Гончаров покорял японию, судился с тургеневым и умер одиноким. «Необыкновенная история» с Иваном Сергеевичем Тургеневым

КЛИО – Слушается дело №2 о ссоре Тургенева Ивана Сергеевича с Гончаровым Иваном Александровичем. Свидетелем по делу вызывается .

Гончаров! Расскажите нам о причинах Вашей ссоры с Тургеневым.

ГОНЧАРОВ (встаёт) — Причины своего разрыва с Тургеневым я самым подробным образом изложил в обширной рукописи, которую я назвал «Необыкновенная история» с подзаголовком «истинное происшествие». Эту рукопись, законвертированную и скрепленную пятью сургучными печатями, я передал перед своей смертью на хранение Софье Александровне Никитенко с препроводительной запиской, в которой просил её опубликовать рукопись только после моей и Тургенева смерти, а ещё лучше совсем не публиковать, а передать на хранение в Российскую публичную библиотеку для назидания потомству.

Примечание ред. НМ: Подробнее об этой рукописи см. в конце страницы

Открывая судебное заседание, Вы, обращаясь к Тургеневу, совершенно справедливо изволили заметить, что все его литературные склоки как-то не вяжутся с его лицом, полным добродушия и благожелательности, ни с его литературными творениями, полными изящества. Вот в этом то всё и дело, что его импозантная внешность и изящество стиля всех вводили в обман, а он превосходно этим пользовался. И я тоже попался на эту удочку. Только впоследствии я убедился, что Тургенев по существу своему прежде всего актёр. Он всегда играет, даже когда остаётся один. В нём нет ничего искреннего, от сердца. Но актёр он прекрасный. И всю свою жизнь он играл. Но ведь хорошо играть на сцене театра. А в жизни играть – это позор, потому что это значит в основу своей жизни положить ложь. Так у Тургенева и было. Он актёр, лгун, и к тому же литературный вор.

Надо сказать, что Тургенев не лишён литературного таланта. Он отличный миниатюрист. Все его мелкие рассказы, особенно «Записки охотника» написаны как бы акварелью. Но к большим полотнам, к широким и глубоким обобщениям он решительно неспособен. Для этого ему не хватало ни ума, ни наблюдательности. Ну, а на мелких рассказах, как бы они не были хороши, далеко не уедешь. Поэтому и Пушкин советовал Гоголю, после его «Вечеров на хуторе близ Диканьки», написать что-нибудь капитальное. И сам дал ему темы и «Ревизора» и «Мёртвых душ».

А тщеславие, которое свойственно каждому актёру и которым Тургенев был набит, как мешок трухой, заставило его вообразить себя генералом от русской литературы. А для такого важного чина надо иметь и соответствующий послужной список, т.е. надо было иметь не только мелкие рассказы, но и капитальные вещи.

А как их создать, когда для этого нет соответствующего таланта? Очень просто – украсть тему, образы, типы, завязку и развитие романа у другого; всё это, для заметания следов, перемешать, наскоро состряпать и, главное, опередить обворованного литератора выпуском своего сочинения в печать. Так Тургенев со мной и поступил.

Благодаря службе, а также моей лени («обломовщине» ), я писал свои большие романы очень долго. «Обрыв» занял у меня двадцать лет. К тому же я был лишён чувства самокритики, я сам не мог твёрдо себе сказать, хорошо или плохо я написал. Поэтому я часто читал своим литературным коллегам, в том числе и Тургеневу, свои рукописи и с жадностью выслушивал их мнения.

Первое подозрение на Тургенева у меня возникло, когда я прочёл его «Вешние воды», и увидел, что он многое взял из моей «Обыкновенной истории». Но это подозрение я затаил в себе. Надо сказать, что я прочёл Тургеневу не только отдельные сцены из «Обрыва», но и рассказал ему всю канву и всё развитие романа, ещё мною не написанного.

Тургенев слушал меня с жадностью. И вдруг появляется в печати один за одним, и конечно до напечатания мною «Обрыва» — «Дворянское гнездо», «Отцы и дети» и «Накануне».

Читая их, я ясно видел, что всё это сколки с моего «Обрыва».

Не имея собственных идей в голове и не наблюдая внимательно русскую общественную жизнь, так как он постоянно жил заграницей, Тургенев устроил настоящую охоту за моими литературными трудами и даже мыслями. Недаром же он был отличный охотник.

В своих письмах ко мне он всегда выспрашивал меня, над чем я работаю, что я написал и что намерен написать. И в моих ответах черпал материал для своих повестей.

Он постоянно подсылал ко мне своих приспешников, вроде Анненкова, чтобы узнать что-нибудь о моём творчестве. Они узнавали, благодаря моей доверчивости и немедленно подробно докладывали ему, а он мой материал сейчас же обрабатывал в какое-нибудь своё литературное произведение.

Когда же я жил в Мариенбаде, в гостинице, Тургенев даже подослал двух своих подхалимов, которые поселились в одном коридоре со мной, и во время моего отсутствия, пробрались ко мне в номер, вынули из комода мои рукописи, наскоро их переписали, и затем передали Тургеневу. Я это обнаружил потому, что рукописи лежали не так, как я их положил. После этого я свои рукописи стал запирать в чемодан.

Тургенев и за границу то уехал совсем не из-за Полины Виардо, как это всем говорил. Это была причина второстепенная. Главная причина была в том, чтобы безнаказанно увезти с собой награбленное моё добро и там на свободе им пользоваться, т.е. обрабатывать мой материал в свои повести и романы. Вся гнусность его поведения заключается ещё в том, что он выпускал в свет свои романы раньше, чем я успевал отделать и напечатать свои обширные романы. И выходило так, что это он сказал первое слово, а я, будто, заимствовал у него.

Тургенев всегда шёл по моим следам, а у читающей публики могло получиться впечатление, что я шёл по его следам. Вот, прошу Вас обратить внимание на даты писания моих романов и выпуска их в свет, и на даты выпуска в свет романов Тургенева: в 1847 г. в «Современнике» я напечатал «Обыкновенную историю», а в 1848 г. Тургенев напечатал «Вешние воды». «Обломова» я писал пятнадцать лет – с 1844-1859 гг. и напечатал его в 1859 г. в «Отечественных записках». Одновременно писал я и «Обрыв», который я полностью напечатал только в 1869 году. Но читал оба моих романа многим, в том числе и Тургеневу, в самом начале их создания. А Тургенев, выслушивая и запоминая моё изложение, пёк сам романы, как блины. Он напечатал: «Рудина» в 1855 г., «Дворянское гнездо» в 1858 г., «Накануне» в 1859 г., «Отцы и дети» — в 1861 г. и «Дым» в 1867 г. За двенадцать лет пять романов!

А как только мой материал был исчерпан и больше ему не удалось из меня ничего выудить, он свой последний роман «Новь», кстати никуда не годный, выпустил только в 1876 году, т.е. через девять лет после «Дыма». Кроме того, Тургенев, сойдясь за границей близко с тамошними литераторами – Флобером, братьями Гонкур, Золя, немецким евреем Ауэрбахом, выдавал себя за единственного гениального русского литератора, за генерала от русской литературы. Он заботился о переводе своих сочинений на французский язык, а переводы моих романов, наоборот затирал. Больше того, заискивая перед «просвещенными европейцами», он делился с ними уворованными у меня литературными материалами. Прочитайте внимательно «Дачу на Рейне» Ауэрбаха, «Madame Bovary » и «Education sentimentale » Флобера, и Вы увидите, что всё это мой материал из «Обрыва», обработанный на западно-европейский лад.

Я утверждаю, что если бы я не пересказывал Тургеневу своего «Обрыва» целиком и подробно, то не было бы на свете ни «Дворянского гнезда», «Накануне», «Отцов и детей» и «Дыма» в нашей литературе, или «Дачи на Рейне» — в немецкой, ни «Madame Bovary » и «Education sentimentale » — во французской, и может быть и многих других произведений, которых я не читал и не знаю.

Я понимаю, что мне очень трудно, пожалуй, даже невозможно, доказать своё обвинение Тургенева в литературном воровстве юридически. Тем более, что он, как опытный литератор, отлично заметал следы своего воровства. Но если Вы поручите опытным литературным критикам прочесть внимательно и параллельно мои и Тургенева романы, я не сомневаюсь, что они убедятся в том, что Тургенев весь свой литературный материал воровал у меня.

(Гончаров садится в кресло ).

КЛИО – Свидетель Никитенко Александр Васильевич , подойдите к столу и расскажите всё, что Вам известно о ссоре между Тургеневым и Гончаровым.

НИКИТЕНКО – В 1860 г. Тургенев давал банкет по случаю выхода в свет своего романа «Накануне», за который он получил 4000 рублей. На этот банкет были приглашены также я и Дудышкин. Когда Дудышкин пришёл на банкет, он, смеясь, рассказал о своей встрече на Невском проспекте с Гончаровым:

«Иду я сюда. По дороге встречаю Гончарова и говорю ему, иду на банкет к Тургеневу по случаю получения им 4000 руб. за напечатание «Накануне». Гончаров мне ответил: — передайте Тургеневу, что он устраивает банкет на мои деньги, потому что свой роман он украл из моего «Обрыва». Я, смеясь, ответил ему, что обязательно передам».

И передал. Конечно, Дудышкин поступил очень легкомысленно. Его рассказ вызвал в Тургеневе возмущение, и он тогда же написал Гончарову письмо, в котором приводил слова Дудышкина, и требовал от Гончарова объяснений перед авторитетной литературной комиссией, которая бы определила справедливость или лживость его утверждений. Со своей стороны Тургенев предлагал комиссию в следующем составе: Анненков, Дружинин, Дудышкин и Никитенко. В случае отказа, Тургенев писал Гончарову, что будет вынужден вызвать его на дуэль. Письмо было написано в сдержанных выражениях, вполне корректно.

