В предложенном для анализа тексте известный писатель и драматург Л.Н.Андреев поднимает важную проблему влияния войны на судьбы людей.
Автор раскрывает этот вопрос на примере случая из жизни героя своего текста. Л.Н.Андреев обращает особое внимание на непоколебимый дух офицера, несломленный муками, лишениями, тяжелыми воспоминаниями, оставленными войной. Она искалечила бойца физически ("...отрезанных ног...", "...трясется голова...и руки тоже..."), истерзала душу, герой изменился внешне. Однако офицер не отчаивается, он даже разочарован поведением домочадцев: "Отчего...ходите за мною, как тени?". Публицист с горечью отмечает, что последствия боевых событий оказали влияние не только на бойца, непосредственного участника военных действий, но и на душевное состояние близких ему людей. Семья героя пребывает в состоянии тревоги и беспокойства, родственники тяжело переживают страдания мужа, сына, брата.
Публицист придает особое значение словам жены героя: "Что же это? Как жестоки люди."
Нельзя не согласиться с точкой зрения Л.Н.Андреева. Писатель убеждает нас в том, что даже после войны, калечащей судьбы людей, можно и нужно продолжать жить, преодолевая боль.
В качестве первого аргумента приведу рассказ М.А.Шолохова "Судьба человека". По возвращении к роднымв свой месячный отпуск, Андрей Соколов видит на месте своего дома воронку. Жена и две дочери погибли из-за сброшенной бомбы, сын Анатолий ушел на фронт и был застрелен снайпером. Однако герой не теряет желания жить, он берет на воспитание беспризорного мальчика Ванюшку. Таким образом, в финале произведения все осиротевшие души находят приют друг в друге.
В качестве второго доказательства приведу античный сюжет из древнегреческой мифологии. Несмотря на то, что участниками описываемых событий являются боги, их быт схож с человеческим: у них есть семьи, дети, жизненные истории, уникальные характеры. Когда сыновья Геи (Земля), титаны, терпят поражение от рук братьев - богов Олимпа, разъяренная мать насылает на победителей новое прокльтье -гигантов, таким образом продолжая бороться и мстить за погибших детей.
Итак, война оказывает влияния на жизни солдатов и их семьи, однако существуют примеры людей, которые не упиваются горем потерь, а продолжают жить и сражаться, несмотря на любые недуги.
Эффективная подготовка к ЕГЭ (все предметы) -
(1) Из самовара пар валил, как из паровоза, - даже стекло в лампе немного затуманилось: так сильно шёл пар. (2) И чашечки были те же, синие снаружи и белые внутри, очень красивые чашечки, которые подарили нам ещё на свадьбе. (3) Сестра жены подарила - она очень славная и добрая женщина.
Сочинение
Двадцатый век обернулся для истории нашей страны чередой страшнейших, разрушительных событий. Скорбь и боль переполняет сердца наших соотечественник и по сей день, а множество написанных в военный период произведений не дают нам забывать о подвиге каждого героя. В данном отрывке Л. Андреев рассуждает именно над проблемой влияния войны на человека.
Мы знакомимся с историей семьи, один из членов которой побывал на войне и вернулся с неё, кажется, совсем другим человеком. Автор акцентирует наше внимание на таких деталях, как частые паузы в речи и молчание, бледность лица и угрюмый вид тех, кто ждал своего героя. Негодование и крик, застывший на губах у каждого члена семьи, истерики и слезы от осознания происходящего писатель дополняет такими контрастными деталями, как позитив и «счастье» выжившего и вернувшегося с войны героя, а также «чистенькая, со взбитыми подушками, с завёрнутым одеялом…кровать, та самая» которая символично была куплена 4 года назад, перед свадьбой.
Мнение автора мне понятно: Л. Андреев считает, что война калечит судьбы людей и приносит в семьи горе, боль и страдание. И вне зависимости от результата прошедших событий, понесенные войной жертвы невозможно сравнить ни с чем.
Я не могу не согласиться с мыслью писателя. Безусловно, нет ничего страшнее войны. Эта стихия бесчеловечна во всех отношениях: она калечит судьбы и солдат, и тех, кто остался ждать дорогих и близких в тылу, а сами события бесповоротно меняют отношение бойца к жизни, его когда-то существовавшие мечты и стремления, а зачастую и вовсе убивают в нем человека, оставляя на всю оставшуюся жизнь психологический шрам.
Хорошим примером служит герой рассказа М.А. Шолохова «Судьба человека». С наступлением роковой даты жизнь Андрея Соколова, как и у многих других солдат, была поделена на «до» и «после» - он потерял всю свою семью и каждый день боролся за собственную жизнь: в плену и на поле боя. Его планы на будущее были стерты в один миг, в глазах пропал огонь, а в мыслях было лишь желание дойти до конца и убедиться в том, что все эти жертвы не были напрасными. Вернуться к прошлой, мирной жизни Андрею Соколову, конечно же, не удалось, однако на своем пути он встретил не менее искалеченную судьбу, маленького несчастного мальчика, оставшегося совсем одного, с ним герой и продолжил свою послевоенную жизнь - два развороченных, одиноких, но стойких сердца на пути к светлому будущему.
В повести В. Закруткина «Матерь человеческая» мы знакомимся с еще одной истерзанной, искалеченной судьбой. Война забрала у главной героини все: фашисты повесили на глазах у женщины её мужа и сына, и даже представить сложно, какие мысли и эмоции переполняли девушку. Однако материнский инстинкт не дал Марии сойти с ума и помог двигаться дальше: она выполняет бесценный долг и спасает множество детей и даже раненного немца от верной гибели, показывая тем самым, что в сердце русской женщины невозможно убить милосердие.
Вывод всего вышесказанного прост: нет ничего страшнее и губительнее для человека, чем война, потому что даже у оставшихся в живых солдат возникает риск никогда больше не суметь полюбить жизнь.
