Рип ван винкль. Рип ван Винкль (Хеллсинг)

Рип ван Винкль (Хеллсинг)

Рип ван Винкль - героиня манг «Hellsing » и «Hellsing: The Dawn», а также в аниме «Hellsing OVA». Член «Последнего батальона» Макса Монтаны и организации «Миллениум ». Оберштурмфюрерин СС .

Внешность и характер

Она высокая веснушчатая девушка худощавого телосложения. На вид ей 20-21 год, но в действительности - 84. Имеет длинные, блестящие черные волосы с выбившейся из прически завитушкой. Как правило, распускает волосы, но, надевая военную форму, заплетает их в косу. Носит очки. Обычно одета в темный брючный костюм, со свастикой на цепочке. Но также может носить форму войск СС.

Эмоциональна. Может бояться, как и обычный человек, но как опытный солдат пересиливает свой страх. Абсолютно предана Майору Монтане. Жестока. Склонна к черному юмору . Неплохо поет. Часто напевает оперу Вебера «Волшебный стрелок ». Ассоциирует себя с одним из главных героев этой оперы - охотником Каспаром. Эта ассоциация, в итоге, стала роковой для нее.

Способности

Рип ван Винкль - снайпер . В бою использует старинный мушкет . Выпущенные из него пули летят по сложным траекториям и могут поражать несколько целей, при этом они не теряют скорость и не деформируются при попадании. Неясно, является ли это особой способностью ван Винкль, или это свойство мушкета, или самих пуль. Последнее наиболее вероятно, особенно, если брать в расчет ассоциацию ван Винкль со стрелком Каспаром.

Биография

Ее биография до появления в манге неясна. Она могла быть как человеком, инициированным с помощью чипа, так и искусственным созданием Дока, ученого из «Последнего Батальона». Известно, что она была в научном комплексе Дока, в Польше , когда он подвергся атаке Алукарда и Уолтера . Смогла бежать вместе с Капитаном, Майором и Доком. С тех пор является членом «Организации Миллениум» и «Последнего Батальона».

Во время событий 4-го тома манги и 4 эпизода OVA была отправлена на захват авианосца «Орел», с целью отвлечения внимания военных. Позже выяснилось, ван Винкль и остальные солдаты были посланы на смерть для временной нейтрализации Алукарда, так как даже он не может преодолеть большое водное расстояние самостоятельно. Весь отряд, несмотря на отчаянное сопротивление, был уничтожен Алукардом. Рип ван Винкль была проткнута своим же мушкетом, но перед смертью Алукард выпил её кровь, таким образом она присоединилась к тысячам ранее поглощенных им душ. Позже Рип ван Винкль вместе с Тубалькейном Альгамброй появляется в главе 61 «Wizardry» манги, в числе призванных Алукардом душ.

• Сцена, в которой Рип ван Винкль укрывается от солнца под зонтом, вероятно является отсылкой к снайперам Вермахта , которые использовали каркасы зонтов с прикрепленными к ним ветками и травой для маскировки. Этот метод описывается в книге Йозефа Олленберга «Снайпер на Восточном Фронте».

• Настоящий Рип ван Винкль - персонаж американского писателя Вашингтона Ирвинга - ленивый житель деревушки близ Нью-Йорка, проспавший 20 лет в американских горах и спустившийся оттуда, когда все его знакомые умерли.

У подножия Каатскильских гор расположена старинная деревушка, основанная голландскими переселенцами в самую раннюю пору колонизации. В давние времена, когда этот край ещё был британской провинцией, жил в ней добродушный малый по имени Рип Ван Винкль. Все соседи его любили, но жена у него была такая сварливая, что он старался почаще уходить из дома, чтобы не слышать её брани. Однажды Рип пошёл в горы на охоту. Когда он собирался возвращаться домой, его окликнул какой-то старик. Удивлённый, что в столь пустынном месте оказался человек, Рип поспешил на помощь. Старик был одет в старинную голландскую одежду и нёс на плечах бочонок - очевидно, с водкой. Рип помог ему подняться по склону. Всю дорогу старик молчал. Пройдя ущелье, они вышли в лощину, похожую на маленький амфитеатр. Посередине на гладкой площадке странная компания играла в кегли. Все игроки были одеты так же, как старик, и напомнили Рипу картину фламандского художника, висевшую в гостиной деревенского пастора. Хотя они развлекались, их лица хранили суровое выражение. Все молчали, и только стук шагов нарушал тишину. Старик стал разливать водку в большие кубки и знаком показал Рипу, что их следует поднести играющим. Те выпили и вернулись к игре. Рип тоже не удержался и выпил несколько кубков водки. Голова его затуманилась, и он крепко уснул.