Гончаров ответил на это письмо согласием и с составом комиссии тоже согласился. Встреча была назначена на квартире у Гончарова. Первое слово было предоставлено Гончарову.

Он, видимо конфузясь, скомканно и неубедительно заговорил о том, что и «Вешние воды», и «Дворянское гнездо», и «Накануне» взяты Тургеневым у него из его «Обыкновенной истории» и из рукописи «Обрыва», которую он читал Тургеневу. В доказательство Гончаров приводил такие общие в этих романах образы и сцены: «у меня в «Обрыве» Вера отдаётся Волохову, и у него Елена отдаётся болгарину Инсарову. Кстати, и имя Елены он взял у меня, так как сначала Вера у меня была Елена. У меня описана бабушка, и у него в «Дворянском гнезде» бабушка, только моя бабушка много лучше написана, чем у него».

Тургенев спокойно и с достоинством отрицал обвинение Гончарова и говорил, что общность идей, образов и положений вовсе не доказывает заимствования одним у другого, а доказывает только то, что мы живём в одно время, дышим одним воздухов и наблюдаем одни и те же явления, но вот излагает их каждый по-своему.

Мы, комиссия, все четверо, убеждали Гончарова в том, что у него и у Тургенева совершенно различные литературные таланты, что они оба представляют собой исключительную ценность в русской литературе и что никто из них не нуждается в заимствовании друг у друга. Комиссия единогласно признала, что Гончаров неправ.

Тогда Тургенев встал, взял шляпу и обращаясь к Гончарову сказал: «С этих пор прошу не считать меня среди своих знакомых». И ушёл.

Но нам надо было ещё ликвидировать фразу Гончарова, переданную через Дудышкина о банкете Тургенева за счёт Гончарова. Гончаров сказал, что с его стороны это была шутка, и он признаёт, что она была некорректна, а Дудышкин сказал, что Гончаров его не уполномочивал передавать эту фразу Тургеневу, а он это сделал по своей инициативе. На основании этих заявлений, комиссия признала эту фразу как бы не произнесённой, и, таким образом, повод к дуэли был устранён.

КЛИО – Что же, Гончаров согласился с заключением Комиссии?

НИКИТЕНКО – Он не возражал против нашего заключения, но, видимо, в душе, остался при своём прежнем мнении. А впоследствии он прямо говорил, что все члены комиссии были прихвостнями Тургенева и поэтому другого заключения дать не могли.

Вообще Гончаров с годами становился всё более и более мнительным. Во всех своих собеседниках он видел соглядатаев и шпионов Тургенева, которые якобы стремятся выпытать у него, что он пишет, чтобы передать об этом Тургеневу. Вследствие такого своего душевного состояния Гончаров перестал бывать в обществе и уединился в своей холостой квартире. Когда Тургенев появлялся на берегах Невы, Гончаров говорил: «Злой чечен ползёт на берег…»

Даже Стасюлович , редактор «Вестника Европы», который был ближайшим другом Гончарова, с которым он постоянно советовался и в журнале которого печатался, даже и его Гончаров заподозрил в том, что он передаёт Тургеневу всё, что он слышит от него. И перестал его посещать. Такое душевное состояние Гончарова нельзя было бы в этот период назвать вполне нормальным.

КЛИО – Никитенко, займите своё место. Тургенев, Вам предоставляется последнее слово.

ТУРГЕНЕВ – Оправдываться в обвинениях, возводимых на меня Гончаровым, я не буду по двум соображениям: во-первых, потому что считаю это ниже своего достоинства, и, во-вторых, потому что не какая-нибудь комиссия, а вся читающая публика, может сколько угодно сопоставлять мои и Гончарова сочинения, и никому из них в голову не придёт подозревать меня в заимствовании у Гончарова. По крайней мере, за те сто лет, которые прошли со време ни выхода в свет наших сочинений, нигде, ни в одной литературной критике не говорилось об этом ни слова. А столетие – это достаточный срок для испытания добропорядочности наших сочинений. Да, в конце концов, дело и не в том, что написано, а в том, как написано. Ze style l ‘ est l ‘ homme la meme chos , говорят французы.

Но другое обвинение Гончарова я должен опровергнуть фактами. Это обвинение в том, что я, живя за границей, выдвигал себя на второй план, или совсем затирал.

Да, в силу того, что я жил заграницей и был в дружбе со всеми виднейшими иностранными литераторами, главным образом, французами, я невольно стал посредником между нашей и западноевропейской литературами. И я эту свою ответственную роль очень высоко ставил, и меньше всего заботился о популяризации своих сочинений. С одной стороны, я постоянно заботился о переводе русских сочинений на французский язык, а с другой – старался знакомить Россию с французской литературой. Для этого я устроил Золя постоянным корреспондентом «Вестника Европы», где он и помещал свои статьи в течение нескольких лет.

Когда один из французских критиков задумал поехать в Россию, чтобы лично познакомиться с русскими литераторами и дать потом о них свои впечатления, и обратился ко мне за рекомендациями, я дал ему рекомендательные письма ко всем более или менее известным русским литераторам, в том числе, и к Гончарову, и Достоевскому, с которыми в то время у меня был полный разрыв. Достоевскому я написал, что наш разрыв не мешает мне признавать в нём главную силу в русской литературе, и поэтому я прошу его принять господина N и ознакомить его «с Вашей жизнью и трудами». Несмотря на наш антагонизм с Львом Толстым, я прилагал все старания к быстрейшим и наилучшим переводам его сочинений на иностранные языки, и я могу гордиться тем, что я первый познакомил Европу со Львом Толстым. Гончаров тоже переводился на французский язык, но мало. Виноват в этом он сам, или, вернее, его лень, потому что на предложения о переводе он или не отвечал, или отвечал неопределённо.

Хотя я и оторвался от России, я никогда не переставал быть русским и русских интересов, тем более интересов русской литературы, никогда и никому не предавал.

КЛИО – Дело № 2 о ссоре Тургенева Ивана Сергеевича с Гончаровым Иваном Александровичем, считаю законченным. На основании свидетельских показаний и объяснений сторон, Тургенева Ивана Сергеевича по обвинению его в учинении ссоры с Гончаровым Иваном Александровичем, считать по суду Истории оправданным .

Гончарову в его ходатайстве об образовании комиссии для расследования фактов заимствования Тургеневым у него — Гончарова – материалов для своих произведений отказать по следующим соображениям. Во-первых, такая комиссия уже была в 1860 году и вынесла единодушное решение, опровергающее обвинение Гончаровым Тургенева. И, во-вторых, за столетний период, прошедший со времени написания романов Гончаровым и Тургеневым, литературная критика, тщательно изучавшая творчество обоих авторов, ни разу не обнаружила каких-либо заимствований Тургенева у Гончарова.

Распространение Гончаровым слухов о том, что Тургенев воровал у него темы и персонажи для своих романов признать ложным и порочащим доброе литературное имя Тургенева и на этом основании подвергнуть Гончарова Ивана Александровича общественному порицанию.

Болезненное состояние психики Гончарова (маниакальность), о которой упоминал свидетель Никитенко, не может служить для него оправданием, так как эта маниакальность проявилась уже на склоне лет Гончарова, а он свои обвинения Тургенева в воровстве он высказывал в расцвете своих сил и своего литературного таланта.

Недзвецкий В. А. Конфликт И. А. Гончарова и И. С. Тургенева как историко-литературная проблема // Гончаров И. А.: Материалы юбилейной гончаровской конференции 1987 года / Ред.: Н. Б. Шарыгина. - Ульяновск: Симбирская книга, 1992 . - С. 71-85.

В. А. Недзвецкий

КОНФЛИКТ И. А. ГОНЧАРОВА И И. С. ТУРГЕНЕВА КАК ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНАЯ ПРОБЛЕМА

Можно утверждать, что этот драматичный эпизод русских творческих связей середины прошлого века не стал пока предметом историко-литературного анализа. Фактографическая сторона ссоры между И. А. Гончаровым и И. С. Тургеневым в 1858-1860 годах известна нам из свидетельств и воспоминаний П. В. Анненкова, А. В. Никитенко, Л. Н. Майкова 1 , по частично уцелевшей переписке участников 2 и, наконец, - из «Необыкновенной истории» 3 , созданной автором «Обрыва» в 1875-1878 годах. Ни мемуаристы, ни Гончаров не претендовали, однако, да и не могли по понятным причинам претендовать на всесторонний и объективный анализ события, предоставляя эту задачу будущему исследователю эпохи.

Но и собственно научное ее освещение с самого начала приняло явно одностороннюю направленность. Со времени работ Е. А. Ляцкого 4 и, в сущности, по сей день господствующим оставался здесь подход психологический или даже психопатологический. Конечно, и в рамках данного подхода были значительные отличия. Так, Б. М. Энгельгардт в своем обстоятельном комментарии к переписке Тургенева с Гончаровым времени конфликта 5 не удовлетворился ссылками Ляцкого на «подозрительность и мнительность» Гончарова, преобразившимися с годами в «страшную болезнь», достойную лишь «сострадания к охваченному ею человеку» 6 . Ученый не только заново и детально проследил все психологические перипетии исследуемого события, но и уделил при этом значительное внимание тем внешним обстоятельствам (неравенство условий для творческой работы у Гончарова и Тургенева, совпадение во времени публикаций произведений Тургенева с гончаровскими и т. д.), которые могли обострить авторское самолюбие и «крайнюю чувствительность» 7 автора «Обрыва». Кроме того, Энгельгардт допускал «фиксирование внимания Тургенева под влиянием гончаровских рассказов и чтения на тех или иных явлениях жизни». «Несомненно, - замечал он, - что в связи с толками Гончарова о Райском Тургенев заинтересовался психологией художника и ввел Шубина в «Накануне», как представителя искусства среди поклонников Елены» 8 . Но, расширив и уточнив представления о причинах конфликта, Энгельгардт за рамки субъективно-психологического его толкования все же не вышел.