Вопрос №25
Прочитайте текст и выполните задания 21 - 26
(1)Из самовара пар валил, как из паровоза, — даже стекло в лампе немного затуманилось: так сильно шёл пар. (2)И чашечки были те же, синие снаружи и белые внутри, очень красивые чашечки, которые подарили нам ещё на свадьбе. (3)Сестра жены подарила — она очень славная и добрая женщина.
— (4)Неужели все уцелели? — недоверчиво спросил я, мешая сахар в стакане серебряной чистой ложечкой.
— (5)Одна разбилась, — ответила жена рассеянно: она в это время держала отвёрнутым кран, и оттуда красиво и легко бежала горячая вода.
(6)Я засмеялся.
— (7)Чего ты? — спросил брат.
— (8)Так. (9)Ну, отвезите-ка меня ещё разок в кабинетик. (10)Потрудитесь для героя! (11)Побездельничали без меня, теперь баста, я вас подтяну, — и я в шутку, конечно, запел: «Мы храбро на врагов, на бой, друзья, спешим...»
(12)Они поняли шутку и тоже улыбнулись, только жена не подняла лица: она перетирала чашечки чистым вышитым полотенцем. (13)В кабинете я снова увидел голубенькие обои, лампу с зелёным колпаком и столик, на котором стоял графин с водою. (14)И он был немного запылён.
— (15)Налейте-ка мне водицы отсюда, — весело приказал я.
— (16)Ты же сейчас пил чай.
— (17)Ничего, ничего, налейте. (18)А ты, — сказал я жене, — возьми сынишку и посиди немножко в той комнате. (19)Пожалуйста.
(20)И маленькими глотками, наслаждаясь, я пил воду, а в соседней комнате сидели жена и сын, и я их не видел.
— (21)Так, хорошо. (22)Теперь идите сюда. (23)Но отчего он так поздно не ложится спать?
— (24)Он рад, что ты вернулся. (25)Милый, пойди к отцу.
(26)Но ребёнок заплакал и спрятался у матери в ногах.
— (27)Отчего он плачет? — с недоумением спросил я и оглянулся кругом. —
(28)Отчего вы все так бледны, и молчите, и ходите за мною, как тени?
(29) Брат громко засмеялся и сказал:
— Мы не молчим.
(30) И сестра повторила:
— (31)Мы всё время разговариваем.
— (32)Я похлопочу об ужине, — сказала мать и торопливо вышла.
— (33)Да, вы молчите, — с неожиданной уверенностью повторил я. — (34)С самого утра я не слышу от вас слова, я только один болтаю, смеюсь, радуюсь. (35)Разве вы не рады мне? (36)И почему вы все избегаете смотреть на меня, разве я так переменился? (37)Да, так переменился. (38)Я и зеркал не вижу. (39)Вы их убрали? (40)Дайте сюда зеркало.
— (41)Сейчас я принесу, — ответила жена и долго не возвращалась, и зеркальце принесла горничная. (42)Я посмотрел в него, и — я уже видел себя в вагоне, на вокзале — это было то же лицо, немного постаревшее, но самое обыкновенное. (43)И они, кажется, ожидали почему-то, что я вскрикну и упаду в обморок, — так обрадовались они, когда я спокойно спросил:
— Что же тут необыкновенного?
(44)Всё громче смеясь, сестра поспешно вышла, а брат сказал уверенно и спокойно:
— Да. (45)Ты мало изменился. (46)Полысел немного.
— (47)Поблагодари и за то, что голова осталась, — равнодушно ответил я. — (48)Но куда они все убегают: то одна, то другая. (49)Повози-ка меня ещё по комнатам. (50)Какое удобное кресло, совершенно бесшумное. (51)Сколько заплатили? (52)А я уж не пожалею денег: куплю себе такие ноги, лучше... (53)Велосипед!
(54)Он висел на стене, совсем ещё новый, только с опавшими без воздуха шинами. (55)На шине заднего колеса присох кусочек грязи — от последнего раза, когда я катался. (56)Брат молчал и не двигал кресла, и я понял это молчание и эту нерешительность.
— (57)В нашем полку только четыре офицера осталось в живых, — угрюмо сказал я. — (58)Я очень счастлив... (59)А его возьми себе, завтра возьми.
— (60)Хорошо, я возьму, — покорно согласился брат. — (61)Да, ты счастлив. (62)У нас полгорода в трауре. (63)А ноги — это, право...
— (64)Конечно. (65)Я не почтальон.
(66)Брат внезапно остановился и спросил:
— А отчего у тебя трясётся голова?
— (67)Пустяки. (68)Это пройдёт, доктор сказал!
— (69)И руки тоже?
— (70)Да, да. (71)И руки. (72)Всё пройдет. (73)Вези, пожалуйста, мне надоело стоять.
(74)Они расстроили меня, эти недовольные люди, но радость снова вернулась ко мне, когда мне стали приготовлять постель — настоящую постель, на красивой кровати, на кровати, которую я купил перед свадьбой, четыре года тому назад. (75)Постлали чистую простыню, потом взбили подушки, завернули одеяло — а я смотрел на эту торжественную церемонию, и в глазах у меня стояли слёзы от смеха.
— (76)А теперь раздень-ка меня и положи, — сказал я жене. — (77)Как хорошо!
— (78)Сейчас, милый.
— (79)Поскорее!
— (80)Сейчас, милый.
— (81)Да что же ты?
— (82)Сейчас, милый.
(83)Она стояла за моею спиною, и я тщетно поворачивал голову, чтобы увидеть её. (84)И вдруг она закричала, так закричала, как кричат только на войне:
— Что же это! — (85)И бросилась ко мне, обняла, упала около меня, пряча голову у отрезанных ног, с ужасом отстраняясь от них и снова припадая, целуя эти обрезки и плача.
— (86)Какой ты был! (87)Ведь тебе только тридцать лет. (88)Молодой, красивый был. (89)Что же это! (90)Как жестоки люди. (91)3ачем это? (92)Кому это нужно было? (93)Ты, мой кроткий, мой жалкий, мой милый, милый...
