Фёдор Михайлович Достоевский

«Записки из Мёртвого дома»

Часть первая

Введение

Александра Петровича Горянчикова я встретил в маленьком сибирском городке. Родившись в России дворянином, он стал ссыльно-каторжным второго разряда за убийство жены. Отбыв 10 лет каторги, он доживал свой век в городке К. Это был бледный и худой человек лет тридцати пяти, маленький и тщедушный, нелюдимый и мнительный. Проезжая однажды ночью мимо его окон, я заметил в них свет и решил, что он что-то пишет.

Вернувшись в городок месяца через три, я узнал, что Александр Петрович умер. Его хозяйка отдала мне его бумаги. Среди них была тетрадка с описанием каторжной жизни покойного. Эти записки — «Сцены из Мёртвого дома», как он их называл, — показались мне любопытными. На пробу выбираю несколько глав.

I. Мёртвый дом

Острог стоял у крепостного вала. Большой двор был обнесён забором из высоких заострённых столбов. В ограде были крепкие ворота, охраняемые часовыми. Здесь был особенный мир, со своими законами, одеждой, нравами и обычаями.

По сторонам широкого внутреннего двора тянулись две длинные одноэтажные казармы для арестантов. В глубине двора — кухня, погреба, амбары, сараи. В середине двора ровная площадка для поверок и перекличек. Между строениями и забором оставалось большое пространство, где некоторые заключённые любили побыть одни.

На ночь нас запирали в казарме, длинной и душной комнате, освещённой сальными свечами. Зимой запирали рано, и в казарме часа четыре стоял гам, хохот, ругательства и звон цепей. Постоянно в остроге находилось человек 250. Каждая полоса России имела тут своих представителей.

Большая часть арестантов — ссыльно-каторжные гражданского разряда, преступники, лишённые всяких прав, с заклеймёнными лицами. Они присылались на сроки от 8 до 12 лет, а потом рассылались по Сибири на поселение. Преступники военного разряда присылались на короткие сроки, а потом возвращались туда, откуда пришли. Многие из них возвращались в острог за повторные преступления. Этот разряд назывался «всегдашним». В «особое отделение» преступники присылались со всей Руси. Они не знали своего срока и работали больше остальных каторжников.

Декабрьским вечером я вошёл в этот странный дом. Мне надо было привыкнуть к тому, что я никогда не буду один. О прошлом арестанты говорить не любили. Большинство умело читать и писать. Разряды различались по разноцветной одежде и по-разному выбритым головам. Большинство каторжан были угрюмыми, завистливыми, тщеславными, хвастливыми и обидчивыми людьми. Больше всего ценилась способность ничему не удивляться.

По казармам велись бесконечные сплетни и интриги, но против внутренних уставов острога никто не смел восставать. Бывали характеры выдающиеся, подчинявшиеся с трудом. Приходили в острог люди, которые совершали преступления из тщеславия. Такие новички быстро понимали, что здесь удивлять некого, и попадали в общий тон особого достоинства, который был принят в остроге. Ругательство было возведено в науку, которую развивали беспрерывные ссоры. Сильные люди в ссоры не вступали, были рассудительны и послушны, — это было выгодно.

Каторжную работу ненавидели. Многие в остроге имели своё собственное дело, без которого не смогли бы выжить. Арестантам запрещалось иметь инструменты, но начальство смотрело на это сквозь пальцы. Тут встречались всевозможные ремёсла. Заказы работ добывались из города.

Деньги и табак спасали от цинги, а работа спасала от преступлений. Несмотря на это, и работа и деньги запрещались. По ночам производились обыски, отбиралось всё запрещённое, поэтому деньги сразу пропивались.

Тот, кто ничего не умел, становился перекупщиком или ростовщиком. под залог принимались даже казённые вещи. Почти у каждого был сундук с замком, но это не спасало от воровства. Были и целовальники, торговавшие вином. Бывшие контрабандисты быстро находили применение своему мастерству. Был ещё один постоянный доход, — подаяние, которое всегда делилось поровну.

II. Первые впечатления

Вскоре я понял, что тяжесть каторжной работы работы состояла в том, что она — вынужденная и бесполезная. Зимой казённой работы было мало. Все возвращались в острог, где своим ремеслом занималась только треть арестантов, остальные сплетничали, пили и играли в карты.

По утрам в казармах было душно. В каждой казарме был арестант, который назывался парашником и не ходил на работу. Он должен был мыть нары и полы, выносить ночной ушат и приносить два ведра свежей воды — для умывания, и для питья.

Поначалу на меня смотрели косо. Бывших дворян в каторге никогда не признают за своих. Особенно доставалось нам на работе, за то, что у нас было мало сил, и мы не могли им помогать. Польских шляхтичей, которых было человек пять, не любили ещё больше. Русских дворян было четверо. Один — шпион и доносчик, другой — отцеубийца. Третьим был Аким Акимыч, высокий, худощавый чудак, честный, наивный и аккуратный.

Служил он офицером на Кавказе. Один соседний князёк, считавшийся мирным, напал ночью на его крепость, но неудачно. Аким Акимыч расстрелял этого князька перед своим отрядом. Его приговорили к смертной казни, но смягчили приговор и сослали в Сибирь на 12 лет. Арестанты уважали Акима Акимыча за аккуратность и умелость. Не было ремесла, которого бы он не знал.

Дожидаясь в мастерской смены кандалов, я расспросил Акима Акимыча о нашем майоре. Он оказался непорядочным и злым человеком. На арестантов он смотрел как на своих врагов. В остроге его ненавидели, боялись как чумы и даже хотели убить.

Между тем в мастерскую явились несколько калашниц. До зрелого возраста они продавали калачи, которые пекли их матери. Повзрослев, они продавали совсем другие услуги. Это было сопряжено с большими трудностями. Надо было выбрать время, место, назначить свидание и подкупить конвойных. Но всё-таки мне удавалось иногда быть свидетелем любовных сцен.

Обедали арестанты посменно. В первый мой обед между арестантами зашла речь о каком-то Газине. Поляк, который сидел рядом, рассказал, что Газин торгует вином и пропивает заработанное. Я спросил, почему многие арестанты на меня смотрят косо. Он объяснил, что они злятся на меня за то, что я дворянин, многие из них хотели бы унизить меня, и добавил, что я ещё не раз встречу неприятности и брань.

III. Первые впечатления

Арестанты ценили деньги наравне со свободой, но их было трудно сохранить. Либо деньги отбирал майор, либо их крали свои. Впоследствии мы отдавали деньги на хранение старику староверу, поступившему к нам из стародубовских слобод.

Это был маленький, седенький старичок лёг шестидесяти, спокойный и тихий, с ясными, светлыми глазами в окружении мелких лучистых морщинок. Старик, вместе с другими фанатиками, поджог единоверческую церковь. Как один из зачинщиков он был сослан на каторгу. Старик был зажиточным мещанином, дома оставил семью, но с твёрдостью пошёл в ссылку, считая её «мукою за веру». Арестанты уважали его и были уверены, что старик не может украсть.

В остроге было тоскливо. Арестантов тянуло закутить на весь капитал, чтобы забыть свою тоску. Иногда человек работал по нескольку месяцев только для того, чтоб в один день спустить весь заработок. Многие из них любили заводить себе яркие обновки и ходить в праздники по казармам.

