Женская проза о современной войне становится заметной тенденцией, хоть и представляет ее пока единолично Марина Ахмедова. Филолог, корреспондент еженедельника «Русский репортер», она не побывала в Чечне ни разу к тому времени, когда принялась за свою дебютную повесть о Наталье Медведевой — фотокоре на первой чеченской войне и добровольной заложнице Басаева в Буденновске. Но Ахмедова бывала в Дагестане, и не только в пору начавшихся терактов, но гораздо раньше, в дни детства.
Теперь она вспоминает, как жила в Томске в деревянном доме в окружении бабушек, одна из которых вышивала портреты Сталина, другая с больными ногами танцевала цыганочку, а третья, случись что, брала внучку на колени и обнимала. И вот из этого сказочного сибирского дома отец отправил Марину на другой край страны, к совсем другой бабушке — в дагестанское село, чтобы выучила его родной язык. Другая бабушка совсем не говорила по-русски, у нее было одиннадцать детей и без счета внуков. С Мариной успевал заниматься только дед, он работал на почте, говорил с ней о Боге и, когда у городской внучки в первый же день украли туфельки, купил ей галоши. Марина провела в селе «два мучительных месяца» и не выучила язык отца.
Начало книги о девочке Хадиже из дагестанского села грустнее, чем финал. Ведь чем закончится — ясно из названия, а вот с чего началось, как мог жить человек, выбравший такую смерть, — волнует.
ЭЛЕКТРОНИК В СТРАНЕ ГОР
Достаточно ощутимый медийный шум вокруг другой недавней книги о Дагестане — «Салам тебе, Далгат!» Алисы Ганиевой — поддерживали в том числе возмущенные соотечественники автора: зачем выносит сор из избы? Между тем книга совершила своего рода прорыв информационной блокады, создав в российском обществе запрос на современную национальную литературу. Произошел ребрендинг республики: из области уроков литературы и журналистских сводок она переместилась в область пяти чувств и эмоциональных привязанностей читателя.
Мне кажется, достижение Ахмедовой не в том, что она объяснила, откуда берутся смертницы, а в том, что после ее романа это становится еще более непонятно. У человеческого сердца нет ничего общего с войной и смертью, оно тянется к жизни и любви, и эту тягу роман дает почувствовать. Мы вживаемся в мир Хадижи через ее язык, в котором Ахмедова доходчиво передала чуткость и прямодушие естественного человека.
Единственное, о чем я жалею, — что я не родилась в маленьком городе N. Если бы я родилась в этом маленьком городе, я была бы счастлива. Друзья надо мной всегда смеются, когда я говорю, что мечтаю быть официанткой. А я не шучу
Заново ощущая вкус простых образов, яркость несмешанных цветов, силу невыдуманных чувств, научаясь вслед за героиней говорить просто и емко о таких сложных вещах, как смерть родителей, любовь, горечь страстей, мы забываем, что перед нами — смертница, персонаж криминальной хроники, и видим, что исконный Дагестан не противоречив, а прекрасен. До самых корней своих вечных гор, которые, как узнала Хадижа, «внутри живые».
Это было три года назад, мы с подругой приехали в Нелидово делать репортаж о местных свадьбах. Один сюжет был о свадьбе в российской глубинке, другой — о свадьбе в Гудермесе, в Чечне. Я смотрела на все эти свадебные торжества как-то отстраненно. Хотя я ведь тоже женщина, и была очень красивая невеста в воздушном розовом платье, я смотрела на нее и пинала себя мысленно в зад, и говорила: «Марина, ну почему ты ей не завидуешь?»
Я искренне хотела ей завидовать. Потому что она была в розовом платье, а я — никогда.
Тогда я сказала подруге, что единственное, о чем я жалею, — что я не родилась в маленьком городе N. Если бы я родилась в этом маленьком городе, я была бы счастлива. Друзья надо мной всегда смеются, когда я говорю, что мечтаю быть официанткой. А я не шучу.
И по моему опыту общения с чабанами… Я когда туда ехала, то представляла: буду сидеть на какой-нибудь зеленой горе в окружении блеющих овечек — райская картинка… Надо мной будут светильниками свешиваться большие звезды. Мы будем сидеть у пылающего костра с чабанами и вести философские беседы. Они так много времени проводят в уединении, что способны вести со мной философские беседы.
Но когда я туда приехала, все оказалось немного иначе. Потому что возле костра со мной никто сидеть не собирался, они спали в шалаше и приглашали меня туда. А у меня была московская дурная идея спать под звездами… И с ними невозможно было говорить. Во-первых, потому что они плохо говорят по-русски. И потом, оказалось, что… Вот меня всегда упрекают, что в интервью я задаю очень простые вопросы. Однако оказалось, что эти мои простые вопросы для них сложные, они вообще не понимали, о чем я.
Мы там стояли, и я видела, как из окна высовывались эти люди, боевики. Я всегда пытаюсь поставить себя на место других людей, и я представляла, как им сейчас может быть страшно
Я там провела некоторое время, пытаясь… Я не пыталась жить их жизнью, но — природа захватывает. И вот я оглядывалась по сторонам и понимала, что так было тысячу лет назад, две тысячи лет, и я тут совсем ненадолго. И когда ты привыкаешь к этой картинке — все очень красиво, но глазу цепляться уже не за что, тогда ты… Ты вообще ничего не хочешь. Это было странно: я не хотела своего мобильного телефона, не хотела своего ноутбука, сидела и слушала, и мне казалось, что я тоже начинаю, как они, работать не разумом, а душой.
Потом я с ними много говорила и поняла, что по сравнению с нами они действительно философы. Я поняла, насколько они счастливее меня. Беда в том, что я не могу быть такой счастливой, потому что для этого нужно родиться в городе N, не выезжать за его пределы и довольствоваться тем, что у тебя есть.
КАК СОЗДАЮТСЯ НОВЫЕ СУЩНОСТИ
Интервью у реальных прототипов смертницы Хадижи Ахмедова брала не раз. Не у шахидок — это по понятным причинам невозможно, а у женщин, готовых взорвать себя ради войны, погубившей их мужей и братьев.
Написать книгу о смертнице Ахмедову побудили не эти разговоры, а репортаж «Понять дракона», за который она в марте этого года получила престижную журналистскую премию «Искра».
Репортаж, изобличающий неразрешимость конфликта в Дагестане, оказался пророческим. Вскоре после публикации произошел теракт в московском аэропорту Домодедово, и на сотрудников «Русского репортера» обрушились вопросы: откуда вы знали? Дело, конечно, не в мистике, наоборот: точное реалистическое исследование пороховой бочки Дагестана не позволяет спокойно уснуть. Но в Москве предпочитают притворяться, что спят.
Равнодушные в метро — излюбленный образ Ахмедовой, который, впрочем, могут принять на свой счет не только москвичи. Жить мимо войны, смиряться с неизбежной гибелью близких приучились в самом Дагестане.
М. А.: Меня вдохновила спецоперация в Махачкале. На спецоперациях я была и раньше, но эта стала для меня особенной, потому что потом я контактировала с трупами. Совершенно случайно ко мне подошел мужчина, и оказалось, что он может провести меня через оцепление как медэксперта.
Мы там стояли, и я видела, как из окна высовывались эти люди, боевики. Я всегда пытаюсь поставить себя на место других людей, и я представляла, как им сейчас может быть страшно. Они, конечно, говорят, что умирают героями — шахидами, но они все равно люди, им же должно быть страшно.
А потом привели мать одного из боевиков — а они молодые, им по 18-20 лет… И я недоумеваю: почему система такова, почему не стремятся сохранить жизнь? Вот если представить: ребенок родился! Во-первых, зачатие, потом его носишь, потом он растет, растет — это же чудо для матери, и как это можно взять и похерить? Для меня это странно. Это нелогично и нерационально!
И вот пришла его мама, просила его выйти… Он ей сказал: «Мама, уходи, не унижайся перед ними». А она говорила: «Ой, ты мамин, душа мамина…» Она, конечно, так хотела, чтобы он вышел. Но он не вышел бы, это было понятно.
Трупы выгрузили, завезли в морг и оставили меня с ними. Поскольку я же «медэксперт»! И я общалась с этими трупами, ну то есть как… Я на них смотрела… Я видела трупы раньше, энергия смерти меня пугает и одновременно привлекает…
Я подошла к спецназовцам и говорю: «Знаете, очень есть хочется, вы скажите, долго вы их будете убивать, может, я успею перекусить?» Они мне сказали, что, может, еще часа два минимум они их будут убивать… И я пошла в соседний двор, там кафе работало, заказала форель, очень вкусная рыба была, дико вкусная, и я съела эту форель… Просто я не понимаю, почему я не должна была ее есть, если я хотела есть? Но эта форель — она мне вышла боком, потому что когда я в репортаже написала о том, что там убивали и я ела под звуки минометного огня… Там еще были люди, которые ели. Я хотя бы думала о том, что рядом со мной смерть, а они вообще не думали! И где-то неподалеку свадьба была.
Я же не могла сказать: одни убивают, другие едят рыбу. Я сказала: я ела рыбу. Потому что я такая же часть этого общества.
Потом я поехала с трупами в морг, и там уже стояли родственники и ждали, когда эти трупы привезут. И я вот там… Для меня не обязательно что-то видеть и слышать — для меня важны моменты, когда я буду что-то чувствовать. Потому что я знаю, что текст тогда получится. И я почувствовала ужасную безысходность.
Потому что представить, что ты родитель, и это твой ребенок, и ты знаешь, что сейчас его будут убивать... И он еще жив. Когда он умер — ты ничего не можешь изменить! А вот сейчас — да, он живой, и как это — ты должен быть там, ты должен кусаться, брыкаться, пускать пену изо рта, драть на всех волосы, бросаться на дуло автомата, ну не знаю что — это же твой ребенок! А они уже приехали в морг. Это не значит, что они их не любили или любили меньше. Просто это такая система, она тебе дает почувствовать безысходность и безнадежность, и ты знаешь: что бы ты ни сделал, они все равно будут убиты. И вот это было ужасно.
И вообще должно быть ужасно для всех…
Трупы выгрузили, завезли в морг и оставили меня с ними. Поскольку я же «медэксперт»! И я общалась с этими трупами, ну то есть как… Я на них смотрела… Я видела трупы раньше, энергия смерти меня пугает и одновременно привлекает… И я не могла понять: это мужчины, это женщины… Безусловно, я видела, кто из них мужчина и кто женщина, но от них исходила такая энергия, нечеловеческая уже. Я не знала, кто это. Передо мной лежали какие-то новые сущности, и это было для меня… не познавательно — а особенно.
Особенно, да.
А репортаж… Что касается «Понять дракона», я была в какой-то степени довольна отзывами читателей, потому что меня вдруг стали спрашивать в фейсбуке: а что, это правда? Ну люди не знали правды, и здорово, что я рассказала им эту правду.
Не так, что там вот живут боевики, они воюют с силовиками, каждый день убивают столько-то и столько-то. Я показала, что за каждым трупом стоит жизнь и мир, и у них тоже есть мамы, которые их родили, и для них это их дети.
Меня всегда ругают, что в основном я общаюсь с боевиками, или с родственниками боевиков, или с женами и сестрами убитых боевиков. Я как-то больше на той стороне, но не потому, что хорошо отношусь к боевикам, нет. Просто я плохо отношусь к военным. Я против войны. Меня потрясают мужчины, которые могут пойти контрактниками. Может, потому что я женщина, может, потому что я пацифист.
Но если ты убил человека — как жить?
РАЗНЫЕ ЦЕЛИ
В моем идеалистическом читательском воображении все авторы книг о войне на Кавказе представляют сообщество. Что-то вроде антивоенного отряда. Но когда я третий раз по ходу беседы упоминаю дневник Полины Жеребцовой — девочки из Грозного, запечатлевшей в своих тетрадях первую и вторую чеченские войны, — Ахмедова находит нужным возразить.
М. А.: Знаете, я вообще не понимаю, как мы связаны с Полиной Жеребцовой. Я просто очень мечтаю и надеюсь, что я написала что-то из области литературы. Во всяком случае я на это очень сильно рассчитываю, может, я не права…
Это же не мои воспоминания. Полина Жеребцова, с творчеством которой я не знакома, писала о себе, а моя героиня вымышленная, просто я собрала все, чему была свидетелем. Я преследовала совершенно иные цели, нежели те, кто писал дневники на основе собственных воспоминаний. Творчество для меня, безусловно, стоит на первом месте. Я хочу заявить о себе не как человек, пишущий о Кавказе, а как автор.