(94)И тут на крик прибежали все они, и мать, и сестра, и нянька, и все они плакали, говорили что-то, валялись у моих ног и так плакали. (95)А на пороге стоял брат, бледный, совсем белый, с трясущейся челюстью, и визгливо кричал:
— Я тут с вами с ума сойду. (96)С ума сойду!
(97)А мать ползала у кресла и уже не кричала, а хрипела только и билась головой о колёса. (98)И чистенькая, со взбитыми подушками, с завёрнутым одеялом, стояла кровать, та самая, которую я купил четыре года назад — перед свадьбой...
(По Л. Н. Андрееву)
25. «Отрывок из рассказа „Красный смех", написанного в разгар Русско-японской войны, передаёт дух того времени. При описании быта, такого родного для героя текста участника войны, автор особое внимание уделяет деталям. Чувство наслаждения видом знакомых вещей передаётся благодаря использованию различных средств выразительности, среди которых троп — (А)___ („как из паровоза" в предложении 1), лексическое средство — (Б)___ („чашечки" в предложении 2, „голубенькие" в предложении 13). Чувства родственников героя выражены прежде всего через их реплики: так, в словах жены встречаются синтаксические средства — (В)___ (в предложениях 78, 80, 82, 93), (Г)___ (предложения 91, 92)».
Список терминов:
1) олицетворение
2) обращения
3) метонимия
4) просторечная лексика
5) сравнение
6) антитеза
7) слова с уменьшительно-ласкательными суффиксами
8) градация
9) вопросительные предложения
Лексические средства (тропы)
Тропы - слова или обороты речи, употреблённые в переносном, иносказательном значении.
1. Эпитет - прилагательное, имеющее образно-эмоциональное значение (может быть существительным, наречием, глаголом).
Золотая роща. Заливались весёлые птахи. Лазурь небесная смеётся. Гордо реет буревестник. Поэт - эхо мира.
2. Метафора — одно заменяется другим в переносном значении (скрытое сравнение).
Ожог на земле. Ситец неба голубой.
3. Олицетворение - явления или предметы, наделяются свойствами живых существ.
Время бежит. Угрюмый лес.
4. Метонимия — замена содержащего - содержимым; вещь - материал.
Я три тарелки съел. Хрусталь и бронза на столе.
5. Синекдоха — замена множественного числа единственным, употребление целого вместо части (и наоборот).
Все флаги в гости будут к нам (в значении: государства).
6. Аллегория — иносказание, изображение конкретного понятия в художественных образах (в сказках, баснях, пословицах, былинах).
Хитрость - в образе лисицы, мужество и сила - в образе Ильи Муромца, красота - в образе Аполлона.
7. Гипербола — преувеличение свойств, качеств.
Я сто раз говорила. Мою любовь, широкую, как море, вместить не могут жизни берега.
8. Литота — преуменьшение свойств, качеств.
В двух шагах отсюда.
9. Перифраза — пересказ, описательный оборот, содержащий оценку (предмет не называется прямо, называются свойства или схожие значения указывающие на предмет).
Белокаменная столица (Москва). Унылая пора! Очей очарованье, (осень).
10. Каламбур — игра слов, юмористическое использование многозначности слов или омонимии.
Весна хоть кого с ума сведет. Лед - и тот тронулся; Директор провёл конференцию… И журналистов…
11. Ирония — употребление слова в смысле, обратном буквальному; цель - тонкая или скрытая насмешка; высшая степень иронии - сарказм .
Мы- умы, а вы- увы; между нами говоря, этот инженер человеческих душ, оказался на редкость несостоятельным и ограниченным субъектом.
12. Парадокс — неожиданный, расходящийся с логикой или привычным мнением вывод.
13. Сравнение — сравнение схожих элементов в тексте + сравнительные союзы (как будто, словно, точно, как и т.д.).
...словно золотой, ...точно выпиленный лобзиком.
Лексические средства (не являются тропами)
Лексические средства основаны на значении слов.
1. Фразеологизм - устойчивое выражение, употребляемое в переносном значении.
Прыгать на задних лапках.
2. Лексический повтор - повторение слова, словосочетания в предложении или тексте.
Ветер, ветер на всём белом свете.
3. Синонимы - слова одной части речи, одинаковые или близкие по своему лексическому значению
Предположение, догадка, гипотеза.
4. Контекстные (или контекстуальные) синонимы - слова, являющиеся синонимами только в данном тексте.
Ломоносов - гений - любимое дитя природы. (В. Белинский)
5. Антонимы - слова одной части речи, противоположные по своему лексическому значению
Черный - белый, горячий - холодный, высокий - низкий.
6. Омонимы - слова, одинаковые по звучанию, но разные по своему лексическому значению
Клуб (дыма), клуб (охотников и рыболовов), клуб (ночной).
7. Профессиональная лексика - слова, свойственные профессиональным диалектам; профессиональные слова, употребляемые группами людей, объединенных общими занятиями, родом деятельности
Где циркуль зодчего
, палитра
и резец
Ученой прихоти твоей повиновались
Синтаксические средства
Синтаксические средства - обороты речи, применяемые для усиления экспрессивности (выразительности) высказывания (не основаны на переносном значении)
1. Сравнительный оборот - есть то, что сравнивается, то, с чем сравнивается + сравнительные союзы (как будто, словно, точно, как и т.д.).
Он, как слон в посудной лавке.
2. Эллипсис - пропуске одного из членов предложения, легко восстанавливаемого по смыслу (чаще всего сказуемого). Этим достигается динамичность и сжатость речи, передается напряженная смена действия.
Мы села — в пепел, грады — в прах,
В мечи — серпы и плуги.
3. Оксюморон — сочетание логически несовместимых понятий.
Звонкая тишина, горячий снег, страшно смешно, ужасно весело.
4. Вопросно-ответная форма изложения - текст представлен в виде риторических вопросов и ответов на них.
