Светлана Аллилуева
20 писем к другу
ПАМЯТИ МОЕЙ МАМЫ
Эти письма были написаны летом 1963 года в деревне Жуковке, недалеко от Москвы, в течение тридцати пяти дней. Свободная форма писем позволила мне быть абсолютно искренней, и я считаю то, что написано - исповедью. Тогда мне не представлялось возможным даже думать об опубликовании книги. Сейчас, когда такая возможность появилась, я не стала ничего изменять в ней, хотя с тех пор прошло четыре года, и я уже теперь далеко от России. Кроме необходимой правки в процессе подготовки рукописи к печати, несущественных купюр и добавления подстрочных примечаний, книга осталась в том виде, в каком ее читали мои друзья в Москве. Мне бы хотелось сейчас, чтобы каждый, кто будет читать эти письма, считал, что они адресованы к нему лично.
Светлана Аллилуева. Май, 1967 г. Локуст Валлей.
16 июля 1963 г. Как тихо здесь. Всего лишь в тридцати километрах - Москва, огнедышащий человеческий вулкан, раскаленная лава страстей, честолюбий, политики, развлечений, встреч, горя, суеты, - Всемирный Женский Конгресс, Всемирный кинофестиваль, переговоры с Китаем, новости, новости со всего мира утром, днем и вечером… Приехали венгры, по улицам расхаживают киноактеры со всего света, негритянки выбирают сувениры в ГУМ"е… Красная площадь - когда ни придешь туда - полна людей всех цветов кожи, и каждый человек принес сюда свою неповторимую судьбу, свой характер, свою душу. Москва кипит, бурлит, задыхается, и без конца жаждет нового - событий, новостей, сенсаций, и каждый хочет первым узнать последнюю новость, - каждый в Москве. Это и есть ритм современной жизни. А здесь тихо. Вечернее солнце золотит лес, траву. Этот лес - небольшой оазис между Одинцовым, Барвихой и Ромашково, - оазис, где не строят больше дач, не проводят дорог, а лес чистят, косят траву на полянках, вырубают сухостой. Здесь гуляют москвичи. «Лучший отдых в выходной день», как утверждают радио и телевидение, - это пройти с рюкзаком за плечами и с палочкой в руках от станции Одинцово до станции Усово, или до Ильинского, через наш благословенный лес, чудесными просеками, через овражки, полянки, березовые рощи. Три-четыре часа бредет москвич лесом, дышит кислородом, и - кажется ему, что он воскрес, окреп, выздоровел, отдохнул от всех забот, - и он устремляется снова в кипящую Москву, заткнув увядший букет луговых цветов на полку дачной электрички. Но потом он долго будет советовать вам, своим знакомым, провести воскресенье, гуляя в лесу, и все они пойдут тропинками как раз мимо забора, мимо дома, где живу я. А я живу в этом лесу, в этих краях, все мои тридцать семь лет. Неважно, что менялась моя жизнь и менялись эти дома - лес все тот же, и Усово на месте, и деревня Кольчуга, и холм над ней, откуда видна вся окрестность. И все те же деревеньки, где берут воду из колодцев и готовят на керосинках, где в доме за стеной мычит корова и квох чут куры, но на серых убогих крышах торчат теперь антенны телевизоров, а девчонки носят нейлоновые блузки и венгерские босоножки. Многое меняется и здесь, но все так же пахнет травой и березой лес - только сойдешь с поезда - все те же стоят знакомые мои золотые сосны, те же проселки убегают к Петровскому, к Знаменскому. Здесь моя родина. Здесь, не в городе, не в Кремле, которого не переношу, и где я прожила двадцать пять лет, - а здесь. И когда умру, пусть меня здесь в землю положат, в Ромашково, на кладбище возле станции, на горке - там просторно, все вокруг видно, поля кругом, небо… И церковь на горке, старая, хорошая - правда, она не работает и обветшала, но деревья в ограде возле нее так буйно разрослись, и так славно она стоит вся в густой зелени, и все равно продолжает служить Вечному Добру на Земле. Только там пускай меня и схоронят, в город не хочу ни за что, задыхаться там… Это я тебе говорю, несравненный мой друг, тебе - чтобы ты знал. Ты все хочешь знать про меня, все тебе интересно, - так знай и это. Ты говоришь, что тебе все интересно, что касается меня, моей жизни, всего того, что я знала и видела вокруг себя. Я думаю, что много интересного было вокруг, конечно, много. И даже не то важно, что было, - а что об этом думаешь теперь. Хочешь думать вместе со мной? Я буду писать тебе обо всем. Единственная польза разлуки - можно писать письма. Я напишу тебе все, что и как сумею, - у меня впереди пять недель разлуки с тобой, с другом, который все понимает, и который хочет все знать. Это будет одно длинное-длинное письмо к тебе. Ты найдешь здесь все, что угодно, - портреты, зарисовки, биографии, любовь, природу, события общеизвестные, выдающиеся, и маленькие, размышления, речи и суждения друзей, знакомых, - всех, кого я знала. Все это будет пестро, неупорядоченно, все будет валиться на тебя неожиданно - как это и было в жизни со мной. Не думай, ради Бога не думай, что я считаю собственную жизнь очень интересной. Напротив, для моего поколения, моя жизнь чрезвычайно однообразна и скучна. Быть может, когда я напишу все это, с плеч моих свалится, наконец, некий непосильный груз, и тогда только начнется моя жизнь… Я тайно надеюсь на это, я лелею в глубине души эту надежду. Я так устала от этого камня на спине; быть может, я столкну его, наконец, с себя. Да, поколение моих сверстников жило куда интереснее, чем я. А те, кто лет на пять-шесть постарше меня - вот самый чудесный народ; это те, кто из студенческих аудиторий ушел на Отечественную войну с горячей головой, с пылающим сердцем. Мало кто уцелел и возвратился, но те, кто возвратился, - это и есть самый цвет современности. Это наши будущие декабристы, - они еще научат нас всех, как надо жить. Они еще скажут свое слово, - я уверена в этом, - Россия так жаждет умного слова, так истосковалась по нему, - по слову и делу. Мне не угнаться за ними. У меня не было подвигов, я не действовала на сцене. Вся жизнь моя проходила за кулисами. А разве там не интересно? Там полумрак; оттуда видишь публику, рукоплескающую, разинув рот от восторга, внимающую речам, ослепленную бенгальскими огнями и декорациями; оттуда видны и актеры, играющие царей, богов, слуг, статистов; видно когда они играют, когда разговаривают между собой, как люди. За кулисами полумрак; пахнет мышами и клеем, и старой рухлядью декораций, но как там интересно наблюдать! Там проходит жизнь гримеров, суфлеров, костюмерш, которые ни на что не променяют свою жизнь и судьбу, - и уж кто как не они знают, что вся жизнь - это огромный театр, где далеко не всегда человеку достается именно та роль, для которой он предназначен. А спектакль идет, страсти кипят, герои машут мечами, поэты читают оды, венчаются цари, бутафорские замки рушатся и вырастают в мгновение ока, Ярославна плачет кукушкой на стене, летают феи и злые духи, является тень Короля, томится Гамлет, и - безмолствует Народ…
До недавнего времени считалось, что мемуары дочери Сталина Светланы Аллилуевой «Двадцать писем к другу» изучены вдоль и поперек. Так было, пока исследователь мировой политической истории Николай Над не раскопал оригинал записи. Выяснилось,...
До недавнего времени считалось, что мемуары дочери Сталина Светланы Аллилуевой «Двадцать писем к другу» изучены вдоль и поперек. Так было, пока исследователь мировой политической истории Николай Над не раскопал оригинал записи. Выяснилось, что изданный вариант сильно отличается от того, что писала Светлана. В нем отсутствуют или изменены ключевые моменты. Укол, который мог вызвать смерть Сталина, причастность Берии к смерти Кирова, неожиданные эмоции «вождя народов» - упоминания об этом были вычеркнуты из итоговой версии воспоминаний.
Полвека назад на западе опубликовали воспоминания дочери Сталина Светланы Аллилуевой «Двадцать писем к другу». В книге было немало компромата на советский режим, из-за чего разразился крупный международный скандал. К публикации ее готовили под чутким контролем агентов ЦРУ, поэтому в пропагандистских целях многие фрагменты убрали и изменили. О том, что на самом деле было написано в скандальной книге, рассказал «Московскому Комсомольцу» Николай Над, разыскавший экземпляр первоначальных записок дочери «вождя народов».
Взяться за расследование «дела о сфальсифицированных мемуарах дочери Сталина» историка заставили встречи с другом детства и молодости Василия Сталина летчиком Виталием Ивановичем Попковым. Он был свидетелем описанных в книге событий и утверждал, что «Двадцать писем к другу» - это не воспоминания, а «какая-то научно-фантастическая литература, в которой от науки одно название».