Да, то, что в прессе и на телевидении из писателей делают «экспертов по Кавказу», говорит не об их общественной миссии, а о том, что у нас не хотят провести настоящую экспертизу ситуации. Очевидца и жертву войны Жеребцову не стоит сравнивать с репортером и писателем Ахмедовой. А сравнить хочется — ради той самой морали, выше которой искусство, ради возможности творчества на Земле.
Творчество — оно ведь откуда берется? — раздумываю я про себя, слушая возражения собеседницы. Из дистанции, из того, что она сама говорит: «У меня вот так близко никто никого не убивал, кроме животных. Всегда между мной и моментом чьей-то смерти было определенное расстояние, я смотрела на это с расстояния». Ну а Жеребцова рассказывает о своем ранении под обстрелом грозненского рынка в 1999 году так: «Смерть и я — … нет ничего, что могло стать между нами и закрыть собой». Ахмедова признается, что ее с детства волнует тема концлагерей, и «это были самые мои острые и болезненные ощущения из детства— когда я читала какой-то дневник — я не помню, я читала какую-то такую коричневую книжку, мне было девять лет, кажется, я читала книжку воспоминаний узников концлагерей, по-моему, это была девочка…» Ну а Полина в девять лет делает первые серьезные записи в своем дневнике, после того как под обстрелом больницы, в самом начале кампании, погибает ее дед.
Между книгами Ахмедовой и Жеребцовой есть рифмы: вещие сны, мистические видения или вот чудеса исламской веры — пышка со святой надписью в романе «Хадижа», благоухание от тела убитой во время молитвы женщины в дневнике.
Но именно потому, что у Полины не было возможности творчества, творческой дистанции по отношению к войне, подобные образы читаются в ее записях иначе.
Хотя и Марина, правда, видела вещие сны. Например, дракона накануне теракта в Домодедове.
ПОТЕРЯВШИМ СМЫСЛ ЖИЗНИ ПОСВЯЩАЕТСЯ
Валерия Пустовая: А вот Полина Жеребцова посвятила свой дневник о чеченской войне правителям современной России…
М. А.: Да мне плевать на правителей на самом деле.
В. П.: Что, совсем бесполезняк?..
М. А.: Знаете, я была недавно под Сасовом, работала сельским почтальоном, мы разносили пенсии, это были совершенно заброшенные деревни, там по четыре человека, мы в день прошли 25 километров при минус 35. Мы шли по каким-то ужасно узким тропкам, постоянно проваливаясь в снег, чтобы принести очень маленькую пенсию людям, ну, там, например, потерявшим смысл жизни в пятьдесят лет. Они лежали на диване, их грели кошки, какие-нибудь пьяницы, у них не было денег на дрова, им нечего было есть. И если кого-то из них разбивал инсульт, то его приходилось тащить на тулупе через снег по выгоревшему лесу.
Я спрашиваю почтальона: «А почему дорогу не чистят?» — «Это к администрации». — «Так администрации деньги выделяются, чтоб дорогу чистить». Правительство выделило деньги на расчистку дороги. Мне кажется, даже если Владимир Владимирович захочет всех осчастливить или скажет: «Давайте чистить дороги в деревнях!» — никто не пойдет. И поэтому гораздо важнее сказать людям…
Не сказать, а показать — как инсульт разбивает, как опускается глазное яблоко, уголок рта, как это некрасиво, как текут слюни из уголка рта, как тяжело тащить этого человека, как холодно, как мерзнут пальцы, как этот человек говорит, как плачет или, может, не плачет, как-то сделать, чтобы человек себя положил вот в этот тулуп и мысленно сам проехал по этому лесу… И тогда он поймет, дорогу чистить надо.
То, что в прессе и на телевидении из писателей делают «экспертов по Кавказу», говорит не об их общественной миссии, а о том, что у нас не хотят провести настоящую экспертизу ситуации
Хотя он не пойдет чистить дорогу, я знаю, никогда в жизни не пойдет. Но по крайней мере у него в голове будет какой-то маленький червяк сидеть и каждый раз, как он увидит непочищенную дорогу, он будет говорить: да, надо было дорогу почистить.
Я не уверена, что те люди, которые выходили на протестные митинги, расписывались в неравнодушии. Я гораздо более цинично к этому подхожу, и за это меня постоянно гнобят мои друзья. Я была почти на всех митингах. Но я не считаю, что… Какой там посыл основной — нас обманули, у нас украли наши голоса? Никто же не говорит, что деревня умирает, что с бездомными животными поступают адски, бесчеловечно, никто не говорит, что на Кавказе каждый день похищают людей, сдирают им ногти, засовывают им в попу бутылки… Да, сейчас в Казани насиловали бутылками из-под шампанского. Так на Кавказе это делают каждый день и гораздо более садистским способом. Никто же не говорил об этом. Все эти люди, у которых в общем-то нормальная жизнь, многие из которых обзавелись квартирой, машиной и вполне способны после митинга пойти погреться в «Шоколадницу», они же не говорили, что они десять лет жили в этой России и были вполне себе приличными потребителями. Они же не думали, что только Москва так живет, а остальные нет.
Поэтому для меня в этом во всем знаете что есть? Сейчас ужасное скажу, блин, мне даже страшно это говорить, меня будут ненавидеть все мои друзья… Ну, в общем, офисный планктон ищет смысл жизни.
Ну как, например, у всех: танго, танцы, что-нибудь духовное типа буддизма, каббалы, йоги… И теперь вот это. Это тоже смысл жизни. Потому что с утра до вечера сидеть в офисе очень скучно, жизнь проходит, а ты никуда себя не вложил, ни во что великое, да.
НИЗАЛЬЩИЦА СТРАДАНИЙ
Ахмедова просит не писать, что она военный корреспондент. Говорит, молодые люди начинают слишком серьезно ее воспринимать и приглашают только на военные фильмы. Она вообще старается откреститься от роли «эксперта по Кавказу» и запросто может, признавшись в любви к герою Ремарка из романа о концлагере, переключиться на рассказ о том, как кошка оцарапала ей сумку «дольче-габбана».
После двух повестей о чеченской войне («Женский чеченский дневник», «Дом слепых») и романа о Дагестане Ахмедова собирается издать книгу, не связанную ни с войной, ни с Кавказом. Ее четвертая книга будет называться «Шедевр» и рассказывать «психологически-мистическую» историю о низальщице бус.
М. А.: У героини мало инструментов для того, чтобы создать шедевр. Можно быть ювелиром и создать шедевр, но если ты низальщица бус — что ты создашь? Это же только бусы на нитке. Что в них нужно вложить, чтобы создать шедевр?
Это чувство, процесс, выплеск — оно само по себе такое мощное, что оно не должно проходить просто так. И ради того, что страдания были на земле и еще будут, шедевры должны существовать
В какой-то момент мы вместе с ней задумались, зачем вообще надо быть увековеченным? И когда я думала, зачем создавать что-то, что назовут шедевром, и вообще зачем — моя баба Нюра умерла, и от нее ничего не осталось, и от тебя не останется, особенно когда ты сидишь в горах и там все такое вечное, а ты никто, хотя я «никем» себя не ощущаю… И я думала о концлагере. И поняла, что все великое и творчество существуют потому, что страдания были. Не важно, может, не с тобой…
Это чувство, процесс, выплеск — оно само по себе такое мощное, что оно не должно проходить просто так. И ради того, что страдания были на земле и еще будут, шедевры должны существовать.
Например, когда я приезжала в Чечню и видела родителей, которые себя называли мертвецами, потому что их детей… Ну, например, им с пальцев содрали кожу, как с банана, и отрезали скальп, когда они были еще живы, и когда их откапывали в еще свежих ямах, они имели такое причудливо изогнутое положение тела и такое выражение глаз, что родители просто умирали на месте, но при этом оставались живы. Я считала нужным — хотя я потом со многими такими историями ничего не сделала — я считала нужным хотя бы их зафиксировать.
И когда я вижу что-то прекрасное — не важно, произведение искусства или произведение природы, — во мне просыпается память прошлых поколений человечества, которые страдали. Когда я это вижу, я хочу помнить о них, о тех, кого я не знаю и не вспомню по именам, не знаю, какими они были и где они были, но я знаю, что они были. Когда я вижу что-то красивое, я вспоминаю, что они были.
Ну вот так я все это связываю с бусами.
| В мой мир |
Annotation
Сборник репортажей и интервью известной журналистки Марины Ахмедовой, публиковавшихся в журнале «Русский репортёр».
Марина Ахмедова
РЕПОРТАЖИ
Девочка не продается
Пельмень патриотизма
Рак близко к сердцу
Благополучная семья
Место подвига
Крокодил
«У тебя все будет…»
«Я тебя убью. Но не сегодня»
Мама не горюет
Лепестки и люди
Охота на мужчин
Ненужная помощь
Ученики вооружаются
Понять дракона
«Людей похищают, Марина»
Бедные люди
Мыши в клетке
Пять ночей нелюбви
Люди, звери
Бараний рок
Почтальон
Любовь, концлагерь и прочее бла - бла - бла
ИНТЕРВЬЮ
Разговор с драконом
Илья Пономарев: «Митинг - это эрекция»
Сон генерала Романова
Если что, я - Рамзан
Гламур с шилом
Как добиться мира
Дожить до понедельника
Несвятой отец
Петеньке стыдно
Муравей в центре Парижа
Алина Кабаева: Поражения учат мудрости
«Ангел мой, пойдем со мной…»
Старик и вечность
Марина Ахмедова
«Другая другая Россия»
ThankYou.ru: Марина Ахмедова «Другая другая Россия»
Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Благодарю», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!
Проблема современной журналистики в том, что её убил интернет. Сегодня обилие актов и часто непроверенных фактов напрочь убивает в журналисте желание жить жизнью своих героев. Наверное, это слишком большая роскошь - просить у журналиста жить их жизнью, пытаться понять - кто эти люди, чем они живут, а тем более им сочувствовать. Этого я вообще от нашей журналистики не жду.
Сочувствия нет. Есть только деление на своих и чужих. Чужим нельзя ничего, чужие прокляты, всегда неправы. Своим можно всё, им прощается всё, они могут лгать, делать, что хотят. Но если их признали своими, то их будут поддерживать до конца. Марина Ахмедова - один из немногих журналистов, которые не делят людей на чужих и своих. Она делит людей на тех, кому она сопереживает, и кому не сопереживает. Во всех её рассказах, во всех историях о людях есть ощущение - кем бы они ни были (террористами, наркоманами, последними людьми в обществе, которых уже никто не уважает и, возможно, собственные родители уже не подают им руку) она всегда найдёт какую-то причину, чтобы ты по прочтении рассказа об этом человеке сожалел, сопереживал ему. И ты почему-то начинаешь думать о нём чуть больше, чем вообще думал о других. Это ещё одна заслуга Марины. О других людях, которые рядом с нами, мы не думаем вообще. Живем только в своем мире - закрытом, индивидуальном и одиноком. Но прочитав репортажи Ахмедовой, почему-то начинаешь думать о них - о людях, с которыми ты, может быть, никогда не пересечешься. Наверное, это высшее достижение журналиста, наверное, в этом и есть смысл гуманизма - думать не только о себе, но и о других, на первый взгляд, чужих людях. Но Марине все равно каким-то образом удается показать: они - далекие - все равно родные, не чужие нам. И, может быть, когда-нибудь мы перестанем быть глухими по отношению к тем, кому хуже, чем нам. Это то, что дает мне Марина, это, за что я её люблю. Это то, почему каждый раз читая её рассказы о людях, с которыми я никогда не встречусь, мне кажется, что они когда-то жили в моей жизни.
Тина Канделаки, телеведущая, общественный деятель.
РЕПОРТАЖИ
Девочка не продается
Корреспондент «Русского Репортёра» увидела изнутри жизнь непростого свердловского борделя.