В последние годы появились попытки осмыслить событие в свете нравственно-психологических особенностей личности не Гончарова, а Тургенева 9 . В этой связи напоминают обычно о ничуть не менее сложных, чем с Гончаровым, отношениях Тургенева с Л. Толстым, Достоевским, Фетом и другими писателями-современниками. Разумеется, какие-то личные качества автора «Дворянского гнезда» могли осложнить развитие вспыхнувшего конфликта, и это действительно произошло, когда Тургенев проявил известную непоследовательность: отрицая в принципе «плагиат», согласился «исключить из своего романа («Дворянское гнездо». - В. Н.) одно место, слишком живо напоминавшее одну из сцен в будущем романе Гончарова» 10 . Но разве из этого следует, что личные качества Тургенева и породили само событие? Такая постановка вопроса означала бы опять-таки неоправданное его сужение. Надо помнить и то, что взаимоотношения Тургенева и Гончарова (в отличие от связей Тургенева с Л. Толстым и Фетом) - как в период приязни, так и во время вражды - строились вообще не на личностных (нравственных и идеологических) притяжениях и отталкиваниях. В строгом смысле слова Гончаров и Тургенев никогда не были друзьями 11 - для этого их слишком многое разъединяло. Первоосновой их взаимного неравнодушия друг к другу всегда была и оставалась собственно литература, насущные художественные задачи. Это важнейшее в данном случае обстоятельство обязывает нас, не игнорируя субъективно-психологических аспектов события, сосредоточить основное внимание на его объективно-литературных предпосылках.

Перефразируя одного из замечательных читателей и критиков Л. Толстого, поставим вопрос так: если перед нами конфликт действительно больших художников - а в этом сомнений нет, - то он не мог не отразить в себе какие-то существенные тенденции и проблемы русского художественного процесса середины XIX века. Так оно, думается, и было. Больше того: конфликт сам явился порождением этих проблем - в первую очередь своеобразия романообразования в эту пору, его «механизма», как выразился бы Гончаров.

Как всякое закономерное явление, столкновение Тургенева и Гончарова имело не только свою историю (прежде всего годы 1858-1860), но и предысторию - 1855 год. Обратимся к последней.

«Еще с 1855 года я стал замечать какое-то усиленное внимание ко мне со стороны Тургенева» 12 , - сообщал Гончаров в «Необыкновенной истории». И у нас нет никаких оснований усомниться в истине сказанного. Убеждает уже указанное время.

Именно на этом рубеже, ознаменовавшемся началом всеобщего кризиса феодально-сословной системы и присущих ей патриархально-сословных связей, коренные задачи русской реалистической прозы впервые практически совпадают с задачами романа. Речь идет о форме принципиально иной, чем предшествующие ей - еще синкретические 13 - виды жанра (роман в стихах, роман-поэма, роман-драма 14). Поиск структуры этого нового романа, ранее лишь подспудный, с 1855 года активизируется необычайно, выходя на поверхность, и идет сразу по нескольким направлениям. На основе собственной нравоописательной крестьянской повести, расширяя ее сюжетно и проблемно, конструирует свои романы из народной жизни Д. В. Григорович («Проселочные дороги», «Рыбаки», «Переселенцы»), причем работу над последним из них он завершает как раз в 1855-1856 годах. Иным путем, но именно к роману упорно идет в это время А. Ф. Писемский («Богатый жених», 1853 года; работа с этого же года над «Тысячью душ»). Считая себя прямым учеником гоголевских «Мертвых душ», Писемский тем не менее отказывается от универсальных (общенациональных и общечеловеческих) претензий в своих характерах и сюжетах, обращая в романосозидающие пружины материально-практические интересы, страсти и столкновения рядовых людей, в которых видит подлинных представителей современности 15 . Наконец, и у Гончарова, еще в 40-е годы пришедшего к убеждению в том, что «только роман может охватывать жизнь и отражать человека» 16 , подъем работы над замыслами «Обломова» и «Обрыва» падает на 1855 год. И этот факт лишь отчасти можно объяснить участием романиста в кругосветном плавании на фрегате «Паллада» и последующей подготовкой к печати очерков о нем.

Ведь и Тургеневу, в свою очередь властно вовлеченному в решение основной творческой проблемы этих лет, тот же год принес первую надежду на то, что он, до сих пор очеркист и повествователь, окажется способным «к чему-нибудь большому, спокойному» 17 . В 1855 году был создан «Рудин», объективно знаменовавший рождение Тургенева-романиста. В чем, однако, сам автор этой «большой повести» отнюдь не был уверен 18 .

Напряженные раздумья над характером современного романа и его структурой, в наибольшей степени отвечающей переходно-кризисному состоянию общества, продолжают занимать Тургенева. И если несколько ранее он пришел к выводу о невозможности опереться здесь на опыт «Мертвых душ» Гоголя (потому что «Мертвые души» действительно поэма - пожалуй, эпическая, а мы говорим о романах» 19), а также перенести на русскую почву формы социального западноевропейского романа - «сандовского и диккенсовского» (потому что если они и «примутся», то не ранее того, как «выскажутся уже стихии нашей общественной жизни» 20), то ныне не меньшие сомнения должны были породить у него перспективы, открываемые романом и Григоровича, и Писемского. Ведь как в первом, так и во втором по существу не оставалось места для новой, рожденной кризисной эпохой, сословно не ограниченной личности, которая либо попросту отсутствовала (у Григоровича), либо же снижалась и даже дискредитировалась (у Писемского). Но оба эти решения были принципиально неприемлемыми для автора «Рудина».

Перед лицом огромной, во весь рост вставшей творческой задачи - подлинного веления времени - Тургенев в середине 50-х годов ощущал себя едва ли не в одиночестве. И тем, надо полагать, неизбежнее его внимание должен был привлечь тот образец нового русского романа, который заключала в себе хорошо памятная ему 21 «Обыкновенная история» (1847) Гончарова. В самом деле: найденная ее автором форма впервые положительно преодолевала «синкретизм» русского романа 30-х - начала 40-х годов; в ее основе лежали вполне национальные и вполне современные жанровые компоненты (любовная повесть и нравоописательные очерки), между которыми было достигнуто значительное единство, благодаря проникающим произведение обобщающим «мотивам». Структура этого первого в русской литературе романа в собственном смысле понятия позволяла охватывать современную жизнь с достаточной полнотой и вместе с тем дифференцированно - в сочетании интересов и идеалов индивидуальности и нужд большинства общества, «поэзии» бытия (лучших человеческих стремлений) - с его «прозой» (практикой, «делом»). Думается, чем глубже вникал Тургенев, трудясь в муках сомнений над «Двумя поколениями», «Рудиным», в творческие решения Гончарова-романиста, тем отчетливей вырисовывалась перед ним связующая его с Гончаровым «однородность стремлений» 22 .

Она-то и становится предпосылкой для перерастания светского знакомства в общение литературно-творческое, для Тургенева особенно ценное той помощью, которую оно оказывало в его самоопределении на новом пути. «Он, - вспоминал Гончаров, - искал часто бесед со мною... дорожил моими мнениями, прислушивался внимательно к моему разговору» 23 . И было к чему прислушиваться. Ведь Гончаров, с этого времени вновь погруженный в обдумывание «Обломова» и «Обрыва», сызнова бьется над едва ли не решающим их «узлом»: средством органически сочетать «внутренний» (психологический) уровень произведений с уровнем «внешним» - очерково-нравоописательным, по сравнению с «Обыкновенной историей» необычайно разросшимся 24 . Острота данной проблемы была настолько велика, что в «Обрыве» (а частично и в «Обломове») она выносится на страницы произведения, становится предметом дискуссий его героев, преображая этот гончаровский роман в акт самосознания формирующегося жанра. Создатель «Обломова» и «Обрыва» объективно обнажал едва ли не центральную задачу русского романа 50-х годов в целом - в том числе и будущего тургеневского. И, может быть, никто так хорошо не понимал этого в середине 50-х годов, как именно Тургенев. Только этим можно объяснить и его живое участие в гончаровских замыслах и планах (в особенности «Обрыва»), и неоднократные пожелания поскорее их завершить. «...Не хочу думать, - пишет Тургенев Гончарову, например, 11 ноября 1856 года из Парижа, - чтобы Вы положили свое золотое перо на полку, я готов Вам сказать, как Мирабо Сиэсу: - «Le silence de M-r Gontscharoff une calamite publigue!» *1 (...) Я буду приставать к Вам с восклицаниями: «Обломова»! И 2-й (художественный) роман!», пока Вы не кончите их...» 25 Словом, если интерес Тургенева к Гончарову в середине 50-х годов и отмечен долей корысти, на что намекает автор «Необыкновенной истории», то это есть корысть представителя русской литературы, озабоченного ее успехами.

