«Это только присказка, сказка впереди»
В. Высоцкий
Редактор Ольга Белоусова
Иллюстратор Олеся Строгова
© Дмитрий Донской, 2018
© Олеся Строгова, иллюстрации, 2018
ISBN 978-5-4490-4415-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ИРИНА-ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ИЗГНАНИЯ
Ярко красный диск солнца, уже почти скрылся за верхушками высоких деревьев, зелёным кольцом опоясывающих столицу Алезии, когда Ирина, пришпорив коня, на всем скаку влетела в городские ворота. Да, это было правдой! Несясь по городским улочкам, она уже видела впереди себя королевский дворец. Башенки были наполнены ярким светом, а на шпилях гордо и торжественно развивались королевские стяги.
Она неслась галопом по улочкам её родного города, не замечая ничего вокруг. Немногочисленные горожане, шарахались в стороны, боясь оказаться под копытами боевого коня. Ее тут не было два месяца. Два долгих месяца, как этот проклятый Первосвященник отправил её, Хранительницу королевы, в изгнание на дальние рубежи. И даже находясь там, участвуя в бесчисленных приграничных стычках с дикими племенами, она ни на минуту не переставала думать о своей королеве. Ещё до отъезда, она знала и чувствовала всем сердцем, что во дворце зреет заговор. Но как не старалась выискивать заговорщиков, не добилась абсолютно никакого результата. Слуги и придворные, будто воды в рот набрали. Не помогали ни разговоры, ни допросы с пристрастием. Пока, наконец, один из слуг, перепуганный до такой степени, что не мог без содрогания смотреть в яркие, яростные глаза Ирины, все же признался.
Девушка мысленно прокручивала в голове тот короткий разговор, возвращаясь к событиям двухмесячной давности. Слуга тогда сильно струсил, обнаружив себя один на один с Ириной, что-то бормотал, нервно разглядывая свои руки, боясь посмотреть девушке в глаза, колени его дрожали. Однако он упорно не хотел говорить, и Ирине пришлось приставить к его горлу острие рыцарского меча. Девушка особо не рассчитывала на результат. Она прибегала к этим мерам и раньше, но получить нужную информацию так и не смогла. Правда, она ни кого ещё не убила, и даже, практически не покалечила в своих поисках правды. Но ситуация сильно изменилась – королева Алезии заболела, и болезнь эта была странной. Мелисе становилась хуже день ото дня. Не могли помочь ни лекари, ни придворные чародеи. От бессилия Ирина не находила себе места. Но, когда Первосвященник Алезии, запретил пускать к королеве лекарей, прибывших из других королевств, равно, как и чародеев, ограничиваясь лишь теми медиками, которых приводил он сам, подозрения Ирины только укрепились. Первосвященник же, Эениас, всячески уверял Ирину, что его лекари самые лучшие во всех срединных землях, а придворным он просто не доверяет. Однако речи его совсем не успокаивали, наоборот, в душе Ирины подозрения только усиливались. И когда девушка напрямую пригрозила Первосвященнику, что отправит гонца к Архимандриту, всё кардинально изменилось. На следующий день, её вызвали в резиденцию Эениаса, где секретарь Первосвященника, вручил ей приказ, о том, что она, являясь Хранительницей Королевы и рыцарем ордена Солнца и Креста, должна в кратчайший срок покинуть Алезию и отправиться на дальние рубежи. В качестве аргумента, Первосвященник сослался на её неспособность раскрыть причину недуга Мелисы, а так же сложившейся военной необходимостью. Именно в тот день, её смутные подозрения, практически переросли в уверенность о причастности к заговору, самого Первосвященника. Но доказательств не было. Решив больше не медлить, Ирина сразу же направилась в королевский дворец, но прибыв на место, её постиг настоящий шок – Мелиса, практически впала в забытьё. Нет, королева периодически приходила в себя, однако уже никого не узнавала, включая и Ирину. Отчаянье охватило девушку, она стояла у ложа Мелисы и горько плакала, бережно сжимая её маленькую и такую бессильную ладонь. Королева вновь ненадолго открыла глаза, посмотрела на коленопреклонённую воительницу, пустыми ничего не выражающими глазами, и вновь погрузилась в забытьё. Ирина, тяжело вздохнув, поднялась на ноги и быстрым шагом покинула королевские покои, аккуратно прикрыв за собой двери. Затем привалившись спиной к стене, стала лихорадочно обдумывать свои дальнейшие действия. В первую очередь, утром ей необходимо будет отправиться в замок своего ордена, и просить совета или помощи, у Великого Магистра. Девушка знала, что на него можно положиться. Не было случая, когда старый воин отказал бы в помощи. Она развернулась, чтобы направиться в свою комнату, и тут, в коридоре появился слуга. Он нёс в руках поднос с королевским ужином, воровато оглядываясь по сторонам. Слуга не замечал воительницу, до самого последнего момента. Когда он увидел Ирину, руки его затряслись так, что поднос и всё его содержимое с грохотом полетели на пол, усеивая мраморный пол сотнями крошечных осколков. Девушка, в два шага оказалась подле незадачливого слуги и рукой, одетой в железную перчатку, буквально пригвоздила того к стене, ухватив его за горло.
– Что было на подносе?! – Яростно прошипела она в самое ухо лакею.
Тот побледнел, и начал оглядываться по сторонам ища глазами, хоть какую-нибудь помощь. Но коридоры дворца были совершенно пусты. Ирина ещё раз припечатала его к стене так, что слуга скривился от боли.
– Я последний раз спрашиваю, что было на подносе?! – Угрожающе придвинувшись к молодому человеку, произнесла Ирина. – Ужин, просто ужин, для королевы, Госпожа. – Проблеял слуга. – Тогда почему ты крался к королевским покоям, будто вор? – Гневно спросила девушка. – Дык поздно, коридоры большие, а вокруг ни души, вот и страшно. Ужин я нёс, Госпожа, более ни чего. – Вновь повторил лакей при этом, стараясь не смотреть в полыхающие яростью глаза Ирины – Клянусь только уж…
Договорить он не успел, клинок Ирины уткнулся ему в горло, и на коже появилась алая капля крови. Слуга затрясся, как в лихорадке, при этом стараясь не дышать. Глаза его в отчаянье несколько раз метнулись по сторонам, затем опустились, и лакей стал нервно рассматривать свои трясущиеся руки. – Хорошо. – Уже более добродушно произнесла девушка. – Если это всего лишь ужин, а теперь, как я вижу, он безнадёжно испорчен, то почему бы тебе не отведать вот эту аппетитную булочку? – И оторвав меч от шеи прислужника, указала им на сдобную булку, лежащую сейчас посреди осколков. – Знаешь, я как-то слышала, что слуги, часто недоедают, так зачем же пропадать добру? Слуга побледнел ещё больше, кожа его лица напоминала теперь посмертный саван, на лбу выступили крупные капли пота. – Помилуйте, Госпожа. – С мольбой пискнул слуга и замотал головой так, что Ирине показалось, что она сейчас оторвётся.
Девушка вновь, надвинулась на него. – Или ты сейчас её съешь, или клянусь Всевышним, я перережу тебе горло. – С ненавистью произнесла она. – По… по… Помилуйте! Заикаясь, пробормотал слуга. – И тут его прорвало. – Это не я… я не хотел, мне приказали. Добрая Госпожа, сжальтесь, у меня дети, не по своей воле, приказ у меня. Ирина ударила его по щеке стальной перчаткой. Голова прислужника мотнулась, ударившись о мраморную стену, а ноги задрожали так, что он начал медленно оседать на пол. Ирина вновь ухватила его за шею, не давая тому упасть. – Кто отдал приказ?! – Рявкнула она.
– Ннн… не могу сс… сказать. Вновь заикаясь, прохрипел слуга. – Помилуйте, не велено мне говорить, они убьют и меня и семью, прошу, сжальтесь. – Если ты, подлая твоя душонка, сейчас же не расскажешь мне всё, то убью тебя я! И поверь мне, убью так, что умирать ты будешь долго и мучительно. – С нескрываемой угрозой произнесла Ирина. Слуга поверил, он знал репутацию этой девушки, знал, что для защиты королевы она убьёт, даже не задумываясь.
И он начал говорить, из него буквально полился фонтан слов, он сбивался, запинался, начинал вновь, но в итоге рассказал всё. Из его рассказа Ирина поняла, что более месяца назад, к нему ночью явились Церковные гвардейцы Его Святейшества Первосвященника Эениаса и спешно сопроводили к Начальнику Тайной Стражи. Там, ему продемонстрировали приказ, за подписью Первосвященника, в котором говорилась, что с энного дня, ему вменяется в обязанности, доставлять еду в королевские палаты и следить затем, что бы Королева, съедала абсолютно всё. Самому же под страхом смерти запрещалось дегустировать что-либо из того, что он доставляет. Затем, он подписал бумагу о соблюдении тайны. А напоследок его предупредили, что в случае, если тот, расскажет хоть кому об этой беседе, то его ждёт суд и неминуемая смерть. Но ежели он, сделает все то, что от него требуется, то до конца своих дней более не будет ни в чем нуждаться.
– Прошу вас, добрая Госпожа, умоляю, не выдайте меня. – Жалобно и с мольбой в голосе затараторил слуга, всхлипывая и заливаясь слезами. Ирина была в бешенстве, ярость овладела каждой клеточкой её тела.
«Так значит Первосвященник! Вот всё и решилось. Однако что теперь? К кому ей обратиться? Как далеко зашёл заговор, и кто из королевской стражи всё ещё верен Мелисе?» – Лихорадочно думала девушка. Она вновь посмотрела на слугу, тот заливаясь слезами, всё продолжал и продолжал просить о пощаде. Не задумываясь, Ирина с силой ударила его в лицо, и слуга жалобно вскрикнув, упал на мраморные плиты. – За то, что ты сделал, тебя следовало убить, а голову твою выставить на дворцовой площади. Но сейчас мне нет дела до такого червя, как ты! Пошёл вон! Забейся в какую-нибудь нору, и сиди там, точно крыса, непрестанно молясь, чтобы я не передумала. – Прошипела девушка, присев над распростёртым лакеем.
Слуга энергично закивал, затем, с трудом поднявшись на ноги, поковылял прочь из дворца, на ходу утирая кровь.
Ирина вновь задумалась. Мысли, словно молнии, сменяли одна другую. «О, Всевышний, сколько всего заговорщиков? И кого же просить о помощи?» Она начала перебирать в уме имена, и с отчаяньем осознала, что довериться почти некому. Затем Ирина вспомнила о главнокомандующем алезийской армией, генерале Трионе. «Конечно, если кто и остался верен, то только он, его род служит королевской семье уже почти две сотни лет, как и мой. Я должна немедленно бежать к нему! Нужно поднять армию, подавить мятеж, пока ещё есть время». И она со всех ног бросилась по коридорам, в апартаменты главнокомандующего. Королевские стражники, стоявшие на своих постах, с подозрением смотрели ей вслед, когда она, не разбирая дороги, все бежала по тускло освещённым коридорам и галереям дворца. Добравшись до покоев Триона, Ирина с силой постучала в дубовые двери. Долгое время никто не отзывался, девушка постучала вновь. За дверьми послышались шаги, а потом немолодой, испуганный женский голос спросил: – Кто там? И что вам нужно? – Госпожа Хлоя, пожалуйста, откройте, это я, Ирина. Мне срочно нужно поговорить с господином Трионом. – Прижавшись к двери, прошептала девушка. Воцарилась тишина, затем послышался лязг отодвигаемого засова, и створки дверей распахнулись. На пороге стояла жена главнокомандующего, волосы её были растрёпаны, а глаза сильно опухли и налились краснотой, будто женщина проплакала несколько часов. Хлоя выглянув из комнаты, щурясь, огляделась по сторонам, затем схватив девушку за руку, чуть ли не силой втянула её в внутрь и вновь заперла дверь. Обернувшись к Ирине, женщина расплакалась: – О, Ирина, хвала Всевышнему с тобой всё в порядке. – Всхлипывая произнесла супруга господина Триона. – Это так ужасно, так ужасно, они сказали, что он изменник, ты представляешь?