«Аквариум» в три этажа почти в центре Екатеринбурга. В нем есть рыбки-цихлиды и чернополосые цихлазомы. А еще рыба-бабочка и черная моллинезия. Пираний нет, хотя их стало модно разводить. «Аквариум» - это не совсем бордель, скорее салон, в котором можно купить секс. А еще - душевность. Нарушая законы построения текста, следует с самого начала сказать: у рыбок есть душа.
А она все ходит и ходит вокруг дома. А он нам говорит: «Несите канаты!» А администратор ему: «Ты что, с ума сошел? Восемь вечера! Центр! А ты из окна третьего этажа!» Так он еще - нет чтобы сидеть спокойно - в окно зачем-то выглядывает. Она его заметила и кричит: «Скотина! Я вижу тебя. Выходи!» А он - нет чтоб молчать - «Это не я». Вот дурак!
Долготерпеливая жена попалась, - отрывается от кофеварки Лола, брюнетка с нежным голосом и тяжелым взглядом.
Но они уже двенадцать лет вместе! Она аборт от него сделала и теперь не может иметь детей! Образования у нее нету. Куда ей?
«Он» - клиент из салона, в котором Вера работала раньше. «Она» - его жена. Лоле нет еще сорока. Она чернополосая цихлазома, рыбка, живущая в стоячих водоемах. Чернополосик миролюбив, но, если тронуть, проявит агрессию и может атаковать довольно крупного хищника. Вере двадцать лет. Она сидит за кухонным столом, поджав под себя босую ногу. В открытом платье пятнистой расцветки она похожа на пещерную женщину.
Звонок. Это клиент. Стук каблуков по лестнице. У Молли высокие каблуки и черное платье, едва прикрывающее бедра. Черные волосы в мелких завитушках и сильные ноги. У Оли густые рыжие волосы до пояса, но стать золотой рыбкой мешает тяжеловатая челюсть. Девушки садятся за стол напротив клиента. «Хоть чаю человеку предложите!» - кричит им Лола из соседней залы с камином.
Оттуда, где я сижу, не слышно, о чем говорят на кухне. По тону - обычная беседа. Мне не видно клиента, но девушки хорошо видны. Оля улыбается. Молли скучает. Вера смотрит на него так, будто ждала всю жизнь: через несколько дней ей платить за съемную квартиру. Он выбрал Веру. Они поднимаются наверх.
Через час клиент, мужчина среднего роста без особых примет, бодро спускается. За ним Вера с охапкой постельного белья. Вера смотрит на меня. Глаза у нее желтоватые. Кладет на стол три тысячи рублей - стоимость часа услуг в салоне. Сорок пять процентов из них достанутся ей, пятнадцать - администратору, остальные сорок уйдут на оплату ренты и «крыши». «Ему кризис только на руку, - говорит о клиенте Вера. - У него доход в долларах».
Вечером я снова прихожу в салон, уже с вещами. На кухне запах курицы с чесноком. Здесь нет ограничений по возрасту - не берут только девушек до восемнадцати. Самой старшей тридцать семь.
Лола высыпает на стол семечки. Молли, лежа на диване, смотрит телевизор.
А вчера приходили хамы. Сразу же на девочек наехали. Те встали и вышли. «А вы че такие распироженные? Мы че, в гимназию пришли? Мы в бордель пришли». - «Ну и идите в бордель! В городе куча борделей. Встали и пошли отсюда!» - «Что?!» - «Сказали: встали и пошли. У нас очередь, а вы тут пальцы гнете». - «Да мы в жизни больше сюда не придем!» - «Одолжение нам сделаете. Огромное одолжение».
Клиент может приехать в бордель, поставить всех девочек в ряд, заплатить по десять тысяч каждой и сказать: «Мяукайте», - возмущается Лола. - И они встанут и будут мяукать. А у нас девочки скажут: «Лучше мы тебя ногами забьем».
Ты пришел, а я перед тобой должна прыгать-бегать только потому, что ты заплатил? - дополняет Вера, пальцами выщелкивая семечку в рот. - А ты сделай для этого что-нибудь: отнесись ко мне с душой, дай денег больше, подари коробку конфет. И я по-другому к тебе отнесусь - по-человечески. А если придешь и скажешь: «Ну-у, что ты умеешь, детка?», я сделаю все что надо, но того, за чем ты пришел, не получишь.
Марина Ахмедова - специальный корреспондент журнала "Русский репортер". Каждую неделю мы читаем ее репортажи из Дебальцева и Горловки, Киева и Львова. Недавно у Марины вышла книга "Уроки украинского. От Майдана до Востока". О том, каково это - быть журналистом на воюющем Донбассе и было ли ей по-настоящему страшно в горячих точках - в интервью Правмиру.
Делая репортажи в зоне боевых действий, вы постоянно встречаетесь с людьми, которые страдают. И вряд ли при этом возможно не испытывать каких-то личных чувств, не иметь собственных представлений о том, кто прав, кто виноват. Как соотносить эти свои личные чувства с необходимостью объективности?
Когда я вижу страдающего человека, я ему сострадаю. Или не сострадаю. Бывает и так, и так. Но в любом случае, если помочь – в сфере моих возможностей, то я пытаюсь это сделать. Встречая людей, страдающих по чьей-то вине, я не думаю о тех, кто причинил им эти страдания. На войне вообще нельзя делить происходящее только на белое и черное. Идет война, и все. На войне происходит насилие. Тот, кто жмет на рычаг, выпуская снаряды по городу, вряд ли вообще знает о моем существовании. Я тоже к нему отношусь терпимо.
Или еще пример. В прошлую свою поездку на базе одного из подразделений ДНР я видела двух мужчин, ополченцев, привязанных к столбу, с табличками «Предатель» на груди. Я спросила, что они сделали. Они ограбили и убили гражданских. Поступок – заслуживающий наказания безусловного. Но как мне относиться к тем, кто повесил на них таблички? Это – тоже насилие, выставленное напоказ. Говорят, другие посмотрят и будут бояться совершать такие же преступления, за которые наказаны эти. Но мне кажется, что такие зрелища только развращают человека, убивают в человеке человека. У меня были мои личные чувства, но я соотносила их с реальностью войны, а она заключалась в том, что тут некого было винить или ненавидеть.
А через несколько дней, вы оказываетесь там, где люди так или иначе причастны к тому, что обстрелы произошли…
Ну и что? Идет война, стреляют они, стреляют по ним. У меня появляются странные ощущения, когда я слышу от гражданских – «Жители Донецка сами виноваты, что по ним стреляют». Но это только ощущения, не сильные чувства. Настолько не сильные, что я даже не спорю, просто ухожу от этих разговоров. То есть личного общения, не по работе, я с такими людьми буду избегать. Если они для чего-то мне нужны по работе, то я их выслушаю, запишу и точно изложу их слова. Всё.
- Можете рассказать, когда вам было по-настоящему страшно?
На блокпосту «Правого Сектора» мне было страшно – вывели водителя Артема расстреливать. Меня отвернули от него, сказав: «Вам этого, девушка, лучше не видеть». Мне было страшно, что его сейчас убьют, а я после этого никогда не смогу почувствовать себя счастливой. Потому что водитель вез меня, из-за моего российского паспорта нас остановили, значит, виновата я.
Когда уже щелкали затворами, я подошла к человеку, который направлял в Артема автомат, дотронулась до его руки и сказала, что людей убивать нельзя, что это очень плохо. Он меня оттолкнул: «Уберите её!». Я продолжала повторять, что людей убивать нельзя, а они смеялись надо мной. Ну и, кроме того, они мне подложили в сумку лимонку. У меня есть такой зеленый саквояж, я в нем вожу с собой кучу разной косметики – кремы дневные, ночные, для кожи вокруг глаз, тюбики с гиалуроновой кислотой, крем для рук, духи, шампуни, гели, термальные воды. В общем, там много всяких флакончиков. Один из них достает из моего саквояжа лимонку и спрашивает: «Это что?». Во-первых, уже стемнело. Во-вторых, у меня не очень хорошее зрение. Я сначала смотрела на этот обтекаемый предмет и думала – такого флакончика, кажется, у меня не было. А он говорит: «Твари. Российские оккупанты. Она едет на вражескую территорию и везет им оружие. Да ты вообще попутала…». Ну, что я могла сказать? Это же бессмысленно доказывать, что это не твое, людям, которые лучше тебя знают, что это не твое. Было страшно. Я испугалась.
- Они передумали расстреливать?
Они могли бы и расстрелять. Такие ситуации с обеих сторон происходят очень быстро, и я это осознавала. Как и то, что мы там застряли надолго, и, вряд ли, имеем шанс уехать живыми. Я сказала, что мне срочно надо в туалет. Там был один парень, он постоянно пытался то покормить меня, то чаю налить. Ему казалось, что мне холодно. А я, наверное, тряслась и от холода, и от страха. Потому что Артем еще стоял там. И вот этот парень мне говорит – «Только ты не думай, что пойдешь в туалет с сумкой, и сможешь оттуда позвонить». Я отдала ему сумку. У меня там еще деньги были – две тысячи долларов, на которые мы планировали купить лекарство, еду и памперсы в бомбоубежище. Мы сошли с трассы, дошли до деревянного туалета. А мне-то в туалет было не надо. Я встала над дыркой и сказала: «Господи, выведи меня, пожалуйста, из этой сцены. Я собрала достаточно информации для репортажа». Вышла, а они говорят: собирайте свои вещи и уезжайте. Мы собирали наши вещи, раскиданные по земле, и забрасывали их в багажник. Я спросила, почему они нас отпускают, мне ответили: много буду говорить – передумают.
- В такой ситуации тяжело не делить людей на «своих» и «чужих»…
Наверное. Но я не думаю, что видела в них совсем уж чужих. Они просто были плохого качества людьми. Страх за жизнь – очень сильное чувство. Но я пытаюсь воспринять этих людей в контексте всей их жизни – несчастной, бесцельной, заставляющей ненавидеть таких, как я. Тут я вижу больше социального расслоения, чем национального. Но вспоминаю я их совсем без злости. Это было и прошло.
Когда заезжаешь на блокпост ополчения с российским паспортом, к тебе относятся дружелюбно. Когда на украинский – не очень. Аналогично, не очень хорошо относятся на блокпостах ополчения к журналистам с американским паспортом или со львовской или киевской пропиской. То есть я не пытаюсь сейчас назвать кого-то плохим, кого-то – хорошим. Просто описываю реальность. Поэтому, естественно, когда ты заезжаешь на блокпост, где тебя могут обидеть просто по факту твоего гражданства, а где-то по тому же факту пропустить, пожелав счастливого пути, то подсознательно или сознательно ты в любом случае начинаешь делить людей на своих и чужих. Страх за жизнь – очень сильное чувство…
Летом была история с обстрелом колонны беженцев. Киевские СМИ сразу сообщили, что стреляли ополченцы. А ресурсы ДНР сообщают, что это украинские войска расстреляли. И эти новости выходят практически в одно и то же время. Никакой возможности верифицировать это, понятно, нет.
А зачем это верифицировать? Мы дожили до того, что стреляют по колоннам и есть беженцы вообще. А это потому, что существует немалое количество людей, которые допускают войну в современной себе действительности, видят ее исход не в переговорах, и оправдывают насилие тем, что кто-то же виноват. А насилие вообще ничем не должно быть оправдано. Мне в последнее время нравится задавать встречный вопрос тем, кто спрашивает меня, видела ли я на Донбассе российскую военную технику. Да, я ее видела и много раз. А теперь у меня вопрос – «Как вы думаете, что нужно сделать с местными мужчинами-ополченцами, которых насчитывается несколько десятков тысяч, когда Россия перестанет их вооружать?». Их надо посадить в тюрьму, говорят. Или амнистировать. Следующий вопрос – «Учитывая тот невероятный уровень насилия одних людей над другими, произошедшее за последний год, положа руку на сердце, скажите – так ли вы уверены в том, что их аминистируют?». Нет, вы в этом не уверены. Тогда перейдем к следующему этапу развития событий – их убьют. А вместе с ними и сочувствующих. Смертей будет много. Вы за или против? Обычно никто не хочет отвечать на такой прямой вопрос. Потому что каждому хочется остаться хорошим и не прослыть человеком, который оправдывает насилие.
Я вообще поиск виноватого считаю в своей работе непродуктивным. Когда сожгли Одессу, кощунственно, по-моему, звучал вопрос – «Кто виноват?». Раз такое преступление стало возможным, значит, мы все виноваты. Я тоже виновата. И если б знала, у кого попросить прощения, я бы попросила. Я к тому, что вопрос «Кто виноват?» не должен заглушать протест против насилия или оправдывать насилие.