Впрочем, в беседах Гончарова и Тургенева заинтересован в это время не только автор «Рудина». Сам Гончаров пояснял стремление поверять свои замыслы более всего Тургеневу лишь очень тонким критическим чутьем последнего. Но тут Тургенева могли бы заменить и В. П. Боткин, и А. В. Дружинин, и П. В. Анненков, к которому, заметим кстати, Гончаров и обратится после публикации «Обломова» с просьбой написать о женских персонажах произведения. Однако первым слушателем только что законченного «Обломова» Гончаров предпочел иметь все же Тургенева (присутствовали также В. П. Боткин и А. А. Фет), для чего «с радостью» проделал путь из Мариенбада в Париж. Эту внимательность к суду именно Тургенева (а не Григоровича или Писемского, к тому времени довольно опытных прозаиков) можно, на наш взгляд, объяснить только одним: Гончаров обнаруживал в своем младшем собеседнике потенциального и притом типологически близкого ему романиста. Отдавал себе в этом отчет Гончаров или нет, но уже в середине 50-х годов он мог обнаружить у Тургенева, как автора философски оснащенной любовной повести («Дневник лишнего человека», «Переписка», «Затишье», «Яков Пасынков») и особого - опоэтизированного - очерка («Записки охотника»), жанровые компоненты, аналогичные тем, на основе которых вырастал и его собственный роман. Но в этом случае и гончаровский интерес к Тургеневу был, в свою очередь, закономерен и неизбежен, способствуя творческому самосознанию творца «Обломова». Вот по крайней мере одно свидетельство тому. В 1857 году, завершая свой второй роман, Гончаров сделал характерное признание: «Меня перестала пугать мысль, что я слишком прост в речи, что не умею говорить по-тургеневски...» 26 . Действительно, в «Обломове» Гончаров почти полностью отказывается от повествовательного лиризма, весьма значительного в «Обыкновенной истории», как источника эстетизации (поэтизации) изображаемого, так как находит ему замену в своеобразном «симфонизме», несравненно больше отвечающем природе его таланта. Но помог этому, пусть и косвенно, опыт Тургенева.

Сознание особой ценности суда и советов автора «Рудина», а не некое литературное таровство руководило Гончаровым и в той встрече 1855 года, когда, по его словам, «он взял - да... вдруг и открыл ему (Тургеневу. - В. Н.) не только весь план будущего своего романа («Обрыв»), но и пересказал все подробности, все готовые... на клочках программы сцены, детали...» 27 . И в тот момент этот своеобразный «обмен опытом» принес Гончарову, подметившему «громадное впечатление», сделанное рассказом на слушателя 28 , лишь глубокое чувство удовлетворения, веры в себя.

Итак, отнюдь не корысть или злой умысел, но объективное типологическое сродство романного мышления и стоящих перед романом задач породило в середине 50-х годов между Тургеневым и Гончаровым некое подобие союза литературных единомышленников.

И те же причины в последнем счете ответственны за преображение возникшей приязни через три года в устойчивую взаимную вражду.

Напомним литературную обстановку в 1858-1860 годах, непосредственно - положение в области романа.

К этому времени стала, по существу, очевидной исчерпанность «крестьянского» («народного») романа Григоровича. Либералу П. В. Анненкову, предсказывавшему такой исход еще в 1854 году (в статье «По поводу романов и рассказов из простонародного быта»), нельзя было отказать, даже не разделяя его аргументации, в значительной проницательности. Ведь в период нового его оживления в конце 60-х годов («Горнорабочие», «Глумовы», «Где лучше?» Ф. Решетникова) «народному» роману не удалось подняться до общенациональной художественной значимости. Судьбы данной формы вообще остаются под вопросом вплоть до начала «движения самих масс» (В. И. Ленин), когда на его основе сложится новаторский народный роман А. М. Горького («Мать»).

Другой вид жанра - социально-бытовой А. Писемского - в 1858 году достигает того своего пика (в «Тысяче душ», вышедшей в свет в этом году), за которым ощутим вместе с тем и его предел, обусловленный ограниченностью психологического содержания и анализа, вообще интереса к духовным запросам современной развитой личности. Ни один из последующих романов Писемского не мог соперничать по общественно-художественному значению с произведениями Тургенева или Гончарова в том же роде.

С завершением и публикацией «Обломова», «Дворянского гнезда», «Накануне» именно их авторы оказываются на перевале 50-60-х годов во главе русского романного процесса.

«Знамение времени» (Н. Добролюбов), «капитальнейшая вещь» 29 (Л. Толстой) - это ведь оценки не только гончаровского «Обломова», но и той жанровой формы (структуры), которую данное произведение воплощало. Ибо лишь на ее пути, посредством ее «механизма» оказалось возможным, как следует из смысловых акцентов в похвалах и Л. Толстого 30 , и Тургенева 31 , сочетать интерес остросовременный («временной», как выразились бы П. В. Анненков или А. В. Дружинин) с общенациональным и всечеловеческим. Иными словами, только эта разновидность романа предлагала структуру, естественно (насколько органично - это другой вопрос) сопрягавшую в себе историю и судьбу развитой личности с картиной современного общества, психологию (бытие) с «социологией» (бытом).

Художественные достижения гончаровско-тургеневского романа 1858-1860 годов, засвидетельствованные «огромным эффектом» и «Дворянского гнезда» 32 , несколько опередившего успех «Обломова», превращают этот роман поистине в основной «капитал» русской реалистической прозы со времени Гоголя и «натуральной школы». Как Гончаров, так и Тургенев обретают законные и равные права на роль «первенствующей фигуры в русской литературе» 33 - главы ее нового периода. В этом отношении им пока не «угрожают» ни Л. Толстой, создающий в эти годы повести и рассказы, ни Достоевский, только что вернувшийся с каторги и как бы заново нащупывающий свой самобытный творческий путь. Но с тем большей неумолимостью сложившаяся романная ситуация обрекает на соперничество-столкновение их самих - по причине как раз наибольшей близости друг к другу и «по роду сочинений» 34 , и по времени их общественного признания.

Любое соперничество чревато страстями, и спор Гончарова с Тургеневым за первенство, от исхода которого для одного из них зависело, как ему представлялось, «дело всей жизни» 35 , не был исключением. В 1858 году, познакомившись в изустном чтении с «Дворянским гнездом» и тут же оценив, как и весь тургеневский кружок, его художественную значительность, Гончаров иначе, чем тремя годами ранее, преувеличенно, хотя и абсолютно искренно, оценивает результат «громадного впечатления», произведенного на Тургенева планом и подробностями романа «Обрыв». То есть замысла, с которым Гончаров в особенности связывал закрепление своего преимущества в области ведущего жанра русской прозы 50-х годов. Ведь за его плечами были уже «Обыкновенная история» с ее неслыханным успехом 36 , готовый «Обломов», большой фрагмент из которого («Сон Обломова») был единодушно принят читателями и критикой еще в 1849 году, когда будущий автор «Рудина», в сущности, ничем не обнаружил данных романиста. Теперь Гончаров без обиняков квалифицирует итоги «впечатлительности» 37 Тургенева в 1855 году как намеренное литературное заимствование: «Я остался (то есть после чтения «Дворянского гнезда» на квартире Тургенева. - В. Н.) и сказал Тургеневу, что прослушанная мною повесть есть не что иное, как слепок с моего романа» 38 .

Дальнейшее хорошо известно. После выхода в свет «Накануне» Гончаров повторяет свое обвинение публично, ссора доходит до своей кульминации, едва не вылившейся в поединок. Вмешательством «третейского суда» (П. В. Анненков, А. В. Дружинин, С. С. Дудышкин, А. В. Никитенко), состоявшегося в присутствии Тургенева и Гончарова 29 марта 1860 года, она была формально погашена, но отношения соперников возобновились лишь спустя четыре года (на похоронах А. В. Дружинина) по инициативе Тургенева и никогда уже не имели первоначальной симпатии и доверчивости. Затаенная взаимная неприязнь сопутствовала Гончарову и Тургеневу до конца их дней, окрашивая собою и самый интерес к творчеству друг друга.

Все вышесказанное отнюдь, однако, не избавляет, но именно обязывает нас, историков литературы, дать ясный и по возможности точный ответ на вопрос: отразилось ли знакомство Тургенева с замыслом и деталями будущего «Обрыва» на его дальнейшей работе как романиста? Ведь попросту игнорировать такую возможность - значит предполагать, что литератор работает в изоляции и никакого творческого процесса (взаимодействия) не существует. Между тем Гоголь был обязан Пушкину сюжетами «Ревизора» и «Мертвых душ», ранний Тургенев пользуется гоголевскими приемами, молодой Л. Толстой в «Рубке леса» группирует «разряды» солдат в духе очерков «натуральной школы», наконец, Гончаров возводит своих Веру и Марфеньку из «Обрыва» к пушкинским Татьяне и Ольге. И так до бесконечности.

Наш ответ на поставленный вопрос будет, что называется, однозначным. Да, Тургенев, автор «Дворянского гнезда», «Накануне», а также «Отцов и детей», испытал несомненное и для него плодотворное влияние не только гончаровских рассказов (из «Обрыва»), но и гончаровского романа как такового. При этом оно не вело ни к эпигонству, ибо названным произведениям Тургенева свойственна глубочайшая оригинальность 39 , ни к собственно присвоению (плагиату) чужого произведения или его фрагментов, сюжетов и т. п., так как мы не располагаем решительно ни одним убедительным доказательством этого. Уже первые эксперты - члены «третейского суда» - сочли возможным констатировать наличие в романах Гончарова и Тургенева лишь «нескольких схожих положений» и совпадений «в некоторых мыслях и выражениях» 40 . С другой стороны, сам «обвинитель» также приводит в «Необыкновенной истории», по существу, примеры сходства, а не заимствования в строгом смысле этого слова. «У меня, - говорит автор «Обрыва», - бабушка, у него тетка, две сестры, племянницы, Лаврецкий, схожий характером с Райским, так же беседует по ночам с другом юношества, как Райский с Козловым, свидания в саду и прочее. (...) У меня бабушка достает старую книгу - и у него старая книга на сцене. (...) У меня верующая Вера, и у него - религиозная Лиза, с которой он не знал, как кончить, и заключил ее в монастырь» 41 . И т. д.