Хлоя дрожа всем телом, прижалась к Ирине и рыдания сотрясали все её старческое тело. Девушка машинально обняла плачущую женщину и растерянно произнесла: – Я не понимаю, Госпожа Хлоя, что произошло? Где Господин Трион? – Ах, девочка, случилась беда. Два часа назад, сюда явились гвардейцы, в сопровождении королевских стражников. Потребовав Триона и показав какую-то бумагу, они арестовали моего мужа, сказав, что он обвиняется в измене. Нет, ты слышала? В измене! На него надели цепи, как на какого-то разбойника. – Рыдая говорила женщина. – Мой муж, верой и правдой, служил Королеве, как и его отец, а ранее дед. Но это ещё не все, они арестовали многих офицеров и простых солдат. Я думала, и ты не избежала этой участи. Господи, Ирина, я так боюсь, творится, что-то ужасное, что будет со мной и детьми? Что нам теперь делать? У кого просить заступничества? Я слышала, королева больна, и к ней ни кого не пускают, но может она примет нас? У Ирины все плыло перед глазами, мысли путались, она просто не верила своим ушам. – Так, что нам делать? – Вновь повторила Хлоя, выводя девушку из задумчивости. – Мы не можем пойти к Мелисе. – Печальным голосом произнесла Ирина. – И причина не в том, что королева никого не принимает, все гораздо хуже, болезнь зашла очень далеко. Королева все чаще впадает в забытьё и уже ни кого не узнает… даже меня. Глаза девушки наполнялись слезами. – Тогда, мы пропали. – Обречённо сказала женщина.
Но тут Ирину осенило. – Нет, госпожа Хлоя, ещё не всё потеряно, Великий Магистр моего ордена, поможет нам! Я незамедлительно отправлюсь к нему. Старый магистр, и мои братья по Ордену, непременно откликнутся на наш зов. Мы наведём порядок в городе и задушим этот заговор на корню.
Хлоя просияла лицом, промокнула глаза кружевным платочком, и с надеждой посмотрела на девушку: – Тогда скачи к нему, пока не стало слишком поздно. И да хранит тебя Всевышний. – Умоляющим тоном сказала Хлоя. Более не раздумывая, Ирина бросилась в королевские конюшни, однако планам её не суждено было сбыться. У конюшен её уже ждали. «Черт, их тут целая армия». – Подумала Ирина, видя преградивших ей путь солдат. Не менее пятидесяти гвардейцев и столько же королевских стражников полностью оцепили дворик перед конюшнями. Ирина резко остановилась, выхватывая отцовский меч из ножен. «А ведь они меня боятся!» – машинально подумала Ирина. – «Боятся, иначе бы не прислали такую толпу».
Вперёд вышел, капитан королевской стражи и нарочито громким голосом произнёс: – Опусти оружие, Хранительница, мы не хотим с тобой драться, к тому же у нас другие приказы, но если ты откажешься повиноваться, мы будем вынуждены применить силу. Тебе приказано, сейчас же покинуть пределы Алезии, и отправится на дальние рубежи в один из гарнизонов. – Я не в твоей власти, капитан! Ты не тот человек, кто вправе отдавать мне приказы! Дерзко выкрикнула Ирина. – Я – нет. – Согласился капитан. – Но он вправе.
И отступив вбок, освободил дорогу Начальнику Тайной Стражи.
Тот, выйдя из тени, подошёл почти вплотную к девушке, и протянул ей свиток. Ирина презрительно уставилась на стража и с неприязнью произнесла: – У меня уже есть такой свиток, Барон.
Страж никак не отреагировал на её тон. Вместо этого он ровным и спокойным голосом сказал: – Его Святейшество, несколько изменил свои планы, ты должна немедленно, отправляться в дорогу, тебе запрещается видеться или разговаривать с кем бы то ни было, вплоть до своего отъезда. Также, тебе запрещено возвращаться обратно, до особого распоряжения высших представителей Церковной власти. Как сестра Церковного рыцарского Ордена, ты обязана подчиниться прямому приказу Его Святейшества. В противном же случае, ты будешь подвергнута аресту, как изменница.
– Я знаю, что вы задумали, и не допущу этого! – Вскричала Ирина. Начальник тайной стражи, пропустив её слова, мимо ушей, продолжил всё тем же спокойным тоном: – Этим воинам приказано сопровождать тебя до самого гарнизона. – Он обернулся и жестом руки указал на сотню выстроившихся солдат. – Они проследят, чтобы ты не натворила глупостей. Ярость вскипела в крови Ирины, будто огромный ледяной вихрь, грозясь прорваться наружу. Мышцы её напряглись, а пальцы сильнее сжали эфес меча. Однако разум все же пересилил. «Если откажусь, они меня просто убьют». – Думала девушка. – «Не важно, насколько я умелая воительница, против сотни отборных солдат, шансов нет даже у меня, к тому же, мёртвой, я точно уже ничем не смогу помочь Мелисе. Что ж, пусть будет пока так, как они хотят. А там, на дальних рубежах, я обязательно, что-нибудь придумаю. Найду способ». – Хорошо, я согласна. – Хмуро произнесла Ирина, убирая меч в ножны. – Ни сколько в этом не сомневался. – Тут же отозвался страж.
По солдатским рядам пробежал вздох облегчения, и девушка мысленно ухмыльнулась этому.
Так и началась её служба на дальних рубежах, более походившая на ссылку или изгнание. Напрасно Ирина думала, что ей удастся убедить коменданта приграничной крепости дать ей разрешение, временно покинуть гарнизон. Пожилой воин, являлся также рыцарем Церковного ордена Огня и Креста и прямой приказ Первосвященника Алезии нарушить не мог. Ирине не оставалось ничего иного, как полностью посвятить себя гарнизонной жизни, они ходила в дозоры, отражала нападения диких племён, заступала в караулы. При этом, ни на минуту не забывая о Мелисе. И ждала. Ждала удачного момента, ждала, что ситуация изменится и она наконец вырвется отсюда, не нарушив при этом ни каких приказов и клятв. И этот момент настал, семь дней назад в гарнизон прибыл гонец от Великого Магистра ордена Солнца и Креста с двумя свитками. Один незамедлительно был передан коменданту крепости с приказом, об отзыве Ирины, в главный замок Ордена. Второй же свиток девушка получила лично в руки, и, сорвав печать, прочла его содержимое. «Дочь моя, хвала Всевышнему, мне удалось узнать о месте твоего нахождения. Поэтому незамедлительно отправляю гонца с сим приказом, в коем повелеваю тебе вернуться в лоно нашего Ордена. Плохие дела творятся нынче в Алезии, и с каждым днём становится только хуже. Королева настолько больна, что душой почти прибывает в Чертогах Всевышнего. Впрочем, я постараюсь это исправить. Но поторопись, многое будет завесить именно от тебя. По твоему приезду, хотел бы я незамедлительно видеть тебя в нашем ордене, но зная, что ты в первую очередь направишься к Мелисе, не смею приказывать. Однако будь осторожна, и не доверяй ни кому. Сразу же после посещения Королевского дворца, направляйся в наш замок, где, я надеюсь, мы сможем увидеться и поговорить.
Великий Магистр Гратитор.». Ирина несколько раз перечитала письмо. Слова магистра о здоровье королевы, ввергли её в пучину отчаянья. Всю ночь она не спала, готовясь к дороге, и с первыми лучами восходящего солнца, отправилась в обратный путь, не жалея ни себя ни коня.
И вот, спустя шесть долгих дней, она уже мчится по городским улицам столицы, и с каждой секундой, королевский дворец становится все ближе. Ирина постаралась отрешиться от всех мыслей, сейчас её волновала только Мелиса. На всем скаку она подлетела к воротам, за которыми, будто сказочный великан, возвышался древний Королевский замок. Однако у входа стояла четвёрка стражников, заметив всадника, они тут же перегородили дорогу, обнажив мечи. Девушка, осадив коня, схватилась за эфес своего клинка: – Я Хранительница королевы! – Грозно прокричала она. – И требую доступа во дворец, я в своём праве!
Воины замялись, они признали её, но вот как поступить дальше, для них стало вопросом. Солдаты не горели желанием вступить с ней в схватку, зная, что даже четверым одолеть её будет не просто, если это вообще возможно.
– Я жду! – Вновь произнесла Ирина. – Или вы меня пропустите, или я проеду по вашим трупам, древний закон на моей стороне!
Стражники некоторое время молчали, переминаясь с ноги на ногу. Наконец от группы солдат отделился один воин, он был уже не молод, с паутинкой застарелых шрамов на лице. Стражник приблизился к девушке, и коротко кивнув в знак приветствия, произнёс: – Я узнал тебя Ирина, и мы не будем чинить тебе препятствия, не все ещё продались в этом несчастном королевстве. Но сам дворец охраняют теперь Церковные гвардейцы Первосвященника, правда, их там не так уж и много. Однако в любом случае будь осторожна.
– Вы поможете мне проникнуть в покои королевы? – С надеждой спросила Ирина. Воин потупился и отвёл взгляд. Наконец он тихим голосом сказал: – Нет, хранительница, к сожалению, на кону не только наши жизни. Но будь я на твоём месте, я не шёл бы главным входом, а постарался проникнуть во дворец, через тронный зал.
И он отступил в сторону, давая возможность девушке проехать внутрь. – Спасибо и на том. – Поблагодарила Ирина, и, въехав во двор, направилась к королевским конюшням.
В И С Е Н Т Е БЛАСКО ИБАИЬЕС
КРОВЬ И ПЕСОК
Перевод: И. Лейтнери и Р. Линцер
Как всегда в дни корриды, Хуан Гальярдо позавтракал рано.
Единственным его блюдом был кусок жареного мяса. К вину он не прикоснулся: бутылка стояла перед ним нетронутая. В такой день необходимо сохранять ясную голову. Он выпил две чашки крепкого черного кофе, закурил толстую сигару, оперся локтями па стол и, опустив подбородок на руки, со скучающим видом стал разглядывать посетителей, постепенно заполнявших ресторанный зал.
Вот уже несколько лет, с тех самых пор, как он убил первого быка на арене мадридского цирка, Хуан Гальярдо останавливался в этом отеле на улице Алькала. Хозяева относились к нему как к члену семьи, а лакеи, швейцары, поварята и старые горничные обожали его, считая гордостью своего заведения. Здесь же,- весь обмотанный бинтами, задыхаясь в душной комнате, пропитанной запахом йодоформа и табачным дымом,- провел он долгие дни после того, как бык поднял его на рога. Впрочем, дурные воспоминания не угнетали матадора. Живя под постоянной угрозой опасности, он был суеверен, как всякий южанин, и считал, что этот отель приносит удачу, что здесь ничего дурного с ним произойти не может. Случайности ремесла - прореха на одежде или на собственной коже - это еще куда ни шло; но никогда не упасть ему замертво, как падали его товарищи, воспоминание о которых омрачало лучшие часы его жизни.
