466 0
Из комедии «Ревизор» (1836) Н. В. Гоголя (1809-1852), где (действ. 3, явл. 6) Хлестаков, хвастаясь своими литературными способностями, говорит: «Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И все случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе, пожалуй, изволь, братец! И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях».
Шутливо-иронически:
Значения в других словарях
Лёгкость в мыслях необыкновенная
Книжн. Ирон. О легкомысленном и болтливом человеке, склонном к полной безответственности в решении сложных вопросов. /i> Выражение из комедии Н. В. Гоголя «Ревизор» (1836 г.). БМС. 334; БТС, 490. ...
Легко ли быть молодым?
Название популярного документального фильма (1986) советского латвийского режиссера Юриса Борисовича Подниекса (1950-1992). Фильм был не только широко известен в СССР, но и закуплен телекомпаниями более чем 50 стран мира. Фраза-символ периода взросления человека и проблем, этому времени сопутствующих. ...
Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богачу войти в царствие небесное
Из Библии. (Евангелие от Матфея, гл. 19, ст. 24; Евангелие от Луки, гл. 18, ст. 25). Есть две версии происхождения этого выражения. Некоторые толкователи Библии считают, что причиной появления такой фразы стала ошибка в переводе оригинального библейского текста: вместо «верблюда» следует читать «толстая веревка» или «корабельный канат», который и в самом деле нельзя пропустить через игольное уш...
Легкость в мыслях необыкновенная
Из комедии «Ревизор» (1836) Н. В. Гоголя (1809-1852), где (действ. 3, явл. 6) Хлестаков, хвастаясь своими литературными способностями, говорит: «Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И все случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе, пожалуй, изволь, братец! И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях».
Шутливо-иронически:
о легкомысленном, взбалмошном человеке; об игривом, несерьезном поведении, настроении.
Энциклопедический словарь крылатых слов и выражений. - М.: «Локид-Пресс» . Вадим Серов . 2003 .
Синонимы :
Смотреть что такое "Легкость в мыслях необыкновенная" в других словарях:
Прил., кол во синонимов: 13 беззаботный (49) беспечный (31) ветер в голове (22) … Словарь синонимов
ЛЁГКОСТЬ и; ж. 1. к Лёгкий (1 6 зн.). Л. воздуха. Л. одежды. Л. походки. С лёгкостью выполнить поручение. Л. характера. 2. Ощущение приподнятости, бодрости, прилива сил, желания деятельности. Чувствовать л. в теле. 3. Чувство свободы, отсутствия… … Энциклопедический словарь
Школьнический, пустяковый, хиханьки да хаханьки, легкомысленный, чепуховый, несолидный, мелочный, зряшный, пустячный, грошовый, ребячливый, третьесортный, ветреный, третьестепенный, поверхностный, легкость в мыслях необыкновенная, легкоумный,… … Словарь синонимов
Беззаботливый, беспечный, неунывающий, безопасливый, неосторожный, оплошливый, оплошный, бесшабашный, беспечальный, бескручинный; легкомысленный, нерадивый, равнодушный; неряха. Но и я не дремал (в бездействии). Ему и горя (горюшка) мало до этого … Словарь синонимов
См. легкомысленный … Словарь синонимов
Ребячливый, ветреный, несолидный, несерьезный, беспечный, ветром подбитый, ветреная голова, ветреник, неосновательный, шалопутный, живет сегодняшним днем, живет минутой, пустой, живет одним днем, легкость в мыслях необыкновенная, ветерком… … Словарь синонимов
Легкомысленный, ветреник (ветреница), вертопрах, ветрогон. Ср. легкомысленный … Словарь синонимов
Легкость в мыслях необыкновенная, живет одним днем, несерьезный, пустой, беззаботный, ветер в голове, легкомысленный, ветерком подбитый, шалопутный, беспечный, живет сегодняшним днем, неосновательный, ветром подбитый Словарь русских синонимов.… … Словарь синонимов
Ветреный, беззаботный, беспечный, неосмотрительный, неосторожный, неразборчивый, нерассудительный, нерасчетливый, непостоянный, переменчивый, пустой; неосновательный, необдуманный, торопливый; легковерный. Ветреник (ветреница), ветрогон,… … Словарь синонимов
Необоснованный, беспочвенный, голословный, пустой, шаткий. Известие это не имеет основания, лишено основания, ни на чем не основано газетная утка. Дом, на песке построенный. .. Ср. бездоказательный, легкомысленный... Словарь русских синонимов и… … Словарь синонимов
В 1923 году Осип Мандельштам опубликовал в пятой книге «Красной нови» резко отрицательную рецензию на новый роман Андрея Белого «Записки чудака». В этой своей рецензии он в частности писал: “Необычайная свобода и лёгкость мысли у Белого, когда он в буквальном смысле слова пытается рассказать, что думает его селезёнка”.