И опять метафора: «Живите под минутными домами…». Что это означат? Ничто не вечно, все подвержено тлену и разрушению
5. Ряды однородных членов предложения - перечисление однородных понятий.
Его ждала долгая, тяжелая болезнь, уход из спорта.
6. Цитирование - передача в тексте чужих мыслей, высказываний с указанием автора данных слов.
Как сказано в поэме Н. Некрасова: «Ниже тоненькой былиночки надо голову клонить…»
7. Анафора - повтор начальных слов.
Клянусь я первым днём творенья, клянусь его последним днём
8. Эпифора - повтор конечных слов.
9. Антитеза - сопоставление, противоположных понятий по смыслу в предложении или тексте.
Глупый осудит, а умный рассудит.
10. Инверсия - изменение правильного порядка слов с целью усиления выразительности.
Вывели лошадей. Не понравились они мне. Зимы ждала природа.
11. Параллелизмы - сходное расположение элементов, однотипное построение.
Ямщик свистнул, лошади поскакали, колокольчик загремел.
12. Градация - «лесенка» близких по смыслу слов с нарастанием или убыванием их смысловой значимости.
Женщины плачьте:ручьями, озёрами, океанами слёз!
13. Парцелляция - разделение предложения на несколько.
Ночь. Улица. Фонарь
Для данного вопроса нет пояснения
…вокруг самовара, вокруг настоящего самовара, из которого пар валил, как из паровоза, – даже стекло в лампе немного затуманилось: так сильно шел пар. И чашечки были те же, синие снаружи и белые внутри, очень красивые чашечки, которые подарили нам еще на свадьбе. Сестра жены подарила – она очень славная и добрая женщина.
– Неужели все целы? – недоверчиво спросил я, мешая сахар в стакане серебряной чистой ложечкой.
– Одну разбили, – сказала жена рассеянно: она в это время держала отвернутым кран, и оттуда красиво и легко бежала горячая вода.
Я засмеялся.
– Чего ты? – спросил брат.
– Так. Ну, отвезите-ка меня еще разок в кабинетик. Потрудитесь для героя! Побездельничали без меня, теперь баста, я вас подтяну, – и я в шутку, конечно, запел: «Мы храбро на врагов, на бой, друзья, спешим…»
Они поняли шутку и тоже улыбнулись, только жена не подняла лица: она перетирала чашечки чистым вышитым полотенцем. В кабинете я снова увидел голубенькие обои, лампу с зеленым колпаком и столик, на котором стоял графин с водою. И он был немного запылен.
– Налейте-ка мне водицы отсюда, – весело приказал я.
– Ты же сейчас пил чай.
– Ничего, ничего, налейте. А ты, – сказал я жене, возьми сынишку и посиди немножко в той комнате. Пожалуйста.
И маленькими глотками, наслаждаясь, я пил воду, а в соседней комнате сидели жена и сын, и я их не видел.
– Так, хорошо. Теперь идите сюда. Но отчего он так поздно не ложится спать?
– Он рад, что ты вернулся. Милый, пойди к отцу.
Но ребенок заплакал и спрятался у матери в ногах.
– Отчего он плачет? – с недоумением спросил я и оглянулся кругом. – Отчего вы все так бледны, и молчите, и ходите за мною, как тени?
Брат громко засмеялся и сказал:
– Мы не молчим.
И сестра повторила:
– Мы все время разговариваем.
– Я похлопочу об ужине, – сказала мать и торопливо вышла.
– Да, вы молчите, – с неожиданной уверенностью повторил я. – С самого утра я не слышу от вас слова, я только один болтаю, смеюсь, радуюсь. Разве вы не рады мне? И почему вы все избегаете смотреть на меня, разве я так переменился? Да, так переменился. Я и зеркал не вижу. Вы их убрали? Дайте сюда зеркало.
– Сейчас я принесу, – ответила жена и долго не возвращалась, и зеркальце принесла горничная. Я посмотрел в него, и – я уже видел себя в вагоне, на вокзале – это было то же лицо, немного постаревшее, но самое обыкновенное. И они, кажется, ожидали почему-то, что я вскрикну и упаду в обморок, – так обрадовались они, когда я спокойно спросил:
– Что же тут необыкновенного?
Все громче смеясь, сестра поспешно вышла, а брат сказал уверенно и спокойно:
– Да. Ты мало изменился. Полысел немного.
– Поблагодари и за то, что голова осталась, – равнодушно ответил я. – Но куда они все убегают: то одна, то другая. Повози-ка меня еще по комнатам. Какое удобное кресло, совершенно бесшумное. Сколько заплатили? А я уж не пожалею денег: куплю себе такие ноги, лучше… Велосипед!
Он висел на стене, совсем еще новый, только с опавшими без воздуха шинами. На шине заднего колеса присох кусочек грязи – от последнего раза, когда я катался. Брат молчал и не двигал кресла, и я понял это молчание и эту нерешительность.
– В нашем полку только четыре офицера осталось в живых, – угрюмо сказал я. – Я очень счастлив… А его возьми себе, завтра возьми.
– Хорошо, я возьму, – покорно согласился брат. – Да, ты счастлив. У нас полгорода в трауре. А ноги это, право…
– Конечно. Я не почтальон.
Брат внезапно остановился и спросил:
– А отчего у тебя трясется голова?
– Пустяки. Это пройдет, доктор сказал!
– И руки тоже?
– Да, да. И руки. Все пройдет. Вези, пожалуйста, мне надоело стоять.
Они расстроили меня, эти недовольные люди, но радость снова вернулась ко мне, когда мне стали приготовлять постель – настоящую постель, на красивой кровати, на кровати, которую я купил перед свадьбой, четыре года тому назад. Постлали чистую простыню, потом взбили подушки, завернули одеяло – а я смотрел на эту торжественную церемонию, и в глазах у меня стояли слезы от смеха.
– А теперь раздень-ка меня и положи, – сказал я жене. – Как хорошо!
– Сейчас, милый.
– Поскорее!