В дни корриды Хуан любил оставаться после раннего завтрака в ресторане и наблюдать за непрерывно снующими вокруг посетителями. Приезжие - иностранцы или жители дальних провинций - равнодушно проходили мимо, даже не взглянув на него, по тут же с любопытством оборачивались, узнав от слуг, что этот щеголеватый молодой человек с гладко выбритым лицом и черными глазами - не кто иной, как Хуан Гальярдо, знаменитый матадор, которого все запросто называли Гальярдо. В атмосфере общего любопытства не так тягостно ожидать, пока настанет час выезда в цирк. Как медленно тянется время! Эти часы колебаний и неуверенности, когда из самых глубин души поднимаются смутные страхи, внушая матадору сомнение в своих силах, были самыми горькими часами в его работе. Выходить на улицу не хотелось - перед тяжелым боем надо чувствовать себя свежим и отдохнувшим. Поесть вволю он не смел - перед выходом на арену не следует перегружать желудок.
И Гальярдо, окруженный облаком душистого дыма, продолжал сидеть за столом, подперев руками подбородок, и время от времени не без кокетства поглядывал на дам, с интересом наблюдавших за знаменитым тореро.
Тщеславный кумир толпы угадывал в их взглядах восторг и поклонение. Дамы находили, что он элегантен и хорош собой.
И, позабыв все тревоги, он, как всякий человек, привыкший красоваться перед публикой, невольно принимал изящные позы, стряхивая кончиком ногтя упавший на рукав сигарный пепел или поправляя перстень, шириной чуть не в сустав его пальца, украшенный огромным бриллиантом, переливавшимся всеми цветами радуги, словно в его ясной глубине пылал волшебный огонь.
Гальярдо самодовольно оглядел свой безукоризненный костюм, шляпу, лежавшую на соседнем стуле, тонкую золотую цепочку, протянувшуюся из одного кармашка жилета в другой, жемчужную булавку в галстуке, казалось смягчавшую молочным светом смуглый тон его лица, башмаки русской кожи и выглядывающие из-под узких панталон ажурные шелковые носки, похожие скорее на чулки кокотки.
Одуряющий запах тонких английских духов исходил от всей его одежды, от блестящих и волнистых черных волос, которые Гальярдо начесывал на виски, зная, что это нравится женщинам.
Для тореро он был недурен. Право же, он может гордиться собою. Кто еще обладает таким достоинством, такой привлекательностью для женщин?..
Однако вскоре им снова овладела тревога, глаза его погасли, и, подперев голову руками, он принялся сосать свою сигару, неподвижно уставясь в облако табачного дыма. Он страстно мечтал о наступлении вечера, когда придет долгожданный час и он вернется из цирка, весь в поту, усталый, но счастливый сознанием побежденной опасности, с бешеным аппетитом, с безудержной жаждой наслаждений, с уверенностью в нескольких днях спокойствия и отдыха. Если бог поможет ему и на этот раз, он жадно поест, как бывало во времена голодной юности, выпьет немного 386 вина и разыщет ту певичку из мюзик-холла, с которой он встретился в прошлый приезд, но не смог закрепить знакомства: из-за этой бродячей жизни ни на что времени не хватает!
В ресторане появились восторженные поклонники - прежде чем отправиться по домам завтракать, они хотели повидать матадора. Все это были старые любители, которым обязательно нужно было принадлежать к какой-нибудь партии и иметь своего кумира. Они избрали молодого Гальярдо «своим» матадором и теперь досаждали ему мудрыми советами, поминутно вспоминая о своем былом преклонении перед Лагартихо или Фраскуэло. С покровительственной фамильярностью они говорили матадору «ты», а он, отвечая им, почтительно прибавлял к каждому имени «дон», подчиняясь традиционному классовому неравенству, которое существует еще между тореро, вышедшим из низов общества, и его поклонниками. В их устах восторги и восхваления переплетались с отдаленными воспоминаниями,- пусть почувствует молодой матадор превосходство возраста и опыта! Они рассказывали о мадридском «старом цирке», на арене которого встречались только «настоящие» быки и тореро, а приближаясь к нынешним временам, с трепетным волнением вспоминали о «негре». Негром называли знаменитого Фраскуэло.
Если бы ты только видел!.. Но в те времена ты и твои сверстники были еще сосунками, а то и вовсе не родились на свет.
Приходили и другие поклонники, в потрепанных костюмах, с истощенными лицами, репортеры мелких газет, известных только одним тореро, на которых они изливали свои хвалы или поношения. Все эти люди сомнительной профессии появлялись, едва заслышав о приезде Гальярдо, и осаждали его своими восторгами и просьбами о билетах. Преклонение перед общим кумиром объединяло их с важными сеньорами - богатыми коммерсантами или крупными чиновниками, и те, не смущаясь их нищенским видом, с жаром обсуждали вместе с ними все тонкости тавромахии.
При встрече с матадором каждый обнимал его или пожимал руку с неизменными восклицаниями и вопросами:
Хуанильо... Как поживает Кармен?
Хорошо, благодарю вас.
А матушка? Сеньора Ангустиас?
Прекрасно, благодарю вас. Она сейчас в Ринконаде.
А сестра, племянники?
Франц Ка́фка (3 июля 1883, Прага, Австро-Венгрия - 3 июня 1924) -один из основных немецкоязычных писателей XX века, бо́льшая часть работ которого была опубликована посмертно. Кафка родился 3 июля 1883 года в еврейской семье, проживавшей в районе Йозефов, бывшем еврейском гетто Праги (Чехия, в то время - часть Австро-Венгерской империи). Его отец - Герман был оптовым торговцем галантерейными товарами. Фамилия «Кафка» чешского происхождения (kavka означает буквально «галка»). Закончив Пражский Карлов университет, получил степень доктора права (руководителем работы Кафки над диссертацией был профессор Альфред Вебер), а затем поступил на службу чиновником в страховом ведомстве
"Я совершенно несуразная птица. Я - Kavka, галка (по-чешски - Д.Т.)... мои крылья отмерли. И теперь для меня не существует ни высоты, ни дали. Смятенно я прыгаю среди людей... Я сер, как пепел. Галка, страстно желающая скрыться среди камней ". Так характеризовал себя Кафка в беседе с одним молодым литератором.
Его повествования просто-таки велись порой от лица животных. Но по-настоящему страшно становится, когда в самом известном своем рассказе "Превращение"
Много лет Кафка целенаправленно уходил из мира людей. Животный мир, рожденный его пером, - это лишь внешнее, самое упрощенное представление о том, что он чувствовал. В какой-то мере личный мир Кафки проступает из дневников, которые он начал вести с 27 лет. Мир этот - беспрерывный кошмар.
Он был несчастлив в личной жизни . Несколько раз влюблялся, но так ни разу и не смог соединиться ни с одной своей избранницей. Неудивительно, что в дневнике Кафки постоянно проступает тема самоубийства .
Кафка не любил декадентов и, в отличие от Ницше, не считал Бога мертвым . И все же его взгляд на Бога был не менее парадоксальным, не менее пессимистическим.
Мир произведений Кафки – это переплетение многих реальностей, связанных непрерывностью внутренних переходов и взаимопревращений. Метаметафора обнаруживается в наложении двух миров, в столкновении чего-то неестественного с реальным, то есть в абсурдной ситуации. Но осознать наличие этих двух миров - значит уже начать разгадывать их тайные связи. У Ф. Кафки эти два мира - мир повседневной жизни и фантастический. Искусство Кафки - искусство пророческое.
Новелла «Превращение» (1916). Суховатым лаконичным языком повествует Кафка о вполне понятных житейских неудобствах, начавшихся для героя и для его семейства с момента превращения Грегора. Комплекс вины перед отцом и семьей – один из самых сильных у этой в самом точном смысле слова закомплексованой натуры, и с этой точки зрения новелла «Превращение» - грандиозная метафора этого комплекса. Грегор – жалкое, бесполезное разросшееся насекомое, позор и мука для семьи, которая не знает, что с ним делать. Рассказ «Превращение» в свою очередь является воплощением этики ясного ума, но это еще и продукт того безграничного удивления , которое испытывает человек, почувствовав себя животным, когда он им становится без каких-либо усилий.
Замза по профессии коммивояжер, а единственное, что угнетает его в необычном превращении в насекомое, - это то, что хозяин будет недоволен его отсутствием. Но удивительнее всего, по замечанию Альбера Камю, отсутствие удивления у самого главного героя . Превращение в насекомое - это лишь гипербола обычного человеческого состояния.
Автобиографический подтекст «Превращения» связан с отношениями Кафки и его отца . В письме к отцу сын признаётся, что тот внушал ему “неописуемый ужас”.
Финал рассказа философ Морис Бланшо назвал “верхом ужасного”. Получается своего рода пародия на “happy end”: Замзы полны “новых мечтаний” и “прекрасных намерений”, Грета расцвела и похорошела - но всё это благодаря смерти Грегора. Так, «Превращение» походит на притчу, аллегорический рассказ - по всем признакам, кроме одного, самого главного. Все толкования этой притчи так и останутся сомнительными.
Рассказ «В исправительной колонии» , например, сейчас прочитывается как страшная метафора изощренно-бездушного, мехонической бесчеловечности фашизма и всякого тоталитаризма. Метаметафора - столь же бездушного и механического бюрократизма. То, как Кафка показал абсурдность и бесчеловечность тотальной бюрократизации жизни в 20-ом веке, поразительно. Ужасающее своей необоснованной жестокостью судопроизводство . Персонажи текста «В исправительной колонии» обозначены не именами, а функциями, это своего рода существительные-местоимения : офицер (одновременно судья и исполнитель наказания), ученый-путешественник (наблюдатель), солдат (конвоир), осужденный , которого еще не осудили.
Структура власти в колонии построена на противопоставлении этих «животных» созданий как молчащих, и говорящих людей. Структура власти вертикальна: команда-императив, словом или жестом отдается только сверху вниз. Для текста Кафки характерна особая форма повествования, которую можно назвать субъективированным повествованием, границы между собственно речью повествователя и речью персонажей, не отчетливы. История заканчивается угрожающим жестом – императивом путешественника, и этот финал, кажется, не оставляет читателю никакой надежды на лучшее.
«Процесс» - Йозеф К. обнаруживает, что он находится под арестом. Он узнает об этом в начале романа. Судебный процесс преследует его, но если Йозеф К... и пытается прекратить дело, то все свои попытки он совершает без всякого удивления. Мы никогда не перестанем изумляться этому отсутствию удивления. Невыраженный протест, ясное и немое отчаяние, странная свобода поведения, которой персонажи романа пользуются до самой смерти.
Нам не известно ни точное время, ни точное место, куда автор поместил своих героев. Кроме того, что это какой-то тропический остров для каторжных, где начальство изъясняется по-французски. Замкнутое пространство острова - идеальное место для литературного эксперимента на любую тематику, в особенности, социальную. О том, что путешественник, как минимум, современник автора говорит упоминание в тексте об электрической батарее, как одной из составных частей адской машины.
Рассказ таков, что вполне может иметь несколько интерпретаций и смело считаться притчей или аллегорией. Меня не покидают сомнения, что моя версия грешит дилетантизмом, но все же позвольте представить ее вам.
Государственный аппарат, механизм государства, система органов государственной власти... Аппарат, механизм, система и прочие технические термины просто кричат о том, что государство - это машина и оно противопоставлено человеку как личности. Государство - бездушная и безликая машина, а все кто её обслуживает - не более чем винтики. Машина - это не только аппарат для экзекуций. В рассказе машина олицетворяет собой систему власти, она - метафора бездушной и механической бюрократии. В данном контексте власть, безусловно, воплощение зла и абсурда, и предназначена для подавления и уничтожения личности. Этот рассказ, по сути, парафраз романа «Процесс», в котором автор в сжатом виде отрефлексировал проблему власти и насилия над личностью, т.е. все то, что потом будет развернуто в злоключениях Йозефа К.
