Ф м достоевский и православие. Достоевский и Булгаков. Отношение к христианству. Какое православие воспевал Достоевский

1. Православие

«Дневник Писателя» в январе 1877 г. начинается статьею «Три идеи». Достоевский говорит здесь об идее католической, протестантской и славянской, ра-зумея под последнею православную идею, главным образом, в той форме, как она выработана русским народом. Религиозные идеи эти он рассматривает не только как церковные вероисповедания, но и как силы, охватывающие в течение веков все стороны жизни наций, усвоивших их.

Идея католичества, говорит Достоевский, есть «насильственное единение человека», «идея еще от древнего Рима идущая». Воплощение этой идеи Достоевский видит во Франции и притом не только во Франции католической, но и во Франции социалистической, которая, отказавшись от религии, по-прежнему задается целью насильственного единения для блага человечества.

Протестантизм, ставший руководящею идеею Гер-мании, есть «вера протестующая и лишь отрицательная». Поэтому «чуть исчезнет с земли католичество, исчезнет за ним вслед и протестантство наверно, потому что не против чего будет протестовать, обра-тится в прямой атеизм и тем кончится». Впрочем, далее Достоевский указывает и положительный прин-цип протестантизма «бесконечную свободу совести и исследования».

«Третья мировая идея, идея славянская» идет

334

с Востока Европы и таит в себе возможность окон-чательного «разрешения судеб человеческих и Евро-пы». Явным образом под этою идеею Достоевский разумеет здесь русское православие. Чтобы понять сущность ее, нужно обратиться к многим произведе-ниям Достоевского, потому что он сам считает ее еще неопределенною, находящеюся в становлении. Рож-дается она, конечно, из характера религиозности все-го русского народа, о которой особенно любит думать и говорить Достоевский.

Русский Христос, т. е. Христос в том аспекте, в каком Его принял в свое сердце русский народ, составляет сущность русского православия. «Сущность русского призвания, — пишет Достоевский Страхову в 1869 г., — состоит в разоблачении перед миром Русского Христа, миру неведомого, и которого начало заключается в нашем родном Православии». «Пусть наша земля нищая, — говорил он в Пушкинской речи, — но эту нищую землю и в рабском виде исходил благословляя Христос». Поэтому он надеет-ся, что воскрешение Европы может быть осущест-влено «русским православием». «Надо, — говорит князь Мышкин в гостиной Епанчиных, — чтобы вос-сиял в отпор Западу наш Христос, Которого мы со-хранили и Которого они и не знали! Не рабски попа-даясь на крючок иезуитам, а нашу русскую цивилизацию им неся, мы должны теперь стать пред ними».

Проф. Градовский, критикуя Пушкинскую речь Достоевского, находил, что Россия, вследствие своей некультурности, ничему не может научить Европу: русский человек принужден получать «просвещение из западно-европейского источника, за полнейшим отсутствием источников русских». На это Достоевский отвечает, что «науки и ремесла» действительно нам нужно получать из Западной Европы. «Но ведь под просвещением я разумею (думаю, что и никто не может разуметь иначе), — то, что буквально уже выражается в самом слове «просвещение», т. е. свет духовный, озаряющий душу, просвещающий сердце, направляющий ум и указывающий ему дорогу жизни.

335

Если так, то позвольте вам заметить, что такое про-свещение нам нечего черпать из западно-европейских источников за полнейшим присутствием (а не отсут-ствием) источников русских». «Я утверждаю, что наш народ просветился уже давно, приняв в свою суть Христа и учение Его. Мне скажут: он учения Христо-ва не знает и проповедей ему не говорят, — но это возражение пустое: все знает, все то, что именно нужно знать, хотя и не выдержит экзамена из катехи-зиса. Научился же в храмах, где веками слышал молитвы и гимны, которые лучше проповедей. По-вторял и сам пел эти молитвы еще в лесах, спасаясь от врагов своих, в Батыево нашествие еще, может быть, пел: Господи сил, с нами буди! И тогда-то, может быть, и заучил этот гимн, потому что, кроме Христа, у него тогда ничего не оставалось, а в нем, в этом гимне, уже в одном вся правда Христова. И что в том, что народу мало читают проповедей, а дьячки бормочат неразборчиво, — самое колоссаль-ное обвинение на нашу церковь, придуманное либе-ралами, вместе с неудобством церковно-славянского языка, будто бы непонятного простолюдину. (А старо-обрядцы-то, Господи!). Зато выйдет поп и прочтет: «Господи Владыко живота моего» — а в этой молитве вся суть христианства, весь его катехизис, а народ знает эту молитву наизусть. Знает тоже он наизусть многие из житий святых, пересказывает и слушает их с умилением. Главная же школа христиан-ства, которую прошел он, — это века бесчисленных и бесконечных страданий, им вынесенных в своей истории, когда он, оставленный всеми, попранный всеми, работающий на всех и на вся, оставался лишь с одним Христом-Утешителем, Которого и принял тогда в свою душу на веки и Который за то спас от отчаяния его душу». В ответ на указание недостатков русского народа Достоевский говорит: «Пусть в на-шем народе зверство и грех, но вот что в нем есть неоспоримо: это именно то, что он, в своем целом, по крайней мере (и не в идеале только, а в самой заправской действительности) никогда не принимает,

336

не примет и не захочет принять своего греха за прав-ду! Он согрешит, но всегда скажет, рано ли, поздно ли: я сделал неправду. Если согрешивший не скажет, то другой за него скажет, и правда будет восполнена. Грех есть смрад и смрад пройдет, когда воссияет солнце вполне. Грех есть дело переходящее, а Хри-стос вечное. Народ грешит и пакостится ежедневно, но в лучшие минуты, во Христовы минуты, он ни-когда в правде не ошибется. То именно и важно, во что народ верит, как в свою правду, в чем ее полагает, как ее представляет себе, что ставит своим лучшим желанием, что возлюбил, чего просит у Бога, о чем молитвенно плачет. А идеал народа — Христос. А с Христом, конечно, и просвещение, и в высшие, роковые минуты свои народ наш всегда решает и решал всякое общее, всенародное дело свое всегда по-христиански. Вы скажете с насмешкой: «плакать — это мало, воздыхать тоже, надо и делать, надо и быть». А у вас-то у самих, господа русские просве-щенные европейцы, много праведников? Укажите мне ваших праведников, которых вы вместо Христа ста-вите? Но знайте, что в народе есть и праведники. Есть положительные характеры невообразимой кра-соты и силы, до которых не коснулось еще наблю-дение ваше. Есть эти праведники и страдальцы за правду, — видим мы их иль не видим. Не знаю, кому дано видеть, тот, конечно, увидит их и осмыслит, кто же видит лишь образ звериный, тот, конечно, ничего не увидит. Но народ, по крайней мере, знает, что они есть у него, верит, что они есть, крепок этою мыслью и уповает, что они всегда в нужную всеобщую минуту спасут его. И сколько раз наш народ спасал отечество!» Науку, повторяет Достоевский, нам следует заимствовать с Запада, но если мы станем получать оттуда также и «просвещение», то «пожалуй, зачерп-нем такие общественные формулы, как например: Chacun pour soi et Dieu pour tous , или apres moi le deluge » («Дн. Пис.», 1880).

«Русский человек, — говорит Достоевский, — ни-чего не знает выше христианства, да и представить

337

не может. Он всю землю свою, всю общность, всю Россию назвал христианством, «крестьянством». Вник-ните в Православие: это вовсе не одна только цер-ковность и обрядность, это живое чувство, обратив-шееся у народа нашего в одну из тех основных живых сил, без которых не живут нации. В русском христи-анстве, по-настоящему, даже и мистицизма нет вовсе, в нем одно человеколюбие, один Христов образ, — по крайней мере, это главное. В Европе давно уже и по праву смотрят на клерикализм и церковность с опасением; там они, особенно в иных местах, меша-ют течению живой жизни, всякому преуспеянию жизни, и уж, конечно, мешают самой религии. Но похоже ли наше тихое, смиренное православие на предрассу-дочный, мрачный, заговорный, пронырливый и жесто-кий клерикализм Европы? Как же может оно не быть близким народу?» («Дн. Пис.», 1876).

Внимание Достоевского особенно приковывается к проявлениям верности русского человека правосла-вию и гражданскому долгу. Он с умилением расска-зывает о мученической смерти унтер-офицера Фомы Данилова попавшего в плен к кипчакам. Они требо-вали от него перехода в магометанство и поступления к ним на службу. Сам хан обещал ему награду и хорошее положение, но Данилов отвечал, что должен быть верным царю и христианству. Сами мучители, умертвив его после утонченных истязаний, «удивля-лись силе его духа и назвали его батырем, т. е. по-русски богатырем» («Дн. Пис.», 1877, янв.). Во время русско-турецкой войны за освобождение славян До-стоевский всею душою был вместе с простым русским народом, который понимал эту войну, как защиту единоверцев.

Из русских подвижников особенно привлекают к себе Достоевского такие лица, как святой Тихон Задонский. Долинин говорит, что влияние произве-дений св. Тихона на творчество Достоевского, именно «на образ и поучения архиерея на спокое» в «Бесах» (исповедь Ставрогина), Макара Долгорукого в «Под-ростке» и в особенности старца Зосимы должно быть

338

Обстоятельно исследовано. Из жизнеописаний св. Ти-хона Долинин приводит характеристику его, как че-ловека «строгого к себе и любовно снисходительного к слабостям других. Его глубокое смирение и всепрощение были тем замечательнее, что по природе он был человек горячий и нервный». Эти черты во-площены Достоевским в образе архиерея в «Испо-веди» Ставрогина и в образе старца Зосимы («Пись-ма», II, примечания Долинина, стр. 474). Любя эти черты, Достоевский вместе с тем высоко ценит веро-терпимость русского православного люда, что соот-ветствует и его собственной, ярко выраженной в его жизни любви к свободе. В связи с вопросом об отно-шении между магометанами и православными Досто-евский писал в 1876 г.: «нигде на Западе и даже в целом мире не найдете вы такой широкой, такой гуманной веротерпимости, как в душе настоящего русского человека». «Скорее уж татарин любит сто-рониться от русского (именно вследствие своего му-сульманства), а не русский от татарина. В этом всякий вас уверит, кто жил подле татар». «Да и кто гнал у нас инородцев за веру и даже за иные «вероисповедные чувства», или даже просто за чувства, хотя бы и в самом широком смысле слова? Напротив, на этот счет у нас почти всегда бывало даже и очень слабень-ко, совсем, например, не так, как в иных просвещен-нейших государствах Европы. Что же до вероиспо-ведных чувств, то у нас и раскольников-то уж теперь почти никто не гонит, а не то что инородцев, и если было в последнее время несколько редких, совсем единичных случаев преследования штундистов, то эти случаи тотчас же и резко осуждались всей нашей прессой» («Дн. Пис.», 1876, сент.).

К сожалению, говоря о русской веротерпимости, к словам Достоевского приходится сделать поправку. Русское правительство и русское законодательство до 1905 г. не отличалось веротерпимостью. Государство у нас преследовало старообрядцев, совершая грубую религиозную и политическую ошибку. Секты про-тестантского типа, например, штундисты, также под-

339

Вергались преследованию; с ними велась борьба, неу-мелая и безуспешная. Но в самом главном Достоевский прав: простой русский народ по природе своей веро-терпим, и пресса русская, за немногими исключениями, отстаивала веротерпимость.

Не только во внутренней жизни России право-славие есть основная благодетельная сила; Достоев-ский полагает, что и в международной жизни Право-славие посредством славянства, объединенного Россиею, скажет «окончательное слово», научит «серь-езно верить в братство людей, во всепримирение на-родов, в союз, основанный на началах всеслужения человечеству и, наконец, в самое обновление людей на истинных началах Христовых» («Дн. Пис.», 1876, июнь).

Говоря о православии, Достоевский выдвигает на первый план приятие русским народом Христа в свое сердце, христианский гуманизм, подвижничество свя-тых, влияние старцев. Значит ли это, что Достоевский мало ценил Церковь в том ее аспекте, в котором она представляет собою общественный союз, опирается на незыблемые догматы, имеет прочную иерархи-ческую организацию? Что это предположение неверно, что Достоевский высоко ценил Православную Церковь в ее традиционной, четко выработанной форме, видно из его рассуждений о возникновении штунды и других протестантских сект. Под влиянием немецких коло-нистов, говорит Достоевский, «соединились кучки русских темных людей, стали слушать, как толкуют Евангелие, стали сами читать и толковать и — произо-шло то, что всегда происходит в таких случаях. Несут сосуд с драгоценною жидкостью, все пада-ют ниц, все целуют и обожают сосуд, заключаю-щий эту драгоценную живящую всех влагу, и вот вдруг встают люди и начинают кричать: «слеп-цы! чего вы сосуд целуете: дорога лишь живи-тельная влага, в нем заключающаяся, дорого содер-жание а вы целуете стекло... забываете про драгоцен-ное его содержимое! Идолопоклонники! Бросьте со-суд, разбейте его, обожайте лишь живящую влагу,

340

а не стекло». И вот разбивается сосуд и живящая влага, драгоценное содержимое, разливается по зем-ле». «Чтобы что-нибудь спасти, что уцелело в разби-тых черепках, начинают кричать, что надо скорее новый сосуд, начинают спорить, как и из чего его сделать. Спор начинают уже с самого начала; и тотчас же, с самых первых двух слов спор уходит в букву. Этой букве они готовы поклониться еще больше, чем прежней»; «спор ожесточается, люди распадаются на враждебные между собою кучки и каждая кучка уносит для себя по несколько капель остающейся драгоценной влаги в своих особенных разнокалиберных, отовсюду набранных чашках и уже не сообщается впредь с другими кучками. Каждый своею чашкою хочет спастись». «Идолопоклонство усиливается во столько раз, на сколько черепков разбился сосуд». Чтобы искоренять возникающее в народе идолопоклонство и предпочтение буквы духу, нужно не разрушать Церковь, а разъяснять «темному народу» «добытое веками драгоценное достояние» «в его великом истинном смысле» («Дн. Пис.», 1877, янв.).

Выяснение глубокого смысла основных догматов христианства, например, догмата Троичности, Богочеловечества, Преображения и т. п., действительно, необходимо и не только для «темного народа», а и для интеллигентов, в умах которых догматы омертве-ли и превратились в ничего не говорящие формулы. Это трудное дело предпринято в наше время многими русскими философами, старающимися вырабо-тать цельное христианское миропонимание. Достоев-ский не философ и этой работы он не производил, но из его отношения к сектантству и всяким попыт-кам «выдумывать свою веру» (см., например, «Дн. Пис.», 1876, март), видно, что он высоко ценит Цер-ковь с ее традиционным вероучением.

Мысли Достоевского о сущности католицизма, как насильственного единения, и протестантизма, как безграничной свободы совести и исследования, за-канчивающейся тем, что каждый спасается «из своей

341

чашки», совпадают с критикой этих вероисповеданий Хомяковым. Согласно Хомякову, в католичестве мы находим единство без свободы, подчинение внешнему авторитету, в протестантизме свободу без единства и только в Православной Церкви, которая построена на принципе соборности, единство и свобода гармо-нически сочетаются. Соборность есть свободное един-ство членов Церкви в совместном постижении Истины и в совместном спасении, опирающееся на общую любовь их ко Христу и к правде Божией. 1) «Христианство, — говорит Хомяков, — есть не что иное, как свобода во Христе»: кто любит правду Божию, тот, найдя ее во Христе и Церкви Его, свободно и радостно принимает ее, откуда и получается един-ство.

Без сомнения, и Достоевский полагает, что един-ство Церкви должно основываться не на подчинении внешнему авторитету, а на принципе соборности. Подобно Хомякову, он ценит послание восточных патриархов, в котором указано, что «Церковь — весь народ»; это, говорит он, «признано восточными пат-риархами весьма недавно, в 1848 году, в ответе папе Пию IX». 2)

Основная мысль статьи Ивана Карамазова, под-вергшаяся обсуждению в келье старца Зосимы, что развитие христианского общества должно вести к преображению государства в Церковь, несомненно ув-лекает и самого Достоевского. Старец Зосима выска-зывает ее следующими словами: «Если что и охра-няет общество даже в наше время, и даже самого преступника исправляет и в другого человека пере-рождает, то это опять-таки лишь закон Христов, сказывающийся в сознании собственной совести. Толь-ко сознав свою вину, как сын Христова общества, то есть церкви, он сознает и вину свою пред самим обществом, то есть пред церковью. Таким образом,

1 ) «По поводу брошюры Лоранси», т. II , 59; По поводу разн. соч. латин. и протест., II , 192 с.

2 ) Биография, письма и заметки из записной книжки Ф. М. Достоевского, 1833, стр. 372.

342

пред одною только церковью современный преступник и способен сознать вину свою, а не то что пред государством». «Иностранный преступник, говорят, редко раскаивается, ибо самые даже современные учения утверждают его в мысли, что преступление его не есть преступление, а лишь восстание против несправедливо угнетающей силы. Общество отсекает его от себя вполне механически торжествующею над ним силой, и сопровождает отлучение это нена-вистью». «Все происходит без малейшего сожаления церковного, ибо во многих случаях там церквей уже нет вовсе, а остались лишь церковники и великолеп-ные здания церквей, сами же Церкви давно уже стре-мятся там к переходу из низшего вида, как Церковь, в высший вид, как государство, чтобы в нем совер-шенно исчезнуть». «А потому сам преступник членом церкви уж и не сознает себя и, отлученный, пребывает в отчаянии. Если же возвращается в общество, то нередко с такою ненавистью, что самое общество как бы уже отлучает от себя». «Во многих случаях, ка-залось бы, и у нас тоже: но в том и дело, что, кроме установленных судов, есть у нас сверх того еще и Церковь, которая никогда не теряет общения с пре-ступником, как с милым и все еще дорогим сыном своим, а сверх того есть и сохраняется, хотя бы даже только мысленно, и суд Церкви, теперь хотя и не деятельный, но все же живущий для будущего, хотя бы в мечте, да и преступником самим, несомненно, инстинктом души его, признаваемый. Справедливо и то, что было здесь сейчас сказано, что если бы дей-ствительно наступил суд Церкви, и во всей своей силе, то есть если бы все общество обратилось лишь в церковь, то не только суд Церкви повлиял бы на исправление преступника так, как никогда не влияет ныне, но, может быть, и вправду самые преступления уменьшились бы в невероятную долю. Да и Церковь, сомнения нет, понимала бы будущего преступника и будущее преступление во многих случаях совсем иначе, чем ныне, и сумела бы возвратить отлученного, предупредить замышляющего и возродить падшего.