Приведённый фрагмент содержит чуть переиначенную, но стопроцентно опознаваемую, хрестоматийную цитату из монолога гоголевского Хлестакова: “Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: пожалуйста, братец, напиши что-нибудь. Думаю себе: пожалуй, изволь, братец! И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня лёгкость необыкновенная в мыслях ”.
Как это часто случалось с Осипом Мандельштамом, он вступил в ратоборство с Андреем Белым, вооружившись приёмами... Андрея Белого, ещё в 1909 году, в фельетоне «Штемпелёванная культура» изобразившего в облике Хлестакова своего тогдашнего заклятого врага, поэта Георгия Чулкова.
Но и самого автора «Записок чудака», склонного ошарашивать собеседников и читателей головокружительными словесными пируэтами, уподоблял герою гоголевской комедии не один Мандельштам. В частности, Д.П. Святополк-Мирский в 1922 году язвительно писал о Белом: “Не то Хлестаков, не то Иезекииль. И это неслучайно, неразделимо. «Лёгкость мыслей необыкновенная» органически связана с гениальной космической интуицией - какой-то огненный канкан взвеянных комет”.
Впрочем, в мандельштамовском случае дело, по-видимому, не ограничивалось словесными пируэтами. Ведь Белый как раз в 1923 году завершил публикацию своих грандиозных «Воспоминаний о Блоке» с их сквозной темой братства двух поэтов. Так что он вполне мог понять недобрую шутку Мандельштама ещё и как ехидный намёк на классическое хлестаковское: “С Пушкиным на дружеской ноге. Бывало часто говорю ему: «Ну что, брат, Пушкин?» «Да так, брат, - отвечает, бывало, - так как-то всё...»”
Вряд ли обиженный Андрей Белый знал, что в процитированном фрагменте рецензии на «Записки чудака» Мандельштам и сам косвенно отвечал на выпад недоброжелателя. А этот выпад, в свою очередь, был спровоцирован более ранней мандельштамовской резкостью. В заметке «Кое-что о грузинском искусстве» (1922) Мандельштам следующим образом охарактеризовал творчество поэтической группы «Голубые Роги», возглавлявшейся Тицианом Табидзе и Паоло Яшвили: “«Голубые Роги» почитаются в Грузии верховными судьями в области художественной, но самим им Бог судья <...> Единственный русский поэт, имеющий на них бесспорное влияние, - это Андрей Белый, эта мистическая Вербицкая для иностранцев”.
В ответ Тициан Табидзе разразился гневной филиппикой, обыгрывающей тему “бесспорного влияния” русской поэзии на грузинскую: “Первым среди русских поэтов в Тбилиси поселился Осип Мандельштам. Благодаря человеколюбию грузин этот голодный бродяга, Агасфер, пользовался случаем и попрошайничал. Но когда он уже всем надоел, поневоле пошёл по своей дороге. Этот Хлестаков русской поэзии в Тбилиси требовал такого к себе отношения, как будто в его лице представлена вся русская поэзия”.
И вот теперь Мандельштам возвращал Тициану удар. “Хлестаков-то вовсе не я, а ваш с Яшвили поэтический кумир”, - намекал он.
Пройдёт еще пять лет, и судьба в лице литературного критика и переводчика А.Г. Горнфельда сполна рассчитается с Мандельштамом за его давнюю шутку про Белого-Хлестакова. Обвиняя Осипа Эмильевича в неумной суетне и хвастливых преувеличениях, Горнфельд издевательски процитирует знаменитое хлестаковское “тридцать пять тысяч одних курьеров”, но подразумевать будет знаменитое хлестаковское: “…а есть другой «Юрий Милославский», так тот уж мой”.