Проснулся Рип на том же бугре, с которого вечером впервые заметил старика. Было утро. Он стал искать ружье, но вместо нового дробовика обнаружил рядом какой-то ветхий, изъеденный ржавчиной самопал. Рип подумал, что давешние игроки сыграли с ним злую шутку и, напоив водкой, подменили его ружье, кликнул собаку, но она исчезла. Тогда Рип решил навестить место вчерашней забавы и потребовать с игроков ружье и собаку. Поднявшись на ноги, он почувствовал ломоту в суставах и заметил, что ему недостаёт былой подвижности. Когда он дошёл до тропинки, по которой накануне вместе со стариком поднимался в горы, на её месте тёк горный поток, а когда он с трудом добрался до того места, где был проход в амфитеатр, то на его пути встали отвесные скалы. Рип решил вернуться домой. Подходя к деревне, он встретил несколько совершенно незнакомых ему людей в странных одеждах. Деревня тоже переменилась - она разрослась и стала многолюднее. Вокруг не было ни одного знакомого лица, и все удивлённо смотрели на Рипа. Проведя рукой по подбородку, Рип обнаружил, что у него выросла длинная седая борода. Когда он подошёл к своему дому, то увидел, что он почти развалился. В доме было пусто. Рип направился к кабачку, где обычно собирались деревенские «философы» и бездельники, но на месте кабачка стояла большая гостиница. Рип посмотрел на вывеску и увидел, что изображённый на ней король Георг III тоже изменился до неузнаваемости: его красный мундир стал синим, вместо скипетра в руке оказалась шпага, голову венчала треугольная шляпа, а внизу было написано «Генерал Вашингтон». Перед гостиницей толпился народ. Все слушали тощего субъекта, который разглагольствовал о гражданских правах, о выборах, о членах Конгресса, о героях 1776 г. и о прочих вещах, совершенно неизвестных Рипу. У Рипа спросили, федералист он или демократ. Он ничего не понимал. Человек в треуголке строго спросил, по какому праву Рип явился на выборы с оружием. Рип стал объяснять, что он местный житель и верный подданный своего короля, но в ответ раздались крики: «Шпион! Тори! Держи его!» Рип начал смиренно доказывать, что ничего худого не замыслил и просто хотел повидать кого-нибудь из соседей, обычно собирающихся у трактира. Его попросили назвать их имена. Почти все, кого он назвал, давно умерли. «Неужели никто тут не знает Рипа Ван Винкля?» - вскричал он. Ему показали на человека, стоявшего у дерева. Он был как две капли воды похож на Рипа, каким тот был, отправляясь в горы. Рип растерялся вконец: кто же тогда он сам? И тут к нему подошла молодая женщина с ребёнком на руках. Внешность её показалась Рипу знакомой. Он спросил, как её зовут и кто её отец. Она рассказала, что её отца звали Рипом Ван Винклем и вот уже двадцать лет, как он ушёл из дому с ружьём на плече и пропал. Рип спросил с опаской, где её мать. Оказалось, что она недавно умерла. У Рипа отлегло от сердца: он очень боялся, что жена устроит ему взбучку. Он обнял молодую женщину. «Я - твой отец!» - воскликнул он. Все удивлённо смотрели на него. Наконец нашлась старушка, которая его узнала, и деревенские жители поверили, что перед ними действительно Рип Ван Винкль, а стоящий под деревом его тёзка - его сын. Дочь поселила старика отца у себя. Рип рассказывал каждому новому постояльцу гостиницы свою историю, и вскоре вся округа уже знала её наизусть. Кое-кто не верил Рипу, но старые голландские поселенцы до сих пор, слыша раскаты грома со стороны Каатскильских гор, уверены, что это Хенрик Гудзон и его команда играют в кегли. И все местные мужья, которых притесняют жены, мечтают испить забвения из кубка Рипа Ван Винкля.