343

Правда, усмехнулся старец, — теперь общество хри-стианское пока еще само не готово и стоит лишь на семи праведниках; но так как они не оскудевают, то и пребывает все же незыблемо, в ожидании своего полного преображения из общества, как союза почти еще языческого, во единую вселенскую и владыче-ствующую Церковь. Сие и буди, буди, хотя бы и в конце веков, ибо лишь сему предназначено совер-шиться!»

В «Дневнике Писателя» можно найти много на-меков на эти мысли, особенно когда Достоевский рассуждает о миссии России, как носительнице право-славия. Так, он говорит, что сущность России есть «идея всемирного человеческого обновления» и хра-нится она в России «не в революционном виде», а «в виде Божеской правды, в виде Христовой истины, которая когда-нибудь да осуществится же на земле, и которая всецело сохраняется в православии» (1876, июнь).

В главе о «Религиозной жизни Достоевского» бы-ло показано, что Достоевский, по крайней мере, с тех пор, как он понял высокие достоинства право-славия, сознательно и высоко ценил конкретность православно-христианского культа, например, иконопочитание. Там же было показано, как высоко ценил Достоевский молитву и во всех трудных положениях прибегал к ней. Молился Достоевский, по свидетель-ству Яновского, «не за одних невинных, а и за заве-домых грешников». Такой характер молитвы Досто-евский любил изображать в своих художественных произведениях. Чиновник Лебедев молился за «гра-финю Дюбарри и ей подобных», Макар Иванович молился за самоубийц, за нераскаянных грешников и за всех тех, «за кого некому молиться». Иеромонах старец Зосима советует: «Юноша, не забывай молит-вы. Каждый раз в молитве твоей, если искренна, мель-кнет новое чувство, а в нем и новая мысль, которую ты прежде не знал, и которая вновь ободрит тебя, и поймешь, что молитва есть воспитание. Запомни еще: на каждый день, и когда лишь можешь, тверди

344

про себя: «Господи, помилуй всех днесь пред Тобою представших». Ибо в каждый час и в каждое мгно-вение тысячи людей покидают жизнь свою на сей земле и души их становятся пред Господом, — и сколь многие из них расстались с землею отъединенно, никому неведомо, в грусти и тоске, что никто-то не пожалеет о них и даже не знает о них вовсе: жи-ли ль они или нет». «Сколь умиленно душе его, став-шей в страхе пред Господом, почувствовать в тот миг, что есть и за него молельщик, что осталось на земле человеческое существо и его любящее».

Не следует думать, будто Достоевский не видел недостатков Русской Православной Церкви и особен-но недостатков некоторых отдельных служителей ее. В монастырях, например, рядом с великими подвиж-никами попадаются и люди, весьма подверженные таким порокам, как чревоугодие, сребролюбие, и т. п. Несколькими мелкими штрихами Достоевский живо изображает такого монаха в главе «У Тихона» перед «Исповедью Ставрогина». Он рассказывает, как Ставрогин пришел в монастырь и попросил первого встре-тившегося служку провести его к епископу Тихону. «Служка принялся кланяться и тотчас повел. У кры-лечка властно и проворно отбил его у служки по-встречавшийся с ними толстый и седой монах и по-вел длинным узким коридором, тоже все кланяясь (хотя по толстоте своей не мог наклониться низко, а только дергал часто и отрывисто головой), и все приглашая пожаловать, хотя Николай Всеволодович без того за ним шел. Монах предлагал какие-то во-просы и говорил об отце архимандрите; не получая же ответов, становился все почтительнее». «Когда до-шли до двери в самом конце коридора, монах отво-рил ее как бы властною рукою, фамильярно осведо-мился у подскочившего келейника, можно ль войти, и, даже не выждав ответа, отмахнул совсем дверь и, наклонившись, пропустил мимо себя «дорогого» по-сетителя; получив же благодарность, быстро скрылся, точно бежал».

Встречая в жизни недостойных священников, До-

345

Стоевский бывал глубоко возмущен. Так, он писал Майкову, что «Женевский священник, по всем дан-ным (заметьте, не по догадкам, а по фактам) служит в тайной полиции». Висбаденский священник, по его словам, «и Христа и все продает». Очень огорчало Достоевского униженное положение русского духо-венства, боязливость и слабость его, обусловленная тем, что священник был низведен на положение го-сударственного чиновника («Дн. Пис.», 1873 г., «Смя-тенный вид»). Но Достоевский умел отличать идею Православной Церкви и высокие тенденции ее разви-тия от эмпирической действительности ее; мало то-го, он умел находить те глубокие осуществленные уже достоинства Русской Православной Церкви, ко-торые ускользают от поверхностного взгляда про-свещенцев, подходящих к Церкви с предубеждением против нее.

Христианство Достоевского было светлое. Иде-альное христианство, согласно его пониманию, есть действительно религия любви и потому свободы, ре-лигия благостного отношения ко всякому человеку и ко всему миру. Можно думать, что он уловил и ху-дожественно выразил особенно в старце Зосиме, Ма-каре Ивановиче и Алеше действительную сущность русского православия. Это подтверждается тем, что русские философы, вырабатывающие христианское миропонимание, почти все отстаивают христианство, как подлинно религию любви и свободы. Чтобы оце-нить значительность этого движения, достаточно ука-зать на следующие имена: Вл. Соловьев, кн. С. Н. Трубецкой, кн. Е. Н. Трубецкой, от. П. Флоренский, от. С. Булгаков, Н. Бердяев, Мережковский, Франк, Карсавин, Вышеславцев, Арсеньев, от. В. Зеньковский, Кобылинский-Эллис.

Есть, однако, в русском православии также и представители темного христианства. В «Братьях Ка-рамазовых» Достоевский художественно изобразил этот вид христианства в лице монаха-изувера отца Ферапонта. Философским представителем этого тем-ного христианства был К. Леонтьев. В брошюре «На-

346

ши новые христиане» он критикует религиозные взгляды Льва Толстого в статье «Страх Божий и лю-бовь к человечеству» и взгляды Достоевского в ста-тье «О всемирной любви» по поводу Пушкинской ре-чи Достоевского (собр. соч Леонтьева, т. VIII).

«Начало премудрости», — пишет Леонтьев, — т. е. религиозной и истекающей из нее житейской премуд-рости есть страх Божий, — простой, очень простой страх и загробной муки, и других наказаний, в фор-ме земных истязаний, горестей и бед». За страхом следует «смирение ума», ведущее к «послушанию уче-нию Церкви». « А любовь уже после . Любовь кроткая, себе самому приятная, другим от-радная, всепрощающая — это плод, венец: это или награда за веру и страх, или особый дар благодати, натуре сообщенный, или случайными и счастливыми условиями воспитания укрепленный». «Добровольное унижение о Господе, т. е. смирение «лучше и вернее для спасения души, чем эта гордая и невозможная претензия ежечасного незлобия и ежеминутной елей-ности. Многие праведники предпочитали удаление в пустыню деятельной любви; там они молились Богу сперва за свою душу, а потом за других людей». Да-же в монашеских общежитиях опытные старцы не очень-то позволяют увлекаться деятельною и горя-чею любовью, а прежде всего учат послушанию, при-нижению, пассивному прощению обид». Леонтьев огорчается тем, что в «Братьях Карамазовых» «от-шельник и строгий постник Ферапонт, мало до лю-дей касающийся, почему-то изображен неблагоприят-но и насмешливо».

Леонтьев, ссылаясь на Победоносцева, ценит только «личное милосердие», любовь «именно к ближ-нему, к ближайшему», а всечеловеческую любовь он считает невозможною. «О всеобщем мире и гармо-нии заботились и заботятся, к несчастью, многие и у нас и на Западе», говорит он. «Не полное и повсе-местное торжество любви и всеобщей правды на этой земле обещают нам Христос и его апосто-лы; а, напротив того, нечто вроде кажущейся неуда-

347

Чи евангельской проповеди на земном шаре». Между тем, Достоевский, «подобно великому множеству ев-ропейцев и русских всечеловеков , все еще верит в мирную и кроткую будущность Евро-пы». В действительности же «одно только несомнен-но, — это то, что все здешнее должно погибнуть!» Христианство Льва Толстого и Достоевского, пропо-ведующее всеобщую любовь и надеющееся на осу-ществление «всеобщего мира» на земле, Леонтьев на-зывает «розовым».

Статья Леонтьева содержит в себе много ценных и замечательных мыслей. Его критика увлечений гу-манизмом, «демократическим и либеральным про-грессом», социализмом, не опирающимся на христи-анские начала, заслуживает серьезного внимания. Страшный опыт истории достаточно научил нас тому, что любовь к человечеству революционных утопистов, вроде Робеспьера, Ленина, Дзержинского, ведет к величайшим разрушениям и отвратительнейшим пре-ступлениям. Воспитать в себе настоящую любовь есть дело трудное и потому в жизни, особенно там, где ставятся горделиво грандиозные цели, чаще встреча-ется псевдо-любовь, чем подлинная любовь. Чтобы не заблудиться на этом пути, необходимо мудрое ру-ководство Церкви и постоянное молитвенное обраще-ние к Богу. Светлое христианство, увлекаясь пропо-ведью любви, может упустить из виду, что без пре-ображения абсолютное добро неосуществимо, и тог-да оно искажается погонею за несбыточными утопи-ями. Следующая ступень искажения состоит в том, что люди, ищущие социальной справедливости, сов-сем отбрасывают христианство, рекомендующее муд-рую умеренность, и торопливо усиливаются устроить рай на земле путем революционного насилия, от че-го получается ад вместо рая. Достоевский, конечно, неповинен в таком искажении любви: он предостере-гает против «женевских идей» добродетели без Хри-ста; в «Дневнике Писателя» и художественных про-изведениях он ярко обрисовывает страшные след-ствия безрелигиозного гуманизма, логически после-

348

Довательно приводящего к дегуманизации, т. е. к по-давлению человечности и личности. Достоевский зна-ет, что абсолютное добро осуществимо только в со-стоянии преображения в Царстве Божием и, следо-вательно, «все здешнее должно погибнуть». Но он надеется, что некоторые улучшения земного порядка возможны, и настолько оптимистичен, что мечтает, например, о всеобщем примирении народов. Он ста-вит это примирение в связь именно с влиянием Рус-ской Православной Церкви, а не с слабосильною «светскою моралью».

Тот вид христианства, представителем которого является Леонтьев, я называю темным, потому что это христианство основано не на любви, а на страхе. Исходный пункт его есть страх, — даже не страх Бо-жий, а просто страх перед всякими земными бедами и особенно страх смерти. Находясь в нужде, человек ищет всемогущего покровителя и заступника и нахо-дит его в Боге. Религиозный опыт молитвенного об-щения с Богом пробуждает любовь к Богу, как абсо-лютному Добру, и впервые эта любовь сопутствуется тем страхом, который подлинно можно назвать «стра-хом Божиим», так как сущность его состоит в страхе оскорбить Бога, нарушить волю Его. Итак, действи-тельно, «Начало премудрости страх Божий», но этот страх неразрывно связан с любовью к Богу, а, следо-вательно, и к творениям Его.

Светлое христианство, выдвигающее на первое место любовь, как это сделал сам Иисус Христос, вы-разив всю сущность своей проповеди в заповеди любви к Богу и любви к ближнему, может подверг-нуться искажению, когда любовь подменяется псев-до-любовью, самовольною, горделивою, не связан-ною со страхом Божиим, требующим подчинения во-ле Божией. Но не в меньшей, а, может быть, даже в большей степени подвергается искажениям и темное христианство, выдвигающее на первый план страх. Этот страх перестает быть Божиим, когда он стано-вится опасением нарушить обряд или букву закона, когда он ведет к фанатизму, нетерпимости, к боязни

349

всякой новизны и к религиозным преследованиям. История христианства изобилует этими явлениями. Отпадение от христианства множества людей в наше время в значительной степени объясняется тем, что христиане часто превращают религию любви в рели-гию страха и ненависти.

2. Католичество. Протестантизм.

Вслед за славянофилами Достоевский упрекает католичество в том, что оно исказило христианство, пытаясь осуществить «насильственное единение чело-века» путем подчинения внешнему авторитету Папы Римского и путем превращения Церкви в государство со светскою властью Папы. Провозгласив, как догмат, «что христианство на земле удержаться не может без земного владения Папы», римское католичество, по словам Достоевского, «тем самым провозгласило Хри-ста нового, на прежнего не похожего, прельстившего-ся на третье дьяволово искушение, на царства земные: «Все сие отдам тебе, поклонися мне.» «К тому же Рим слишком еще недавно провозгласил свое согласие на третье дьяволово искушение, в виде твердого догма-та», т. е. догмата непогрешимости Папы («Дн. Пис.», 1876, март).

Искажение христианства было, по мнению Досто-евского, причиною охлаждения на Западе народных масс к Церкви и распространения среди них атеизма и социализма. Однако, католичество, думает Достоев-ский, без боя не сдастся. Оно еще обращается за по-мощью к королям и «высшим мира сего», например, Папа обратился с письмом к Вильгельму, но если эти попытки не удадутся, «Рим, в первый раз в 1,500 лет, поймет, что пора кончить с высшими мира сего» и обратиться к народу. «Папа сумеет войти к народу пеш и бос, нищ и наг, с армией двадцати тысяч бойцов иезуитов, искусившихся в уловлении душ человече-ских. Устоят ли против этого войска Карл Маркс и Ба-кунин? Вряд ли; католичество так ведь умеет, когда

350

надо, сделать уступки, все согласить. А что стоит уве-рить темный и нищий народ, что коммунизм есть то же самое христианство, и что Христос только об этом и говорил» (статья в «Гражданине», № 41, 1873). «Все эти сердцеведы и психологи бросятся в народ и поне-сут ему Христа нового, уже на все согласившегося, Христа объявленного на последнем римском нечестивом соборе». «Да, друзья и братья наши, — скажут они, — все, об чем вы хлопочете, — все это есть у нас для вас в этой книге давно уже, и ваши предводители все это украли у нас. Если же до сих пор мы говорили вам немного не так, то это потому лишь, что до сих пор вы были еще как малые дети и вам ра-но было узнавать истину, но теперь пришло вре-мя и вашей правды. Знайте же, что у Папы есть ключи Святого Петра и что вера в Бога есть лишь ве-ра в Папу, который на земле самим Богом поставлен вам вместо Бога. Он непогрешим и дана ему власть божеская и он владыка времен и сроков; он решил теперь, что настал и ваш срок. Прежде главная сила веры состояла в смирении, но теперь пришел срок сми-рению, и Папа имеет власть отменить его, ибо ему да-на всякая власть. Да, вы все братья и сам Христос по-велел быть всем братьями; если же старшие братья ваши не хотят вас принять к себе, как братьев, то возь-мите палки и сами войдите в их дом и заставьте их быть вашими братьями силой. Христос долго ждал, что развратные старшие братья ваши покаются, а те-перь он сам разрешает нам провозгласить: « Fraternite ou la mort » (будь мне братом или голову долой). Если брат твой не хочет разделить с тобой пополам свое имение, то возьми у него всё, ибо Христос долго ждал его покаяния, а теперь пришел срок гнева и мще-ния. Знайте тоже, что вы безвинны во всех бывших и будущих грехах ваших, ибо все грехи ваши проис-ходили лишь от вашей бедности». «Слова эти льсти-вые, но, без сомнения, демос примет предложение: он разглядит в неожиданном союзнике объединяющую великую силу, на все соглашающуюся и ничему не ме-шающую, силу действительную и историческую».

351

«А в довершение ему дают опять веру и успокаивают тем сердца слишком многих, ибо слишком многие из них давно уже чувствовали тоску без Бога... Я уже раз говорил обо всем этом, но говорил мельком в романе» («Дн. Пис.» 1876, март).

Роман, о котором упоминает Достоевский, — «Бесы», где Петр Верховенский говорит о том, как было бы успешно дело социализма, если бы Интер-национал и Папа вступили в соглашение. В «Дневнике Писателя» за 1877 год опять высказана мысль о Папе, который «выйдет ко всем нищим пеш и бос и скажет им, что он «верит в муравейник»; Достоевский возвращается к этой мысли в связи с рассуждениями о борь-бе Бисмарка против социализма и католицизма ( Kul - turkampf ), а также в связи с состоянием Франции при Мак-Магоне (май-июнь, ноябрь). Но гениальное ху-дожественное изображение этих мыслей еще пред-стояло: Достоевский осуществил его в легенде Вели-кий Инквизитор в «Братьях Карамазовых». Рассмотре-нием легенды мы вскоре займемся.

Враждебное отношение Достоевского к католиче-ству было, вероятно, особенно усилено тем, что во время Русско-турецкой войны многие католики вы-сказывались в пользу турок. «Не то, что какой-нибудь прелат», — пишет Достоевский, а — «сам Папа, гром-ко, в собраниях ватиканских, с радостью говорил о «победах турок» и предрекал России «страшную бу-дущность». Этот умирающий старик, да еще «глава христианства», не постыдился высказать всенародно, что каждый раз «с веселием выслушивает о поражении Русских» («Дн. Пис.» 1877, сент.).

Достоевский, однако, не забывал, что среди като-ликов «много еще есть христиан, да и никогда не ис-чезнут» («Дн. Пис.», 1880, август). «Мне возражали, — говорит он, — что вера и образ Христов и поныне про-должают еще жить в сердцах множества католиков во всей прежней истине и во всей чистоте. Это несомнен-но так, но главный источник замутился и отравлен безвозвратно» (1876, март).

Достоевский несправедлив в отношении к като-

Лицизму. Он упускает из виду, что у всех христианских церквей в земном историческом осуществлении их есть много недостатков, но мистически единая Цер-ковь остается непоколебленною ими. Великий право-славный иерарх Филарет Московский говорил, что перегородки между христианскими вероисповедания-ми не доходят до неба. Это значит, что даже и догма-тические отличия католической церкви от православ-ной не ведут к абсолютному разъединению. Тем более терпимо нужно относиться к тем искажениям чистоты христианства, которые представляют собою вину отдельных лиц, даже и так высокопоставленных, как Папа римский. Профессор Гейлер ( Heiler ), бывший католиком, но во время борьбы католической Церкви с модернизмом перешедший в протестантство, напи-сал замечательную книгу « Der Katholizismus , seine Idee und Erscheinung ». В этой книге он решительно изображает темные стороны католичества, но, отличая идею католичества от эмпирического осуществле-ния ее, он везде обнаруживает величие идеальных ос-нов католичества и даже в самых искажениях их пока-зывает здоровое ядро. Чтение этой книги, написанной после выхода автора из католичества, очень подни-мает уважение к Католической церкви. Такие книги особенно нужны в наше время, когда началось движе-ние в пользу сближения христианских церквей, хотя бы в смысле воспитания в себе способности видеть и понимать положительные черты каждой из них.

