Сочинение
Первым американским романтиком, "отцом американского романтизма" был Вашингтон Ирвинг (1783-1859), первый писатель США, чье творчество (а не личность, как в случае с Б. Франклином) получило европейское признание. Сам Ирвинг, человек остроумный и исключительно скромный, так объяснил причины своей популярности: "Просвещенная Европа была поражена тем, что человек из чащоб Америки изъяснялся на вполне пристойном английском языке. На меня взирали, - писал он, - как на нечто новое и странное в литературе, как на полудикаря, который взял перо в руки, вместо того, чтобы воткнуть его в голову".
Младший, одиннадцатый ребенок в семье преуспевающего нью-йоркского купца, всеобщий любимец, благодаря неизменно ровному, приветливому нраву, он был разносторонне одаренной личностью: превосходным рисовальщиком, страстным меломаном и неутомимым путешественником. Путешествовал Ирвинг много: он объехал чуть не половину американского континента, побывал в Англии, Германии, в разное время по нескольку лет жил в Испании. В его жизни, которую он воспринимал как в целом счастливую, бывали и досадные срывы и удары судьбы. Так, из-за слабого здоровья В. Ирвинг, единственный из всех братьев, не получил университетского образования; здоровье его позднее поправилось, и он благополучно дожил до семидесяти шести лет.
Банкротство фирмы, в которой Ирвинг был компаньоном, привело к его разорению, но своими литературными успехами он вскоре восстановил состояние. Лишь одно трагическое обстоятельство Ирвинг оказался не в силах ни преодолеть, ни позабыть - безвременную смерть его невесты, восемнадцатилетней Матильды Хоффман: он так и не женился и, очевидно, не имел подруги. Главным в жизни Ирвинга был литературный труд, правило "ни дня без строчки" он выполнял неукоснительно. За сорок лет писательской деятельности он произвел около двадцати объемистых сочинений и огромное количество журнальных публикаций. При этом он почти никогда не занимался только литературой, а в разные годы совмещал ее с бизнесом или с дипломатической службой.
Ранние литературные опыты В. Ирвинга: "Письма Джонатана Олдстайла, джентльмена" (1802), опубликованные в газете его братьев Питера и Уильяма, участие в семейном литературном предприятии (совместно с братьями и их свойственником Дж.К. Полдингом) - создании сатирической серии "Салмагунди, или Причуды и мнения Ланселота Лэнгстаффа, эсквайра, и других" (1807-1808), даже первое имевшее успех произведение - пародийная хроника "История Нью-Йорка от сотворения мира до конца голландской династии, написанная Дидрихом Никербокером" (1809), - находятся в русле просветительской эстетики.
Сразу после выхода в свет "Истории Нью-Йорка" для Ирвинга наступила полоса тяжкого и длительного творческого кризиса, начало которого совпало со смертью мисс Хоффман: целое десятилетие он практически ничего не публиковал. В 1815 году Ирвинг уехал в Европу. Это было уже второе его путешествие за океан. Первое было предпринято в 1804-1806 для поправки здоровья. На сей раз Ирвингу требовалось восстановить душевное равновесие; он еще не знал, что проведет за границей целых семнадцать лет, сначала занимаясь семейным бизнесом, а потом в разное время занимая дипломатические посты в Испании (1826-1829) и Великобритании (1829-1832).
Там же наметился выход из кризиса: живя в Англии, Германии, Франции, Испании, писатель имел возможность глубоко окунуться в стихию романтического искусства, которое в эти годы достигло в Европе высочайшего расцвета. Он по-новому взглянул на свою страну и проникся патриотической гордостью за молодое отечество: противоречия национальной действительности со стороны воспринимались в смягченных тонах, и страна Америка представала во всем своем природном величии. К концу десятилетия кризис завершился; за это время существенно изменились социально-философские и эстетические взгляды Ирвинга. Ушел в прошлое Ирвинг-просветитель и скептически настроенный джентльмен, его место занял писатель-романтик, пролагающий новые пути для американской литературы.
Сдвиги во взглядах Ирвинга на перспективы национальной словесности, на принципы и задачи художественного творчества, на эстетику прозаических жанров были кардинальными; они в полной мере выразились в четырех книгах романтических очерков и рассказов, написанных в Европе, но теснейшим образом связанных с Америкой и отвечавших самым насущным потребностям национальной культуры. Это "Книга эскизов" (1820), "Брейсбридж Холл" (1822), "Рассказы путешественника" (1824) и "Альгамбра" (1832).
Одно из наиболее ярких и впечатляющих открытий Ирвинга-романтика - открытие красочного мира устного народного творчества. Свойственное европейским, в особенности немецким, писателям-современникам пристальное внимание к фольклору своей страны как к языку народного духа было сугубо актуальным для молодой литературы США. Стихия фольклора, пронизывавшая "американские" новеллы первых сборников, оказалась тем живительным источником национального своеобразия, который ощупью искали предшественники Ирвинга в литературе.
Вернувшись на родину в 1832 году всемирно прославленным писателем, удостоенным почетной степени Оксфордского университета и медали Королевского литературного общества, Ирвинг увидел уже совсем иную Америку, чем та, которую он оставлял и которую ностальгически вспоминал в Европе. США Эндрю Джексона бодро и энергично шагали вперед навстречу индустриальному будущему.
Даже романтики-американцы, не покидавшие родину, не всегда могли безболезненно адаптироваться к стремительным и резким переменам в культурной жизни страны и испытывали растерянность и недоумение. Ирвинг, трезвый и здравомыслящий человек, понимавший, что историю нельзя повернуть вспять, эти изменения принял. Он признал благотворность капиталистического прогресса, а вместе с ним и некоторые культурные и социальные издержки, этому прогрессу сопутствовавшие. Предпринятое Ирвингом вскоре после возвращения путешествие на Юг и Запад США, результатом которого явились книги "Поездка в прерии", "Астория" (1836), "Приключения капитана Бонвиля" (1837), рассматриваются американскими исследователями как своего рода "инициация", то есть посвящение писателя в современную американскую жизнь.
В 1842, однако, Ирвинг вновь отбыл в Европу, где провел, на сей раз, четыре года - в качестве сначала американского посла в Испании (1842-1845), затем - дипломатического представителя в Лондоне. В. Ирвинг стоит первым в ряду достаточно многочисленных американских писателей-экспатриантов (Г. Джеймс, Г. Стайн, Т.С. Элиот, Э. Хемингуэй), тех, кто годами, а иногда и десятилетиями жил за пределами США, продолжая тем не менее с полным правом ощущать свою принадлежность американской литературе.
Ирвинг окончательно вернулся в Америку в 1846 году и, поселившись в загородном поместье Саннисайд, близ Тэрритауна, штат Нью-Йорк, всецело посвятил себя литературному творчеству. Написанные в 1840-1850-е годы произведения В. Ирвинга - это преимущественно биографии великих людей: "Оливер Голдсмит" (1840), "Магомет и его последователи" (1849-1850) в двух томах, пятитомная "Жизнь Вашингтона" (1855-1859), которую он завершил перед самой смертью.
Российские американисты склонны выделять в творчестве В. Ирвинга четыре ранних романтических сборника, отзываясь обо всех его последующих книгах как о неудачных и усматривая причину неудачи в несоответствии романтической стилистики и методологии пронизывающему их пафосу апологии капитализма. Здесь, однако, налицо не только сгущение красок и подмена критериев эстетических идеологическими, но и несоответствие данной оценки - той, что была дана творчеству писателя его современниками. Известно, что первые читатели (и на родине, и за рубежом) с восторгом приняли "Книгу эскизов" и "Альгамбру" (ее называли "испанской" Книгой эскизов") и раскритиковали два других сборника. "Западная" же проза Ирвинга и биографии были весьма востребованы, чего, собственно, и добивался автор, всегда стремившийся служить своей стране.