Через каких-то несколько десятков лет после написания рассказа на мировой арене проявятся самые большие и могущественные в истории человечества тоталитарные системы, которым суждено перемолоть в своих жерновах миллионы человеческих судеб. А ведь Кафка все это увидел уже в 1914 году. Хороший писатель должен быть немного пророком.
Самый страшный фрагмент повествования тот, в котором описывается ломка человеческой личности. Экзекутор считает, что этот момент начинается с появления «... просветленности на измученном лице... ». Садизм в чистом виде, но система может сломать человека не только при помощи боли. «Просветление мысли наступает и у самых тупых. Это начинается вокруг глаз. И отсюда распространяется. Это зрелище так соблазнительно, что ты готов сам лечь рядом под борону. Вообще-то ничего нового больше не происходит, просто осужденный начинает разбирать надпись, он сосредоточивается, как бы прислушивается. Вы видели, разобрать надпись нелегко и глазами; а наш осужденный разбирает ее своими ранами ».
Ужасен офицер, выполняющий свой долг так, как он его понимает. Ведь далеко не всех сгоняли силой в айнзатцгруппы, многие шли в них по велению сердца.
При описании коменданта в первую очередь приходят в голову персонажи романов Джозефа Конрада «Сердца тьмы» и Блеза Сандрара «Принц-потрошитель, или Женомор». Комендант «был и солдат, и судья, и конструктор, и химик, и чертежник ». Он - создатель адской машины и безусловно неординарный человек, имеющий своих явных или тайных приверженцев. «его сторонники притаились, их еще много, но все молчат ». «... существует предсказание, что через определенное число лет комендант воскреснет и поведет своих сторонников отвоевывать колонию... ». Его идеи популярны, и еще долго их семена будут лежать в благодатной почве. «структура этой колонии настолько целостна, что его приемник, будь у него в голове хоть тысяча новых планов, никак не сможет изменить старый порядок по крайней мере в течение многих лет ». И это лишний раз доказывает, что власть системы абсолютна, вроде как формально её уже нет, но она еще сидит в головах.
Рассказ оставляет много вопросов в основном своей концовкой. Почему представитель просвещенного общества, коим является ученый-путешественник, не хочет плыть в одной лодке с людьми, которые только что избавились от старого порядка и закона? Ведь вроде как известный факт, что против всевозможных «измов» (фашизм, ницизм, сталинизм и пр.) есть только одно лекарство — просвещение. Это еще можно как-то понять, списав на извечную половинчатость действий гуманистов всех мастей, но почему палач стал жертвой? Что это за странный суицид? Вот этого я не могу понять.
По поводу других интерпретаций хочется сказать следующее. Религиозная трактовка, на которую в тексте есть несколько отсылок, не получила у меня дальнейшего развития, но я о ней думал. «Барона записывает на теле осужденного ту заповедь, которую он нарушил ». Эта версия всего лишь частный случай системы, когда в её роли выступает институт церкви. Но в ней работает уже не механизм «вина-страдание-просветление (подавление)», а «грех — страдание — искупление». Машина — Молох. Причем если в первом случае как утверждает офицер «Виновность всегда несомненна », то во втором, греховность тоже дана человечеству априори.
В исправительной колонии
В исправительной колонии
Кафка Франц В исправительной колонии
ФРАНЦ КАФКА
В ИСПРАВИТЕЛЬНОЙ КОЛОНИИ
"Это весьма своеобразный аппарат," - сказал офицер путешествующему исследователю и, несмотря на то, что аппарат был ему давно знаком, с известной долей восхищения окинул его взглядом. Путешественник же, по всей видимости, лишь из вежливости принял приглашение коменданта присутствовать при экзекуции солдата, осуждённого за непослушание и оскорбление вышестоящего по званию. Хотя и в самой колонии особенного интереса к экзекуции не было. Во всяком случае, в этой глубокой, песчаной, окружённой голыми склонами долине кроме офицера и путешественника находился лишь осуждённый - туполицый, длинноротый человек с запущенными волосами и лицом, - и солдат при нём, державший тяжёлую цепь, в которую вливались цепи потоньше, сковывавшие лодыжки и запястья осуждённого и его шею, и также соединявшиеся между собой цепочками. А осуждённый, между тем, выглядел настолько по-собачьи преданно, что, казалось, освободи его от цепей и отпусти бегать по склонам, - потребуется лишь свистнуть его к началу экзекуции.
"Может быть, присядете?" - спросил он наконец, вытащил из кучи складных кресел одно и протянул его путешественнику; тот не смог отказаться. Он сел у края канавы, в которую мельком бросил взгляд. Она была не очень глубокой. С одной стороны была навалена в кучу выкопанная земля, с другой стоял аппарат. "Я не знаю, - сказал офицер, - объяснил ли вам комендант, как аппарат работает." Путешественник сделал неопределённый жест рукой; офицер же только и ждал повода сам объяснить работу аппарата. "Этот аппарат:" - сказал он и взялся за ручку ковша, на который опирался, - ":изобретение прежнего коменданта. Я работал над ним начиная с первых проб, а также участвовал во всех остальных работах до самого их завершения. Заслуга же изобретения принадлежит только ему. Вы слышали о нашем прежнем коменданте? Нет? О, я могу сказать без преувеличения, что всё устройство колонии - дело его рук. Мы, его друзья, ещё когда он был при смерти, знали о том, что устройство колонии настолько совершенно, что ни один его последователь, имей он хоть тысячу планов в голове, в течение многих лет не сможет изменить ничего из созданного предшественником. И наше предсказание вполне сбылось; новый комендант был вынужден это признать. Жаль, что вы не застали прежнего коменданта! Однако, перебил офицер сам себя, - я заболтался, а аппарат тем временем стоит перед нами. Как вы видите, он состоит из трёх частей. С течением времени за каждой укрепилось в известной мере народное обозначение. Нижняя называется постелью, верхняя - рисовальщиком, а средняя свободная часть называется бороной." "Бороной?" - переспросил путешественник. Он не очень внимательно слушал, солнце улавливалось и удерживалось лишённой тени долиной, было трудно собраться с мыслями. Тем более удивительным казался ему офицер в облегающем парадном мундире, увешанном аксельбантами, отяжелённом эполетами, который так усердно излагал свой предмет и, кроме того, во всё время разговора то здесь, то там подкручивал отвёрткой болты. Солдат, кажется, находился в том же состоянии, что и путешественник. Он обмотал себе вокруг обоих запястий цепи осуждённого, опёрся одной рукой на ружьё, его голова болталась на шее, и уже ничто не притягивало его внимания. Путешественнику это не казалось странным, поскольку офицер говорил по-французски, а ни солдат, ни осуждённый французского, конечно, не понимали. Тем более обращало на себя внимание то, что осуждённый несмотря на это внимательно прислушивался к объяснениям офицера. С неким сонливым упорством устремлял он взгляд туда, куда указывал офицер, и когда путешественник перебил того вопросом, то осуждённый, как и офицер, перевёл взгляд на путешественника.
"Да, борона, - подтвердил офицер, - подходящее название. Иглы расположены как на бороне, и всё целиком приводится в движение наподобие бороны, хоть на одном и том же месте и гораздо более изощрённо. Да вы сейчас поймёте сами. Сюда, на постель, кладут осуждённого. Я собираюсь сперва описать вам аппарат, и лишь затем начать процедуру. Вам легче будет тогда следить за тем, что происходит. К тому же, зубчатая передача рисовальщика износилась; он очень скрежещет во время работы; почти невозможно друг друга расслышать; запасные части здесь, к сожалению, достать трудно. Так вот, это, как я сказал, постель. Она вся покрыта слоем ваты; о её назначении вы ещё узнаете. На эту вату кладут осуждённого на живот, обнажённым, естественно; здесь находятся ремни для рук, здесь - для ног, здесь - для шеи, ими осуждённого пристёгивают. Здесь, в головах постели, на которую, как я сказал, сперва кладут человека лицом вниз, расположен небольшой войлочный валик, его легко отрегулировать таким образом, чтобы он попадал человеку прямо в рот. Он предназначен для предотвращения криков и прикусывания языка. Конечно же, человек вынужден взять её в рот, иначе пристяжной ремень сломает ему шею." "Это вата?" - спросил путешественник и наклонился поближе. "Да-да, - улыбнулся офицер, потрогайте." Он взял руку путешественника и провёл ею по постели. "Это специально обработанная вата, поэтому она так непривычно выглядит; я ещё расскажу о её назначении." Путешественника аппарат уже немного увлёк; поднеся руку к глазам, защищая их от солнца, он кинул взгляд на его верх. Это было большое сооружение. Постель и рисовальщик имели одинаковый размер и выглядели как два тёмных сундука. Рисовальщик размещался примерно в двух метрах над постелью; между собой они скреплялись четырьмя латунными стержнями по углам, почти сиявшими в лучах солнца. Между ящиками на стальном ободе парила борона.
Офицер едва ли обратил внимание на начальное равнодушие путешественника, зато его теперешний зарождающийся интерес не остался для него незамеченным; он прервал свои объяснения, чтобы дать путешественнику время на ничем не нарушаемое исследование. Осуждённый последовал примеру путешественника; не имея возможности прикрыть глаза рукой, незащищёнными глазами помаргивал он в высоту.
"Ну вот - человек уложен," - сказал путешественник, откинулся в кресле и скрестил ноги.
"Да, - сказал офицер, немного сдвинул назад фуражку и провёл рукой по жаркому лицу, - теперь слушайте! Как постель, так и рисовальщик имеют по электрическому аккумулятору; постель использует его для самой себя, рисовальщик же - для бороны. Как только человек пристёгнут, постель приводится в движение. Она вибрирует одновременно в горизонтальной и вертикальной плоскости. Вам, вероятно, встречались подобные аппараты в лечебницах; но движения нашей постели чётко рассчитаны - а именно, они должны пристрастно следовать движениям бороны. Бороне же доверено исполнение самого приговора."
"И как звучит приговор?" - спросил путешественник. "Вы и этого не знаете? - удивился офицер и прикусил губу: - Прошу прощения, если мои объяснения сбивчивы; извините меня. Раньше объяснения давал комендант; новый же комендант снял с себя эту ответственность; то, что он столь высокого посетителя:" Путешественник попытался оградить себя от восхваления обеими руками, но офицер настоял на своей формулировке: - ":столь высокого посетителя не информирует о форме приговора - это очередное новшество, которое:" - Он с трудом удержал на губах проклятия, взял себя в руки и сказал лишь: - "Мне об этом не сообщили, это не моя вина. Кроме того, я наилучшим образом осведомлён обо всех видах наших приговоров, поскольку здесь, - он хлопнул себя по нагрудному карману, я ношу соответствующие рисунки от руки прежнего коменданта."
"Собственноручные рисунки коменданта? - спросил путешественник, - Он что же - объединял в себе всё: солдата, судью, химика, рисовальщика?"
"Именно так," - сказал офицер, кивнув, с неподвижным, задумчивым взглядом. Потом он придирчиво взглянул на свои руки; они показались ему недостаточно чистыми, чтобы взять рисунки; он отошёл к ковшу и вымыл их ещё раз. Затем вынул маленькую чёрную папку и сказал: "Наш приговор не звучит слишком строго. Закон, который преступил осуждённый, будет вписан бороной в его тело. Этому осуждённому, например, - офицер указал на осуждённого, - в тело будет вписано: "Уважай твоего начальника!""
