическая дама с собакой на руках – это вариант распространенный. В шляпке – да. Но аристократка с золотым зубом? Это совершенный нонсенс. Это совершенно невозможно для ситуации начала ХХ в.

И, собственно говоря, первая ошибка героя состоит в том, что он принимает за аристократку такую же самозванку, как и он сам. И все поведение героини рассказа дальше свидетельствует как раз об этом. Она ведет себя, как точно такая же самозванка, как и герой. Она приходит в театр для чего? Для того, чтобы съесть в буфете как можно больше пирожных. И хотя ей герой несколько раз, опять изображая из себя аристократа, намекает, что, в общем, пора бы уже завершить:

«– Не пора ли нам в театр сесть? Звонили, может быть.

А она говорит:

И берёт третье.

Я говорю:

– Натощак - не много ли? Может вытошнить».

Все, казалось бы, уже даже самая простодушная женщина может понять, что ей ясно дают понять: «Хватит!» Что отвечает героиня?

«– Нет, – говорит, – мы привыкшие.

И берёт четвёртое».

Вот герой проходит по этим страшным кругам ада, по страшным комичным кругам ада, позора, потому что он совершает неправильный выбор. И героиня оказывается тоже опозоренной, потому что и она изображает тоже аристократку духа, не будучи ей. Они идут не в цирк, не на эстрадное представление, они идут в театр, да еще к тому же они идут в оперу, т.е. они идут смотреть спектакль того жанра, который, с одной стороны, конечно, считался с XVIII в. и раньше народным жанром, но тем не менее который, конечно, требовал некоторой подготовки. И то, что они не подготовлены к этому спектаклю, тоже видно: герой и героиня садятся на разные места, и герой хочет смотреть совсем не представление… Мы даже не узнаем, какой спектакль, какая опера идет конкретно в театре. А смотреть он хочет на героиню: «Сижу на верхотурье и ни хрена не вижу. А ежели нагнуться через барьер, то её вижу. Хотя плохо». Вот что происходит с героем.

Кто виноват?

И еще один очень важный, конечно, акцент, который ставит здесь Зощенко, тоже тонко, тоже не так вот прямо чтобы отчетливо он это делает: кто виноват? Кто внушает этому герою и этой героине, что они могут идти в театр, не подготовившись? Что они могут стать аристократами духа или аристократами поведения, совершенно никаких усилий для этого не прикладывая? Зощенко не смеется ведь над аристократами здесь и не смеется над простым человеком. Он смеется над человеком, который, не прикладывая никаких усилий, пытается сыграть ту роль, которую он играть не приспособлен, не готов еще.

Кто? Для этого мы должны обратить внимание на два фрагмента рассказа. Первый – где герой знакомится с героиней. Он с ней встречается во дворе дома, как пишет Зощенко, на собрании. Т.е. в общественном месте, во время проведения общественного события. Но это еще, предположим, может ничего не значить. А вот дальше: откуда у героя билеты в театр, в ту самую оперу, куда он идет с «аристократкой»? «А как раз на другой день, – это я цитирую рассказ Зощенко, – прислала комячейка <т.е. коммунистическая ячейка> билеты в оперу. Один билет я получил, а другой мне Васька-слесарь пожертвовал».

Т.е. неброско, но отчетливо Зощенко говорит здесь о вине государства, о вине той власти, которая этому человеку, неподготовленному еще, не хотящему, не выросшему, не воспитанному для того, чтобы пользоваться благами культуры, внушает: «у нас кухарка может управлять государством», как мы помним знаменитую фразу Ленина. Не то что Зощенко здесь смеется над этой фразой, но в той же степени, как он издевается, потешается над этим человеком-самозванцем, в той же степени он издевается, потешается над государством. И он воспитывает читателя. Он воспитывает читателя! Он читателю внушает, что сначала нужно научиться, а уж потом наслаждаться. И он на стилистическом уровне тоже, как мы видели, как я пытался показать, совмещая разные стилистические пласты, исподволь, незаметно читателя учит воспринимать тексты тонкие, тексты сложные.

Вот так, с таких текстов начинал Зощенко. Что произошло дальше? Дальше он попытался перескочить в другие жанры. Дальше он попытался в рамках других жанров, некоторые из которых мы перечислили, воспитывать читателя, учить нового читателя, работать для нового читателя. Честно скажу, что мне его попытки 30-х и 40-х годов кажутся менее удачными и менее достигшими успеха. Но если говорить о замечательной литературе в данном случае не советского времени, а о замечательной советской литературе начала 20-х годов, потому что задачи раннего Зощенко были, конечно, задачами советского писателя, то лучшими образцами этой литературы стали юмористические фельетоны, газетные юмористические рассказы Михаила Михайловича Зощенко.

Источники

1. Чудакова М. О. Поэтика Михаила Зощенко // Чудакова М. О. Литература советского прошлого. М., 2001.
2. Щеглов Ю. К. Энциклопедия некультурности (Зощенко: рассказы 1920-хгг. И «Голубая книга» // Лицо и маска Михаила Зощенко. М., 1994.
3. Жолковский А. К. Михаил Зощенко: поэтика недоверия. М., 1999.
4. Крепс М. Техника комического у Зощенко. Boston, 1986 [Книга есть в РГБ].
5. Лекманов О. А. Человек не на своем месте (тема «самозванства» у раннего Зощенко) // Лекманов О. А. Книга об акмеизме и другие работы. Томск, 2000.