Справедливо, впрочем, что Ирвинг, с его обостренным долгими разлуками радостным чувством новизны и уникальности Америки, со свойственной ему мягкой и грациозной иронией, скорее сглаживающей углы, чем заостряющей противоречия, так и остался идейно и эстетически писателем-нативистом. Двинувшиеся по проторенной им дороге романтики второго поколения, многим из которых, кстати, Ирвинг оказывал щедрую моральную и финансовую поддержку, превзошли его по части исследования глубин и мрачных бездн человеческого сердца. Они были острее и современнее его в Америке, стоявшей на пороге Гражданской войны; они оказались созвучнее духу последующих кризисных эпох в жизни нации и всего мира. И тем не менее значение Ирвинга как основоположника национальной литературы США неоспоримо; оно сопоставимо с местом Пушкина в контексте российской словесности, как сопоставимы с пушкинскими меткость и тонкость мимолетных психологических наблюдений, и сам характер его светлого солнечного дарования, проникнутого терпимостью к человеческим слабостям. Произведение В. Ирвинга, совершившее романтический переворот в американском художественном сознании - новелла "Рип Ван Винкль" была впервые опубликована в 1819 (годом позже она вошла в состав "Книги эскизов"). Очевидно, это и есть дата рождения самобытной литературы США. "Рип Ван Винкль" - первый образец нового для американской словесности и оказавшегося чрезвычайно перспективным новеллистического жанра, создателем которого также выступает В. Ирвинг.
В отличие от европейской, американская новелла генетически не связана с опытом литературы Возрождения. В ее основе лежат традиции английского просветительского очерка и эссе Стила и Аддисона. Но Ирвинга всегда выделял творческий подход к традиционным жанрам: он склонен был нарушать их каноны и смешивать краски. Так и на сей раз, он смешал неторопливое абстрактное размышление, свойственное эссе, с конкретным описанием нравов, присущим очерку, добавил романтическую индивидуализацию характеров и насытил произведение элементами оригинального фольклора американских поселенцев. Кроме того, из европейской волшебной сказки писатель позаимствовал четкую и динамичную фабулу, в опоре на которую и был построен сюжет "Рипа Ван Винкля", а затем и других ирвинговских новелл.
Традиция нового романтического жанра получила блестящее развитие в творчестве непосредственных преемников В. Ирвинга - Готорна и По. Э. По к тому же теоретически разработал жанровые параметры американской новеллы, которая, перешагнув границы романтической эпохи, стала - наряду с романом - национальной литературной формой Америки.
Действие "Рипа Ван Винкля" отнесено в прошлое. Но это не историческое сочинение; Ирвинг руководствуется здесь принципами романтической историографии, введенной в художественный обиход В. Скоттом. Это во многом поэтически условный мир патриархальных голландских поселений XVIII века в долине реки Гудзон. Вместе с тем это типично нативистская проза: своеобразный быт голландских колонистов, прекрасные пейзажи берегов Гудзона и величественная панорама Каатскильских гор выполнены тщательно, любовно и вдохновенно. Бытовые и топографические подробности сплавлены здесь с мотивами локального фольклора - подлинными поверьями, преданьями, байками, легендами и бытовыми сказками штата Нью-Йорк. Все это придает новелле неповторимую атмосферу, выраженный национальный колорит и особую пластическую выразительность.
Знаменательно, что в основу "Рипа Ван Винкля" положена фабула европейской волшебной сказки о пастухе Петере Клаусе, двадцать лет проспавшем в горах, которую писатель почерпнул из сборника немецкого фольклориста Отмара. Будучи обнаруженным критикой в 60-е годы XIX века, этот факт вызвал многочисленные нападки на В. Ирвинга; прежнего кумира обвинили в плагиате. Между тем причина была не в недостатке у автора воображения: в других случаях он проявил себя писателем, неистощимым на выдумки. Обращение В. Ирвинга к фольклорному наследию Старого Света имело программный характер и диктовалось соображениями принципиальными.
Дело в том, что романтическое мироощущение требовало чуда, волшебства, сказки. А волшебной сказке как раз и не нашлось места в уникальном по этническому и жанровому разнообразию фольклоре США. Она оказалась полностью вытесненной из памяти американских наследников устной традиции Старого Света. В пуританской Новой Англии бытовал религиозный фольклор: поверья и преданья о ведовстве, колдовстве и адских муках. Жители же центральных штатов и фронтира искали подспорья в здоровом непритязательном юморе совсем иных фольклорных жанров. Там были распространены бытовые сказки (о сварливых женах и т.д.), а также оригинальные рассказ-анекдот, рассказ-розыгрыш и практическая шутка, проделка (все они нашли отражение в новеллах ирвинговской "Книги эскизов").
Такой представлялась картина американского фольклора вплоть до 30-х годов XIX века, когда первыми отечественными фольклористами была открыта богатая волшебносказочная традиция коренных обитателей материка - индейцев, сам факт существования которой до тех пор оставался неизвестным белым американцам. Стремясь восполнить этот своеобразный пробел, Ирвинг (как вслед за ним У. Остин, Дж. Холл и Дж.К. Полдинг) попытался "вживить" сказочную фантастику в сердцевину американского фольклора и обратился для этого к сказочному опыту европейских стран. Ему действительно удалось "вырастить" волшебную сказку на американской почве. Не случайно фигура неприспособленного ленивца Рипа Ван Винкля моментально перекочевала в устный рассказ и стала восприниматься как подлинно народная. Образ Рипа - художественное открытие Ирвинга - стал нарицательным для обозначения человека, потерявшего связь со своим временем.
"Чудесный" элемент в новелле "Рип Ван Винкль" плотно оброс реалиями американского быта и органически сплавился с мотивами оригинального фольклора США. Так, к фабуле немецкой волшебной сказки Ирвингом "прививается" излюбленный в бытовых сказках центрального региона Америки сюжет о сварливой жене, что принципиально меняет содержание произведения и придает ему национальную окраску: мужское население американских колоний превышало женское, и любая жена почиталась божьим благословением (с этим фактом и связано широкое распространение данного бытового сюжета в фольклоре первопоселенцев). Беглый намек на возможную недостоверность "волшебной" версии двадцатилетнего отсутствия Рипа Ван Винкля позволяет предположить, что он просто скрывался от домашней тирании своей сварливой жены. В таком случае Рип - поистине грандиозный шутник, а вся невероятная история, поведанная им и заимствованная из немецкой сказки, - великолепный рассказ-розыгрыш.
Причем, общая волшебная и поэтическая атмосфера отнюдь не рассеивается оттого, что "чудо" получает возможность рационального истолкования. ера отнюдь не рассеивается оттого, что "чудо" получает возможность рационального истолкования. Новелла, зато, приобретает сугубо национальное звучание: рационализация чуда достигается за счет обращения Ирвинга к американскому фольклору - к оригинальному жанру "рассказа-розыгрыша". Заметим, что в новеллах других ранних сборников ("Дьявол и Том Уокер" из "Рассказов путешественника", сказок книги "Альгамбра") волшебство больше не получает реалистического обоснования, что свидетельствует об усилении романтической струи в творчестве В. Ирвинга. О том же свидетельствует и его последовательное, хотя, возможно, во многом интуитивное обращение к специфически романтической жанровой разновидности новеллы - к литературной сказке.
Весьма распространенная в творчестве европейских (особенно немецких) писателей-романтиков, признанная ныне "квинтэссенцией романтизма", новелла-сказка нашла приверженцев и на американской почве. Право первопроходца и здесь принадлежит В. Ирвингу. Постепенно, методом проб и творческих ошибок, которые в других отношениях оборачивались несомненными удачами, сначала опираясь на фабулу какой-либо конкретной европейской волшебной сказки (как в новеллах "Книги эскизов" и "Рассказов путешественника"), затем - на обобщенно-сказочную фабулу, законы построения которой он уже успел освоить, писатель, в конце концов, создает блестящие образцы романтической литературной сказки (новеллы книги "Альгамбра"). Вместе с тем они являются и типичной раннеромантической американской прозой. В этой связи "Рип Ван Винкль" может расцениваться как первая проба ирвинговского пера в сказочном жанре.