Действительно, в мемуарах допущено много ошибок и фактологических ляпов, которые заставляют усомнится в ее исторической точности.
Николай Над:
Например, Светлана в так называемых своих «письмах» утверждает, будто ее отец никогда не работал в саду и не копался в земле. Однако от дочери маршала Будённого я узнал, что это не так, и есть даже фото, на котором Сталин и Будённый с лопатами в руках готовят участок под грядки.
Встречаются и куда более вопиющие ошибки! В книге перевраны даты рождения родного брата Светланы, смерти матери Сталина, самоубийства Серго Орджоникидзе и даже изменено отчество начальника охраны Иосифа Виссарионовича генерала Власика, 25 лет обеспечивавшего безопасность «отца народов» и его семьи! - Вместо Сидоровича он стал в книге Сергеевичем.
Николай предположил, что Светлана специально допустила неточности, чтобы читатели поняли, под каким давлением писалась книга. Воспоминания об отце ее попросили написать еще в 1954-м перед открытием его музея. Но вскоре политическая обстановка в стране изменилась. Культ личности развенчали и сколько дочь ни переписывала свои воспоминания об отце, они так и не стали достаточно антисталинскими.
От Светланы отвернулись те, кто буквально вчера набивался ей в друзья. Она уехала жить на дачу в Жуковку, большую часть времени проводила в одиночестве. Предательство и непонимание окружающих привели ее в церковь, но в религии она не нашла спасения. Тогда женщина вернулась к воспоминаниям. Она думала, что, выплеснув их на бумагу, она обретет желанный покой.
В найденном экземпляре авторского текста Аллилуева прямо говорит: «Эта книга была написана в 1965 году в деревне Жуковка. То, что написано в ней, я считаю исповедью… Мне бы хотелось, чтобы каждый, кто прочел ее, считал, что я обращаюсь к нему лично…» В первоначальном варианте есть слова, которые не вошли в изданную версию: «…может быть, когда я напишу то, что хочу написать, то забудусь».
Историк уверяет, что во многом текст в машинописном экземпляре заметно выигрывает по сравнению с книгой. Особенно, где Светлана делится тем, что было известно ей одной. То, каким она знала отца, сильно отличается от официальной версии.
Николай Над:
Вот хотя бы такой маленький эпизод, упоминаемый в машинописном варианте: «Затем я увидела отца только в августе 1945 года, все были заняты сообщением об атомной бомбардировке, и отец нервничал, невнимательно разговаривал со мной…»
Здесь очень важны слова «отец нервничал». Представляете: Сталин нервничал! Такая подробность сразу передает напряжение, то действительное состояние, в котором находилось все советское руководство, включая Сталина, перед фактом преднамеренной демонстрации Америкой своей атомной мощи неподалеку от советской границы… А в книге столь важная фраза отсутствует.
Отсутствуют в «Двадцати письмах…» и воспоминания Светланы о ее личной жизни. Дочь вождя в 16 лет влюбилась в сорокалетнего Алексея (Люсю) Каплера. Сталин бурно отреагировал на роман дочери с известным сценаристом и ловеласом.
Николай Над:
В этот день, когда я собиралась в школу, неожиданно приехал отец и быстрым шагом прошел в мою комнату, где от одного его взгляда окаменела моя няня.
Я никогда еще не видела отца таким, он задыхался от гнева. «Где, где все это, где все эти письма твоего писателя? Я все знаю, все твои телефонные разговоры вот здесь, - он похлопал себя по карману, - давай сюда! Твой Каплер - английский шпион, он арестован».
Я достала из стола все фотографии с надписями Люси, его записную книжку, наброски рассказов, новый сценарий. «Я люблю его», - сказала я, наконец, обретая дар речи. «Любишь!» - выкрикнул отец с невыразимой злостью, и я получила две пощечины, первые в моей жизни. «Послушайте меня, няня, до чего она дошла, идет война, а она занимается!!! (нецензурно)
Откровения Светланы приоткрывают завесу кремлевских тайн. В частности, она рассказывает о последних часах жизни отца и о том, что случилось сразу после того, как его не стало. Казалось бы, незначительный эпизод говорит о многом. Николай даже рискнул предположить, что в нем скрыта истинная причина смерти вождя.
Николай Над:
Обратим внимание на фрагмент воспоминаний из самиздатовского экземпляра, относящихся к первым часам после кончины Сталина: «В коридоре кто-то громко плакал. Это была медсестра, делавшая ночью уколы, - она заперлась в одной из комнат и плакала там, как будто умерла вся ее семья…»
Малозначительный, на первый взгляд, эпизод, но тем не менее он был заметно изменен в книге: «В коридоре послышались громкие рыдания, - это сестра, проявлявшая здесь же, в ванной комнате, кардиограмму, громко плакала, - она так плакала, как будто погибла сразу вся ее семья…»
Обратите внимание: про уколы уже ни слова! Более того, медсестру, делавшую ночью инъекции, заменили на сестру, проявлявшую в ванной комнате фотопленку кардиограммы. И это не просто так. Для этого была очень серьезная причина!
А причина вот в чем: в отрывке идет речь про медсестру Моисееву, сделавшую Сталину укол, после которого он умер. Николаю удалось получить доступ к засекреченному медицинскому архиву. В нем был документ, касающийся тех самых уколов.
Николай Над:
В 20 часов 45 минут она (Моисеева) сделала инъекцию глюконада кальция, - до этого такой укол больному за все время болезни не делался ни разу! А 21.50 в регистрационном журнале расписалась, что - впервые за весь период лечения! - ввела больному дозу адреналина… После чего Сталин тут же скончался! (Как пояснили мне медики, при состоянии, которое наблюдалось у вождя в последние часы его жизни, уколы адреналина противопоказаны, так как вызывают спазмы сосудов большого круга кровообращения и чреваты летальным исходом.)
В подлинных мемуарах Аллилуева раскрыла еще одну тайну. Она прямо указывает на причастность Берии к гибели Сергея Мироновича.
Однажды на Кавказе Берия был арестован красными, попавшись на предательстве, и сидел, ожидая кары. Была телеграмма от Кирова, командующего Закавказья, с требованием расстрелять предателя, это не было сделано, и она (телеграмма. - НАД ) стала источником убийства Кирова.
Как вообще удалось опубликовать мемуары в советское время? Скандальная рукопись попала сперва в Индию, а уже оттуда - в Америку. О том, как это произошло, рассказал Владимир Семичастный, занимавший в ту пору должность председателя КГБ:
Владимир Семичастный:
Светлана передала отпечатанную рукопись через свою подругу, являвшуюся дочерью посла Индии в Советском Союзе. Мы оказались просто бессильны помешать этому, поскольку досматривать дипломатический багаж, а тем более одежду дипломатов международное право не позволяло даже КГБ!
Не исключено, что просьба Светланы дать разрешение выехать в Индию, чтобы «развеять над водами Ганга» прах скончавшегося в Москве ее любимого мужа-индуса, была лишь прикрытием. Уж больно быстро прошла за границей любовь дочери Сталина к этому индусу…
Имя Надежды Сергеевны Аллилуевой стало известно советскому народу лишь после ее смерти. В те холодные ноябрьские дни 1932 года люди, близко знавшие эту молодую женщину, прощались с ней. Они не хотели устраивать из похорон цирк, но Сталин распорядился иначе. Похоронная процессия, прошедшая по центральным улицам Москвы, собрала многотысячную толпу. Все желали проводить в последний путь жену «отца народов». Эти похороны можно было сравнить разве что с траурными церемониями, устраивавшимися ранее по поводу смерти российских императриц.
Неожиданная смерть тридцатилетней женщины, причем первой леди государства, не могла не вызвать массу вопросов. Поскольку иностранным журналистам, находящимся в то время в Москве, не удалось получить от официальных властей интересующую информацию, зарубежная пресса запестрела сообщениями о самых различных причинах безвременной кончины жены Сталина.
Граждане СССР, также желавшие узнать, чем была вызвана эта внезапная смерть, долгое время пребывали в неведении. По Москве поползли различные слухи, согласно которым Надежда Аллилуева погибла в автокатастрофе, умерла от острого приступа аппендицита. Высказывался также ряд других предположений.
Версия Иосифа Виссарионовича Сталина оказалась совсем иной. Он официально заявил, что его жена, болевшая на протяжении нескольких недель, слишком рано встала с постели, это вызвало серьезные осложнения, следствием чего стала смерть.
Сказать, что Надежда Сергеевна тяжело болела, Сталин не мог, поскольку за несколько часов до смерти ее видели живой и здоровой на концерте в Кремле, посвященном пятнадцатой годовщине Великой Октябрьской революции. Аллилуева весело общалась с высокопоставленными государственными и партийными чиновниками и их женами.
Что же стало истинной причиной столь ранней смерти этой молодой женщины?