- А когда, например, сбили «Boeing», разве не важно знать, кто это сделал?
Важно. А мы знаем? Я, как просто человек и даже как специальный корреспондент, не могу этого выяснить. Для того, чтобы делать утверждения о чьей-то виноватости, мне нужны серьезные доказательства. А эта история с Boeing уже сделала свое дело в информационной войне – через десять минут уже все знали, что его сбила Россия, и если теперь когда-нибудь выяснится, что это не она, у всех в головах все равно прочно будет сидеть – это она. Правда теперь никому не нужна.
- А когда люди, сидя дома на диване, вывешивают картинки “Я - Донбасс”, в этом есть смысл?
Я думаю, что нет. Но это же не с Донбасса началось. Сначала все были Шарли, потом Мариуполем. Когда я чувствую, что я – Донбасс, я еду на Донбасс и сижу под обстрелами вместе с его жителями. А в чем выражается то, что кто-то стал Мариуполем? Что это за странная скорбь по жертвам одного города, когда в упор не замечаются ежедневные жертвы в городе, который находится по соседству? Ну, что это за выборочность – если ты Мариуполь, почему ты никогда не Донецк? Или в том социальном слое или сообществе людей, к которому ты хочешь принадлежать, принято поддерживать Мариуполь, а не Донецк или Донецк, а не Мариуполь? Тогда все эти заявления, начинающиеся с «Я» больше о тебе самом, чем о жертвах. Хочешь бороться с войной через социальные сети – не дели жертв, о которых ты скорбишь, на своих и чужих.
В последнее время градус ненависти и на украиноязычных, и на русскоязычных сайтах увеличился. Вы это замечаете в своей жизни, работе?
– Да. Наверное, всех это коснулось. Утром я захожу в фейсбук и читаю, например – пусть в аду горят те или эти. Боже… Особенно неприятно, когда это пишут мужчины. Какая-то бабская истерика. Тем более, что за одно лишь пожелание гореть кому-то в аду, можно и самому там оказаться.
- А еще “ватники”, “укропы” и прочие оскорбительные прозвища в каких-то запредельных количествах…
Я это называю психологической распущенностью. Люди в соцсетях смелые. Большинство тех, кто оскорбляет и угрожает, не рискнут повторить то же самое при личной встрече.
Но появление всех этих «укропов» и «ватников» – тоже элемент информационной войны. За этими словами мы перестаем видеть человека, который дышит, у которого есть имя и мама. А наше воображение рисует размытый образ какого-то «ватника» или «укропа», который враг, в зависимости от того, на чьей ты стороне. Исчезает человек. На его месте – безликий противник, которого не жалко убивать.
Вы – женщина на войне. Вы как-то говорили, что у вас есть специальный набор платьев для репортажей. Платья, наверное, не самая удобная одежда для таких условий…
– Удобная. Просто война для такого журналиста, как я – она не в том, что ты где-то ползаешь, убегаешь или прячешься в окопе. Во время командировок я живу в городе. Хожу по городу в платье. Ну да, что-нибудь может в меня прилететь, но если я буду в брюках, то они меня от снаряда не спасут. Было несколько случаев, когда мне пришлось падать в землю, но они были незапланированными. И платье мне не помешало – я поднимала его, когда бежала. Я таких ситуаций не ищу, а, наоборот, избегаю. И платьями своими я как будто демонстрирую – избегаю опасности.
Когда все только начиналось, я приехала в Антрацит в длинном голубом платье с маленькими алыми цветочками. А коллеги рассказывали, что там на блокпосту лютовали. Подъехала к штабу и говорю: «Я журналист». А мне говорят: «Какой вы журналист? Идите отсюда». – «Почему я не журналист?» – «Журналисты так красиво не выглядят. Езжайте, пока вас не посадили в подвал».
Потом вышел начальник штаба, и мы решили проблему. На следующий день он разрешил мне приехать снова и отвез к шахтерам.
- Так ведь наоборот, получается, что вас серьезно не воспринимают…
Я могу во время интервью вести себя так, чтобы воспринимали серьезно. Но для меня важно, чтобы первой реакцией было – внимание, женщина, не стреляйте, не обижайте ее. Однажды я ехала из Луганска в Харьков, и на блокпосту ополчения вышла и сказала: «Мне очень надо в туалет! Прямо срочно!». Они меня повели на задние дворы, подхватив с двух сторон под руки, как прекрасную вазу. Артем так переволновался за мою судьбу, пока меня сопровождали к туалету, что успел всем рассказать: я – не просто женщина в красивом платье, но еще и московская писательница. Так он хотел повысить мой статус и защитить меня.
Когда мы тронулись в путь, ополченцы посоветовали ехать на тот украинский блокпост, где у них с ребятами хорошие отношения. Да, у ополченцев с украинскими военными. Я не раз наблюдала, как они дружат блокпостами, бегают друг к другу, делятся едой, медикаментами, сигаретами. Но когда им приказывают стрелять друг в друга, они стреляют… Мы заехали на тот украинский блокпост. Там стоял парень восемнадцати лет. Я показала ему паспорт, а он спрашивает: «Скажите, а Москва – красивый город? Я так мечтал ее увидеть». Мне его стало жалко. Я заплакала. По нему считывались основные обстоятельства его жизни: ребенок бедных родителей, лишенный социальных возможностей, но награжденный автоматом…
Потом мы заехали в Дебальцево одновременно с началом обстрела из «Градов», и тут мое платье сыграла решающую роль – украинские военные, ни слова не говоря, вынули меня из машины и аккуратно спустили в укрытие. Начался обстрел, и они жутко ругали Россию, а я боялась, что они сейчас проверят мой паспорт, увидят, что он российский, и выгонят меня из укрытия. Но они не проверили. Когда все закончилось, они помогли мне вылезти и отпустили. Мы проехали еще с десяток украинских блокпостов. Я уснула, и на некоторых блокпостах водителю говорили: «Не будите ее, пусть спит». Они, наверное, даже представить себе не могли, что в таком платье едет журналист, к тому же российский. Кстати, недавно я была в Дебальцево и попросила Артема подвезти меня к тому укрытию. Сейчас там уже блокпост ополчения. Это глубокое узкое углубление теперь затоплено водой. Рядом валяются куртки украинских военных.
Вообще, у меня есть пресс-карта и все документы. Но платье – мой главный документ. Это – шутка. Но иногда меня просто выводят из машины и говорят: «А все! Вы дальше не поедете!». Я не знаю, как в таких случаях может поступить мужчина-журналист. Я же начинаю ныть: «Да что это такое? Я всю ночь от страха пряталась в ванной в Донецке. А теперь еще вы меня пугаете». Меня начинают успокаивать, говорят: да не бойтесь вы, да не переживайте вы так, ничто в вас не прилетит, мы вас защитим.
Но это не имеет отношения к работе вообще. Герои моих репортажей просчитываются, когда думают – вот пришла женщина в платье, сейчас я покажу ей, какой я герой. Интервью я беру довольно жестко. Однажды Артем мне сказал: «Я уже столько месяцев вожу журналистов, но еще не было никого среди них с таким жестким характером, как у тебя».
- Кстати, вы согласовываете с героями свои статьи?
Нет, никогда. С какой стати? Я в себе уверена и в том, что цитирую их дословно. Те, кому все же не понравилось мое интервью с ними или мой репортаж, в котором они выступили героями, тем не менее, ни разу не обвиняли меня во вранье. У меня нет такого опыта. Работа может нравиться или не нравиться, но герои всегда понимают: у меня остается диктофонная запись, и на ней они именно это и говорят. А я всегда стараюсь бережно обращаться со словами, я даже стараюсь передать читателю особенности прямой речи моих героев. Иногда герои, имена которых я скрыла из соображений безопасности говорят мне: «Что ты наделала?! Меня все знакомые узнают по разговору! Только я так говорю!».
- Вы сами расшифровываете все интервью. Почему?
Потому что я, когда расшифровываю, замечаю какие-то детали – те, что могла упустить в разговоре просто потому, что одной половиной мозга думала о вопросе, который должна буду задать, как только герой замолчит. Иногда я ради одного репортажа расшифровываю десять часов. А это значит, что два дня я сижу за компьютером. Это очень тяжело. Но есть плюс – за это время в моей голове уже формируется четкая структура будущего репортажа, я уже точно знаю, откуда потяну нити, где их свяжу в узел, где закольцую. Я, конечно, могу отдать записи на расшифровку – у нас в редакции есть специальный отдел. Но мой текст от начала работы и до конца – это святая святых. Я не могу допускать ни в один из этапов процесса посторонних людей. Я боюсь того, что волшебство разрушится.
Но тут еще стоит заметить, что я просто имею возможность потратить столько времени на текст. Я ведь не работаю в ежедневной газете, где тексты надо писать потоком. Я спокойно тружусь над своими штучными продуктами. Хотя иногда бывает дедлайн.
Помню, когда я приехала из описанной выше поездки домой к подруге Оксане Юшко в Харьков, которая в это время с мужем гостила там у своих родителей, то мне за полтора суток нужно было сделать расшифровку интервью с Захарченко и еще расшифровать записи для репортажа и написать сам этот репортаж. Мы поехали в кафе, и я практически не выходила оттуда два дня. Я била по клавишам, била. Пила и пила кофе. Когда у меня дедлайны в чужом городе, я всегда оккупирую какое-нибудь кафе и к концу первого дня даже начинаю вызывать искреннее сочувствие у официантов. Они мне иногда говорят: «Глядя на ваши мучения, начинаем любить свою работу»…
Я помню в тот раз мне было очень страшно подступать к той аудиозаписи, где мы с Захарченко попали под минометы. Я откладывала ее до последнего, но у меня был дедлайн. Я воткнула один наушник в Оксанино ухо, и дала ей послушать, как там свистят снаряды. Она сказала: «Какой ужас». У меня затряслись руки, хотя во время самого обстрела мне было не страшно. Я слушала, как я бежала, как дышала, как лежала на земле, как мне говорили: «Хочешь жить, беги». И мне стало себя так жалко, что я заплакала. Но в результате я уложилась в эти дедлайны.
- Какие качества прежде всего необходимы репортеру, который работает в горячей точке?
Я думаю, что сострадание. И чувство пространства. Может быть, это глупость и бред, но я всегда чувствую, как оно за мной наблюдает, и дает мне по моим делам. Это не значит, что купил, например, голодной бабушке хлеба, пространство на тебя посмотрело и подумало: «Какой добрый человек, сделаю-ка и я ему приятное». Нет. Оно чувствует, как ты это делаешь. Для того, чтобы тебе воздалось, потому, что так надо или просто это сердечный импульс, движение души. Оно ценит только импульс. Ты уйдешь, не оказав помощи человеку или собаке, и тебе будет плохо – не из-за угрызений совести, а из-за того, что кому-то плохо. Мы же все связаны. Вот только это я считаю настоящим человеческим отношением. А не сотворение добра, чтобы тебе зачлось. Вот такое отношение к другим пространство и видит.
- Что такое «пространство» - Бог?
Пространство - это и Бог, в том числе, и природа.
Мы недавно были в поселке, который “сложили” – это выражение, услышанное у местных. Во дворе разбомбленного дома лаяла собака. Я не могла разобрать – она на цепи? Она голодна? Может, ее хозяева специально привязали и скоро придут ее покормить? Между нами был забор. И калитка была закрыта. Но все равно надо было найти способ зайти в тот двор. А мне было так страшно. Мне почему-то в ту февральскую поездку было очень страшно. Город сильно обстреливался. И я оставила эту собаку. А надо было найти способ.
Я не считаю, что один человек может помочь всем людям. Но если именно тебя пространство сводит именно с этим человеком или именно этой собакой, то, наверное, они оказываются уже в твоей зоне ответственности.
У тебя были такие ситуации, в которых вместо того, чтобы работать, вам приходилось заниматься людьми, оказывать им помощь?
Моя работа не четко разграничена. Я не телевизионщик и ничего не снимаю. Я могу одновременно заниматься и тем, и тем. Я, вообще, во время работы провожу много времени с людьми. Случаев «или-или», как у известных военных фотографов, у меня не было. Например, при мне никого не убивали для того, чтобы я могла это снять. Я – обычный репортер. И могу рассуждать только о том, что было, а не о том, что было бы.