Сочинение

Первым американским романтиком, "отцом американского романтизма" был Вашингтон Ирвинг (1783-1859), первый писатель США, чье творчество (а не личность, как в случае с Б. Франклином) получило европейское признание. Сам Ирвинг, человек остроумный и исключительно скромный, так объяснил причины своей популярности: "Просвещенная Европа была поражена тем, что человек из чащоб Америки изъяснялся на вполне пристойном английском языке. На меня взирали, - писал он, - как на нечто новое и странное в литературе, как на полудикаря, который взял перо в руки, вместо того, чтобы воткнуть его в голову".

Младший, одиннадцатый ребенок в семье преуспевающего нью-йоркского купца, всеобщий любимец, благодаря неизменно ровному, приветливому нраву, он был разносторонне одаренной личностью: превосходным рисовальщиком, страстным меломаном и неутомимым путешественником. Путешествовал Ирвинг много: он объехал чуть не половину американского континента, побывал в Англии, Германии, в разное время по нескольку лет жил в Испании. В его жизни, которую он воспринимал как в целом счастливую, бывали и досадные срывы и удары судьбы. Так, из-за слабого здоровья В. Ирвинг, единственный из всех братьев, не получил университетского образования; здоровье его позднее поправилось, и он благополучно дожил до семидесяти шести лет.

Банкротство фирмы, в которой Ирвинг был компаньоном, привело к его разорению, но своими литературными успехами он вскоре восстановил состояние. Лишь одно трагическое обстоятельство Ирвинг оказался не в силах ни преодолеть, ни позабыть - безвременную смерть его невесты, восемнадцатилетней Матильды Хоффман: он так и не женился и, очевидно, не имел подруги. Главным в жизни Ирвинга был литературный труд, правило "ни дня без строчки" он выполнял неукоснительно. За сорок лет писательской деятельности он произвел около двадцати объемистых сочинений и огромное количество журнальных публикаций. При этом он почти никогда не занимался только литературой, а в разные годы совмещал ее с бизнесом или с дипломатической службой.

Ранние литературные опыты В. Ирвинга: "Письма Джонатана Олдстайла, джентльмена" (1802), опубликованные в газете его братьев Питера и Уильяма, участие в семейном литературном предприятии (совместно с братьями и их свойственником Дж.К. Полдингом) - создании сатирической серии "Салмагунди, или Причуды и мнения Ланселота Лэнгстаффа, эсквайра, и других" (1807-1808), даже первое имевшее успех произведение - пародийная хроника "История Нью-Йорка от сотворения мира до конца голландской династии, написанная Дидрихом Никербокером" (1809), - находятся в русле просветительской эстетики.

Сразу после выхода в свет "Истории Нью-Йорка" для Ирвинга наступила полоса тяжкого и длительного творческого кризиса, начало которого совпало со смертью мисс Хоффман: целое десятилетие он практически ничего не публиковал. В 1815 году Ирвинг уехал в Европу. Это было уже второе его путешествие за океан. Первое было предпринято в 1804-1806 для поправки здоровья. На сей раз Ирвингу требовалось восстановить душевное равновесие; он еще не знал, что проведет за границей целых семнадцать лет, сначала занимаясь семейным бизнесом, а потом в разное время занимая дипломатические посты в Испании (1826-1829) и Великобритании (1829-1832).

Там же наметился выход из кризиса: живя в Англии, Германии, Франции, Испании, писатель имел возможность глубоко окунуться в стихию романтического искусства, которое в эти годы достигло в Европе высочайшего расцвета. Он по-новому взглянул на свою страну и проникся патриотической гордостью за молодое отечество: противоречия национальной действительности со стороны воспринимались в смягченных тонах, и страна Америка представала во всем своем природном величии. К концу десятилетия кризис завершился; за это время существенно изменились социально-философские и эстетические взгляды Ирвинга. Ушел в прошлое Ирвинг-просветитель и скептически настроенный джентльмен, его место занял писатель-романтик, пролагающий новые пути для американской литературы.