Само по себе сходство - еще вовсе не доказательство влияния. Как совершенно справедливо заметил сам Гончаров в конце «Необыкновенной истории», «авторы всех литератур беспрестанно сходятся в идеях: как же тут разобрать и разграничить?» 42 . Но наш случай особый.

В 1855 году Тургенев, встречаясь с Гончаровым, выслушивал рассказы не просто даровитого, но, подчеркнем еще раз, и родственного себе художника. Более чем естественно поэтому предположить, что сильные впечатления от этих талантливых импровизаций, оседая в подсознании Тургенева, невольно и непреднамеренно преломлялись спустя какое-то время в конструировании той или иной сцены, компоновки системы персонажей и т. п. его самобытных художественных работ. Порой это могло привести к ощутимому параллелизму с прослушанным, как это и случилось со сценой объяснения Лизы Калитиной с Марфой Тимофеевной («Дворянское гнездо»), аналогичной свиданию Веры с Татьяной Марковной после «падения» Веры («Обрыв»). Сцену эту Тургенев из рукописи романа изъял. Другие, менее заметные «следы» некоторых ситуаций и персонажей «Обрыва» в первых романах Тургенева (вроде фигуры художника Шубина из «Накануне», о которой речь шла выше) можно, видимо, отыскать при особой настойчивости и рвении к этой задаче.

Итоги подобной работы были бы, разумеется, полезны для установления самого факта влияния Гончарова на автора «Дворянского гнезда». Однако пафос этого влияния (следовательно, и главный результат) заключается, на наш взгляд, все же не в частных «реминисценциях» или перекличках, сколько бы их ни было, а имеет структуросозидающий характер. Гончаров, упорно размышляющий над формой нового романа уже с конца 40-х годов, не только значительно ранее Тургенева столкнулся с той его проблемой, которая станет центральной (сопряжение бытийного и бытового начал) для гончаровско-тургеневской разновидности жанра. Он ранее Тургенева (именно к середине 50-х годов) нашел и одно из принципиальных решений ее. Это и сделало его опыт объективно необходимым для автора «Дворянского гнезда».

Но что это за решение?

Поставим вопрос иначе: чем в особенности дорожил в своем романе («Обрыв», а также и других) Гончаров?

Оказывается, не «обстановкой», то есть не теми яркими картинами русских нравов, которые неизменно вызывали похвалы критиков 43 . Ведь, согласно Гончарову, идеи его «Обрыва» могли бы воплотиться, не страдая от этого, и в иной «обстановке» - на почве иных нравов, например, французских 44 . И не сюжетом, ибо не сюжетное сходство с тургеневскими произведениями в первую очередь беспокоит романиста. Наконец, даже не общей концепцией («если б он взял содержание, тогда бы ничего» 45), как это ни покажется странным.

Наибольшую ценность представляет для Гончарова то, что он называет поэтическими мотивами. Или короче - поэзией. Именно в них сосредоточен, по его убеждению, «сок романа», его «лучшие места», словом, «его душа» 46 . «Нет, Софья Александровна, - жалуется Гончаров, в частности, С. А. Никитенко в письме от 28 июня/10 июля 1860 года, - не зернышко взял он (Тургенев. - В. Н.) у меня, а взял... подробности, искры поэзии, например, всходы новой жизни на развалинах старой, историю предков, местность сада, черты моей старушки - нельзя не кипеть» 47 .

Чтобы понять, почему эти и подобные им подробности «Обрыва» («отношение старых поколений к новым», то есть мотив отцов и детей, «падение» Веры и сибирский вариант ее судьбы, и т. п.) оказывались чуть ли не важнее сюжета и концепции романа, следует всмотреться в содержательную специфику фиксируемых ими ценностей и аспектов человеческого бытия. И тут мы заметим, что каждый из перечисленных выше мотивов заключает в себе не преходящие («временные»), но общечеловеческие, «вечные» его моменты, уровни и стремления и к тому же в их, что называется, чистом виде.

Повышенное внимание к такого рода мотивам (поэзии) у Гончарова объясняется их ответственнейшей функцией в его романе - способствовать освещению и осмыслению в общечеловеческом же по возможности духе уже и локальных, преходящих (и поэтому «прозаических») картин текущей русской действительности. Мотивы эти потому и выглядят едва ли не равнозначными целому произведению, что в них один из важнейших залогов его структурно-жанрового единства.

Вот этому «механизму» романообразования (то есть умению пронизать нравоописательные фрагменты, эпизоды, сцены произведения «поэтическими» элементами и тем самым сцементировать единым принципом все эпическое целое) и мог учиться автор «Рудина» у своего более опытного в данном отношении собеседника.

Мне могут возразить, что Тургенев к середине 50-х годов был уже автором не только «Записок охотника», но и ряда повестей, в которых самостоятельно разработал целый ряд приемов реалистической поэтизации - в частности, посредством пейзажной оркестровки, ритма, лиризма повествования, а также с помощью мотивов любви, искусства, молодости. Но в том-то и дело, что для романа всего этого было явно недостаточно, так как несоизмеримо больший, чем в повести, захват в нем общественного быта обязывал решать проблему эстетизации (поэтизации) изображаемого заново.

Не оттого ли и самое слово «поэзия», причем в смысле термина, мы встречаем по преимуществу у Тургенева и Гончарова, а не у Достоевского или Л. Толстого 60-70-х годов? «... Романы... без поэзии, - заявлял Гончаров, - не произведения искусства, а памфлеты, фельетоны или журнальные статьи, изображающие «злобу дня» 48 . Но в условиях нового времени, когда «все подходит под какой-то прозаический уровень», и «поэзия изменила свою священную красоту» 49 . Где же современный источник непреходящей ценности как этой жизни, так и художественного ее воспроизведения в романе? «Где искать поэзии?» 50 . Напряженно размышляя над этим вопросом во время кругосветного плавания на фрегате «Паллада», Гончаров вырабатывает в итоге формулу, несомненно разделяемую и автором «Дворянского гнезда». «Все, - пишет он, - находило почетное место в моей фантазии, все поступало в капитал тех материалов, из которых слагается нежная, высокая, артистическая сторона жизни» 51 . Иначе говоря, современному роману доступна вся проза действительности, однако при условии озарения этого «материала» важнейшими, извечными (по Гончарову, «неизменными») потребностями и ценностями человека.

Важнейшим ресурсом общечеловеческого интереса (поэзии) в гончаровско-тургеневском романе закономерно оказывались любовный мотив (сюжет) и высокоодухотворенный женский персонаж. При известном отличии, скажем, «Обломова» от «Дворянского гнезда» в объективности и эпическом размахе повествования эти произведения близки друг другу центральным положением любовной коллизии («поэмы любви» 52 - у Гончарова), непременным испытанием героя любовью, а также и испытанием любви, ее судеб в условиях современности, воспроизведением разных «видов» этого чувства. Как ни обилен был, однако, данный источник поэзии и поэтизации, из него нельзя было черпать (или же он становился неадекватным «материалу»), как только Гончаров или Тургенев выходили за пределы духовно-изящных сфер и уровней действительности в сферу заурядных житейских обстоятельств и проблем своих героев, в область господствующих нравов и быта вообще. Удручающий «прозаизм» последних вставал перед Тургеневым и Гончаровым как труднейшая преграда и испытание для их эпических замыслов. Вопрос о поэтических мотивах и их ресурсах приобретал огромную актуальность, выдвигаясь в качестве одного из основополагающих принципов гончаровско-тургеневского романа.

Что с драматической наглядностью и вскрыл конфликт между его создателями. Ибо не мнительностью и не завистью были вызваны известные претензии Гончарова к автору «Дворянского гнезда», но сознанием своего приоритета в разработке приемов романической поэтизации. «Главная сила таланта г. Гончарова, - подчеркивал В. Г. Белинский еще в связи с «Обыкновенной историей», - всегда в изящности и тонкости кисти, верности рисунка; он неожиданно впадает в поэзию даже в изображении мелочных и посторонних обстоятельств... в таланте г. Гончарова поэзия - агент первый и единственный...» 53 .

Вообразим себе на минуту такую идиллическую картину. Гончаров, заметив воздействие своих рассказов из «Обрыва» на роман Тургенева, отдает себе отчет в том, что оно сказалось непреднамеренно. Автор же «Дворянского гнезда» готов, в свою очередь, признать, что испытал известное гончаровское влияние. Разве это не оградило бы инцидент от тех его субъективных и даже болезненных наслоений, которыми он оброс с годами? Произошло, как известно, иначе. Ни Гончарову, ни его младшему «сопернику» не хватило в период первых объяснений - одному великодушия, столь ему свойственного, другому необходимого мужества. На запальчивость Гончарова Тургенев ответил переводом сверхделикатнейшего по самой его сути дела в почти официальное русло («третейский суд» 54), что, оскорбив Гончарова, уничтожило возможность разрешить литературно-творческий в его подоплеке спор на объективно-творческой же основе. Не встречая этого и позднее, Гончаров до конца дней сохранил угнетающее чувство нарушенной справедливости. Отсюда его упования в «Необыкновенной истории» на будущих историков русской беллетристики. И наш долг не игнорировать их. Ведь если Гончаров и уступал своему «сопернику» в творческой оперативности, то своими достижениями к середине 50-х годов он бесспорно облегчил становление и быстрый расцвет тургеневского романа. А это позволяет говорить о гончаровской школе Тургенева.