Почему именно - “...так тот уж мой”? Потому что в середине сентября 1928 года издательство «Земля и фабрика» выпустило книгу Шарля де Костера «Легенда о Тиле Уленшпигеле», где на титульном листе Мандельштам был ошибочно указан как переводчик, хотя в действительности он лишь обработал, отредактировал и свёл в один два сделанных ранее перевода - Аркадия Горнфельда и Василия Карякина. Возникла тяжёлая для Мандельштама нравственная ситуация: Горнфельд опубликовал в «Красной газете» фельетон под хлёстким названием «Переводческая стряпня», обвинявший Осипа Эмильевича в присвоении результатов чужой работы. Мандельштам ответил своему обидчику открытым письмом в «Вечерней Москве», в котором вопрошал: “Неужели Горнфельд ни во что не ставит покой и нравственные силы писателя, приехавшего к нему за 2000 вёрст для объяснений ?” Вот в ответ на это Горнфельд и позволил себе оскорбительную параллель Мандельштам - Хлестаков: “...Не помогут ни «подъятые горы», ни двадцать лет, ни тридцать томов, ни 2000 вёрст, ни прочие 35 тысяч курьеров ”.
Интересно, что пренебрежительная характеристика, ранее данная Мандельштаму Горнфельдом в частном письме к приятельнице (“мелкий жулик”), дословно совпадает с той карикатурой на автора «Камня» и «Tristia», которую набросал в 1933 году, в письме к Фёдору Гладкову, Андрей Белый: “...Есть в нём, извините, что-то «жуликоватое», отчего его ум, начитанность, «культурность» выглядят особенно неприятно”.
Что, помимо сугубо личных причин и общего для многих символистов бытового антисемитизма, могло отвращать Белого от Мандельштама?
Возможный вариант ответа: отчётливое мандельштамовское сходство с его, Андрея Белого, художественным обликом, которое, вероятно, воспринималось автором «Петербурга» как шаржированное, “жуликоватое”, “хлестаковское”. Вроде того, как Ставрогин судит о Петруше Верховенском: “Я на обезьяну мою смеюсь”. Или как Сергей Маковский говорил Николаю Гумилёву о Сергее Городецком: “...Такое впечатленье, что входит человек (Гумилёв), а за ним обезьяна (Городецкий), которая бессмысленно передразнивает жесты человека”.
Подобное отношение к акмеистам разделялось едва ли не всеми литераторами круга Белого и Блока. “В акмеизме будто есть «новое мироощущение», лопочет Городецкий в телефон, - раздражённо записывал в своём дневнике Блок 20 апреля 1913 года. - Я говорю - зачем хотите «называться», ничем вы не отличаетесь от нас <...> главное, пишите своё”.
Когда-то Владимир Соловьёв, попав в сходную ситуацию, в отместку Брюсову и другим начинающим поэтам-модернистам написал три «Пародии на русских символистов» (1895). Вторую из этих пародий мы бы хотели здесь привести полностью.
Над зелёным холмом,
Над холмом зелёным,
Нам влюблённым вдвоём,
Нам вдвоём влюблённым
Светит в полдень звезда,
Она в полдень светит,
Хоть никто никогда
Той звезды не заметит.
Но волнистый туман,
Но туман волнистый,
Из лучистых он стран,
Из страны лучистой,
Он скользит между туч,
Над сухой волною,
Неподвижно летуч
И с двойной луною.
В 1910-е годы Мандельштам написал короткую шуточную вариацию на тему этой пародии:
Тесно обнявшись, чета дивилась огромной звездою.
Утром постигли они: это сияла луна.
А в 1920 году в программном стихотворении «Я слово позабыл, что я хотел сказать...» Мандельштам использовал образ, сходный с образом “сухой волны” из соловьёвской пародии, без тени иронии.
Не слышно птиц. Бессмертник не цветёт.
Прозрачны гривы табуна ночного.
В сухой реке пустой челнок плывёт.
Среди кузнечиков беспамятствует слово.
То, что символистам и предтечам символизма казалось нелепым окарикатуриванием их собственной заветной поэтики, младшим поколением модернистов бралось на вооружение и развивалось вполне всерьёз.
Что же касается влияния на Мандельштама Андрея Белого, то его проще всего выявить в прозе. Густой отсвет романов Белого падает на мандельштамовскую повесть «Египетская марка». В 1923 году в уже цитировавшейся нами рецензии на «Записки чудака» Мандельштам неодобрительно констатировал: “В книге можно вылущить фабулу, разгребая кучу словесного мусора <...> Но фабула в этой книге просто заморыш, о ней и говорить не стоило бы”. «Египетской марке» (1927) этот упрёк может быть адресован с куда большим основанием, чем «Запискам чудака» или какому-либо ещё произведению Белого. “Я не боюсь бессвязности и разрывов”, - вызывающе заявляет Мандельштам в своей повести.