Предсказание Достоевского, что католическая церковь заинтересуется рабочим вопросом и обратится к демосу, оправдалось, однако все злое, что содержит-ся в предсказаниях Достоевского, не осуществилось, наоборот, католическая церковь обнаруживает в этой стороне своей деятельности великую мудрость. Папа Лев XIII издал в 1891 г. энциклику Рерум новарум, в которой, утверждая право частной собственности, он в то же время рекомендует ограничения его, защищаю-щие рабочего от эксплоатации капиталом и ведущие по пути к осуществлению социальной справедливости; он обращается к законодателям с советом выработать

нормы, оберегающие здоровье, нравственность и че-ловеческое достоинство рабочего. С тех пор католи-ческая церковь не перестает проявлять усиленный ин-терес к проблемам социального христианства. Право-славной церкви остается только последовать этому мудрому примеру.

Протестантством Достоевский интересуется гораз-до меньше, чем католичеством. Выше было уже сказа-но, что, по мнению Достоевского, «бесконечная сво-бода совести и исследования» ведет к возникновению множества протестантских сект и каждая такая груп-па хочет «из своей чашки» спастись. В письме к Май-кову он говорит о «противоречащем себе самому лю-теранстве» (№ 292). «Протестантизм, — думает До-стоевский, — исполинскими шагами переходит в ате-изм и в зыбкое, текучее, изменчивое (а не вековеч-ное) нравоучение» («Дн. Пис.» 1880, август).

3. Легенда о Великом Инквизиторе

Всякое гениальное художественное произведение содержит в себе такую полноту жизни и глубину смы-сла, которая не может быть осознана до конца и вы-ражена в понятиях ни самим творцом его, ни коммен-таторами. Легенда Великий Инквизитор принадлежит к числу величайших творений Достоевского. О ней много писали и много будут писать, но всегда будут возникать новые вопросы в связи с нею. Согласно те-ме этой книги, нужно рассмотреть Легенду так, чтобы установить черты христианского миропонимания До-стоевского. Эту задачу особенно трудно решить, пользуясь таким произведением, как «поэма» Ивана Кара-мазова «Великий Инквизитор».

Имея ввиду приведенные выше из «Дневника Пи-сателя» мысли Достоевского о католичестве, можно решительно утверждать, что в легенде Достоевский хотел в художественной форме обличить искажение христианства, производимое если не всею католическою церковью, то некоторыми служителями ее или

группою ее служителей. Но содержание легенды го-раздо более сложно, чем мысли Достоевского в «Днев-нике Писателя», и вложена она в уста Ивана Карама-зова, как творение его. Великий художник Достоев-ский не мог просто выразить свои мысли устами сво-его героя. Он дал в романе такое видоизменение их, которое соответствует характеру Ивана Карамазова. Отождествить Достоевского с Иваном Федоровичем нельзя; поэтому нам предстоит сложная задача — определить характер и религиозные идеи сначала Ве-ликого Инквизитора, потом Ивана Карамазова и, на-конец, попытаться найти мысли самого Достоевского.

Напомню вкратце содержание легенды. В шест-надцатом веке в Севилье, в самое страшное время инквизиции, на следующий день после грандиозного аутодафе на улицах города «тихо» и «незаметно» по-является Иисус Христос. Народ узнает Его, толпится вокруг Него и от одного прикосновения к Нему про-исходят исцеления. На паперти Севильского собора Он воскрешает недавно умершую девочку, и толпа приходит в состояние крайнего волнения. Но в это время на площади появляется девяностолетний старик Великий Инквизитор. Он приказывает сразу взять Христа и отвести в тюрьму, а толпа, привыкшая к по-слушанию, безмолвно склоняется перед благослов-ляющим ее старцем. Ночью в тюрьму входит Инкви-зитор один и произносит перед молча слушающим его Христом длинную речь, наполненную упреками Христу и Его делу, и грозит Ему сжечь Его на костре, «как злейшего из еретиков».

Великий Инквизитор — представитель грандиоз-ного титанического богоборчества, задающегося целью «исправить подвиг» Христа. Он полон гордели-вого презрения к человеку: людей он считает суще-ствами «малосильными, порочными и ничтожными», жаждущими свободы, но способными только к бунту, а не к подлинной свободе. Христа Инквизитор упре-кает в том, что Он поставил перед человеком идеал, превосходящий силы такого слабого существа. «По-смотри на них, — говорит он — Кого Ты вознес до

Себя? Клянусь, человек слабее и ниже создан, чем Ты о нем думал. Может ли, может ли он исполнить то, что и Ты? Столь уважая его, Ты поступил как бы перестав ему сострадать, потому что слишком много от него потребовал, — и это кто же, Тот, Который возлюбил его более самого Себя! Уважая его менее, менее бы от него и потребовал, а это было бы ближе к любви, ибо легче была бы ноша его». «Страшный и умный дух, дух самоуничтожения и небытия, — продолжает ста-рик, — великий дух говорил с Тобой в пустыне и нам передано в книгах, что он будто бы «искушал» Тебя. Так ли это? И можно ли было сказать хоть что-нибудь истиннее того, что он возвестил Тебе в трех вопросах, и что Ты отверг и что в книгах названо «искушения-ми?». «В этих трех вопросах как бы совокуплена в одно целое и предсказана вся дальнейшая история человеческая и явлены три образа, в которых сойдут-ся все неразрешимые исторические противоречия че-ловеческой природы на всей земле». «Вспомни первый вопрос; смысл его тот: Ты хочешь идти в мир и идешь с голыми руками, с каким-то обетом свободы, кото-рого они, по простоте своей и в прирожденном бес-чинстве своем, не могут и осмыслить, которого боят-ся они и страшатся, — ибо ничего и никогда не было для человека и для человеческого общества невыноси-мее свободы! А видишь ли сии камни в этой нагой и раскаленной пустыне? Обрати их в хлебы, и за Тобой побежит человечество, как стадо, послушное, хотя и вечно трепещущее, что Ты отымешь руку Свою и пре-кратятся им хлебы Твои. Но Ты не захотел лишить че-ловека свободы и отверг предложение, ибо какая же свобода, рассудил Ты, если послушание куплено хле-бами? Ты возразил, что человек жив не единым хлебом». «Ты возжелал свободной любви человека, что-бы свободно пошел он за Тобою, прельщенный и пле-ненный Тобою. Вместо твердого древнего закона, — свободным сердцем должен был человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея лишь в руководстве Твой образ пред собою, — но неужели Ты не подумал, что он отвергнет же, наконец, и оспорит даже и Твой

образ и Твою правду, если его угнетут таким страш-ным бременем, как свобода выбора?». «Ты не сошел со креста, когда кричали Тебе, издеваясь и дразня Те-бя: «Сойди со креста и уверуем, что это Ты Сын Бо-жий». Ты не сошел потому, что опять-таки не захотел поработить человека чудом и жаждал свободной веры, а не чудесной. Жаждал свободной любви, а не рабских восторгов невольника пред могуществом, раз навсегда его ужаснувшим. Но и тут Ты судил о людях слишком высоко, ибо, конечно, они невольники, хотя и созда-ны бунтовщиками». «Нет ничего обольстительнее для человека, как свобода его совести, но нет ничего и му-чительнее. И вот вместо твердых основ для успокое-ния совести человеческой раз навсегда — Ты взял все, что есть необычайного, гадательного и неопределен-ного, взял все, что было не по силам людей, а потому поступил как бы и не любя их вовсе, — и это кто же: Тот, Который пришел отдать за них жизнь Свою! Вместо того, чтоб овладеть людской свободой, Ты умно-жил ее и обременил ее мучениями душевное царство человека, вовеки». «Если за Тобою, во имя хлеба не-бесного, пойдут тысячи и десятки тысяч, то что ста-нется с миллионами и с десятками тысяч миллионов существ, которые не в силах будут пренебречь хлебом земным для небесного? Иль Тебе дороги лишь десят-ки тысяч великих и сильных, а остальные миллионы, многочисленные, как песок морской, слабых, но лю-бящих Тебя, должны лишь послужить материалом для великих и сильных? Нет, нам дороги и слабые. Они по-рочны и бунтовщики, но под конец они-то станут и послушными».

План руководства людьми Великого Инквизитора состоит в том, чтобы дать людям хлеб земной, но вме-сте с тем и успокоить совесть, взяв, по совету «умно-го духа», всю власть и всю ответственность в свои ру-ки. «Ибо кому же владеть людьми, как не тем, которые владеют их совестью и в чьих руках хлебы их. Мы и взяли меч Кесаря, а взяв его, конечно, отвергли Тебя и пошли за ним. О, пройдут еще века бесчинства сво-бодного ума, их науки и антропофагии, потому что,

начав возводить свою Вавилонскую башню без нас, они кончат антропофагией. Но тогда-то и приползет к нам зверь и будет лизать ноги наши и обрызжет их крова-выми слезами из глаз своих. И мы сядем на зверя и воздвигнем чашу и на ней будет написано: «Тайна!». Но тогда лишь и тогда настанет для людей царство по-коя и счастья». «И тогда уже мы и достроим их башню, ибо достроит тот, кто накормит, а накормим лишь мы, во имя Твое, и солжем, что во имя Твое. О, никогда, никогда без нас они не накормят себя. Никакая наука не даст им хлеба, пока они будут оставаться свобод-ными, но кончится тем, что они принесут свою свобо-ду к ногам нашим и скажут нам: «Лучше поработите нас, но накормите нас». Поймут, наконец, сами, что свобода и хлеб земной, вдоволь для всякого, вместе не мыслимы, ибо никогда, никогда, не сумеют они разде-литься между собою! Убедятся тоже, что не могут быть никогда и свободными, потому что малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики». «Свобода, сво-бодный ум и наука заведут их в такие дебри, и поста-вят пред такими чудами и неразрешимыми тайнами, что одни из них, непокорные и свирепые, истребят се-бя самых, другие непокорные, но малосильные, истре-бят друг друга, а третьи, оставшиеся, слабосильные и несчастливые, приползут к ногам нашим, и возопиют к нам: «Да, вы были правы, вы одни владели тайной Его, и мы возвращаемся к вам, спасите нас от себя самих». Получая от нас хлебы, конечно, они ясно бу-дут видеть, что мы их же хлебы, их же руками добы-тые, берем у них, чтобы им же раздать, безо всякого чуда, увидят, что не обратили мы камней в хлебы, но воистину более, чем самому хлебу рады они будут тому, что получают его из рук наших. Ибо слишком бу-дут помнить, что прежде, без нас, самые хлебы, добы-тые ими, обращались в руках их лишь в камни, а когда они воротились к нам, то самые камни обратились в руках их в хлебы». «Мы дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы». «Мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, о, они будут любить нас, как дети, за то, что

мы им позволим грешить. Мы скажем им, что всякий грах будет искуплен, если сделан будет с нашего позволения; позволяем же им грешить потому, что их любим, наказание же за эти грехи, так и быть, возь-мем на себя. И возьмем на себя, а нас они будут обо-жать как благодетелей, понесших на себе их грехи пред Богом». «Тихо умрут они, тихо угаснут во имя Твое, и за гробом обрящут лишь смерть. Но мы со-храним секрет, и для их же счастья будем манить их наградой небесною и вечною. Ибо если б и было что на том свете, то, уж, конечно, не для таких, как они». О себе Великий Инквизитор говорит: «и я был в пустыне», «питался акридами и кореньями», «благословлял свободу, которою Ты благословил людей». «Но я очнулся и не захотел служить безумию. Я во-ротился и примкнул к сонму тех, которые исправили подвиг Твой». «Мы исправили подвиг Твой и осно-вали его на чуде, тайне и авторитете», т. е. не на сво-бодной любви к добру.

На вопрос Алеши, встревоженного легендою, Иван Карамазов поясняет: Великий Инквизитор «на закате дней своих» понял, «что надо идти по указа-нию умного духа», «а для того принять ложь и об-ман», и притом обманывать людей всю дорогу, «что-бы хоть в дороге-то жалкие эти слепцы считали се-бя счастливыми». План Великого Инквизитора, гово-рит Иван, есть «настоящая руководящая идея всего римского дела, со всеми его армиями и иезуитами, высшая идея этого дела». «Кто знает, может быть, случались и между римскими первосвященниками» такие, как Инквизитор. «Может быть, этот проклятый старик, столь упорно и столь по-своему любящий человечество, существует и теперь в виде целого сонма многих таковых единых стариков и не случайно вов-се, а существует как согласие, как тайный союз, дав-но уже устроенный для хранения тайны, для хране-ния ее от несчастных и малосильных людей, с тем, чтобы сделать их счастливыми. Это непременно есть, да и должно так быть. Мне мерещится, что даже у масонов есть что-нибудь вроде этой же тайны в ос-

нове их, и что потому католики так и ненавидят ма-сонов, что видят в них конкурентов, раздробление единства идеи, тогда как должно быть едино стадо и един пастырь...»

Иван Карамазов, как и его Великий Инквизи-тор, — титанический богоборец. Подобно Инквизи-тору, он презирает человека; и для него люди — «не-доделанные пробные существа, созданные в насмеш-ку». Но Инквизитор уже окончательно отказался от Христа и решил «исправить подвиг» Его путем при-нижения идеала, тогда как Иван Карамазов хранит еще в сердце своем идею абсолютного добра, но, ви-дя мощь мирового зла и слабость человека, начина-ет «бунт» против Бога тем, что возвращает Ему «би-лет» и стоит на распутьи. Находясь в таком положе-нии, человек особенно склонен к злой критике, и вся поэма «Великий Инквизитор» есть острая критика Церкви. Иван Карамазов полагает, что Церковь от-казалась от идеала Христа, принизила идеал, приспо-собила его к слабости человека, к его порокам и себялюбию; вместо того, чтобы воспитывать человека в свободной любви к абсолютному добру, она держит человека в слепом повиновении себе, а не Богу, поло-жив в свою основу «чудо, тайну и авторитет».

Иван Карамазов высказывает свою «поэму», как критику католической церкви или, вернее, не всей ка-толической церкви, а извращения ее, осуществляемо-го некоторыми ее служителями. Он не замечает, что нападение его затрогивает всю Церковь, и католиче-скую и православную. Не замечает этого и сам ге-ниальный творец легенды Достоевский. И католическая, и православная Церковь высоко ценят чудо, тайну и авторитет. И в той и в другой Церкви пасты-ри не требуют от пасомых ими слабых людей подви-гов, заведомо превосходящих их силы, дают иногда надежду людям даже и на внешнее земное благополучие в случае следования указаниям Церкви и за-пугивают внешними адскими муками в случае неповиновения.

Можно ли защитить Церковь против нападений

на нее, содержащихся в легенде «Великий Инквизи-тор»? Р. Гуардини в своей книге « Der Mensch und der Glaube » говорит, что, согласно распространенному толкованию легенды, «Достоевский защищает в ней дело Христа против наихудшего врага Его. Та-ким врагом является не простое неверие, а экклезиализм, т. е. «превращение живой связи с Богом в систе-му гарантий спасения, формул и обрядов». «Благо-датная сущность христианства заменяется техникою покорения души, а позади нее таится нечто еще бо-лее страшное, именно демоническая воля наложить руку на самого Бога. Выражение всего этого, соглас-но такому толкованию, есть католическая Церковь, которой противостоит религия свободы, духа, люб-ви и живой христианской полноты сердца». Гуарди-ни говорит, что он слишком высоко ценит Достоев-ского, чтобы поверить, что смысл Легенды сводится только к старой борьбе между Византиею и Римом, даже если бы, приступая к творению ее, Достоев-ский и задавался такою целью. Вложив Легенду в уста Ивана Карамазова, Достоевский, как великий ху-дожник, совершил в Легенде не только нападение на католическую Церковь, но и сделал ее выражением сущности души Ивана и его отношения к Богу. 1)

Легенда Ивана есть вызов, который защитники Церкви могут и должны принять. Можно поставить вопрос, говорит Гуардини: «Не прав ли в конечном итоге Великий Инквизитор в отношении к такому Христу? Не есть ли этот Христос действительно — еретик?» Христианская Церковь есть «по существу Церковь всех, а не только необыкновенных людей, — Церковь повседневной жизни, а не только героиче-

1 ) Интересно, что гораздо раньше Достоевского в паро-диях на католическую Церковь, написанных католическими мо-нахами XIII в., высказывается мысль о Папе Римском, который, при появлении Христа у его престола, отдал бы приказ: « ejicite eum in tenebras exteriores » (выбросьте Его во тьму внешнюю); см. об этом статью проф. Лапшина «Как сложилась легенда о Великом Инквизиторе», в сборнике «О Достоевском», т. I, под ред. А. Бема, 1929, Прага.

ских минут. Как и сам человек, она из средней обла-сти возносится в высоту и спускается в глубину». «Христианство Легенды не имеет в основе никакого отношения к этой средней области и таким образом становится нереальным». Христос, взятый Иваном в оторванной от жизни «чистоте», служит ему для са-мооправдания в его «бунте» против Бога и мирово-го порядка, при нежелании в то же время преобра-жения мира, при любви к миру именно в его несовер-шенном виде.

Что сказал бы Достоевский в ответ на толкова-ние Гуардини? Сжатую критику Легенды он дает сам устами Алеши, который сказал Ивану: «Поэма твоя есть хвала Иисусу, а не хула... как ты хотел того. И кто тебе поверит о свободе? Так ли, так ли надо ее понимать? То ли понятие в православии... Это Рим, да и Рим не весь, это неправда, — это худшие из католичества, инквизиторы, иезуиты!..» Достоев-ский не назвал бы Иисуса Христа Легенды «еретиком». Он всею душою отстаивает христианство, как «рели-гию свободы, духа, любви и живой христианской пол-ноты сердца». Но вместе с Алешею он усомнился бы в том, правильное ли понятие свободы у Ивана, и мы знаем из его «Дневника», что не все католичество он считает искажением Церкви.

Иван изображает построение Церкви на «чуде, тайне и авторитете», как искажение подвига Христа. Но, без сомнения, православная церковь так же, как и католическая, строится не только на свободной любви ко Христу и воплощенному в Нем абсолютно-му добру; поскольку она есть социальное земное це-лое, она строится еще и на «чуде, тайне и авторите-те». Что ответил бы Достоевский на это замечание, прямых сведений у нас нет. Но в главе о религиоз-ной жизни Достоевского было показано, что, по крайней мере, в течение последних десяти лет он вы-соко ценил конкретную жизнь православной Церкви со всеми таинствами и обрядами; вместе со старцем Зосимою он ценил снисходительное и благостное от-ношение Церкви к слабому, грешному человеку; вме-

сте с епископом Тихоном в «Исповеди» Ставрогина он, без сомнения, понимал, что для слабого человека попытка одним скачком прыгнуть в Абсолютное бы-ла бы делом не добрым, а «бесовским». Отсюда мож-но вывести, что Достоевский понимал ценность педа-гогических средств, применяемых Церковью для вос-питания слабых людей, под условием конечно, что-бы, не требуя скачка в Абсолютное, она постоянно имела перед глазами абсолютное добро Христа и Царства Божия, как маяк, указывающий цель пути.