Существует три версии: согласно первой из них, Надежда Аллилуева покончила с собой; сторонники второй версии (это были преимущественно сотрудники ОГПУ) утверждали, что первую леди государства убил сам Сталин; по третьей версии Надежда Сергеевна была застрелена по приказу мужа. Чтобы разобраться в этом запутанной деле, необходимо вспомнить всю историю взаимоотношений генсека и его жены.
Надежда АллилуеваПоженились они в 1919 году, Сталину тогда было 40 лет, а его молодой жене всего 17 с небольшим. Опытный мужчина, познавший вкус семейной жизни (Аллилуева была его второй женой), и юная девушка, почти ребенок… Мог ли их брак стать счастливым?
Надежда Сергеевна была, если так можно выразиться, потомственной революционеркой. Ее отец, Сергей Яковлевич, одним из первых среди российских рабочих вступил в ряды российской социал-демократической партии, он принимал активное участие в трех русских революциях и в Гражданской войне. Мать Надежды также участвовала в революционных выступлениях российских рабочих.
Девочка родилась в 1901 году в Баку, ее детские годы пришлись на кавказский период жизни семьи Аллилуевых. Здесь же в 1903 году Сергей Яковлевич познакомился с Иосифом Джугашвили.
Согласно семейному преданию, будущий диктатор спас двухлетнюю Надю, когда она, играя на бакинской набережной, упала в воду.
Через 14 лет Иосиф Сталин и Надежда Аллилуева встретились вновь, на этот раз в Петербурге. Надя в то время училась в гимназии, а тридцативосьмилетний Иосиф Виссарионович совсем недавно вернулся из Сибири.
Шестнадцатилетняя девушка была очень далека от политики. Ее больше интересовали насущные вопросы о пище и крове, нежели глобальные проблемы мировой революции.
В своем дневнике тех лет Надежда отмечала: «Уезжать из Питера мы никуда не собираемся. С провизией пока что хорошо. Яиц, молока, хлеба, мяса можно достать, хотя дорого. В общем, жить можно, хотя настроение у нас (и вообще у всех) ужасное… скучно, никуда не пойдешь».
Слухи о выступлении большевиков в последних числах октября 1917 года Надежда Сергеевна отвергала как абсолютно беспочвенные. Но революция свершилась.
В январе 1918 года вместе с прочими гимназистками Надя несколько раз посещала Всероссийский съезд Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. «Довольно интересно, – записывала она в своем дневнике впечатления тех дней. – В особенности, когда говорят Троцкий или Ленин, остальные говорят очень вяло и бессодержательно».
Тем не менее Надежда, считавшая всех остальных политиков неинтересными, согласилась выйти замуж за Иосифа Сталина. Молодожены обосновались в Москве, Аллилуева поступила на работу в секретариат Ленина к Фотиевой (несколькими месяцами ранее она стала членом РКП(б)).
В 1921 году в семье появился первенец, которого назвали Василием. Надежда Сергеевна, отдававшая все силы общественной работе, не могла уделять ребенку должного внимания. Иосиф Виссарионович также был очень занят. Заботы о воспитании маленького Василия взяли на себя родители Аллилуевой, посильную помощь оказывала и прислуга.
В 1926 году родился второй ребенок. Девочку назвали Светланой. На этот раз Надежда решила самостоятельно воспитывать ребенка.
Вместе с няней, помогавшей ухаживать за дочерью, она некоторое время жила на подмосковной даче.
Однако дела требовали присутствия Аллилуевой в Москве. Примерно в то же время она начала сотрудничать с журналом «Революция и культура», приходилось часто уезжать в командировки.
Надежда Сергеевна старалась не забывать о любимой дочери: у девочки было все самое лучшее – одежда, игрушки, пища. Сын Вася также не оставался без внимания.
Надежда Аллилуева была хорошим другом для своей дочери. Даже не находясь рядом со Светланой, она давала ей дельные советы.
К сожалению, сохранилось лишь одно письмо Надежды Сергеевны к дочери с просьбой быть умной и рассудительной: «Вася мне написал, пошаливает что-то девочка. Ужасно скучно получать такие письма про девочку.
Я думала, что оставила ее большую и рассудительную, а она, оказывается, совсем маленькая и не умеет жить по-взрослому… Обязательно ответь мне, как решила жить дальше, по-серьезному или как-нибудь…»
В памяти Светланы, рано потерявшей самого дорогого человека, мать осталась «очень красивой, плавной, пахнущей духами».
Позже дочь Сталина говорила, что первые годы ее жизни были самыми счастливыми.
Этого нельзя сказать о браке Аллилуевой и Сталина. Отношения между ними с каждым годом становились все более прохладными.
Иосиф Виссарионович частенько отправлялся с ночевкой на дачу в Зубалово. Иногда один, иногда с друзьями, но чаще всего в сопровождении актрис, которых очень любили все высокопоставленные кремлевские деятели.
Некоторые современники утверждали, что еще при жизни Аллилуевой Сталин начал встречаться с сестрой Лазаря Кагановича Розой. Женщина часто бывала в кремлевских покоях вождя, а также на сталинской даче.
Надежда Сергеевна прекрасно знала о любовных похождениях мужа и сильно ревновала его. Видимо, она действительно любила этого человека, не находившего для нее иных слов, кроме «дура» и прочих грубостей.
Сталин выказывал свое недовольство и презрение самым обидным способом, а Надежда все это терпела. Неоднократно она предпринимала попытки уйти от мужа вместе с детьми, но каждый раз была вынуждена возвращаться назад.
По свидетельству некоторых очевидцев, за несколько дней до смерти Аллилуева приняла важное решение – окончательно переехать к родственникам и прекратить все отношения с мужем.
Стоит отметить, что Иосиф Виссарионович был деспотом не только по отношению к народу своей страны. Члены его семьи также испытывали на себе сильное давление, пожалуй, даже больше, чем все остальные.
Сталин любил, чтобы его решения не обсуждались и исполнялись беспрекословно, но Надежда Сергеевна была женщиной умной, с сильным характером, она умела отстаивать свое мнение. Об этом свидетельствует следующий факт.
В 1929 году Аллилуева изъявила желание начать учебу в институте. Сталин долго противился этому, все аргументы он отвергал как незначительные. На помощь женщине пришли Авель Енукидзе и Серго Орджоникидзе, вместе им удалось убедить вождя в необходимости получения Надеждой образования.
Вскоре она стала студенткой одного из московских вузов. О том, что в институте учится жена Сталина, знал лишь один директор.
С его согласия на факультет были приняты под видом студентов два тайных агента ОГПУ, обязанностью которых было обеспечение безопасности Надежды Аллилуевой.
В институт жена генсека приезжала на автомобиле. Шофер, возивший ее на занятия, останавливался за несколько кварталов до института, оставшееся расстояние Надежда преодолевала пешком. Позже, когда ей подарили новый «газик», она научилась самостоятельно водить машину.
Сталин допустил большую ошибку, позволив своей жене войти в мир рядовых граждан. Общение с сокурсниками раскрыло Надежде глаза на происходящее в стране. Раньше она знала о государственной политике лишь из газет и официальных выступлений, сообщавших о том, что в Стране Советов все благополучно.
Иосиф Виссарионович Сталин
В действительности все оказалось совсем не так: прекрасные картины жизни советских людей омрачались насильственной коллективизацией и несправедливыми высылками крестьян, массовыми репрессиями и голодом на Украине и в Поволжье.
Наивно полагая, что муж не знает о том, что творится в государстве, Аллилуева рассказала ему и Енукидзе об институтских разговорах. Сталин попытался уйти от этой темы, обвинив жену в том, что она повсюду собирает сплетни, распускаемые троцкистами. Однако, оставшись наедине, он обругал Надежду самыми нехорошими словами и пригрозил запретом посещать занятия в институте.
Вскоре после этого во всех вузах и техникумах начались свирепые чистки. Сотрудники ОГПУ и члены комиссии партийного контроля тщательно проверяли благонадежность студентов.
Сталин выполнил свою угрозу, и два месяца студенчества выпали из жизни Надежды Аллилуевой. Благодаря поддержке Енукидзе, убедившего «отца народов» в неверности его решения, она смогла закончить институт.
Учеба в вузе способствовала расширению не только круга интересов, но и круга общения. У Надежды появилось много друзей и знакомых. Одним из наиболее близких товарищей стал для нее в те годы Николай Иванович Бухарин.
Под влиянием общения с этим человеком и сокурсниками у Аллилуевой вскоре появились самостоятельные суждения, которые она открыто высказывала своему властолюбивому мужу.
Недовольство Сталина росло с каждым днем, ему нужна была послушная единомышленница, а Надежда Сергеевна стала позволять себе критические замечания в адрес партийных и государственных деятелей, проводивших в жизни под чутким руководством генсека политику партии. Стремление узнать как можно больше о жизни родного народа на данном этапе его истории заставило Надежду Сергеевну обратить особое внимание на такие проблемы государственного значения, как голод в Поволжье и на Украине, репрессивная политика властей. От нее не укрылось и дело Рютина, осмелившегося выступить против Сталина.