"Рип Ван Винкль" - это новелла-сказка, принадлежащая своей стране и своему времени. Сам фольклорный и сказочный материал принимает здесь актуальную проблематику. Так, поэтизированную картину голландской провинции, пронизанную духом народных поверий и преданий, автор противопоставляет сатирической зарисовке Америки XIX века. Вместе с тем уже в историческом прошлом своей страны Ирвинг видит истоки многих пороков современности. Отсюда и следует та легкая ирония, которой окрашены самые идиллические описания прошлого. По отношению к картинам "двух Америк" - патриархальной и современной - двадцатилетний сон героя (центральное сказочное событие) служит идеальным временным и стилистическим переключателем. Фабула немецкой сказки в целом оказывается удобной рамой для размышлений Ирвинга о прошлом США, о его неразрывной связи с настоящим, об утратах и приобретениях новой буржуазной цивилизации.
Вашингтон Ирвинг
Рип ван Винкль
Посмертный труд Дитриха Никкербоккера
Клянусь Вотаном, богом саксов, Творцом среды (среда – Вотанов день), Что правда – вещь, которую храню До рокового дня, когда свалюсь В могилу…
Картрайт
Всякий, кому приходилось подниматься вверх по Гудзону, помнит, конечно, Каатскильские горы. Эти дальние отроги великой семьи Аппалачей, взнесенные на внушительную высоту и господствующие над окружающей местностью, виднеются к западу от реки. Всякое время года, всякая перемена погоды, больше того – всякий час на протяжении дня вносят изменения в волшебную окраску и очертания этих гор, так что хозяюшки – что ближние, то и дальние – смотрят на них как на безупречный барометр. Когда погода тиха и устойчива, они, одетые в пурпур и бирюзу, вычерчивают свои смелые контуры на прозрачном вечернем небе, но порою (хотя вокруг, куда ни глянь, все безоблачно) у их вершин собирается сизая шапка тумана, и в последних лучах заходящего солнца она горит и сияет, как венец славы.
У подножия этих сказочных гор путнику, вероятно, случалось видеть легкий дымок, вьющийся над селением, гонтовые крыши которого просвечивают между деревьями как раз там, где голубые тона предгорья переходят в яркую зелень расстилающейся перед ним местности. Это – старинная деревушка, построенная голландскими переселенцами еще в самую раннюю пору колонизации, в начале правления доброго Питера Стюйвезента (да будет мир праху его!), и еще совсем недавно тут стояло несколько домиков, сложенных первыми колонистами из мелкого, вывезенного из Голландии желтого кирпича, с решетчатыми оконцами и флюгерами в виде петушков на гребнях островерхих крыш.
Вот в этой-то деревушке и в одном из таких домов (который, сказать по правде, порядком пострадал от времени и непогоды), в давние времена, тогда, когда этот край был еще британской провинцией, жил простой, добродушный малый по имени Рип ван Винкль. Он принадлежал к числу потомков тех самых ван Винклей, которые с великою славою подвизались в рыцарственные дни Питера Стюйвезента и находились с ним при осаде форта Христина. Воинственного характера своих предков он, впрочем, не унаследовал. Я заметил уже, что это был простой, добродушный малый; больше того, он был хороший сосед и покорный, забитый супруг. Последнему обстоятельству он и был обязан, по-видимому, той кроткостью духа, которая снискала ему всеобщую любовь и широкую популярность, ибо наиболее услужливыми и покладистыми вне своего дома оказываются мужчины, привыкшие повиноваться сварливым и вечно бранящимся женам. Их нрав, пройдя через огненное горнило домашних невзгод, становится, вне всякого сомнения, гибким и податливым, ибо супружеские нахлобучки лучше всех проповедей на свете научают человека добродетели терпения и послушания. Вот почему сварливую жену в некоторых отношениях можно считать благословением неба, а раз так, Рип ван Винкль был благословен трижды.
Как бы там ни было, но он, бесспорно, пользовался горячей симпатией всех деревенских хозяюшек, которые, согласно обыкновению прекрасного пола, во всех семейных неурядицах Рипа неизменно становились на его сторону и, когда тараторили друг с другом по вечерам, не упускали случая взвалить всю вину на тетушку ван Винкль. Даже деревенские ребятишки встречали его появление шумным и радостным гомоном. Он принимал участие в их забавах, мастерил им игрушки, учил запускать змея и катать шарики и рассказывал нескончаемые истории про духов, ведьм и индейцев. Когда бы ни проходил он по деревне, его постоянно окружала ватага ребят, цеплявшихся за полы его одежды, забиравшихся к нему на спину и безнаказанно учинявших тысячи шалостей; кстати, не было ни одной собаки в окрестностях, которой пришло бы в голову на него залаять.
Большим недостатком в характере Рипа было непреодолимое отвращение к производительному труду. Это происходило, однако, не потому, что у него нехватало усидчивости или терпения, – ведь сидел же он сиднем, бывало, на мокром камне с удочкой, длинною и тяжелой, как татарская пика, и безропотно удил целыми днями даже в тех случаях, когда ни разу не клюнет; бродил же он часами с ружьем на плече по лесам и болотам, по горам и по долам, чтобы подстрелить нескольких белок или лесных голубей. Никогда не отказывался он пособить соседу даже в самой трудной работе и был первым, если в деревне принимались сообща лущить кукурузу или возводить каменные заборы; жительницы деревни привыкли обращаться к нему с различными поручениями или просьбами сделать для них какую-нибудь мелкую докучливую работу, взяться за которую не соглашались их менее покладистые мужья. Короче говоря, Рип охотно брался за чужие дела, но отнюдь не за свои собственные; исполнять обязанности отца семейства и содержать ферму в порядке представлялось ему немыслимым и невозможным.
Он заявлял, что обрабатывать его землю не стоит это, мол, самый скверный участок в целом краю, все растет на нем из рук вон плохо и всегда будет расти отвратительно, несмотря на все труды и усилия. Изгороди у него то и дело разваливались; корова неизменно умудрялась заблудиться или попадала в чужую капусту; сорняки на его поле росли, конечно, быстрее, чем у кого бы то ни было; всякий раз, когда он собирался работать вне дома, начинал, как нарочно, лить дождь, и, хотя доставшаяся ему по наследству земля, сокращаясь акр за акром, превратилась в конце концов, благодаря его хозяйничанию, в узкую полоску картофеля и кукурузы, полоска эта была наихудшею в этих местах.
Дети его ходили такими оборванными и одичалыми, словно росли без родителей. Его сын Рип походил на отца, и по всему было видно, что вместе со старым платьем он унаследует и отцовский характер. Обычно он трусил мелкой рысцой, как жеребенок, по пятам матери, облаченный в старые отцовские, проношенные до дыр штаны, которые с великим трудом придерживал одною рукой, подобно тому как нарядные дамы в дурную погоду подбирают шлейф своего платья.
Рип ван Винкль тем не менее принадлежал к разряду тех вечно счастливых смертных, обладателей легкомысленного и беспечного нрава, которые живут не задумываясь, едят белый хлеб или черный, смотря по тому, какой легче добыть без труда и забот, и скорее готовы сидеть сложа руки и голодать, чем работать и жить в довольстве. Если бы Рип был предоставлен себе самому, он посвистывал бы в полное свое удовольствие на протяжении всей своей жизни, но, увы!.. супруга его жужжала ему без устали в уши, твердя об его лени, беспечности и о разорении, до которого он довел собственную семью. Утром, днем и ночью ее язык трещал без умолку и передышки: все, что бы ни сказал и что бы ни сделал ее супруг, вызывало поток домашнего красноречия. У Рипа был единственный способ отвечать на все проповеди подобного рода, и благодаря частому повторению это превратилось в привычку: он пожимал плечами, покачивал головой, возводил к небу глаза и упорно молчал. Впрочем, это влекло за собой новые залпы со стороны его неугомонной супруги, и в конце концов ему приходилось отступать с поля сражения и скрываться за пределами дома – ведь только эти пределы и остаются несчастному мужу, живущему под башмаком у жены.