Итак, в основе литературно-творческих отношений Гончарова и Тургенева - как во время своеобразного союза между писателями, так и при разладе - находилась собственно эстетическая же проблема, имя которой структурно-жанровое единство романа 50-х годов. Обнажая и высвечивая ее, конфликт романистов вскрывает и ту степень диалектики, с которой данная проблема была решена в гончаровско-тургеневском романе. Открытый жизненной «прозе» в принципе, роман этот все же довлеет «поэзии» бытия, что ведет к известному сужению эпических возможностей данной формы. Диалектически «уравнивает» права социально-бытового материала с духовно-психологическим, «прозу» жизни с ее «поэзией» лишь роман Л. Толстого и Достоевского, что и позволит ему «захватить все», если воспользоваться выражением автора «Войны и мира».

Но ведь ему и предшествовал, его и готовил собою гончаровско-тургеневский роман 50-х годов. Вот почему вопрос о приоритете в его создании, красной нитью прошедший через спор Гончарова с Тургеневым, для историка литературы отнюдь не праздный.

1 См.: Анненков П. В. Шесть лет переписки с И. С. Тургеневым. - Вестник Европы, 1885, № 3. (См. также в кн.: Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1898); Майков Л. Н. Ссора между И. А. Гончаровым и И. С. Тургеневым в 1859 и 1860 годах. - Русская старина, 1900, № 1; Никитенко А. В. Запись в «Дневнике» от 29 марта 1866 г. - См. в кн.: И. А. Гончаров в воспоминаниях современников. М., 1869, с. 117-118.

2 См.: И. А. Гончаров и И. С. Тургенев. По неизданным материалам Пушкинского дома. - Пг., Academia, 1923.

3 Гончаров И. А. Необыкновенная история. - См. в кн.: Сборник Российской публичной библиотеки. Материалы и исследования, т. II, вып. 1. Пг., 1924. См. также в кн.: Гончаров И. А. Собр. соч. в 8-ми тт. М., 1977-1980, т. VII. В дальнейшем все ссылки на «Необыкновенную историю» даны по этому изданию.

4 См., в частности: Ляцкий Е. А. Очерки жизни и творчества Гончарова. Гончаров и Тургенев. - Современник, 1912, № 2.

5 И. А. Гончаров и И. С. Тургенев. По неизданным материалам Пушкинского дома. Комментарий Б. М. Энгельгардта.

6 Ляцкий Е. А. Указанная работа, с. 188.

7 И. А. Гончаров и И. С. Тургенев. По неизданным материалам Пушкинского дома, с. 17.

8 Там же, с. 20.

9 Например, в книге Ю. Лощица «Гончаров» /М., 1976/, а также в статье О. А. Демиховской «И. А. Гончаров и И. С. Тургенев» (в кн.: И. А. Гончаров: Новые материалы. Ульяновск, 1976, с. 85).

10 Русская старина. 1900, № 1, с. 11.

11 «Я, - сообщал, например, романист о своем месте в кружке «Современника», - литературно сливался с кружком, но во многом... не сходился и не мог сойтись с членами его», «чуждался (между прочим, по природной дикости своего характера) тесного сближения с тем или другим... (Необыкновения плана, обдумываний всех отношений между лицами» (Необыкновенная история, с. 301, 302).

12 Там же, с. 355.

13 Или «мифологической», по терминологии Ю. М. Лотмана.

14 Своеобразие романа М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» отнюдь не ограничивается, на наш взгляд, тем, что он состоит из нескольких новелл. В структуре произведения, в компоновке его персонажей дает себя знать драматический принцип - в частности, принцип трагедии или даже «трагедии рока». В этом смысле мы и называем его романом-драмой, подчеркивая этим его «синкретическую» природу.

15 «...Что бы про наш век ни говорили, - писал романист А. Н. Майкову 1 октября 1859 года, поясняя замысел «Тысячи душ», - какие бы в нем ни были частные проявления, главное и отличительное его направление практическое: составить себе карьеру, устроить себя покомфортабельнее, обеспечить будущность свою и потомства своего - вот божки, которым поклоняются герои нашего времени...» (Писемский А. Ф. Письма. М. - Л., изд. АН СССР, 1936, с. 77-78).

16 Гончаров И. А. Собр. соч. в 8-ми тт. М., 1952-1955, т. V, с. 150. В дальнейшем это издание будет указываться сокращенно: Гончаров И. А. Собр. соч.

17 Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. М. - Л., изд. АН СССР, 1960-1968, т. II, с. 77.

18 «Мне все что-то кажется, - заключал Тургенев в письме к А. В. Дружинину свое известие о написании «Рудина», - что собственно литературная моя карьера кончена. - Эта повесть решит этот вопрос» (Указанное издание, т. II, с. 309).

19 Тургенев И. С. Собр. соч. в 12-ти тт. М., 1953-1958, т. XI, с. 122.

21 «Одобрительные слова» о ней Тургенев высказал Гончарову еще в конце 40-х годов (см.: Гончаров И. А. Необыкновенная история, с. 354).

22 И. А. Гончаров и И. С. Тургенев. По неизданным материалам Пушкинского дома, с. 42.

23 Гончаров И. А. Необыкновенная история, с. 355.

24 «Мне, - признавался, в частности, Гончаров в «Необыкновенной истории», - становился противен мучительный процесс медленного труда создания плана, обдумываний всех отношений между лицами» (Необыкновенная история, с. 353).

25 См.: Гончаров И. А. Необыкновенная история, с. 404-405.

26 Гончаров И. А. Собр. соч., т. VIII, с. 291.

27 Гончаров И. А. Необыкновенная история, с. 356.

28 По поводу одной из сцен («взаимных признаний Веры и бабушки») Тургенев даже «заметил, что это «хоть бы в роман Гете». - Там же.

29 Процитируем этот отзыв полностью. «Обломов», - писал Л. Толстой А. В. Дружинину 16 апреля 1859 года, - капитальнейшая вещь, какой давно не было. Скажите Гончарову, что я в восторге от «Обломова» и перечитываю его еще раз. Но что приятнее ему будет - это, что «Обломов» имеет успех не случайный, не с треском, а здоровый, капитальный и невременный в настоящей публике» (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Юбилейное издание. М. - Л., 1928-1958, т. X, с. 290).

30 Имею в виду цитированные выше слова Л. Толстого о «капитальном и невременном» успехе «Обломова».

31 По словам Гончарова, Тургенев однажды заметил ему: «Пока останется хоть один русский, до сих пор будут помнить Обломова» (Необыкновенная история, с. 358). Столь же высоким был отзыв об этом романе и В. П. Боткина. «Это, - писал он, - действительно капитальная вещь. Может быть, в нем и много длиннот, но его основная мысль и все главные характеры выделаны рукою большою мастера. Особенно превосходна вторая часть» (Тургенев и круг «Современника». М. - Л., Academia, 1930, с. 437).

32 Роман, свидетельствует Гончаров, «разом» поставил автора «на высокий пьедестал» (Необыкновенная история, с. 361).

33 Там же, с. 367.

34 Объясняя в «Необыкновенной истории» причины «зависти» Тургенева именно к нему, а не к другим «даровитым людям» (Дружинину, Григоровичу, Достоевскому), Гончаров подчеркивал: «Я один, по роду сочинений, был его соперником» (Необыкновенная история, с. 375).

35 «Но этот роман, - писал Гончаров об «Обрыве», - была моя жизнь... Пересказывая этот роман Тургеневу, я заметил, что, кончив «Обломова» и этот роман, т. е. Райского, я кончу все, что мне на роду написано, и больше ничего писать не буду» (Необыкновенная история, с. 360).

36 «Повесть Гончарова, - констатировал В. Г. Белинский, - произвела в Питере фурор - успех неслыханный! Все мнения слились в ее пользу» (Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. XII. М., изд. АН СССР, 1956, с. 352).

37 О ней пишет сам Тургенев в одном из писем к Гончарову времени конфликта (см.: Майков Л. Н. Ссора между И. А. Гончаровым и И. С. Тургеневым в 1859 и 1860 годах. - Русская старина, 1900, № 1, с. 18).

38 Гончаров И. А. Необыкновенная история, с. 360.

39 Признаваемая, по существу, и Гончаровым. Вот что говорит он, в частности, о «печатном» «Накануне»: «Я потом пробежал «Накануне»: и что же? Действительно, мало сходства! Мотив остался, но исчезло множество подробностей. Вся обстановка переломана. Герой - какой-то Болгар» (Необыкновенная история, с. 365). В «Отцах и детях» Гончаров особо отмечал заслугу Тургенева как автора Базарова (там же, с. 367).

40 Анненков П. В. Литературные воспоминания, с. 416.

41 Гончаров И. А. Необыкновенная история, с. 359.

42 Там же, с. 410.

43 «Эти похвалы, - замечал Гончаров в статье «Лучше поздно, чем никогда», - имели бы для меня гораздо более цены, если бы в моей живописи, за которую меня особенно хвалили, найдены были те идеи и вообще все то, что, сначала инстинктивно, потом... заметно для меня самого, укладывалось в написанные мною образы, картины и простые, несложные события» (Собр. соч.., т. VIII, с. 67).

44 Гончаров, как известно, считал, что идеями его «Обрыва» воспользовался Г. Флобер в «Мадам Бовари» и «Воспитании чувств», переложив «русские нравы на французские» (Необыкновенная история, с. 376).

45 Гончаров И. А. Собр. соч., т. VIII, с. 344.

46 Гончаров И. А. Необыкновенная история, с. 359. См. также: Гончаров И. А. Собр. соч., т. VIII, с. 344, 285.

47 Гончаров И. А. Собр. соч., т. VIII, с. 344.

48 Там же, с. 211.

49 Там же, т. II, с. 18, 19.

50 Там же, с. 108.

51 Там же, с. 110.

52 Гончаров И. А. Собр. соч., т. VIII, с. 285.

53 Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. X, с. 344.

