Публицистика М.Горького («Несвоевременные мысли») и А.Блока («Интеллигенция и революция»). Неизвестные факты из жизни Горького

10.02.2019

И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще…
(Н. С. Гумилёв)

В Петроград Гумилёв вернулся весной 1918 года. Cмутное, судьбоносное время: деятели культуры решают жёсткий гамлетовский вопроc: быть иль не быть – им в России. И с кем быть?
В первые же дни Октября без колебаний сделал выбор Маяковский:
«Принимать или не принимать? Такого вопроса для меня… не было. Моя революция. Пошёл в Смольный. Работал. Всё, что приходилось…» Отряды «голодных и рабов» лихо маршировали под его частушку:

Ешь ананасы, рябчиков жуй.
День твой последний приходит, буржуй…

В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо своё, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.

И орёл не взмахивал крылами,
Звёзды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине…

…Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово – это Бог.

Он, поэт, всегда стремился избавиться от «мёртвых слов», овладеть поэтическим языком, способным, как розовое пламя, останавливать солнце и разрушать города, править миром. Править миром поэзии!
Но миром правит и число, а у него своё назначение, своя судьба…

Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число…

Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества.
И, как пчёлы в улье опустелом,
Дурно пахнут мёртвые слова.

Он так и остался верен своей натуре воителя. На фронте, в неутихающей литературной борьбе, в отношениях с женщинами. Даже в уличных потасовках – случались и таковые. Никогда не знает, одержит ли победу, но не ринуться на противника, отступить он не может.
Забавную историю вспоминает Корней Чуковский:
«Однажды с нами случилась беда. К годовщине Октябрьских дней военные курсанты, наши слушатели, получили откуда-то много муки. Каждому из нас, «лекторов», они выдали не менее полупуда. Весело было нам в этот предпраздничный день везти через весь город на своих лёгких салазках такой неожиданный клад. Мы бодро шагали рядом и вскоре где-то близ Марсова поля завели разговор о ненавистных Гумилёву символистах.
В пылу разговора мы так и не заметили, что везём за собой пустые салазки, так как какой-то ловкач, воспользовавшись внезапно разыгравшейся вьюгой, срезал наши крепко прикрученные к салазкам мешки. Я был в отчаянии: что скажу я дома голодной семье, обречённой надолго остаться без хлеба? Но Гумилёв, не тратя ни секунды на вздохи и жалобы, сорвался с места и с каким-то диким воинственным криком ринулся преследовать вора – очень молодо, напористо, с такой безоглядной стремительностью, с таким, я сказал бы, боевым упоением, словно только и ждал той минуты, когда ему посчастливится мчаться по снежному полю, чтобы отнять своё добро у врага. Кругом было темно – из-за вьюги. Сквозь тусклую и зыбкую муть этого мокрого снежного шквала люди – даже те, что брели по ближайшей тропе – казались пятнами без ясных очертаний. Гумилев мгновенно стал таким же пятном и исчез. Я ждал его в тоске и тревоге.
Вернулся он очень нескоро и, конечно, ни с чем, но глаза его сияли торжеством. Оказывается, в этой мгле он налетел на какого-то мирного прохожего, который нёс свой собственный мешок на спине, и, приняв его за нашего вора, стал отнимать у него этот мешок. Прохожий, со своей стороны, принял его за грабителя: громко закричал караул, и у них произошла потасовка, которая, хоть и кончилась победой прохожего, доставила поэту какую-то мальчишескую – мне непонятную – радость. Он воротился ко мне триумфатором и, взяв за верёвочку пустые салазки, тотчас же возобновил свою обвинительную речь против символизма, против творчества Блока, которую всегда начинал одной и той же канонической фразой:
– Конечно, Александр Александрович гениальный поэт, но вся система его германских абстракций и символов...
И больше о нашей катастрофе – ни слова. Я напомнил ему, что в “Аполлоне” минувших времён он отзывался о поэзии Блока восторженно, называл его ”чудотворцем стиха”. Он ответил, что любит блоковскую поэзию по-прежнему, но это поэзия призраков, туманностей, скорбей и рыданий и т. д., и т. д., и т. д. Нужно ли говорить, что я был всецело на стороне Блока, когда слушал бесконечные споры Гумилёва и Блока во “Всемирной литературе”.
Весь этот боевой эпизод, происшедший на Марсовом поле, – эта смелая погоня за мнимым грабителем и отчаянное сражение с ним (хотя тот и оказался гораздо сильнее), всё это раскрыло передо мной самую суть Гумилёва. То был воитель по природе, человек необыкновенной активности… и почти безумного бесстрашия…»

С последними тремя годами жизни поэта связаны бесчисленные мифы, выдаваемые за правду и сегодня. Например, о его ненависти к большевикам с первого дня возвращения на родину. Для него, считавшего поэта особым, высшим существом, интерес к политике исключался. Это было ниже его достоинства. Николай Степанович сам опровергал эту выдумку:

Вы знаете, что я не красный,
Но и не белый – я поэт!