Торговля вином было делом рискованным, но выгодным. В первый раз целовальник сам проносил в острог вино и выгодно его продавал. После второго и третьего раза он основывал настоящую торговлю и заводил агентов и помощников, которые рисковали вместо него. Агентами обычно становились промотавшиеся гуляки.

В первые дни моего заключения я заинтересовался молодым арестантом по имени Сироткин. Ему было не более 23-х лет. Он считался одним из самых опасных военных преступников. В острог он попал за то, что убил своего ротного командира, который всегда был им недоволен. Сироткин дружил с Газиным.

Газин был татарин, очень сильный, высокий и мощный, с непропорционально огромной головой. В остроге говорили, что он беглый военный из Нерчинска, в Сибирь был сослан не раз, и наконец попал в особое отделение. В остроге он вёл себя благоразумно, ни с кем не ссорился и был необщителен. Было заметно, что он неглуп и хитёр.

Всё зверство натуры Газина проявлялось, когда он напивался. Он приходил в страшную ярость, хватал нож и бросался на людей. Арестанты нашли способ справляться с ним. Человек десять бросались на него и начинали бить, пока он не терял сознания. Потом его заворачивали в полушубок и относили на нары. Наутро он вставал здоровый и выходил на работу.

Ввалившись в кухню, Газин стал придираться ко мне и моему товарищу. Видя, что мы решили молчать, он задрожал от бешенства, схватил тяжёлый лоток для хлеба и замахнулся. Несмотря на то, что убийство грозило неприятностями всему острогу, все притихли и выжидали — до такой степени была сильна в них ненависть к дворянам. Только он хотел опустить лоток, кто-то крикнул, что украли его вино, и он бросился из кухни.

Весь вечер меня занимала мысль о неравенстве наказания за одни и те же преступления. Иногда преступления нельзя сравнивать. Например, один зарезал человека просто так, а другой убил, защищая честь невесты, сестры, дочери. Ещё одно различие — в наказанных людях. Человек образованный, с развитой совестью, сам себя осудит за своё преступление. Другой даже не думает о совершённом им убийстве и считает себя правым. Бывают и такие, которые совершают преступления, чтоб попасть в каторгу и избавиться от тяжёлой жизни на воле.

IV. Первые впечатления

После последней поверки из начальства в казарме оставались инвалид, наблюдающий за порядком, и старший из арестантов, назначаемый плац-майором за хорошее поведение. В нашей казарме старшим оказался Аким Акимыч. На инвалида арестанты не обращали внимания.

Каторжное начальство всегда относилось к арестантам с опаской. Арестанты сознавали, что их боятся, и это придавало им куражу. Самый лучший начальник для арестантов тот, кто их не боится, а самим арестантам приятно такое доверие.

Вечером наша казарма приняла домашний вид. Кучка гуляк засела вокруг коврика за карты. В каждой казарме был арестант, который сдавал напрокат коврик, свечу и засаленные карты. Всё это называлось «майдан». Прислужник при майдане стоял на карауле всю ночь и предупреждал о появлении плац-майора или караульных.

Моё место было на нарах у двери. Рядом со мной помещался Аким Акимыч. Слева размещалась кучка кавказских горцев, осуждённых за грабежи: трое дагестанских татар, два лезгина и один чеченец. Дагестанские татары были родными братьями. Самому младшему, Алею, красивому парню с большими чёрными глазами, было около 22-х лет. На каторгу они попали за то, что ограбили и зарезали армянского купца. Братья очень любили Алея. Несмотря на внешнюю мягкость, у Алея был сильный характер. Он был справедлив, умён и скромен, избегал ссор, хотя умел за себя постоять. За несколько месяцев я научил его говорить по-русски. Алей освоил несколько ремёсел, и братья гордились им. С помощью Нового завета я научил его читать и писать по-русски, чем заслужил благодарность его братьев.

Поляки на каторге составляли отдельную семью. Некоторые из них были образованные. Образованный человек в каторге должен привыкнуть к чужой для него среде. Часто одинаковое для всех наказание становится для него вдесятеро мучительней.

Из всех каторжных поляки любили только еврея Исайя Фомича, похожего на общипанного цыплёнка человека лет 50-ти, маленького и слабого. Пришёл он по обвинению в убийстве. В каторге жить ему было легко. Будучи ювелиром, он был завален работой из города.

Ещё в нашей казарме было четыре старообрядца; несколько малороссов; молоденький каторжный лет 23-х, убивший восемь человек; кучка фальшивомонетчиков и несколько мрачных личностей. Все это мелькнуло передо мной в первый вечер моей новой жизни среди дыма и копоти, при звоне кандалов, среди проклятий и бесстыдного хохота.

V. Первый месяц

Через три дня я вышел на работу. В то время среди враждебных лиц я не мог разглядеть ни одного доброжелательного. Приветливей всех был со мной Аким Акимыч. Рядом со мной был ещё один человек, которого я хорошо узнал только через много лет. Это был арестант Сушилов, который мне прислуживал. У меня был и другой прислужник, Осип, один из четырёх поваров, выбранных арестантами. Повара не ходили на работу, и в любой момент могли отказаться от этой должности. Осипа выбирали несколько лет подряд. Он был человек честный и кроткий, хотя и пришёл за контрабанду. Вместе с другими поварами он торговал вином.

Осип готовил мне еду. Сушилов сам стал мне стирать, бегать по разным поручениям и чинить мою одежду. Он не мог не служить кому-нибудь. Сушилов был человек жалкий, безответный и забитый от природы. Разговор давался ему с большим трудом. Он был среднего роста и неопределённой внешности.

Арестанты посмеивались над Сушиловым потому, что он сменился по дороге в Сибирь. Смениться — значит поменяться с кем-нибудь именем и участью. Обычно это делают арестанты, имеющие большой срок каторги. Они находят таких недотёп, как Сушилов, и обманывают их.

Я смотрел на каторгу с жадным вниманием, меня поражали такие явления, как встреча с арестантом А-вым. Он был из дворян и доносил нашему плац-майору обо всём, что делается в остроге. Поссорившись с родными, А-ов покинул Москву и прибыл в Петербург. Чтоб добыть денег, он пошёл на подлый донос. Его обличили и сослали в Сибирь на десять лет. Каторга развязала ему руки. Ради удовлетворения своих зверских инстинктов он был готов на всё. Это было чудовище, хитрое, умное, красивое и образованное.

VI. Первый месяц

В переплёте Евангелия у меня было спрятано несколько рублей. Эту книгу с деньгами подарили мне в Тобольске другие ссыльные. Есть в Сибири люди, которые бескорыстно помогают ссыльным. В городе, где находился наш острог, жила вдова, Настасья Ивановна. Многого она сделать не могла из-за бедности, но мы чувствовали, что там, за острогом, у нас есть друг.

В эти первые дни я думал о том, как поставлю себя в остроге. Я решил поступать, как велит совесть. На четвёртый день меня отправили разбирать старые казённые барки. Этот старый материал ничего не стоил, и арестанты посылались для того, чтобы не сидеть сложа руки, что и сами арестанты хорошо понимали.

За работу принялись вяло, нехотя, неумело. Через час пришёл кондуктор и объявил урок, выполнив который можно будет идти домой. Арестанты быстро принялись за дело, и пошли домой усталые, но довольные, хоть и выиграли всего каких-то полчаса.