Среди домашних единственным другом Рипа был пес по имени Волк – существо не менее подбашмачное, чем его бедняга-хозяин, – ибо госпожа ван Винкль, считая, что они товарищи по безделью, злобно косилась на Волка, видя в нем причину частых отлучек ее супруга. Волк же, в сущности говоря, обладал всеми чертами характера, которые полагается иметь честному псу; он не уступил бы в отваге ни одному зверю, рыскавшему в лесах, но какая отвага устоит перед нападками злого женского языка! Стоило Волку переступить порог дома – и облик его сразу преображался: понурый, с опущенным в землю или зажатым между ног хвостом, крался он с видом преступника, то и дело бросая косые взгляды на хозяйку ван Винкль и
Эта история случилась в 1775 году в маленькой деревушке у подножия Катскильских гор. Именно в этом месте поселились еще в 1613 году голландские колонисты. Читайте знаменитое произведение Вашингтона Ирвинга «Рип Ван Винкль»
и изучайте американскую историю вместе с американской литературой.
Основатель первого голландского поселения в Америке, Генри Гудзон, в 1613 г. построил на о-ве Манхаттане хижины для хранения пушнины. На этом месте вскоре возник город Новый Амстердам (впоследствии Нью-Йорк), ставший центром голландской колонии. Голландские колонии, половину населения которых составляли англичане, вскоре перешли во владение Англии.
Вашингтон Ирвинг. Рип Ван Винкль. © Перевод Н.Т.В. 2015
Копирование данного текста и размещение его на других сайтах будет являться нарушением авторского права.
Если вы когда-либо путешествовали по реке Гудзон, вы, несомненно, помните Катскильские горы, которые будучи отрогами Аппалачи, протянулись далеко к западу от реки и, оторвавшись от основного хребта, возвышаются теперь над окружающей местностью. Любое изменение в погоде, вызванной сменой времени года или часа дня, меняет их внешний облик, форма и оттенки которого являются в некотором роде барометром, с помощью которого местные женщины определяют погоду. В хорошую погоду их четкие очертания светятся голубовато – розовым цветом, а вечером лучи заходящего солнца, пробивающиеся сквозь серые шапки тумана, окутывающие вершины, превращают их в переливающиеся венцы.
У подножия этих сказочных гор виднеется легкий синеватый дымок, который, поднимаясь над крышами расположившейся там деревеньки, затем растворяется в голубизне неба. Это старое поселение было основано еще голландскими колонистами, и до сих пор сохранились там дома из желтого кирпича, привезенного из Голландии, с решетчатыми окошками и флюгерами на крышах.
В одном из таких домов, довольно видавшим виды, жил добродушный парень по имени Рип Ван Винкль. Он был потомок тех Ван Винклей, которые были рыцарями, но совсем не унаследовал их воинственный характер. Добрый сосед, послушный муж, каким он являлся в силу своего кроткого и мягкого характера, пользовался он любовью односельчан. И если Бог решил испытать его, соединив его с такой мегерой, какой была его жена, то он с честью прошел это испытание, научившись терпеть и страдать.
Деревенские женщины всегда сочувствовали ему, а семейные ссоры Ван Винклей часто обсуждались по вечерам в тесных домашних кружках. Дети же всегда радостно кричали, его завидев. Он любил проводить с ними время, участвуя в их забавах, мастеря для них игрушки, помогая запускать воздушных змеев или рассказывая истории о привидениях, ведьмах и индейцах. Где бы в деревне он ни появлялся, стайка детишек, бежала за ним, цепляясь за концы его одежды. И ни одна собака не лаяла ему вслед.
Однако у Ван Винкля был недостаток и довольно существенный. Бог создал его таким, что он испытывал великое отвращение к любому полезному труду себе на благо. Вряд ли это происходило из-за недостатка настойчивости и усердия, ибо он мог просидеть целый день на мокром камне в ожидании клева с длинной и тяжелой удочкой, не издав ни звука. С ружьем на плече мог он часами бродить по лесам и болотам в поисках белок и диких голубей. Рип Ван Винкль никогда не отказывался помочь соседу в самой грязной работе: первый бросался он молотить кукурузу или строить каменную ограду. Деревенские женщины часто просили его выполнить мелкие поручения, которыми их менее обязательные мужья пренебрегали, и он охотно этим занимался. Одним словом, Рип был готов на любую работу, кроме работы на собственной ферме или во благо своей семьи.
Его надел был самым заброшенным во всей деревне, его забор постоянно разваливался, его корова вечно где-то блуждала, а огород весь зарос сорняками. Иными словами, все его хозяйство было в упадке и по праву, считалось худшим во всей деревне. А дети его, оборванные и дикие, казалось, были сиротами.
Однако Рип Ван Винкль, был один из тех счастливых смертных, которые, не заботясь ни о чем, просто ели свой хлеб, предпочитая экономить пенни, а не зарабатывать фунты. И если бы не его жена, он так и прожил бы свою жизнь в полном умиротворении, но она все пилила и пилила его, твердя о его лени, беспечности, и том разорении, которое он приносит своей семье. И днем, и ночью не закрывала она рот и все, что Рип ни говорил и ни делал, вызывало поток еще большего красноречия. В ответ на это брюзжание жены, Рип имел привычку пожимать плечами, качать головой, отводить взгляд, но ничего не говорить. Это еще больше раздражало миссис Ван Винкль, и тогда Рипу ничего не оставалось, как смываться из дому, что, собственно, и было его единственным спасением.
Пес по кличке Волк, принадлежащий Ван Винклям, подвергался тем же гонениям, ибо считался таким же бездельником, как и его хозяин. Видимо поэтому они испытывали друг к другу взаимную симпатию. По правде сказать, Волк был достойным и храбрым псом, но стоило ему переступить порог, как его гордый и независимый вид куда-то девался, и трусливо поджав хвост, он тихонько крался по дому, искоса погладывая на миссис Ван Винкль и, в особенности, на метлу или черпак, готовый в любую минуту броситься наутек.
С годами этот матриархат только усиливался, ибо раздражительность никогда не уменьшается с возрастом, а острие языка только оттачивает свое мастерство. Какое-то время, Рип, уйдя из дома, находил утешение в компании деревенских мудрецов и других бездельников, проводивших время на скамейке перед небольшим постоялым двором, вывеской которому служил портрет его королевского величества Георга III. Там, скрываясь от солнца в тени дома, они вяло перетирали местные сплетни или рассказывали истории. Иногда, правда, возникали дискуссии, достойные того, чтобы их услышал, какой-нибудь постоялец. Обычно поводом к таковым служила старая газета, случайно попавшая к ним в руки от проезжего путешественника. Торжественное молчание воцарялось, когда школьный учитель мистер Дерик Ван Баммел, читал вслух колонки новостей о событиях месячной давности.
Мнения этой местной секты были, однако, под контролем Николаса Веддера, хозяина постоялого двора, который всегда сидел на крыльце в тени дерева, перемещаясь вместе с солнцем с такой точностью, что по нему можно было определить, который час. Он курил трубку и почти ничего никогда не говорил. Однако его почитатели, ибо каждый великий человек, имеет своих почитателей, прекрасно его понимали. Когда тема обсуждения была ему неприятна, он затягивался короткими и резкими затяжками, но когда был доволен, то дым медленно и тихо, поднимался вверх над его носом, который как бы молчаливо кивал в знак одобрения.
Но и здесь находила Рипа его сварливая жена, которая нарушив спокойствие ассамблеи и обозвав ее заседателей никчемными бездельниками, принималась бранить всех, и даже почтенного мистера Веддера, который, не без основания, обвинялся в том, что потворствует праздности ее мужа.
Под конец бедный Рип впал в полное отчаяние. Единственным способом спастись от работы на ферме и постоянных криков жены, было, взяв ружье, отправиться в лес. Там, сидя, под деревом и делясь содержимым своей котомки с Волком, он поговаривал: «Бедный Волк, собачья у тебя жизнь, но держись, брат, пока я жив, я тебя в обиду не дам». Волк в ответ вилял хвостом, заглядывая своему хозяину в лицо и, если собаки могут испытывать чувство жалости, то Волк испытывал это чувство к своему хозяину в полной мере.