Сдвиги во взглядах Ирвинга на перспективы национальной словесности, на принципы и задачи художественного творчества, на эстетику прозаических жанров были кардинальными; они в полной мере выразились в четырех книгах романтических очерков и рассказов, написанных в Европе, но теснейшим образом связанных с Америкой и отвечавших самым насущным потребностям национальной культуры. Это "Книга эскизов" (1820), "Брейсбридж Холл" (1822), "Рассказы путешественника" (1824) и "Альгамбра" (1832).

Одно из наиболее ярких и впечатляющих открытий Ирвинга-романтика - открытие красочного мира устного народного творчества. Свойственное европейским, в особенности немецким, писателям-современникам пристальное внимание к фольклору своей страны как к языку народного духа было сугубо актуальным для молодой литературы США. Стихия фольклора, пронизывавшая "американские" новеллы первых сборников, оказалась тем живительным источником национального своеобразия, который ощупью искали предшественники Ирвинга в литературе.

Вернувшись на родину в 1832 году всемирно прославленным писателем, удостоенным почетной степени Оксфордского университета и медали Королевского литературного общества, Ирвинг увидел уже совсем иную Америку, чем та, которую он оставлял и которую ностальгически вспоминал в Европе. США Эндрю Джексона бодро и энергично шагали вперед навстречу индустриальному будущему.

Даже романтики-американцы, не покидавшие родину, не всегда могли безболезненно адаптироваться к стремительным и резким переменам в культурной жизни страны и испытывали растерянность и недоумение. Ирвинг, трезвый и здравомыслящий человек, понимавший, что историю нельзя повернуть вспять, эти изменения принял. Он признал благотворность капиталистического прогресса, а вместе с ним и некоторые культурные и социальные издержки, этому прогрессу сопутствовавшие. Предпринятое Ирвингом вскоре после возвращения путешествие на Юг и Запад США, результатом которого явились книги "Поездка в прерии", "Астория" (1836), "Приключения капитана Бонвиля" (1837), рассматриваются американскими исследователями как своего рода "инициация", то есть посвящение писателя в современную американскую жизнь.

В 1842, однако, Ирвинг вновь отбыл в Европу, где провел, на сей раз, четыре года - в качестве сначала американского посла в Испании (1842-1845), затем - дипломатического представителя в Лондоне. В. Ирвинг стоит первым в ряду достаточно многочисленных американских писателей-экспатриантов (Г. Джеймс, Г. Стайн, Т.С. Элиот, Э. Хемингуэй), тех, кто годами, а иногда и десятилетиями жил за пределами США, продолжая тем не менее с полным правом ощущать свою принадлежность американской литературе.

Ирвинг окончательно вернулся в Америку в 1846 году и, поселившись в загородном поместье Саннисайд, близ Тэрритауна, штат Нью-Йорк, всецело посвятил себя литературному творчеству. Написанные в 1840-1850-е годы произведения В. Ирвинга - это преимущественно биографии великих людей: "Оливер Голдсмит" (1840), "Магомет и его последователи" (1849-1850) в двух томах, пятитомная "Жизнь Вашингтона" (1855-1859), которую он завершил перед самой смертью.

Российские американисты склонны выделять в творчестве В. Ирвинга четыре ранних романтических сборника, отзываясь обо всех его последующих книгах как о неудачных и усматривая причину неудачи в несоответствии романтической стилистики и методологии пронизывающему их пафосу апологии капитализма. Здесь, однако, налицо не только сгущение красок и подмена критериев эстетических идеологическими, но и несоответствие данной оценки - той, что была дана творчеству писателя его современниками. Известно, что первые читатели (и на родине, и за рубежом) с восторгом приняли "Книгу эскизов" и "Альгамбру" (ее называли "испанской" Книгой эскизов") и раскритиковали два других сборника. "Западная" же проза Ирвинга и биографии были весьма востребованы, чего, собственно, и добивался автор, всегда стремившийся служить своей стране.