– Сейчас, милый.
– Да что же ты?
– Сейчас, милый.
Она стояла за моею спиною, у туалета, и я тщетно поворачивал голову, чтобы увидеть ее. И вдруг она закричала, так закричала, как кричат только на войне:
– Что же это! – И бросилась ко мне, обняла, упала около меня, пряча голову у отрезанных ног, с ужасом отстраняясь от них и снова припадая, целуя эти обрезки и плача.
– Какой ты был! Ведь тебе только тридцать лет. Молодой, красивый был. Что же это! Как жестоки люди. Зачем это? Кому это нужно было? Ты, мой кроткий, мой жалкий, мой милый, милый…
И тут на крик прибежали все они, и мать, и сестра, и нянька, и все они плакали, говорили что-то, валялись у моих ноги и так плакали. А на пороге стоял брат, бледный, совсем белый, с трясущейся челюстью, и визгливо кричал:
– Я тут с вами с ума сойду. С ума сойду!
А мать ползала у кресла и уже не кричала, а хрипела только и билась головой о колеса. И чистенькая, со взбитыми подушками, с завернутым одеялом, стояла кровать, та самая, которую я купил четыре года назад – перед свадьбой…
| |
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
Отрывок седьмой
…это было безбожно, это было беззаконно. Красный Крест уважается всем миром, как святыня, и они увидели, что это идет поезд не с солдатами, а с безвредными ранеными, и они должны были предупредить о заложенной мине. Несчастные люди, они уже грезили о доме…
Отрывок восьмой
…вокруг самовара, вокруг настоящего самовара, из которого пар валил, как из паровоза, – даже стекло в лампе немного затуманилось: так сильно шел пар. И чашечки были те же, синие снаружи и белые внутри, очень красивые чашечки, которые подарили нам еще на свадьбе. Сестра жены подарила – она очень славная и добрая женщина.
– Неужели все целы? – недоверчиво спросил я, мешая сахар в стакане серебряной чистой ложечкой.
– Одну разбили, – сказала жена рассеянно: она в это время держала отвернутым кран, и оттуда красиво и легко бежала горячая вода.
Я засмеялся.
– Чего ты? – спросил брат.
– Так. Ну, отвезите-ка меня еще разок в кабинетик. Потрудитесь для героя! Побездельничали без меня, теперь баста, я вас подтяну, – и я в шутку, конечно, запел: «Мы храбро на врагов, на бой, друзья, спешим…»
Они поняли шутку и тоже улыбнулись, только жена не подняла лица: она перетирала чашечки чистым вышитым полотенцем. В кабинете я снова увидел голубенькие обои, лампу с зеленым колпаком и столик, на котором стоял графин с водою. И он был немного запылен.
– Налейте-ка мне водицы отсюда, – весело приказал я.
– Ты же сейчас пил чай.
– Ничего, ничего, налейте. А ты, – сказал я жене, – возьми сынишку и посиди немножко в той комнате. Пожалуйста.
И маленькими глотками, наслаждаясь, я пил воду, а в соседней комнате сидели жена и сын, и я их не видел.
– Так, хорошо. Теперь идите сюда. Но отчего он так поздно не ложится спать?
– Он рад, что ты вернулся. Милый, пойди к отцу.
Но ребенок заплакал и спрятался у матери в ногах.
– Отчего он плачет? – с недоумением спросил я и оглянулся кругом. – Отчего вы все так бледны, и молчите, и ходите за мною, как тени?
Брат громко засмеялся и сказал:
– Мы не молчим.
И сестра повторила:
– Мы все время разговариваем.
– Я похлопочу об ужине, – сказала мать и торопливо вышла.
– Да, вы молчите, – с неожиданной уверенностью повторил я. – С самого утра я не слышу от вас слова, я только один болтаю, смеюсь, радуюсь. Разве вы не рады мне? И почему вы все избегаете смотреть на меня, разве я так переменился? Да, так переменился. Я и зеркал не вижу. Вы их убрали? Дайте сюда зеркало.
– Сейчас я принесу, – ответила жена и долго не возвращалась, и зеркальце принесла горничная. Я посмотрел в него, и – я уже видел себя в вагоне, на вокзале – это было то же лицо, немного постаревшее, но самое обыкновенное. И они, кажется, ожидали почему-то, что я вскрикну и упаду в обморок, – так обрадовались они, когда я спокойно спросил:
– Что же тут необыкновенного?
Все громче смеясь, сестра поспешно вышла, а брат сказал уверенно и спокойно:
– Да. Ты мало изменился. Полысел немного.
– Поблагодари и за то, что голова осталась, – равнодушно ответил я. – Но куда они все убегают: то одна, то другая. Повози-ка меня по комнатам. Какое удобное кресло, совершенно бесшумное. Сколько заплатили? А я уж не пожалею денег: куплю себе такие ноги, лучше… Велосипед!
Он висел на стене, совсем еще новый, только с опавшими без воздуха шинами. На шине заднего колеса присох кусочек грязи – от последнего раза, когда я катался. Брат молчал и не двигал кресла, и я понял это молчание и эту нерешительность.
– В нашем полку только четыре офицера осталось в живых, – угрюмо сказал я. – Я очень счастлив… А его возьми себе, завтра возьми.
– Хорошо, я возьму, – покорно согласился брат. – Да, ты счастлив. У нас полгорода в трауре. А ноги – это, право…
– Конечно. Я не почтальон.
Брат внезапно остановился и спросил:
– А отчего у тебя трясется голова?
– Пустяки. Это пройдет, доктор сказал!
– И руки тоже?
– Да, да. И руки. Все пройдет. Вези, пожалуйста, мне надоело стоять.
Они расстроили меня, эти недовольные люди, но радость снова вернулась ко мне, когда мне стали приготовлять постель – настоящую постель, на красивой кровати, на кровати, которую я купил перед свадьбой, четыре года тому назад. Постлали чистую простыню, потом взбили подушки, завернули одеяло – а я смотрел на эту торжественную церемонию, и в глазах у меня стояли слезы смеха.