Не может не обратить на себя внимания и ориентация Мандельштама-прозаика на творчество создателя Хлестакова - вослед и отчасти в подражание Андрею Белому.
На макроуровне это проявилось прежде всего в том, что самый сюжет «Египетской марки» восходит к гоголевской «Шинели».
На микроуровне, кроме прямых цитат из Гоголя, это проявилось прежде всего в том обилии сознательных отходов от основной сюжетной линии, которое было чрезвычайно характерно как для Гоголя, так и для Андрея Белого. Иные мандельштамовские приёмы (например, подробное и исполненное откровенного комизма описание “перегородки, оклеенной картинками” в доме портного Мервиса) кажутся почти ученическими, перенятыми у позднего Гоголя: “Тут был Пушкин с кривым лицом, в меховой шубе, которого какие-то господа, похожие на факельщиков, выносили из узкой, как караульная будка, кареты и, не обращая внимания на удивлённого кучера в митрополичьей шапке, собирались швырнуть в подъезд. Рядом старомодный пилот девятнадцатого века - Сантос Дюмон в двубортном пиджаке с брелоками, - выброшенный игрой стихий из корзины воздушного шара, висел на верёвке, озираясь на парящего кондора. Дальше изображены были голландцы на ходулях, журавлиным маршем пробегающие свою маленькую страну”.
Сравним с аналогичным описанием, например, в гоголевском «Портрете»: “Зима с белыми деревьями, совершенно красный вечер, похожий на зарево пожара, фламандский мужик с трубкою и выломанною рукою, похожий более на индейского петуха в манжетах <...> К этому можно было присовокупить несколько гравированных изображений: портрет Хозрева-Мирзы в бараньей шапке, портреты каких-то генералов в треугольных шляпах, с кривыми носами”.
Кстати о носах. В ещё одном мандельштамовском прозаическом сочинении «Шум времени» (1923) сообщается, что про министра “Витте все говорили, что у него золотой нос, и дети слепо этому верили и только на нос и смотрели. Однако нос был обыкновенный и с виду мясистый”. Этот пассаж напрашивается на сопоставление с суждением гоголевского Поприщина относительно носа камер-юнкера Теплова: “Ведь у него же нос не из золота сделан, а так же, как и у меня, как и у всякого; ведь он им нюхает”.
Когда в 1934 году Осип Мандельштам написал цикл стихотворений, посвящённых памяти Андрея Белого, жена Надежда Яковлевна обратилась к нему со странным на первый взгляд вопросом: “Чего ты себя сам хоронишь?”
Эти наши заметки представляют собой попытку комментария к вопросу мандельштамовской жены и частичного ответа на её вопрос.
М. Веллер. Наш князь и хан: Историческая повесть-детектив. – М.: АСТ, 2015. – 288 с. – 20 000 экз.
Два предварительных замечания в порядке предупреждения. Официально Веллер именуется русским писателем, но это не совсем так. Он русскоязычный иностранец, гражданин Эстонии. Бывает, что русский писатель живёт и работает за рубежом, оставаясь русским, но это не тот случай. Россию Веллер, мягко выражаясь, терпеть не может, а проще говоря – ненавидит, это чувство брызжет с каждой страницы его книги. И ещё. Представляют Михаила Иосифовича как «некоммерческого» писателя, поражаясь огромным тиражам его книг. Это уж ни в какие ворота не лезет. Он самый что ни на есть коммерческий, и удивляться его издательским успехам ни в коем случае не надо.