Даже ярые враги большевиков, эмигрировавшие за границу, подтверждали это.
С. Познер: «Он большевиком никогда не был; отрицал коммунизм и горевал об участи родины, попавшей в обезьяньи лапы кремлёвских правителей. Но нигде и никогда публично против них не выступал. Не потому, что боялся рисковать собой – это выходило за круг его интересов. Это была бы политика, а политика и он, поэт Гумилёв, – две полярности... Он жил литературой, поэзией. Жил сам и старался приобщать к ним других».
Ради такого приобщения, Гумилёв сотрудничал со всеми большевистскими просветительскими организациями, вёл поэтические кружки в Пролеткульте, у революционных матросов Балтийского флота и даже в образовательной коммуне милиционеров. Ко всем просветительским программам советской власти относился с большим сочувствием. Уважал наркома А. В. Луначарского, был в приятелях с некоторыми из большевистских начальников. Даже с управделами Петроградского совета Б. Каплуном (кстати, племянником председателя Петроградского ЧК М. С. Урицкого. – Авт.). Беседовали о литературе, выпивали, иногда нюхали эфир. Каплун покровительствовал богеме, помогал чем мог и имел специальную ложу в Мариинском театре в благодарность за то, что не позволил закрыть театр после революции. Гумилёв охотно принимал от него «реквизированное у буржуев» вино – в те годы роскошь. Вместе с К. Чуковским «пробивал» для литераторов через того же Каплуна бесценные в замерзающем Петрограде дрова. А когда в эмиграции появились публикации с нападками на
«совдеповскую ”Всемирную литературу”», по поручению Горького, ответил «клеветникам России» письмом для зарубежной печати.
Весной 1921 года Мандельштам познакомил Гумилёва с В. А. Павловым – флаг-секретарём командующего Черноморским флотом контр-адмирала А. В. Немитца. Благодаря этому поэт ездил в Крым на специальном поезде «красного адмирала». В. А. Павлов и морской командир С. А. Колбасьев, поклонники творчества Николая Степановича, через военное издательство напечатали в Севастополе последний прижизненный сборник «Шатёр». Большая удача – в те годы найти бумагу для издания стихов было немыслимо. Кстати, С. А. Колбасьев – ещё один персонаж стихотворения «Мои читатели»: «лейтенант, водивший канонерки под огнём неприятельских батарей».
Гумилёв не пошёл в комиссары, как мужья и любовники его бывшей жены – Н. Пунин, В. Шилейко, А. Лурье. К большевикам относился со странной смесью презрения и уважения, но против их власти не выступал. Как будто не замечал её, как «не замечал» революцию.
Ему сильно навредили горбачёвская гласность и перестройка. Эйфория и мифотворчество тех лет исказили подлинный облик, породили в нашем сознании фальшивый, тенденциозный портрет поэта. Расстрел Гумилёва на этой волне выглядел однозначно, создавал ему ореол мученика, положившего жизнь за свободу родины. Получался уже не Гумилёв, а как минимум Борис Савинков. Да не был он никаким «борцом с красной заразой»! Его символическое участие в заговоре – мальчишество человека, зачитывавшегося в 30 лет Майн Ридом, игравшего после занятий со своими студистками в жмурки и салки. Его «контрреволюционная деятельность» – игра, позволявшая загадочно намекнуть юным поклонницам на страшную тайну. Одоевцеву, например, он просил проводить его до конспиративной квариты, где якобы должен был получить револьвер. Прямо по Ильфу и Петрову: «Я дам вам парабеллум»!
Вспомним слова Ходасевича: «Он был удивительно молод душой, а может быть, и умом».
Ходасевичу вторил А. Я. Левинсон: «У этого профессора поэзии была душа мальчика, бегущего в мексиканские пампасы, начитавшись Густава Эмара».
Про мифы о его поведении перед казнью не стоит и говорить. Зная Гумилёва, можно не сомневаться – вёл он себя мужественно и достойно. Но зачем плодить красивые сказки, ссылаясь на никому не ведомых садовников, домработниц чекистских начальников и чуть ли не на рассказы «одной женщины в трамвае»?! Зачем придумывать театральные подробности «последней папиросы», «последнего взгляда на расстрельную команду», вымышленные диалоги красноармейцев, восхищавшихся мужеством поэта и его призывы к другим приговорённым сохранять достоинство в последнюю минуту жизни? Это что – «нас возвышающий обман»? Скорее унижающий. Оскорбляющий память о поэте. Заметим: точно неизвестно не только место, но и дата казни.
Писатель А. В. Доливо-Добровольский дофантазировался до того, что статью против акмеизма «Без божества, без вдохновенья» Александр Блок написал по заданию ЧК – это, мол, была идеологическая подготовка предстоящего политического процесса. Читатель, ты слышишь бурные овации пациентов палаты № 6?!
А ужасы о «зверских пытках в застенках»?! Особенно на фоне его записки из камеры жене: «Чувствую себя хорошо, пишу стихи и играю в шахматы» и дискуссий со следователем о поэзии. На дворе стоял 1921 год, до страшных 30-х было ещё далеко. И если Гумилёв был НАСТОЯЩИМ заговорщиком, нарушителем закона, почему Генеральная прокуратура РФ реабилитировала его? Впрочем, мы помним, что политические реабилитации в 1992 году были таким же конвейерным производством, как обвинения «врагов народа» в 1937-м.
И уж совсем нелепым выглядит миф о том, что никакого заговора и вовсе не было – «дело было сфальсифицировано ЧК». Эту выдумку официально утвердила Генеральная прокуратура РФ, словно не было многочисленных свидетельств спасшихся в эмиграции заговорщиков, рассказывавших в деталях о своём и гумилёвском участии в «Петроградской боевой организации».
А воспоминания И. Одоевцевой, Г. Иванова?! И странными выглядят утверждения, что рассказ Одоевцевой о случайно увиденных пачках денег в ящике гумилёвского письменного стола – выдумка или ошибка памяти. В показаниях Гумилёв сам подтверждает, что получил от заговорщиков 200 000 советских рублей.
Конечно, заговор Таганцева был. Но какой? Дмитрий Быков определил его так: «…это в строгом смысле слова был не заговор, а прекраснодушное мечтание, вот мы соберёмся, вот мы мобилизуемся, вот мы дальше решим, что делать. <…> Они не шли дальше подготовительных разговоров о том, что в некий момент, по сигналу, надо будет начинать действовать».
Такое «прекраснодушное мечтание» очень подходило романтику Гумилёву, который за неимением Африки, искал приключений в России. В Красном Петрограде он демонстративно крестился на каждую церковь, открыто объявлял себя монархистом.
– Это безумие, бессмысленная и опасная бравада, – предостерегали друзья.
– Меня не посмеют тронуть, я слишком знаменит, – легкомысленно возражал он.
Посмели…
Но до этого сколько раз он в своей мальчишеской игре эпатировал власть! На вечере у матросов Балтфлота, читая африканские стихи, особой интонацией выделил:

Я бельгийский ему подарил пистолет
И портрет моего государя.