Справедливо, впрочем, что Ирвинг, с его обостренным долгими разлуками радостным чувством новизны и уникальности Америки, со свойственной ему мягкой и грациозной иронией, скорее сглаживающей углы, чем заостряющей противоречия, так и остался идейно и эстетически писателем-нативистом. Двинувшиеся по проторенной им дороге романтики второго поколения, многим из которых, кстати, Ирвинг оказывал щедрую моральную и финансовую поддержку, превзошли его по части исследования глубин и мрачных бездн человеческого сердца. Они были острее и современнее его в Америке, стоявшей на пороге Гражданской войны; они оказались созвучнее духу последующих кризисных эпох в жизни нации и всего мира. И тем не менее значение Ирвинга как основоположника национальной литературы США неоспоримо; оно сопоставимо с местом Пушкина в контексте российской словесности, как сопоставимы с пушкинскими меткость и тонкость мимолетных психологических наблюдений, и сам характер его светлого солнечного дарования, проникнутого терпимостью к человеческим слабостям. Произведение В. Ирвинга, совершившее романтический переворот в американском художественном сознании - новелла "Рип Ван Винкль" была впервые опубликована в 1819 (годом позже она вошла в состав "Книги эскизов"). Очевидно, это и есть дата рождения самобытной литературы США. "Рип Ван Винкль" - первый образец нового для американской словесности и оказавшегося чрезвычайно перспективным новеллистического жанра, создателем которого также выступает В. Ирвинг.

В отличие от европейской, американская новелла генетически не связана с опытом литературы Возрождения. В ее основе лежат традиции английского просветительского очерка и эссе Стила и Аддисона. Но Ирвинга всегда выделял творческий подход к традиционным жанрам: он склонен был нарушать их каноны и смешивать краски. Так и на сей раз, он смешал неторопливое абстрактное размышление, свойственное эссе, с конкретным описанием нравов, присущим очерку, добавил романтическую индивидуализацию характеров и насытил произведение элементами оригинального фольклора американских поселенцев. Кроме того, из европейской волшебной сказки писатель позаимствовал четкую и динамичную фабулу, в опоре на которую и был построен сюжет "Рипа Ван Винкля", а затем и других ирвинговских новелл.

Традиция нового романтического жанра получила блестящее развитие в творчестве непосредственных преемников В. Ирвинга - Готорна и По. Э. По к тому же теоретически разработал жанровые параметры американской новеллы, которая, перешагнув границы романтической эпохи, стала - наряду с романом - национальной литературной формой Америки.

Действие "Рипа Ван Винкля" отнесено в прошлое. Но это не историческое сочинение; Ирвинг руководствуется здесь принципами романтической историографии, введенной в художественный обиход В. Скоттом. Это во многом поэтически условный мир патриархальных голландских поселений XVIII века в долине реки Гудзон. Вместе с тем это типично нативистская проза: своеобразный быт голландских колонистов, прекрасные пейзажи берегов Гудзона и величественная панорама Каатскильских гор выполнены тщательно, любовно и вдохновенно. Бытовые и топографические подробности сплавлены здесь с мотивами локального фольклора - подлинными поверьями, преданьями, байками, легендами и бытовыми сказками штата Нью-Йорк. Все это придает новелле неповторимую атмосферу, выраженный национальный колорит и особую пластическую выразительность.

Знаменательно, что в основу "Рипа Ван Винкля" положена фабула европейской волшебной сказки о пастухе Петере Клаусе, двадцать лет проспавшем в горах, которую писатель почерпнул из сборника немецкого фольклориста Отмара. Будучи обнаруженным критикой в 60-е годы XIX века, этот факт вызвал многочисленные нападки на В. Ирвинга; прежнего кумира обвинили в плагиате. Между тем причина была не в недостатке у автора воображения: в других случаях он проявил себя писателем, неистощимым на выдумки. Обращение В. Ирвинга к фольклорному наследию Старого Света имело программный характер и диктовалось соображениями принципиальными.