В один погожий осенний день, совершая одну из таких длительных прогулок, Рип увлекся охотой на белок и забрел на одну из вершин Катскильских гор. Гулкое эхо от его последнего выстрела, нарушив величественное молчание, еще перекатывалось по отрогам гор, когда он, задыхаясь, упал в изнеможении на зеленый ковер, покрывавший склон. Впереди в открывающийся между деревьями просвет он мог видеть бескрайнее море векового леса, и величественный Гудзон, который далеко внизу молчаливо катил свои могучие воды, отражая пурпурные облака на своей зеркальной поверхности пока, наконец, не исчезал из виду между горами.
Посмотрев в другую сторону, Рип увидел глубокую горную расщелину, дикую и угрюмую, на дне которой валялись каменные обломки, едва освещаемые лучами заходящего солнца. Какое-то время Рип был погружен в раздумья. Надвигалась ночь, горы уже начинали отбрасывать свою тень на долину. Рип понял, что, когда он доберется домой, будет уже далеко за полночь и, страшась своей жены, глубоко вздохнул.
Собираясь спускаться, он вдруг услышал голос, который кричал как-будто издалека: «Рип Ван Винкль! Рип Ван Винкль!» Он огляделся, но не увидел никого кроме ворона, одиноко летевшего над горами. Подумав, что это ему послышалось, он снова приготовился спускаться, как опять его имя прозвенело в тихом вечернем воздухе: «Рип Ван Винкль! Рип Ван Винкль!» При этом его пес, ощетинившись, тихо зарычал и, прижавшись к его ноге, опасливо посмотрел вниз в ущелье. Холодок пробежал по его коже, когда он, посмотрев в том же направлении, увидел странную фигуру, медленно карабкающуюся по скале с тяжелым грузом на спине. Он очень удивился, так как не ожидал увидеть кого-либо в таком отдаленном и нехоженом месте, но подумав, что этот человек нуждается в помощи, поспешил к нему.
По мере приближения он все больше удивлялся странной внешности незнакомца. Невысокий коренастый старик с косматой головой и седой бородой был одет в платье старинного покроя, подвязанное вокруг пояса кушаком, а его просторные штаны с защипами на коленях были украшены по бокам пуговицами. На плече он нес увесистый бочонок, похоже с чем-то жидким. Старик сделал знак рукой, показывая, что ему нужна помощь. Рип подчинился с обычной своей покладистостью, и подхватил бочонок с другой стороны. Они стали подниматься вместе вверх по высохшему руслу горной речки. Грохот камней, падающих в ущелье, то и дело нарушал вечернюю тишину. Звук шел из расщелины между горами, куда они и направлялись. Рип на мгновение замедлил шаг, но подумав, что это, скорее всего, камнепад, который часто бывает в таких местах, продолжил свой путь. Пройдя сквозь ущелье, они оказались в долине, которая как маленький амфитеатр, была окружена со всех сторон отвесными скалами, по краям которых росли деревья. Их ветви почти полностью скрывали долину от лучей заходящего солнца, только проблеск небесной синевы проглядывал между ними. Рип удивлялся про себя, зачем надо было нести столь тяжелый груз в такую глушь, но спросить не решался, какое-то смутное предчувствие чего-то непостижимого и непонятного все более и более охватывало, и это чувство еще сильнее связывало ему язык.
При входе в долину его взгляду открылись новые странные персонажи. На выровненной площадке в центре шла игра в кегли. Странные на вид люди были одеты в старомодное причудливого покроя платье: одни в короткие камзолы, другие в куртки; на поясе их просторных штанов, таких же какие были у его попутчика, висели кинжалы. Лица у них были еще более странными: с широкими скулами и маленькими глазками, носатые и бородатые, они скрывались под белыми конусообразными шляпами, украшенными маленькими петушиными перьями. Один из них, казалось, был главным. Крепкого вида старик с обветренным лицом был одет в отделанный галуном камзол, подпоясанный широким ремнем, красные чулки и туфли с пряжками. На голове его красовалась шляпа с пером. Увиденная сцена, напомнила Рипу картину старого фламандского живописца, висевшую в гостиной деревенского пастора, которую привезли из Голландии еще первые переселенцы.
Что особенно показалось странным, так это то, что хотя эти старцы, казалось, забавлялись игрой в кегли, лица у них были угрюмые, а царившее таинственное молчание, придавало всей сцене мрачный вид. Ничего кроме звука катящихся шаров, который подобно раскатам грома, эхом отражался от скал, не нарушало царившей вокруг тишины.
Когда Рип и его спутник приблизились к этой компании, старцы, внезапно оторвавшись от своего занятия и уставившись на них пристальным безжизненным взглядом, стали похожи на статуи. От этого взгляда у Рипа екнуло сердце, и обмякли колени. Тем временем его спутник, опустошив бочонок в большие графины, сделал ему знак подождать. Полный страха, он повиновался, наблюдая как старцы, выпив содержимое графинов, вернулись к своей игре.
Постепенно оцепенение, охватившее Рипа, ослабевало. И он даже до того осмелел, что видя, что никто за ним не наблюдает, решил отведать напиток из одного графина. По вкусу напиток напоминал голландскую водку. По природе Рип был не прочь выпить, и некоторое время спустя, он снова отважился сделать глоток. Затем еще глоток и еще, и вот уже сознание покинуло его, голова склонилась на грудь, и он погрузился в глубокий сон.
Проснувшись, он обнаружил, что лежит на том самом месте, где первый раз увидел старика. Он протер глаза, было утро. Ярко светило солнце, вокруг него порхали и щебетали птицы, высоко в небе парил орел. “Как бы то ни было, но меня здесь не было”, — подумал Ван Винкль, вспоминая события прошедшей ночи: старца с бочонком на плече – горное ущелье – спрятанную долину – мрачных людей, играющих в кегли – графин с голландской водкой – «Ах, этот чертов графин!» — думал Рип, — «и что теперь я скажу миссис Ван Винкль». Он огляделся, вместо его старого, но вычищенного и хорошо смазанного охотничьего ружья, рядом с ним лежало какое-то ржавье с отваливающимся затвором и изъеденным древоточцем прикладом. Это людишки так надо мной подшутили, подумал он, напоили и ограбили. Пес тоже, однако, исчез, скорее всего заблудился, погнавшись за белкой или куропаткой. Свистнув несколько раз он, стал звать Волка по имени, но только эхо вторило ему в ответ, собака пропала.
Решив навестить своих вчерашних знакомых и потребовать назад ружье, а заодно и собаку, он уверенно поднялся, но тут же почувствовал, что и шагу ступить не может, какое-то оцепенение сковало все его члены. «Это или горное ложе сыграло со мной злую шутку», — подумал Рип, — «или этот колдун надо мной подшутил, а вообще-то ревматизм это не так уж и плохо, тут уж миссис была бы бессильна». С трудом спустившись вниз в ущелье, он отыскал русло реки, по которому они со старцем поднимались в гору прошлой ночью, но к его изумлению, теперь по нему, пузырясь и наполняя долину разноцветными брызгами, тек горный поток. Пришлось ему пробираться по берегу, с трудом продираясь сквозь заросли растущего по его склонам березняка, сассафраса и гамамелиса, и путаясь в диком винограде, который обвив ветки деревьев, превратил их в непроходимые заросли.
Наконец он добрался до того места, где ущелье переходило в горную долину, но теперь в том месте, где ранее был проход, путь загораживала высокая неприступная скала, с вершины которой горный поток, искрясь и играя, ниспадал в глубокое горное озерко, вода в котором казалась черной от тени окружавших его скал. Рип остановился в недоумении. Он кричал и звал свою собаку, но только вороны, кружившие высоко в небе, каркали ему в ответ.
Что было делать? Утро переходило в полдень, и Рип уже проголодался. Теперь он остался и без собаки, и без ружья. Встреча с женой не предвещала ничего хорошего, но не умирать же с голоду в горном ущелье. Тряхнув головой и поправив на плече ржавый дробовик, он тронулся в обратный путь.
Он уже подходил к деревне, как навстречу ему стали попадаться люди, которых он никогда не встречал. Это его удивило, так как он думал, что был знаком со всеми жителями, живущими в близлежащих окрестностях. Одежда на них тоже была какая-то странная. И смотрели они на него странно, при этом каждый из встречных при взгляде на него неизменно дотрагивался до своего подбородка. Этот жест побудил Рипа невольно сделать то же самое и тут, к своему изумлению, он обнаружил, что его борода выросла на целый фут!