Зал загудел: «Какого такого государя? Царя, что ли?!». Гумилёв сделал паузу, обвёл публику пронзительным взглядом, а когда матросы утихли, продолжил читать как ни в чём не бывало.
В другой раз, в такой же революционной аудитории, на вопрос: «Что же, гражданин лектор, помогает писать хорошие стихи?» – спокойно ответил:
«По-моему, вино и женщины».
Революционная аудитория обомлела.
Радовался как ребёнок, когда узнал историю, записанную К. Чуковским в дневник: «Во время перерыва меня подзывает пролеткультовский поэт Арский и говорит, окружённый другими пролеткультовцами:
– Вы заметили?
– Что?
– Ну... не притворяйтесь. Вы сами понимаете, почему Гумилёву так аплодируют?
– Потому, что стихи очень хороши. Напишите вы такие стихи, и вам будут аплодировать.
– Не притворяйтесь, Корней Иванович, аплодируют, потому что там говорится о птице.
– О какой птице?
– О белой... Вот! Белая птица. Все и рады... здесь намёк на Деникина».
В другой ситуации и такое могло стать причиной ареста.
Без демонстративного пренебрежения к опасности, без игры в прятки со смертью он жить не мог.
«Смерть всегда была вблизи него, думаю, что его возбуждала эта близость», – вспоминал Алексей Толстой. И он прав. Поэту завораживающе мерещилась пуля, которую уже сейчас для него отливает у раскалённого горна невысокий старый человек – рабочий…

…Все его товарищи заснули,
Только он один еще не спит:
Всё он занят отливаньем пули,
Что меня с землею разлучит…

…Пуля, им отлитая, отыщет
Грудь мою, она пришла за мной.

И придёт – через три года!
Дмитрий Быков говорил, что Гумилёв «всю жизнь нарочно себя мучил, выстраивал биографию, и вот в результате достроился до Таганцевского забора». Мы бы сказали – доигрался. Близость смерти не просто возбуждала, она неотвратимо влекла его. К ней было особое отношение: это не конец жизни, а черта, за которой другой мир. Сколько раз он рассуждал о «старухе с косой» в стихах! И приходил к неожиданным выводам:

Правдива смерть,
А жизнь бормочет ложь.

Дело Гумилёва давно рассекречено и опубликовано. Фабула его проста. К Николаю Степановичу обратился подполковник царской армии В. Г. Шведов. Вместе с другим бывшим офицером, Ю. П. Германом, он и возглавлял антибольшевистский заговор. Гумилёв пообещал ему в случае вооружённого восстания возглавить группу интеллигентов и бывших офицеров. Согласился помочь в составлении политических прокламаций и получил деньги «на технические нужды». Но до выступления в Петрограде дело не дошло. Кронштадтское восстание было подавлено, Германа застрелили пограничники при переходе финской границы (при нём оказались листовки, прокламации и письма), Шведова – в перестрелке при аресте.
«Петроградскую боевую организацию» (ПБО) возглавлял В. Н. Таганцев – сын академика, учёный. Вот уж кто был прекраснодушным мечтателем. После ареста он долго не давал никаких показаний. Тогда из Москвы прислали лучшего в ЧК «специалиста по интеллигенции» Я. С. Агранова (кстати, друга Осипа и Лили Брик). «Специалист по интеллигенции» убедил Таганцева дать признательные показания в обмен на обещание открытого суда и сохранения жизни заговорщикам. Таганцев на это купился, выдал всех. Обещания, конечно, не выполнили.
На его показаниях выстроили обвинение против Гумилёва. Но! Таганцев выдал поэта 6 августа, а взяли Гумилёва в ночь с 3-го на 4-е. Значит, кто-то донёс на него раньше! Друзья подозревали В. А. Павлова и особенно С. А. Колбасьева. Но в 80-х годах, когда первый биограф Гумилёва П. Н. Лукницкий, добивавшийся реабилитации поэта, спросил об этом заместителя Генпрокурора СССР, то услышал в ответ: «Заявления были, но фамилии другие».
В один день с Гумилёвым арестовали Н. Пунина. В тюрьме они случайно столкнулись, и Пунин передал Вере Аренс записку: «Встретясь здесь с Николаем Степановичем, мы стояли друг перед другом как шалые, в руках у него была “Илиада”, которую от бедняги тут же отобрали».
Гумилёва допрашивал следователь Якобсон. Этого человека никто не знал, даже имя неизвестно. Отсюда версия, что на самом деле им был Яков Агранов. По слухам, следователь обаял Гумилёва своим знанием его стихов, литературной эрудицией, лестью. Вызвал на откровенность. Гумилёв признался, но никого не выдал. Назвал только уже убитых Германа, Шведова и успевшего эмигрировать Б. Н. Башкирова-Верина.
24 августа 1921 года вышло постановление Президиума Петроградской ГубЧК: «Гумилев Николай Степанович, 35 лет, б. дворянин, филолог, член коллегии издательства "Всемирная литература", женат, беспартийный, б. офицер, участник Петроградской боевой контрреволюционной организации, активно содействовал составлению прокламаций контрреволюционного содержания, обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, кадровых офицеров, которые активно примут участие в восстании, получил от организации деньги на технические надобности. <…> Приговорить к высшей мере наказания – расстрелу».
1 сентября постановление опубликовали с сообщением, что приговор уже приведён в исполнение.
После ареста Гумилёва за него хлопотали. В ЧК написали поручительство, подписанное Максимом Горьким, А. Волынским, М. Лозинским, Б. Харитоном, А Машировым. Пытались выручить поэта С. Оцуп, Н. Волковысский, С. Ольденбург.
Безуспешно…
Когда Горький узнал о приговоре, попросил свою бывшую жену М. Андрееву связаться в Москве через А. Луначарского с Лениным. Мария Фёдоровна подняла наркома с постели в четыре часа ночи, уговорила позвонить Ленину. По свидетельству А. Колбановского, секретаря Луначарского, тот ответил: «Мы не можем целовать руку, поднятую против нас» и положил трубку.