В аннотации книга именуется «романом из времён Куликовской битвы». В ней говорится: «Русская история была фальсифицирована пиарщиками Средневековья. Сражение с Мамаем и карательный набег Тохтамыша выглядели вовсе не так, как нам внушали веками. И сами мы – не те, кем себя считали…»
По Веллеру, врали все историки, врали в угоду властям, и вот явился он, дабы явить нам истину. Притом у него нет ни одной ссылки, ни одного имени какого-нибудь историка. Ни одной цитаты. Врут – и всё. Попутно – высокомерные заявления, что народу истина не нужна, а ею интересуются лишь немногие избранные, как следует из контекста, и Михаил Иосифович в том числе. По Веллеру, Дмитрий Донской был полнейшим негодяем и бездарным полководцем, на Куликовом поле он выполнял приказ монгольского хана Тохтамыша наказать взбунтовавшегося против него военачальника Мамая, и не более того. Никакой борьбы за избавление Руси от ордынского ига, никакого зарождения общерусского национального единства не было, да и битвы самой не было. И не благословлял Дмитрия святой Сергий Радонежский на битву – ненавидел он князя. А после битвы почти все русские княжества якобы вознамерились отдаться Литве, да только хан Тохтамыш этого не допустил. И тому подобная трактовка буквально всех событий той трагической эпохи.
Нет, я бы не сказал, что Веллер разбирается в исторических фактах, как свинья в апельсинах. Свинья просто ест, она не называет апельсины яблоками или грейпфрутами, тем более не испытывает к ним ненависти. А Веллер, говоря о каком-либо факте, объявляет его либо несуществующим, либо имеющим противоположный смысл, либо неправильно истолкованным. Например: «Итоги Куликовской битвы были для Московской Руси вполне горестными и бессмысленными. Людские потери ослабили силу государства… территориальные уменьшили экономический потенциал. Нашествие Тохтамыша, сжёгшего и вырезавшего Москву и окрестности (1382), усугубили зависимость Московии от Орды. Когда через сто лет Орда развалится – это никак не будет зависеть от московского сопротивления».
Правда, в некоторых сферах он, по-видимому, действительно плохо осведомлён – особенно это относится к вопросам церковным. Например, он пролил слезу по поводу того, что «почитаемый всеми Сергий Радонежский остался без митрополитства», что Дмитрий Донской противился получению Сергием высшего церковного сана. Значит, ничегошеньки не знает «русский писатель» о нашем великом праведнике, о его жизни и его принципах. Помянул Веллер и кандидата в митрополиты Митяя – чтобы лягнуть его и обозвать «услужливым духовником». Между тем этот Митяй (Михаил) был очень образованным выдающимся деятелем государственного ума. Но Веллера такие фигуры не интересуют. Он ищет на Руси лишь рабов и холопов, холопов и рабов.
И, конечно, бандитов. «Объединение Руси по методам было бандитскими разборками. Каждый бандит копил силы, набирал сторонников и заручался поддержкой старшего авторитета. Каждый бандит хотел нагнуть и обязать другого. Стать бригадиром, а там и рулящим», – пишет Веллер об истории ненавистной ему страны. Назойливо повторяет он, что Русь и Орда были одинаковыми – и политически, и этнически (Орда, правда, по его мнению, получше). И это не просто выверт невежды. Это сознательное отдаление нашей страны от Европы, от христианской цивилизации вообще. Уравнивая Русь и Орду, Михаил Иосифович выводит за скобки тот неопровержимый факт, что русские действовали на своей земле, а монголы пришли из очень далёких краёв, с берегов Керулена и Онона, что они были захватчиками. «Исторический детективщик» упорно талдычит, что Россия – это, в сущности, та же монгольская империя. И даже обложка книги паскудно-хулиганская: на портрет Брежнева (или какого-то другого советского лидера) наложена маска Чингисхана.
Веллер во многих местах ёрничает, высмеивая то, что якобы русские историки приукрашивают действия (в том числе воинские свершения) своих и очерняя «татар». Слово беру в кавычки, потому что монголы и татары – это далеко не одно и то же. Предки нынешних татар, жители Волжской Булгарии (на которую пришёлся первый удар монголов), жили и трудились на своей земле, как и все окрестные народы. И Куликовская битва, формально являющаяся темой веллеровского опуса, не была битвой русских с татарами. Как пишет известный и авторитетный (не чета Веллеру) писатель-историк Юрий Лощиц: «Сражение 8 сентября 1380 года не было битвой народов. Это была битва сынов русского народа с тем космополитическим подневольным или наёмным отребьем, которое не имело права выступать от имени ни одного из народов – соседей Руси». Веллер среди других своих, мягко выражаясь, легковесных утверждений выражает сомнение, что в воинстве Мамая бились генуэзцы, – кто, мол, их видел? А русские историки вписали их незнамо почему. Умалчивает детективщик, что генуэзцы и венецианцы имели веские причины для участия в битве. Они хапали бешеные прибыли на работорговле. Обычно русских (а также польских, молдавских и черкесских) рабов они покупали у ордынцев и во много раз дороже перепродавали в Италии. Естественно, себестоимость пленников, захваченных ими самими, оказывалась куда меньшей. Но молчит об этом Михаил Иосифович.