Христос — всеобъемлющ и Церковь Христова также всеобъемлюща. Опираясь на учение и жизнь Христа, Церковь выработала в себе много обителей, в которых могут найти приют люди всех ступеней ду-ховного развития. В ее лоне могут уместиться по-движники и мистики, живущие свободною любовью к Богу и Царству Божию, но ютятся в ней и слабые, грешные люди, для которых на первый план выдви-гается «чудо, тайна и авторитет». Множество чудес совершал сам Иисус Христос. Чудеса эти, т. е. собы-тия, в которых обнаруживается вмешательство Выс-шей силы, Бога и членов Царства Божия, совершают-ся повсюду и во все времена. Осознают их преиму-щественно люди, проникнутые глубокою верою в Бо-га, так что у них не вера рождается от чуда, а осозна-ние чуда возникает благодаря вере. Для людей, упор-но отворачивающихся от Бога, чудес нет, потому что ум их всегда умеет найти доводы в пользу отри-цания чуда. Но люди, нуждающиеся в благодатной помощи Божией, ухватываются за чудо и приходят к вере или укрепляются в ней; такая вера, рождаю-щаяся от чуда, стоит на низкой ступени, но как на-чало пути к Богу, она имеет цену и используется Церковью.

На тайны в существе Божием и в решениях Его Промысла указывал сам Христос. Что же касается ав-торитета, Церковь в своем земном аспекте, как об-щество людей, объединенных определенным вероуче-нием и культом, не может обойтись без авторитет-ных руководителей. Эта социальная сторона Церкви

приспособлена к нуждам миллионов людей и необхо-димо содержит в себе ограничения и условности. Об условной стороне всех человеческих социальных единств пишет Бердяев: «Царь — символ, генерал — символ, папа, митрополит, епископ — символы, вся-кий иерархический чин — символ. В отличие от этого реальны святой, пророк, гениальный творец, социаль-ный реформатор». 1)

Вся эта педагогическая сторона Церкви, необхо-димая для того, чтобы постепенно и без надрыва вести миллионы людей в направлении к идеалу Божественного совершенства, часто подвергается иска-жениям в сторону «эклезиализма», и сам Гуардини говорит, что «любящие Церковь ясно видят мучи-тельную истину», заключающуюся в указаниях на не-достатки в земном осуществлении Церкви. Достоев-ский с молодых лет и до конца жизни видел их так же и в православной Церкви, но понял, что бороться с ними нужно, оставаясь внутри Церкви, а не выходя из нее.

Надобно еще заметить, что религиозные экстатики, визионеры, люди, считающие себя носителями Ду-ха Святого, становятся, вне умеряющего и отрезвля-ющего влияния Церкви, социально опасными в боль-шей мере, чем ползающие по земле материалисты или позитивисты. Поэтому нужно особенно ценить зем-ной социальный аспект Церкви, как учреждение, необходимое и для тех, кто недорос до идеальных ос-нов ее, так и для тех, кто подвергается соблазну счи-тать себя переросшим их.

1 ) Бердяев, «Дух и реальность», стр. 59.

Страница сгенерирована за 0.17 секунд!

И вот почему я так считаю. Действительно, Достоевский гораздо ближе к богу, чем обычный человек.

Он прошел через жуткую мистерию расстрела за участие в кружке Петрашевцев, требовавших освобождения крестьян вместе с землей. Стоял у расстрельного столюа с накинутым на голову мешком, фактически умер заживо.

Только по воле высшего проведения в последний момент расстрел был заменен на каторжные работы. Там он четыре года страдал ради своего народа на которге, в Сибири, нес тяжкий крест мученика.

Через четыре года пербывания на каторге он был определен в солдаты.

Однако с этого момента произошло кардинальное изменение его взглядов на жизнь : знаменитый писатель резко отходит от революционых идеалов и его философией становится ненасилие, он считает, что ни одна революция не стоит пролитой слезинки ребенка. Он сравнивает революционеров с бесами, которые хотят погубить Россию.

Очевидно, что с Федором Михайловичем произошло нечто, что кардинально изменило его прежнюю сущность.

Традиционно считается, что после перенесенных страданий Достоевский уверовал в Бога и стал настоящим христианином. Но не все так просто.

И закончилось ли распятие Достоевского его воскрешением как христианина - это большой вопрос. Далее я выскажу свою субъективную точку зрения на то, что с ним произошло, не претендуя на истину, ибо истину знает лишь всевышний.

Общеизвестно, что после перенесенных страданий Достоевский не стал нравственно чище - он был обуреваем страстями, как и прежде, до расстрела и каторги.

У него была нехарактерная для истинного христианина беспорядочная личная жизнь, он изменял своим женам, у него развилась настоящая игромания в гипертрофированной форме, он бесконечно залазил в неоплатные долги и выживал только за счет своих родных и друзей, безмерно любивших Федора Михайловича и сострадавших ему.

Все это говорит о его изломанной душе и глубоком психическом неблагополучии, его внутренние бесы терзали писателя всю его жизнь, как и эпилептические припадки, и в своей личности Достоевский, как ни странно, чем-то сродно Григорию Распутину.

Однако я могу с уверенностью сказать, что Федор Михайлович - действительно основатель новой, своей собственной религии, отсюда такое почитание этого действительно великого писателя, по сути первого психоаналитика России, задолго до доктора Зигмунда Фрейда пытавшегося исследовать темные стороны загадочной русской души.

Так что рождение теории психоанализа произошло не в Австрии, а в России. И первым психоаналитиком был не доктор Зигмунд Фрейд, а русский писатель Федор Миайлович Достоевский.

Достоевский первым описал эдипов комплекс, как желание некоторых своих литературных героев убить своего отца.

Он первым вскрыл ту пучину бессознательного, которая бушует под маской светского приличия.

Но психоанализ - это только часть его вклада в мировую психологию и мировую литературу.

Достоевский создал свою собственную религию,по форме очень похожую на христианство,но имеющую ряд существенных отличий. Этим он предопределил и толстовство, и гандизм, как версии христианства.

Так чем же принципиально отличается религия Достоевского от религии Христа?

Сначала о том, чем же они схожи. Религия Достоевского и религия Христа сходятся в том, что нет иного пути к богу, как через распятие на кресте своей тленной земной сущности, только через страдания очищается человеческая душа и только через страдания она поднимается к небесам, становится родственной Богу.

Обычный человек, который глубоко не страдал, не может понять Бога и быть достойным небесных обителей.

Также обычный человек не понимает, что такое сострадание к другим людям, потому что сам глубоко не страдал за высокие идеалы.

Сострадать другим может только тот, кто сам понял, как ужасны страдания, причиняемые человеку жизнью.

Христианский крест - это символ страданий за высокие идеалы. Отсюда в христианстве такое значение приобретает идея мученичества за веру.

Но на этой развилке религия Христа и религия Федора Михайловича Достоевского расходятся. Дальше Достоевский не пошел за Христом, ему не хватило на это душевных сил. Все дело в том, что крест, распятие на кресте, страдание и сострадание - это только часть христианской мистерии, в которую посвящает адептов христианской религии Бог-отец Христа. И Достоевский прошел эту частьи выдержал ее, но он прошел только половину пути, и получил только половину ключа к спасению души через страдание и сострадание как обратную сторону страдания.

Ведь смысл христианской религии заключается не только в крестных муках и страданиях.

Иначе бы христианское учение превратилось бы чисто в мазохистскую доктрину. Вторая часть мистерии христианского учения заключается в преображении, в воскресении человеческой души, в ее очищении от пороков и грехов, обретении целомудрия, целостности и чистоты. С креста должен сходить не психически неблагополучный человек, а святой мудрец и чудотворец.

Целью христианского учения является воскресение души, ее трансформация и преображение в чистую душу, не подверженную земным страстям и похотям. А страдания и крест - это только средство и путь к этому преображению, но никак не цель христианского учения.

Полностью пройти путь христианина может только сильный человек, готовый до конца бороться за свои идеалы и отстаивать их. Как это не странно, многие революционеры и борцы за народное счастье, не изменившие своим идеалам даже под угрозой смерти по сути являются истинными христианами, даже несмотря на то, что их убеждения могут отрицать бога вообще, быть атеистическими.

Но суть не в интеллектуальных догмах и убеждениях, а в силе личности и характера, в мощном духовном стержне, на котором только и может основываться личность истинного христианина. И при помощи божией этот стержень ничто не с силах сломить и исказить.

Федор Михайлович по своей внутренней слабости так и не смог до конца пройти мистерию распятия, он сошел с креста ранее того, как в нем образовался бы этот стержень, по сути он предал Христа в себе, отказавшись от своих прежних, безусловно благородных идеалов народного блага и освобождения и встав им в оппозицию.

Именно поэтому он так страдал, что не смог стать целостной личностью, не закончив мистерию своей христификации он не смог преодолеть свой внутренний раскол между своей предней ветхой и новой сущностями, и ветхая сущность одержала над ним верх, он пошел на сотрудничество в властью, благодаря чему добился общественного признания.

Но незавершенность процесса христификации мучила его всю оставшуюся жизнь, сводя с ума.

Ведь часть его души все же была христифицирована, и она постоянно боролась с ветхой частью, изматывая и терзая писателя. При этом я не осуждаю писателя, ибо он не смог рассчитать своих сил и взялся за дело, окончить которое он был неспособен. Возможно, связавшись с петрашевцами, он не осознал, что необходимо не жалеть себя и идти до конца. Слабым людям не следует браться за великие дела, лучше оставаться обычными людьми, чем не довести дело до конца и мучится потом от душевной болезни. Каждый человек должен сам оценить себя и свои силы, прежде чем отважиться выломится из общества и пытаться играть по своим правилам, ибо выломится недостаточно. После этого выламывания в дло вступают социальные мельницы, которые перемалывают человека, и он обязан выдержать это мучение. Общество не прощает тех, кто осмеливается нарушать его правила игры. Лучше вернуться в общество на этой стадии, тогда еще можно сохранить душевное здоровье. Достоевский же выломился, и его стали перемалывать, но не перемололи до конца, в этом его трагедия. Если бы Федора Михайловича перемололи бы до конца, он стал бы настоящим христианином, целостной личностью. Нельзя сворачивать на полпути, если ту уж выбрал свой путь. Особенно если этот путь не лежит в русле общепринятого пути и крайне тернист.

Чтобы не сойти с ума, Федор Михайлович создал свою собственную религию. Ее отличие от христианства в главном - это религия слабого, страдающего человека.

Христанство - это религия сильных идей, ибо только сильный человек может пройти через страдания к полному преображению, к символическому "воскресению из мертвых".

Достоевский же дает человеку право не преображаться, не воскресать, не искупать свои грехи . Для адептов религии Достоевского главное - пострадать за истину, а не преобразиться в этом страдании. Если ты пострадал - ты уже великий человек, не обычный, не как все. Ты - избранный богом.

В этом плане Достоевский - бог слабых людей, которые не могли или по скудости душевных сил не в остоянии полностью пройти процедуру христификации. И он для них реальное утешение.

Эти люди не становятся святыми, они остаются грешниками, их постоянно терзают и обуревают страсти, с которыми они не могут совладать. Но они страдали, и они - избранные богом, так считает Федор Михайлович.

В его романе "Идиот" для князя Мышикна Настасья Филлиповна - святая, потому что она много страдала. Хотя в реальной жизни она беспринципная, циничная и развратная женщина, которой доставляет удовольствие манипулировать мужчинами, в том числе богатыми, знатными и влиятельными.

Те, кого библейский Христос заклеймил бы печатью иуды и отступника, для Достоевского - святые и божьи люди.

Это своего рода психокомпенсация, шанс начать новую жизнь для людей, которые по своей слабости не могут соответсвовать высоким идеалам. Достоевский как Бог выступает для таких слабых и падших людей в качестве утешителя и психотерапевта, и в этом смысле он даже пошел дальше Христа и даже стал гуманнее Христа, который требует от человека идти до конца ради своей христификации.

Достоевский этого не требует. Он требует от своих адептов только одного - умения сострадать тому, кто страдал или страдает. В романе "Идиот" есть показательная, сцена, когда князь Мышкин не осуждает убийц и разбойников, а осуждает государство, которое их казнит на гильотине.

Он оправдывает это тем, что человек, которого убивают разбойники, до последнего наеется на спасение, и поэтому его страдание не так велико.

Такой человек протсо не успевает осознать, что скоро он погибнет. Он

До последнего дыхания надеется на спасение.
А осужденные на казнь государством лишены этой надежды и мучаются в ожидании своей смерти каждый миг, что, по мнению Достоевского, неоправданно жестоко. Гораздо хуже того, что делают разбойники и не по-христиански. Он лишает государство права на смертную казнь преступников.

Я хочу провести ту мысль, что несмотря на то, что религия Достоевского - это половинчатое христианство, она гораздо гуманнее христианства. Христос никогда бы не простил Иуду, если бы тот не раскаялся. Достоевский же простил бы даже нераскаевшегося Иуду только за то, что тот страдал и был гоним вместе с Христом, просто за то, что он был со Спасителем.

В заключение я хочу сказать, что действительно, Михаил Федорович Достоевский как основатель новой религии непротивления злу, в том числе и в самом себе, самый добрый и самый гуманный из всех богов, которые только могут быть. Даже гуманнее Христа. Только вот к сожалению его религия только утешает, но не спасает и не воскрешает из мертвых. И об этом следует помнить всем поклонникам Достоевского.

Собственно, Лев Николаевич Толстой пошел по его стопам, за что его и отлучили от православной церкви. И наверно, правильно сделали, ибо религия Достоевского - это не христианство.

Но это не значит, что надо его осуждать и подвергать церковной анафеме. Но не надо и называть религию Достоевского христианской. Это неверно. Но она имеет тоже право быть, и если хоть кому-то эта религия помогла и утешила его душевные страдания - она уже имеет право на существование. А я не сомневаюсь, что так оно и есть.

(11 голосов : 4.18 из 5 )

К 175-летию со дня рождения

11 ноября 1996 года в Издательстве Московской Патриархии в рамках «Издательских сред» состоялся вечер, посвященный 175-летию со дня рождения великого русского писателя Ф. М. Достоевского. Вечер организовал Отдел церковной благотворительности и социального служения Московского Патриархата, возглавляемый архиепископом Солнечногорским Сергием. С докладом о творчестве писателя-христианина выступил профессор Московской Духовной академии А. И. Осипов. Предлагаем вниманию наших читателей этот доклад.

Лучшие люди познаются высшим нравственным
развитием и высшим нравственным влиянием.
Ф. М. Достоевский