Читая материалы дела, трудно понять, за что расстреляли Гумилёва. Версий множество, включая совсем уж фантастические. Самым правдоподобным кажется объяснение профессора А. П. Судоплатова, имевшего благодаря отцу доступ к самой закрытой информации: за приговором Гумилёву стоял председатель Петроградского Совета
Г. Зиновьев.
Удивляет и другое: на следствии Гумилёв не боролся за себя, не пытался облегчить свою участь. Продолжал «игру в cache-cache со смертью хмурой». И если вспомнить его постоянные повторы: «Ничто так не возвеличивает поэта, как красивая смерть», невольно начинаешь думать: Николай Степанович стал заложником собственного мифа, своей жизненной философии, игры в «сверхчеловека». Друзья в этом не сомневались.
Осип Мандельштам: – Лучшей смерти для Гумилёва и придумать нельзя было. Он хотел стать героем и стал им. Хотел славы и, конечно, получит её.
Георгий Иванов: – В сущности, для биографии Гумилёва, такой биографии, какой он сам для себя желал, – трудно представить конец более блестящий.
Конечно, можно в чём-то согласиться и с Мандельштамом, и с Георгием Ивановым, и со многими другими, кто цитировал высказывания Гумилёва на тему – «Зову я смерть…». Сам, мол, накликал. Сам хотел. И даже провоцировал. Сам вынес себе приговор!
Но, зная Гумилёва, трудно поручиться за правду всех этих «хотел», «звал», «провоцировал», «сам»…
Душа полна противоречий, и в самых её глубинах сокрыта совсем другая правда, не ведомая никому. Правда, в которой не хочешь или не можешь признаться даже себе самому. Она тешит твоё тщеславие, возвеличивает в собственных глазах как героя. И бывает, ты изрекаешь во всеуслышание своё возвышенное кредо, гордо и не без позирования декларируешь его, забывая вот эти мудрые слова – «мысль изречённая есть ложь»…
О чём мог думать Гумилёв, выслушав приговор? Чем отозвалось сердце, полное поэтических замыслов, кипящее вдохновением, горящее жаждой жизни, как бы бравурно он ни играл с нею. И… теплящееся надеждой, ожиданием чуда – слишком уж немилосердно ударила по нему судьба, которой он столько раз бросал вызов, ничего не страшась, ни о чём не сожалея, ни в чём не раскаиваясь…
Вот судьба и припёрла его к стенке – отомстила.
Нам кажется, гумилёвская игра со смертью всю его жизнь была такой же бравадой, что и безрассудное желание покрасоваться под пулями или театральные выходки на тему «Безумству храбрых поём мы песню».
А то и образными поэтическими фигурами стихотворца-романтика.
Можно, конечно, предположить, что встреча со смертью виделась ему избавлением от всяческих жизненных неурядиц и срывов. Роковые для него любовные истории. Крах за крахом! Африканские эпопеи, кроме Музея этнографии, почти никто не оценил. Показушная храбрость на фронте зачастую служила поводом для насмешек за спиной. Великим поэтом России так и не признали. Арест на самом взлёте. Трагическая гибель была последним шансом победить в полудетской игре в «сверхчеловека».
Но перевешивало всё-таки другое. Всегда и постоянно. Неимоверная жизнеспособность, кипучая деятельность, особенно в дни перед арестом, небывалый подъём сил, жажда творчества, ощущение собственной «Болдинской осени»! Такое обновление, столь небывалый, революционный взлёт и… камера в тюрьме на Шпалерной!
Вот почему никакой психолог не «вычислит», что было на душе Гумилёва перед расстрелом. И жаждал ли он столь трагического завершения своей жизни.
Одним из последних у Гумилёва на его квартире в «Доме искусств» побывал Владислав Ходасевич. Был вечер 3 августа. Гумилёв вернулся после только что прочитанной лекции – принимали его восторженно. Был оживлён, весел, очень доволен. Как всегда, строил планы.
– Он выказал какую-то особую даже теплоту, ему как будто бы и вообще несвойственную, – вспоминал Ходасевич. – И каждый раз, когда я подымался уйти, Гумилёв начинал упрашивать: «Посидите ещё».
Они засиделись часов до двух ночи.
– Он был на редкость весел. Говорил много, на разные темы. Мне почему-то запомнился только его рассказ о пребывании в царскосельском лазарете, о государыне Александре Фёдоровне и великих княжнах. Потом Гумилев стал меня уверять, что ему суждено прожить очень долго – «по крайней мере, до девяноста лет». Он всё повторял: «Непременно до девяноста лет, уж никак не меньше». До тех пор собирался написать кипу книг. Упрекал меня: «Вот мы однолетки с вами, а поглядите: я, право, на десять лет моложе. Это всё потому, что я люблю молодежь. Я со своими студистками в жмурки играю – и сегодня играл. И потому непременно проживу до девяноста лет, а вы через пять лет скиснете».
И он, хохоча, показывал, как через пять лет я буду, сгорбившись, волочить ноги и как он будет выступать молодцом.
Прощаясь, я попросил разрешения принести ему на следующий день кое-какие вещи на сохранение. Когда наутро, в условленный час, я с вещами подошел к дверям Гумилёва, мне на стук никто не ответил. В столовой служитель Ефим сообщил мне, что ночью Гумилёва арестовали и увезли.
Так что же, разве походил Николай Степанович на человека, которому опостылела жизнь?! Скорее наоборот – он, казалось, навсегда распрощался, со своей романтизацией смерти, перестал быть «скрипачом», призванным героически погибнуть.
Не смертного приговора, а свободы жаждала его душа. И нам кажется, в трагический свой конец, томясь на Шпалерной, он не верил. Не хотел верить. Не мог! Не покидала его надежда, вплоть до той минуты, когда был прочитан приговор.
Да, предрекал:

Не спасёшься от доли кровавой,
Что земным предназначила твердь.
Но молчи: несравненное право –
Самому выбирать свою смерть.

Увы – такого права у него уже не было. Бросил последний вызов судьбе, и судьба его переиграла.
Всегда стремился быть победителем, а оказался побеждённым?
Чего же хотел – жить или осознанно погибнуть героем?
Ответить мешает явное противоречие, скрытое в характере и душе этого странного человека. Сегодня – несомненный оптимизм, бодрость, жизнелюбие при встрече с Ходасевичем, а завтра, в тюрьме, – ни малейшей попытки облегчить свою участь на следствии, защититься от обвинений
(такая возможность была!), даже какое-то бравурное подыгрывание следователю. Шаг за шагом навстречу роковому приговору.
ПОЧЕМУ?!
Мы не знаем ответа.
Быть может, его найдут сами читатели…

Чтобы посмотреть презентацию с картинками, оформлением и слайдами, скачайте ее файл и откройте в PowerPoint на своем компьютере.
Текстовое содержимое слайдов презентации: Публицистика М.Горького («Несвоевременные мысли») и А.Блока («Интеллигенция и революция») Имя М.Горького всегда связывалось с революцией. Горький – это «буревестник революции», «Великий пролетарский художник». Однако публикация книги М.Горького «Несвоевременные мысли», находившейся более семидесяти лет под запретом, перевернула представления о Горьком-мыслителе. В книге Горький критикует Ленина, обличает революцию, советскую власть, предсказывает грядущие народные бедствия.«Наша революция дала полный простор всем дурным и зверским инстинктам, накопившимся под свинцовой крышей монархии, и, в то же время, она отбросила в сторону от себя все интеллектуальные силы демократии, всю моральную энергию страны». «Чем отличается отношение Ленина к свободе слова от такого же отношения Столыпиных, Плеве и прочих полулюдей? Не так же ли ленинская власть хватает и тащит в тюрьму несогласномыслящих, как это делала власть Романовых?»«Вообразив себя Наполеонами от социализма, ленинцы рвут и мечут, довершая разрушение России, - русский народ заплатит за это озерами крови». «Несвоевременные мысли» отражают момент наивысшего обострения противоречий писателя, его напряженные поиски ответа на вопрос о смысле русской революции, о роли в ней интеллигенции, некий итог размышлений над этими проблемами. Для Горького революция 1905 года – пробуждение «новой, могучей, истинно-жизненной силы», начало борьбы рабочего класса за « право быть человеком, а не доходной статьей мещан». Горький приветствует революцию. Но на ее пути «стоит жирный человек с брюшком, любитель устриц, женщин, хороших стихов… человек, поглощающий все блага жизни, как бездонный мешок» – интеллигент-мещанин. По мнению Горького в то время, интеллигенция – это балласт нации, от которого надо избавляться. Блок в полемике по поводу подобных статей Горького писал: «Ценно в действительности…то, что роднит Горького.. Не с духом современной «интеллигенции», но с духом «народа».. Это писатель, вышедший из народа, таких у нас немного». Горький и Блок – две ключевые фигуры эпохи, которые находились в поле зрения читателей, критиков, деятелей культуры, политиков. Они представляли два полюса жизни нации, два крыла русской культуры начала 20 века. Горький – выходец из народа, знающий жизнь в ее самых неприглядных, подчас уродливых формах; Блок – потомственный интеллигент, эстет, воспитанный в традициях западноевропейского гуманизма, на высших образцах русской и мировой культуры. Они принадлежат одному времени, их занимают одни и те же проблемы, но решают они их по-разному. Блок считал отношения народа и интеллигенции драматичными и даже трагичными. Поэт констатирует «страшное разделение»: «есть действительно не только два понятия, но две реальности: народ и интеллигенция; полтораста миллионов с одной стороны и несколько сот тысяч – с другой; люди, взаимно друг друга не понимающие в самом «основном». Но Блок уверен, что есть между народом и интеллигенцией «тонкая согласительная черта», а Горький – «последнее знаменательное явление» на этой черте. После Февральской революции главным для Горького становиться защита ее завоеваний, борьба за развитие культуры. Однако первые революционные события вызвали и первые разочарования. Точка зрения Горького на интеллигенцию меняется под влиянием исторических обстоятельств: «Русская интеллигенция… должна взять на себя великий труд духовного врачевания народа. Теперь она может и работать в условиях большей свободы…» Теперь Горький болезненно реагирует на непонимание между народом и интеллигенцией, пытается найти объяснение трагическому отчуждению между ними. Сам Горький отвергал возможность какой бы то ни было «согласительной черты», считал истинным смыслом революции «разъединение» с интеллигентами-мещанами. Горький утверждает безусловный приоритет творчества масс над творчеством индивидуальным. Массы творят историю, осуществляют творчество самой жизни. Горький воодушевлен идеей преимущества коллективного общества… Первопричину культуры Горький видит уже не в социально-исторической творчестве народа, а в культуре находит источник будущего преобразования жизни, исторического и социального творчества, потенциал духовного возрождения страны. Горький понимает, что революция обернулась анархией, разрушением, насилием, разгулом жестокости, ненависти, угрозой для существования культуры. В «Несвоевременных мыслях» настойчиво звучит: «Граждане! Культура в опасности!»; «Если революция не способна тотчас же развить в стране напряженное культурное строительство… тогда революция бесплодна, не имеет смысла, а мы – народ, неспособный к жизни»; «Я не знаю ничего иного, что может спасти нашу страну от гибели». Теперь Горький видит причину разрушения личности в коллективизме, в хаосе темных страстей, невежества. «Что же нового дает революция, как изменяет она звериный русский быт, много ли света вносит она во тьму народной жизни?» – спрашивает Горький. И отвечает: «За время революции насчитывается уже до 10 тысяч «самосудов». Вот как судит демократия своих грешников». Приводит эпизод, когда толпа, избившая пойманного вора, «устроила голосование: какой смертью казнить вора: утопить или застрелить?» От статьи к статье все более становится заметной полемика Горького с большевиками, постепенно переходящая ко все более открытой, резкой форме: «Я верю, что разум рабочего класса, его сознание своих исторических задач скоро откроет пролетариату глаза на всю несбыточность обещаний Ленина, на всю глубину его безумия и его Нечаевско-Бакунинский анархизм». Становится очевидным, что для большевиков единственный способ удержать власть – сохранение и усиление диктатуры. Горький с ужасом видит, как развязывает кампания безудержного красного террора: «Все, что заключает в себе жестокость или безрассудство, всегда найдет доступ к чувствам невежды и дикаря. Недавно матрос Железняков, переводя свирепые речи своих вождей и на простецкий язык человека массы, сказал, что для благополучия русского народа можно убить и миллион людей». Сущность трагедии Горький видит в подмене, а затем и полном вытеснении культуры политикой, а полном подчинении культуры политике, в превращении культуры в средство политической деятельности и классовой борьбы, а значит, в извращении сути и смысла культуры как таковой. В ответ на обвинения Горького ленинская газета «Правда» писала: «Горький заговорил языком врагов рабочего класса». Развязалась антигорьковская кампания. Иное восприятие Октября у Блока. Не будучи революционером, соратником большевиков, Блок, в отличие от Горького, принял революцию, но как неотвратимое событие истории, как сознательный выбор русской интеллигенции, приблизивший тем самым великую национальную трагедию. Отсюда его восприятие революции как «возмездия» бывшему господствовавшему классу, оторванной от народа интеллигенции, рафинированной, «чистой», во многом элитарной культуре, деятелем и творцом которой был и он сам. В статье «Интеллигенция и революция» (1918) он пишет: « В том потоке мыслей и предчувствий, которые захватили меня десять лет назад, было смешанное чувство России: тоска, ужас, покаяние, надежда». Революция – возмездие по отношению к прошлому. Но в том-то и дело, что смысл революции, ее суть – в устремленности в неведомое будущее, потому-то ужас, покаяние, тоска перекрываются надеждой на лучшее. «Россия – большой корабль, которому суждено большое плавание». Революция в романтическом представлении Блока – вихрь, буря; «она сродни природе»: «Что же вы думали? Что революция – идиллия? Что творчество ничего не разрушает на своем пути? Что народ – паинька? Что сотни жуликов, провокаторов, черносотенцев, людей, любящих погреть руки, не постараются ухватить то, что плохо лежит? И, наконец, что так «бескровно» и так «безболезненно», и разрешится вековая распря между «черно» и «белой» костью, между «образованными» и «необразованными», между интеллигенцией и народом?» «Бороться с ужасами может лишь дух». Блок назвал «дух» – России, революции, обновления – музыкой. Он говорил об «обязанности художника» «слушать музыку» революции – «всем телом, всем сердцем, всем сознанием». Такое восприятие уводило Блока от суровой и жесткой реальности, поэтизировало и возвышало революцию в его глазах. Вскоре никаких иллюзий относительно будущего у поэта не останется. Блок призвал не поддаваться иллюзиям о возвращении прошлого: «художнику надлежит знать, что той России, которая была, - нет и никогда уже не будет». После революции, как и говорил Блок, искусство, жизнь и политика развивались нераздельно, но и слиться в какое-либо социокультурное единство они впредь не могли. Их уделом были взаимообусловленное тяготение друг к другу и ожесточенная борьба между собой. Это выразилось и в статьях Блока и Горького об интеллигенции и революции.