Я везде мешал, меня чуть ли не с бранью отгоняли прочь. Когда же я отошёл в сторонку, тотчас закричали, что я плохой работник. Они были рады поиздеваться над бывшим дворянчиком. Несмотря на это, я решил держать себя как можно проще и независимее, не боясь их угроз и ненависти.

По их понятиям, я должен был вести себя как дворянин-белоручка. Они ругали бы меня за это, но уважали бы про себя. Такая роль была не для меня; я пообещал себе не принижать перед ними ни моего образования, ни образа мыслей. Если бы я стал подлизываться и фамильярничать с ними, они подумали бы, что я делаю это из страха, и с презрением обошлись бы со мной. Но и замыкаться перед ними мне не хотелось.

Вечером я скитался один за казармами и вдруг увидал Шарика, нашу острожную собаку, довольно большую, чёрную с белыми пятнами, с умными глазами и пушистым хвостом. Я погладил её и дал ей хлеба. Теперь, возвращаясь с работы, я спешил за казармы с визжащим от радости Шариком, обхватывал его голову, и сладко-горькое чувство щемило мне сердце.

VII. Новые знакомства. Петров

Я стал привыкать. Я уже не слонялся по острогу как потерянный, любопытные взгляды каторжан не останавливались на мне так часто. Меня поражало легкомыслие каторжников. Свободный человек надеется, но он живёт, действует. Надежда заключённого — совсем другого рода. Даже страшные преступники, прикованные к стене цепью, мечтают пройтись по двору острога.

За любовь к работе каторжники насмехались надо мной, но я знал, что работа меня спасёт, и не обращал на них внимания. Инженерное начальство облегчало работу дворянам, как людям слабым и неумелым. Обжигать и толочь алебастр назначали человека три-четыре во главе с мастером Алмазовым, суровым, смуглым и сухощавым человеком в летах, необщительным и брюзгливым. Другая работа, на которую меня посылали, — вертеть точильное колесо в мастерской. Если вытачивали что-нибудь большое, мне в помощь посылали ещё одного дворянина. Эта работа в продолжение нескольких лет оставалась за нами.

Постепенно стал расширяться круг моих знакомств. Первым стал посещать меня арестант Петров. Он жил в особом отделении, в самой отдалённой от меня казарме. Петров был невысокого роста, крепкого сложения, с приятным широкоскулым лицом и смелым взглядом. Ему было лет 40. Говорил он со мной непринуждённо, держал себя порядочно и деликатно. Такие отношения продолжались между нами несколько лет и никогда не становились ближе.

Петров был самым решительным и бесстрашным из всех каторжников. Его страсти, как горячие угли, были посыпаны золою и тихо тлели. Он ссорился редко, но ни с кем не был дружен. Его всё интересовало, но он ко всему оставался равнодушен и слонялся по острогу без дела. Такие люди резко проявляют себя в критические минуты. Они не зачинщики дела, но главные его исполнители. Они первые перескакивают через главное препятствие, все бросаются за ними и слепо идут до последней черты, где и кладут свои головы.

VIII. Решительные люди. Лучка

Решительных людей в каторге было мало. Сначала я сторонился этих людей, но потом изменил свои взгляды даже на самых страшных убийц. О некоторых преступлениях трудно было составить мнение, так много было в них странного.

Арестанты любили похвалиться своими «подвигами». Однажды я услышал рассказ о том, как арестант Лука Кузьмич для своего удовольствия убил одного майора. Этот Лука Кузьмич был маленький, тоненький, молоденький арестантик из хохлов. Он был хвастлив, заносчив, самолюбив, каторжники его не уважали и называли Лучкой.

Свою историю Лучка рассказывал тупому и ограниченному, но доброму парню, соседу по нарам, арестанту Кобылину. Лучка рассказывал громко: ему хотелось, чтобы все его слышали. Это случилось во время пересылки. С ним сидело человек 12 хохлов, высоких, здоровых, но смирных. Еда плохая, да майор ими вертит, как его милости угодно. Взбудоражил Лучка хохлов, потребовали майора, а сам ещё с утра у соседа нож взял. Вбежал майор, пьяный, кричит. «Я царь, я и бог!» Лучка подобрался поближе, да и воткнул ему нож в живот.

К несчастью, такие выражения, как: «Я царь, я и бог», употреблялись многими офицерами, особенно теми, кто вышел из нижних чинов. Перед начальством они подобострастны, но для подчинённых они становятся неограниченными повелителями. Это очень раздражает арестантов. Каждый арестант, как бы он ни был унижен, требует уважения к себе. Я видел, какое действие благородные и добрые офицеры производили на этих униженных. Они, как дети, начинали любить.

За убийство офицера Лучке дали 105 плетей. Хоть Лучка и убил шесть человек, но в остроге его никто не боялся, хотя в душе он мечтал прослыть страшным человеком.

IX. Исай Фомич. Баня. Рассказ Баклушина

Дня за четыре до Рождества нас повели в баню. Больше всех радовался Исай Фомич Бумштейн. Казалось, он совсем не жалел, что попал на каторгу. Он делал только ювелирную работу и жил богато. Городские евреи покровительствовали ему. По субботам он ходил под конвоем в городскую синагогу и ожидал окончания своего двенадцатилетнего срока, чтобы жениться. В нем была смесь наивности, глупости, хитрости, дерзости, простодушия, робости, хвастливости и нахальства. Исай Фомич служил всем для развлечения. Он понимал это и гордился своим значением.

В городе были только две публичные бани. Первая была платная, другая — ветхая, грязная и тесная. В эту баню нас и повели. Арестанты радовались тому, что выйдут из крепости. В бане нас разделили на две смены, но, несмотря на это, было тесно. Петров помог мне раздеться, — из-за кандалов это было трудным делом. Арестантам выдавалось по маленькому кусочку казённого мыла, но тут же, в предбаннике, кроме мыла, можно было купить сбитень, калачи и горячую воду.

Баня была похожа на ад. В маленькую комнату набилось человек сто. Петров купил место на лавке у какого-то человека, который тотчас же юркнул под лавку, где было темно, грязно и всё было занято. Всё это орало и гоготало под звон цепей, волочившихся по полу. Грязь лилась со всех сторон. Баклушин подносил горячую воду, а Петров вымыл меня с такими церемониями, точно я был фарфоровый. Когда мы пришли домой, я угостил его косушкой. Баклушина я позвал к себе на чай.

Баклушина все любили. Это был высокий парень, лет 30-ти, с молодцеватым и простодушным лицом. Он был полон огня и жизни. Познакомившись со мной, Баклушин рассказал, что он из кантонистов, служил в пионерах и был любим некоторыми высокими лицами. Он даже книжки читал. Придя ко мне на чай, он объявил мне, что скоро состоится театральное представление, которое арестанты устраивали в остроге по праздникам. Баклушин был одним из главных зачинщиков театра.

Баклушин рассказал мне, что служил унтер-офицером в гарнизонном батальоне. Там он влюбился в немку, прачку Луизу, которая жила с тёткой, и надумал на ней жениться. Изъявил желание жениться на Луизе и её дальний родственник, немолодой и богатый часовщик, немец Шульц. Луиза не была против этого брака. Через несколько дней стало известно, что Шульц заставил Луизу поклясться не встречаться с Баклушиным, что немец держит их с тёткой в чёрном теле, и что тётка встретится с Шульцем в воскресенье в его магазине, чтобы окончательно обо всём договориться. В воскресенье Баклушин взял пистолет, пошёл в магазин и застрелил Шульца. Две недели после этого он был счастлив с Луизой, а потом его арестовали.