Путешественник мельком посмотрел на осуждённого; в то мгновение, когда офицер указал в его сторону, тот держал голову опущенной, напрягая слух в надежде что-то уловить. Но движения его толстых сплюснутых друг о друга губ со всей очевидностью показывали, что он не в состоянии ничего понять. Путешественник хотел задать множество вопросов, но под воздействием выражения лица осуждённого спросил лишь: "Знает ли осуждённый свой приговор?" "Нет," ответил офицер и хотел было продолжить свои объяснения, но путешественник перебил его: "Он не знает приговора?" "Нет, - сказал офицер снова, помедлил секунду, как будто ожидая от путешественника объяснения его вопроса, и произнёс: - Было бы бесполезно сообщать ему приговор. Он же узнает его собственным телом." Путешественник уже собрался умолкнуть, как вдруг почувствовал на себе взгляд осуждённого; казалось, он спрашивает, что думает путешественник по поводу описанного процесса. Поэтому уже откинувшийся в кресле путешественник снова наклонился вперёд и спросил: "Но то, что он приговорён, ему известно?" "Тоже нет," - ответил офицер и улыбнулся путешественнику, будто ожидая теперь от него самых невероятных высказываний. "Нет, - повторил путешественник и провёл рукой по лбу, - в таком случае, он не знает, почему его защита потерпела крах?" "У него не было случая воспольтзоваться защитой," - сказал офицер, глядя в сторону и говоря как бы сам с собой, чтобы не оскорбить путешественника объяснением столь очевидных вещей. "Но ему должна была быть предоставлена возможность защиты," - сказал путешественник и поднялся с кресла.
Офицер понял, что его дальнейшим объяснениям грозит опасность быть надолго прерванными; поэтому он подошёл к путешественнику, взял его под руку, указал пальцем на осуждённого, который теперь из-за внимания, со всей очевидностью направленного в его сторону, вытянул руки по швам - а солдат тем временем подтянул цепь, - и сказал: "Это происходит таким образом. Я поставлен в исправительной колонии судьёй. Несмотря на мою молодость. Потому что при исполнении прошлых приговоров я помогал бывшему коменданту и лучше других знаком с аппаратом. Принцип, из которого я исхожу: вина всегда несомненна. Другие суды могут исходить из других принципов, так как состоят из многих голосов и имеют суды над собой. Но здесь другой случай, или был другим - при прошлом коменданте. Новый же комендант с удовольствием хотел бы вмешаться в мой суд, но пока мне всегда удавалось защититься от него, и мне будет удаваться это и в будущем. - Вы хотели, чтобы я объяснил вам данный конкретный случай; он так же прост, как и все прочие. Капитан доложил сегодня утром, что этот человек, назначенный к нему денщиком и спавший у его дверей, проспал службу. Его обязанностью было - вставать с ежечасным боем часов и отдавать капитану честь. Это, конечно, несложная и необходимая обязанность, так как ему следует быть всегда готовым к подъёму и службе. Капитану захотелось прошлой ночью проверить, исполняет ли денщик свою обязанность. Когда часы пробили два, он открыл дверь и увидел денщика спящим, свернувшись клубком. Он взял плётку и стегнул его по лицу. Вместо того, чтобы встать и попросить прощения, человек схватил хозяина за ноги, стал его трясти и закричал: "Брось плётку, а то я тебя съем." - Такова ситуация. Капитан пришёл ко мне час назад, я записал его показания и вынес приговор. После этого я приказал заковать его в цепи. Всё очень просто. Если бы я сначала вызвал человека и стал его допрашивать, это лишь вызвало бы ненужную путаницу. Он бы стал мне лгать, стал бы, докажи я, что он лжёт, придумывать новую ложь и так далее. Теперь же он арестован и не будет отпущен. - Теперь вы всё поняли? Но время идёт, пора начинать экзекуцию, а я всё ещё не закончил объяснять работу аппарата." Он усадил путешественника обратно в кресло, снова подошёл к аппарату и начал: "Как видите, форма бороны соответствует форме человеческого тела; здесь борона для верхней части тела, здесь бороны для ног. Для головы предназначен только вот этот маленький шип. Вам понятно?" Он нагнулся к путешественнику, готовый к всесторонним объяснениям.
Путешественник из-под нахмуренного лба разглядывал борону. Объяснения судебного процесса его не удовлетворили. Тем не менее, он должен был учитывать, что речь шла об исправительной колонии, что здесь необходимы особые меры и в любом случае действовать следовало по-военному. Кроме того, он рассчитывал на нового коменданта, кто, очевидно, хоть и постепенно, но собирался ввести новые методы, недостижимые для ограниченного мозга этого офицера. Посреди этих размышлений путешественник спросил: "А комендант будет присутствовать при экзекуции?" "Неизвестно, - ответил офицер, задетый неожиданным вопросом, и его доброжелательное выражение лица перекосилось. Именно поэтому мы должны поторопиться. Мне даже, к большому сожалению, придётся сократить объяснения. Хотя завтра, когда аппарат будет вымыт и вычищен - это его единственный недочёт - то, что он сильно пачкается, - я мог бы дать вам более подробные объяснения. Теперь же - лишь самые необходимые. Когда человек уложен на постель, и она вибрирует, борона опускается на тело. Она сама устанавливается в таком положении, что лишь слегка касается тела остриями игл; как только настройка закончена, вот этот стальной канат выпрямляется в стержень. И представление начинается. Непосвящённому различия между видами наказаний незаметны. Работа бороны кажется монотонной. Вибрируя, она втыкает иглы в тело, вибрирующее, в свою очередь, на постели. Чтобы предоставить любому человеку возможность проверить правильность исполнения приговора, борона была сделана из стекла. У нас было немало технических проблем с укреплением игл, но после многочисленных попыток нам это удалось. Мы не побоялись траты сил и времени. И теперь каждый может видеть сквозь стекло, как происходит гравировка надписи на теле. Не хотите ли подойти поближе и осмотреть иглы?"
Путешественник медленно поднялся, подошёл к бороне и нагнулся над ней. "Вы видите, - сказал офицер, - два вида игл в разнообразном порядке. Рядом с каждой длинной расположена игла покороче. Длинная игла пишет, а короткая брызжет водой, чтобы смывать кровь и не размазывать надпись. Вода, смешанная с кровью, отводится вот в эти маленькие водостоки, а затем стекает в основной жёлоб и через сливную трубу устремляется в канаву." Офицер проследил пальцем весь путь, который проделывает вода с кровью. Когда же он, желая наибольшей наглядности, подставил руки под слив трубы, путешественник поднял голову и попытался, нашаривая позади себя кресло, вернуться в него. Тут он к своему ужасу заметил, что осуждённый, как и он сам, последовал предложению офицера рассмотреть борону с близкого расстояния. Цепью он немного сдвинул с места заспанного солдата и наклонился над стеклом. Было заметно, как он неуверенным взглядом пытается нащупать то, что только что рассмотрели оба господина, и как ему это никак не удается из-за отсутствия объяснений. Он наклонялся то туда, то сюда. Снова и снова обшаривал он глазами стекло. Путешественник хотел было оттеснить его, так как действия его были, вероятно, наказуемы. Но офицер удержал путешественника одной рукой, а другой поднял ком земли с холмика около канавы и бросил им в солдата. Тот рывком поднял взгляд, увидел, что позволил себе осуждённый, уронил ружьё, упёрся каблуками в землю, отдёрнул осуждённого так, что тот сразу упал, и опустил взгляд на него, ворочающегося на земле и бренчащего цепями. "Подними его!" - крикнул офицер, заметив, что путешественник уделяет осуждённому слишком много внимания. Путешественник даже перегнулся через борону, совершенно не бепокоясь о ней самой, интересуясь только тем, что же случится с осуждённым. "Будь с ним поосторожней!" - снова крикнул офицер. Он обежал аппарат кругом, подхватил осуждённого под мышки и с помощью солдата поставил его на ноги, часто скользившие ступнями по песку.
"Ну, теперь я уже обо всём осведомлён," - сказал путешественник, когда офицер вернулся к нему. "Кроме самого главного, - сказал тот, взял путешественника под руку и указал наверх. - Там, в рисовальщике, находится зубчатый механизм, определяющий движение бороны, и этот зубчатый механизм устанавливается в соответствии с рисунком, отвечающим приговору. Я по-прежнему применяю рисунки бывшего коменданта. Вот они. - Он вытащил несколько рисунков из кожаной папки. - Сожалею, но не могу дать их вам в руки, они - это самое дорогое, что у меня есть. Садитесь, я покажу их вам с расстояния, откуда вам будет хорошо видно." Он показал путешественнику первый листок. Путешественнику хотелось сказать что-нибудь внятное, но он видел лишь лабиринт многократно пересекающихся линий, покрывающих бумагу так плотно, что незаполненные пространства между ними были различимы лишь с большим трудом. "Читайте," сказал офицер. "Я не могу," - ответил путешественник. "Вполне доступно," сказал офицер. "Очень искусно, - сказал путешественник уклончиво, - но я не могу расшифровать." "Да, - сказал офицер, рассмеялся и захлопнул папку, - это не чистописание для школьников. Нужно долго вчитываться. Вы тоже в конце концов разглядите. Конечно, это очень непростая надпись; она должна убивать не сразу, а в продолжение, в среднем, двенадцати часов; на шестом часу наступает переломный момент. Большое, очень большое количество украшений должно дополнять шрифт; сама надпись огибает тело узким пояском; остальное тело предназначено для украшений. Не могли бы вы теперь удостоить вашего внимания работу борозды и аппарата в целом? - Смотрите!" Он вспрыгнул на лестницу, повернул какое-то колесо, крикнул вниз: "Осторожно! Отойдите в сторону!" - и всё пришло в движение. Если бы не скрипело колесо, всё было бы замечательно. Как будто застигнутый помехами колеса врасплох, офицер погрозил колесу кулаком, развёл, извиняясь перед путешественником, руки в стороны и поспешно спустился вниз, чтобы проверить работу аппарата внизу. Что-то ещё было не в порядке, что-то, заметное лишь ему одному; он снова взобрался наверх, запустил обе руки во внутренность рисовальщика, соскользнул вниз по стержню, чтобы быстрее оказаться внизу, и закричал, перекрикивая шум, с крайним напряжением в ухо путешественника: "Вам понятен процесс? Борона начинает писать; после того, как нанесена первая разметка надписи на спине человека, слой ваты начинает вращаться и медленно переворачивает тело на бок, чтобы предоставить бороне новое свободное пространство. В то же время, израненные надписью места ложатся на вату, которая вследствие специальной обработки сразу останавливает кровотечение и подготавливает к новому углублению надписи. Вот эти зубцы по краям бороны отрывают при дальнейшем переворачивании тела вату от ран и швыряют её в канаву, и борона продолжает работу. Таким образом пишет она глубже и глубже в течение двенадцати часов. Первые шесть часов осуждённый живёт так же, как раньше, только испытывает боль. Через два часа войлочный валик удаляют, так как у человека всё равно уже нет сил кричать. Сюда, в головах постели, кладут тёплую рисовую кашку в электрически подогреваемую миску, из которой осуждённый, если хочет, может есть, сколько достанет языком. Ни один не упускает этой возможности. Я не видел ни одного, а у меня большой опыт. Лишь на шестом часу интерес к еде оставляет его. Тогда я обычно становлюсь вот здесь на колени и наблюдаю за этим явлением. Последний кусок человек обычно не проглатывает, а катает его во рту и потом выплёвывает в канаву. Я в этот миг должен пригнуться, иначе плевок попадёт мне в лицо. Но как же тих становится человек на шестом часу! У глупейшего появляется вдруг понимание. Оно зарождается у глаз. Оттуда оно распространяется. Зрелище, способное соблазнить самому лечь под борону. Ничего большего не происходит, человек лишь начинает расшифровывать надпись, он подбирает губы, как будто к чему-то прислушиваясь. Вы видели, что расшифровать надпись глазами непросто; наш человек расшифровывает её ранами. Но это большая работа; ему требуется шесть часов для её завершения. Потом же борона совсем протыкает его и выкидывает в канаву, где он с плеском падает на вату в кровавой воде. На этом суд завершается, и мы с солдатом закапываем его."