Эта страница была вычитана

Владиміръ Ленинъ вводитъ въ Россіи соціалистическій строй по методу Нечаева - «на всѣхъ парахъ черезъ болото».

И Ленинъ, и Троцкій, и всѣ другіе, кто сопровождаетъ ихъ къ погибели въ трясинѣ дѣйствительности, очевидно убѣждены вмѣстѣ съ Нечаевымъ, что «правомъ на безчестье всего легче русскаго человѣка за собой увлечь можно», и вотъ они хладнокровно безчестятъ революцію, безчестятъ рабочій классъ, заставляя его устраивать кровавыя бойни, понукая къ погромамъ, къ арестамъ ни въ чемъ неповинныхъ людей, вродѣ А. В. Карташова, М. В. Бернацкаго, А. И. Коновалова и другихъ.

Заставивъ пролетаріатъ согласиться на уничтоженіе свободы печати, Ленинъ и приспѣшники его узаконили этимъ для враговъ демократіи право зажимать ей ротъ; грозя голодомъ и погромами всѣмъ, кто не согласенъ съ деспотизмомъ Ленина-Троцкаго, эти «вожди» оправдываютъ деспотизмъ власти, противъ котораго такъ мучительно долго боролись всѣ лучшія силы страны.

«Послушаніе школьниковъ и дурачковъ», идущихъ вмѣстѣ за Ленинымъ и Троцкимъ, «достигло высшей черты», - ругая своихъ вождей заглазно, то уходя отъ нихъ, то снова присоединяясь къ нимъ, школьники и дурачки, въ концѣ концовъ, покорно служатъ волѣ догматиковъ и все болѣе возбуждаютъ въ наиболее темной массѣ солдатъ и рабочихъ несбыточныя надежды на безпечальное житіе.

Вообразивъ себя Наполеонами отъ соціализма, ленинцы рвутъ и мечутъ, довершая разрушеніе Россіи - русскій народъ заплатитъ за это озерами крови.

Самъ Ленинъ, конечно, человѣкъ исключительной силы; двадцать пять лѣтъ онъ стоялъ въ первыхъ рядахъ борцовъ за торжество соціализма, онъ является одною изъ наиболѣе крупныхъ и яркихъ фигуръ международной соціалъ-демократіи; человѣкъ талантливый, онъ обладаетъ всѣми свойствами «вождя», а также и необходимымъ для

Тот же текст в современной орфографии

Владимир Ленин вводит в России социалистический строй по методу Нечаева - «на всех парах через болото».

И Ленин, и Троцкий, и все другие, кто сопровождает их к погибели в трясине действительности, очевидно убеждены вместе с Нечаевым, что «правом на бесчестье всего легче русского человека за собой увлечь можно», и вот они хладнокровно бесчестят революцию, бесчестят рабочий класс, заставляя его устраивать кровавые бойни, понукая к погромам, к арестам ни в чём не повинных людей, вроде А. В. Карташова, М. В. Бернацкого, А. И. Коновалова и других.

Заставив пролетариат согласиться на уничтожение свободы печати, Ленин и приспешники его узаконили этим для врагов демократии право зажимать ей рот; грозя голодом и погромами всем, кто не согласен с деспотизмом Ленина-Троцкого, эти «вожди» оправдывают деспотизм власти, против которого так мучительно долго боролись все лучшие силы страны.

«Послушание школьников и дурачков», идущих вместе за Лениным и Троцким, «достигло высшей черты», - ругая своих вождей заглазно, то уходя от них, то снова присоединяясь к ним, школьники и дурачки, в конце концов, покорно служат воле догматиков и всё более возбуждают в наиболее тёмной массе солдат и рабочих несбыточные надежды на беспечальное житьё.

Вообразив себя Наполеонами от социализма, ленинцы рвут и мечут, довершая разрушение России - русский народ заплатит за это озёрами крови.

Сам Ленин, конечно, человек исключительной силы; двадцать пять лет он стоял в первых рядах борцов за торжество социализма, он является одною из наиболее крупных и ярких фигур международной социал-демократии; человек талантливый, он обладает всеми свойствами «вождя», а также и необходимым для

Вообразив себя Наполеонами от социализма, ленинцы рвут и мечут, довершая разрушение России - русский народ заплатит за это озерами крови.

Ленин «вождь» и - русский барин, не чуждый некоторых душевных свойств этого ушедшего в небытие сословия, а потому он считает себя вправе проделать с русским народом жестокий опыт, заранее обреченный на неудачу.

Измученный и разоренный войною народ уже заплатил за этот опыт тысячами жизней и принужден будет заплатить десятками тысяч, что надолго обезглавит его.

Эта неизбежная трагедия не смущает Ленина, раба догмы, и его приспешников - его рабов. Жизнь, во всей ее сложности, не ведома Ленину, он не знает народной массы, не жил с ней, но он - по книжкам - узнал, чем можно поднять эту массу на дыбы, чем - всего легче - разъярить ее инстинкты. Рабочий класс для Лениных то же, что для металлиста руда. Возможно ли - при всех данных условиях - отлить из этой руды социалистическое государство? По-видимому,- невозможно; однако - отчего не попробовать? Чем рискует Ленин, если опыт не удастся?