Политика, проводимая мужем, уже не казалась Аллилуевой правильной. Разногласия между нею и Сталиным постепенно усиливались, в конечном итоге они переросли в суровые противоречия.
«Предательство» – именно так охарактеризовал Иосиф Виссарионович поведение своей жены.
Ему казалось, что виной всему общение Надежды Сергеевны с Бухариным, однако открыто возражать против их отношений он не мог.
Лишь однажды, неслышно подойдя к гулявшим по дорожкам парка Наде и Николаю Ивановичу, Сталин обронил страшное слово «убью». Бухарин воспринял эти слова как шутку, но Надежда Сергеевна, прекрасно знавшая характер своего мужа, испугалась. Трагедия произошла вскоре после этого происшествия.
На 7 ноября 1932 года намечались широкие празднования пятнадцатой годовщины Великой Октябрьской революции. После парада, состоявшегося на Красной площади, все высокопоставленные партийные и государственные деятели с женами отправились на прием в Большой театр.
Однако одного дня для празднования такой знаменательной даты было мало. На следующий день, 8 ноября, в огромном банкетном зале состоялся еще один прием, на котором присутствовали Сталин и Аллилуева.
По свидетельству очевидцев, генсек сидел напротив своей жены и бросал в нее скатанные из хлебной мякоти шарики. Согласно другой версии, он кидал в Аллилуеву мандариновые корки.
Для Надежды Сергеевны, испытавшей такое унижение на глазах у нескольких сотен человек, праздник был безнадежно испорчен. Покинув банкетный зал, она направилась домой. Вместе с ней ушла и Полина Жемчужина, жена Молотова.
Некоторые утверждают, что в роли утешительницы выступала жена Орджоникидзе Зинаида, с которой у первой леди были дружеские отношения. Однако настоящих подруг у Аллилуевой практически не было, если не считать Александры Юлиановны Канель, главврача Кремлевской больницы.
Ночью того же дня Надежды Сергеевны не стало. Обнаружила ее бездыханное тело на полу в луже крови Каролина Васильевна Тиль, работавшая экономкой в доме генсека.
Светлана Аллилуева позже вспоминала: «Трясясь от страха, она прибежала к нам в детскую и позвала с собой няню, она ничего не могла говорить. Они пошли вместе. Мама лежала вся в крови возле своей кровати, в руке был маленький пистолет „вальтер“. Это дамское оружие за два года до страшной трагедии Надежде подарил ее брат Павел, работавший в 1930-е годы в советском торговом представительстве в Германии.
О том, был ли Сталин в ночь с 8 на 9 ноября 1932 года дома, точных сведений нет. Согласно одной версии, он уехал на дачу, Аллилуева несколько раз звонила ему туда, но он оставлял ее звонки без ответа.
По мнению сторонников второй версии, Иосиф Виссарионович находился дома, его спальня располагалась напротив комнаты супруги, поэтому не слышать выстрелов он не мог.
Молотов утверждал, что в ту страшную ночь Сталин, изрядно подкрепившийся спиртным на банкете, крепко спал в своей спальне. Его якобы расстроило известие о смерти жены, он даже плакал. Кроме того, Молотов добавлял, что Аллилуева «была в то время немного психопаткой».
Опасаясь утечки информации, Сталин лично контролировал все сообщения, поступавшие в прессу. Было важно продемонстрировать непричастность главы советского государства к произошедшему, отсюда и разговоры о том, что он был на даче и ничего не видел.
Однако из показаний одного из охранников следует обратное. В ту ночь он как раз находился на работе и задремал, когда его сон нарушил звук, похожий на стук закрывшейся двери.
Открыв глаза, мужчина увидел Сталина, выходившего из комнаты супруги. Таким образом, охранник мог услышать как звук хлопнувшей двери, так и пистолетный выстрел.
Люди, занимающиеся изучением данных по делу Аллилуевой, утверждают, что Сталин не обязательно стрелял сам. Он мог спровоцировать жену, и она покончила с собой в его присутствии.
Известно, что Надежда Аллилуева оставила предсмертное письмо, но Сталин уничтожил его сразу же после прочтения. Генсек не мог допустить, чтобы кто-то еще узнал содержание этого послания.
О том, что Аллилуева не покончила с собой, а была убита, свидетельствуют и другие факты. Так, дежуривший по Кремлевской больнице в ночь с 8 на 9 ноября 1932 года доктор Казаков, приглашенный освидетельствовать смерть первой леди, отказался подписывать составленный ранее акт о самоубийстве.
По мнению врача, выстрел производился с расстояния 3–4 м, причем погибшая не могла самостоятельно выстрелить себе в левый висок, поскольку не была левшой.
Александра Канель, приглашенная в кремлевскую квартиру Аллилуевой и Сталина 9 ноября, также отказалась подписывать медицинское заключение, согласно которому жена генсека скоропостижно скончалась от острого приступа аппендицита.
Не поставили свои подписи под этим документом и другие врачи Кремлевской больницы, в том числе доктор Левин и профессор Плетнев. Последние были арестованы во время чисток 1937 года и расстреляны.
Александру Канель отстранили от должности немного раньше, в 1935 году. Вскоре она умерла якобы от менингита. Так Сталин расправился с людьми, воспротивившимися его воле.
Ты уже устал, наверное, друг мой, от бесконечных смертей, о которых я
тебе рассказываю... Действительно, была ли хоть одна, благополучная
судьба? Вокруг отца как будто очерчен черный круг, -- все, попадающие в
его пределы, гибнут, разрушаются, исчезают из жизни... Но вот уже десять
лет, как и его самого не стало. Возвратились из тюрьмы мои тетки --
Евгения Александровна Аллилуева, вдова дяди Павлуши, и Анна Сергеевна
Аллилуева, вдова Реденса, мамина сестра. Вернулся из казахстанской
людей, кто уцелел, кто остался в живых. Эти возвращения -- великий
исторический поворот для всей страны, -- масштабы этого возвращения
людей к жизни трудно себе вообразить... В значительной степени и моя
собственная жизнь сделалась нормальной только теперь: разве могла бы я
раньше жить так свободно, передвигаться без спроса, встречаться с кем
хочу? Разве могли бы мои дети раньше существовать так свободно и вне
докучливого надзора, как живут они сейчас? Все вздохнули свободнее,
отведена тяжелая, каменная плита, давившая всех. Но, к сожалению,
слишком многое осталось без изменения, -- слишком инертна и традиционна
Россия, вековые привычки ее слишком крепки. Но еще больше, чем дурного,
есть у России неизменно доброго, и этим-то вечным добром, быть может, и
держится она, и сохраняет свой лик... Всю жизнь мою была рядом со мною
моя няня Александра Андреевна. Если бы эта огромная, добрая печь не
грела меня своим ровным постоянным теплом, -- может быть, давно бы я уже
сошла с ума. И смерть няни, или "бабуси", как мои дети и я звали ее,
была для меня первой утратой действительно близкого, в самом деле
глубоко родного, любимого, и любившего меня, человека. Умерла она в 1956
году, дождавшись возвращения из тюрьмы моих теток, пережив моего отца,
дедушку, бабушку. Она была членом нашей семьи более, чем кто-нибудь
иной. За год до ее смерти справили ее семидесятилетие, -- это был добрый
веселый праздник, обьединивший даже всех моих, вечно враждовавших между
собою, родственнико
в -- ее все любили, она всех любила, каждый желал сказать ей доброе
слово. Бабуся была для меня не только няней еще и потому, что ее
природные качества и таланты, которые судьба не дала ей развить,
простирались далеко за рамки обязанностей няни. Александра Андреевна
была родом из Рязанской губернии; деревня их принадлежала помещице Марии
Александровне Бер. В этот дом попала в услужение и тринадцатилетняя
Саша. Бер были в родстве с Герингами, а у Герингов служила нянина тетка
Анна Дмитриевна, вырастившая праправнуков Пушкина, с которыми до
последнего времени она жила в писательском доме на Плотниковом переулке.