Дело в том, что романтическое мироощущение требовало чуда, волшебства, сказки. А волшебной сказке как раз и не нашлось места в уникальном по этническому и жанровому разнообразию фольклоре США. Она оказалась полностью вытесненной из памяти американских наследников устной традиции Старого Света. В пуританской Новой Англии бытовал религиозный фольклор: поверья и преданья о ведовстве, колдовстве и адских муках. Жители же центральных штатов и фронтира искали подспорья в здоровом непритязательном юморе совсем иных фольклорных жанров. Там были распространены бытовые сказки (о сварливых женах и т.д.), а также оригинальные рассказ-анекдот, рассказ-розыгрыш и практическая шутка, проделка (все они нашли отражение в новеллах ирвинговской "Книги эскизов").

Такой представлялась картина американского фольклора вплоть до 30-х годов XIX века, когда первыми отечественными фольклористами была открыта богатая волшебносказочная традиция коренных обитателей материка - индейцев, сам факт существования которой до тех пор оставался неизвестным белым американцам. Стремясь восполнить этот своеобразный пробел, Ирвинг (как вслед за ним У. Остин, Дж. Холл и Дж.К. Полдинг) попытался "вживить" сказочную фантастику в сердцевину американского фольклора и обратился для этого к сказочному опыту европейских стран. Ему действительно удалось "вырастить" волшебную сказку на американской почве. Не случайно фигура неприспособленного ленивца Рипа Ван Винкля моментально перекочевала в устный рассказ и стала восприниматься как подлинно народная. Образ Рипа - художественное открытие Ирвинга - стал нарицательным для обозначения человека, потерявшего связь со своим временем.

"Чудесный" элемент в новелле "Рип Ван Винкль" плотно оброс реалиями американского быта и органически сплавился с мотивами оригинального фольклора США. Так, к фабуле немецкой волшебной сказки Ирвингом "прививается" излюбленный в бытовых сказках центрального региона Америки сюжет о сварливой жене, что принципиально меняет содержание произведения и придает ему национальную окраску: мужское население американских колоний превышало женское, и любая жена почиталась божьим благословением (с этим фактом и связано широкое распространение данного бытового сюжета в фольклоре первопоселенцев). Беглый намек на возможную недостоверность "волшебной" версии двадцатилетнего отсутствия Рипа Ван Винкля позволяет предположить, что он просто скрывался от домашней тирании своей сварливой жены. В таком случае Рип - поистине грандиозный шутник, а вся невероятная история, поведанная им и заимствованная из немецкой сказки, - великолепный рассказ-розыгрыш.

Причем, общая волшебная и поэтическая атмосфера отнюдь не рассеивается оттого, что "чудо" получает возможность рационального истолкования. ера отнюдь не рассеивается оттого, что "чудо" получает возможность рационального истолкования. Новелла, зато, приобретает сугубо национальное звучание: рационализация чуда достигается за счет обращения Ирвинга к американскому фольклору - к оригинальному жанру "рассказа-розыгрыша". Заметим, что в новеллах других ранних сборников ("Дьявол и Том Уокер" из "Рассказов путешественника", сказок книги "Альгамбра") волшебство больше не получает реалистического обоснования, что свидетельствует об усилении романтической струи в творчестве В. Ирвинга. О том же свидетельствует и его последовательное, хотя, возможно, во многом интуитивное обращение к специфически романтической жанровой разновидности новеллы - к литературной сказке.

Весьма распространенная в творчестве европейских (особенно немецких) писателей-романтиков, признанная ныне "квинтэссенцией романтизма", новелла-сказка нашла приверженцев и на американской почве. Право первопроходца и здесь принадлежит В. Ирвингу. Постепенно, методом проб и творческих ошибок, которые в других отношениях оборачивались несомненными удачами, сначала опираясь на фабулу какой-либо конкретной европейской волшебной сказки (как в новеллах "Книги эскизов" и "Рассказов путешественника"), затем - на обобщенно-сказочную фабулу, законы построения которой он уже успел освоить, писатель, в конце концов, создает блестящие образцы романтической литературной сказки (новеллы книги "Альгамбра"). Вместе с тем они являются и типичной раннеромантической американской прозой. В этой связи "Рип Ван Винкль" может расцениваться как первая проба ирвинговского пера в сказочном жанре.