- Что побуждает снова и снова возвращаться в Донецк? Любовь к своему делу?
И любовь к Донецку тоже. И хотя я узнала этот город, только когда там началась война, я его полюбила, и теперь живу в Донецке и Москве. Кроме того, возникают связи с людьми. Например, в прошлый раз я приехала и отвезла деньги, которые мне специально для этой цели передали, Валере – этому мужчине оторвало снарядом ноги и пальцы рук. Его дом также был разрушен. Его поселили в доме престарелых, но ему там не место, он не стар. И он не хочет, чтобы его жизнь закончилась в этих стенах. Раньше он работал электриком, и уже наловчился чинить в доме престарелых проводку своими обрубками. Я обещала ему, что мы соберем недостающую часть денег на протезы. Он должен был позвонить на завод и узнать, сколько они стоят. А я уже была в Москве. Звоню заведующей, а она говорит: «А Валера как раз сидит сейчас и плачет. Когда он услышал сумму, он понял, что она для вас будет неподъемной». Я попросила передать ему, что мы все поднимем. Теперь мое обещание – единственная ниточка, связывающая его с желанием жить. Нам осталось собрать еще две с половиной тысячи долларов. И скоро я привезу эти деньги Валере. Разве это не повод поехать?
- Что вы в жизни не любите? Есть ли какие-то нелюбимые явления, действия?
Не люблю, когда люди не могут понять друг друга. Кажется, есть слова и можно все объяснить, но бывает, что один человек не хочет слушать другого, и люди теряются. И тогда приходит мое самое нелюбимое чувство – когда я ничего не могу сделать потому, что от меня ничего не зависит. То есть я очень не люблю ситуаций, когда от меня ничего не зависит.
Во многих рассказах про Великую Отечественную войну фигурируют истории про чудесные события. Действительно, в экстремальной обстановке особенно зримо проявляется Божия милость. Про какие-то такие истории вы слышали?
Вообще, просыпаться утром в Донецке, когда всю ночь стреляют - это уже Божия милость. Правда.
У меня была ситуация, похожая на чудо, но это не связано с войной. Однажды я приехала в детский дом. Меня на ночь поселили в лазарете. Я там спала одна, а рядом были комнаты детей. Ночью я проснулась от того, что меня кто-то дотронулся. Я открыла глаза, и мне показалось, что рядом со мной стоит старик в светящейся одежде священника. Может, это был сон. Я сразу не сообразила. Но в детдоме начался пожар – дети сушили носки на обогревателях. Конечно, через минут пять, когда я уже вскочила, сработала пожарная сигнализация. Но тот старик, если это не мой сон, наверное, был не в курсе преимуществ технического прогресса.
- Может ли репортер взять в руки оружие, чтобы кого-то защитить?
Не может. Я могу защищать только тем инструментом, который у меня есть, и это – диктофон. Как человек, а не журналист, я, конечно, взяла бы в руки оружие, чтобы защитить свою семью. Но если я куда-то приехала по работе, я должна до конца оставаться представителем своей профессии. Не так давно на Радио Свобода меня ведущий в эфире спросил, не бегаю ли я по Донбассу с оружием. Я это оценила настолько, что это был мой последний визит туда. Кто-нибудь послушает и подумает: ну, ведь ведущий не зря ей такой вопрос задал, наверняка у него есть какие-то факты… И где-нибудь это может стоить мне жизни.
- Скажи, пожалуйста, что для вас в целом значит этот украинский опыт?
- В профессиональном плане я не стала лучше. Лучше б не было войны.
- Но вообще этот опыт в горячей точке может быть к чему-то применим?
К тому, что я буду стараться не обижать людей. К тому, что стану с ними мягче. На войне я увидела, что человек очень хрупок и раним. Его нельзя обижать. И еще я убедилась, что человек просто обязан быть счастливым. Если люди научатся радоваться и ценить жизнь, которая не страдание, а наоборот, то силы тьмы отступят перед силами света.
То, что журналист был на войне, наверное, все равно накладывает отпечаток на его душевное состояние? Не случайно ведь существуют целые программы реабилитации людей, которые воевали.
Я не воевала и никого не убивала. Все это время я просто рассказывала о людях. В не очень привычных условиях, но в принципе занималась ровно тем же, что и за все годы работы репортером.
Наблюдая за судебными процессами и тюремными посадками последних лет, все меньше верю в то, что выйдя из тюрьмы, можно оставаться героем, если во время суда общество тебя им назначило. Часто ведь говорят - «Ничего, отсидит, выйдет мучеником, будет героем».
Во-первых, это очень сильно зависит от того, на какой срок человека посадили. Если на год или два, у него есть шанс не сродниться с тюремным Другим. Другой - коллективное бессознательное зеков. И через лет пять человек, кем бы он до того ни был (политиком, олигархом, режиссером) уже не может толком понять, где он прежний, а где - Другой. Наверное, он, выйдя на волю, сможет замаскировать в себе Другого, но тот - тоскливый и пассивный - все равно его разъест, и человек так и будет жить - одной ногой в тюрьме.
Во-вторых, это очень сильно зависит от технического прогресса. События происходят каждый день. Такого раньше не было, когда люди читали газеты. События происходят так часто, что накатывают друг на друга, создают заторы. И чем длиннее череда этих событий, начало которых отсчитываем от посадки, тем меньше остается эмоций конкретно для этого мученика и героя.
В третьих, это очень сильно зависит от самого общества. Я за последние годы повидала немало героев, назначенных то самим обществом, а то властью. Люди пенились и кричали, защищая какого-нибудь героя, писали посты. Писали посты. И снова писали посты. Городили тонны букв. Написанных не кровью, конечно, но, по крайней мере, пеной изо рта. А потом герой выходил на волю и - бах! - начинал говорить совсем не то, чего от него ждали. Например, Ходорковский, сказавший что-то вроде - «Я считаю войну вещью очень плохой. Но если речь идет об отделении северного кавказа… Значит, война». А Надежда Савченко? Тщательно, можно сказать с лупой искала я ее пенных защитников, которые во время процесса над ней не умолкали и чуть костьми не легли на баррикадах соцсетей. Но тихо, как мыши, уползли, когда она стала выпивать водку с Захарченко из ДНР и говорить что-то в защиту Донбасса. Таких примеров много. Никто не продержался настоящим героем. А почему? Потому что когда общество за тебя заступилось, оно считает, что ты ему уже должен. Ты должен говорить и думать, как говорит и думает оно. А говорит и думает оно по-разному. Кроме того, это так легко заступиться за кого-то в век-то технического прогресса. Не нужно надевать колготы, выходить куда-то на улицу и говорить вслух. Достаточно выпустить защитный пар в посте или комментариях. И герой тебе уже должен. Но если этот несчастный человек окажется достаточно сильным для того, чтобы сохранить свободу мысли и ее выражения, то общество его не сбросит вопя с пьедестала. Потому что оно же помнит, как само защищало его, а теперь стыдное какое-то получается, да и слова, написанные в соцсетях, не порвешь на клочки. Поэтому общество просто тихо отворачивается и делает вид, что ничего такого не было, и человека такого нету. Герой для современного общества - это всего лишь канавка, для сплава туда общественных эмоций. И он, освободившись, видит только что на замену ему появились тысячи других, а ему - стоять пустым. И те, кто дирижируют этими показательными судебными процессами, все это прекрасно понимают. И это понимание говорит больше о них самих, чем об обществе.
Звонила Люба Артемьева. Сорок дней прошло с тех пор, как один снаряд убил ее мать и брата в доме на Трудовских в Донецке. Тогда соцсети облетела фотография оставшейся собаки. И все пытались узнать, как собака, снимет ли ее кто-нибудь с цепи. Я тоже пыталась. Связалась с Любой, она сказала – собаку сама принесла щенком, никому не отдаст. В эти сорок дней, прошедшие со смерти ее родных, она узнала много нового о своей семье и о Республике, в которой живет. Как раз в министерстве труда и социальной защиты ей все рассказали.
Вам ничего не положено, - сказали ей. – Вы – не член семьи.
- Как не член? – присела Люба. – Это же – мама моя и брат, Лидия Артемьева и Витя Артемьев. Мы всю жизнь вместе жили… А они же не просто умерли, их убили…
- Можете даже не начинать. Вам никто ничего платить не будет. Не положено.
Люба расплакалась.
- Не положено. Вы что, против народа ДНР?
- А вы, - собралась Люба, - когда-нибудь соскребали со стен своих родных? А я соскребала. Я – член семьи.
Сказав это Люба ушла. С твердым намерением – добиваться справедливости. Больше не ходить и не кланяться, не попрошайничать. К ней в дом ворвался снаряд, убил мать и брата. Получить компенсацию за их смерть, получить официального признания, что она – член семьи, это – не вопрос денег. Люба говорит, что она готова есть одни макароны. Это вопрос справедливости.
- Куда ни кинься, мы никому не нужны, - плакала сегодня в трубку она. – Мы – отбросы. Мы три года живем на войне, но вот у меня произошла ситуация, приехали, поснимали трупы, и все. Дальше – безразличие и равнодушие. Мы – отбросы. А на каждом углу кричат, что в Республике людям помогают. По телевизору не политики – а картонки подставные. Только мне ничего с их барского плеча не надо. Я справедливости хочу. А несправедливость не дает мне покоя.
Через десять дней после случившегося к ней приехала местная журналистка с кинологом – забирать собаку. Посмотреть вышли соседи – дед с двухлетней внучкой. Семья справа – с трехлетним ребенком. На Трудовских – много детей. Тогда Люба сказала – да если б у моей собаки никого бы не было, она бы сдохла тут на цепи, пока бы вы до нее доехали, собаку сама не брошу, а вы бы о людях немного думали.
Люба говорит, они там читают то, что я пишу, и то, что пишут мне в комментариях. Они надеются. На то, что им – три года живущим на войне Россия когда-нибудь скажет: вы - не отбросы. Что ж, я помогу Любе добиться справедливости. Она – член семьи.
Но чего хочу лично я – чтобы российские пиарщики на донецкой войне больше не пиарились на штучно доставляемой гуманитарной помощи, а проводили системные изменения в плане компенсаций. Я хочу, чтобы состоялась чистка рядов младочиновников Республик. Пусть вернутся к тому, чем занимались раньше – торгуют курами, проверяют талончики в трамваях. И так будет, раз они столь мало интересуются тем, как живут люди.
Настало время, когда я готова выразить признательность главе республики Дагестан. Вот буквально сегодня он в очередной раз поменял решение. Еще вчера планировал строить музей «Россия – моя история» в махачкалинском парке Ленинского Комсомола, а сегодня – уже нет. Верней, то – даже не музей, а целый комплекс мультимедийных экспозиций, отражающие особо яркие моменты в истории России.
Проект – федеральный, то есть имеется план построить такие же комплексы в еще девяти регионах России. Сам президент страны патронирует его. Об этом с особым почтением заявляет глава республики Дагестан Рамазан Абдулатипов и в прессе, и в свои соцсетях. Гордость звучит в его словах – Махачкала станет первым городом, в котором появится такой музей.
«Для рассмотрения в Москву было отправлено шесть разных участков, расположенных в центральной части города, - сообщила пресс-служба мэрии Махачкалы. – Местом реализации, по решению руководителей проекта в Москве, был определен парк Ленинского комсомола». Дальше – «…постановлением правительства республики Дагестан от 15 ноября 2016 года было постановлено создать Дагестанский некоммерческий фонд «Россия – моя история. Город Махачкала», главой республики Рамазаном Абдулатиповым издано распоряжение, которое разрешает предоставить Дагестанскому некоммерческому фонду на срок 49 лет в аренду без проведения торгов находящийся в собственности муниципального образования земельный участок площадью 1,05 га». Стоимость проекта для бюджета – 140 миллионов рублей при софинансировании федерального бюджета.
И радоваться бы Рамазану Гаджимурадовичу – все-таки первый в регионе, все-таки Путин-патрон, софинансирование все ж. Но омрачили его радость рассерженные горожане, которые почему-то не поняли (а, может, им никто не объяснил) – отчего это Москва, а не сами махачкалинцы, решает, быть ли в городе музею или где ему быть. «Музею в парке – нет!». «Музею в парке – да!» - ответила республиканская администрация.