– А теперь раздень-ка меня и положи, – сказал я жене. – Как хорошо!
– Сейчас, милый.
– Поскорее!
– Сейчас, милый!
– Да что же ты?
– Сейчас, милый!
Она стояла за моею спиной, у туалета, и я тщетно поворачивал голову, чтобы увидеть ее. И вдруг она закричала, так закричала, как кричат только на войне:
– Что же это! – И бросилась ко мне, обняла, упала около меня, пряча голову у отрезанных ног, с ужасом отстраняясь от них и снова припадая, целуя эти обрезки и плача.
– Какой ты был! Ведь тебе только тридцать лет. Молодой, красивый был. Что же это! Как жестоки люди. Зачем это? Кому это нужно было? Ты мой кроткий, мой жалкий, мой милый, милый…
И тут на крик прибежали все они, и мать, и сестра, и нянька, и все они плакали, говорили что-то, валялись у моих ног и так плакали. А на пороге стоял брат, бледный, совсем белый, с трясущейся челюстью, и визгливо кричал:
– Я тут с вами с ума сойду. С ума сойду!
А мать ползала у кресла и уже не кричала, а хрипела только и билась головой о колеса. И чистенькая, со взбитыми подушками, с завернутым одеялом, стояла кровать, та самая, которую я купил четыре года назад – перед свадьбой…
Отрывок девятый
…Я сидел в ванне с горячей водой, а брат беспокойно вертелся по маленькой комнате, присаживаясь, снова вставая, хватая в руки мыло, простыню, близко поднося их к близоруким глазам и снова кладя обратно. Потом стал лицом к стене и, ковыряя пальцем штукатурку, горячо продолжал:
– Сам посуди: ведь нельзя безнаказанно десятки и сотни лет учить жалости, уму, логике, – давать сознание. Главное – сознание. Можно стать безжалостным, потерять чувствительность, привыкнуть к виду крови, и слез, и страданий – как вот мясники, или некоторые доктора, или военные; но как возможно, познав истину, отказаться от нее? По моему мнению, этого нельзя. С детства меня учили не мучить животных, быть жалостливым; тому же учили меня все книги, какие я прочел, и мне мучительно жаль тех, кто страдает на вашей проклятой войне. Но вот проходит время, и я начинаю привыкать ко всем этим смертям, страданиям, крови; я чувствую, что и в обыденной жизни я менее чувствителен, менее отзывчив и отвечаю только на самые сильные возбуждения, – но к самому факту войны я не могу привыкнуть, мой ум отказывается понять и объяснить то, что в основе своей безумно. Миллион людей, собравшись в одно место и стараясь придать правильность своим действиям, убивают друг друга, и всем одинаково больно, и все одинаково несчастны – что же это такое, ведь это сумасшествие?
Брат обернулся и вопросительно уставился на меня своими близорукими, немного наивными глазами.
– Красный смех, – весело сказал я, плескаясь.
– И я скажу тебе правду. – Брат доверчиво положил холодную руку на мое плечо, но как будто испугался, что оно голое и мокрое, и быстро отдернул ее. – Я скажу тебе правду: я очень боюсь сойти с ума. Я не могу понять, что это такое происходит. Я не могу понять, и это ужасно. Если кто-нибудь мог объяснить мне, но никто не может. Ты был на войне, ты видел – объясни мне.
– Убирайся к черту! – шутливо ответил я, плескаясь.
– Вот и ты тоже, – печально сказал брат. – Никто не в силах мне помочь. Это ужасно. И я перестаю понимать, что можно, чего нельзя, что разумно, а что безумно. Если сейчас я возьму тебя за горло, сперва тихонько, как будто ласкаясь, а потом покрепче, и удушу – что это будет!
– Ты говоришь вздор. Никто этого не делает.
Брат потер холодные руки, тихо улыбнулся и продолжал:
– Когда ты был еще там, бывали ночи, в которые я не спал, не мог заснуть, и тогда ко мне приходили странные мысли: взять топор и пойти убить всех: маму, сестру, прислугу, нашу собаку. Конечно, это были только мысли, и я никогда не сделаю.
– Надеюсь, – улыбнулся я, плескаясь.
– Вот тоже я боюсь ножей, всего острого, блестящего: мне кажется, что если я возьму в руки нож, то непременно кого-нибудь зарежу. Ведь правда, почему не зарезать, если нож острый?
– Основание достаточное. Какой ты, брат, чудак! Пусти-ка еще горяченькой водицы.
Брат отвернул кран, впустил воды и продолжал:
– Вот тоже я боюсь толпы, людей, когда их соберется много. Когда вечером я услышу на улице шум, громкий крик, то я вздрагиваю и думаю, что это уже началась… резня. Когда несколько человек стоят друг против друга и я не слышу, о чем они разговаривают, мне начинает казаться, что сейчас они закричат, бросятся один на другого и начнется убийство. И ты знаешь, – таинственно наклонился он к моему уху, – газеты полны сообщениями об убийствах, о каких-то странных убийствах. Это пустяки, что много людей и много умов, – у человечества один разум, и он начинает мутиться. Попробуй мою голову, какая она горячая. В ней огонь. А иногда становится она холодной, и все в ней замерзает, коченеет, превращается в страшный омертвелый лед. Я должен сойти с ума, не смейся, брат: я должен сойти с ума… Уже четверть часа – тебе пора выходить из ванны.
– Немножечко еще. Минуточку.
Мне так хорошо было сидеть в ванне, как прежде, и слушать знакомый голос, не вдумываясь в слова, и видеть все знакомое, простое, обыкновенное: медный, слегка позеленевший кран, стены с знакомым рисунком, принадлежности к фотографии, в порядке разложенные на полках. Я снова буду заниматься фотографией, снимать простые и тихие виды и сына: как он ходит, как он смеется и шалит. Этим можно заниматься и без ног. И снова буду писать – об умных книгах, о новых успехах человеческой мысли, о красоте и мире.