54 «Да еще вдобавок. - продолжал Гончаров в цитированном выше письме к С. А. Никитенко, - устроил (Тургенев. - В. Н.) комедию, зрелище, дуэль, зная, что доказать нельзя, созвал свидетелей...» (Собр. соч., т. VIII, с. 344).

Сноски

*1 «Молчание господина Гончарова - это общественное бедствие (катастрофа)».

Письмо Гончарова Тургеневу

Спешу, по обещанию, возвратить Вам, Иван Сергеевич, повесть «Накануне», из которой я прочел всего страниц сорок. Дочитаю когда-нибудь после, а теперь боюсь задержать: у меня есть другое дело.

На обе эти повести, то есть «Дворянское гнездо» и «Накануне», я смотрю как-то в связи, потому, может быть, что ими начался новый период Вашей литературной деятельности. Я даже беру смелость, судя и по тем сорока страницам, которые я прочел, заключить, каким чувством руководствовались Вы, когда писали и ту и другую вещь.

Извините, если скажу, что, не читая «Накануне», я считал Вас слабее, и всего того значения не придавал Вам, какое Вы приобретаете этою повестью, по крайней мере в моих глазах и некоторых других, может быть. Мне очень весело признать в Вас смелого и колоссального… артиста. Желаю, чтоб Вы продолжали и кончили литературную карьеру тем путем, на который недавно так блистательно вступили.

Я помню, что Вы однажды было приуныли и как будто опустили крылья, но талант, к всеобщей радости, не дал Вам покоя, и благородные стремления расшевелились.

По прежним Вашим сочинениям я и многие тоже не могли составить себе определенного понятия о роде Вашего таланта, но по этим двум повестям я разглядел и оценил окончательно Вас как писателя и как человека.

Как в человеке ценю в Вас одну благородную черту: это то радушие и снисходительное, пристальное внимание, с которым Вы выслушиваете сочинения других и, между прочим, недавно выслушали и расхвалили мой ничтожный отрывок все из того же романа, который был Вам рассказан уже давно в программе.

Ваш искренний и усердный ценитель

И. Гончаров.

Не забудьте как-нибудь прислать мой носовой платок: извините, что напоминаю; Вы такой рассеянный и забывчивый.

Второе письмо Гончарова Тургеневу

… При появлении «Дворянского гнезда», опираясь на наши старые приятельские отношения, откровенно выразил Вам мою мысль о сходстве этой повести с сюжетом моего романа, как он был Вам рассказан по программе. Вы тогда отчасти согласились в сходстве общего плана и отношений некоторых лиц между собой, даже исключили одно место, слишком живо напоминавшее одну сцену, и я удовольствовался.

С появлением Вашей повести «Накануне», прежде нежели я увидел и имел ее у себя в руках, уже кое-где говорили и раза два мне самому о том, что будто и в ней есть что-то сходное с продолжением моей программы. Тогда только, получив ее от Вас, я прочел страниц тридцать и мне самому показалось, что есть что-то общее в идее Вашего художника Шубина и моего героя. Крайний недосуг помешал мне дочитать повесть до конца, и я отослал ее Вам назад. Это предположение мое о сходстве обоих лиц состоялось уже после того, как со стороны дошли до меня слухи о сходстве.

Затем остается решить, каким образом могла родиться в голове других мысль о подобном сходстве. Я объясняю это так: я многим знакомым рассказывал сюжет своего романа, показывая и самую программу; и от некоторых коротких лиц не скрыл и ту нашу переписку и объяснение, к которым подало повод «Дворянское гнездо». Я не считал этого тайной, тем более, что Вы предоставили мне право делать из письма Вашего какое я хочу употребление. Но я сделал это единственное только употребление с тою только целью, что намеревался продолжать свой роман и хотел отчасти предупредить всякие толки не в свою пользу о тождестве сюжетов; а у некоторых спрашивал мнения, хотел узнать их взгляд, могут ли тот и другой сюжеты подать повод к мысли о каком-нибудь сходстве и стоит ли приниматься за это дело.

В том, что слух этот распространился и дошел уже до Вас, виноват не я. Я могу только выразить догадку, что мысль о внешнем сходстве «Дворянского гнезда» с «Райским», раз сделавшись известной, могла подать повод к разным предубеждениям и догадкам насчет сходства и между художниками…

«Необыкновенная история» с Иваном Сергеевичем Тургеневым

Анатолий Федорович Кони:

Некоторые предполагали, что разлад начался после того, как в Базарове Гончаров усмотрел предвосхищение созревавшего у него образа Марка Волохова, с которым он познакомил Тургенева в конце пятидесятых годов, когда они еще встречались дружески за границей. С этого будто бы времени начались жалобы Гончарова на то, что Тургенев - непосредственно и через знакомых - выпытывает у него сюжеты задуманных произведений и пользуется ими для себя и для своих иностранных литературных друзей. Такая, более чем странная, причина разлада, во всяком случае, должна была возникнуть гораздо ранее появления «Отцов и детей», так как еще в 1860 году в «Искре» (№ 19, от 20 мая) напечатано было стихотворение Обличительного поэта (Д. Минаева) «Парнасский приговор», в котором русский писатель, «вялый и ленивый, неподвижный, как Обломов, встав безмолвно и угрюмо, окруженный тучей гномов», приносит богам жалобу на собрата и говорит: «Он, как я, писатель старый, издал он роман недавно, где сюжет и план рассказа у меня украл бесславно… У меня герой в чахотке; у него - портрет того же; у меня Елена имя; у него - Елена тоже. У него все лица так же, как в моем романе, ходят, пьют, болтают, спят и любят…» Парнасский суд решает обречь виновного играть немую роль купца в «Ревизоре» (зимою 1859–1860 года в спектаклях, устроенных Литературным фондом в Пассаже, Тургенев действительно появился в группе купцов, которым городничий - Писемский - говорит: «Жаловаться, аршинники, самоварники?!»), а жалобщика обрекает поехать путешествовать вокруг света для написания в дороге нового творения. Отсюда видно, что о жалобах Гончарова на Тургенева было известно уже в начале 1860 года. Быть может, это ревнивое отношение к произведениям Тургенева явилось у Гончарова и еще раньше, так как в одном из писем к Никитенко он намекает, что бабушка Татьяна Марковна в «Обрыве» была задумана гораздо раньше, чем тетушка Лизы, Марфа Тимофеевна, в «Дворянском гнезде». В письме к Тургеневу от 28 марта 1859 года он писал: «Сцене бабушки и внучки вы дружески и великодушно пожертвовали довольно слабой сценой вашей повести». Таким образом, по-видимому, ревнивый разлад с Тургеневым начался давно, и притом без всякого основания, так как однородные явления жизни, воспринимаемые самостоятельными художниками, могли создавать в их душе сходные в существе, различные во внешних проявлениях образы. А ввиду глубины их таланта и творческой силы ни один из них не нуждался в каких-либо заимствованиях.

Василий Дмитриевич Григорович:

Раз - кажется, у Майковых - рассказывал он содержание нового предполагаемого романа, в котором героиня должна была удалиться в монастырь; много лет спустя вышел роман Тургенева «Дворянское гнездо»; главное женское лицо в нем также удалялось в монастырь. Гончаров поднял целую бурю и прямо обвинил Тургенева в плагиате, в присвоении чужой мысли, предполагая, вероятно, что мысль эта, драгоценная по своей новизне, могла явиться только ему, а у Тургенева недостало бы настолько таланта и воображения, чтобы дойти до нее. Дело приняло такой оборот, что пришлось назначить третейский суд, составленный из Никитенка, Анненкова и третьего лица, - не помню кого. Ничего из этого, конечно, не вышло, кроме смеху; но с тех пор Гончаров перестал не только видеться, но и кланяться с Тургеневым…

Павел Васильевич Анненков (1812 или 1813?1887), литературный критик и мемуарист:

По возвращении из кругосветного своего путешествия или даже и ранее того И. А. Гончаров прочел некоторую часть изготовленного им романа «Обрыв» Тургеневу и рассказал ему содержание этого произведения. При появлении «Дворянского гнезда» Тургенев был удивлен, услыхав, что автор романа, который впоследствии явился под заглавием «Обрыв», находит поразительное сходство сюжетов между романом и его собственным замыслом, что он и выразил Тургеневу лично. Тургенев в ответ на это, согласно с указанием И. А. Гончарова, выключил из своего романа одно место, напоминавшее какую-то подробность, и я «успокоился», - прибавляет И. А. Гончаров в объяснительном письме к Тургеневу. С появлением «Накануне» произошло то же самое. Прочитав страниц тридцать или сорок из романа, как говорится в письме Ивана Александровича к Тургеневу от 3 марта 1860 года, он выражает сочувствие автору: «Мне очень весело признать в вас смелого и колоссального артиста», - говорит он, но вместе с тем письмо заключало в себе и следующее:

«Как в человеке ценю в вас одну благородную черту - это то радушие и снисходительность, пристальное внимание, с которым вы выслушиваете сочинения других и, между прочим, недавно выслушали и расхвалили мой ничтожный отрывок все из того же романа, который был вам рассказан уже давно, в программе». Вслед за письмом стали распространяться и расти в Петербурге слухи, что оба романа Тургенева суть не более как плагиат неизданной повести Ивана Александровича. Эти слухи, разумеется, скоро дошли до обоих авторов, и на этот раз Тургенев потребовал третейского суда. И. А. Гончаров соглашался подчиниться приговору такого суда на одном условии: чтобы суд не обратился к следственной процедуре, так как в последнем случае юридических доказательств не существует ни у одной из обеих сторон, и чтобы судьи выразили свое мнение только по вопросу, признают ли они за ним, Гончаровым, право на сомнение, которое может зародиться и от внешнего, поверхностного сходства произведений и помешать автору свободно разрабатывать свой роман. На одно замечание Тургенева Гончаров отвечал с достоинством: «На ваше предположение, что меня беспокоят ваши успехи - позвольте улыбнуться, и только». Эксперты, после выбора их, собрались наконец 29 марта 1860 года в квартире И. А. Гончарова, - это были: С. С. Дудышкин, А. В. Дружинин и П. В. Анненков - люди, сочувствовавшие одинаково обеим сторонам и ничего так не желавшие, как уничтожить и самый предлог к нарушению добрых отношений между лицами, имевшими одинаковое право на уважение к их авторитетному имени. После изложения дела, обмена добавлений сторонами замечания экспертов сводились к одному знаменателю. Произведения Тургенева и Гончарова, как возникшие на одной и той же русской почве, должны были тем самым иметь несколько схожих положений, случайно совпадать в некоторых мыслях и выражениях, что оправдывает и извиняет обе стороны. И. А. Гончаров, казалось, остался доволен этим решением экспертов.