Он работает как химик в лаборатории, с тою разницей, что химик пользуется мертвой материей, но его работа дает ценный для жизни результат, а Ленин работает над живым материалом и ведет к гибели революцию. Сознательные рабочие, идущие за Лениным, должны понять, что с русским рабочим классом проделывается безжалостный опыт, который уничтожит лучшие силы рабочих и надолго остановит нормальное развитие русской революции.

Меня уже упрекают в том, что «после двадцатипятилетнего служения демократии» я «снял маску» и изменил уже своему народу.

Г. г. большевики имеют законное право определять мое поведение так, как им угодно, но я должен напомнить этим господам, что превосходные душевные качества русского народа никогда не ослепляли меня, я не преклонял колен перед демократией, и она не является для меня чем-то настолько священным, что совершенно недоступно критике и осуждению.

В 1911 году, в статье о «Писателях-самоучках» я говорил: «Мерзости надо обличать, и если наш мужик - зверь, надо сказать это, а если рабочий говорит:

«Я пролетарий!» - тем же отвратительным тоном человека касты, каким дворянин говорит:

«Я дворянин!» надо этого рабочего нещадно осмеять».

Теперь, когда известная часть рабочей массы, возбужденная обезумевшими владыками ее воли, проявляет дух и приемы касты, действуя насилием и террором,- тем насилием, против которого так мужественно и длительно боролись ее лучшие вожди, ее сознательные товарищи,- теперь я, разумеется, не могу идти в рядах этой части рабочего класса.

Я нахожу, что заткнуть кулаком рот «Речи» и других буржуазных газет только потому, что они враждебны демократии - это позорно для демократии.

Разве демократия чувствует себя неправой в своих деяниях и - боится критики врагов? Разве кадеты настолько идейно сильны, что победить их можно только лишь путем физического насилия?

Лишение свободы печати - физическое насилие, и это недостойно демократии.

Держать в тюрьме старика революционера Бурцева, человека, который нанес монархии немало мощных ударов, держать его в тюрьме только за то, что он увлекается своей ролью ассенизатора политических партий,- это позор для демократии. Держать в тюрьме таких честных людей, как А. В. Карташев, таких талантливых работников, как М. В. Бернацкий, и культурных деятелей, каков А. И. Коновалов, не мало сделавший доброго для своих рабочих,- это позорно для демократии.

Пугать террором и погромами людей, которые не желают участвовать в бешеной пляске г. Троцкого над развалинами России,- это позорно и преступно.

Все это не нужно и только усилит ненависть к рабочему классу. Он должен будет заплатить за ошибки и преступления своих вождей - тысячами жизней, потоками крови.

Хотят арестовать Ираклия Церетели, талантливого политического деятеля, честнейшего человека.

За борьбу против монархии, за его защиту интересов рабочего класса, за пропаганду идей социализма, старое правительство наградило Церетели каторгой и туберкулезом.

Ныне правительство, действующее якобы от имени и по воле всего пролетариата, хочет наградить Церетели тюрьмой - за что? Не понимаю.

Я знаю, что Церетели опасно болен, но,- само собою разумеется, я не посмел бы оскорбить этого мужественного человека, взывая о сострадании к нему. Да - и к кому бы я взывал? Серьезные, разумные люди, не потерявшие головы, ныне чувствуют себя «в пустыне,- увы! - не безлюдной». Они бессильны в буре возбужденных страстей. Жизнью правят люди, находящиеся в непрерывном состоянии «запальчивости и раздражения». Это состояние признается законом одною из причин, дающих преступнику право на снисхождение к нему, но - это все-таки состояние «вменяемости».

«Гражданская война», т. е. взаимоистребление демократии к злорадному удовольствию ее врагов, затеяна и разжигается этими людьми. И теперь уже и для пролетариата, околдованного их демагогическим красноречием, ясно, что ими руководят не практические интересы рабочего класса, а теоретическое торжество анархо-синдикалистских идей.

Сектанты и фанатики, постепенно возбуждая несбыточные, неосуществимые в условиях действительности надежды и инстинкты темной массы, они изолируют пролетарскую, истинно социалистическую, сознательно революционную интеллигенцию,- они отрывают у рабочего класса голову.

И если они решаются играть судьбою целого класса,- что им до судьбы одного из старых, лучших товарищей своих, до жизни одного из честнейших рыцарей социализма?

Как для полоумного протопопа Аввакума, для них догмат выше человека.

Чем все это кончится для русской демократии, которую так упорно стараются обезличить?

Редакцией «Новой Жизни» получено нижеследующее письмо:

«Пушечный Округ Путиловского завода.

Постановил вынести Вам, писателям из Новой Жизни, порицание, как Строеву, был когда-то писатель, а также Базарову, Гимер-Суханову, Горькому, и всем составителям Новой Жизни ваш Орган несоответствует настоящей жизни нашей общей, вы идете за оборонцами вслед. Но помните нашу рабочую Жизнь пролетариев не троньте, бывшей в Воскресенье демонстрацией, не вами демонстрация проведена не вам и критиковать ее. А и вообще наша партия Большинство и мы поддерживаем своих политических вождей действительных социалистов освободителей народа от гнета Буржуазии и капиталистов, и Впредь если будут писаться такие контр-революционные статьи то мы рабочие клянемся вам зарубите себе на лбу что закроем вашу газету, а если желательно осведомитесь у вашего Социалиста так называемого нейтралиста он был у нас на путиловском заводе со своими отсталыми речами спросите у него дали ему говорить да нет, да в скором времени вам воспретят и ваш орган он начинает равняться с кадетским, и если вы горькие, отсталые писатели будете продолжать свою полемику и с правительственным органом «Правда» то знайте прекратим в нашем Нарвско-Петергофском районе торговлю. адрес

Путиловс. завод Пушечн. Округ пишите отв. а то будут Репрессии».

Свирепо написано!

С такой свирепостью рассуждают дети, начитавшись страшных книг Густава Эмара и воображая себя ужасными индейцами.