– Го-го-го! – загрохотал я, плескаясь.
– Что тобой? – испугался брат и побледнел.
– Так. Весело, что я дома.
Он улыбнулся мне, как ребенок, как младшему, хотя я был на три года старше его, и задумался – как взрослый, как старик, у которого большие, тяжелые и старые мысли.
– Куда уйти? – сказал он, пожав плечами. – Каждый день, приблизительно в один час, газеты замыкают ток, и все человечество вздрагивает. Эта одновременность ощущений, мыслей, страданий и ужаса лишает меня опоры, и я – как щепка на волне, как пылинка в вихре. Меня силою отрывает от обычного, и каждое утро бывает один страшный момент, когда я вишу в воздухе над черной пропастью безумия. И я упаду в нее, я должен в нее упасть. Ты еще не все знаешь, брат. Ты не читаешь газет, много от тебя скрывают – ты еще не все знаешь, брат.
И то, что он сказал, я счел немного мрачной шуткой – это было участью всех тех, кто в безумии своем становится близок безумию войны и предостерегал нас. Я счел это шуткой – как будто забыл я в этот момент, плескаясь в горячей воде, все то, что видел я там.
– Ну и пусть себе скрывают, а мне надо вылезать из ванны, – легкомысленно сказал я, и брат улыбнулся и позвал слугу, и вдвоем они вынули меня и одели. Потом я пил душистый чай из моего рубчатого стакана и думал, что жить можно и без ног, а потом меня отвезли в кабинет к моему столу, и я приготовился работать.
До войны я занимался в журнале обзором иностранных литератур, и теперь возле меня, на расстоянии руки, лежала груда этих милых, прекрасных книг в желтых, синих, коричневых обложках. Моя радость была так велика, наслаждение так глубоко, что я не решался начать чтение и только перебирал книги, нежно лаская их рукою. Я чувствовал, что по лицу моему расплывается улыбка, вероятно, очень глупая улыбка, но я не мог удержать ее, любуясь шрифтами, виньетками, строгой и прекрасной простотой рисунка. Как много во всем этом ума и чувства красоты! Скольким людям надо было работать, искать, как много нужно было вложить таланта и вкуса, чтобы создать хоть вот эту букву, такую простую и изящную, такую умную, такую гармоничную и красноречивую в своих переплетающихся черточках.
– А теперь надо работать, – серьезно, с уважением к труду, сказал я.
И я взял перо, чтобы сделать заголовок, – и, как лягушка, привязанная на нитке, зашлепала по бумаге моя рука. Перо тыкалось в бумагу, скрипело, дергалось, неудержимо скользило в сторону и выводило безобразные линии, оборванные, кривые, лишенные смысла. И я не вскрикнул, и я не пошевельнулся – я похолодел и замер в сознании приближающейся страшной истины; а рука прыгала по ярко освещенной бумаге, и каждый палец в ней трясся в таком безнадежном живом безумном ужасе, как будто они, эти пальцы, были еще там, на войне, и видели зарево и кровь, и слышали стоны и вопли несказанной боли. Они отделились от меня, они жили, они стали ушами и глазами, эти безумно трепещущие пальцы; и, холодея, не имея силы вскрикнуть и пошевельнуться, я следил за их дикой пляской по чистому, ярко-белому листу.
И тихо было. Они думали, что я работаю, и закрыли все двери, чтобы не помешать звуком, – один, лишенный возможности двигаться, сидел я в комнате и послушно глядел, как дрожат руки.
– Это ничего, – громко сказал я, и в тишине и одиночестве кабинета голос прозвучал хрипло и нехорошо, как голос сумасшедшего. – Это ничего. Я буду диктовать. Ведь был же слеп Мильтон, когда писал свой «Возвращенный рай». Я могу мыслить – это главное, это все.
И я стал сочинять длинную, умную фразу о слепом Мильтоне, но слова путались, выпадали, как из дурного набора, и, когда я подходил к концу фразы, я уже забывал ее начало. Я хотел вспомнить тогда, с чего это началось, почему я сочиняю эту странную, бессмысленную фразу о каком-то Мильтоне, – и не мог.
– «Возвращенный рай», «Возвращенный рай», – твердил я и не понимал, что это значит.
И тут я сообразил, что вообще много я забываю, что я стал страшно рассеян и путаю знакомые лица, что даже в простом разговоре я теряю слова, а иногда, и зная слово, не могу никак понять его значения. Мне ясно представился теперешний мой день: какой-то странный, короткий, обрубленный, как мои ноги, с пустыми, загадочными местами – длинными часами потери сознания или бесчувствия, о которых я ничего не могу вспомнить.
Я хотел позвать жену, позабыл, как ее зовут, – это уже не удивило и не испугало меня. Тихонько я прошептал:
Нескладное, непривычное в обращении слово тихо прозвучало и замерло, не вызвав ответа. И тихо было. Они боялись неосторожным звуком помешать моей работе, и тихо было – настоящий кабинет ученого, уютный, тихий, располагающий к созерцанию и творчеству. «Милые, как они заботятся обо мне!» – подумал я, умиленный.