"Рип Ван Винкль" - это новелла-сказка, принадлежащая своей стране и своему времени. Сам фольклорный и сказочный материал принимает здесь актуальную проблематику. Так, поэтизированную картину голландской провинции, пронизанную духом народных поверий и преданий, автор противопоставляет сатирической зарисовке Америки XIX века. Вместе с тем уже в историческом прошлом своей страны Ирвинг видит истоки многих пороков современности. Отсюда и следует та легкая ирония, которой окрашены самые идиллические описания прошлого. По отношению к картинам "двух Америк" - патриархальной и современной - двадцатилетний сон героя (центральное сказочное событие) служит идеальным временным и стилистическим переключателем. Фабула немецкой сказки в целом оказывается удобной рамой для размышлений Ирвинга о прошлом США, о его неразрывной связи с настоящим, об утратах и приобретениях новой буржуазной цивилизации.

Вашингтон Ирвинг

Рип ван Винкль

Посмертный труд Дитриха Никкербоккера

Клянусь Вотаном, богом саксов, Творцом среды (среда – Вотанов день), Что правда – вещь, которую храню До рокового дня, когда свалюсь В могилу…

Картрайт

Всякий, кому приходилось подниматься вверх по Гудзону, помнит, конечно, Каатскильские горы. Эти дальние отроги великой семьи Аппалачей, взнесенные на внушительную высоту и господствующие над окружающей местностью, виднеются к западу от реки. Всякое время года, всякая перемена погоды, больше того – всякий час на протяжении дня вносят изменения в волшебную окраску и очертания этих гор, так что хозяюшки – что ближние, то и дальние – смотрят на них как на безупречный барометр. Когда погода тиха и устойчива, они, одетые в пурпур и бирюзу, вычерчивают свои смелые контуры на прозрачном вечернем небе, но порою (хотя вокруг, куда ни глянь, все безоблачно) у их вершин собирается сизая шапка тумана, и в последних лучах заходящего солнца она горит и сияет, как венец славы.

У подножия этих сказочных гор путнику, вероятно, случалось видеть легкий дымок, вьющийся над селением, гонтовые крыши которого просвечивают между деревьями как раз там, где голубые тона предгорья переходят в яркую зелень расстилающейся перед ним местности. Это – старинная деревушка, построенная голландскими переселенцами еще в самую раннюю пору колонизации, в начале правления доброго Питера Стюйвезента (да будет мир праху его!), и еще совсем недавно тут стояло несколько домиков, сложенных первыми колонистами из мелкого, вывезенного из Голландии желтого кирпича, с решетчатыми оконцами и флюгерами в виде петушков на гребнях островерхих крыш.

Вот в этой-то деревушке и в одном из таких домов (который, сказать по правде, порядком пострадал от времени и непогоды), в давние времена, тогда, когда этот край был еще британской провинцией, жил простой, добродушный малый по имени Рип ван Винкль. Он принадлежал к числу потомков тех самых ван Винклей, которые с великою славою подвизались в рыцарственные дни Питера Стюйвезента и находились с ним при осаде форта Христина. Воинственного характера своих предков он, впрочем, не унаследовал. Я заметил уже, что это был простой, добродушный малый; больше того, он был хороший сосед и покорный, забитый супруг. Последнему обстоятельству он и был обязан, по-видимому, той кроткостью духа, которая снискала ему всеобщую любовь и широкую популярность, ибо наиболее услужливыми и покладистыми вне своего дома оказываются мужчины, привыкшие повиноваться сварливым и вечно бранящимся женам. Их нрав, пройдя через огненное горнило домашних невзгод, становится, вне всякого сомнения, гибким и податливым, ибо супружеские нахлобучки лучше всех проповедей на свете научают человека добродетели терпения и послушания. Вот почему сварливую жену в некоторых отношениях можно считать благословением неба, а раз так, Рип ван Винкль был благословен трижды.