X. Праздник Рождества Христова

Наконец наступил праздник, от которого все чего-то ожидали. К вечеру инвалиды, ходившие на базар, принесли много всякой провизии. Даже самые бережливые арестанты хотели достойно отметить Рождество. В этот день арестантов не посылали на работы, таких дней было три в году.

У Акима Акимыча не было семейных воспоминаний — он вырос сиротой в чужом доме и с пятнадцати лет пошёл на тяжёлую службу. Не был он и особенно религиозен, поэтому готовился встретить Рождество не с тоскливыми воспоминаниями, а с тихим благонравием. Он не любил задумываться и жил по установленным навсегда правилам. Только один раз в жизни он попробовал пожить своим умом — и попал на каторгу. Он вывел из этого правило — никогда не рассуждать.

В военной казарме, где нары стояли только вдоль стен, священник провёл рождественскую службу и освятил все казармы. Сразу после этого приехали плац-майор и комендант, которого у нас любили и даже уважали. Они обошли все казармы и всех поздравили.

Постепенно народ разгуливался, но трезвых оставалось гораздо больше, и было кому присмотреть за пьяными. Газин был трезв. Он намеревался гулять в конце праздника, собрав все денежки из арестантских карманов. По казармам раздавались песни. Многие расхаживали с собственными балалайками, в особом отделении образовался даже хор человек из восьми.

Между тем начинались сумерки. Среди пьянства проглядывали грусть и тоска. Народ хотел весело провести великий праздник, — и какой тяжёлый и грустный был этот день почти для каждого. В казармах становилось невыносимо и омерзительно. Мне было грустно и жалко их всех.

XI. Представление

На третий день праздника состоялось представление в нашем театре. Нам было неизвестно, знал ли о театре наш плац-майор. Такому человеку, как плац-майор, надо было обязательно что-нибудь отнять, кого-нибудь лишить права. Старший унтер-офицер не противоречил арестантам, взяв с них слово, что все будет тихо. Афишу написал Баклушин для господ офицеров и благородных посетителей, удостоивших наш театр своим посещением.

Первая пьеса называлась «Филатка и Мирошка соперники», в которой Баклушин играл Филатку, а Сироткин — Филаткину невесту. Вторая пьеса называлась «Кедрил-обжора». В заключение представлялась «пантомима под музыку».

Театр устроили в военной казарме. Половина комнаты была отдана зрителям, на другой половине была сцена. Занавес, натянутый поперёк казармы, был расписан масляной краской и сшит из холста. Перед занавесом стояли две скамейки и несколько стульев для офицеров и посторонних посетителей, которые не переводились в течение всего праздника. Позади скамеек стояли арестанты, и теснота там была невероятная.

Толпа зрителей, сдавленная со всех сторон, с блаженством на лице ожидала начала представления. Отблеск детской радости сиял на клеймёных лицах. Арестанты были в восторге. Им позволили повеселиться, забыть о кандалах и долгих годах заключения.

Часть вторая

I. Госпиталь

После праздников я заболел и отправился в наш военный госпиталь, в главном корпусе которого располагались 2 арестантские палаты. Заболевшие арестанты объявляли о своей болезни унтер-офицеру. Их записывали в книгу и отсылали с конвойным в батальонный лазарет, где действительно больных доктор записывал в госпиталь.

Назначением лекарств и распределением порций занимался ординатор, который заведовал арестантскими палатами. Нас одели в госпитальное бельё, я прошёл по чистому коридору и очутился в длинной, узкой комнате, где стояли 22 деревянные кровати.

Тяжелобольных было немного. Справа от меня лежал фальшивомонетчик, бывший писарь, незаконный сын отставного капитана. Это был коренастый парень лет 28-ми, неглупый, развязный, уверенный в своей невиновности. Он подробно рассказал мне о порядках в госпитале.

Вслед за ним ко мне подошёл больной из исправительной роты. Это был уже седой солдат по имени Чекунов. Он стал прислуживать мне, чем вызвал несколько ядовитых насмешек у чахоточного больного по фамилии Устьянцев, который, испугавшись наказания, выпил кружку вина, настоянного на табаке, и отравился. Я почувствовал, что его злость направлена скорее на меня, чем на Чекунова.

Здесь были собраны все болезни, даже венерические. Было и несколько, пришедших просто «отдохнуть». Доктора пускали их из сострадания. Внешне палата была относительно чистой, но внутренней чистотой у нас не щеголяли. Больные привыкли к этому и даже считали, что так и надо. Наказанных шпицрутенами встречали у нас очень серьёзно и молча ухаживали за несчастными. Фельдшера знали, что сдают битого в опытные руки.

После вечернего посещения доктора палату запирали, внеся в неё ночной ушат. Ночью арестантов из палат не выпускали. Эта бесполезная жестокость объяснялась тем, что арестант выйдет ночью в сортир и убежит, несмотря на то, что там окно с железной решёткой, а до сортира арестанта сопровождает вооружённый часовой. Да и куда бежать зимой в больничной одежде. От кандалов каторжника не избавляет никакая болезнь. Для больных кандалы слишком тяжелы, и эта тяжесть усугубляет их страдания.

II. Продолжение

Доктора обходили палаты утром. Перед ними посещал палату наш ординатор, молодой, но знающий лекарь. Много лекарей на Руси пользуются любовью и уважением простого народа, несмотря на всеобщее недоверие к медицине. Когда ординатор замечал, что арестант пришёл отдохнуть от работы, он записывал ему несуществующую болезнь и оставлял лежать. Старший доктор был гораздо суровее ординатора, и за это его у нас уважали.

Некоторые больные просились на выписку с не зажившей от первых палок спиной, чтобы поскорее выйти из-под суда. Вынести наказание некоторым помогала привычка. Арестанты с необыкновенным добродушием рассказывали о том, как их били, и о тех, кто их бил.

Однако не все рассказы были хладнокровны и равнодушны. Про поручика Жеребятникова рассказывали с негодованием. Это был человек лет 30-ти, высокий, жирный, с румяными щеками, белыми зубами и раскатистым смехом. Он любил сечь и наказывать палками. Поручик был утончённым гурманом в исполнительном деле: он изобретал разные противоестественные вещи, чтоб приятно пощекотать свою заплывшую жиром душу.

О поручике Смекалове, который был командиром при нашем остроге, вспоминали с радостью и наслаждением. Русский народ готов забыть любые муки за одно ласковое слово, но поручик Смекалов приобрёл особенную популярность. Был он человек простой, даже по-своему добрый и его у нас признавали за своего.

III. Продолжение

В госпитале я получил наглядное представление обо всех видах наказаний. В наши палаты сводились все наказанные шпицрутенами. Мне хотелось знать все степени приговоров, я старался представить психологическое состояние идущих на казнь.

Если назначенное число ударов арестант не выдерживал, то по приговору лекаря ему делили это число на несколько частей. Саму казнь арестанты переносили мужественно. Я заметил, что розги в большом количестве — самое тяжёлое наказание. С пятисот розог можно засечь человека до смерти, а пятьсот палок можно перенести без опасности для жизни.

Свойства палача есть почти в каждом человеке, но развиваются они неравномерно. Палачи бывают двух видов: добровольные и подневольные. К подневольному палачу народ испытывает безотчётный, мистический страх.