И вот он уже на подступах к деревне. Стайка странных детей c громким улюлюканьем высыпала ему навстречу, показывая пальцами на его длинную седую бороду. Собаки, не признавшие его за своего, лаяли ему вслед. Да и деревня была какая-то странная, она была явно больше. Дома казались намного выше, и он совсем не узнавал знакомых мест. На дверях домов висели таблички с незнакомыми именами, незнакомые лица выглядывали из окон. Что это такое? А не находится ли он под воздействием какого-то колдовства? Ведь, несомненно, это была та самая деревня у подножия Катскильских гор, которую он покинул только вчера. Вон вдалеке виднеется серебристый Гудзон, и каждая гора и стекающая по ее склону горная речушка ему знакомы. Рип был в недоумении. «Неужели это из-за того напитка у меня совсем разум помутился», — подумал он.
С большим трудом нашел он свой дом, и, приближаясь к нему с ужасом ожидал услышать грозные крики своей жены. Но что это? Дом его совсем развалился, все окна заколочены, а двери сорваны с петель. Изможденный пес, похожий на Волка, лежал у порога. Рип позвал его, но пес зарычал и, оскалив зубы, пошел прочь. «Даже моя собака забыла меня», — подумал Рип.
Он вошел в дом, который миссис Ван Винкль, по правде сказать, всегда содержала в чистоте. Дом был пуст, заброшен и, очевидно, покинут. Он громко позвал по имени свою жену и детей, но только эхо вторило ему в пустых комнатах и более ничего. Уныние охватило Рипа, и он поспешил прочь.
Он отправился на постоялый двор, но что это? На месте него теперь стояло шаткое деревянное строение с разбитыми окнами, над дверью которого было написано краской: «Гостиница Джона Дулита». Вместо большого дерева, которое когда-то служило для постояльцев убежищем от палящих лучей солнца, теперь стоял шест, наверху которого развевался звездно-полосатый флаг – все это было странно и непостижимо. Подойдя поближе, он, наконец, увидел на стене знакомую табличку с изображением короля Георга, но теперь король Георг выглядел как-то иначе. Его красная мантия стала голубой, меч превратился в скипетр, на голове была треуголка, а надпись внизу гласила «Генерал Вашингтон».
Как обычно, люди толпились у входа, но Рип никого не узнавал. Да и люди были какие-то шумные, говорливые, совсем не похожие на флегматичных и медлительных деревенских жителей. Напрасно высматривал он в толпе местного мудреца Николаса Веддера, широкоскулого толстяка с двойным подбородком. Никто уже не курил длинную трубку на веранде, выпуская изо рта клубы сизого дыма вместо праздных речей. И нигде не было видно школьного учителя мистера Ван Баммела со старой газетой в руках. Долговязый, желчного вида парень, со стопкой листовок в руках, непрерывно говорил что-то о правах граждан, выборах, свободе, Банкерс-Хилле, героях семьдесят шестого года и всякие другие слова, которые для изумленного Рипа Ван Винкля были просто тарабарщиной.
Банкерс-Хилл — возвышенность близ Бостона, на которой 17 июня 1775 года произошло сражение между жителями американских колоний и английскими войсками. В борьбе за независимость победу одержали повстанцы.
Внешность Рипа с его длинной седой бородой, ржавым ружьем и грубым платьем, окруженного детьми, держащимися за полы его одежды, вскоре привлекло внимание людей, о чем-то дискутировавших у входа в гостиницу. Окружив его, они с любопытством стали его разглядывать. Один, тот, кто говорил больше всех, подбежал к нему и, отозвав в сторону, спросил: «Ты за кого голосовал?» Рип уставился на него с глупым видом. Другой паренек невысокого роста, потянул его за руку, и, привстав на цыпочки, прошептал ему в ухо: «Ты федерал или демократ?» Рип опять не понял вопроса. Наконец, почтенного вида пожилой джентльмен в треуголке со знающим видом, приблизился к нему, пройдя сквозь всю толпу, и, встав прямо перед ним и уперев руки в бока, грозно воскликнул, обращаясь ко всем: «Кто позволил ему прийти на выборы с ружьем и этими охламонами? А не вздумал ли он поднять восстание в деревне?» — «О, нет, джентльмены»,- вскричал Рип в страхе, — «Я бедный человек, местный житель, и верный подданный короля, да благословит его бог!»
Толпа ахнула – «Тори! Тори! Шпион! Гони его! Вон!» С большим трудом джентльмен в треуголке восстановил порядок, и, опять напустив на себя суровый вид, спросил у Рипа, зачем он пришел сюда и кого ищет. Смиренно стал заверять его Рип, что он не имел в виду ничего плохого, а пришел сюда в поисках своих соседей, которые раньше часто здесь бывали.
«А кто они? Назови их имена?»
Рип на минуту задумался: «А где Николас Веддер?»
Наступила тишина, когда в ответ старик воскликнул: «Николас Веддер! Да он умер как уже 18 лет назад! Деревянный крест на кладбище над его могилою еще сохранился, но и тот уже сгнил и завалился на бок».
«А где Бром Дачер?»
«Он ушел воевать, одни говорят его убили в стычке у Каменного Моста, а другие, что он утонул при переправе через Антонов Мыс».
«А где Ван Баммел, школьный учитель?»
«Он тоже ушел на войну, и теперь большой человек, генерал, сейчас заседает в конгрессе»
Сердце Рипа сжалось от всех этих печальных известий, ему стало казаться, что он остался совсем один во всем мире. Никак не мог понять он, почему так много времени прошло, и смысл событий произошедших в его отсутствие, тоже оставался для него неясным: какая-то война, какой-то конгресс. И горестно закричал он: «А знает кто-нибудь Рипа Ван Винкля?»
«А, Рип Ван Винкль»,- воскликнул кто-то,- «конечно, знаем. Вон он, под деревом стоит».
Рип посмотрел в ту сторону и увидел точную копию самого себя, такого, каким он был, когда уходил в горы: оборванного и ленивого на вид. Бедняга совсем растерялся. Ему уже стали приходить в голову мысли, что он не Ван Винкль, а кто-то другой. И тут человек в треугольной шляпе спросил его, а кто он такой.
«Только бог знает»,- воскликнул Ван Винкль на грани помешательства, — «Если тот, кто под деревом – это я, тогда я – это не я, а кто-то другой! Вчера я был собой, но заснул под горой. Ружье пропало, собака убежала. И все чужое вокруг, и я не знаю, кто я теперь!»
Люди вокруг стали переглядываться, кивая и многозначительно подмигивая друг другу, они крутили пальцем у виска. Кто-то прошептал, что это сумасшедший, и следует отобрать у него ружье. Вдруг какая-то женщина, недавно подошедшая и протиснувшая сквозь толпу, уставилась на Рипа. На руках у нее был круглолицый младенец, который испугавшись вида длиннобородого мужчины, принялся плакать. «Тише, Рип», — произнесла женщина, — « этот старик тебя не обидит». «Имя ребенка, облик его матери, звук ее голоса, пробудили смутные воспоминания в душе Рипа. «Как тебя зовут, добрая женщина?» — спросил он.
«Джудит Гарден».
«А как звали твоего отца?»
«Ах, бедный человек, Рип Ван Викль было его имя. Двадцать лет прошло, как он ушел из дома с ружьем в лес и пропал. С тех пор больше о нем ничего не слышали, его собака вернулась домой одна, то ли он заблудился, то ли индейцы его убили, никто не знает. Я тогда была маленькой девочкой».
Тогда Рип осторожно спросил: «А где твоя мать?»
«О, она тоже умерла какое-то время спустя. С ней случился удар от страсти к проезжему торговцу.
При этом известии на душе у Рипа полегчало. И тут он уже не мог сдержаться, а обнял свою дочь и ее ребенка. «Я твой отец! – вскричал он, — «Был молодой Ван Винкль, теперь старый Ван Винкль! – Узнает ли кто-нибудь меня?»