В этих двух семьях и у их родственников в Петербурге жила моя бабуся --
в горничных, в поварихах, в экономках и, наконец, няней. Долгое время
жила она в семье Николая Николаевича Евреинова, известного театроведа и
режиссера, и нянчила его сына. На фотографиях тех лет -- бабуся
прехорошенькая столичная служанка с высокой прической и стоячим
воротничком, -- ничего деревенского в ней не осталось. Она была очень
смышленная, сообразительная девушка и легко усваивала то, что видела
вокруг себя. Либеральные интеллигентные хозяйки научили ее не только
одеваться и хорошо причесываться. Ее также научили читать книги, ей
открыли мир русской литературы. Она читала книги не так, как читают
образованные люди -- для нее герои были живыми людьми, для нее все о чем
написано, было -- правда. Это не был вымысел -- она ни минуты не
сомневалась, что "Бедные люди" были, как была бабушка Горького... Раз,
как-то Горький приезжал к отцу в гости в Зубалово, -- в 1930-м году, еще
при маме. Бабуся моя выглядывала в переднюю через щелку приоткрытой
двери, и ее вытащил за руку Ворошилов, которому она объяснила, что
"очень хочется на Горького посмотреть". Алексей Максимович спросил ее,
что она читала из его книг и был удивлен, когда она перечислила почти
все... "Ну, а что же вам больше всего понравилось?" -- спросил он. --
"Ваш рассказ, как вы у женщины роды принимали", -- ответила бабуся. Это
была правда, рассказ "Рождение человека" поразил ее больше всего... Горький был очень доволен и пожал ей с чувством руку, -- а она была счастлива на всю жизнь и любила потом рассказывать об этом. Видела она у нас в доме и Демьяна Бедного, но
как-то не восторгалась его стихами, а говорила только, что он был
"большой безобразник"... В доме Евреиновых она жила до революции, после
которой Евреиновы вскоре уехали в Париж. Ее очень звали с собой, но она
не захотела уезжать. У нее было два сына, -- младший умер в голодные
двадцатые годы в деревне. Несколько лет ей пришлось прожить в своей
деревне, которую она терпеть не могла и ругала с чувством уже привычной
горожанки. Для нее это была "грязь, грязь и грязь", ее теперь ужасали
суеверия, некультурность, невежество, дикость и, хотя она великолепно
знала все виды деревенской работы, ей это все стало неинтересно. Земля
ее не тянула, и потом ей хотелось "выучить сына", а для этого надо было
зарабатывать в городе... Она приехала в Москву, которую презирала всю
жизнь; привыкнув к Петербургу, она уже не могла его разлюбить. Я помню,
как она радовалась, когда я впервые поехала в 1955 году в Ленинград. Она
называла мне все улицы, где жила и где в булочную ходила, и где "с
колясочкой сидела", и где на Неве в садке "живую рыбу брала". Я привезла
ей из Ленинграда кипу открыток с видами улиц, проспектов, набережных. Мы
разглядывали их с ней вместе и она все умилялась, все вспоминала... "
А Москва-то прямо деревня, деревня по сравнению с Ленинградом, и никогда
не сравняется, как ее ни перестраивай!" -- все повторяла она. В
двадцатые годы, однако, ей пришлось жить в Москве, сначала в семье
Самариных, а потом -- доктора Малкина, откуда ее как-то уж переманила
моя мама, весной 1926 года по причине моего рождения. В нашем доме она
обожала троих людей. Прежде всего -- маму, которую, несмотря на ее
молодость, очень уважала -- маме было 25 лет, а бабусе уже сорок один,
когда она пришла к нам... Потом она обожала Н. И. Бухарина, которого
любили вообще все, -- он жил у нас в Зубалове каждое лето со своей женой
и дочерью. И еще бабуся об
ожала дедушку нашего Сергея Яковлевича. Дух нашего дома, -- тогда,
при маме, -- был ей близок и мил. У бабуси была великолепная
петербургская школа и выучка, -- она была предельно деликатна со всеми в
доме, гостеприимна, радушна, быстро и толково делала свое дело, не лезла
в дела хозяев, уважала их всех равно и никогда не позволяла себе
судачить или критиковать вслух дела и жизнь "господского дома". Она
никогда не ссорилась ни с кем, поразительно умея всем сделать
какое-нибудь добро, и только гувернантка моя, Лидия Георгиевна, сделала
попытку выжить бабусю, но поплатилась за это сама. Бабусю даже отец
уважал и ценил. Бабуся читала мне вслух мои первые детские книжки. Она
же была первым учителем грамоты -- и моим, и моих детей -- у нее был
чудесный талант всему учить весело, легко, играя. Должно быть, что-то
она усвоила от хороших гувернанток, с которыми ей приходилось раньше
жить бок о бок. Я помню, как она учила меня счету: были слеплены шарики
из глины и покрашены и разные цвета. Мы их раскладывали на кучки,
соединяли, разъединяли, и таким образом она научила меня четырем
действиям арифметики, -- еще до появления в нашем доме учительницы
Наталии Константиновны. Потом она водила меня на занятия дошкольной
музыкальной группы в доме у Ломовых, Должно быть, оттуда она переняла
музыкальную игру: мы садились с ней за стол и она, обладая природным
слухом, выстукивала мне пальцами на столе ритм какой-нибудь знакомой
песенки, а я должна была угадать -- какой. Потом то же делала я, -- а
она угадывала. А сколько она пела мне песен, как чудно и весело она это
делала, сколько она знала детских сказок, частушек, всяких деревенских
прибауток, народных песен, романсов... Все это лилось и сыпалось из нее,
как из рога изобилия, и слушать ее было неслыханное удовольствие... Язык
ее был великолепен... Она так красиво, так чисто, правильно и четко
говорила по-русски, как теперь редко где услышишь... У нее было какое-то
чудное сочетание правильности речи, -- это была все-таки петербургская
речь, а не деревенская, -- и разных веселых
Остроумных прибауток, которые неведомо откуда она брала, -- может
быть, сама сочиняла. "Да, -- говорила она, незадолго до смерти, -- было
у Мокея два лакея, а теперь Мокей -- сам лакей"... -- и сама смеялась...
В старом Кремле 20-х, начала 30-х годов, -- когда было много народа и
полно детей, она выходила гулять с моей коляской, дети -- Этери
Орджоникидзе, Ляля Ульянова, Додик Менжинский, -- собирались вокруг нее
и слушали, как она рассказывала сказки. Судьба дала ей повидать многое.
Сначала она жила в Петербурге, и хорошо знала тот круг, к которому
принадлежали ее хозяева. А это были выдающиеся люди искусства --
Евреинов, Трубецкой, Лансере, Мусины-Пушкины, Геринги, Фон-Дервиз...
Однажды я показала ей книгу о художнике Серове -- она обнаружила там
много знакомых ей лиц и фамилий, -- это был круг художественной
интеллигенции тогдашнего Петербурга... Сколько рассказов было у нее в
голове обо всех, кто бывал у них в доме, как одевались, как ходили в
театр слушать Шаляпина, как и что ели, как воспитывали детей, как
заводили романы хозяин и хозяйка, которые отдельно и потихоньку, просили
ее передавать записки... И, хотя, усвоив современную терминологию, она
называла своих прежних хозяек "буржуйками", -- ее рассказы были
беззлобны, наоборот, она с благодарностью вспоминала Зинаиду Николаевну
Евреинову, или старика Самарина. Она знала, что они не только брали у
нее, -- они ей и дали многое увидеть, узнать и понять... Потом судьба
забросила ее в наш дом, в тогдашний еще более или менее демократический
Кремль, -- и здесь она узнала другой круг, тоже "знатный", с другими
порядками. И как чудно рассказывала она позже о тогдашнем Кремле, о
"женах Троцкого", о "женах Бухарина", о Кларе Цеткин, о том, как
приезжал Эрнст Тельман, и отец принимал его в своей квартире в Кремле, о
сестрах Менжинских, о семье Дзержинского, -- да боже мой, она была живая
летопись века, и много интересного унесла она с собой в могилу... После
маминой смерти, когда все в доме переменилось, и мамин дух быстро
уничтожался, а люди, собранные ею в доме были изгнаны, одна лишь бабуся
осталась незыблемым, постоянным, оплотом семьи. Она провела всю жизнь с
детьми, -- и сама была как дитя. Она оставалась во все времена ровной,
доброй, уравновешенной. Она собирала меня утром в школу, кормила
завтраком, кормила обедом, когда я возвращалась, сидела в соседней своей