Подневольный палач — это ссыльный арестант, поступивший в ученики к другому палачу и оставленный навсегда при остроге, где он имеет своё хозяйство и находится под охраной. У палачей есть деньги, они хорошо питаются, пьют вино. Слабо наказать палач не может; но за взятку он обещает жертве, что не прибьёт ее очень больно. Если на его предложение не соглашаются, он наказывает варварски.

Лежать в госпитале было скучно. Приход новичка всегда производил оживление. Радовались даже сумасшедшим, которых приводили на испытание. Подсудимые прикидывались сумасшедшими, чтобы избавиться от наказания. Некоторые из них, покуролесив два-три дня, утихали и просились на выписку. Настоящие сумасшедшие были наказанием для всей палаты.

Тяжелобольные любили лечиться. Кровопускания принимались с удовольствием. Наши банки были особого рода. Машинку, которой рассекается кожа, фельдшер потерял или испортил, и вынужден был делать 12 надрезов для каждой банки ланцетом.

Самое грустное время наступало поздним вечером. Становилось душно, вспоминались яркие картины прошлой жизни. Однажды ночью я услышал рассказ, который показался мне горячечным сном.

IV. Акулькин муж

Поздней ночью я проснулся и услышал, как неподалёку от меня двое шептались между собой. Рассказчик Шишков был ещё молодой, лет 30-ти, гражданский арестант, пустой, взбалмошный и трусоватый человек небольшого роста, худощавый, с беспокойными или тупо задумчивыми глазами.

Речь шла об отце жены Шишкова, Анкудиме Трофимыче. Это был богатый и уважаемый старик 70-ти лет, имел торги и большую заимку, держал троих работников. Анкудим Трофимыч был женат второй раз, имел двух сыновей и старшую дочь Акулину. Её любовником считался друг Шишкова Филька Морозов. У Фильки в ту пору умерли родители, и он собирался прогулять наследство и податься в солдаты. Жениться на Акульке он не желал. Шишков тогда тоже похоронил отца, а его мать работала на Анкудима — пекла пряники на продажу.

Однажды Филька подбил Шишкова вымазать Акульке ворота дёгтем — не хотел Филька, чтобы она вышла замуж за старого богача, который к ней посватался. Тот услыхал, что про Акульку слухи пошли, — и на попятный. Мать надоумила Шишкова жениться на Акульке — замуж теперь её никто не брал, а приданое за ней хорошее давали.

До самой свадьбы Шишков без просыпу пьянствовал. Филька Морозов грозился ему все ребра сломать, а с женой его спать каждую ночь. Анкудим на свадьбе слёзы лил, знал, что на муки дочь отдаёт. А Шишков ещё до венца плеть с собой припас, и решил натешиться над Акулькой, чтобы знала, как бесчестным обманом замуж выходить.

После свадьбы оставили их с Акулькой в клети. Она сидит белая, ни кровинки в лице от страха. Шишков плеть приготовил и у постели положил, а Акулька невинной оказалась. Стал он перед ней тогда на колени, прощения попросил, и поклялся отомстить Фильке Морозову за позор.

Некоторое время спустя Филька предложил Шишкову продать ему жену. Чтобы заставить Шишкова, Филька пустил слух, что тот не спит с женой, потому что вечно пьян, а жена в это время других принимает. Обидно было Шишкову, и стал он с тех пор жену бить с утра до вечера. Старик Анкудим вступиться приходил, а потом отступился. Матери Шишков вмешиваться не позволял, убить грозился.

Филька тем временем совсем спился и пошёл в наёмники к мещанину, за старшего сына. Жил Филька у мещанина в своё удовольствие, пил, с дочерьми его спал, хозяина за бороду таскал. Мещанин терпел — Филька должен был за его старшего сына в солдаты идти. Когда везли Фильку в солдаты сдавать, увидел он по дороге Акульку, остановился, поклонился ей в землю и прощения попросил за подлость свою. Акулька его простила, а&n

Эта повесть не имеет строго очерченного сюжета и представляет собой зарисовки из жизни каторжников, представленных в хронологическом порядке. В этой работе Достоевский описывает личные впечатления от пребывания в ссылке, рассказывает истории из жизни других узников, а также создает психологические зарисовки и высказывает философские размышления.

Александр Горянчиков, потомственный дворянин, получает 10 лет каторжных работ за убийство жены. Александр Петрович убил жену из ревности, в чем сам признался следствию, после каторги он обрывает все контакты с родственниками и знакомыми и остается жить в сибирском городке К., в котором ведет замкнутый образ жизни, зарабатывая на пропитание репетиторством.

Дворянин Горянчиков тяжело переживает свое заключение в остроге, так как он не привык находиться среди простых крестьян. Многие заключенные принимает его за неженку, презирают его за высокородную неуклюжесть в бытовых делах, нарочитую брезгливость, но уважают его высокое происхождение. Первое время Александр Петрович пребывает в шоке от нахождения в тяжелой крестьянской атмосфере, однако это впечатление скоро проходит и Горянчиков начинает с неподдельным интересом изучать острожских арестантов, открывая для себя сущность простого народа, его пороки и благородства.

Александр Петрович попадает во второй разряд сибирской каторги – крепость, первым разрядом в этой системе являлась непосредственно каторга, третьим – заводы. Каторжане считали, что тяжесть каторги уменьшается от каторги к заводу, однако невольники второго разряда находились под постоянным наблюдением военных и часто мечтали перейти то в первый разряд, то в третий. Наряду с обычными заключенными, в крепости, где отбывал заключение Горянчиков, содержалось специфическое отделение арестантов, осужденных за особо тяжкие преступления.

Александр Петрович знакомится со многими арестантами. Аким Акимыч, бывший дворянин, с которым Горянчиков завел дружбу, осужден на 12 лет каторги за расправу над кавказским князьком. Аким крайне педантичный и благонравный человек. Еще один дворянин, А-в, осужден на десять лет каторги за ложный донос, на котором он хотел сколотить состояние. Тяжелая работа на каторге не привела А-в к раскаянию, а наоборот развратила, превратив дворянина в доносчика и подлеца. А-в является символом полного морального разложения человека.

Страшный целовальник Газин, самый крепкий каторжанин в крепости, осужденный за убийства маленьких детей. Поговаривали, что Газин наслаждался страхом и мучениями невинных ребят. Контрабандист Осип, возведший контрабанду до степени искусства, проносил в крепость вино и запрещенные продукты, работал поваром в остроге и за деньги арестантов готовил им сносную пищу.

Дворянин живет среди простого народа и познает такие житейские премудрости, как можно заработать деньги на каторге, как пронести в острог вино. Он узнает о том, на какие работы привлекаются заключенные, как они относятся к начальству и к самой каторге. О чем каторжане мечтают, что им разрешено, а что запрещено, на что начальство острога будет смотреть сквозь пальцы, а за что каторжане получат суровое наказание.

Записки из мертвого дома Федор Достоевский

(Пока оценок нет)

Название: Записки из мертвого дома

О книге «Записки из мертвого дома» Федор Достоевский

«Записки из Мертвого дома» Федор Михайлович Достоевский написал незадолго после того, как вернулся с каторги. Будучи арестованным по политическому делу петрашевцев, он четыре года провел на каторге в Омске. Так что практически все события разворачиваются в каторжных бараках в остроге, одном из многих сотен в России, куда отправлялись тысячи и тысячи заключенных.