На протяжении нескольких лет его собственные болезни и смерть его близких постоянно напоминали ему о грядущей кончине. В 1936 году он потерял Эльзу, а его первая жена, Милева, ушла из жизни после нервного срыва в 1948-м. В том же году у Эйнштейна диагностировали аневризм брюшной аорты; его любимая сестра Майя также серьезно занемогла. В последние годы жизни Эйнштейн восстановил много разрушенных мостов в отношениях с близкими – в частности, помирился со своим сыном Гансом Альбертом. К его огромному удовольствию, Майя и приемная дочь Марго в этот период проводили куда больше времени с ним, чем со своими мужьями.

В 1955 году у него случился разрыв аорты. Его преданная секретарша Элен Дюкас просто обезумела, когда поняла, что его состояние ухудшается. От обезболивающих Эйнштейн отказался. "Бестактно продлевать жизнь искусственно, – сказал он Элен. – Моя миссия выполнена, пора уходить. Я сделаю это элегантно". 17 апреля он бросил остатки сил на работу по "теории всего" – и скончался, не дожив до утра, 18-го числа. Его тело кремировали (хотя мозг был забальзамирован и сохранен Томасом Харви, производившим вскрытие в Принстонском госпитале), а прах развеяли над рекой Делавэр. Эйнштейн наконец остался с космосом наедине.

За пять лет до этого журнал "Observer" опубликовал последнее уравнение Эйнштейна – куда более символичное, чем E=mc 2 . Записывалось оно так: A=x+y+z , где A – успех в жизни, x – работа, y – игра, а z – "рот на замке".

Пять великих мнений об Эйнштейне

"Благодаря проделанной Эйнштейном работе горизонты человечества неизмеримо расширились и в то же время картина мира обрела единство и гармонию, превосходящие все, о чем можно было мечтать". – Нильс Бор

"Эйнштейн оставался бы одним из величайших физиков-теоретиков всех времен, даже если бы не написал ни строчки об относительности". – Макс Борн

"Из всех людей двадцатого века именно он явил собой поразительное сочетание таких предельно концентрированных энергий, как интеллект, интуиция и воображение; три этих качества крайне редко пересекаются в одном человеке, но когда это случается, люди зовут его гением. Этот человек неизбежно должен был появиться именно в науке, ибо двадцатый век – первое и самое технологическое из всех столетий". – Уттекер Чемберс для "Times"

"Никто другой не совершил такого огромного вклада в расширение границ человеческого знания двадцатого века. Как не было никого скромнее… и увереннее в том, что власть без мудрости смертельна… Альберт Эйнштейн – это ярчайший пример созидательных способностей личности в свободном обществе". – президент Дуайт Эйзенхауэр

"Он веселый, самоуверенный, любезный – и понимает в психологии столько же, сколько я в физике, так что мы замечательно поболтали". – Зигмунд Фрейд

Избранная библиография

Aczel, Amir, God"s Equation: Einstein, Relativity and the Expanding Universe, Piatkus Books (2000)

Calaprice, Alice (ed.), The Ultimate Quotable Einstein, Princeton University Press (2013)

Einstein, Albert, Ideas and Opinions, Souvenir Press (2012) Einstein, Albert, Out of My Later Years, Philosophical Library (1950)

Einstein, Albert, Relativity: The Special and the General Theory, Methuen (1920)

Einstein, Albert, The World as I See It, Citadel Press Inc. (2006)

Fölsing, Albrecht, Albert Einstein: A Biography, Viking (1997)

Isaacson, Walter, Einstein: His Life and Universe, Pocket Books (2008)

Moszkowski, Alexander, Einstein the Searcher: His work explained from dialogues with Einstein, Dutton (1921)

Pais, Abraham, Subtle Is the Lord: The Science and the Life of Albert Einstein, OUP (2005)

Robinson, Andrew, Einstein: A Hundred Years of Relativity, Palazzo Editions (2010)

Viereck, G. S., Glimpses of the Great, Macauley (1930)

Примечания

1

Annus mirabilis (лат. год чудес) – в культуре англоязычных стран – наименование нескольких календарных годов, отмеченных особо важными и позитивными событиями. Так, "годами чудес" считались 1543 г., когда Николай Коперник опубликовал работу "О вращении небесных сфер", 1666 г., когда Ньютон открыл закон всемирного тяготения, и 1905 г., когда Эйнштейн сделал важнейшие открытия – фотоэлектрического эффекта и броуновского движения, а также сформулировал Специальную теорию относительности. (Здесь и далее. – прим. переводчика).

2

Судя по сохранившимся документам – преподаватель греческой грамматики.

3

Работа написана совместно с польским физиком-теоретиком Леопольдом Инфельдом (1898–1968).

4

На протяжении долгих веков человеческой истории считалось, что мировое пространство заполнено некой первичной субстанцией – "светоносным эфиром". Опыт Майкельсона – Морли, поставленный в 1887 г. в ходе наблюдения за поведением солнечных лучей, окончательно доказал, что ни эфира, ни другой "абсолютной системы отсчета" в природе не существует, а именно это в итоге и привело Эйнштейна к созданию теории относительности. И сколько бы сам Эйнштейн впоследствии ни утверждал, что вообще не обращал внимания на результаты экспериментальных исследований, результаты опытов Майкельсона – Морли значительно поспособствовали тому, что радикальная теория Эйнштейна была так быстро и столь охотно воспринята научной общественностью.

5

Конкретно – по ботанике и французскому языку.

6

Смысл бытия (фр.).

7

Диссентер (англ. Dissenter, от лат. Dissentio – не соглашаюсь) – в Англии одно из наименований лиц, отклоняющихся от официально принятого вероисповедания.

8

Чарльз Бенедикт "Бен" Эйнсли (Charles Benedict "Ben" Ainslie, р.1977) – английский яхтсмен, четырёхкратный олимпийский чемпион. Мистер Крыс (Рэтти) – персонаж известной сказки "Ветер в ивах" шотландского писателя Кеннета Грэма (1859–1932) – водяная крыса, живущая на берегу реки. По характеру серьёзный, самостоятельный реалист, предпочитающий дальним краям спокойную жизнь на реке.

9

Чуть более 5 метров длиной.

10

Единая теория поля, предложенная Эйнштейном, до сих пор входит в список т. н. "нерешенных проблем современной физики" – наряду с такими новейшими разработками, как теория М-поля, теория суперсимметрии и теория струн.

11

Плохой парень", объект всеобщей ненависти, жупел (фр.).