Все стояли в изумлении, пока одна старуха долго всматривавшаяся в его лицо, ни воскликнула: «Да, правда! это сам Ван Винкль! Добро пожаловать домой, сосед. А где же ты пропадал все эти двадцать лет?»
Рип принялся рассказывать, что эти двадцать лет, для него промелькнули как одна ночь. Переглядывались между собой соседи, щелкали языками и подмигивали, а человек в треуголке, недоверчиво ухмылялся и покачивал головой.
Было решено, однако, спросить еще мнение старого Питера Вандера, который как раз шел по дороге, ведущей к постоялому двору. Питер был старожилом в деревне, хорошо помнил все события и даже слагал о них истории. Он сразу же вспомнил Рипа и, подтвердил его рассказ самым удовлетворительным образом. Он заверил всех жителей, что слышал от еще своего прадеда, что Катскильские горы населены странными существами. И что это Гендерик Гудзон, первооткрыватель этих мест, каждые двадцать лет устраивает в горах странные забавы со своими сотоварищами при свете месяца, а иногда даже разрешает посторонним взглянуть на них со стороны. Однажды его отцу удалось увидеть эти странные существа, одетые в старинную голландскую одежду, которые играли в кегли. Да и сам он как-то летним вечером слышал в горах грохот от их шаров, похожих на раскаты грома.
Постояв еще немного, жители, наконец, разошлись, вернее вернулись к тому, зачем собрались, а именно к выборам. Дочь Рипа увела его к себе, в свой уютный, хорошо обставленный фермерский дом. Мужем ее,кстати, оказался тот самый юнец, который мальчишкой часто висел у него на закорках. Что же касается сына Рипа, который был вылитый он в молодости, то он хоть и жил на ферме у сестры, но проявлял генетическую предрасположенность делать все, что угодно, но только не себе во благо.
Вскоре Рип вернулся к своим старым привычкам, разыскав многих из своих бывших приятелей. Однако больше всего он любил общаться с подрастающим поколением, которое также отвечало ему взаимностью.
Достигнув того счастливого возраста, когда любой человек может бездельничать безнаказанно, он по праву занял свое место на скамейке у деревенской гостиницы и считался теперь почтенным патриархом, свидетелем тех событий, которые были еще «до войны». Только некоторое время спустя смог он понять суть тех разговоров, которые велись на скамейке, слишком много событий произошло за время его странного оцепенения. Война, в результате которой страна перестала быть английской колонией и приобрела независимость, сделала его теперь не подданным его величества Георга III, а свободным гражданином Соединенных Штатов.
Рип, сам по себе, никогда не интересовался политикой, поэтому эти изменения его не очень-то волновали, ведь главным угнетателем для него всегда была его сварливая жена. Но и это бремя теперь закончилось, и он мог свободно уходить из дома и приходить домой, когда хотел, не страшась криков миссис Ван Винкль. А если имя ее, когда-либо и упоминалось, он по-прежнему качал головой, пожимал плечами и опускал глаза, что то ли свидетельствовало о его покорности своей судьбе, то ли было знаком, выражающим радость.
История, случившаяся с Рипом Ван Винклем, была известна теперь каждому незнакомцу, останавливающемуся на постой в гостинице мистера Дулита, а каждый житель деревни и подавно знал ее наизусть. Мне тоже довелось бывать в тех краях и, услышав ее, я записал ее для вас, дорогой читатель. И хотя некоторые все же сомневаются в ее правдоподобности, старые голландские первопоселенцы полностью верят в нее, и когда слышат раскаты грома, то говорят, что это опять Гендерик Гудзон и его компания играют в кегли. А все мужья, имеющие сварливых жен, только и мечтают, как найти таинственную долину и глотнуть из фляги волшебный напиток забвения.
РИП ВАН ВИНКЛЬ (англ. Rip Van Winkle) - герой новеллы Вашингтона Ирвинга «Рип Ван Винкль» (1818) из сборника новелл и очерков «Книга эскизов», о которой с восхищением отзывались Байрон и В.Скотт. Основным литературным источником новеллы явилась одна из легенд книги «Народные сказания» Отмара (псевдоним немецкого фольклориста Иоганна Карла Нахтигаля), широко известной в начале XIX века в Европе. Герой этой легенды, тюрингский пастух Питер Клаус встречается на таинственной горе Куфхойзер с императором Священной Римской империи Фридрихом Барбароссой и его свитой, не подозревая, кто они. Выпив предложенного ими напитка, пастух погружается в глубокий сон. Когда же он просыпается и возвращается домой, то обнаруживает, что проспал двадцать лет, и узнает, кого же он повстречал тогда в горах. В.Ирвинг перетолковал немецкую легенду на американский лад. Перед Р. в Каатскиль-ских горах предстает «компания престранных господ», играющих в кегли. Их облик напоминает ему фигуры на старинной фламандской картине, которая висит в гостиной деревенского пастора. Картина была привезена из Голландии еще первыми переселенцами. И сам Р.- потомок голландских поселенцев той достославной поры правления голландских губернаторов, которой Ирвинг посвятил свою «Историю Нью-Йорка от сотворения мира до конца 347 голландской династии» (ученые отмечают жанровую близость «Истории села Горюхина» Пушкина, «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина и ирвинговской «Истории…»). Эта юмористическая хроника старого Нью-Йорка, когда он был еще Новым Амстердамом, написана от лица вымышленного историографа Дидриха Никербокера. В подзаголовке новеллы «Рип Ван Винкль» В.Ирвинг вновь ссылается на него, представляя эту новеллу как «посмертный труд Дидриха Никербокера». Мистификация была одним из характерных приемов Ирвинга как писателя-романтика. Итак, простодушный и беспечный Р., занимаясь однажды своей любимой охотой на белок, забрел в отдаленную часть Каатскильских гор - в уединенную местность, согласно преданию, служившую пристанищем неких таинственных существ. Большой любитель выпить, Р. решается отведать напитка, который пьют таинственные незнакомцы. Это оказался наилучший голландский джин - напиток, высоко им почитаемый. Р. погружается в глубокий сон. Пока он спал, свершились великие события: была война и революция, страна, свергнув британское иго, превратилась в Соединенные Штаты Америки. Ни много ни мало двадцать лет проспал Р. Когда же он возвращается в свою деревушку, то глазам своим не верит, настолько велики перемены. Незнакомые люди с изумлением взирают на Р., на его длинную седую бороду, ветхий, изъеденный ржавчиной самопал за спиной, диковинное старинное платье. «Тори! шпион! изменник!» - обрушиваются на него яростные крики, когда Р. провозглашает себя уроженцем этой деревни. Недоразумение вскоре благополучно разрешается. И новообретенный свободный гражданин Соединенных Штатов, Р. стал почитаться «как деревенский патриарх и живая летопись всего, что случилось в давние годы». Фантастическое соотносится у Ирвинга с реальным. В новелле есть эта двойственность: рассказ Р. о его зачарованном сне можно интерпретировать как сознательную выдумку, оправдывающую его долгое отсутствие. Быть может, Р., который безропотно сносил долю «порабощенного мужа», попросту сбежал от бесконечных жениных свар. Ведь оставаясь до поры до времени неузнанным, он прежде всего допытывается, жива ли его супруга. И называет он себя, только убедившись, что ее больше нет. В заимствованную из кладовой европейского романтизма тематику - как, например, мотив колдовского напитка,- Ирвинг привносит неизменно реалистическое чутье и здравый смысл американца. Положив в основу новеллы иноземное предание, Ирвинг сделал его истинно американским. Он наполнил его атмосферой американской глухомани, захолустья, которую так хорошо знал и умел передать. Глубоко осознавая значение фольклора для формирования отечественной литературы, Ирвинг и сам способствовал его созданию своим «Рилом Ван Винклем». Действительно, со временем Р. стал восприниматься как фольклорный герой. Имя Рипа Ван Винкля стало нарицательным обозначением «человека, оторвавшегося от действительности, потерявшего связь с собственным временем»; кроме того, оно обладает многозначным смыслом и применительно к содержанию рассказа: так, Rip может рассматриваться как аббревиатура RIP латинского requiescat in pace - «Да упокоится он в мире». Р. явился первым подлинным воплощением американского национального характера - простого американца, презирающего философию делячества, находящегося в единении с природой и исполненного пренебрежительного равнодушия к власть предержащим. Роль Рипа Ван Винкля была одной из самых прославленных в репертуаре виднейшего актера Америки XIX века Джозефа Джефферсона. В России первый перевод этой новеллы был сделан будущим декабристом Н.А.Бестужевым. Он появился в том же номере журнала «Сын отечества» (1825), что и статья К.Ф.Рылеева о романтизме и классицизме. Это были последние выступления в печати декабристов, вычеркнутых на несколько десятилетии из общественной жизни России.