Александр Петрович Горянчиков – дворянин, которого сослали в острог за убийство жены, в котором он сам же признался. На каторге герой находится под двойным угнетением. С одной стороны, он никогда не оказывался в условиях, подобных каторжным. Неволя кажется ему страшнейшим наказанием. С другой стороны, прочие заключенные не любят его и презирают за неподготовленность. Ведь Александр Петрович – барин, хоть и бывший, и раньше мог командовать простыми крестьянами.

«Записки из Мертвого дома» не содержат целостного сюжета, хотя в них есть главный герой – Александр Горянчиков (хотя можно не сомневаться, чьи мысли, слова и ощущения он ретранслирует). Все события романа рассказаны в хронологическом порядке и отражают, как медленно и болезненно герой адаптировался к каторге. Повесть состоит из небольших зарисовок, героями которых становятся люди из окружения Александра Горянчикова, он сам и надзиратели, или же имеют вид вставных историй, услышанных героями.

В них Федор Достоевский пытался фиксировать пережитое во время собственного пребывания на каторге, поэтому произведение имеет скорее документальный характер. В главах встречаются личные впечатления автора, пересказ историй других каторжан, переживания, рассуждения о религии, чести, жизни и смерти.

Главное место в «Записках из Мертвого дома» отводится подробному описанию быта и негласного кодекса поведения каторжан. Авто рассказывает про их отношение друг к другу, про тяжелый труд и почти армейскую дисциплину, веру в бога, судьбы заключенных и преступления, за которые их осудили. Федор Достоевский рассказывает, о ежедневном быте каторжан, о развлечениях, мечтах, отношениях, наказаниях и маленьких радостях. В этой повести автор сумел собрать весь спектр человеческой нравственности: от доносчика и предателя, способного клеветать за деньги, до добросердечной вдовы, которая бескорыстно заботится о заключенных. Автор рассказывает о национальном составе и разных сословиях (дворяне, крестьяне, солдаты) людей, попавших в нечеловеческие условия. Практически все истории из их жизни (а некоторые из них удастся проследить до конца) трепетно переданы автором. Достоевский упоминает также о том, что происходит с этими людьми, когда их каторга (а это целая жизнь лет) заканчивается.

На нашем сайте о книгах сайт вы можете скачать бесплатно без регистрации или читать онлайн книгу «Записки из мертвого дома» Федор Достоевский в форматах epub, fb2, txt, rtf, pdf для iPad, iPhone, Android и Kindle. Книга подарит вам массу приятных моментов и истинное удовольствие от чтения. Купить полную версию вы можете у нашего партнера. Также, у нас вы найдете последние новости из литературного мира, узнаете биографию любимых авторов. Для начинающих писателей имеется отдельный раздел с полезными советами и рекомендациями, интересными статьями, благодаря которым вы сами сможете попробовать свои силы в литературном мастерстве.

Цитаты из книги «Записки из мертвого дома» Федор Достоевский

Высшая и самая резкая характеристическая черта нашего народа – это чувство справедливости и жажда ее.

Деньги есть чеканенная свобода, а потому для человека, лишенного совершенно свободы, они дороже вдесятеро.

Одним словом, право телесного наказания, данное одному над другим, есть одна из язв общества, есть одно из самых сильных средств для уничтожения в нем всякого зародыша, всякой попытки гражданственности и полное основание к непременному и неотразимому его разложению.

Тиранство есть привычка; оно одарено развитием, оно развивается, наконец, в болезнь.

Но все обаяние его прошло, только что он снял мундир. В мундире он был гроза, бог. В сюртуке он вдруг стал совершенно ничем и смахивал на лакея. Удивительно, как много составляет мундир у этих людей.

Впечатление о реалиях тюремной или каторжной жизни – достаточно распространенная тематика в русской литературе как в поэзии, так и в прозе. Литературные шедевры, в которых воплощены картины жизни заключенных, принадлежат перу Александра Солженицына, Антона Чехова и других великих русских писателей. Одним из первых открыть читателю картины другого, неизведанного обычным людям мира тюрьмы, с его законами и правилами, специфической речью, своей социальной иерархией осмелился мастер психологического реализма – Федор Михайлович Достоевский.

Хотя произведение относится к раннему творчеству великого писателя, когда он еще оттачивал свое прозаическое мастерство, в повести уже чувствуются попытки психологического анализа состояния человека, находящегося в критических условиях жизни. Достоевский не просто воссоздает реалии тюремной действительности, автор методом аналитического отображения исследует впечатления людей от нахождения в остроге, их физическое и психологическое состояние, влияние каторги на индивидуальную оценку и самообладание героев.

Анализ произведения

Интересен жанр произведения. В академической критике жанр его определяют как повесть в двух частях. Однако сам автор назвал его записками, то есть жанром, близким к мемуарно-эпистолярному. Воспоминания автора – это не размышления о своей судьбе или событиях из собственной жизни. «Записки из Мертвого дома» – это документальное воссоздание картин тюремной действительности, которые стали результатом осмысления увиденного и услышанного за четыре года, проведенных Ф.М. Достоевским на каторге в Омске.

Стиль повести

«Записки из Мертвого дома» Достоевского представляют собой повествование в повествовании. Во введении речь ведется от лица безымянного автора, который повествует о неком человеке – дворянине Александре Петровиче Горянчикове.

Из слов автора читателю становится известным, что Горянчиков – человек лет 35-ти доживает свой век в небольшом сибирском городке К. За убийство собственной жены, Александр был приговорен к 10 годам каторжных работ, после которых живет на поселении в Сибири.

Однажды повествователь, проезжая мимо дома Александра, увидел свет и понял, что бывший заключенный что-то пишет. Несколько позже рассказчик узнал о его смерти, а хозяйка квартиры отдала ему бумаги покойного, среди которых была тетрадка с описанием тюремных воспоминаний. Свое творение Горянчиков назвал «Сцены из Мертвого дома». Дальнейшие элементы композиции произведения представляют 10 глав, раскрывающие реалии лагерной жизни, повествование в которых ведется от лица Александра Петровича.

Система персонажей произведения достаточно разнообразна. Однако «системой» в истинном значении этого термина ее назвать нельзя. Персонажи появляются и исчезают вне сюжетной структуры и логики повествования. Герои произведения – это все те, кто окружает заключенного Горянчикова: соседи по бараку, другие заключенные, работники лазарета, надзиратели, военные, жители города. Понемногу рассказчик знакомит читателя с некоторыми заключенными или персоналом лагеря, как бы невзначай повествуя о них. Существуют доказательства реального существования некоторых персонажей, чьи имена были несколько изменены Достоевским.

Главным героем художественно-документального произведения является Александр Петрович Горянчиков, от чьего лица ведется повествование. Его глазами читатель видит картины лагерной жизни. Через призму его отношения воспринимаются персонажи окружающих каторжников, а по окончании его срока заключения обрывается повесть. Из повествования мы больше узнаем о других, нежели об Александре Петровиче. Ведь по сути, что читатель знает о нем? Горянчиков был осужден за убийство жены из ревности и приговорен к каторге на 10 лет. В начале повести герою 35 лет. Спустя три месяца он умирает. Достоевский не акцентирует максимальное внимание на образе Александра Петровича, так как в повести есть два более глубоких и важных образа, которые сложно назвать героями.