принадлежит к той сравнительно небольшой части человечества, которая именуется людьми живыми, людьми, несущими в себе огонь, никогда не перестающий возгревать их души в искании Истины и следовании ей. Может быть, наилучшим фоном для изображения этих людей является другая часть человечества, о которой Господь Иисус Христос сказал Своему ученику: «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов» (). Эти другие – люди мировоззренчески безразличные. Они не задумываются о душе, о нравственной ответственности перед совестью и Богом, об истине, о каком-то ином смысле жизни, кроме посюстороннего, исключительно земного, преходящего. Это те «теплохладные», о которых Писание говорит: «Извергну тебя из уст Моих» ().
Как далек от них по типу своей личности Достоевский! При всей сложности характера и нравственных проявлений своей непростой натуры это был человек, горящий исканием, ищущий святыни, высшей Правды – не философской отвлеченной истины, большей частью ни к чему не обязывающей человека, но Правды вечной, которая должна воплощаться в жизнь и сохранять человека от духовной смерти. Однако только с точки зрения вечности можно, по Достоевскому, говорить о Правде, ибо она есть Сам Бог, и потому отречение от идеи Бога неминуемо приведет человечество к гибели. В уста беса в «Братьях Карамазовых» Достоевский влагает следующие знаменательные слова: «По-моему, и разрушать ничего не надо, а надо всего только разрушить в человечестве идею о Боге, вот с чего надо приняться за дело! С этого, с этого надобно начинать, – о, слепцы, ничего не понимающие! Раз человечество отречется поголовно от Бога, то само собою, без антропофагии, падет все прежнее мировоззрение и, главное, вся прежняя нравственность, и наступит все новое. Люди совокупятся, чтобы взять от жизни все, что она может дать, но непременно для счастья и радости в одном только здешнем мире. Человек возвеличится духом божеской, титанической гордости и явится человеко-бог… а ему «все позволено»… Для Бога не существует закона! Где станет Бог – там уже место Божие! Где стану я, там сейчас же будет первое место… «все дозволено» и шабаш!» Мысль о великом значении для человека веры в Бога и бессмертие души Федор Михайлович высказывает и развивает во многих своих сочинениях и выступлениях, и она, бесспорно, заключает в себе основной стержень его жизни и творчества, источник его целожизненного, прошедшего в великих интеллектуальных и нравственных борениях богоискательства, приведшего его ко Христу и Православной Церкви.
Ф. М. Достоевский как личность, говоря о нем его же словами о человеке, «широк… слишком даже широк, я бы сузил». Но нельзя «сузить» его, иначе это уже будет не Достоевский. Поэтому, чтобы как можно меньше погрешить против него, не будем касаться «широты» его личности, давать оценку его гениальным трудам, оставим подробности его жизни и деятельности, уклонимся от анализа художественных достоинств и недостатков его произведений, умолчим даже о том колоссальном влиянии, которое имело и оказывает до сих пор его творческое наследие на все мыслящее человечество. Сейчас попытаемся, насколько это возможно, осветить только один вопрос, лежащий совсем не в горизонтальном измерении личности писателя и его творчества, а в той глубине души, из которой проистекал необыкновенно богатый поток ценностей, оставленных русским гением своим потомкам. Итак, какова основополагающая идея, точнее, дух творчества Достоевского и как можно было бы охарактеризовать его не с точки зрения земных человеческих достоинств, но sub specie aeternitatis?
Эдгар По однажды записал: «Если какой-нибудь честолюбивый человек возмечтает революционизировать одним усилием весь мир человеческой мысли, человеческого мнения и человеческого чувства, подходящий случай у него в руках – дорога к бессмертию лежит перед ним прямо, она открыта и ничем не загромождена. Все, что он должен сделать, – это написать… маленькую книгу. Заглавие ее должно быть простым – три ясных слова: «Мое обнаженное сердце». Но эта маленькая книга должна быть верна своему заглавию».
Если обратиться к истории человеческой мысли, то оказывается, что Эдгар По запоздал со своим предложением по меньшей мере на две тысячи лет. Такая книга уже написана, и она с предельной полнотой обнажила глубины сердца человеческого. Правда, эта маленькая книга называется несколько иначе – Евангелие. Оно открыло миру путь к совершенному познанию души человеческой: как ее невыразимой красоты, равной которой, по выражению Макария Египетского, нет ни на небе, ни на земле, так и того безмерного зла, которое возникло в том же сердце в силу отступления человека от Самой Истины и Жизни – Бога. Оно, Евангелие, и стало для живых духом людей источником и основой познания как своего собственного сердца, так и познания вообще человека, и создания многих «маленьких книг».
Один из весьма редких писателей, кто стал строить здание своего художественного творчества на этом основании, – Федор Михайлович Достоевский.
Что является главным предметом мысли Достоевского? На этот вопрос легко ответить – человек, его сердце, его душа. «А любил он прежде всего живую человеческую душу во всем и везде, и верил он, что мы все род Божий, верил в бесконечную силу человеческой души, торжествующую над всяким внешним насилием и над всяким внутренним падением» – так говорил на могиле Достоевского 1 февраля 1881 года В. С. Соловьев.
Но человека рассматривал Достоевский не обычно, не как большинство. Он видел свою задачу не в простом изображении его жизни, всеми видимой, не в реализме, часто напоминающем натурализм, но в раскрытии самой сущности души человека, самых глубоких ее движущих начал, откуда возникают и развиваются все чувства, настроения, идеи, все поведение человека. И здесь Федор Михайлович показал себя непревзойденным психологом. Что же представляет собой человек в понимании Достоевского?
Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо вспомнить основные точки зрения, которые господствовали в просвещенном обществе того времени. Их три.
1. Человек – это коварная, чувственная и эгоистическая обезьяна, несущая в себе наследие своих животных предков.
2. Человек – добр, любвеобилен, способен к самопожертвованию и т. п. Дурные качества, которые мы замечаем в человеке, не суть свойства его природы, но прямые следствия развития цивилизации, которая внесла в человека дисгармонию, отдалив его от природы, от естественной жизни.
3. Человек не зол и не добр по природе, он – чистая доска, на которую лишь социальная среда во всем многообразии ее факторов наносит соответствующие письмена.
Достоевский в существе своих воззрений очень далек от всех этих теорий. Для него противоестественна первая точка зрения, хотя, по-видимому, редко кто из писателей смог изобразить с такой силой и яркостью «дно» души человеческой, как он. Достоевский не согласен и со второй теорией, несмотря на то что сама идея неизгладимого и всегда действующего в человеке добра и правды была ведущей во всем его творчестве. В «Дневнике писателя» читаем даже такое: «Зло таится в человеке глубже, чем предполагают обычно». Резкую критику вызывает у Достоевского и третья теория. Он не согласен с тем, что «если общество устроить нормально, то разом и все преступления исчезнут, так как не для чего будет протестовать и все в один миг станут праведными». «Ни в каком устройстве общества, – писал он, – не избегнете зла… душа человеческая останется та же… ненормальность и грех исходят из нее самой».
У Федора Михайловича иное воззрение на человека, воззрение, которое можно назвать исходящим из Евангелия.
«Маленькая книга» – Евангелие – открыла ему тайну человека, открыла, что человек – это не обезьяна и не ангел святой, но тот образ Божий, который хотя по своей богозданной природе добр, чист, прекрасен, однако в силу грехопадения человека глубоко исказился, в результате чего на земле его сердца стали произрастать «терние и волчцы». Таким образом, в падшем человеке, природа которого теперь называется естественной, одновременно присутствуют и семена добра, и плевелы зла. В чем же спасение человека по Евангелию? В опытном познании глубокой поврежденности своей природы, личной неспособности искоренения этого зла и через то – действенное признание необходимости Христа как единственного своего Спасителя, то есть живая вера в Него. Сама эта вера возникает в человеке лишь через искреннее и постоянное понуждение себя к совершению евангельского добра и борьбу с грехом, открывающую ему его реальное бессилие и смиряющую его.
Величайшая заслуга Достоевского в том и состоит, что он не только познал свое падение, смирился и пришел через труднейшую борьбу к истинной вере во Христа, как и сам говорил: «Не как мальчик же я верую во Христа и Его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла», – но и в том, что в необычно яркой, сильной, глубокой художественной форме раскрыл миру этот путь души. Достоевский как бы еще раз благовествовал миру христианство, и так, как, по-видимому, никто из светских писателей еще ни до, ни после него не сделал.
В смирении видит Достоевский основу для нравственного возрождения человека и для принятия его Богом и людьми. Без смирения не может быть исправления, в котором нуждаются все без исключения живущие, ибо во всех присутствует зло, и великое зло. «Если б только, – говорит Достоевский устами князя в «Униженных и оскорбленных», – могло быть (чего, впрочем, по человеческой натуре никогда быть не может), если б могло быть, чтобы каждый из нас описал всю свою подноготную, но так, чтобы не побоялся изложить не только то, что он боится сказать и ни за что не скажет людям, не только то, что он боится сказать своим лучшим друзьям, но даже и то, в чем боится подчас признаться самому себе, – то ведь на свете поднялся бы тогда такой смрад, что нам бы всем надо было задохнуться».
Потому-то везде и всюду, если не прямо словом, то всей изображаемой жизнью героя, его падениями и восстаниями Достоевский призывает человека к смирению и труду над самим собой: «Смири свою гордость, гордый человек, поработай на ниве, праздный человек!» Да и как не смириться тому, кто прямо посмотрит на себя и признается честно самому себе во всем? Смирение не унижает человека, а, напротив, ставит его на твердую почву самопознания, реалистического взгляда на себя, вообще на человека, поскольку смирение и есть тот свет, благодаря которому только человек видит себя таким, каким он является на самом деле. Оно есть свидетельство великого мужества человека, не убоявшегося встретиться с самым грозным и неумолимым соперником – совестью своей. Для самолюбивого и тщеславного это не под силу. Смирение является твердой основой, солью всех добродетелей. Без него они вырождаются в лицемерие, ханжество, гордыню.
Эта мысль постоянно звучит в творчестве Достоевского. Она является для него своего рода фундаментом, на котором он строит редкий по глубине прозрения психоанализ человека. Отсюда необычайная правда изображения им внутреннего мира человека, сокровенных движений его души, его греха и падения и одновременно глубинной чистоты его и святости образа Божия. При этом никогда не чувствуется со стороны автора ни малейшего осуждения самого человека. В уста старца Зосимы Достоевский вкладывает замечательные слова. «Братья, – поучает старец, – не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие уже подобие Божеской любви и есть верх любви на земле… И да не смущает вас грех людей в вашем делании, не бойтесь, что он затрет дело ваше и не даст ему совершиться. Бегите сего уныния… Помни особенно, что не можешь ничьим судьею быть. Ибо не может быть на земле судьи преступника, прежде чем сам судья не познает, что он такой же точно преступник, как и стоящий перед ним, и что он-то за преступление стоящего перед ним, может, прежде всех виноват».
Но познать-то это не так просто. Далеко не многие способны увидеть в себе, «что и он такой же точно преступник». Большинство мнит себя в общем-то хорошими. Именно потому и мир так плох. Те же, которые становятся способными увидеть, что «все виноваты за всех», видеть личную свою преступность перед внутренним законом правды и раскаиваются, – глубоко преображаются, потому что начинают видеть в себе Божию правду, Бога.
Да и что значат пред Богом все дела человеческие! Все они не более как «луковка», о которой говорит Алеше Грушенька («Братья Карамазовы»): «Всего-то я луковку какую-нибудь во всю жизнь мою подала, всего только на мне и есть добродетели». То же самое говорит Алеше во сне и его праведный старец Зосима, удостоившийся чести быть на брачном пире Господнем. Старец подошел к Алеше и говорит ему: «Тоже, милый, тоже зван, зван и призван. Веселимся. Я луковку подал, вот и я здесь. И многие здесь только по луковке подали, по одной только маленькой луковке… Что наши дела?» Это состояние – действительно состояние евангельского мытаря, вышедшего из храма, по слову Самого Господа, оправданным.
Подобное же настроение мы видим и у пьяницы Мармеладова («Преступление и наказание»), когда он говорит о Страшном суде Божием: «И всех рассудит и простит, и добрых и злых, и премудрых и смирных… И когда же кончит над всеми, тогда возглаголет и к нам: «Выходите, скажет, и вы! Выходите пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники!» И мы выйдем все, не стыдясь, и станем. И скажет: «Свиньи вы! Образа звериного и печати его; но приидите и вы!» И возглаголят премудрые, возглаголят разумные: «Господи! Почто сих приемлеши?» И скажет: «Потому их приемлю, премудрые, потому их приемлю, разумные, что ни един из сих сам не считал себя достойным сего»… И прострет к нам руце Свои, и мы припадем… и заплачем… и все поймем! Тогда все поймем… и все поймут». Так изумительно переложил Достоевский начало и основу евангельского учения о спасении – «Блаженны нищии духом, яко тех есть Царство Небесное» – на язык современности: «потому что ни единый из сих сам не считал себя достойным сего».
Только на этой незыблемой основе «нищеты духа» возможно достижение и цели христианской жизни – любви. Ее утверждает Евангелие как закон жизни: только в ней обещает оно благо, счастье человека и человечества. Эта любовь как сила исцеляющая, возрождающая и проповедуется Достоевским во всех, можно сказать, произведениях, к ней зовет он людей.
Не о романтической, конечно, любви идет речь. Любовь Достоевского – это жалость того же князя Мышкина к ударившему его купцу Рогожину, это сострадание к страждущему телом и душой ближнему, неосуждение его: «Братья, не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его».
Вспомним заключительную сцену из «Братьев Карамазовых», когда Ракитин, семинарист, зло радуясь, приводит Алешу к Грушеньке, надеясь увидеть позор праведника. Но позора не случилось. Напротив, Грушенька была потрясена чистой любовью – состраданием к ней Алеши. Все дурное враз исчезло у нее, когда она увидела это. «Не знаю я, – говорила она Ракитину, – не ведаю, ничего не ведаю, что он мне такое сказал, сердцу сказалось, сердце он мне перевернул… Пожалел он меня первый, единый, вот что! «Зачем ты, херувим, не приходил прежде, – обратилась она к Алеше, упав перед ним на колени, как бы в исступлении. – Я всю жизнь такого, как ты, ждала, знала, что кто-то такой придет и меня простит. Верила, что и меня кто-то полюбит, гадкую, не за один только срам!» «– Что я тебе такого сделал, – умиленно улыбаясь, ответил Алеша, нагнувшись к ней и взяв ее за руки, – луковку я тебе подал, одну самую малую луковку, только, только!» И, проговорив, сам заплакал».
Хотел Достоевский показать и показал со всей силой своего таланта, что живет Бог в человеке, живет в человеке добро, несмотря на всю ту наносную грязь, которой покрывает он себя. Хотя и не ангел человек по жизни своей, но и не злобное он животное по своей сущности. Он именно образ Божий, но падший. Потому Достоевский и не произносит суда над грешником, что видит в нем искру Божию как залог его восстания и спасения. Вот Дмитрий Карамазов, человек взбалмошный, распущенный, с нравом дерзким, необузданным. Что творится в душе этой страшной личности, кто он? Мир произнес свое окончательное суждение о нем – злодей. Но верно ли это? «Нет!» – утверждает со всей силой своей души Достоевский. И в этой душе, в глубине ее, горит, оказывается, лампада. Вот что исповедует Дмитрий Алеше, брату своему, в одной из бесед: «… мне случалось погружаться в самый глубокий позор разврата (а мне только это и случалось)… И вот в самом-то этом позоре я вдруг начинаю гимн. Пусть я проклят, пусть я низок, подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и Твой сын, Господи, и я люблю Тебя, и ощущаю радость, без которой миру нельзя стоять и быть…».
Вот почему, в частности, так верил Достоевский в русский народ, несмотря на все его прегрешения. «Кто истинный друг человечества, – призывал он, – у кого хоть раз билось сердце по страданиям народа, тот поймет и извинит всю непроходимую наносную грязь, в которую погружен народ наш, и сумеет отыскать в этой грязи бриллианты. Повторяю: судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно вздыхает… Нет, судите наш народ не по тому, что он есть, а по тому, чем желал бы стать. А идеалы его сильны и святы, и они-то и спасли его в века мучений».
Как желал Достоевский показать эту красоту очищенной души человеческой, этот бесценный бриллиант, который большей частью весь завален, захламлен, загажен грязью лжи, гордыни и плотоугодия, но вновь начинает сверкать, омытый слезами страданий, слезами покаяния! Достоевский убежден был, что потому и грешит человек, потому и зол он часто и дурен, что не видит красоты своей подлинной, не видит души своей настоящей. В материалах к «Бесам» находим у него такое: «Христос затем и приходил, чтобы человечество узнало, что и его земная природа, дух человеческий может явиться в таком небесном блеске на самом деле и во плоти, а не то что в одной мечте и в идеале, – что это и естественно и возможно». Кириллов в «Бесах» говорит обо всех людях: «Они не хороши, потому что не знают, что они хороши. Надо им узнать, что они хороши, и все тотчас же станут хороши, все до единого». Именно об этой красоте, представшей духовно очищенному взору человека, говорил Достоевский, когда утверждал, что «красота спасет мир» («Идиот»).
Но, оказывается, красота эта спасающая, как правило, открывается человеку в страданиях, через мужественное несение им креста своего. Не случайно страдания в творчестве Достоевского занимают господствующее место, а его самого по справедливости называют художником страданий. Ими, как огнем золото, очищается душа. Они, становясь раскаянием, возрождают душу к новой жизни и оказываются тем искуплением, которого жаждет каждый человек, глубоко осознающий и переживший свои грехи, свои мерзости. И поскольку все грешны, то и страдания, по Достоевскому, необходимы всем, как пища и питие. И плохо той душе, которая не чувствует этой необходимости. «Если хотите, – пишет он в «Записной книжке», – человек должен быть глубоко несчастен, ибо тогда он будет счастлив. Если же он будет постоянно счастлив, то он тотчас же сделается глубоко несчастлив». «Горе узришь великое, – говорит старец Зосима Алеше, – и в горе сам счастлив будешь. Вот тебе завет: в горе счастье ищи». Ибо через страдания, к которым ведут иногда и страшные преступления, освобождается человек от своего внутреннего зла и его соблазнов и вновь обращается к Богу в своем сердце, спасается.
Это спасение Достоевский видит только во Христе, в Православии, в Церкви.
Христос для Достоевского не отвлеченный нравственный идеал, не абстрактная философская истина, но абсолютное, превысшее личностное Благо и совершенная Красота. Поэтому он пишет к Фонвизиной: «Если б кто доказал мне, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели со истиной». Именно потому он с таким сарказмом говорит через Алешу Карамазова о псевдопоследовании Христу: «Не могу я отдать вместо всего два рубля, а вместо «иди за Мной» ходить лишь к обедне». В таком случае действительно от Христа остается лишь «мертвый образ, которому поклоняются в церквах по праздникам, но которому нет места в жизни» .
Но Христос, по глубокому убеждению Достоевского, сохранился неповрежденно лишь в Православии, в народах славянских, и особенно в русском народе. Отсюда и особенность взгляда Достоевского на русский народ как на народ-богоносец, народ, который может и должен спасти Европу – это «дорогое, – по словам Ивана Карамазова, – кладбище (давно уже кладбище, и никак не более)», а с нею и весь мир. «Все, все, чего ищет русский народ, – пишет он, – заключается для него в Православии – в одном Православии и правда и спасение народа русского»; «главнейшее предызбранное назначение народа русского в судьбах всего человечества и состоит в том, чтоб сохранившийся в Православии Божественный лик Христа, когда придет время, – явить всему миру, потерявшему свой путь».
Почему так пишет Достоевский? Разве Европа не была христианской? «В Европе, – отвечает он, – и теперь есть христиане, но зато страшно много извращенного понимания христианства» («Записная книжка»). «На Западе, – пишет он Н. Страхову (1871 год), – Христа потеряли – благодаря католицизму, и оттого Запад падает». Отсюда и роковые для Европы последствия. За год до смерти Достоевский писал: «Да она накануне падения, ваша Европа, повсеместного и общего. Муравейник, давно уже создавшийся в ней без Церкви и без Христа, с расшатанным до основания нравственным началом, утратившим все общее и все абсолютное, – этот созидавшийся муравейник весь подкопан».
Причину духовного омертвения Европы Достоевский видит в извращении самых основ христианства в католичестве. Именно это привело Запад к грандиозной религиозной катастрофе в XVI веке, оно же ныне породило и великую трагедию европейской культуры. При этом Достоевский подчеркивает: «Я не про религию католическую одну говорю – но про всю идею католическую». В «Легенде о Великом Инквизиторе» Достоевский раскрывает свое понимание этой идеи. Он убежден, что католичество, по существу, отвергло Христа, поскольку отвергло важнейшую предпосылку Его учения: благовестие о свободном, и только свободном обращении человека к Богу, о свободном ответе человека на любовь Божию. Католическая церковь, по Достоевскому, стремится любыми средствами, в том числе насилием и хитростью, подчинить человека власти Рима. И эта идея исходит не из любви ко Христу, а из горделивого стремления к господству над всем человечеством. То есть цель католичества чисто земная, бездуховная, и потому ее осуществлению более всего мешает именно Христос Своею проповедью о любви и свободе как непременных условиях достижения человеком истинного блага. В уста Великого Инквизитора Достоевский вкладывает ужасное признание. «Я не хочу любви Твоей, – говорит он Христу, – потому что сам не люблю Тебя. Может быть, ты хочешь услышать нашу тайну из моих уст, так слушай же: мы не с Тобою, а с ним, вот наша тайна».
Отвергая Церковь Католическую, Достоевский в то же время решительно настаивает на необходимости Православной Церкви в качестве безусловного духовного начала жизни и носителя той истинной культуры, которую должна принести миру Россия. Протоиерей писал: «Оцерковление всей жизни – вот тот положительный идеал, который одушевлял Достоевского и который он понимал не как внешнее подчинение всей жизни Церкви (как это именно и думало католичество), но как свободное и внутреннее усвоение жизнью во всех ее формах христианских начал» . Но задолго до него то же самое говорил и В. Соловьев: «Если мы хотим одним словом обозначить тот общественный идеал, к которому пришел Достоевский, то это слово будет… Церковь» («Первая речь в память Достоевского»).
Таким образом, говоря о творчестве Достоевского, можно с несомненностью сказать, что основное его направление и дух его – евангельские (хотя с богословской точки зрения у него и были отдельные ошибочные высказывания и идеи). Как все Евангелие пронизано духом покаяния, необходимости осознания человеком своей греховности, смирения, – одним словом, духом мытаря, блудницы, разбойника, припавших со слезами раскаяния ко Христу и получивших очищение, нравственную свободу, радость и свет жизни, – так и весь дух произведений Достоевского дышит там же и тем же. Достоевский, кажется, только и пишет о «бедных людях», об «униженных и оскорбленных», о «карамазовых», о «преступлениях и наказаниях», возрождающих человека. «Возрождение, – подчеркивает митрополит , – вот о чем писал Достоевский во всех своих повестях: покаяние и возрождение, грехопадение и исправление, а если нет, то ожесточенное самоубийство; только около этих настроений вращается вся жизнь всех его героев» . Еще пишет он о детях. Дети везде в сочинениях Достоевского. И везде они святы, везде как ангелы Божии среди ужасного, развращенного мира. Но не детей ли и есть Царство Божие!
Замечательны последние минуты жизни Достоевского, раскрывающие нам духовное устроение автора бессмертных творений. «В 11 часов горловое кровотечение повторилось. Больной почувствовал необыкновенную слабость. Он позвал детей, взял их за руки и попросил жену прочесть притчу о блудном сыне». Это было последнее покаяние, увенчавшее далеко не простую жизнь Федора Михайловича и показавшее верность духа его творений «маленькой книге» – Евангелию.
Правильно говорил В. Соловьев в своей «Второй речи» о Достоевском: «Творят жизнь люди веры. Это те, которые называются мечтателями, утопистами, юродивыми, – они же пророки, истинно лучшие люди и вожди человечества. Такого человека мы сегодня поминаем!»