Как бы там ни было, но он, бесспорно, пользовался горячей симпатией всех деревенских хозяюшек, которые, согласно обыкновению прекрасного пола, во всех семейных неурядицах Рипа неизменно становились на его сторону и, когда тараторили друг с другом по вечерам, не упускали случая взвалить всю вину на тетушку ван Винкль. Даже деревенские ребятишки встречали его появление шумным и радостным гомоном. Он принимал участие в их забавах, мастерил им игрушки, учил запускать змея и катать шарики и рассказывал нескончаемые истории про духов, ведьм и индейцев. Когда бы ни проходил он по деревне, его постоянно окружала ватага ребят, цеплявшихся за полы его одежды, забиравшихся к нему на спину и безнаказанно учинявших тысячи шалостей; кстати, не было ни одной собаки в окрестностях, которой пришло бы в голову на него залаять.

Большим недостатком в характере Рипа было непреодолимое отвращение к производительному труду. Это происходило, однако, не потому, что у него нехватало усидчивости или терпения, – ведь сидел же он сиднем, бывало, на мокром камне с удочкой, длинною и тяжелой, как татарская пика, и безропотно удил целыми днями даже в тех случаях, когда ни разу не клюнет; бродил же он часами с ружьем на плече по лесам и болотам, по горам и по долам, чтобы подстрелить нескольких белок или лесных голубей. Никогда не отказывался он пособить соседу даже в самой трудной работе и был первым, если в деревне принимались сообща лущить кукурузу или возводить каменные заборы; жительницы деревни привыкли обращаться к нему с различными поручениями или просьбами сделать для них какую-нибудь мелкую докучливую работу, взяться за которую не соглашались их менее покладистые мужья. Короче говоря, Рип охотно брался за чужие дела, но отнюдь не за свои собственные; исполнять обязанности отца семейства и содержать ферму в порядке представлялось ему немыслимым и невозможным.

Он заявлял, что обрабатывать его землю не стоит это, мол, самый скверный участок в целом краю, все растет на нем из рук вон плохо и всегда будет расти отвратительно, несмотря на все труды и усилия. Изгороди у него то и дело разваливались; корова неизменно умудрялась заблудиться или попадала в чужую капусту; сорняки на его поле росли, конечно, быстрее, чем у кого бы то ни было; всякий раз, когда он собирался работать вне дома, начинал, как нарочно, лить дождь, и, хотя доставшаяся ему по наследству земля, сокращаясь акр за акром, превратилась в конце концов, благодаря его хозяйничанию, в узкую полоску картофеля и кукурузы, полоска эта была наихудшею в этих местах.

Дети его ходили такими оборванными и одичалыми, словно росли без родителей. Его сын Рип походил на отца, и по всему было видно, что вместе со старым платьем он унаследует и отцовский характер. Обычно он трусил мелкой рысцой, как жеребенок, по пятам матери, облаченный в старые отцовские, проношенные до дыр штаны, которые с великим трудом придерживал одною рукой, подобно тому как нарядные дамы в дурную погоду подбирают шлейф своего платья.

Рип ван Винкль тем не менее принадлежал к разряду тех вечно счастливых смертных, обладателей легкомысленного и беспечного нрава, которые живут не задумываясь, едят белый хлеб или черный, смотря по тому, какой легче добыть без труда и забот, и скорее готовы сидеть сложа руки и голодать, чем работать и жить в довольстве. Если бы Рип был предоставлен себе самому, он посвистывал бы в полное свое удовольствие на протяжении всей своей жизни, но, увы!.. супруга его жужжала ему без устали в уши, твердя об его лени, беспечности и о разорении, до которого он довел собственную семью. Утром, днем и ночью ее язык трещал без умолку и передышки: все, что бы ни сказал и что бы ни сделал ее супруг, вызывало поток домашнего красноречия. У Рипа был единственный способ отвечать на все проповеди подобного рода, и благодаря частому повторению это превратилось в привычку: он пожимал плечами, покачивал головой, возводил к небу глаза и упорно молчал. Впрочем, это влекло за собой новые залпы со стороны его неугомонной супруги, и в конце концов ему приходилось отступать с поля сражения и скрываться за пределами дома – ведь только эти пределы и остаются несчастному мужу, живущему под башмаком у жены.