В основе произведения образ российского лагеря для каторжников. Автор подробно описывает быт и околицы лагеря, его устав и распорядок жизни в нем. Рассказчик размышляет о том, как и почему люди оказываются там. Кто-то преднамеренно совершает преступление с целью уйти от мирской жизни. Многие из заключенных – настоящие преступники: воры, аферисты, убийцы. А кто-то совершает преступление, защищая свое достоинство или честь своих близких, например, дочери или сестры. Есть среди заключенных и неугодные современной автору власти элементы, то есть политические заключенные. Александру Петровичу непонятно, как можно их объединить все их вместе и наказывать практически одинаково.

Достоевский дает имя образу лагеря устами Горянчикова – Мертвый дом. Этот аллегорический образ раскрывает отношение автора к одному из главных образов. Мертвый дом – то место, где люди не живут, а существуют в ожидании жизни. Где-то глубоко в душе, пряча от насмешек других заключенных, лелеют надежду о свободной полноценной жизни. А некоторые лишены даже ее.

Главным образом произведения, без сомнения, является русский народ, во всем своем разнообразии. Автор показывает различные слои русских по национальности людей, а также поляков, украинцев, татар, чеченцев, которых в Мертвом доме объединила одна судьба.

Главная идея повести

Места лишения свободы, особенно на отечественном грунте, представляют собой особый мир, закрытый и неведомый другим людям. Живя обычной мирской жизнью, мало кто задумывается о том, каково это место содержания преступников, заключение которых сопровождается нечеловеческими физическими нагрузками. Пожалуй, лишь тот, кто побывал в Мертвом доме, имеет представление об этом месте. Достоевский с 1954 по 1954 года находился в каторжном заключении. Писатель поставил перед собой цель – показать все особенности Мертвого дома глазами заключенного, что и стало основной идеей документальной повести.

Сначала Достоевского ужасала мысль о том, среди какого контингента он находится. Но склонность к психологическому анализу личности привела его к наблюдениям за людьми, их состоянием, реакциями, поступками. В первом письме по выходу из острога Федор Михайлович писал брату, что четыре года, проведенные среди реальных преступников и невинно осужденных людей, он не потерял даром. Пусть он не узнал России, зато русский народ он узнал хорошо. Настолько хорошо, как его, быть может, не узнал никто. Еще одной идеей произведения является отражение состояния заключенного.

Введение

Алек-сандра Петро-вича Горян-чи-кова я встретил в маленьком сибир-ском городке. Родив-шись в России дворя-нином, он стал ссыльно-каторжным второго разряда за убий-ство жены. Отбыв 10 лет каторги, он доживал свой век в городке К. Это был бледный и худой человек лет трид-цати пяти, маленький и тщедушный, нелю-димый и мнительный. Проезжая однажды ночью мимо его окон, я заметил в них свет и решил, что он что-то пишет.

Вернув-шись в городок месяца через три, я узнал, что Алек-сандр Петрович умер. Его хозяйка отдала мне его бумаги. Среди них была тетрадка с описа-нием каторжной жизни покой-ного. Эти записки — «Сцены из Мёрт-вого дома», как он их называл, — пока-за-лись мне любо-пыт-ными. На пробу выбираю несколько глав.

I. Мёртвый дом

Острог стоял у крепост-ного вала. Большой двор был обнесён забором из высоких заост-рённых столбов. В ограде были крепкие ворота, охра-ня-емые часо-выми. Здесь был особенный мир, со своими зако-нами, одеждой, нравами и обычаями.

По сторонам широ-кого внут-рен-него двора тяну-лись две длинные одно-этажные казармы для арестантов. В глубине двора — кухня, погреба, амбары, сараи. В сере-дине двора ровная площадка для поверок и пере-кличек. Между стро-е-ниями и забором оста-ва-лось большое простран-ство, где неко-торые заклю-ченные любили побыть одни.

На ночь нас запи-рали в казарме, длинной и душной комнате, осве-щённой саль-ными свечами. Зимой запи-рали рано, и в казарме часа четыре стоял гам, хохот, руга-тель-ства и звон цепей. Посто-янно в остроге нахо-ди-лось человек 250. Каждая полоса России имела тут своих пред-ста-ви-телей.

Большая часть арестантов — ссыльно-каторжные граж-дан-ского разряда, преступ-ники, лишенные всяких прав, с заклей-мён-ными лицами. Они присы-ла-лись на сроки от 8 до 12 лет, а потом рассы-ла-лись по Сибири на посе-ление. Преступ-ники воен-ного разряда присы-ла-лись на короткие сроки, а потом возвра-ща-лись туда, откуда пришли. Многие из них возвра-ща-лись в острог за повторные преступ-ления. Этот разряд назы-вался «всегдашним». В «особое отде-ление» преступ-ники присы-ла-лись со всей Руси. Они не знали своего срока и рабо-тали больше остальных каторж-ников.

Декабрь-ским вечером я вошёл в этот странный дом. Мне надо было привык-нуть к тому, что я никогда не буду один. О прошлом арестанты гово-рить не любили. Боль-шин-ство умело читать и писать. Разряды разли-ча-лись по разно-цветной одежде и по-разному выбритым головам. Боль-шин-ство каторжан были угрю-мыми, завист-ли-выми, тщеслав-ными, хваст-ли-выми и обид-чи-выми людьми. Больше всего цени-лась способ-ность ничему не удив-ляться.

По казармам велись беско-нечные сплетни и интриги, но против внут-ренних уставов острога никто не смел восста-вать. Бывали харак-теры выда-ю-щиеся, подчи-няв-шиеся с трудом. Прихо-дили в острог люди, которые совер-шали преступ-ления из тщеславия. Такие новички быстро пони-мали, что здесь удив-лять некого, и попа-дали в общий тон особого досто-ин-ства, который был принят в остроге. Руга-тель-ство было возве-дено в науку, которую разви-вали беспре-рывные ссоры. Сильные люди в ссоры не всту-пали, были рассу-ди-тельны и послушны, — это было выгодно.

Каторжную работу нена-ви-дели. Многие в остроге имели своё собственное дело, без кото-рого не смогли бы выжить. Арестантам запре-ща-лось иметь инстру-менты, но началь-ство смот-рело на это сквозь пальцы. Тут встре-ча-лись всевоз-можные ремёсла. Заказы работ добы-ва-лись из города.

Деньги и табак спасали от цинги, а работа спасала от преступ-лений. Несмотря на это, и работа и деньги запре-ща-лись. По ночам произ-во-ди-лись обыски, отби-ра-лось всё запре-щённое, поэтому деньги сразу пропи-ва-лись.

Тот, кто ничего не умел, стано-вился пере-куп-щиком или ростов-щиком. под залог прини-ма-лись даже казённые вещи. Почти у каждого был сундук с замком, но это не спасало от воров-ства. Были и цело-валь-ники, торго-вавшие вином. Бывшие контра-бан-дисты быстро нахо-дили приме-нение своему мастер-ству. Был еще один посто-янный доход, — пода-яние, которое всегда дели-лось поровну.

II. Первые впечат-ления

Вскоре я понял, что тяжесть каторжной работы работы состояла в том, что она — вынуж-денная и беспо-лезная. Зимой казённой работы было мало. Все возвра-ща-лись в острог, где своим ремеслом зани-ма-лась только треть арестантов, остальные сплет-ни-чали, пили и играли в карты.

По утрам в казармах было душно. В каждой казарме был арестант, который назы-вался параш-ником и не ходил на работу. Он должен был мыть нары и полы, выно-сить ночной ушат и прино-сить два ведра свежей воды — для умывания, и для питья.