А. И. ОСИПОВ,
профессор МДА

1. Соловьев В. Вторая речь в память Достоевского // Сочинения в 2 т. Т. 2. М., 1988. ^
2. Русские мыслители и Европа. Париж, 1995. С. 245. ^
3. Достоевский Ф. М. Сочинения. СПб., 1911. Т. 2. С. 469. ^

Из слов, сказанных Владимиром Соловьевым
на могиле Достоевского

«Любил он прежде всего живую человеческую душу во всем и везде, и верил он, что мы все род Божий, верил в бесконечную силу человеческой души, торжествующую над всяким внешним насилием и над всяким внутренним падением. Приняв в свою душу всю жизненную злобу, всю тяготу и черноту жизни и преодолев все это бесконечной силой любви, Достоевский во всех своих творениях возвещал эту победу. Изведав Божественную силу в душе, пробивавшуюся через всякую человеческую немощь, Достоевский пришел к познанию Бога и Богочеловека. Действительность Бога и Христа открылась ему во внутренней силе любви и всепрощения и эту же всепрощающую благодатную силу проповедовал он как основание и для внешнего осуществления на земле того царства правды, которого он жаждал и к которому стремился всю свою жизнь».

Журнал Московской Патриархии, № 1, 1997 г.

Достоевский и Булгаков – два величайших русских писателя, творчество которых теснейшим образом связано с христианством. Именно в произведениях этих авторов наиболее прямо и последовательно используются библейские и евангельские тексты, сюжетные линии, идеи. Христианские мотивы отчетливо прослеживаются в творчестве большинства русских писателей: Гоголя, Толстого, Лескова, Тургенева, Чехова, Андреева, Бунина. Этические принципы даже советской литературы времён эпохи соцреализма, на наш взгляд, проистекают из христианства, представляют собой модернизированные христианские заповеди. Современная русская литература в этом смысле тоже является преемницей классической русской литературы, основанной на православии (Солженицын). Мы полагаем, что в этом ряду два писателя наиболее явно и последовательно используют в своём творчестве христианские сюжеты, идеи и постулаты: Ф.М. Достоевский и М.А. Булгаков. Другие русские классики использовали их в меньшей мере и, как правило, косвенно. Так Н.В. Гоголь преимущественно обращался к мистическим, а не чисто христианским мотивам, Л.Н. Толстой отошёл от православия и создал собственные богословские произведения, в творчестве других писателей христианские мотивы либо скрыты, либо используются как вторичные, вспомогательные. Не вызывает сомнения, что творчество именно Ф.М. Достоевского наиболее целостно и глубоко связано с православием. Именно ему мир обязан популяризацией идей православия, их осмыслением и художественным изложением. Известно, что Булгаков внимательно исследовал произведения Достоевского, считал себя его учеником. Булгакову принадлежит первая и самая значимая в советской литературе попытка творческого осмысления (а точнее сказать, переосмысления) идей христианства. Все сказанное обуславливает необходимость сравнения произведений Достоевского и Булгакова в контексте понимания основ православия.
Следует подчеркнуть, что опыта подобного сравнения нет даже в научной литературе, о чём свидетельствует проведённый нами библиографический поиск не только критических и литературоведческих изданий, но и диссертационного фонда. Особенность советского литературоведения, скованного идеологическими и атеистическими рамками, привела к тому, что до последнего времени практически отсутствовали российские исследования даже христианских мотивов в творчестве Достоевского, признаваемого всем миром величайшим православным писателем. В советской критической литературе подобные исследования полностью отсутствуют, литературоведческие работы ограничиваются анализом человеческих исканий в творчестве писателя, рассматривая нравственность как социальный, а не религиозный эпифеномен. В своей попытке исследовании мы использовали широкий круг критической литературы, как русских, так и советских и зарубежных литературоведов.
Цель Достоевского – пропедевтика, осмысление и популяризация христианства, средство достижения цели – создание глубочайших по проникновению и сильнейших по воздействию на читателя литературных произведений. Тексты романов Достоевского насыщены и прямыми цитатами из Священного Писания, и аллюзиями, и скрытыми символами, и толкованиями. Последовательно идя по пути осмысления христианства, Достоевский создает целую галерею литературных произведений разных жанров, в каждом из которых он, так или иначе, касается волнующих его мотивов Священного писания. Православие для Достоевского тождественно нравственности, а все его творчество можно назвать энциклопедией христианской этики. Он касается как библейских заповедей "Не убий", "Не прелюбодействуй", "Не сотвори себе кумира", так и основных постулатов Нового Завета.
Вера в единого Бога – главный принцип монотеизма и главный стержень творчества писателя. Все отрицающие Бога, все колеблющиеся и сомневающиеся герои его произведений обязательно скатываются в пучину греха, злодеяний или душевной пустоты. Подмена идеи Бога любым политическим, социальным или утилитарно-нравственным идеалом недопустима и всегда приводит к деморализации и даже преступлению. Так происходит со Ставрогиным в "Бесах", с Иваном Карамазовым, с Родионом Раскольниковым.
Самой волнующей для Достоевского на протяжении всего его творчества остается великая заповедь "Не убий", к осмыслению которой он возвращается снова и снова. Апофеозом этого осмысления является его "Преступление и наказание" , но эта же тема определяет идеи и других основных его произведений: "Идиота" и "Братьев Карамазовых" . Как глубокий мыслитель, Достоевский не просто обсуждает основное человеческое табу: запрет на убийство себе подобного – а ищет причины, побуждающие личность преступать этот запрет. Убийство у Достоевского – нравственная катастрофа прежде всего для самого убийцы. Среди причин, побуждающих человека на этот смертный грех, Достоевский выделяет поиск собственного "Я" и самоутверждение человека (Раскольников); необходимость доказать свою причастность к "человеческому" сообществу, как правило, маргинальному, для которого не существует традиционной нравственности ("Бесы"); попытку избавиться от собственных душевных мук и избавить от нравственных страданий другого человека (именно так убивает несчастную Настасью Филлиповну не менее несчастный Рогожин).
Более терпимо относится Достоевский к нарушению заповеди "Не прелюбодействуй". С точки зрения библейской морали падшими женщинами являются и Настасья Филлиповна, и Соня Мармеладова. Однако именно они – самые страдающие, самые лучшие героини Достоевского. Следуя Иисусу Христу, Достоевский не просто прощает этих "блудниц", а видит в них прекрасных, мучающихся и кающихся людей, падение которых есть не их собственный грех, а грех других. Соня Мармеладова для автора вообще является символом чистоты и всепоглощающей жертвенности, она самая истинная христианка.
Но главным на протяжении всего творчества для Достоевского является осмысление идей Нового Завета, составляющих собственно православие. Их обсуждение Достоевский вкладывает в уста многих своих героев: князя Мышкина, Алексея Карамазова, старцев Зосимы и Тихона, Мармеладова, Лебедева и даже Федора Карамазова. Апологетика православия у Достоевского включает широкий круг богословских вопросов: идею христианской любви, проблему искупления греха, значение церкви, монашества, старчества, силу священного писания, соприкосновение мирам иным, представление о рае и аде и многие другие.
Идея христианской любви – центральная в творчестве Достоевского. "Братья, не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие уже подобно божеской любви и есть верх любви нам земле. Любите все создание божие, и целое, и каждую песчинку. Каждый листик, каждый луч божий любите," – такой гимн христианской любви создает Достоевский в поучениях старца Зосимы.
Важнейшим мотивом творчества Достоевского является осмысление жертвы Христа. Именно образ Христа навеял у Достоевского желание создать образ "вполне прекрасного человека" . Христос для него не просто Сын Божий, а человек страдающий, это объединяет, сближает его со всеми людьми. Именно человеческое в Христе более всего интересует Достоевского. Тема воскрешения как дающего надежду и искупление, красной нитью проходит по всему творчеству Достоевского. Чтение "Воскрешения Лазаря" производит сильнейшее впечатление на Раскольникова. Идея воскрешения дает надежду любому, даже последнему грешнику, надо только уверовать.
Мотив разрушения, смерти, связанный с образом сатаны, олицетворяет в романе "Бесы" Ставрогин, вторгающийся во внутренний мир героев, определяющий их слабые места и обретающий власть над ними. Главный способ завладеть чьей-либо душой – посеять неверие, сомнение в существовании Бога, взрастить гордыню, заставить поверить в собственную исключительность. Такие люди, как Иван Карамазов, Ставрогин, Смердяков, по Достоевскому, одержимы бесом, что автор недвусмысленно показывает. Исследуя значимость любви и добра в человеческой жизни, Достоевский неизбежно приходит к осмыслению зла как антидобра, антиблага. В этом смысле особенно важным является роман "Бесы" . Эпиграф представляет читателям два полюса романа: полюс бесов, зла и противоположный полюс – "возвращения в самих себя", равновесия в мире, связанный с образом Христа. Два основных лейтмотива романа: лейтмотив зла, темноты, и лейтмотив Богоприсутствия, гармонии и света. Текст "Бесов" наполнен евангельскими ссылками, прямыми цитатами. Само название главы "Премудрый змий" наполнено библейскими реминисценциями. Это и змей, искуситель и лжец, в Книге Бытия и "древний змий, обольщающий всю вселенную" из Откровения Иоанна, олицетворяющий сатану. Образ сатаны (от еврейского "противник") является противоположностью Бога; его слово утверждает не правду, а ложь, старается разобщить, разрушить мир, дать не жизнь, а смерть. "Жизнь есть боль, жизнь есть страх, и человек несчастен… Кто победит боль и страх, тот сам бог будет. А тот Бог не будет". Все, кто не поддался на искушение, познают смерть, либо став жертвами, как Шатов и Марья Тимофеевна, освободившиеся от разрушающего влияния, либо, подобно евангельским свиньям, следуя за учителем до самого конца, до самой пропасти. Силы зла начинают свои действия с развращения детских душ: "…учитель, смеющийся с детьми над их Богом… Школьники, убивающие мужика, чтобы испытать ощущение, наши… одно или два поколения разврата нам необходимо". В роли искусителя, подстрекателя выступает и Свидригайлов, мучающий Дашу и Раскольникова, добавляющего последнему сомнений и душевных мучений. Сатана является и Ставрогину, и Ивану Карамазову. У последнего образ сатаны ассоциируется с образом собственного отца, который сам себя называет "отцом лжи". Вывернутый наизнанку, образ сатаны предстает перед молодым Карамазовым не в огненных одеждах Люцифера, а в омерзительном фатовском обличье. Рассуждения Ивана, манипулирующего с текстом Библии, подобны действиям сатаны, стремящегося разрушить изнутри Божий мир, без которого он не мог бы существовать.
Тесно связана с темой жертвы и скорби и тема бедности. Достоевский в большинстве своих произведений возвращается к евангельской мудрости: "Легче верблюду пройти сквозь угольное ушко, чем богатому попасть в рай". Герои "Бедных людей", "Униженных и оскорбленных", "Преступления и наказания" ужасающе бедны. Нищета иногда толкает их на путь порока, но она же является гарантом будущего спасения. "Блаженны страждущие, ибо они утешатся" – эта тема лейтмотивом пронизывает все творчество Достоевского.
Достоевский не просто последовательный ревнитель христианства, он защитник именно православия и становится удивительно воинствующим, когда речь заходит не только о нехристианских религиях, но даже о родственном православию католицизме. Христианство для него тождественно православию, любое отступление от последнего грешно и кощунственно. Князь Мышкин с волнением говорит: " … католичество римское даже хуже самого атеизма… Атеизм только проповедует нуль, а католицизм идет дальше: он искаженного Христа проповедует, им же оболганного и поруганного, Христа противоположного! Он антихриста проповедует, клянусь вам, уверяю вас! …Атеизм из них вышел, из самого римского католичества… он порождение их лжи и бессилия духовного! …Ведь и социализм порождение католичества и католической сущности! Он тоже, как и брат его атеизм, вышел из отчаяния… чтобы заменить собой потерянную нравственную власть религии, чтоб утолить жажду духовную возжаждавшего человечества и спасти его не Христом, а тоже насилием!… Надо, чтобы воссиял в отпор Западу наш Христос, которого мы сохранили и которого они и не знали!"
Таким образом, в своем творчестве Достоевский затрагивает все основные христианские идеи, осмысляет их как великий художник и православный мыслитель, исследует их значимость для человечества, целиком разделяя их.
Творчество Булгакова тоже основано на осмыслении евангельских (в первую очередь, "Мастер и Маргарита") и библейских идей и сюжетов. Однако с точки зрения ортодоксального христианства булгаковские интерпретации евангельских сюжетов являются излишне вольными. Анализ булгаковских текстов позволяет выявить их явные расхождения с текстом Нового Завета, что с литературной точки зрения, безусловно, позволено художнику, а с точки зрения христианского канона не позволено христианину.
Самый известный роман Булгакова "Мастер и Маргарита" посвящен развитию темы борьбы метафизического, вселенского добра и зла, столь значимой для Достоевского. Сам роман представляет собой гипертекст, значительную часть которого составляет текст в тексте – роман Мастера, представляющий собой фантазию на тему жизни и смерти Иисуса Христа. В период написания романа Булгаков изучил не только текст Евангелий, но и многочисленные исторические источники об Иудее начала эры, иврит, неканонические толкования. Он сознательно отступает от евангельского сюжета, лишает Иисуса привычного апостольского окружения, учеников, использует не привычные евангельские, а еврейские имена и названия. Образ Иешуа – самый спорный с точки зрения христианства образ романа. Если для Достоевского Христос - Богочеловек, наделенный лучшими человеческими качествами, прежде всего – способностью любить и сострадать, то у Булгакова он – человек, временами слабый, даже жалкий, чрезвычайно одинокий, но великий своим духом и всепобеждающей добротой.
Другой центральный образ романа – Воланд, дьявол, сатана, также очень далек от классического образа "духа тьмы" Священного Писания. Если в христианском толковании сатана – олицетворение зла, то у Булгакова он "часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо". Здесь Булгаков явно следует гётевским оценкам Мефистофеля. Однако более глубокое знакомство с богословием позволяет понять, что эпиграф к роману – не просто литературный образ, а важнейший теологический постулат, заимствованный Булгаковым у иудейских религиозных мыслителей и средневековых каббалистов. Согласно традиции иудаизма, в мире не существует абсолютного зла, все в конечном счете есть добро. Булгаков многократно подчеркивает значимость и очистительную силу зла. "Не будешь ли ты так добр подумать над вопросом: что делало бы твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени?" – спрашивает Воланд Левия Матвея.
Еще одной важной темой романа является тема предательства, влекущего за собой "ад в душе". Человек сам наказывает себя своими деяниями, и это наказание самое страшное, вечное, перед которым смерть кажется желанной. Булгаков обсуждает два предательства: предательство "глупого и жадного", предательство Иуды, и предательство "трусливого", Понтия Пилата. Грех второго гораздо страшнее, наказание за него неизмеримо тяжелее.
Представления о рае и аде в "Мастере и Маргарите" сильно отличается от канонических христианских. В отличие от Достоевского, считавшего возможным существование "рая на земле", рай и ад по Булгакову не достижимы в земной жизни, а даются человеку лишь после смерти. Помимо рая ("света") и ада ("тьмы"), существуют и другие состояния: вечный покой и небытие.
Но представления о гармонии мира, о любви и милосердии, правящем в мире, столь значимые для христианства и столь широко звучающие у Достоевского, - центральные и в творчестве Булгакова. Тема христианской любви, христианского всепрощения является для него одной из самых важных. Эпизод с Фридой, когда Маргарита, забыв о себе говорит ей: "Тебя прощают, больше не будут подавать платок", – стала для всего мира символом милосердия.
И есть нечто, что оправдывает Булгакова даже с точки зрения православия и сближает его с Достоевским, - это прямое отрицание неверия, безбожия, атеизма.
Дальнейшее развитие событий показывает, что даже с точки зрения сатаны безбожие – самый страшный грех, и Бездомный, и Берлиоз за него жестоко наказаны, первый – безумием, второй – небытием. Вера в любых богов по Булгакову предпочтительнее атеизма. Рефреном по роману идет восклицание: "О боги, вы боги!", свидетельствующие о множественности человеческих представлений о божественном, которая Булгаковым, в отличие от Достоевского, вовсе не осуждается.
Тезис о силе веры, о Божественном присутствии в мире звучит и в других произведениях Булгакова. В "Белой гвардии" искренняя молитва Елены спасает от смерти ее брата: Еще один христианский мотив определил тему других произведений Булгакова. Человеческая гордыня порой толкает людей сделать то, что положено лишь Богу: взять на себя функции творца, сотворить себе подобных или преобразовать мир животных. Практически отождествить себя с Творцом, встать на одну с ним ступень пытаются и герои произведений Булгакова. В "Роковых яйцах" это привело к невиданной катастрофе: отвратительные гады наводнили страну, сделав мир апокалиптически ужасающим.
В "Собачьем сердце", стремясь избавить человечество от старения и болезней, профессор Преображенский увлекается и, подобно Фаусту, пытается сотворить человека. Итог этого печальный: отвратительный гомункул Шариков становится опасным, мнит себя не только равным человеку, но и превосходящим его. Ужаснувшись содеянному, Преображенский решается практически на убийство, уничтожая эту псевдоличность и терпя духовный крах и страдание.
Итак, Достоевский и Булгаков совершенно по-разному осмысляют христианство. Достоевский – ортодоксальный христианин, православный мыслитель, защитник православия, облегший свои философские размышления и теологические изыскания в форму совершенных литературных произведений и в каждом из них открыто заявляющий о своей приверженности православию.
Для Булгакова христианство – лишь одна из возможностей духовных исканий человечества, защищая веру в любой форме и ополчаясь против атеизма, он вовсе не призывает именно к православию. В своем творчестве Булгаков использует и идеи иудаизма, и идеи буддизма, и идеи единой вселенской церкви В.Соловьева. Однако писатель отчетливо осознает значимость христианства, как прекраснейшей этической доктрины, являющейся воплощением Любви и Всепрощения. Осмеливаясь отойти от евангельского канона в изложении истории Иисуса Христа, Булгаков вовсе не умаляет этого образа, а лишь по-своему читает его, что так свойственно гению. Обвинения в адрес Булгакова в апологии сатанизма, мирового зла, в последние годы звучащие со страниц религиозных издании, кажутся нам неверными, не отражающими сути его творчества. Мысли о силе добра, о вторичности и подчиненности ему зла, о гармонии и справедливости, царящих в мире, не просто звучат, а кричат со страниц булгаковской прозы: "Все будет правильно, на этом построен мир". Можно ли автору подобных строк предъявлять хоть какие-нибудь обвинения?
И произведения Достоевского, и произведения Булгакова заставляют задуматься о беспредельной сложности бытия, существовании духовного мира, окунуться в то сложное, что И. Кант называл трансцендентным, а С. Франк – непостижимым. И в особые минуты испытать особое состояние души – почувствовать Божественное присутствие в мире, как до нас это чувствовали и Алексей Карамазов, и князь Мышкин, и Мастер, и Елена Турбина и многие другие герои Достоевского и Булгакова.