Путешественник наклонил голову к офицеру и, сунув руки в карманы сюртука, наблюдал за работой машины. Осуждённый тоже наблюдал за ней, но без понимания. Он немного наклонялся и следил за подрагивавшими иглами, когда солдат, по знаку офицера, распорол ему сзади ножом рубаху и штаны так, что они упали с осуждённого; тот хотел было схватить упавшее тряпьё и прикрыться, но солдат вздёрнул его и сорвал последние клочки одежды. Офицер остановил машину, и в наступившей тишине осуждённого уложили под борону. Его освободили от цепей, взамен пристегнув ремнями; в первый момент показалось, что для осуждённого это стало почти облегчением. А борона тем временем опустилась чуть ниже, поскольку он был худ. Когда кончики игл коснулись его, по его коже пробежала дрожь; тогда как солдат был занят его правой рукой, он вытянул левую, сам не зная, куда, - но получилось в направлении путешественника. Офицер же неотрывно искоса наблюдал за путешественником, будто пытаясь прочитать на его лице впечатление от экзекуции, пусть пока лишь поверхностно ему описанной.
Путешественник подумал: судя поспешно, вмешиваться в чужие обстоятельства всегда рискованно. Он не был гражданином ни исправительной колонии, ни государства, которому она принадлежала. Если бы он хотел дать оценку, тем более - препятствовать осуществлению экзекуции, ему бы могли ответить: ты здесь чужой, молчи. На это ему было бы нечего ответить, кроме того, что он сам не в состоянии себя понять, поскольку путешествует лишь с намерением смотреть, и ни в коем случае не затем, чтобы изменять чужое судопроизводство. Но исходя из того, как обстояли дела здесь, искушение вмешаться было большим. Несправедливость процесса и бесчеловечность экзекуции были вне сомнения. В личной выгоде путешественника никто бы не заподозрил: осуждённый был ему чужим, не соотечественником и к сочувствию не располагал. Сам же путешественник имел рекомендации от высоких чинов, был принят с большой вежливостью, и то, что его пригласили на экзекуцию, казалось намёком на желание получить от него оценку этого суда. Это было тем более вероятно, потому что комендант, как он теперь более чем отчётливо расслышал, не был сторонником этого процесса и вёл себя по отношению к офицеру почти враждебно.
Тут путешественник услышал сердитый вопль офицера. Он только что и не без труда вложил осуждённому в рот войлочный валик, а осуждённый зажмурился в неудержимом рвотном позыве, и его вырвало. Офицер рывком поднял его в воздух и хотел было повернуть головой к канаве, но слишком поздно: рвота уже стекала вниз по машине. "Целиком и полностью вина коменданта! - крикнул офицер, без памяти сотрясая латунные стержни. - Машина в нечистотах, как хлев." Дрожащими пальцами указал он путешественнику на то, что произошло. "Не повторял ли я коменданту многократно, что за день до экзекуции нельзя выдавать еду. Но новое мягкое правление держится другой точки зрения. Комендантские дамы перед отправлением пичкают человека сладостями. Всю свою жизнь он питался вонючей рыбой, а теперь должен есть сласти! Хорошо, это было бы возможно, если бы поставили новый валик, о котором я уже четыре месяца прошу. Как можно взять этот валик без отвращения в рот, когда его сосали и кусали сотни умирающих?"
Осуждённый положил голову на место и выглядел успокоенно, а солдат был занят чисткой машины при помощи рубашки осуждённого. Офицер подошёл к путешественнику, который в каком-то предчувствии отодвинулся на шаг, однако офицер взял его под руку и отвёл в сторону. "Я хотел бы сказать вам несколько слов доверительно, - произнес он, - Вы не возражаете?" "Нет, конечно," ответил путешественник, опустив глаза.
"Этот процесс и эта экзекуция, восхищаться которой вам выдался случай, в настоящий момент не имеет прямых сторонников в нашей колонии. Я единственный исполнитель, как и единственный исполнитель последней воли коменданта. О дополнениях я не смею и думать, все мои силы уходят на то, чтобы поддерживать в рабочем состоянии то, что есть. Когда был жив старый комендант, колония была полна его сторонников; убедительность коменданта отчасти есть и у меня, но власти его я полностью лишён; как следствие, его сторонники попрятались, их ещё довольно много, но ни один из них открыто в этом не признается. Если вы сегодня, то есть в день экзекуции, зайдёте в чайную, то, вероятно, услышите лишь двусмысленные высказывания. Это сторонники, но при нынешнем коменданте и его нынешних воззрениях - для меня совершенно бесполезные. А теперь ответьте мне на вопрос: должно ли подобное дело жизни, - он указал на машину, рассыпаться в прах из-за этого коменданта и оказывающих на него влияние женщин? Можно ли такое допустить? Даже если присутствовать на нашем острове всего несколько дней проездом? Терять же время никак нельзя, против моего законоисполнения уже что-то замышляется; в комендатуре происходят совещания без моего участия; даже ваше сегодняшнее посещение показательно - трусливо подослать чужого человека. Насколько отличались прошлые экзекуции от сегодняшней! Уже за день до неё вся долина бывала заполнена людьми; они собирались ради зрелища; рано утром появлялся комендант в сопровождении дам; фанфары будили лагерь; я делал сообщение о том, что всё готово; общество - ни один высокий чин не смел отсутствовать - выстраивалось вокруг машины; вот эта кучка складных стульев - жалкие останки того времени. Свежевычищенная машина сверкала; почти к каждой экзекуции я получал запасные детали. Перед сотнями глаз - все зрители, до вон тех склонов, поднимались на цыпочки - комендант собственноручно укладывал осуждённого под борону. То, что сегодня поручено обычному солдату, было моей, председателя суда, работой и делало мне честь. И экзекуция начиналась! Ни один посторонний звук не нарушал работы машины. Некоторые уже даже не смотрели, а лежали в песке с закрытыми глазами; каждый знал: торжествует правосудие. Лишь приглушённые войлочным валиком стоны осуждённого нарушали тишину. Сегодня машине уже не удаётся выжимать из осуждённого больше стонов, чем может заглушить войлочный валик; а тогда пишущие иглы сочились едкой жидкостью, которая сегодня запрещена к применению. И вот наступал шестой час! Не представлялось возможности удовлетворить просьбу каждого, желавшего наблюдать изблизи. Комендант со свойственной ему проницательностью распорядился, чтобы в первую очередь пропускали детей; я же, в силу моей обязанности, имел право всегда находиться рядом; часто сидел я на корточках, два ребёнка слева и справа у меня на руках. Как мы все внимали выражению просветления на измученном лице, как погружали наши щёки в свет этого наконец достигнутого и уже преходящего правосудия! Какие времена, друг мой!" Офицер, по всей видимости, уже забыл, кто стоит перед ним; он обнял путешественника и положил голову ему на плечо. Путешественник пребывал в большом смущении и с нетерпением поглядывал вдаль через офицера. Солдат закончил чистку машины и сейчас вытряхивал из коробки в миску рисовую кашу. Как только осуждённый, успевший, казалось, полностью прийти в себя, заметил это, он тотчас же высунул язык и потянулся к каше. Солдат то и дело отталкивал его, поскольку каша предназначалась для более позднего часа, но ослушанием было и то, что сам солдат запустил грязные руки в кашу и ел прямо перед жаждавшим осуждённым.
Офицер быстро взял себя в руки. "Я не пытался вызвать в вас сочувствия, сказал он, -я знаю, что тех времён сегодня не описать. Машина, несмотря ни на что, работает и говорит сама за себя. Она говорит сама за себя, даже когда стоит совсем одиноко в этой долине. И в конце труп падает всё в том же непостижимо мягком полёте в канаву, даже если вокруг неё, как бывало раньше, и не роятся, уподобляясь мухам, сотни людей. Тогда мы были вынуждены обнести канаву забором; его давно снесли."
Путешественник пытался отвернуть от офицера лицо и бесцельно осматривался по сторонам. Офицер же думал, что он оглядывает пустынную долину; поэтому он взял его за руки, повернулся вокруг него, чтобы охватить направления его взглядов и спросил: "Видите, какой позор?"
Но путешественник молчал. Офицер на минутку отстранился от него; с широко расставленными ногами, руки на бёдрах, он недвижно стоял и смотрел в землю. Потом подбадривающе улыбнулся путешественнику и сказал: "Я вчера был рядом, когда комендант вас пригласил. Я знаю коменданта. Я сразу же понял, чего он хочет этим приглашением добиться. Несмотря на то, что вполне в его власти было бы выступить против меня, он пока на это не решается, желая, по всей видимости, предать меня вашему суду, суду уважаемого иностранца. У него тщательный расчёт; вы второй день на острове, вы не знали старого коменданта и его круг мыслей, вы скованы европейскими воззрениями, возможно, вы принципиальнный противник смертной казни вообще, а такой, механизированной, экзекуции - в особенности, кроме того, вы видите, что экзекуция совершается без общественного участия, печально, на уже немного повреждённой машине - не может ли случиться так, что, принимая это всё во внимание вы (так думает комендант) сочтёте мой процесс неправильным? И если вы сочтёте его неправильным, вы не станете (я смотрю всё ещё с точки зрения коменданта) этого умалчивать, потому что вы же доверяете вашим множество раз применённым суждениям. Однако вам среди разных народов встречались разные своеобразности, и вы научились относиться к ним с уважением, поэтому вы, вероятно, не станете возражать изо всех сил против экзекуции, как вы бы, наверное, сделали у себя на родине. Но этого коменданту и не требуется. Одного мимолётного, даже случайного слова будет достаточно. Оно не должно даже соответствовать вашим суждениям, лишь бы оно совпадало с его желаниями. В том, что расспрашивать вас он будет с величайшей хитростью, я убеждён. А его дамы рассядутся вокруг и навострят ушки; вы скажете приблизительно: "У нас суд совершается по-другому," или "У нас осуждённый проходит через слушание перед судом," или "У нас кроме смертной казни есть и другие виды наказаний," или "У нас были пытки только в средневековье." Всё это замечания, которые правильны настолько, насколько само собой разумеющимися они вам кажутся, невинные замечания, не затрагивающие моего процесса. Но как их воспримет комендант? Я прямо-таки вижу его, нашего дорогого коменданта: как он отодвигает стул и торопится на балкон, я вижу, как его дамы устремляются за ним, я слышу его голос, - дамы называют его громовым - и как он говорит: "Великий исследователь с Запада, чьё предназначение проверять законность судопроизводства во всех странах, только что сказал, что наши процессы по старому обычаю - бесчеловечны. После такого суждения подобной личности я, конечно, не могу в дальнейшем терпеть эти процессы. Начиная с сегодняшнего дня я распоряжаюсь" - ну и так далее. Вы хотите вмешаться, вы этого не говорили, вы не называли мой процесс бесчеловечным, наоборот, согласно вашему глубокому пониманию, он представляется вам в высшей степени человечным и достойным человека, вы восхищены механизацией - но уже слишком поздно; вам не прорваться на балкон, заполненный дамами; вы пытаетесь привлечь к себе внимание; хотите кричать; но дамская рука закрывает вам рот - а я и творение старого коменданта потеряны."