Александр Васильевич Никитенко. Из дневника:

1860. Март 29. Вторник. Лет пять или шесть тому назад Гончаров прочитал Тургеневу план своего романа («Художник»). Когда последний напечатал свое «Дворянское гнездо», то Гончаров заметил в некоторых местах сходство с тем, что было у него в программе его романа; в нем родилось подозрение, что Тургенев заимствовал у него эти места, о чем он и объявил автору «Дворянского гнезда». На это Тургенев отвечал ему письмом, что он, конечно, не думал заимствовать у него что-нибудь умышленно; но как некоторые подробности сделали на него глубокое впечатление, то не мудрено, что они могли повториться бессознательно в его повести. Это добродушное признание сделалось поводом большой истории. В подозрительном, жестком, себялюбивом и вместе лукавом характере Гончарова закрепилась мысль, что Тургенев с намерением заимствовал у него чуть не всё или по крайней мере главное, что он обокрал его. Об этом он с горечью говорил некоторым литераторам, также мне. Я старался ему доказать, что если Тургенев и заимствовал у него что-нибудь, то его это не должно столько огорчать, - таланты их так различны, что никому в голову не придет называть одного из них подражателем другого, и когда роман Гончарова выйдет в свет, то, конечно, его не упрекнут в этом. В нынешнем году вышла повесть Тургенева «Накануне». Взглянув на нее предубежденными уже очами, Гончаров нашел и в ней сходство со своей программой и решительно взбесился. Он написал Тургеневу ироническое, странное письмо, которое этот оставил без внимания. Встретясь на днях с Дудышкиным и узнав от него, что он идет обедать к Тургеневу, он грубо и злобно сказал ему: «Скажите Тургеневу, что он обеды задает на мои деньги» (Тургенев получил за свою повесть от «Русского вестника» четыре тысячи рублей). Дудышкин, видя человека, решительно потерявшего голову, должен был бы поступить осторожнее; но он буквально передал слова Гончарова Тургеневу. Разумеется, это должно было в последнем переполнить меру терпения. Тургенев написал Гончарову весьма серьезное письмо, назвал его слова клеветой и требовал объяснения в присутствии избранных обоими доверенных лиц; в противном случае угрожал ему дуэлью. Впрочем, это не была какая-нибудь фатская угроза, а последнее слово умного, мягкого, но жестоко оскорбленного человека. По соглашению обоюдному избраны были посредниками и свидетелями при предстоящем объяснении: Анненков, Дружинин, Дудышкин и я. Сегодня в час пополудни и происходило это знаменитое объяснение. Тургенев был видимо взволнован, однако весьма ясно, просто и без малейших порывов гнева, хотя не без прискорбия, изложил весь ход дела, на что Гончаров отвечал как-то смутно и неудовлетворительно. Приводимые им места сходства в повести «Накануне» и в своей программе мало убеждали в его пользу, так что победа явно склонилась на сторону Тургенева, и оказалось, что Гончаров был увлечен, как он сам выразился, своим мнительным характером и преувеличил вещи. Затем Тургенев объявил, что всякие дружественные отношения между ним и господином Гончаровым отныне прекращены, и удалился. Самое важное, чего мы боялись, это были слова Гончарова, переданные Дудышкиным; но как Гончаров признал их сам за нелепые и сказанные без намерения и не в том смысле, какой можно в них видеть, ради одной шутки, впрочем, по его собственному признанию, неделикатной и грубой, а Дудышкин выразил, что он не был уполномочен сказавшим их передать Тургеневу, то мы торжественно провозгласили слова эти как бы не существовавшими, чем самый важный casus belli был отстранен. Вообще надобно признаться, что мой друг Иван Александрович в этой истории играл роль не очень завидную; он показал себя каким-то раздражительным, крайне необстоятельным и грубым человеком, тогда как Тургенев вообще, особенно во время этого объяснения, без сомнения для него тягостного, вел себя с большим достоинством, тактом, изяществом и какой-то особенной грацией, свойственной людям порядочным высокообразованного общества…

Петр Дмитриевич Боборыкин:

В литературных и светских кружках Петербурга давно ходили толки о том, что автор «Обрыва» заподозрил своего ближайшего сверстника Тургенева в похищении у него замысла лица Базарова, так как его собственный нигилист был им задуман давно, раньше появления «Отцов и детей». И в начале семидесятых годов эта идея особенно сильно бродила в его душе. Ближайшие его знакомые в разное время передавали мне подробности о взрывах этого живучего подозрения, которое питалось, вероятно, всем складом жизни Гончарова, жизни старого холостяка, привыкшего перебирать в себе на всевозможные лады малейшую подробность в своих человеческих и писательских испытаниях и впечатлениях. Поэтому собеседник, знавший про такой болезненный пункт его души, должен был всегда держаться настороже и лучше совсем не упоминать о некоторых именах и книгах. Я слышал от тех же лиц, что в половине семидесятых годов писательская подозрительность все в том же направлении дошла до того, что Гончаров видел во многом выходившем тогда из-под пера парижских натуралистов, приятелей Тургенева, подкопы под него; находил у них даже свои сюжеты и замыслы лиц.

Иван Александрович Гончаров:

Если б я не пересказал своего «Обрыва» целиком и подробно Тургеневу, то не было бы на свете - ни «Дворянского гнезда», «Накануне», «Отцов и детей» и «Дыма» в нашей литературе, ни «Дачи на Рейне» в немецкой, ни «Madame Bovary» и «Education sentimentale» во французской, а может быть, и многих других произведений, которых я не читал и не знаю.

Анатолий Федорович Кони:

Так было и с Гончаровым, который вообще отличался мнительностью. Это состояние его, как видно из писем к Никитенко, дошло до своего апогея в 1868 году, когда, под влиянием встреч за границей с какими-то русскими семействами, которые, догадываясь о его больном месте, бередили своими намеками его душевную рану и «для потехи возбуждали чуть затаившийся пожар», он даже хотел прекратить печатание «Обрыва», содержание которого будто бы уже передано Ауэрбаху и будет использовано последним в его новом романе. Под влиянием этого состояния он писал в 1868 году Стасюлевичу: «Вы знаете, чего я хотел в своем сочинении, какие честные мысли, добрые намерения руководили мной и как много теплой любви к людям и к своей стране разлито в этом моем фантастическом уголке России, в его людях и т. д.

И вдруг - не только безучастие, а какой-то злой смех, глупая вражда вместо ласки и участия еще до появления труда приветствуют меня. Хочется мне поскорей кончить и отдать вам, чтобы поскорее покраснели хоть немного те, которые, ничего во мне не понимая и не допуская никакой исключительности в натуре, ничего не нашли другого, кроме злого и грубого смеха, да еще предали меня заживо в чужие руки на глумление и на съедение». В другом письме он пишет: «Мне хочется сказать в Райском все, что я говорил вам о себе лично. Вы знаете, какой я дикий, какой сумасшедший… - а я больной, загнанный, затравленный, не понятый никем и нещадно оскорбляемый самыми близкими мне людьми, даже женщинами, всего более ими, кому я посвятил так много жизни и пера… Жду утешения только от своего труда: если кончу его - этим и успокоюсь и тогда уйду, спрячусь куда-нибудь в угол и буду там умирать. К несчастью, судьба не дала мне своего угла, хоть небольшого; нет никакого гнезда, ни дворянского, ни птичьего, и я сам не знаю, куда я денусь…» Последний отголосок этого состояния видел и я, когда летом 1882 года в Дуббельне, ссылаясь на трудность приобретения и дороговизну ставшего редкостью «Обломова», я уговаривал его издать полное собрание своих сочинений. «Такой совет мне мог бы дать, - сказал мне, мрачно потупясь, Гончаров, - лишь недруг: разве вы хотите, чтобы меня стали обвинять в том, что я обокрал Тургенева?!» Мне стало ясно, что навязчивая идея завершила свой круг. После смерти Тургенева эта болезненная мнительность прошла. Гончаров перестал иносказательно говорить о Тургеневе и в отзывах стал отдавать ему справедливость. Так, уже через год после кончины последнего он писал почетному академику К. Р.: «Тургенев воспел и описал в «Записках охотника» русскую природу и деревенский быт, как никто», а в 1887 году, говоря о «безбрежном, неисчерпаемом океане поэзии», писал тому же лицу, что «в этот океан надо чутко всматриваться, и вслушиваться с замирающим сердцем, и заключать точные приметы поэзии в стих или прозу - это все равно: стоит вспомнить тургеневские «Стихотворения в прозе»».

Михаил Викторович Кирмалов:

Было время, когда после ссоры с Тургеневым Иван Александрович ожидал от него вызова на дуэль. «Ну что ж, надо будет принять вызов», - говорил он отцу.