Рецензии

Ежедневная аудитория портала Проза.ру - порядка 100 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более полумиллиона страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.

рисунок М.А. Побуждинского
для книги Н.П. Анциферова
«Петербург Достоевского» (Пб., 1923)

И зучая литературу, исследователи не могут ограничиваться анализом только структуры художественного текста или же изучением его связей с другими текстами; необходимо заниматься и биографией писателя. Одним из наиболее сложных вопросов здесь является вопрос о его вере в Бога.

Своё собственное отношение к Богу разные люди переживают по-разному. Для кого-то это глубоко личное, интимное чувство, которое им не хочется обсуждать публично. Другие легко готовы пространно и открыто говорить о своей вере. Всё это надо объяснить учащимся, чтобы не задеть чувства кого-нибудь из них.

Г оворя об отношении писателя к религии, необходимо сразу же разделить две проблемы:

1) помимо собственно религиозности автора надо учитывать использование им в произведениях религиозных символов и мотивов просто как “общеизвестных” читателям: автор-атеист (например, Маяковский) тоже может часто обращаться к христианской символике; 2) личные религиозные убеждения, особенности веры, отношения к Богу могут не совпадать в том, как сам художник ощущает их в глубине души (о чём мы можем догадываться, анализируя его художественные произведения) и как он объясняет их другим (о чём мы узнаём из публицистических заметок, писем); скажем, писатель может открыто заявлять о своём атеизме, но в художественных текстах прочитывается глубокая религиозность (или наоборот).

Вопрос об отношении Достоевского к религии нельзя считать достаточно изученным, хотя размышлять на эту тему читатели начали уже при его жизни, поскольку вопросы о вере ставились напрямую как в романах, так и в знаменитом «Дневнике писателя».

Диапазон мнений колеблется от утверждения, что православная религиозность составляет основу всего творчества Достоевского, до сомнений: соответствует ли его понимание Бога и православия канонической доктрине.

Приведём характерный пример. Священник о. Алексий говорил о Достоевском (высказывание дошло до нас в передаче третьего лица): “Вредный это писатель! Тем вредный, что в произведениях своих прельстительность жизни возвеличивает. <...> Это учитель от жизни <...> а не от духа <...> У него, заметьте, всякие там Аглаи и Анастасии Филипповны... И когда он говорит о них, у него восторг какой-то чувствуется <...> И хуже всего то, что читатель при всём том видит, что автор - человек якобы верующий (курсив наш. - С.Ж. ), даже христианин. В действительности же он вовсе не христианин, и все его углубления - суть одна лишь маска, скрывающая скептицизм и неверие”. Характеристика, может быть, наивная, но во многом небезосновательная.

Проблема осложняется ещё и тем, что такого рода высказывания принадлежат порой религиозным мыслителям и писателям, чья вера также не всегда и не всеми признаётся безусловной. Так, Владимир Соловьёв, например, писал К.Н. Леонтьеву о Достоевском: “Для него религия была некоей новой невиданной страной, в существование которой он горячо верил, а иногда и разглядывал её очертания в подзорную трубу, но стать на религиозную почву ему не удавалось”. Но вера и самого Леонтьева, и Соловьёва у многих религиозных мыслителей вызывает серьёзные вопросы.

Кроме того, Достоевский не был богословом, он не относился к религии как к учению, у него не было специальных статей о христианстве, его мысли об этом приходится собирать, вычитывать из отдельных высказываний, порой противоречащих друг другу.

Р елигиозные чувства зародились в душе Достоевского уже в раннем детстве. Родители его были людьми верующими, о чём и свидетельствуют детские воспоминания. Брат писателя Андрей Достоевский вспоминал: “Первою книгою для чтения была у всех нас одна. Это Священная история Ветхого и Нового завета на русском языке <…> Она называлась собственно «Сто четыре священных истории Ветхого и Нового завета» <…> Помню, как в недавнее уже время я, разговаривая с братом <…> упомянул об этой книге; и с каким он восторгом объявил мне, что ему удалось разыскать этот же самый экземпляр книги (то есть наш - детский) и что он бережёт его как святыню”. Среди первых домашних учителей писателя был дьякон, преподававший Закон Божий. А.М. Достоевский пишет, что не припомнит, чтобы встречал в дальнейшем столь хорошего учителя по этому предмету.

При этом нельзя сказать, чтобы воспитание было сугубо религиозным. По воспоминаниям, в доме Достоевских проходили так называемые семейные чтения. Однако здесь называются книги светские: это «История» Карамзина, стихотворения Державина, Жуковского. Вряд ли Библия представляла для молодого Достоевского какой-то особый род чтения.

Детские впечатления и переживания религиозного характера отложились в памяти Достоевского. По свидетельству жены, он помнил, как мать его причащала в церкви, когда ему было два года, и он помнил, как “голубок пролетел из одного окна в другое”. Также он сохранил едва ли не самое раннее детское воспоминание, как “однажды няня привела его, лет около трёх, при гостях в гостиную, заставила стать на колени перед образами и, как это всегда бывало на сон грядущий, прочесть молитву”. Не будем придираться к слову “заставила”, тем более что тогда оно звучало несколько по-иному. В воспоминаниях нигде не зафиксировано, чтобы юный Достоевский когда-нибудь почувствовал неприязнь к православию или церковным обрядам, однако как художнику это чувство, многократно описанное в мировой литературе, было ему хорошо понятно и знакомо. Обратим внимание, что в набросках к ненаписанному роману «Житие великого грешника» есть запись: “Первая исповедь. Гадливость: есть ли Бог. Библия и чтение”.

Существуют воспоминания, что религиозность Достоевского была настолько заметна, что товарищи по училищу даже посмеивались над ним. Однако, вероятно, проявлялась она в общем потоке романтических настроений будущего писателя. Чего стоит, например, такое высказывание из письма к брату: “Поэт в порыве вдохновения разгадывает Бога, следовательно, исполняет назначение философии”.

Достоевский с молодых лет пристрастился к литературе, и самые разные книги всегда сильно действовали на его впечатлительную натуру. Любопытно, что уже в зрелые годы он записывает о Библии: “Библия принадлежит всем, атеистам и верующим равно. Это книга человечества”. То есть он не выделяет Библию: ведь то же самое можно сказать о любой другой великой книге; и Шекспир, и Гомер тоже принадлежат всему человечеству, и атеистам и верующим. Так и пишет молодой Достоевский - о Гомере и о Христе, располагая их рядом, как явления одного ряда: “Ведь в «Илиаде» Гомер дал всему древнему миру организацию и духовной, и земной жизни совершенно в такой же силе, как Христос новому”. Что же это? Легендарный Гомер поднят до уровня божественного Христа или Христос низводится до гениального, но всё-таки человека? Ответить трудно, но подобные сближения были характерны для религиозного мировосприятия Достоевского и позже.

И в дальнейшем религия и искусство воспринимались Достоевским во многом сходно. Известно, какое сильнейшее впечатление производила на него религиозная живопись - картины Ганса Гольбейна, Тициана, Рафаэля (неизвестно, чтобы на него так же сильно воздействовала, например, икона).

С 1837 по 1848 год Достоевский живёт в Петербурге. Сперва он учится, а по окончании училища в 1844 году, подобно библейскому блудному сыну отказавшись от опекунства богатого родственника и получив свою долю небольшого наследства, становится профессиональным писателем. Он сближается с людьми, проникнутыми в большей или меньшей степени атеистическими и революционными настроениями. Это писатели, объединявшиеся вокруг Белинского и - позже - Некрасова. Затем - это кружок Петрашевского, в котором Достоевский примыкает к наиболее радикальной части, где шли разговоры о подготовке крестьянского восстания и организации тайной типографии для ведения революционной пропаганды. Отношения со всеми этими людьми протекали у писателя неровно, позже он вспоминал о своих юношеских увлечениях очень по-разному. О Белинском он писал впоследствии: “Он, конечно, имел самолюбие, но саморисования в нём не было”. О нём же говорил и так: “Он не мог заметить того, сколько в нём <…> мелкого самолюбия, злобы, нетерпения, раздражительности, подло­сти, а главное - самолюбия”, называл его и “смрадной букашкой”, “тупым и позорным явлением русской жизни”, пишущим “поганые статьи”, и с другой стороны - “действительно страдающим, чистым и искренним человеком”.

Дружба с Белинским продолжалась недолго, постепенно в отношениях с ним и его окружением нарастает взаимное охлаждение; причин, как известно, было много. Во-первых, Достоевский должен был выбирать издание, с которым он будет сотрудничать, и выбор пал не на журнал Белинского и Некрасова «Современник», а на «Отечественные записки» А.Краевского. Во-вторых, Достоевский был чрезвычайно мнителен и обидчив, не мог простить порой добродушные, а порой - не очень, подшучивания со стороны старших и уже более известных писателей кружка «Современника». Так что не следует видеть причину конфликта с Белинским только в расхождении в вопросах веры, хотя основания для этого есть (“ругая Христа, - вспоминает Достоевский, - он не сказал себе никогда: что же мы поставим вместо него, неужели себя, тогда как мы так гадки”). Итак, повторим, причин было много - и идеологического, и материального, и личного характера.

Ч то касается кружка Петрашевского, с которым Достоевский сближается после разрыва с Белинским, то в нём отношение к христианству было неоднозначным. Сам Петрашевский был, видимо, последовательным атеистом; вспоминают, что он цинично говорил о Христе как о “демагоге, несколько неудачно кончившем свою карьеру”. Но в кругу петрашевцев популярны идеи французских социалистов, Сен-Симона, Фурье и др. А именно Сен-Симону, как известно, принадлежит термин “новое христианство”, в одноимённой работе он обращался к религии, обосновывая новые принципы организации справедливого общественного устройства.

Энциклопедический словарь, создаваемый петрашевцами, больше чем наполовину был посвящён вопросам религии, христианства. Позже Достоевский вспоминал о своих тогдашних увлечениях как о болезни, но это была, так сказать, “высокая болезнь”: “…Зарождавшийся социализм сравнивался тогда <…> с христианством и принимался лишь за поправку и улучшение последнего, сообразно веку и цивилизации. <…> Тема казалась величавою и стоявшею далеко выше уровня тогдашних господствовавших понятий - а это-то и соблазняло. Те из нас, то есть не то что из одних петрашевцев, а вообще из всех тогда заражённых, но которые отвергли впоследствии весь этот мечтательный бред радикально, весь этот мрак и ужас, готовимый человечеству в виде обновления и воскресения его, - те из нас тогда ещё не знали причин болезни своей, а потому и не могли ещё с нею бороться”.

Так как социалистические идеи в значительной мере опирались на христианство, то во многом правы те биографы Достоевского, которые представляют себе эволюцию его взглядов не как радикальный пересмотр юношеских убеждений и полный отказ в более зрелом возрасте от прежних (революционных, социалистических) позиций, а как развитие и углубление одних и тех же идей.

В 1848 году члены кружка Петрашевского были арестованы, приговорены к смертной казни, заменённой в последний момент ссылкой в Сибирь. Оказавшись лицом к лицу со смертью, стоя в ожидании расстрела и мысленно распрощавшись с жизнью, Достоевский испытал сильнейшее потрясение, когда жизнь снова была возвращена ему. Отправляясь на каторгу, он полон надежд на будущее и шлёт брату восторженное письмо: “Не тужи, ради Бога, не тужи обо мне! Знай, что я не уныл, помни, что надежда меня не покинула. <...> Ведь был же я сегодня у смерти, три четверти часа прожил с этой мыслию, был у последнего мгновения и теперь ещё раз живу! <...> Жизнь - дар, жизнь - счастье, каждая минута могла быть веком счастья. <...> Брат! Клянусь тебе, что я не потеряю надежду и сохраню дух мой и сердце в чистоте. Я перерожусь к лучшему. Вот вся надежда моя, всё утешение моё. <...> Теперь уже лишения мне нипочём, и потому не пугайся, что меня убьёт какая-нибудь материальная тягость”.

В остроге писатель мог читать только одну книгу - Евангелие, которое ему было подарено встретившей его по дороге на каторгу женой ссыльного декабриста Н.Д. Фонвизиной. Конечно, писатель много размышлял над строками Нового Завета, это издание Евангелия он хранил как реликвию всю жизнь. Однако нельзя сказать, что угроза казни, чудесное спасение, тяготы каторжных работ и освобождение сделали Достоевского религиозным писателем. Религиозные искания составляли пусть очень важную, но всё же лишь часть его размышлений о смысле человеческого существования, которые сопровождали его всю жизнь. Близко знавший писателя в ссылке А.Е. Врангель вспоминал: “О религии с Достоевским мы мало беседовали. Он был скорее набожен, но в церковь ходил редко и попов, особенно сибирских, не любил. Говорил о Христе с восторгом”. По освобождении из острога, когда появилась возможность читать книги по своему выбору, Достоевский просит брата срочно выслать ему книги, причём большей частью не христианские, а самого разного свойства: “Пришли мне европейских историков, экономистов, святых отцов, по возможности всех древних (Геродота, Фукидида, Тацита, Плиния, Флавия, Плутарха и Диодора и т.д.). <...> Наконец, Коран и немецкий лексикон. <…> Пришли мне тоже физику Писарева и какую-нибудь физиологию”.

Иногда говорят, что серьёзный интерес к христианству и православию формируется в сознании Достоевского именно после острога, тогда же складывается у него свойственный ему особенный патриотизм, вера и убеждение, что русскому народу предстоит великое будущее, суждено сыграть особую роль в судьбах человечества. Конечно, именно на каторге писателю пришлось существовать бок о бок с простыми людьми, общаться с ними особенно плотно. Позже, в «Дневнике писателя» за 1876 год, Достоевский помещает небольшую повесть-воспоминание «Мужик Марей», где передаёт случай, произошедший с ним в детстве, когда простой мужик, пахарь, крепостной его отца успокоил и поддержал маленького барчонка, которому почудилось, что где-то рядом - волк. Важно, что этот случай припомнился Достоевскому не во время шумной, богемной жизни в Петербурге, а именно тогда, в остроге, когда после праздника каторжники, напившись, избили до полусмерти одного из своих товарищей по несчастью. Один политический ссыльный сказал по-французски: “Ненавижу этих разбойников!” Вот тут-то и вспомнился писателю случай из детства. Эта главка из «Дневника писателя», безусловно являясь программной, обозначает отношение автора и к народу русскому, и к его вере. Рассуждений о православной вере в «Дневнике писателя» много, православное христианство противопоставляется постоянно протестантизму и католицизму как вера истинная, за которой будущее и спасение человечества.

О днако по-настоящему настойчиво и много о русском православии Достоевский стал писать далеко не сразу после каторги. Были написаны два больших романа - «Униженные и оскорблённые» и «Преступление и наказание», крупные повести - «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково», роман «Игрок», биографическая книга о каторге «Записки из мёртвого дома». Во всех этих произведениях не так много и не так резко говорится о величии русского народа и тем более о православной вере. В журналах, издаваемых Достоевским совместно с братом, религиозная тема почти не затрагивалась. Близкий в то время писателю Н.Н. Страхов вспоминал: “Из наших частных разговоров мне не припоминается почти ни одного случая, когда бы Фёдор Михайлович прямо высказал то религиозное настроение, которое, по-видимому, не угасало в нём ни на один год жизни”. Правда, во время тесного общения и совместной работы в журнале с критиком славянофильской (“почвеннической”) ориентации Аполлоном Григорьевым было много разговоров об особом характере русского человека, его способности впитывать синтетически всё лучшее, чего достигла Европа, о том, что именно в простом человеке, а не в европейски образованной элите надо искать опору (“почву”), но всё же разговоров о вере, о Христе сравнительно мало.

Всерьёз Достоевский заговорил о православии в романе «Идиот», написанном через пятнадцать лет после каторги. Далее в оставшихся трёх романах - «Бесы», «Подросток» и «Братья Карамазовы» - эта тема звучит настойчиво и в качестве одного из идейно важнейших героев фигурирует монах, старец (кроме «Идиота», где эту роль берёт на себя сам главный герой). Добавим, что в 1873 году начинает выходить периодическое издание «Дневник писателя», где религиозные вопросы постоянно ставятся автором. Вполне естественно предположить, что поворот Достоевского к идеям православия и народности усиливается не после каторги, но во время длительного четырёхлетнего пребывания за границей с 1867 по 1871 год.

Наверное, можно говорить, что религиозность Достоевского постоянно усиливалась. Влияние на писателя оказал, помимо заграницы, целый ряд событий, таких, как несостоявшаяся казнь, каторга, почти одновременная смерть горячо любимого брата и первой жены (отношения с ней в по­следние годы нельзя было назвать простыми, но она всегда оставалась в жизни писателя близким, важным для него человеком), вторая женитьба, создание семьи, рождение детей.

Первое, полное глубоких раздумий высказывание о христианской вере появилось именно вскоре после выхода с каторги. Мы находим его в письме к той самой Фонвизиной, которая подарила писателю столь дорогую для него книгу. Фрагмент из этого письма иной раз приводят как доказательство безусловной религиозности Достоевского, но между тем легко увидеть, что помимо утверждения веры, в нём речь идёт и о страшных сомнениях.