комнате и занималась своими делами, пока я готовлю уроки; потом
укладывала меня спать. С ее поцелуем я засыпала -- "ягодка, золотко,
птичка", -- это были ее ласковые слова ко мне; с ее поцелуями я
просыпалась утром -- "вставай, ягодка, вставай птичка", -- и день
начинался в ее веселых, ловких руках. Она совершенно лишена была
религиозного, и вообще всякого ханжества; в молодости она была очень
религиозной, но потом -- отошла от соблюдения обрядов, от "бытовой",
деревенской религиозности, наполовину состоящей из правил и
предрассудков. Бог, наверное, существовал для нее все-таки, хотя она
утверждала, что больше не верует. Но перед смертью ей все же захотелось
исповедаться хотя бы мне, и она рассказала мне тогда все о маме... У нее
была когда-то, до революции, своя семья, потом муж ушел на войну и в
тяжелые голодные годы не захотел вернуться. У нее умер тогда младший
любимый сын ее и она прокляла навсегда мужа, оставившего их одних в
голодной деревне... Позже, узнав, где она теперь служит, муж вспомнил о
ней, и с истинно мужицкой хитростью стал бомбардировать ее письмами,
намекая о желании вернуться, -- у нее уже была тогда своя комната в
Москве, где жил ее старший сын. Но она была тверда, она презирала своего
бывшего мужа. "Ишь, -- говорила она, -- как плохо было, так исчез, и
сколько лет ни слуху, ни духу. А теперь вдруг заскучал! Пускай там без
меня поскучает, -- мне сына надо выучить, и без него обойдусь".* Муж
тщетно взывал к ней в течение многих лет, -- она * Девичья фамилия няни
была Романова, а по мужу она была Бычкова. "Напрасно я царскую фамилию
на скотскую променяла", -- говорила она, не отвечала ему. Тогда он
научил своих двух дочек -- от второй жены -- писать ей и просить денег
Плохо, мол, жи
вем... Дочки писали ей и присылали свои фотографии -- выпученные
глаза, тупые лица. Она смеялась: "Ишь, косоротых каких напек!" Но тем не
менее "косоротых" жалела, и регулярно посылала им денег. Кому только еще
из своей родни не посылала она денег. Когда она умерла, на
сберегательной книжке у нее оказалось 20 рублей старыми деньгами. Она не
копила и не откладывала... Бабуся держалась всегда очень деликатно, но с
чувством собственного достоинства. Отец любил ее за то, что у нее не
было подобострастия и угодничества, -- ей все были равны, -- "хозяин",
"хозяйка"; этого понятия было для нее достаточно, она не вдавалась в
рассуждения -- "великий" это человек или нет, и кто он вообще... Только
в семействе Ждановых назвали бабусю "некультурной старухой", -- я думаю,
что такого неуважительного прозвища она никогда не получала в дворянских
семьях, где служила раньше. Когда во время войны и еще до нее, вся
"обслуга" нашего дома военизировалась, пришлось и бабусю "оформить"
соответствующим образом, в качестве "сотрудницы МГБ" -- таково было
общее правило. Раньше деньги ей платила просто сама мама. Бабуся очень
потешалась когда приходила военная аттестация "сотрудников", и ее
аттестовали как... "младшего сержанта". Она козыряла в кухне повару, и
говорила ему "есть!" и "слушаюсь, ваше-ство!" И сама восприняла это как
дурацкую шутку, или игру. Ей не было дела до дурацких правил, -- она
жила возле меня и знала свои обязанности, а как ее при этом аттестуют --
ей было наплевать. Она уже насмотрелась на жизнь, видела много перемен
-- "отменили погоны, потом снова ввели погоны" -- а жизнь идет своим
ходом и надо делать свое дело, любить детей и помогать людям жить, что
бы там ни было. Последние годы она болела все время, сердце ее было
подвержено постоянным стенокардическим спазмам, а кроме того, она была
ужасно тучной. Когда вес ее перевалил за 100 кг, она перестала подходить
к весам, чтобы не расстраиваться. Тем не менее, она не желала отказывать
себе в пище, ее гурманство с годами превращалось просто в манию. Она
читала поваренн
ую книгу, как роман, все подряд, и иногда восклицала: -- "Да!
Правильно! Вот и мы у Самариных пломбир так делали, и еще в середину
стаканчик со спиртом ставили и зажигали и выносили к столу в темноте!"
Последние года два она жила у себя дома, на Плотниковом, с внучкой, и
ходила гулять на скверик Собачьей площадки; там собирались арбатские
пенсионеры, и вокруг ее был настоящий клуб: она рассказывала им, как она
делала кулебяки и рыбные запеканки. Слушая ее, можно было насытиться
одним только рассказом! Она называла все предметы вокруг себя, --
особенно пищу, уменьшительными именами, -- "огурчики", "помидорчики",
"хлебушек"; "сядь, почитай книжечку"; "возьми карандашик". Погибла она в
конце концов из-за своего любопытства. Как-то сидя у нас на даче, она
ждала, что покажут по телевизору -- это было ее любимейшее развлечение.
Вдруг объявили, что сейчас будут показывать приезд У Ну, и встречу его
на аэродроме, и что встречать его будет Ворошилов. Бабусе было страшно
любопытно, что это за У Ну, да и Климента Ефремовича ей хотелось
посмотреть, "сильно ли постарел", и она ринулась бегом из соседней
комнаты, забыв про возраст, про вес, про сердце, про больные ноги... На
пороге она споткнулась, упала, расшибла руку и очень испугалась... С
этого началась ее последняя болезнь. Я видела ее за неделю до смерти --
ей хотелось "судачка свеженького", она просила достать. Потом я уехала и
"только я отвернулась на минуточку, форточку открыть -- бабушка просила,
А обернулась к ней -- она уже не дышит!" Странное чувство отчаяния
охватило меня... Казалось, уж все мои родные умерли, кого только я не
потеряла, -- надо бы привыкнуть к смертям, -- но нет, мне так больно,
как будто отрезали кусок моего сердца... Мы посовещались с ее сыном, и
решили, что бабусю надо непременно похоронить рядом с мамой, на
Новодевичьем. Но как это сделать?* Мне дали несколько телефонов разных
начальников в Моссовете и в МК, но дозвониться было невозможно, да и как
я им объясню, что за че
ловек бабуся? Тогда я ринулась звонить к Екатерине Давидовне
Ворошиловой и сказала ей, что умерла моя няня. Бабусю все знали, все
уважали. Сразу подошел к телефону Климент Ефремович, заахал,
огорчился... "Конечно, конечно, -- сказал он, -- только там ее и
хоронить. Я скажу, все будет в порядке". И мы похоронили ее рядом с
мамой. Каждый целовал бабусю и плакал, и я поцеловала ей лоб и руку --
без всякого страха, без отвращения перед смертью, а только с чувством
глубочайшей печали и нежности к этому родному, самому родному мне
существу на этой земле, которое тоже уходит и покидает меня. Я и сейчас
плачу. Милый мой друг, ты понимаешь, что такое была для меня бабуся? Ах,
как больно и сейчас. Бабуся была щедрое, здоровое, шелестящее листьями
дерево жизни, с ветвями, полными птиц, омытое дождями, сверкающее на
солнце -- Неопалимая Купина, цветущая, плодоносящая -- несмотря ни на
что, как ни ломай ее, какие бури на нее ни насылай... Ее нет уже, моей
бабуси, -- но она оставила мне память о своем веселом добром нраве, она
осталась в моем сердце полной хозяйкой, -- и даже в сердцах моих детей,
не забывающих ее тепло. Да разве ее забудет кто-нибудь, кто знал ее?
Разве забывается Добро? Никогда не забывайте Добро. Люди, пережившие
войну, лагеря -- немецкие и наши, тюрьмы -- царские и наши, перевидавшие
все ужасы, которые только ниспосылает наш двадцатый век, не забывают
добрых, родных лиц своего детства, маленьких солнечных уголков, где душа
отдыхает потихоньку всю жизнь потом, как бы ей ни приходилось страдать.
И плохо, если совсем нет у человека этих уголков, где отдохнуть душе...
Люди самые черствые и жестокие, хранят, пряча от всех, в глубинах своих
исковерканных душ, эти уголки воспоминаний детства, какой-нибудь
маленький "солнечный лучик". А Добро все-таки побеждает. Добро
побеждает, хотя, увы, часто это происходит слишком поздно, и столько
добрых, прекрасных людей, призванных украшать собой землю, -- гибнет
неоправданно, неосмысленно, и неведомо -- зачем...
* Новодевичье кладбище считается "правительственным", поэтому
необходимо разрешение высших инстанций на похороны.