Впрочем, стоит помнить, что Махачкала – это город, в котором бензозаправки вырастают прямо на тротуарах, прилегающих к жилым домам. Город, где по пальцам можно пересчитать деревья. Где на каждом свободном пятачке – магазин, салон красоты или банкетный зал. И сохранился в нем только один зеленый островок – парк Ленинского комсомола. Единственное место, попав в которое, под тень старых деревьев, можно мысленно перенестись в прежнюю Махачкалу, в которой не было спецопераций, росли деревья, каждый клочок земли не продавался, богатые не демонстрировали свое высокомерное превосходство бедным, бедных не было, справедливость не была поругана и выдворена за пределы республики. Каждый житель Махачкалы мог бы связать свою историю с историей парком. Мог бы рассказать, как сбегал сюда после школы, как фотографировался под тем деревом с невестой в свадебном платье, как привел сюда своего первого ребенка, и тот под этими деревьями, по этим дорожкам делал первые шаги. Парк – стар, о нем у людей долгая память. Каждый махачкалинец мог бы рассказать обо всем этом, если бы его спросили. Но он – среднестатистический махачкалинец – столь долго молчал, что и в этот раз было решено его не спрашивать.
А теперь, когда вы знаете, что такое парк, и почему планы строить в нем музей «Россия – моя история» рассердили горожан, пришло время объяснить, и за что нужно выражать признательность Рамазану Абдулатипову. За гражданское общество, которое именно в годы его службы на посту главы республики зародилось и дало о себе знать. Именно его – Абдулатипова решения, не основанные на здравом смысле – сплотили граждан, не только не пересекавшихся друг с другом раньше, но и бывших до того идеологическими противниками. В парке религиозные радикалы объединились с проповедниками светского образа жизни, бизнесмены с художниками, и сказали – #ПаркНаш. Жители близлежащих домов сплотились в патруль, надели зеленые повязки и охраняли каждое дерево своей памяти. Бизнесмен из офиса, расположенного по соседству с парком, сбрасывал в соцсети всю оперативную информацию о происходящем в парке. Горожане, долгое время позволявшие убивать город, растаскивать его по кускам под частный однотипный бизнес, проснулись, гражданское общество подняло голову и произнесло – «Нарушено наше право на благоприятную окружающую среду. Право, гарантированное Конституцией».
Но есть и еще один вопрос. Его не осмелились задать горожане, и поэтому его задаю я – «А зачем городу еще один музей?». Потому что Путин приказал его строить, а руководство Дагестана – республики, день за днем производящей не без помощи правоохранительных органов все больше членов бандподполья, бойцов ИГ (запрещенная в России организация) – боится показаться нелояльным России, отказавшись мультимедийно демонстрировать историю страны в музее? Или же радо освоить сто сорок миллионов?
И вот сегодня Абдулатипов под давлением не здравого смысла, а гражданского общества передумал. Но за годы своей службы он передумывал столь часто, и дал такое количество противоречивых обещаний, что у гражданского общества, за рождение и объединение которого все же следует этого главу республики поблагодарить, уже не осталось к этому правителю ни веры, ни доверия. Рассерженные махачкалинцы, не веря в то, что борьба окончена, призывают все российское гражданское общество поддержать их акцию - #ПаркНаш. И дать этому противостоянию силы перейти в акции – «Сначала помощь бедным, а потом музей», «Сначала ремонт дорог, а потом музей», «Сначала спасение национального наследия, а потом новый музей».
При поддержке Русского ПЕН-центра
Помните, я писала про конный завод в Дагестане? Завод, где разводят ахалтекинцев? Я обращалась к главе республики Рамазану Абдулатипову через блог на «Эхо Москвы» и спрашивала – «А по какой причине закрывают завод?», «Кто дал право вот таким образом решать судьбу государственной организации?» и «Кто решил, что лошади должны погибнуть на мясокомбинате, став консервами на чьем-то столе?». Тогда же заместитель министра сельского хозяйства республики сделал заявление – «Нагло лжет она!». Его поддержало несколько местных журналистов. Последние нервно сообщали – «Развязана информационная кампания против Главы. Некоторые истеричные федеральные журналисты пытаются испортить ему имидж!». О, нет. Я всего лишь пытаюсь спасти благородных существ древней породы. Тем не менее, я сразу же позвонила в республиканское министерство. Мне хотелось узнать – понимает ли чиновник, в данном случае, заместитель министра, что любые высказывания требуется подкреплять доказательной базой? Мне ответила секретарь министра. «Я занята, – сказала она. - Покупаю билет министру на самолет. Мне не до вас». Я попросила ее представиться. «Никак меня не зовут», - ответила та. «Уточните, пожалуйста, у вас нет имени?» - поинтересовалась я. «Да, у меня нет имени», - ответила она. Я положила трубку – что ж, какие могут у меня быть вопросы к человеку, возглавляющему министерство безымянных? Никаких.
Но я вернусь к главе республики. Ведь это ему я писала свое открытое письмо. Он также сделал громкое заявление, растиражированное журналистами – мол, никто завод не продает, не закрывает, а рассказы о том, что мы собираемся зарезать ахалтекинцев – это все нездоровые фантазии некоторых неадекватных людей. Местные журналисты понеслись на завод со скоростью света, записали телевизионные сюжеты. Жителям республики рассказали – «Наш глава – отвечает за свои слова! Лошади хорошо едят, и никто их не отправляет на убой! А завод будет работать!». На этом вопрос можно было бы счесть исчерпанным. Люди поверили. Люди в республике настолько истосковались по справедливости и столь серьезно их вера в нее подвергалась испытанию в последние годы, что они готовы поверить даже в ее призрак, существующий только в телевизоре.
Пошумев, общественность успокоилась. И вот тут начался следующий этап – завод закрыли. Сотрудников уволили. И если вкратце, то всех нас обманули. Ахалтекинцам приходит конец. Деньги на их содержание не выделяются. Уволенные сотрудники завода, движимые исключительно добротой и состраданием, приходят на завод, кормят и поят лошадей. Лошади худеют. Скоро лошади умрут. Но, видимо, извращенный чиновничий ум следует такой логике – «Я же сказал, что никто не зарежет, вот лошадей и не режут. А если они умрут от голода, то мы тут не при чем. Мы только не резать обещали».
В скором времени завод может быть выкуплен частной фирмой, занимающейся продуктами питания и мясными консервами в частности. Эта сделка была отсрочена из-за нашего с вами внимания – мы подняли шум, и действующие лица притихли, взяли паузу, но, кажется, теперь решили, что хватит ее держать. И знаете, что? Я больше не буду писать Абдулатипову открытых писем по заводу. Я не могу позволить себе посвящать свое эпистолярное творчество человеку, который дважды не сдержал слово. Я полагаю, что именно такая реакция главы и чиновников рисует четкую картину происходящего в республике: слова – это звуки, звуки – это не дела, следовательно, связь между словами и делами неочевидна и необязательна.
Но в том письме я писала – «Когда приедут за ахалтекинцами, я встану рядом с директором завода, и мы не позволим их под нож увезти». И, кажется, время встать рядом с директором завода пришло. На следующей неделе мы едем в Дагестан – я и общественный деятель Алена Попова. Отчеты о нашей поездке вы сможете читать здесь же – в блоге «Эха».
А как, вы думали, происходят спецоперации в Дагестане? Некий жилой объект берется в оцепление сотрудниками правоохранительных органов. Внутри оцепления занимает позиции спецназ. Говорят - в объекте засели боевики. Какие боевики? Как зовут? Сколько лет? Какое у них оружие при себе? Что сделали? И самый главный вопрос - а сделали ли они нечто такое, за что полагается смерть и никакого прощения? Никакого шанса на исправление?
Часто боевики - люди молодые. Максималисты. Ищущие альтернативу несправедливому мироустройству. Бывают, и осозннаные злодеи. Но это еще предстоит проверить следствию и доказать суду. По законам правового государства. А в тот момент, когда некий объект берется в окружение, их вина не является доказанной. Кроме того, я не припомню, чтобы общественности предоставляли четкие неопровержимые доказательства вины убитых во время штурма. Но и общественность никогда в них не нуждалась. Во всяком случае, не демонстрировала признаков нужны. Общественности было достаточно, когда ей объявляли - «ликвидировано такое-то количество» вредоносных людей.
Да, не поспорю - мам и пап звали на место проведения операции. Их заводят в оцепление, и они там стоят, кричат - «Сыночек, выходи! Тебе ничего не будет!». Это факт, так делают. Против факта не попрешь. Но почему-то за все эти годы вышли лишь единицы. А потому, что в смерть им легче выйти, чем в пыточный подвал.
Мама, не унижайся, я не выйду! - эти слова при мне кричал восемнадцатилетний боевик из окна.
Потом дом расстреляли и смяли БТРами.
Я, впрочем, и не говорю о том, что они - агнцы на заклании. Но они - люди, молодые люди. И им, по крайней мере, надо дать милосердную возможность повернуть свою жизнь вспять. Тем более, если они - пока не убийцы, а лишь носители опасных идей. Но система раз за разом показывает - никакого милосердия, борба за душу - слишком хлопотное занятие, легче ликвидировать тело. И почему мы удивляемся происшествию в Пскове? Система давно этим занималась. Это не принципиальная разница в том, что занималась она этим на Северном Кавказе. Страна-то одна, и система - одна. И общественность, не обращавшая внимания на методы в Дагестане и в Чечне, сама дала системе затвердеть в своем немилосердном состоянии. А теперь система начала распространять свои методы на прочие территории. Ну так, страна-то - одна.
Год с небольшим назад из Хабаровского края пришла новость – местные власти законодательно одобрили норму, согласно которой бездомных кошек и собак будут «подвергать утилизации» через несколько дней после отлова и помещения в государственный приют. То есть у бездомных животных будет всего несколько дней на то, чтобы случилось чудо – чтобы их забрал из приюта какой-нибудь человек. Но мы-то знаем, что в приютах таких чудес не бывает – животные ждут нового хозяина месяцами, годами, всю жизнь, а тот приходит редко. Ведь в нашей стране не модно брать животных из приюта, туда попадают в основном дворняги, а дворняги, как думают многие, это – недособаки, ничего не стоящие, не являющиеся статусным элементом. По сути, руководство Хабаровского края во главе с губернатором Вячеславом Шпортом подписало приговор бездомным кошкам и собакам. А зоозащитники кричали. Они все время кричат. Но и зоозащитники – тоже не в моде. По мнению многих, а особенно по мнению представителей власти, зоозащитники – это такие странные люди, не от мира сего, которых беспокоит то, что беспокоить нормальных людей не должно и не может. Нормальные люди, по мнению представителей власти, вообще не должны обращать внимания на бездомных кошек и собак. И ведь зоозащитники не просто кричат, они вопят от боли. Ну да, так бывает – когда уничтожают беззащитное живое, тем, кто за этим вынужден наблюдать, осознавая свое бессилие, бывает мучительно больно. Но если бы руководство Хабаровского края во главе с губернатором Шпортом прислушалось к их крикам, то среди прочего услышало бы не только про то, что утилизация – это убийство, а и еще о том, что нельзя приучать человеческое общество к жестокости. Что нельзя подрывать основы добра, на которых, пусть шатко, но общество все же стоит. Пытается устоять. Не надо выбивать из-под людей эту основу, приучая их к тому, что убить собаку или кошку можно. И что это – не убийство. Однако это – самое настоящее убийство. Это – принесение жертвы комфортному существованию человека в городах, где его не будет беспокоить даже вид несчастного брошенного голодного существа, о котором человек, в общем-то должен заботиться хотя бы для того, чтобы продолжать оставаться человеком. И мы, живущие две тысячи лет спустя после пришествия Христа на землю, как правило, очень хорошо знаем, кого обычно приносят в жертву. Так было во всю историю существования человечества. В жертву приносят слабейшего, того, за кем никто не стоит. Того, за которого никто не будет мстить. Действительно, а кто отомстит за утилизованную по закону кошку или собаку?