И здесь надо подчеркнуть, что автор многократно указывает на подобие и СССР, и нынешней РФ той средневековой Руси. Аналогии у него простецкие: лгут о Куликовской битве – так же лгут и о Великой Отечественной войне. «Во всей советской литературе о войне, – пишет он, – немцев в 41-м году было больше, и автоматы у них. И танков много – а оказалось потом, что больше было наших, и техники куда больше было нашей, и били нас меньшим числом». Врёт Веллер беспардонно. Давным-давно уже всё подсчитано и измерено, и прежде всего то, что у Гитлера было в полтора раза больше людей и промышленный потенциал был поболе нашего – стали, например, они производили в три раза больше, чем СССР. Но зачем Веллеру напоминать об этом читателю? Его натовским начальникам это может не понравиться. И русофоб старается – обдаёт читателя помоями своей клеветы: от обвинений в антисемитизме до майданной трактовки нынешних событий на Украине.
В начале рецензии уже приводились слова из аннотации: «И сами мы не те, кем себя считали». Ничтоже сумняшеся «исторический сочинитель» рубит: «Государство наше – из Орды, а народ всё больше из Литвы». По его мнению, нас сначала колонизировали варяги-норманны, дав нам зачатки государственности, потом структуру отшлифовали монголы. Вот и всё. Так же бесхитростно объясняется национальный характер русских – рабы, пресмыкающиеся перед начальством.
Перечисленные недостатки книги «Наш князь и хан», естественно, не всем представляются недостатками. Публике пошиба Шендеровичей и Ахеджаковых, Латыниных и Макаревичей, поклонникам «Серебряного дождя» и стряпня Веллера наверняка понравится. А чего – на Россию и на русских гадит, мозги читателей разными ссылками на источники и учёными рассуждениями не утруждает. Да ещё пересыпает свою речь блатными и полублатными словечками. Перо у Веллера, надо признать, бойкое; как ещё Гоголь говаривал, «лёгкость в мыслях необыкновенная». Союзники упомянутых господ правят современным российским издательским бизнесом – чего удивляться тиражу в 20 тысяч экземляров, недоступному хорошим русским писателям. А что автор – иностранец, этим господам ещё приятнее, это делает его как «источник исторических сведений» ещё авторитетнее.
Интимная жизнь графа Льва Толстого стала предметом театрального исследования. К счастью, не как «зеркала русской революции» (теперь уже не важно какой), а настоящей семейной драмы. Показательно, что о гении русской литературы и общественной мысли высказались иностранцы - литовцы Миндаугас Карбаускис (режиссер) и Марюс Ивашкявичюс (автор пьесы). Их «Русский роман», поставленный в Театре им. Маяковского, имеет все основания претендовать на лучший спектакль сезона большой формы.
Действие на три с половиной часа разбито на небольшие главки - их названия бегут строкой по арлекину сцены на самом верху: «XIX век. Покровское. Левин. Тепло», или же «Москва. Вместе. Позор», или «XIX век. Анна Каренина. Бред» - всего 12 глав из жизни Льва Николаевича Толстого, его творений и многодетного семейства. Везде обозначено конкретное время и место действия, и только в прологе - единственная условность - «везде и нигде». Везде и нигде - семь человек в черных пальто и черных котелках с красными носами, как у клоунов, и на чемоданах. Куда едут? А может, бегут? Лишь одна среди них без поролонового носика - уже немолодая, с высушенными глазами - от слез или старости? Впрочем, этот «везде/нигдешный» образ в печальных тонах довольно резко впадает в реализм - интерьер усадьбы, мужики, старая прислуга, господа. В качестве постоянных элементов декорации - печь в белой плитке и стог сена на заднем плане. Остальное - диван и стулья с обивкой по аглицкой моде, шкафик с книжками - собираются в интерьер и распадаются без помощи рабочих сцены: герои сами обустраивают свое жизненное пространство. Структура пьесы Ивашкявичюса, когда реальные персонажи переходят в литературные и с ними же ассоциируются, дает эффект увлекательной игры, интриги, головокружения от легкой качки, постепенно переходящей в шторм. Еще в прологе Софья Андреевна Толстая обращается к мужу, убившему себя в лице Анны Карениной под колесами поезда. Или Левин (Игорь Дякин) в своем имении со смешной Агафьей Михайловной (чудесная работа Майи Полянской) - без сомнения, сам граф Толстой. Безбородый, без своего впечатляющего носа и без глубоко посаженных острых глазок. Напротив - наивен, рефлексирует по поводу своего полового беспутства молодости, обходителен с прислугой и мужиками... Зрители застают его не в пору его жизни как «золоченая молодежь», искатель дамских приключений и оппозиционер общепринятому мнению во всем. Он всецело поглощен своей необыкновенно сложной внутренней жизнью, как и его Левин накануне женитьбы на Кити Щербацкой из «Анны Карениной», которая во втором акте обернется Софьей Андреевной, верной и глубоко несчастной подругой жизни гения. Каково ею быть? Жалеть или завидовать и на чьей стороне истина, во имя которой жил, писал и искал смерти Толстой?