Лит.: Martin T. Rip, Ichabod and American Imagination // American Literature. 1959. Vol.31, №2. P.137-149; Young Ph. Fallen from Time. The Mythic Rip Van Winkle // The Kenyon Review. 1960. Vol.22, №4. P.547-573; Lee H. Clue Patterns in Rip Van Winkle // English Journal. 1966. Vol.55, №2.
Вашингтон Ирвинг
Рип ван Винкль
Посмертный труд Дитриха Никкербоккера
Клянусь Вотаном, богом саксов, Творцом среды (среда – Вотанов день), Что правда – вещь, которую храню До рокового дня, когда свалюсь В могилу…
Картрайт
Всякий, кому приходилось подниматься вверх по Гудзону, помнит, конечно, Каатскильские горы. Эти дальние отроги великой семьи Аппалачей, взнесенные на внушительную высоту и господствующие над окружающей местностью, виднеются к западу от реки. Всякое время года, всякая перемена погоды, больше того – всякий час на протяжении дня вносят изменения в волшебную окраску и очертания этих гор, так что хозяюшки – что ближние, то и дальние – смотрят на них как на безупречный барометр. Когда погода тиха и устойчива, они, одетые в пурпур и бирюзу, вычерчивают свои смелые контуры на прозрачном вечернем небе, но порою (хотя вокруг, куда ни глянь, все безоблачно) у их вершин собирается сизая шапка тумана, и в последних лучах заходящего солнца она горит и сияет, как венец славы.
У подножия этих сказочных гор путнику, вероятно, случалось видеть легкий дымок, вьющийся над селением, гонтовые крыши которого просвечивают между деревьями как раз там, где голубые тона предгорья переходят в яркую зелень расстилающейся перед ним местности. Это – старинная деревушка, построенная голландскими переселенцами еще в самую раннюю пору колонизации, в начале правления доброго Питера Стюйвезента (да будет мир праху его!), и еще совсем недавно тут стояло несколько домиков, сложенных первыми колонистами из мелкого, вывезенного из Голландии желтого кирпича, с решетчатыми оконцами и флюгерами в виде петушков на гребнях островерхих крыш.
Вот в этой-то деревушке и в одном из таких домов (который, сказать по правде, порядком пострадал от времени и непогоды), в давние времена, тогда, когда этот край был еще британской провинцией, жил простой, добродушный малый по имени Рип ван Винкль. Он принадлежал к числу потомков тех самых ван Винклей, которые с великою славою подвизались в рыцарственные дни Питера Стюйвезента и находились с ним при осаде форта Христина. Воинственного характера своих предков он, впрочем, не унаследовал. Я заметил уже, что это был простой, добродушный малый; больше того, он был хороший сосед и покорный, забитый супруг. Последнему обстоятельству он и был обязан, по-видимому, той кроткостью духа, которая снискала ему всеобщую любовь и широкую популярность, ибо наиболее услужливыми и покладистыми вне своего дома оказываются мужчины, привыкшие повиноваться сварливым и вечно бранящимся женам. Их нрав, пройдя через огненное горнило домашних невзгод, становится, вне всякого сомнения, гибким и податливым, ибо супружеские нахлобучки лучше всех проповедей на свете научают человека добродетели терпения и послушания. Вот почему сварливую жену в некоторых отношениях можно считать благословением неба, а раз так, Рип ван Винкль был благословен трижды.
Как бы там ни было, но он, бесспорно, пользовался горячей симпатией всех деревенских хозяюшек, которые, согласно обыкновению прекрасного пола, во всех семейных неурядицах Рипа неизменно становились на его сторону и, когда тараторили друг с другом по вечерам, не упускали случая взвалить всю вину на тетушку ван Винкль. Даже деревенские ребятишки встречали его появление шумным и радостным гомоном. Он принимал участие в их забавах, мастерил им игрушки, учил запускать змея и катать шарики и рассказывал нескончаемые истории про духов, ведьм и индейцев. Когда бы ни проходил он по деревне, его постоянно окружала ватага ребят, цеплявшихся за полы его одежды, забиравшихся к нему на спину и безнаказанно учинявших тысячи шалостей; кстати, не было ни одной собаки в окрестностях, которой пришло бы в голову на него залаять.
Большим недостатком в характере Рипа было непреодолимое отвращение к производительному труду. Это происходило, однако, не потому, что у него нехватало усидчивости или терпения, – ведь сидел же он сиднем, бывало, на мокром камне с удочкой, длинною и тяжелой, как татарская пика, и безропотно удил целыми днями даже в тех случаях, когда ни разу не клюнет; бродил же он часами с ружьем на плече по лесам и болотам, по горам и по долам, чтобы подстрелить нескольких белок или лесных голубей. Никогда не отказывался он пособить соседу даже в самой трудной работе и был первым, если в деревне принимались сообща лущить кукурузу или возводить каменные заборы; жительницы деревни привыкли обращаться к нему с различными поручениями или просьбами сделать для них какую-нибудь мелкую докучливую работу, взяться за которую не соглашались их менее покладистые мужья. Короче говоря, Рип охотно брался за чужие дела, но отнюдь не за свои собственные; исполнять обязанности отца семейства и содержать ферму в порядке представлялось ему немыслимым и невозможным.
Он заявлял, что обрабатывать его землю не стоит это, мол, самый скверный участок в целом краю, все растет на нем из рук вон плохо и всегда будет расти отвратительно, несмотря на все труды и усилия. Изгороди у него то и дело разваливались; корова неизменно умудрялась заблудиться или попадала в чужую капусту; сорняки на его поле росли, конечно, быстрее, чем у кого бы то ни было; всякий раз, когда он собирался работать вне дома, начинал, как нарочно, лить дождь, и, хотя доставшаяся ему по наследству земля, сокращаясь акр за акром, превратилась в конце концов, благодаря его хозяйничанию, в узкую полоску картофеля и кукурузы, полоска эта была наихудшею в этих местах.
Дети его ходили такими оборванными и одичалыми, словно росли без родителей. Его сын Рип походил на отца, и по всему было видно, что вместе со старым платьем он унаследует и отцовский характер. Обычно он трусил мелкой рысцой, как жеребенок, по пятам матери, облаченный в старые отцовские, проношенные до дыр штаны, которые с великим трудом придерживал одною рукой, подобно тому как нарядные дамы в дурную погоду подбирают шлейф своего платья.
Рип ван Винкль тем не менее принадлежал к разряду тех вечно счастливых смертных, обладателей легкомысленного и беспечного нрава, которые живут не задумываясь, едят белый хлеб или черный, смотря по тому, какой легче добыть без труда и забот, и скорее готовы сидеть сложа руки и голодать, чем работать и жить в довольстве. Если бы Рип был предоставлен себе самому, он посвистывал бы в полное свое удовольствие на протяжении всей своей жизни, но, увы!.. супруга его жужжала ему без устали в уши, твердя об его лени, беспечности и о разорении, до которого он довел собственную семью. Утром, днем и ночью ее язык трещал без умолку и передышки: все, что бы ни сказал и что бы ни сделал ее супруг, вызывало поток домашнего красноречия. У Рипа был единственный способ отвечать на все проповеди подобного рода, и благодаря частому повторению это превратилось в привычку: он пожимал плечами, покачивал головой, возводил к небу глаза и упорно молчал. Впрочем, это влекло за собой новые залпы со стороны его неугомонной супруги, и в конце концов ему приходилось отступать с поля сражения и скрываться за пределами дома – ведь только эти пределы и остаются несчастному мужу, живущему под башмаком у жены.