И в это самое время сверху вниз все объемней и все чаще спускаются разговоры о христианстве, а представители власти стараются активно демонстрировать внешние признаки православия. Впрочем, не вспоминая, что когда-то на землю приходил тот самый Христос, и, умерев добровольно на кресте, отменил своей жертвой любую другую кровавую жертву. Еще две тысячи лет назад он сказал – «Жертве – нет». И, кажется, зоозащитники его услышали, а чиновники – нет. Так вот зоозащитники, не приемлющие никаких кровавых жертв вообще, к христианству гораздо ближе. И становятся еще ближе, когда кричат от боли, бессильно наблюдая за убийством тех, кого они любят. И ведь христианство – оно всецело про любовь. Но, кажется, Христос для представителей власти – совсем не авторитет.
Новость о живодерках, выкалывавших глаза щенкам и котятам, истязавших кошек и собак, резавших их, коловших, вспарывавших на живую, тоже пришла из Хабаровска. И в этом не стоит искать совпадений. Жестокие решения в законодательстве порождают извращения в обществе. Девушки, совершавшие преступления над животными, выкладывали фотоотчеты о мучениях, издевательствах и убийствах в интернете, будучи уверенными в своей безнаказанности, ведь один раз власть уже на высоком уровне продемонстрировала – животных убивать можно. Впрочем, любое живое, даже самое слабое, сопротивляется. Даже маленький котенок, в котором сил – на наперсток, на один мизинец человека. И для того, чтобы его убить, надо почувствовать под рукой живое, маленькое и теплое. А почувствовав, преодолеть сопротивление, лишив жизни. Приняв четкое, осознанное решение это сделать. Что ни говори, а человек, совершая убийство, преодолев сопротивление маленького, живого и теплого, переступает барьер. И, к сожалению, этот барьер достаточно переступить лишь раз. Следующее убийство не поставит барьера. Оно дастся легче. В следующий раз, может быть, не будет даже важно, кого убивать. И хотя бы поэтому человечество не должно сходит с принципов добра, если оно хочет на земле выжить.
Недавно я шла мимо игровой площадки в центре Москвы и видела, как там, за оградой большая собака играет в мяч с ребенком. В московском переулке на Таганке разворачивалась идиллия. Она как будто демонстрировала прохожим – вот для этого собака человеку и дана. Не для утилизации, не для принесения в жертву, не для мучительной эвтаназии при помощи медицинского препарата, а для радости и любви. Ведь, может быть, человек никогда и не стал бы человеком, не будь с ним рядом собаки.
Вот поэтому – исключительно из гуманных соображений, исключительно ради выживания самого человечества – наказание за преступления против животных должно быть ужесточено. А жительницы Хабаровска, совершившие преступления, должны быть наказаны не максимально жестко по закону, а адекватно своему преступлению. И если в действующем законодательстве РФ не существует для них адекватного наказания, то оно в этом пункте должно быть ужесточено.
Недавно мы встречались с женщиной, которая обратилась с просьбой – «Ребенка похитил бывший муж. Помогите вернуть!». И мы, выслушав ее историю, даже написали посты в соцсетях в ее защиту. Душа у меня к тому не лежала, но мы давно убедились – помогать надо не только милым, вызывающим жалость и сострадание людям, а всем, кто попал в тяжелую ситуацию и обратился конкретно к тебе за помощью. Чего уж говорить, приходилось помогать и людям вообще не вызывающим никакой симпатии, а наоборот. Но мы строго помним: симпатии и антипатии – субъективны, а факты – объективны. На руках объективные факты – человеку нужна помощь, он страдает несправедливо. И все же, обратившись в тот день к юристам, мы выяснили, что ситуация той женщины не была таковой, какой она ее описала. И тут мнение второй стороны – ее бывшего мужа – будь оно у нас на руках сразу, очень бы нам помогло. Тем не менее, когда на руках – бумажки, документы и прочие свидетельства – юристы все равно истину установят. Может, не сразу, но довольно быстро. Получив комментарии юристов о ситуации той женщины, мы сразу сняли свои посты.
Мы очень стараемся разобраться в бытовых и юридических деталях историй женщин, которые обращаются к нам. Радости копаться в них – никакой. Наша работа осложняется еще и тем, что та сторона (а в конфликте их всегда две) отказывается ситуацию комментировать. Ей это без надобности – чем меньше огласки, тем больше шансов на то, что ребенка удастся отсудить, и он никогда не увидит родителя, в данном случае мать, которая носила его в себе. Я – журналист – знаю, что без мнения второй стороны информация, которую мы подаем читателю, не выглядит объективной. Но тогда пусть читатели и помогут нам – объяснят, как, по их мнению, надо поступать в данном случае. Писать? Или не писать, позволяя в том малом круге, который называется семьей или личной жизнью, случатся актам, нарушающим права другого человека? По сути, в наших случаях, не одного человека – родителя, но и маленького ребенка.
Нам страшно, когда люди говорят – «Мы вам доверяем, и если вы считаете, что дело обстоит именно так…». Иногда мы ошибаемся. Мамы оказываются не безупречны, но мы стоим на том, что если она – не преступница и хорошая мать, которая не отказывалась от своего ребенка, то отнять этого ребенка у нее никто права не имеет. Государство тем более. И этих аргументов вполне достаточно для того, чтобы общество и государство помогли ей снова взять на руки своего ребенка.
Мы четко видим – именно вмешательство общества становится последним, но самым действенным инструментом, помогающим матери вернуть ребенка. А без него она в своем первоначальном круге персонального ада ходит по судам, обращается к чиновникам, оттаптывает пороги, и на этом своем пути чувствует себя самым беззащитным человеком на свете, ненужной, бесправной, она жалеет, что родилась именно в этой стране, где никто не может защитить ее материнские права. Она, может быть, и десять лет жизни отдала бы за то, чтобы иметь возможность хотя бы иногда видеть своего ребенка. Но об этом никто не знает. Никто не спрашивает ее. Никто не слышит. Но вдруг что-то меняется, и вокруг нее начинают появляться люди – не чиновники и не публичные люди. Они, просто не выходя из дома, читают в соцсетях ее историю, и возмущаются приключившейся с ней несправедливостью. Они ставят свою подпись в ее защиту, и они раздраженно спрашивают, обращаясь к своему государству – «Да что же это происходит?». И государство – с трудом приводимая в движение машина – иногда начинает шевелиться, иногда она оказывается очень чувствительной к общественному раздражению. В некоторых случаях обществу удается вернуть женщине ее ребенка. И мы такие случаи знаем.
Истории мам, которые разговаривают с игрушками, оставшимися от детей, гладят головы плющевых слонов и медведей, представляя, что это – ребенок, и каждую минуту мысленно находятся рядом с ним, это – не истории отдельно взятых женщин. Это – истории страны. Российской Федерации. Как правило, мужчины, лишающие матерей своих детей, имеют в руках либо серьезный финансовый, либо административный, либо и тот, и другой ресурс. Используя этот ресурс, они осуществляют давление на суды, на правоохранительную систему, фабрикуя уголовные дела, приплачивают врачам-психиатрам за то, что те выписывают справки о психической болезни женщины – той женщины, которая никогда не была у них на приеме. А когда общество или журналист пытаются защитить женщину просто тем, что предают ее историю огласке, эти мужчины вспыхивают в негодовании – «Не лезьте в мою личную жизнь!». Но если административный или финансовый ресурс получен человеком от общества, и он использует этот ресурс для того, чтобы заставить страдать другого человека, который слабее него, то имеет ли общество право спросить его – «А на что ты употребляешь этот ресурс? А ты, вообще, помнишь, зачем тебе этот ресурс выдали?». Странно представлять, что человек, использующий ресурс неправомерно у себя дома, по другому отнесется к чужим людям, забота о которых так или иначе ему поручена государством. Странно представлять, что мужчина, загоняющий женщину в тюрьму или психиатрическую больницу, будет по-другому относиться к людям, которые живут с ним в одной стране – в Российской Федерации.
Мы знаем: закон на стороне матери. И если отец её ребёнка - простой гражданин, не отягощённый партийным билетом, мандатом или крупным бизнесом, то приоритетное правило на воспитание ребёнка закрепляется за ней. Но когда он владеет ресурсом, то, как правило, старается стереть свою бывшую жену в порошок. И таких женщин в нашей стране много. Их - тысячи. И им обидно. Страна не защищает их право на материнство. Страна наказывает их за то, что они борются за это свое право. За то, что не могут и не хотят забыть своего ребенка, не говорят себе, как им советуют – «Я – молодая, еще рожу». Когда спрашиваешь таких матерей, почему советы о рождении другого ребенка вызывают в них бурное негодование, они отвечают – «Может, мне еще от родителей или от страны отказаться?!».
Таких мам много. Если посчитать их по всей стране, то тысячи. И сегодня – это именно то время, когда общество решает – предавать их истории огласке или нет? Называть имена нарушителей их прав или это вторжение в частную жизнь? Должно ли право на воспитание ребёнка быть паритетным? Мы были бы рады получить ответы на эти вопросы.
Алена Попова, Марина Ахмедова проект W (сеть взаимопомощи женщинам в трудной ситуации)
Ну что ж, я считаю это ответом на свое открытое письмо главе республики Дагестан. Глава говорит - «Вот уже несколько дней в СМИ и социальных сетях не утихает полемика о закрытии конного завода «Дагестанский» и о том, что лошадей, которые там содержатся пустят на консервы. Не видел смысла комментировать подобные больные фантазии, но по всей видимости ситуация накаляется. Ответственно заявляю, что завод продолжит работать, ахалтекинских лошадей никто не съест». А вот стоило бы прокомментировать эту ситуацию, особенно в тот момент, когда руководство завода предупредили о прекращении поставок корма с 1 сентября. Как по мне, то чем не повод комментировать. Еще один повод - закрытие единственного ипподрома в республике, где занимались, например, дети с ДЦП. Я считаю его закрытие - не менее больной фантазией. Но она уже состоялась и претворилась в жизнь. И все же мне нравится, как чиновники засуетились. Мне нравится, когда им временами напоминают, что они - слуги народа. И, скрипя зубами, им проходится хотя бы делать вид, что они это признают. Мне жаль что пункт о задержаниях после пятничной молитвы прихожан мечети на улице Венгерских Бойцов глава оставил без ответа. Пытки задержанных током - тоже. Тем не менее, хотелось бы знать, что предъявляют десяткам и сотням задержанных, почему их ставят скопом на профилактический учет, заставляют их жен и детей являться на допросы, сдавать кровь и слюну. Почему таким образом радикализуют ситуацию в моей стране? У меня есть еще вопросы. Заявленный инвестор конного завода ООО «Койсу» специализируется на переработке и консервировании мяса. Это просто совпадение, да? Проверим.
Глава республики Дагестан, я-то про завод не забуду - ни через месяц, ни через два.
Рамазан Гаджимурадович, я вынуждена говорить с вами публично о лошадях – тех самых ахалтекинцах, которые проживают на конном заводе «Дагестанский». Их девяносто четыре. Я вам напомню – не так давно вы посещали этот завод, и вы дали слово, что его «никто не тронет». Даже добавили, что завод, мол, снова будет «на коне». Поводов давать это обещание было достаточно. Начнем с ипподрома – единственного ипподрома в Дагестане – который был закрыт, а на его месте началось возведение жилого комплекса. Сложно представить, будто дагестанцам настолько не хватает жилья, что нужно было застраивать еще и ипподром. Да, ипподром был в плачевном состоянии, он требовал вложений. Вопрос – отчего же республиканская власть не сделала этих вложений? Чтобы успокоить общественность, волновавшуюся о конном заводе, который может повторить судьбу ипподрома, вы приехали на завод и пообещали, что он получит финансирование, что его закрывать не будут. Сейчас он не рентабелен. Но он и не может быть рентабелен, когда лошадям едва хватает денег на прокорм.
Не далее, как несколько недель назад, я посещала вашу республику и в очередной раз подивилась методам борьбы с так называемым терроризмом. Прихожан мечети на улице Венгерский Бойцов, расположенной в Махачкале, задерживали сотрудники правоохранительных органов, когда те покидали мечеть после пятничной молитвы. Без объяснения причин сажали в автобусы и увозили в отделение. Проследовав с задержанными в отделение полиции (Пушкина, 25), я встретила там двух молодых людей, которые сообщили мне о том, что их пытают током. Наблюдая за происходящими нарушениями прав человека, я в очередной раз приходила к выводу: такая борьба с терроризмом сильно нагнетают обстановку, обижает людей, не нарушавших закона, и, как следствие, радикализует их. А мне кажется, что борьба с терроризмом – это далеко не только силовые методы. Это – когда людям с детства дают возможность развиваться в учебе и спорте. Почему вы считаете, что в Дагестане нет людей, которые хотели бы, если уж и не посвятить жизнь конному спорту, то, по крайней мере, научиться ездить на лошадях? Это в Дагестане-то, где еще не так давно любой горец не мыслил себя без коня?