Я хочу на этом кончить мои письма к тебе, мой дорогой друг. Спасибо
тебе за твою настойчивость, -- мне одной было бы не под силу свезти с
места этот воз. А сейчас, когда душа свалила с себя этот непосильный
груз -- мне так легко -- как будто бы я долго лезла по скалам в гору, и,
наконец, выбралась, и горы уже -- подо мной; ровные хребты раскинулись
кругом, блестят в долинах реки, и светит небо надо всем этим -- ровно и
спокойно. Спасибо тебе, мой друг! Но ты сделал и другое. Ты заставил
меня снова пережить все, снова увидеть милых и дорогих мне людей,
которых давно уже нет... Снова ты заставил меня биться и ломать себе
голову над теми противоречивыми и трудными чувствами, которые я всегда
испытывала к своему отцу, любя его, и страшась, и не понимая, и
осуждая... Снова все это навалилось на меня со всех сторон, -- и я уже
думала, что не хватит сил говорить со всеми этими тенями, со всеми этими
призраками, вставшими вокруг тесным кругом... И так сладко было видеть
их всех снова, и так ужасно больно просыпаться от этого сна, -- так
Какие это были люди! Какие цельные, полнокровные характеры, сколько
романтического идеализма унесли с собою в могилу эти ранние рыцари
Революции -- ее трубадуры, ее жертвы, ее ослепленные подвижники, ее
мученики... А те, кто захотел встать над ней, кто желал ускорить ее ход
и увидеть сегодня результаты будущего, кто добивался Добра средствами и
методами зла, -- чтобы быстрее, быстрее, быстрее крутилось колесо
Времени и Прогресса, -- достигли ли они этого? А миллионы бессмысленных
жертв, а тысячи безвременно ушедших талантов, погашенных светильников
разума, которым не вместиться ни в эти двадцать писем, ни в двадцать
толстых книг -- не лучше ли было бы им, живя на земле, служить людям, а
не только лишь "смертию смерть поправ" оставить след в сердцах
человечества? Суд истории строг. Он еще разберется -- кто был герой во
имя Добра, а кто -- во имя тщеславия и суеты. Не мне судить. У меня нет
такого права. У меня есть тол
ько лишь совесть. И совесть говорит мне, что если не видишь бревна в
своем глазу, то не указывай на соринку в глазу другого... Все мы
ответственны за все. Пусть судят те, кто вырастет позже, кто не знал тех
лет, и тех людей, которых мы знали. Пусть придут молодые, задорные,
которым все эти годы будут -- вроде царствования Иоанна Грозного -- так
же далеки, и так же непонятны, и также странны и страшны... И вряд ли
они назовут наше время "прогрессивным", и вряд ли они скажут, что оно
было "На благо великой Руси"... Вряд ли... Вот они-то и скажут, наконец,
свое новое слово -- новое, действенное, целенаправленное слово, -- без
брюзжания и нытья. И они сделают, это, перевернув страницу истории своей
страны с мучительным чувством боли, раскаяния, недоумения, и это чувство
боли заставит их жить иначе Только пусть не забывают тогда, что Добро --
вечно, что оно жило и накапливалась в душах даже там, где его и не
предполагали, что оно -- никогда не умирало и не исчезало И все, что
живет, дышит, бьется, светит, что цветет и плодоносит, -- все это
существует только Добром и Разумом, и во имя Добра и Разума на всей
Мемуары дочери Сталина Светланы Аллилуевой «Двадцать писем к другу», казалось бы, изучены от и до. Но совсем недавно исследователь мировой политической истории Николай Над сумел отыскать экземпляр подлинных записок Аллилуевой. Укол, который мог вызвать смерть Сталина, причастность Берии к смерти Кирова, неожиданные эмоции «вождя народов» - упоминания об этом были вычеркнуты из итоговой версии воспоминаний.
Полвека назад случился большой международный скандал. На западе опубликовали воспоминания дочери Сталина Светланы Аллилуевой «Двадцать писем к другу», содержащие немало компромата на советский режим.
Книга была подготовлена и издана сбежавшей из СССР «кремлевской принцессой» при самой активной помощи ЦРУ. В итоге американские «спец-литераторы» многие фрагменты убрали, сочинив взамен другие, так что первоначальный текст, разбивка на главы оказались в значительной степени искажены.
– Как вам удалось найти этот раритет?
– Такая удача стала возможна в том числе и благодаря знакомству с высокопоставленными работниками Госбезопасности разных поколений. После долгих лет поисков в мое распоряжение попал чудом сохранившийся с середины 1960-х пожелтевший от времени и зачитанный местами до дыр – в прямом смысле, – машинописный экземпляр, перепечатанный с оригинала подлинных мемуаров Светланы Аллилуевой, законченных ею в 1965-м. До официального издания книги, оформленной в виде двадцати «писем», оставалось еще около двух лет, а это так называемый самиздат: рукопись нелегально размножили на машинке и распространяли «среди своих». При сравнении текстов настоящей исповеди дочери Сталина и опубликованных позднее массовым тиражом «Двадцати писем...» обнаруживаются весьма существенные различия.
«Я получила от отца две пощечины»
– Почему у вас возник такой интерес к поискам подлинных воспоминаний «кремлевской принцессы»?
– Взяться за расследование «дела о сфальсифицированных мемуарах дочери Сталина» меня заставили встречи с другом детства и молодости Василия Сталина, дважды Героем Советского Союза летчиком Виталием Ивановичем Попковым. Непосредственный свидетель школьных и военных лет детей Сталина утверждал, что книга Светланы Аллилуевой «Двадцать писем к другу» – это не воспоминания, а «какая-то научно-фантастическая литература, в которой от науки одно название».
При внимательном прочтении на страницах книги можно найти много фактологических «ляпов». Например, Светлана в так называемых своих «письмах» утверждает, будто ее отец никогда не работал в саду и не копался в земле. Однако от дочери маршала Будённого я узнал, что это не так, и есть даже фото, на котором Сталин и Будённый с лопатами в руках готовят участок под грядки.
Встречаются и куда более вопиющие ошибки! В книге перевраны даты рождения родного брата Светланы, смерти матери Сталина, самоубийства Серго Орджоникидзе и даже изменено отчество начальника охраны Иосифа Виссарионовича генерала Власика, 25 лет обеспечивавшего безопасность «отца народов» и его семьи! – Вместо Сидоровича он стал в книге Сергеевичем.
Впрочем, можно предположить, что Аллилуева не стала исправлять столь явные ошибки специально, чтобы читатели поняли, что все это она написала под жестким давлением своих «благодетелей» из ЦРУ.
– Откуда вообще появились эти мемуары? Сама Светлана захотела их написать или ей кто-то «посоветовал»?
Редко у какой книги столь запутанная судьба! От людей, близко стоявших к ее истокам, я узнал, что в 1954 году Светлане Аллилуевой (тогда еще Сталиной), выпускнице аспирантуры Академии общественных наук и преподавательнице спецкурса для сотрудников Госбезопасности поручили (якобы с подачи Президиума ЦК КПСС) написать воспоминания об отце в преддверие открытия его музея.
Через 2 года работа была завершена, однако разоблачение культа личности, случившееся на ХХ съезде, резко изменило ситуацию. Возникла необходимость все переделать на новый лад. После знаменитого доклада Хрущёва Светлана была вынуждена вносить в текст соответствующие изменения. Но сколько дочь ни переписывала свои воспоминания об отце, они так и не стали достаточно антисталинскими, и поэтому не были в то время напечатаны в СССР.
А после добивания Сталина на ХХII съезде и выноса его тела из Мавзолея в конце 1961-го уже вообще не могло быть и речи о каких-то нормальных мемуарах. И даже замена фамилии отца на фамилию матери не избавила дочь от нарастающей неприязни, а порою и откровенной травли даже со стороны тех, кто совсем недавно буквально набивался ей в лучшие друзья.
Светлана жила в основном на даче, чаще в одиночестве. Предательство, непонимание окружающих и страдания привели ее в церковь. Но и в Боге не нашла она желаемого спасения. И тогда вновь вернулась к воспоминаниям, рассчитывая очистить и успокоить душу откровениями на бумаге. Особенно активно такая литературная работа шла у Аллилуевой летом 1963 года, в 1965-м...
В найденном экземпляре авторского текста Аллилуева прямо говорит: «Эта книга была написана в 1965 году в деревне Жуковка. То, что написано в ней, я считаю исповедью... Мне бы хотелось, чтобы каждый, кто прочел ее, считал, что я обращаюсь к нему лично…»
Все-таки она прежде всего для себя писала и переписывала, зачеркивала и добавляла свои воспоминания и размышления. И именно в эти тяжелые дни пришла к надежде, что, «может быть, когда я напишу то, что хочу написать, то забудусь». – Этих слов нет в книге «Двадцать писем к другу», зато они остались на машинописных самиздатовских страницах.
Поначалу Светлана не предполагала никаких «писем», решившись лишь на максимально откровенную исповедь самой себе. Прием с разбивкой большого текста на два десятка глав-«писем» появился потом, уже на Западе, его предложил кто-то из «новых друзей».
Оригинал же, настоящий аллилуевский текст, самиздатовскую копию с которого мне удалось достать, представляет из себя рассказ-исповедь в шести частях. По объему он раз в пять меньше книги и почти не содержит лирических отступлений, какими «Двадцать писем...» изобилуют настолько, что больше напоминают художественное произведение, нежели стремящиеся к исторической точности воспоминания на политические темы.
Текст в машинописном экземпляре заметно выигрывает по сравнению с книгой. Особенно там, где на место привычных, – я бы сказал: официально принятых, – описаний Сталина дочь (в отличие от книги) дает доступную только ей информацию об отце.
– Приведите какие-то примеры.
Вот хотя бы такой маленький эпизод, упоминаемый в машинописном варианте: «Затем я увидела отца только в августе 1945 года, все были заняты сообщением об атомной бомбардировке, и отец нервничал, невнимательно разговаривал со мной…»
Здесь очень важны слова «отец нервничал». Представляете: Сталин нервничал!! Такая подробность сразу передает напряжение, то действительное состояние, в котором находилось все советское руководство, включая Сталина, перед фактом преднамеренной демонстрации Америкой своей атомной мощи неподалеку от советской границы… А в книге столь важная фраза отсутствует.