Путешественнику пришлось подавить улыбку; оказывается, задача, казавшаяся ему столь трудновыполнимой, была так проста. Он сказал уклончиво: "Вы преувеличиваете моё влияние; комендант прочёл моё рекомендательное письмо, он знает, что я не знаток судебных процессов. Если бы я высказал своё мнение, это было бы мнением частного лица, ничем не более ценное, нежели мнение любого другого и, в любом случае, гораздо менее значительное, чем мнение коменданта, который, насколько я понимаю, имеет в колонии очень широкие права. Если его мнение об этом процессе настолько определённо, как это кажется вам, то, я боюсь, процесс обречён и без моего скромного вмешательства."
Осознал ли это офицер? Нет, не осознал. Он отчаянно покачал головой, быстро взглянул на осуждённого и солдата, которые вздрогнули и отвлеклись от риса, подошёл очень близко к путешественнику, посмотрел ему не в лицо, а куда-то на сюртук и сказал тише, чем прежде: "Вы не знаете коменданта; по отношению к нему и ко всем нам вы - извините за выражение - достаточно безобидны; ваше влияние, поверьте мне, не будет очень высоко оценено. Я обрадовался, когда узнал, что только вы один будете присутствовать при экзекуции. Это распоряжение коменданта должно было меня задеть, но теперь я его поверну в свою пользу. Не отвлекаясь на ложные наушничества и презрительные взгляды, которых было бы не избежать при большем скоплении публики, вы выслушали мои объяснения, осмотрели машину и теперь вот-вот увидите саму экзекуцию. Ваше суждение наверняка уже вынесено; если даже остались какие-то сомнения, экзекуция их устранит. И теперь я обращаюсь к вам с просьбой: помогите мне против коменданта!"
"Способны," - сказал офицер. С некоторой опаской путешественник отметил, что офицер сжал кулаки. "Способны, - повторил офицер ещё внушительнее. - У меня есть план, который должен удаться. Вы думаете, вашего влияния недостаточно. Я знаю, что его достаточно. Но даже допустим, что вы правы, неужели не следует предпринять всё возможное, даже то, что кажется недостаточным, для сохранения этого процесса? Так что выслушайте мой план. Для его выполнения важнее всего, чтобы вы сегодня ничего не говорили о вашем суждении в колонии. Если вас прямо не спрашивают, не говорите ничего; высказывания же ваши должны быть короткими и неопределёнными; должно быть заметно, что вам сложно об этом говорить, что вам горько, что, начни вы говорить прямо, вы рискуете разразиться ругательствами. Я не требую, чтобы вы лгали, напротив; вам нужно только давать короткие ответы, например: "Да, я наблюдал за экзекуцией," или "Да, я слышал все объяснения". Только это, больше ничего. Для горечи, которую должны в вас заметить, достаточно поводов, хоть и не в том духе, как думает комендант. Он, конечно, истолкует всё совершенно неверно - со своей точки зрения. На этом строится мой план. Завтра в комендатуре под начальством коменданта состоится большое совещание всех высших правительственных чиновников. Комендант знает, конечно, как сделать из таких совещаний спектакль. Построена галерея, всегда заполненная зрителями. Я вынужден принимать участие в обсуждениях, но меня трясёт от отвращения. Вас обязательно пригласят на совещание; если вы сегодня будете действовать в соответствии с моим планом, приглашение будет превращено в настойчивую просьбу. Если же вас из каких-либо соображений всё-таки не пригласят, вам нужно будет потребовать приглашения; то, что вы его получите, - вне сомнений. И вот вы сидите завтра вместе с дамами в ложе коменданта. Он несколько раз удостоверяется в том, что вы здесь, бросая взгляд наверх. После различных несущественных, смехотворных предметов для обсуждений - обычно это портовые сооружения, снова и снова портовые сооружения! - приходит очередь судебных процессов. Если этого не произойдёт со стороны коменданта или будет слишком откладываться, я позабочусь о том, чтобы это произошло. Я встану и доложу о сегодняшней экзекуции. Очень коротко, только это сообщение. Такое сообщение не в порядке вещей, но я его всё равно сделаю. Комендант, как всегда, поблагодарит меня с дружелюбной улыбкой и не преминёт воспользоваться удобным случаем. "Только что," - так, или приблизительно так, скажет он, - "мы получили сообщение об экзекуции. Я хотел бы лишь добавить, что на экзекуции присутствовал великий исследователь, о чьём делающем честь нашей колонии посещении всем нам известно. И наше сегодняшнее совещание имеет повышенное значение из-за его присутствия. Не хотим ли мы задать этому великому исследователю вопрос, какое суждение вынес он об экзекуции по старому обычаю и о процессе, предшествующему ей?" Конечно же, аплодисменты со всех сторон, общая поддержка, я - громче всех. Комендант нагибается к вам и говорит: "В таком случае я задаю вам от имени всех вопрос." Вы подходите к перилам. Положите руки у всех на виду, иначе дамы схватятся за них и станут играть с вашими пальцами. И вот вам дают слово. Я не знаю, как выдержу напряжение часов до этого момента. В вашей речи вам не нужно устанавливать никаких рамок, пусть истина будет громкой, перегибайтесь через перила, кричите, да, выкрикните коменданту ваше мнение, ваше непоколебимое мнение. Но, может быть, вы этого не захотите, это не соответствует вашему характеру, у вас на родине, возможно, в подобных случаях ведут себя по-другому - это тоже правильно, этого тоже будет достаточно, не вставайте, скажите лишь пару слов, даже шепните, так, что вас расслышат только чиновники под вами, этого достаточно, вам не следует даже упоминать нехватки публики при экзекуции, скрипящего колеса, разорванного ремня, отвратительного войлочного валика, нет, всё остальное беру на себя я, и, верьте мне, если моя речь не выгонит его из зала, то заставит встать на колени и признать: старый комендант, я преклоняюсь перед тобой. Это мой план; вы хотите мне помочь с его выполнением? Ну конечно же, вы хотите, более того вы должны." Офицер взял путешественника за оба плеча и, тяжело дыша, посмотрел ему в лицо. Последние предложения он так громко выкрикнул, что даже солдат и осуждённый насторожились; несмотря на то, что они были не в состоянии ничего понять, они отвлеклись от еды и, дожёвывая, посмотрели на путешественника.
Ответ, который путешественник собирался дать, был для него с самого начала ясен; он слишком многое видел в жизни для того, чтобы начать сомневаться сейчас; он был, в принципе, честен и бесстрашен. Тем не менее, под взглядом солдата и осуждённого он замешкался на один лишь вздох. Наконец, он произнёс, как и собирался: "Нет." Офицер несколько раз сморгнул, но взгляда не отвёл. "Хотите объяснений?" - спросил путешественник. Офицер молча кивнул. "Я противник этого процесса, - сказал путешественник. - Ещё раньше, чем вы удостоили меня своего доверия - которым я, конечно, ни в каком случае не собираюсь злоупотреблять, - я размышлял, вправе ли я выступить против этого процесса и будет ли моё выступление иметь хоть какую-то надежду на успех. К кому обратиться в первую очередь, было мне понятно: к коменданту, конечно. Вы сделали мне это ещё понятней, хоть и не укрепив меня в правоте моего решения, наоборот, ваша честная убеждённость мне очень близка, хотя и не способна меня смутить."
Офицер промолчал, повернулся к машине, взялся за латунный стержень и, немного откинувшись назад, взглянул вверх, на рисовальщик, словно проверяя его исправность. Солдат и осуждённый как будто подружились; осуждённый, насколько было возможно, подал из-под пристёгнутых ремней солдату знак; солдат наклонился к нему; осуждённый что-то шепнул ему в ухо, и солдат кивнул.
Путешественник подошёл к офицеру и сказал: "Вы ещё не знаете, что я намерен сделать. Хотя я и сообщу коменданту своё мнение о процессе, но не на совещании, а с глазу на глаз; я и не задержусь здесь настолько, чтобы попасть на какое-либо совещание; я уже завтра утром либо отправлюсь, либо хотя бы взойду на борт." Офицер, казалось, не слышал его. "Значит, процесс вас не убедил," - сказал он сам себе и улыбнулся, как взрослый улыбается глупостям ребёнка и прячет за улыбкой свои собственные размышления.
"Значит, пришло время," - наконец сказал он и вдруг взглянул на путешественника светлыми глазами, в которых был некий вызов, некое требование причастности.
"Время для чего?" - беспокойно спросил путешественник, но ответа не получил.
"Ты свободен," - сказал офицер осуждённому на его наречии. Тот сначала не поверил. "Свободен, свободен," - повторил офицер. В первый раз на лице осуждённого отразилась жизнь. Неужели правда? Или только причуда офицера, способная измениться в любую минуту? Испросил ли для него милости иностранный путешественник? Что произошло? - казалось, спрашивало его лицо. Но недолго. Но что бы то ни было, он хотел, если ему дозволено, быть свободен, и поэтому начал ворочаться, насколько позволяла борона.
"Ты порвёшь мне ремни, - крикнул офицер, - успокойся! Сейчас мы их расстегнём." Он подал знак солдату, и они вдвоём принялись за работу. Осуждённый тихо смеялся без слов, поворачивая лицо то к офицеру, то к солдату, не забывая и путешественника.
"Вытаскивай его," - сказал офицер солдату. Из-за бороны проделывать это нужно было с осторожностью. У осуждённого на спине уже завиднелось несколько рваных царапин - последствия его нетерпеливости. С этой минуты офицер перестал заботиться о нём. Он подошёл к путешественнику, снова вынул маленькую кожаную папку, полистал её, нашёл, наконец, нужный листок и протянул путешественнику. "Читайте," - сказал он. "Я не могу, - ответил путешественник, - я ведь уже сказал, я не могу читать эти листки." "Но посмотрите же внимательнее," сказал офицер и встал рядом с путешественником, чтобы читать вместе с ним. Когда и это не помогло, он стал водить мизинцем на значительном расстоянии от бумаги, как будто до листка ни в коем случае нельзя было дотрагиваться, чтобы таким образом облегчить путешественнику чтение. Путешественник напрягся, чтобы хотя бы в этом сделать офицеру одолжение, но без пользы. Тогда офицер начал читать надпись по буквам и потом всю разом. ""Будь справедлив!" - так это звучит, - сказал он, - теперь-то вы же можете это прочесть." Путешественник так низко нагнулся над бумагой, что офицер, боясь прикосновения, отодвинул её подальше; путешественник ничего не сказал, но было понятно, что он по-прежнему ничего не мог прочесть. ""Будь справедлив!" - так это звучит," - ещё раз сказал офицер. "Возможно, - ответил путешественник, - я вам верю, что это именно так там написано." "Вот и хорошо," - сказал офицер, хотя бы отчасти удовлетворённый, и вместе с листком поднялся по лестнице; с большой осторожностью укрепил он листок в рисовальщике и, казалось, совсем по-другому установил зубчатый механизм; это была очень трудоёмкая работа: даже самые маленькие колёсики следовало передвинуть, иногда голова офицера совсем исчезала в рисовальщике, так подробно должен он был обследовать механизм.