…И вдохновение, святое вдохновение осенило меня. Солнце зажглось в моей голове, и горячие творческие лучи его брызнули на весь мир, роняя цветы и песни. И всю ночь я писал, не зная усталости, свободно паря на крыльях могучего, святого вдохновения. Я писал великое, я писал бессмертное – цветы и песни. Цветы и песни…
Часть II
Отрывок десятый
…к счастью, он умер на прошлой неделе, в пятницу. Повторяю, это большое счастье для брата. Безногий калека, весь трясущийся, с разбитою душою, в своем безумном экстазе творчества он был страшен и жалок. С той самой ночи целых два месяца он писал, не вставая с кресла, отказываясь от пищи, плача и ругаясь, когда мы на короткое время увозили его от стола. С необыкновенною быстротой он водил сухим пером по бумаге, отбрасывая листки один за другим, и все писал, писал. Он лишился сна, и только два раза удалось нам уложить его на несколько часов в постель, благодаря сильному приему наркотика, а потом уже и наркоз не в силах был одолеть его творческого безумного экстаза. По его требованию, окна весь день были занавешены и горела лампа, создавая иллюзию ночи, и он курил папиросу за папиросой и писал. По-видимому, он был счастлив, и мне никогда не приходилось видеть у здоровых людей такого вдохновенного лица – лица пророка или великого поэта. Он сильно исхудал до восковой прозрачности трупа или подвижника, и совершенно поседел; и начал он свою безумную работу еще сравнительно молодым, а кончил ее – стариком. Иногда он торопился писать больше обыкновенного, перо тыкалось в бумагу и ломалось, но он не замечал этого; в такие минуты его нельзя было трогать, так как, при малейшем прикосновении, с ним делался припадок, слезы, хохот; минутами, очень редко, он блаженно отдыхал и благосклонно беседовал со мною, каждый раз предлагая одни и те же вопросы: кто я, как меня зовут и давно ли я занимаюсь литературой.
А потом снисходительно рассказывал, всегда в одних и тех же словах, как он смешно испугался, что потерял память и не может работать, и как он блистательно тут же опроверг это сумасшедшее предположение, начав свой великий, бессмертный труд о цветах и песнях.
– Конечно, я не рассчитываю на признание современников, – гордо и вместе с тем скромно говорил он, кладя дрожащую руку на груду пустых листков, – но будущее, но будущее поймет мою идею.
О войне он не вспоминал ни разу и ни разу не вспомнил о жене и сыне; призрачная бесконечная работа поглощала его внимание так безраздельно, что едва ли он сознавал что-нибудь, кроме нее. В его присутствии можно было ходить, разговаривать, и он этого не замечал, и ни на мгновение лицо его не теряло выражения страшной напряженности и вдохновения. В безмолвии ночей, когда все спали и он один неутомимо плел бесконечную нить безумия, он казался страшен, и только один я да еще мать решались подходить к нему. Однажды я попробовал дать ему, вместо сухого пера, карандаш, думая, что, быть может, он действительно что-нибудь пишет, но на бумаге остались только безобразные линии, оборванные, кривые, лишенные смысла.
И умер он ночью, за работой. Я хорошо знал брата, и сумасшествие его не явилось для меня неожиданностью: страстная мечта о работе, сквозившая еще в его письмах с войны, составлявшая содержание всей его жизни по возвращении, неминуемо должна была столкнуться с бессилием его утомленного, измученного мозга и вызвать катастрофу. И думаю, что мне довольно точно удалось восстановить всю последовательность ощущений, приведших его к концу в ту роковую ночь. Вообще, все, что я здесь записал о войне, взято мною со слов покойного брата, часто очень сбивчивых и бессвязных; только некоторые отдельные картины так неизгладимо и глубоко вонзились в его мозг, что я мог привести их почти дословно, как он рассказывал.
Я его любил, и смерть его лежит на мне, как камень, и давит мозг своей бессмысленностью. К тому непонятному, что окутывает мою голову, как паутиной, она прибавила еще одну петлю и крепко затянула ее. Вся наша семья уехала в деревню, к родственникам, и я один во всем доме – в этом особнячке, который так любил брат. Прислугу рассчитали, иногда дворник из соседнего дома по утрам приходит топить печи, а в остальное время я один, и похож на муху, которую захлопнули между двумя рамами окна, – мечусь и расшибаюсь о какую-то прозрачную, но непреодолимую преграду. И я чувствую, я знаю, что из этого дома мне не уйти. Теперь, когда я один, война безраздельно владеет мною и стоит, как непостижимая загадка, как страшный дух, которого я не могу облечь плотью. Я даю ей всевозможные образы: безглавого скелета на коне, какой-то бесформенной тени, родившейся в тучах и бесшумно обнявшей землю, но ни один образ не дает мне ответа и не исчерпывает того холодного, постоянного отупелого ужаса, который владеет мною.
Я не понимаю войны и должен сойти с ума, как брат, как сотни людей, которых привозят оттуда. И это не страшит меня. Потеря рассудка мне кажется почетной, как гибель часового на своем посту. Но ожидание, но это медленное и неуклонное приближение безумия, это мгновенное чувство чего-то огромного, падающего в пропасть, эта невыносимая боль терзаемой мысли… Мое сердце онемело, оно умерло, и нет ему новой жизни, но мысль – еще живая, еще борющаяся, когда-то сильная, как Самсон, а теперь беззащитная и слабая, как дитя, – мне жаль ее, мою бедную мысль. Минутами я перестаю выносить пытку этих железных обручей, сдавливающих мозг; мне хочется неудержимо выбежать на улицу, на площадь, где народ, и крикнуть:
– Сейчас прекратите войну, или…
Но какое «или»? Разве есть слова, которые могли бы вернуть их к разуму, слова, на которые не нашлось бы других таких же громких и лживых слов? Или стать перед ними на колени и заплакать? Но ведь сотни тысяч слезами оглашают мир, а разве это хоть что-нибудь дает? Или на их глазах убить себя? Убить! Тысячи умирают ежедневно – и разве это хоть что-нибудь дает?
И когда я так чувствую свое бессилие, мною овладевает бешенство – бешенство войны, которую я ненавижу. Мне хочется, как тому доктору, сжечь их дома, с их сокровищами, с их женами и детьми, отравить воду, которую они пьют; поднять всех мертвых из гробов и бросить трупы в их нечистые жилища, на их постели. Пусть спят с ними, как с женами, как с любовницами своими!
О, если б я был дьявол! Весь ужас, которым дышит ад, я переселил бы на их землю; я стал бы владыкою их снов, и, когда, с улыбкой засыпая, они крестили бы своих детей, я встал бы перед ними, черный…
Да, я должен сойти с ума, но только бы скорее. Только бы скорее…