Как известно, дочь Сталина с молодого возраста увлекалась мужчинами, и на этой почве у нее возникали очень острые конфликты со всемогущим отцом, который ей прямо говорил, до чего могут довести безответственные увлечения, если она не остановится и не возьмется за ум..
В найденной исповеди Аллилуевой есть очень откровенные фрагменты воспоминаний «про это», которые отсутствуют, либо в значительной степени «выхолощены» в «Двадцати письмах...».
Особенно показательна история с известным сценаристом кино и, по совместительству, едва ли не главным преуспевающим столичным ловеласом сорокалетним Алексеем (Люсей) Каплером, которым увлеклась дочка Сталина, когда ей едва исполнилось 16 лет.
Вот что пишет в своей исповеди Светлана: «В этот день, когда я собиралась в школу, неожиданно приехал отец и быстрым шагом прошел в мою комнату, где от одного его взгляда окаменела моя няня.
Я никогда еще не видела отца таким, он задыхался от гнева. «Где, где все это, где все эти письма твоего писателя? Я все знаю, все твои телефонные разговоры вот здесь, – он похлопал себя по карману, – давай сюда! Твой Каплер – английский шпион, он арестован.»
Я достала из стола все фотографии с надписями Люси, его записную книжку, наброски рассказов, новый сценарий. «Я люблю его»,– сказала я, наконец, обретая дар речи. «Любишь!» – выкрикнул отец с невыразимой злостью, и я получила две пощечины, первые в моей жизни. «Послушайте меня, няня, до чего она дошла, идет война, а она занимается ….! (нецензурно)».
Кирова убили из-за телеграммы?
– Проливают ли обнаруженные вами «не отретушированные» мемуары Аллилуевой свет на какие-то «кремлевские тайны», события, связанные с самим Иосифом Виссарионовичем с его ближайшим окружением?
– Обратим внимание на фрагмент воспоминаний из самиздатовского экземпляра относящихся к первым часам после кончины Сталина: «В коридоре кто-то громко плакал. Это была медсестра, делавшая ночью уколы, – она заперлась в одной из комнат и плакала там, как будто умерла вся ее семья...»
Малозначительный, на первый взгляд, эпизод, но тем не менее, он был заметно изменен в книге: «В коридоре послышались громкие рыдания, – это сестра, проявлявшая здесь же, в ванной комнате, кардиограмму, громко плакала, – она так плакала, как будто погибла сразу вся ее семья…»
Обратите внимание: про уколы уже ни слова! Более того, медсестру, делавшую ночью инъекции, заменили на сестру, проявлявшую в ванной комнате фотопленку кардиограммы. И это не просто так. Для этого была очень серьезная причина!
– Какая принципиальная разница: плакала сестра, делавшая уколы или проявлявшая пленку?
– Этот эпизод основательно изменен в книге потому, что он касается не просто какой-то медсестры, а именно медсестры Моисеевой! Той самой – сделавшей укол, после которого Сталин тут же умер! И Моисеева, осознав, что это ее рук дело, потом рыдала так, как будто умерла вся ее семья.
Мне в свое время удалось получить доступ к медицинскому архиву Сталина, который потом опять засекретили. Там обнаружился, в частности, очень интересный документ, касающийся как раз медсестер и последних уколов.
В «Папке черновых записей лекарственных назначений и графиков дежурств во время последней болезни И. В. Сталина» есть предписание о процедурах на 5-6 марта 1953 года. Выполнять их должны были медсестры Панина, Васина, Демидова, Моисеева. И последние, как говорится, роковые уколы пришлось делать именно Моисеевой...
В 20 часов 45 минут она сделала инъекцию глюконада кальция, – до этого такой укол больному за все время болезни не делался ни разу! А 21.50 в регистрационном журнале расписалась, что – впервые за весь период лечения! – ввела больному дозу адреналина... После чего Сталин тут же скончался! (Как пояснили мне медики, при состоянии, которое наблюдалось у вождя в последние часы его жизни, уколы адреналина противопоказаны, так как вызывают спазмы сосудов большого круга кровообращения и чреваты летальным исходом.)
И еще одна важная тайна «высвечивается», если прочесть подлинные мемуары Аллилуевой. Речь идет об убийстве Кирова. В не отредактированном самиздатовском варианте автор прямо указывает на причастность Берии к гибели Сергея Мироновича:
«Однажды на Кавказе Берия был арестован красными, попавшись на предательстве, и сидел, ожидая кары. Была телеграмма от Кирова, командующего Закавказья, с требованием расстрелять предателя, это не было сделано, и она (телеграмма – НАД) стала источником убийства Кирова.»
Логика в таком обвинении есть. Ведь еще до того, как Киров получил посты руководителя Ленинграда и секретаря ЦК ВКП(б), он возглавлял Закавказье и, судя по всему, мог что-то знать о прошлом сотрудничестве тогда высокопоставленного закавказского чекиста Берии с английской и немецкой разведками. Стало быть, Лаврентий Павлович был заинтересован в устранении Кирова! Тем более что тот со временем становился все более близким другом Сталина и реально мог стать вторым человеком в стране.
Видимо, с детства, когда она бегала вокруг стола, за которым Сталин и Киров во время обеда обсуждали разные (в том числе, наверняка, и секретные) вопросы, маленькая Светлана запомнила твердо высказанное сомнение Кирова насчет Берии. Выехав же много лет спустя на Запад, она, скорее всего, столкнулась с отказом тамошних спецслужб возвращаться к «неудобной» теме сотрудничества Берии с иностранными разведками. Поэтому обвинения в адрес этого человека из мемуаров убрали.
– Откровения дочери вождя были так опасны для тех, кто взял власть после него?
– Проиллюстрирую это на примере еще одной цитаты из исповеди Аллилуевой: «За последние два года видела отца два раза, он долго и трудно болел, но летом 1946 года впервые после 1937-го поехал на юг. Поехал на машине разбитыми дорогами. Потянулась огромная процессия, на ночевку останавливались у секретарей обкомов и райкомов. Отец хотел своими глазами видеть, как живут люди, нервничал, что они живут в землянках, что кругом одни развалины. На юг к нему приехал Хрущёв, похвалившийся арбузами и дынями в обхват, фруктами и овощами Украины. А там был голод, и крестьянки пахали на коровах...»
В книжной версии этот абзац изменен – на первый взгляд не значительно, но весьма «красноречиво»:
«...нервничал, видя, что люди живут еще в землянках, что кругом одни развалины… Приехали к нему на юг тогда некоторые, высокопоставленные теперь, товарищи с докладом, как обстоит с сельским хозяйством на Украине. Навезли эти товарищи арбузов и дынь в обхват, овощей и фруктов, и золотых снопов пшеницы – вот, какая богатая у нас Украина!»
– То есть из текста исчезло упоминание фамилии Хрущёва!
– Да! Американские авторы решили «пожалеть» пришедшего к власти нового «хозяина» СССР, с которым теперь предстояло иметь дело в делах международной политики. Таким образом, столь необходимый им тогда Хрущёв был уведен из-под критики народа. Однако даже в таком обезличенном варианте описываемый Аллилуевой факт очень ясно подсказывает, о ком идет речь. В ставке на показуху, на представление того, что будет так, словно это уже есть, – весь Хрущёв!
«Быстро прошла любовь к индусу»
– Известно, что рукопись своих мемуаров, на основе которой впоследствии появилась книга «Двадцать писем другу», Светлана Алиллуева переправила на запад, еще оставаясь жить в Союзе. Как это ей удалось?
Рукопись попала сперва в Индию, а уже оттуда – в Америку. Как стала возможной такая «политическая контрабанда» рассказывал мне Владимир Семичастный, занимавший в ту пору должность Председателя КГБ: «Светлана передала отпечатанную рукопись через свою подругу, являвшуюся дочерью посла Индии в Советском Союзе. Мы оказались просто бессильны помешать этому, поскольку досматривать дипломатический багаж, а тем более одежду дипломатов международное право не позволяло даже КГБ!
Этот вывоз мемуарных записок Аллилуевой произошел до ее выезда в Индию, потому что, по нашим агентурным данным, еще в Москве появилась договоренность об издании их за рубежом.
И не исключено, что просьба Светланы дать разрешение выехать в Индию, чтобы «развеять над водами Ганга» прах скончавшегося в Москве ее любимого мужа-индуса, была лишь прикрытием. Уж больно быстро прошла за границей любовь дочери Сталина к этому индусу…»
Книга Аллилуевой, подготовленная ее «кураторами» из американских спецслужб, стала, быть может, первым столь серьезным западным продуктом «холодной войны». Именно с этой книги пошла полоса ощутимых политических потерь Советской власти вплоть до ее полного поражения на идеологическом и – как следствие, на экономическом фронте. Итогом стал развал СССР.