Я заметила, что сегодняшние дагестанцы совсем не приучены любить братьев наших меньших. Они гордо дарят друг другу вислоухих котов британской породы. А в это время улицы города кишат плачущими от голода беспородными котятами. Как вы думаете, почему это происходит? А потому, что уходят из республики доброта и сострадание. Живое превращается в предмет интерьера. И во многом ответственен за это тот маховик нелюбви, который в последние годы набирает обороты в Дагестане.
Я расскажу вам про белого коня. С тем конем я была лично знакома. Верой и правдой он служил своим хозяевам в цирке. Постарел, стал слепнуть, и было принято решение отправить его на мясо. К счастью, того белого коня выкупил подмосковный приют. Когда новая хозяйка вывела его в поле, он кивнул полю головой, присел и полю поклонился. Он вел себя так, будто перед ним снова был зрительный зал. Она многое видела – эта женщина, основательница приюта, но в ту минуту она плакала вместе с конем. Я к чему? Конь – не кусок мяса, который вы можете продать на консервы просто потому, что кому-то приглянулась территория, на которой стоит завод. И я вам еще скажу то, что вам не понравится – это наш завод. Наш – граждан Российской Федерации. Лошади, не удивляйтесь – тоже наши.
Насколько я знаю, завод не одно десятилетие занимался серьезной селекционной работой. Основан он был в Дагестане потому, что земля и природа республики прекрасно подходили для этих коней. И завод этот основали в Дагестане именно потому, что хотели спасти породу. Отчего же кто-то, не вложивший ни души, ни сердца, ни труда в этот завод и в этих лошадей, чувствует себя вправе его уничтожить?
Я также знаю, что директор завода лишен права высказываться о закрытии. При этом республиканские власти дали ему время до первого сентября – после этого завоз корма прекратится, и лошади начнут умирать от голода. Я, может быть, вас снова удивлю, но в Дагестане есть гражданское общество. Оно боролось за ипподром, но проиграло. Сейчас оно борется за завод и за жизнь ахалтекинских лошадей, пытаясь собрать денег им на прокорм. Местная власть не позволила директору завода продать несколько скакунов любителям лошадей, чтобы обеспечить прокорм остальным. Ему пригрозили: иначе будет обвинен в государственной растрате и пойдет под суд. Под суд – за то, что хотел спасти лошадей от голода и бойни? А куда, скажите, пойдут те, кто не ценит труд предыдущих поколений, вложившихся в сохранение того, что имеет ценность для всей нашей земли?
Мне также известно, что один из дагестанских бизнесменов хотел купить внушительную часть поголовья. Но и ему не позволили. Лошади должны уйти по мясной цене, и точка! Скопом – на бойню.
После победы дагестанского бойца Абдулрашида Садулаева в Олимпийских играх вы, Рамазан Гаджимурадович, пообещали, что подарите ему коня ахалтекинской породы. Вы же не случайно выбрали в подарок ему именно коня – символ доблести, верности и чести горца. И именно этой породы – древней, выносливой, благородной. Отчего-то же вы не предложили ему в подарок ящик консервов из коней ахалтекинской породы. Директор завода предупредил: коней на бойню он не отдаст. Он будет стоять за коней до конца. Он попросит о помощи федеральных журналистов. Одним из журналистов, стоящих там рядом с ним, буду я. И я свое обещанию сдержу. Надеюсь, что и вы сдержите свое.
Это Алина. Она пять лет не видела свою дочь. Алина не знает, как выглядит ее дочь. Алина даже не знает, жива ли та. Младенца украл отец ребенка – богатый отец ребенка. Алина выиграла суд с ним в Москве. Но ребенка он не отдал. Зарегистрировав себя и ребенка в Ингушетии при помощи своих связей, он там подал иск о лишении Алины родительских прав и взыскании с нее алиментов. Надеялся, что Алина побоится поехать в Ингушетию. Алина поехала и дошла до советника Евкурова. Судья не посмела вынести несправедливый приговор. Потом, впрочем, и судью сняли. Кроме попытки отсрочить из Ингушетии решение московского суда, у этой судьи, как говорят, были и другие грехи против беспристрастности и справедливости. Алина выиграла все суды против отца своего ребенка (у нее десять решений в ее пользу). У отца ребенка уже другая семья и там – другие дети. Когда мы с ней виделись недавно, она занималась с психологом – боялась напугать собой дочь, которая ее не знает и называет «мамой» другую женщину. Уже в который раз мы видим – суд довольно часто выносит справедливые приговоры. Этот в данном случае я называю справедливым не из женской солидарности с Алиной, а потому, что не представляю себе, что должен сделать родитель для того, чтобы его родной ребенок даже не знал о его существовании. По решению суда, приставы назначили исполнительные действия, где отец ребенка должен был дать, хотя бы пообщаться матери с ребенком в присутствии опеки и психолога. Уезжая туда Алина волновалась – как отреагирует на незнакомую тетю девочка, почувствует ли, что перед ней родной человек? Но, как оказалось, волновалась зря. Никто на встречу не пришел, вернее дверь никто не открыл.
Так вот, суды-то выносят часто справедливые приговоры, только исполнять их денежные люди не спешат. Алина по-прежнему не знает, где ее ребенок. Отцу ребенка после неисполнения решения суда был ограничен выезд заграницу. Сегодня Алина снова была в Тульской области в городе Богородицк. Там она узнала, что отец ребенка вновь подал иск о приостановке исполнения московского решения суда. И что бы Вы думали? Суд Богородицка его удовлетворил на том основании, что в их суде есть еще один иск отца ребенка – в четвертый раз он просит определить место жительства ребенка с ним. Три раза суд ему в этом отказывал, апелляции он также проигрывал. Но суд Богородицка почему-то считает, что решение московского суда – им не аргумент. Алина зачем рассказывает эти истории о себе? Может, когда ее дочь вырастет, она сама ее найдет – Алина часто представляет себе эту сцену. В этой сцене дочь спрашивает – «Мама, почему ты меня не искала?». А Алина в ответ выкладывает перед ней все публикации и все решения суда.
Виктория Дергунова, юрист по семейным делам
В условиях существующих сегодня мер ответственности за неисполнение решений судов о месте жительства детей, порядке общения с ними отдельно проживающих родителей (в форме административного штрафа), родители чувствуют себя вполне уверенно и спокойно, в связи с чем мы имеем массовые нарушения не только родительских прав добросовестных родителей, но и, в первую очередь, самих детей, их права жить и воспитываться в семье, знать своих родителей, иметь возможность общаться с ними и с другими родственниками, которые в большинстве случаев остаются безнаказанными. У нас нет в законе норм, которые напрямую позволяли бы ограничивать таких родителей в родительских правах, осуществляемых не в интересах ребенка. Которые были установлены вынесенным решением суда, на период до его исполнения. Есть только отдельные смелые прецеденты по стране, но они не влияют на картину в целом и не способны ее изменить существенным образом. Да, есть норма, которая говорит о том, что если родитель злостно не исполняет решение суда о порядке общения с ребенком другого родителя, то этот родитель вправе просить передать ребенка на воспитание ему. Но есть и другая норма, позволяющая судам принимать к рассмотрению указанные споры без ограничения по времени и количеству раз, в результате чего мы получаем замкнутый круг из бесконечных судебных тяжб, в сущности, из-за одного и того же предмета в условиях, когда ни одно решение суда так и не было исполнено, и фактически для спорящих родителей с годами ничего не меняется, растет только их ребенок. Что можно сделать в таких случаях? Конечно, можно судиться бесконечно с приставами за бездействие, пытаться хоть каждый день привлекать к административной ответственности к которой он относится как к нарушениям ПДД- оплатил и забыл, объявлять в розыск ребенка и родителя, запрещать ему вывозить ребенка из страны (что абсолютно бесполезно в условиях открытой границы с Белоруссией) и так далее, но, по-моему мнению, ситуация требует более координального, законодательного решения. Во-первых, надо дать судам право ограничивать таких родителей в родительских правах до исполнения решения суда, напрямую закрепив его в ст. 73 СК РФ, это даст возможность применять к недобросовестному родителю меры уголовной ответственности как к лицу, который не имеет права находится с ребенком и быть его представителем. Во-вторых, надо напрямую прописать, что правило о тождественности исков применяется не ко всем спорам родителей о детях, и несмотря на их длящийся характер, иск не может быть принят судом к рассмотрению, если предыдущее решение суда по этому спору не было исполнено. В-третьих, необходимо распространить действие ст.315 УКРФ на субъектов семейных правоотношений, в данном случае родителей.
Ахмедова (Колюбакина) Марина Анатольевна – поэт, переводчик, публицист. Родилась в январе 1952 года на Урале в семье русских инженеров. Детство и юность прошли на Украине. Стихи начала писать в шестилетнем возрасте.Училась на филологическом факультете Челябинского Государственного педагогического института. В 1977 году закончила Литературный институт им. Горького в Москве. С 1980 года работает в Союзе писателей Дагестана (заместитель председателя Правления). Ответственный редактор ежемесячной газеты «Литературный Дагестан» и учредитель издательства «Дагестанский писатель».Редактор детского журнала «Соколёнок».
Член Союза писателей СССР. Автор поэтических сборников: «Отчий свет» (Москва, «Современник»,1982 г.), «Високосный век», «Осень столетья» (Махачкала, «Дагкнигоиздат», 1984 г., 1986 г.), «Твой образ» (Москва, «Молодая гвардия», 1987 г.), «Равноденствие» (Махачкала, «Дагкнигоиздат», 1992 г.), «Ностальгия» (Москва, Фонд им. И. Сытина, Фонд Расула Гамзатова, 1996 г.), «Кавказская тетрадь» (Махачкала, «Юпитер», 2004 г.), «Долгое эхо» (Махачкала, «Дагестанский писатель», 2005 г.), «Древо жизни», «И здесь, в долине Дагестана» (Махачкала, Дагкнигоиздат, 2007 г., 2012 г.), "Стихи.ру(Для поэтов нет плохих времён)" (Махачкала, "Дагестанский писатель", 2015 г.), Антология дагестанской поэзии. Переводы.(Махачкала, "Дагестанский писатель", 2015 г.)"Из всех родников". Антология современной поэзии.Переводы. (Москва, 2016 г.),"Русское поле"(Махачкала, "Дагестанский писатель", 2016 г.), "Волшебный сундучок"(Махачкала, издательство "Лотос", 2017 г.).
Автор переводов стихов и поэм народных поэтов Дагестана Расула Гамзатова, Фазу Алиевой, Сулеймана Стальского, Ахмедхана Абу-Бакара, Юсупа Хаппалаева, Магомеда Гамидова, Магомеда Ахмедова, многих других дагестанских авторов, а также украинских, турецких, болгарских, чеченских, латышских, итальянских, румынских, американских и азербайджанских поэтов.
Народный поэт Дагестана. Заслуженный работник культуры России и Дагестана. Лауреат премии Ленинского комсомола Дагестана (1983 г.), Государственной литературной премии Республики Дагестан имени Расула Гамзатова (2005 г.), премии еженедельника "Литературная Россия" (2009 г.). Победитель международного конкурса поэзии «Парнас – премия Анджело ла Веккья» в Италии в номинации «Парнас интернациональный» (2015 г.). Лауреат Всероссийской литературной премии за лучший художественный перевод «Словес связующая нить» за 2015 год, Международной премии "Белые журавли России" в номинации "Лучший литературный перевод" (2016 г.). Лауреат Государственной премии Республики Дагестан в области литературы (2017 г.). Лауреат сайта "Российский писатель" за 2017 г. Лауреат премии Союза писателей России "Слово-2018". Член Общественной палаты Республики Дагестан первого состава.
Https://www.facebook.com/akhmedovamarina
https://www.facebook.com/ahmedova52
https://www.facebook.com/poesiadagestana/