Причем сам граф, став символом, светочем и знаменем, ни разу не появится на сцене ни в каком виде. Тем более ни в бороде, ни в посконной рубахе. Ни одного штампа от живописи или литературы. Никаких рассуждений о важных вопросах человеческого существования, проклятий ветхозаветного пророка, поисков истины. Жадное искание истины в «Русском романе» - только в человеческих отношениях меж самыми близкими, обернувшееся для них трагедией.
Но трагедия у Карбаускиса смотрится невероятно легко и на одном дыхании. Привычных коллективных покашливаний, этих предательских знаков драматургическо-режиссерских провисов или просто скуки, здесь нет. Карбаускис и его команда свели на этот раз два полюса - «легко» и «страшно». Возможность такого союза только подтверждает высокий класс профессионализма худрука Театра Маяковского и выводит его в лидеры современного театра в поколении 40-летних. И вполне бытовая декорация Сергея Бархина незаметно получает античное звучание, что тонко обозначено лишь абрисом четырех колонн, в тоне своем сливающихся с задником. Костюмы (Мария Данилова), свет (Игорь Капустин), музыка (Гиедрюс Пускунигис) - все работает на необыкновенную легкость этого семейного ужаса.
А теперь об актерской игре, которая в конечном итоге решает многое, если не все. Тут не обошлось без открытий. Открытие первого акта - Вера Панфилова в роли Кити и юной Софьи Андреевны в одном лице. Нервозность, трепетность ее героини так натуральны и трогательны, что убеждают - в отряде столичных звезд прибыло: сильная молодая актриса на амплуа героини, серьезный конкурент нынешним. Это верно, если не видеть ее предыдущей работы (спектакль «На траве двора»), где она - сексапильная, сочная, шалая, так что возможности Панфиловой значительно шире одного определенного амплуа. Рядом с ней на вторых и третьих ролях также прекрасные актрисы - Юлия Силаева (Щербацкая-мать), Юлия Соломатина (Александра), Мириам Сехон (Анна Каренина). Хотя на первом плане у режиссера дамы, все мужские работы заметны (Алексей Дякин, Сергей Удовик, Алексей Сергеев, Павел Пархоменко).
Ни для кого не открытие, что Евгения Симонова - большая актриса. Но вот в роли Софьи Андреевны, матери 7 детей и бабушки 25 внуков, супруги русского гения она стала открытием как мощная трагическая актриса. Ее работа точно для учебника по актерскому мастерству, на которую следует водить студентов в обязательном порядке. Чтобы изучать такие понятия, как интонация, посыл голоса в зал, умение работать с саунд-дизайном и умение держать паузу, от которой мурашки по коже и слезы. Весь второй акт роль у Симоновой - как один большой монолог, обращенный к невидимому супругу, который где-то там, с кем-то, в осаде «толстовцев», доводящих ее до исступления. Жалко ее бесконечно. Поразительна и Татьяна Орлова в роли литературного секретаря Толстого Черткова и одновременно Аксиньи, простой бабы в жизни Толстого. И это еще одно открытие «Русского романа», в котором сам черт (что там граф Толстой) ногу сломит - где тьма, где свет, в чем истина? А если в вине - то в чьей?
Марина Райкина, «Московский комсомолец»
Ссылка на