Путешественник неотрывно наблюдал за этой работой снизу, его шея затекла, а глаза болели от залитого солнцем неба. Солдат и осуждённый были заняты друг другом. Рубашка и штаны осуждённого, уже лежавшие в канаве, были выужены солдатом при помощи кончика штыка. Рубашка была ужасающе грязной, и осуждённый мыл её в ковше с водой. Когда же он надел рубашку и штаны, то и солдат, и осуждённый не смогли удержаться от смеха, потому что одежда была распорота сзади надвое. Осуждённый, кажется, счёл своей обязанностью развлечь солдата, в разрезанной одежде он кругами увивался перед ним, а сам солдат присел на песок и, смеясь, хлопал себя по коленке. Их сдерживало лишь присутсвие господ.
Когда офицер привёл в порядок всё наверху, он ещё раз, улыбаясь, окинул всё взглядом, захлопнул до сих пор открытую крышку рисовальщика, спустился, посмотрел в канаву, потом на осуждённого, с удовольствием отметил, что его одежда вынута, подошёл к ковшу, чтобы вымыть руки, слишком поздно заметил отвратительную грязь, погрустнел, потому что не смог вымыть руки, искупал их в конце концов - эта замена казалась ему недостаточной, но ничего другого не оставалось - в песке, встал и начал расстёгивать униформу. При этом ему в руки попались в первую очередь дамские платочки, заткнутые за воротник. "Вот твои носовые платки," - сказал он и бросил их осуждённому. Путешественнику же он объяснил: "Подарок от дам."
Несмотря на очевидную поспешность, с которой он скинул униформу и теперь полностью разделся, каждую часть своей одежды он снял с особенной тщательностью, разгладил пальцами серебрянные шнуры на мундире и встряхнул одну из кистей. К этой тщательности, однако, едва ли подходило то, что, сняв каждую вещь, он неохотным взмахом кидал её в канаву. Последней на нём осталась короткая шпага на ремне. Он вытащил ее из ножен, сломал, собрал всё вместе обломки шпаги, ножны, ремень - и так сильно швырнул, что обломки зазвенели, упав на дно канавы.
Теперь он стоял совсем обнажённый. Путешественник прикусил губы и молчал. Он знал, что произойдёт, но не имел права удерживать офицера от чего бы то ни было. Если судебный процесс, приверженцем которого был офицер, вот-вот должны были отменить - возможно, вследствие вмешательства путешественника, к которому он чувствовал себя обязанным, - то действия офицера были вполне правильными; сам путешественник в его положении действовал бы точно так же.
Солдат и осуждённый вначале ничего не поняли, даже не наблюдали за происходящим. Осуждённый был очень рад вновь обретённым платочкам, но его радость была скоротечна, потому что солдат отобрал их одним быстрым, неожиданным рывком. Теперь осуждённый пытался выхватить платочки у солдата из-за пояса, куда тот их припрятал, но солдат был настороже. Так они и боролись в полушутку. Лишь когда офицер совсем обнажился, они обратили на него внимание. Особенно осуждённого, казалось, трогало предчувствие некоего большого переворота. То, что должно было произойти с ним, происходило теперь с офицером. Возможно, так должно и было идти до самого конца. Вероятно, путешественник отдал соответственный приказ. То есть, это была месть. Не выстрадавший всего до конца, он будет полностью отмщён. Широкая беззвучная улыбка появилась на его лице и уже больше его не покидала.
Офицер повернулся к машине. Тогда как и раньше было ясно, что он очень хорошо понимает машину, теперь просто поражало, как он с ней обращался и как она ему подчинялась. Стоило ему поднести руку к бороне, как та несколько раз поднялась и опустилась, устанавливаясь в нужном положении, чтобы принять его; он взялся лишь за край постели, и она уже завибрировала; войлочный валик подвинулся к его рту, было заметно, как офицер не хотел его брать, но замешкался лишь на мгновение, тотчас подчинился и взял его в рот. Всё было готово, кроме ремней, свисавших по сторонам, но они были очевидно ненужными, пристёгивать офицера было бы излишним. Тут осуждённый заметил незастёгнутые ремни; с его точки зрения, экзекуция была бы неполной, если бы ремни остались незакреплёнными, поэтому он махнул солдату, и они побежали пристёгивать офицера. Тот уже вытянул ногу, чтобы толкнуть ручку, приводящую машину в действие; тут он заметил обоих и убрал ногу, давая себя пристегнуть. Теперь он не мог дотянуться до ручки; ни солдат, ни осуждённый не могли её найти, а путешественник твёрдо решил не двигаться с места. Но этого и не понадобилось; едва ремни были пристёгнуты, машина заработала сама; постель вибрировала, иглы плясали на коже, борона взмывала и опускалась. Некоторое время путешественник прикованно наблюдал, прежде чем вспомнил о колёсике в зубчатой передаче, которое должно было скрипеть; но всё оставалось тихо, не было слышно ни малейшего стука.
Из-за этой тишины от машины внимание отвлекалось. Путешественник взглянул на солдата и осуждённого. Осуждённый казался оживлённее, всё в машине интересовало его, иногда он нагибался, иногда вытягивался, то и дело тянул указательный палец, чтобы показать что-то солдату. Путешественнику было не по себе. Он решил остаться до самого конца, но не смог бы долго вынести вида этих двоих. "Идите домой," - сказал он. Солдат был готов выполнить приказ, но осуждённый воспринял его почти как наказание. Он умоляюще сложил руки, прося оставить его здесь, а когда путешественник покачал головой, не желая сдаваться, то даже опустился на колени. Путешественник понял, что приказами тут не поможешь, хотел было подойти и прогнать двоих, но тут услышал какой-то звук вверху, в рисовальщике. Он посмотрел наверх. Значит, какое-то колёсико всё же мешало? Нет, что-то другое. Медленно поднялась крышка рисовальщика и отхлопнулась совсем. Зубцы одного колеса высунулись наружу и поднялись кверху, вскоре показалось всё колесо, упало вниз, прокатилось по песку и замерло. А вверху в это время выкатывалось уже следующее, за ним последовали и другие, большие, маленькие и едва отличимые друг от друга, и с каждым происходило одно и то же, всякий раз казалось, что теперь уже рисовальщик должен быть опустошён, но тут показывалась следующая, особенно большая группа, поднималась, падала вниз, катилась по песку и замирала. При этом явлении осуждённый совсем забыл о приказе путешественника, зубчатые колёса восхитили его, он хотел было поднять одно из них, потянул за собою для помощи и солдата, но отдёрнул руку, испуганный следующим подкатывавшимся колесом.
Путешественник же, наоборот, был весьма обеспокоен; машина на глазах разваливалась на части; плавность её хода была обманчива; у него возникло чувство, что он должен позаботиться об офицере, который уже не мог позаботиться о себе сам. Но пока опадавшие колёса приковывали к себе всё его внимание, он совсем отвлёкся от наблюдений за остальной машиной; когда же он, после того, как выкатилось последнее колесо, нагнулся над бороной, его ожидала ещё более неприятная неожиданность. Борона уже не писала, она глубоко втыкала иглы, а постель уже не переворачивала тело, а лишь поднимала его, дрожа, накалывая на них. Путешественник хотел было вмешаться, возможно, остановить машину, это была уже не пытка, которой хотел добиться офицер, а прямое убийство. Он вытянул руки. Тут борона вместе с наколотым на иглы телом поднялась и повернулась в сторону, как она обычно делала на двенадцатом часу. Кровь лилась сотнями потоков, не смешанная с водой, водопроводные трубочки тоже не действовали. И тут отказало последнее - тело не отделялось от игл, истекало кровью, висело над канавой, не падая в неё. Борона попыталась вернуться в исходное положение, но словно сама заметила, что ещё не освободилась от ноши, и осталась над канавой. "Помогите же!" - закричал путешественник солдату и осуждённому и сам схватился за ступни офицера. Он хотел потянуть с этой стороны за ноги, чтобы те двое поддержали с другой стороны голову, таким образом рассчитывая снять тело с игл. Но теперь эти двое уже не решались подойти; осуждённый почти совсем отвернулся; путешественнику пришлось силой заставить их взяться за голову офицера. При этом он нехотя взглянул в лицо трупа. Оно оставалось таким же, как и при жизни; никаких признаков наступившего освобождения нельзя было различить в нём; того, что машина дала другим, не было суждено получить офицеру; губы были плотно сжаты, глаза открыты, в них было выражение жизни, взгляд был спокоен и решителен, лоб протыкало длинное остриё большого железного шипа.
Когда путешественник с солдатом и осуждённым позади него подошли к первым домам колонии, солдат указал на один и сказал: "Это чайная."
В нижнем этаже одного дома находилось глубокое, низкое, похожее на пещеру помещение с прокопчёными стенами и потолком. На улицу оно открывалось во всю свою ширину. Несмотря на то, что чайная мало отличалась от остальных, очень обветшалых - вплоть до дворцовых сооружений комендатуры - домов колонии, тем не менее она произвела на путешественника впечатление исторического памятника, и он почувствовал силу прошедших времён. Он приблизился, прошёл, в сопровождении своих спутников, между незанятыми столиками, стоявшими на улице перед чайной, и вдохнул холодный затхлый воздух, шедший изнутри. "Старик погребён здесь, - сказал солдат, - места на кладбище ему не дали - священник постарался. Некоторое время было неясно, где его хоронить, и в конце концов похоронили здесь. Об этом вам офицер, конечно, не рассказывал, потому что этого он больше всего стыдился. Он даже несколько раз по ночам пытался выкопать старика, но его всякий раз прогоняли." "А где могила? - спросил путешественник, никак не хотевший верить солдату. Сразу же оба - и солдат, и осуждённый - побежали вперёд и вытянутыми руками показали туда, где должна была находиться могила. Они проводили путешественника до задней стены, где за несколькими столиками сидели посетители. Это были, вероятно, портовые рабочие, сильные мужчины с короткими блестящими чёрными бородами. Все были без сюртуков, рубашки разорваны, бедный, униженный народ. Когда путешественник подошёл ближе, некоторые поднялись с мест, прижались к стене и уставились на него. "Это иностранец, - шептали вокруг путешественника, -он пришёл посмотреть на его могилу."
Отодвинули один из столиков, под которым действительно находился могильный камень. Простая плита, достаточно низкая, чтобы можно было спрятать под столом. На ней была надпись очень мелкими буквами, и чтобы её прочесть, путешественнику пришлось встать на колени. Надпись гласила: "Здесь лежит старый комендант. Его сторонники, которым теперь запрещено носить какое-либо имя, вырыли ему могилу и положили этот камень. Согласно предсказанию, через много лет комендант восстанет из мёртвых и выведет своих сторонников из этого дома, чтобы снова завоевать колонию. Верьте и ждите!" Когда путешественник прочёл это и поднялся, он увидел стоявших вокруг него мужчин; они улыбались ему так, будто прочли надпись вместе с ним, сочли её смехотворной и теперь ждали, что он разделит их мнение. Путешественник сделал вид, что не заметил этого, раздал несколько монет, подождал, пока столик вернули на место, вышел из чайной и отправился в порт.
Солдат и осуждённый встретили в чайной знакомых, задержавших их. Но они быстро от них отделались, судя по тому, что путешественник находился лишь на середине длинной лестницы, ведущей к лодкам, когда те его догнали. Вероятно, они хотели в последний миг уговорить путешественника взять их с собой. Пока путешественник договаривался с лодочником о переправе к пароходу, оба бежали вниз по лестнице - молча, поскольку кричать не решались. Но когда они добежали до низа, путешественник уже сидел в лодке, и лодка отчаливала от берега. Они ещё могли прыгнуть в лодку, но путешественник поднял со дна тяжёлый, скрученный узлом канат, погрозил им и таким образом упредил их прыжок.