“Я слышал от многих, что Вы очень религиозны, Н<аталья> Д<митриевна>. Не потому, что Вы религиозны, но потому, что сам пережил и прочувствовал это, скажу Вам, что в такие минуты жаждешь, как «трава иссохшая», веры, и находишь её, собственно потому, что в несчастье яснеет истина. Я скажу Вам про себя, что я - дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И, однако же, Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил в себе символ веры, в котором всё для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной”.

В этом письме видно, как нелегко давался Достоевскому вопрос о вере, “через горнило сомнений прошла осанна”, как он сказал позже. Под “веком неверия и сомнения” понимается, возможно, не только XIX век, но и XVIII - век рационалистической философии. Интерес к логике, рассудочному доказательству был свойствен Достоевскому, большинство его героев, как, например, Раскольников, обязательно стараются подыскать убедительные аргументы, которые как-то оправдали бы и подтвердили их отношение к жизни. Раскольников, как мы знаем, пускается даже в арифметические подсчёты, “одна жизнь - и сто жизней взамен” - вспоминает он слова, случайно подслушанные в разговоре студента с офицером. Сам Достоевский, как видим, пишет здесь не столько о вере, сколько о “жажде верить”. Это напоминает слова Шатова из романа «Бесы». На вопрос, верит ли он в Бога, тот не может ответить положительно и говорит: “Я буду верить”, - как будто ставя перед собой цель, которой надо достичь.

Достоевский пишет в цитируемом письме о “доводах противных”, которым он противопоставляет не доводы в защиту веры, но именно “жажду”. Не доводы, а потребность в вере должна решить дилемму. Он говорит, что сложил для себя “символ веры”, но сложился этот символ в редкие минуты покоя и счастья, когда “я люблю и нахожу, что другими любим”. Сам этот символ не совсем обычен: ведь речь идёт не о Боге, а об Иисусе Христе, и аргументом служит мысль, что нет ничего “разумнее, мужественнее и совершеннее”.

Наконец, как понять страшное для верующего предположение: “Если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа”? Конечно, это не противоречит самой идее веры: “Верую, потому что абсурдно”, - писал знаменитый богослов III века, но всё же “абсурдно” и “истина вне Христа” - не одно и то же. Так же, как не одно и то же преклонение перед личностью Христа и вера в триединого христианского Бога. В то же время даже самые глубокие и мучительные сомнения не противоречат истинной вере, абсолютная, без вопросов и сомнений вера даётся только подвижникам, близким к святости, так что сомнения Достоевского не могут ни подтвердить, ни опровергнуть его веры. Он же сам не раз признавался, что больше доверяет даже самому полному атеизму, чем равнодушию: “О, если бы ты был холоден, или горяч! - цитировал он из Апокалипсиса. - Но, как ты тёпл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих”. “Главный вопрос <…> - тот самый, которым я мучился сознательно и бессознательно всю мою жизнь, существование Божие”.

П осле смерти жены Достоевский, глубоко потрясённый, оставил запись, начинающуюся со слов: “Маша лежит на столе, увижусь ли с Машей”. Запись сделана на второй день после смерти и буквально перед телом усопшей, в ней нет какого-то последовательного, ясного изложения взглядов, скорее - тревога и попытка понять случившееся. Достоевский приходит к мысли о необходимости веры в загробную жизнь, но в то же время - к убеждению, что эта жизнь невозможна в той форме, в которой мы живём здесь, в этом мире. Загробная жизнь будет, но увижусь ли я там с женой? Сложные размышления, в которых писатель, может быть, сам до конца не разобрался (вспомним, при каких обстоятельствах была сделана запись), ведут его к не менее сложным заключениям о том, что человек на земле стремится преодолеть свою человеческую природу, достичь идеала, а значит, перестать быть человеком, потому что идеал - это Христос, а человеческая натура противоречит такому идеалу (“человек стремится на земле к идеалу, противуположному его натуре”), этот идеал достижим только после смерти. “Живое, не умершее даже до самого достижения и отразившееся в окончательном идеале - должно ожить в жизнь окончательную, синтетическую, бесконечную. Мы будем - лица, не переставая сливаться со всем, не посягая и не женясь, и в различных разрядах <…> Всё себя тогда почувствует и познает навечно. Но как это будет, в какой форме, в какой природе, - человеку трудно и представить себе окончательно”. Достоевский был человеком с очень конкретным мышлением, для него важно как-то осязаемо, предметно представить себе и загробную жизнь, и Бога. Может быть, поэтому он и предпочитал говорить об Иисусе, а не о Боге-отце.

Достоевский соблюдал церковные обряды, следил за религиозным воспитанием детей, горячо и искренне молился, жена вспоминала, как не захотела подойти к мужу, чтобы не побеспокоить, когда отыскала его в глубине церкви молящимся в одиночестве, - настолько он был погружён в себя во время молитвы. Достоевский умер с Евангелием в руках, попросив жену погадать ему по этой книге, книга раскрылась на словах “не удерживай”.

После длительного пребывания за границей в текстах Достоевского начинает звучать критика неправославных христианских конфессий - католицизма и протестантизма. Но негативное, порой доходящее до раздражения отношение писателя к католицизму следует понимать исторически. Достоевский нигде не высказывается ни по одному догматическому вопросу, разделяющему католицизм и православие. Он не интересуется такими проблемами, как непорочность Богоматери, происхождение Святого Духа и т.п. Единственное, что вызывает его непримиримые возражения, - это догмат о непогрешимости Папы, но этот пункт был новым для того времени и вызвал споры и раскол внутри самого католицизма. В 70-е годы XIX века Римско-католическая церковь в самом деле вела решительную борьбу за власть, это смущало даже многих католиков. Можно предположить, что выпады Достоевского против католической церкви носили больше национальный и политический, чем религиозный, тем более - богослов­ский характер.

Какое же заключение из всего сказанного об отношении Достоевского к православной вере и христианству в целом можно сделать, что может “взять на вооружение” школьный учитель? К сожалению, приходится констатировать, что вопрос о религиозности великого писателя нельзя считать решённым. Из трёх возможных ответов -
1) атеист, 2) колеблющийся и ищущий веры,
3) безусловно верующий - следует однозначно исключить только первый. Наверное, так и надо объяснить ученикам: учёные, настаивающие безоговорочно на втором или на третьем варианте ответа как на истинном, вряд ли правы.

С такими же сложностями мы сталкиваемся, когда обращаемся к художественным произведениям Достоевского. Можно ли противопоставить Соню Мармеладову Раскольникову, старца Зосиму - Ивану Карамазову, Тихона - Ставрогину как найденное разрешение, выход из тупика, в который зашли герои? Критика расходится во мнениях, а значит, для школьника эти вопросы остаются пока без ответов. Правильнее ссылаться на теорию полифоничности романов Достоевского, говорить, что в них дан диалог, спор, а не решение. Мы не можем цитировать, скажем, слова Кириллова из «Бесов» о том, что человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив, и забывать о Кириллове, который прячется от Верховенского за шкаф, когда боится совершить обещанное самоубийство.

Как же следует учителю учитывать всевозможные библейские аллюзии, реминисценции, цитаты и что говорить о православии для понимания смысла и формы романа Достоевского «Преступление и наказание»?

В черновиках к роману писатель делает запись, часто цитируемую исследователями:

“ИДЕЯ РОМАНА. ПРАВОСЛАВНОЕ ВОЗЗРЕНИЕ, В ЧЁМ ЕСТЬ ПРАВОСЛАВИЕ”. Из этой фразы порой делается однозначный вывод о том, что основное в романе - это мысль о православной вере. Безусловно, мысли о православии были чрезвычайно важны для Достоевского, главная героиня романа является носительницей именно такой веры. Приведённая фраза в подготовительных материалах - не единственная, есть, например, и такое: “NB: ПОСЛЕДНЯЯ СТРОЧКА: Неисповедимы пути, которыми Бог находит человека”. И всё же значение слов об “идее романа” не следует преувеличивать. После процитированного заголовка следуют слова, которые никак нельзя свести однозначно к декларируемой идее православия: “Нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием. Таков закон нашей планеты, но это непосредственное сознание, чувствуемое житейским процессом, - есть такая великая радость, за которую можно заплатить годами [страдания]”. Даже сами слова, которые выбирает писатель, - “закон нашей планеты”, “непосредственное сознание , чувствуемое житейским процессом ” (курсив наш. - С.Ж. ) - явно говорят о том, что мышление Достоевского не было однозначно религиозным.

Отметим также, что знаменитая запись была сделана не в начале работы над романом, её можно трактовать как одну из попыток как-то ярко, рельефно и коротко сформулировать основную идею уже почти написанного произведения. Таких попыток довольно много, и нередко Достоевский обходится при этом и вовсе без религиозной символики: “ГЛАВНАЯ АНТИНОМИЯ РОМАНА: Столкновение с действительностью и логический выход к природе и (долгу)” (курсив наш. - С.Ж.). У Достоевского всегда бывало много набросков, которые он для себя помечает такими словами, как “главная идея; основная мысль, главное nota bene” и т.п. Он обычно подыскивает какой-нибудь яркий образ, символ, который поможет ему вспомнить важное для него настроение, ощущение того или иного эпизода или проводимой идеи. Например, он пишет: “Капительнейшее. Порфирий его посещает. Разговор уединённый”.

В этом же ключе следует прочитывать и записи, где затрагивается религиозная проблематика романа - не преуменьшая, но и не преувеличивая их значение: “С одной стороны похороны и проклятие, с другой - [воскресение]” - это тоже запись ко всему роману, и толковать её как выражение религиозного мировоззрения - это преувеличение; здесь ясно говорится о двух сторонах. В самом заглавии романа не содержится никакого намёка на религиозность (в отличие от, скажем, толстовского «Воскресения»), наоборот, оно отсылает к уголовной хронике современной периодической печати, к просветительскому трактату Ч.Беккария.

Тем не менее, без всякого сомнения, можно выделить несколько мощнейших религиозных идей, важных для понимания сути всего романа. Конечно, это прежде всего идея воскресения человека, возвращения его из небытия. Во-вторых, сквозным мотивом является мотив человеческого падения , в частности - падшей женщины, блудницы . Третьей важнейшей образной мыслью романа является мысль о конце света , об окончательном результате человеческого, земного существования, человеческих страданий. Наконец, четвёртая мысль - мысль о жизни после смерти, о бессмертии .

П ервая мысль выражена прежде всего, как известно, притчей о воскресении Лазаря , почти полностью приведённой в романе, и толковать её можно очень широко. Важнейшим является утверждение о возможности чуда и о невозможности окончательных решений здесь, на этой Земле. Чудо производится Богом, силой свыше, в которую должен безусловно верить человек. Чудо это произведено также и силой любви, поскольку, как сказано, Иисус очень любил умершего. Возможно, это одна из причин, по которой Достоевский выбрал именно сюжет о Лазаре. Важно также, что данное чудо - одно из наиболее подробно описанных в Новом Завете. Стоит ли останавливаться на уроке на том, что история о воскресении Лазаря приведена только в одном из четырёх Евангелий? Вряд ли, поскольку разговор об этом может увести далеко в сторону от содержания и проблематики романа. А вот подчеркнуть, что из чудес, совершённых Христом, это, наверное, самое чудесное, поскольку Лазарь уже четыре дня как лежит в гробу, нужно.

Иногда говорят, что число “4” значимо ещё и потому, что Раскольников четыре дня назад убил старуху. Конечно, Достоевский не был безразличен к символике чисел, но, во-первых, такую символику всегда легко “подогнать”, как нам удобно: “на четвёртый день после убийства” или же “четыре дня прошло после убийства”. Важно другое: что Лазарь уже несколько дней не живёт, его нет среди людей, Иисус воскрешает не только что умершего, а уже давно мёртвого. Надо отметить и физиологический момент: тело уже начало смердеть, поэтому боятся даже “отнять” камень.

Физиология, физическое существование человека после смерти, как мы напоминали, было принципиальным вопросом для Достоевского. Проблема эта ставится по-разному. Даже известный - и никак не разрешённый - спор о том, когда же именно Раскольников совершил настоящее, главное своё преступление: когда убил старуху или же ещё задолго до этого, когда сочинил свою бесчеловечную теорию - этот спор касается всё той же проблемы. Так же болезненно писатель переживал физические страдания Христа перед смертью, ему страшно было смотреть на картину Гольбейна, которая, по словам князя Мышкина и по его собственным словам, может поколебать человека в вере.

Иногда видят разные переклички с темой Лазаря и в других местах романа. Например, свой клад Раскольников спрятал под камнем. Здесь просматривается символика: под камнем он положил свою умершую душу, а когда признался в убийстве и стал на путь раскаяния, указал, где камень, то камень “отняли” и начала воскресать его мёртвая душа. Такие наблюдения будут встречены учениками с энтузиазмом, но вряд ли помогут существенно углубить как понимание романа, так и отношение к литературе вообще. Да и сами комментаторы указывают, что такой мотив, как клад, спрятанный под камнем, встречается в фольклоре и мифах разных народов.

Образ блудницы , прощённой Иисусом, также один из самых значимых в романе. Он сам по себе вызывает споры. Насколько Соню можно считать преступницей, насколько вынужденным было её решение стать на путь проституции, чтобы обеспечить семью? С одной стороны, другого выбора у неё не было. Можно ли сравнивать её с Раскольниковым, если он погубил чужую жизнь, а она губит свою собственную? Если он решился на преступление не столько ради помощи матери и сестре, сколько ради того, чтобы “мысль разрешить”? Хочется ответить - нет. Но, с другой стороны, её решение, по рассказу Мармеладова, выглядит внезапным: как будто всё произошло вдруг после резких слов Катерины Ивановны. Тогда шаг Сони тоже напоминает бунт. Достоевский не описал, как долго она шла к страшному решению. Приходилось ли ей, подобно Раскольникову, целыми днями мучительно обдумывать его как возможное? Сама Соня, в отличие от Раскольникова, считает себя “великой грешницей”. Должны ли мы верить ей и согласиться, что она погубила свою душу, подобно Раскольникову? Или нельзя считать её грешницей, по­скольку она сама себя таковой считает?

Образ блудницы имеет также отношение и к физиологии, и это важно. Ведь проститутка доставляет удовольствие мужчинам, образ жизни проститутки не всегда соотносится только с такими категориями как страдание, унижение, одиночество, но и с развратом, прожиганием жизни, беззаботностью, утратой чувства стыда, удовольст­вием, наслаждением. Подобные повороты мысли были Достоевскому хорошо знакомы. Он болезненно воспринимал грубую, вульгарную шутку, что Христос простил блудницу за то, что та “возлюбила много”, называл её “юнкерской мыслью”. “Христос не за такую любовь простил!” - восклицает возмущённый отец Иосиф пытающемуся грязно шутить Фёдору Карамазову. Этот же момент повторяется в «Идиоте» и в черновиках к «Дневнику писателя» за 1876 год.

Болезненно двусмысленное положение Сони постоянно подчёркивается: это и чистота её комнаты, и её присутствие в одной комнате с матерью и сестрой Раскольникова при первом свидании с ним, и её яркая одежда у одра умирающего отца. Существует предположение, что первоначально эти черты Сони - не только как жертвы, но и как воплощающей соблазн - были заострены, но по просьбе - или по требованию - издателей Достоевский существенно переработал отдельные эпизоды, касающиеся образа Сони.

Реконструируется, однако, очень непростой поворот темы: Соня в своём унижении - или в глубочайшей любви к людям - приносила себя в жертву тем мужчинам, которым отдавалась. Конечно, это не имеет ничего общего с той Соней, которую мы видим в окончательном тексте. К тому же при многократных переизданиях романа Достоевский не попытался изменить ничего по существу, стало быть, указания или требования Каткова и Леонтьева совпали с его собственной позицией. Правда, и здесь можно возразить: отсутст­вие попыток восстановить искажённое в первом издании в изданиях последующих ничего не доказывает, поскольку Достоевский не менял ничего всерьёз в однажды опубликованных произведениях. Так что вопрос о каких-то глубинных основаниях, на которых строится образ Сони Мармеладовой, остаётся неясным.

Есть попытки соотнести образ Сони с Богородицей: на это наталкивают и символика цвета, и её действительно несколько материнское отношение к Раскольникову, и то, что преступники называли её “матушка”, “мать”; но, думается, такое сопоставление спорно. Здесь скорее надо говорить об общей близости, о совпадении.

Т ретья важная для Достоевского мысль - о конце света. Она представлена двояко. Прежде всего, это тема возможности спасения. Она поднимается в речах Мармеладова: “И всех рассудит и простит, и добрых и злых, и премудрых и смирных... И когда уже кончит над всеми, тогда возглаголет и нам: «Выходите, скажет, и вы! Выходите пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники!» И мы выйдем все, не стыдясь, и станем. И скажет: «Свиньи вы! образа звериного и печати его; но приидите и вы!» И возглаголят премудрые, возглаголят разумные: «Господи! почто сих приемлеши?» И скажет: «Потому их приемлю, премудрые, потому приемлю, разумные, что ни единый из сих сам не считал себя достойным сего...»”

К этой же теме относится вопрос Порфирия Раскольникову, верует ли он в Новый Иерусалим. Выражение “Новый Иерусалим” взято из Апокалипсиса, смысл его трактуется как обозначение новой жизни, преображённого, очистившегося от греха мира. Важно напомнить, что и это выражение, и сама идея были актуальны для утопических социалистов, сен-симонистов.

Принципиальна мысль о телеологии, заданности, конечном итоге земного существования: ради чего мы живём и к чему придём. К этому вплотную примыкает мысль о бессмертии: превратимся ли мы в ничто или продолжим существование, и если продолжим, то в каком виде? Достоевский здесь опять же стремится представить его максимально конкретно. Представление о загробной жизни как глупой бесконечности, о бане с пауками в бреде Свидригайлова очень характерно. Оно имеет переклички с разными текстами Достоев­ского - со «Сном смешного человека» или с фрагментом из того же «Преступления и наказания», когда некто говорит, что предпочёл бы стоять на уступе скалы вечность, чем умереть.

Надо познакомить учащихся и с проблемой теодицеи, насколько это возможно сделать. Она, правда, не ставится в «Преступлении и наказании» с такой прямотой, как в «Братьях Карамазовых», но всё же именно рассуждения о несправедливости самого наличия зла приводит Раскольникова к его преступной теории. Проблема оправдания зла - проблема открытая. Лейбниц писал о ней: “Это есть предел веры… - верить, что справедлив тот, кто по собственному произволу делает нас достойными осуждения… Если бы можно было хоть как-то понять, каким образом милосерд и справедлив Бог, являющий такую гневливость и несправедливость, не было бы нужды в [вере]”.