Пона-чалу на меня смот-рели косо. Бывших дворян в каторге никогда не признают за своих. Особенно доста-ва-лось нам на работе, за то, что у нас было мало сил, и мы не могли им помо-гать. Поль-ских шлях-тичей, которых было человек пять, не любили ещё больше. Русских дворян было четверо. Один — шпион и доносчик, другой — отце-убийца. Третьим был Аким Акимыч, высокий, худо-щавый чудак, честный, наивный и акку-ратный.

Служил он офицером на Кавказе. Один соседний князёк, считав-шийся мирным, напал ночью на его крепость, но неудачно. Аким Акимыч расстрелял этого князька перед своим отрядом. Его приго-во-рили к смертной казни, но смяг-чили приговор и сослали в Сибирь на 12 лет. Арестанты уважали Акима Акимыча за акку-рат-ность и умелость. Не было ремесла, кото-рого бы он не знал.

Дожи-даясь в мастер-ской смены кандалов, я расспросил Акима Акимыча о нашем майоре. Он оказался непо-ря-дочным и злым чело-веком. На арестантов он смотрел как на своих врагов. В остроге его нена-ви-дели, боялись как чумы и даже хотели убить.

Между тем в мастер-скую явились несколько калашниц. До зрелого возраста они прода-вали калачи, которые пекли их матери. Повзрослев, они прода-вали совсем другие услуги. Это было сопря-жено с боль-шими труд-но-стями. Надо было выбрать время, место, назна-чить свидание и подку-пить конвойных. Но всё-таки мне удава-лось иногда быть свиде-телем любовных сцен.

Обедали арестанты посменно. В первый мой обед между арестан-тами зашла речь о каком-то Газине. Поляк, который сидел рядом, рассказал, что Газин торгует вином и пропи-вает зара-бо-танное. Я спросил, почему многие арестанты на меня смотрят косо. Он объяснил, что они злятся на меня за то, что я дворянин, многие из них хотели бы унизить меня, и добавил, что я еще не раз встречу непри-ят-ности и брань.

III. Первые впечат-ления

Арестанты ценили деньги наравне со свободой, но их было трудно сохра-нить. Либо деньги отбирал майор, либо их крали свои. Впослед-ствии мы отда-вали деньги на хранение старику старо-веру, посту-пив-шему к нам из старо-ду-бов-ских слобод.

Это был маленький, седенький старичок лег шести-де-сяти, спокойный и тихий, с ясными, свет-лыми глазами в окру-жении мелких лучи-стых морщинок. Старик, вместе с другими фана-ти-ками, поджог едино-вер-че-скую церковь. Как один из зачин-щиков он был сослан на каторгу. Старик был зажи-точным меща-нином, дома оставил семью, но с твёр-до-стью пошёл в ссылку, считая её «мукою за веру». Арестанты уважали его и были уверены, что старик не может украсть.

В остроге было тоск-ливо. Арестантов тянуло заку-тить на весь капитал, чтобы забыть свою тоску. Иногда человек работал по нескольку месяцев только для того, чтоб в один день спустить весь зара-боток. Многие из них любили заво-дить себе яркие обновки и ходить в празд-ники по казармам.

Торговля вином было делом риско-ванным, но выгодным. В первый раз цело-вальник сам проносил в острог вино и выгодно его продавал. После второго и третьего раза он осно-вывал насто-ящую торговлю и заводил агентов и помощ-ников, которые риско-вали вместо него. Аген-тами обычно стано-ви-лись промо-тав-шиеся гуляки.

В первые дни моего заклю-чения я заин-те-ре-со-вался молодым арестантом по имени Сироткин. Ему было не более 23-х лет. Он считался одним из самых опасных военных преступ-ников. В острог он попал за то, что убил своего ротного коман-дира, который всегда был им недо-волен. Сироткин дружил с Газиным.

Газин был татарин, очень сильный, высокий и мощный, с непро-пор-цио-нально огромной головой. В остроге гово-рили, что он беглый военный из Нерчинска, в Сибирь был сослан не раз, и наконец попал в особое отде-ление. В остроге он вел себя благо-ра-зумно, ни с кем не ссорился и был необ-щи-телен. Было заметно, что он неглуп и хитёр.

Всё звер-ство натуры Газина прояв-ля-лось, когда он напи-вался. Он приходил в страшную ярость, хватал нож и бросался на людей. Арестанты нашли способ справ-ляться с ним. Человек десять броса-лись на него и начи-нали бить, пока он не терял сознания. Потом его заво-ра-чи-вали в полу-шубок и отно-сили на нары. Наутро он вставал здоровый и выходил на работу.

Ввалив-шись в кухню, Газин стал приди-раться ко мне и моему това-рищу. Видя, что мы решили молчать, он задрожал от бешен-ства, схватил тяжёлый лоток для хлеба и замах-нулся. Несмотря на то, что убий-ство грозило непри-ят-но-стями всему острогу, все притихли и выжи-дали — до такой степени была сильна в них нена-висть к дворянам. Только он хотел опустить лоток, кто-то крикнул, что украли его вино, и он бросился из кухни.

Весь вечер меня зани-мала мысль о нера-вен-стве нака-зания за одни и те же преступ-ления. Иногда преступ-ления нельзя срав-ни-вать. Например, один зарезал чело-века просто так, а другой убил, защищая честь невесты, сестры, дочери. Ещё одно различие — в нака-занных людях. Человек обра-зо-ванный, с развитой сове-стью, сам себя осудит за свое преступ-ление. Другой даже не думает о совер-шённом им убий-стве и считает себя правым. Бывают и такие, которые совер-шают преступ-ления, чтоб попасть в каторгу и изба-виться от тяжёлой жизни на воле.

IV. Первые впечат-ления

После последней поверки из началь-ства в казарме оста-ва-лись инвалид, наблю-да-ющий за порядком, и старший из арестантов, назна-ча-емый плац-майором за хорошее пове-дение. В нашей казарме старшим оказался Аким Акимыч. На инва-лида арестанты не обра-щали внимания.

Каторжное началь-ство всегда отно-си-лось к арестантам с опаской. Арестанты созна-вали, что их боятся, и это прида-вало им куражу. Самый лучший начальник для арестантов тот, кто их не боится, а самим арестантам приятно такое доверие.

Вечером наша казарма приняла домашний вид. Кучка гуляк засела вокруг коврика за карты. В каждой казарме был арестант, который сдавал напрокат коврик, свечу и заса-ленные карты. Всё это назы-ва-лось «майдан». Прислужник при майдане стоял на карауле всю ночь и преду-пре-ждал о появ-лении плац-майора или кара-ульных.

Моё место было на нарах у двери. Рядом со мной поме-щался Аким Акимыч. Слева разме-ща-лась кучка кавказ-ских горцев, осуж-дённых за грабежи: трое даге-стан-ских татар, два лезгина и один чеченец. Даге-стан-ские татары были родными братьями. Самому млад-шему, Алею, краси-вому парню с боль-шими чёрными глазами, было около 22-х лет. На каторгу они попали за то, что огра-били и заре-зали армян-ского купца. Братья очень любили Алея. Несмотря на внешнюю мягкость, у Алея был сильный характер. Он был спра-ведлив, умён и скромен, избегал ссор, хотя умел за себя постоять. За несколько месяцев я научил его гово-рить по-русски. Алей освоил несколько ремёсел, и братья горди-лись им. С помощью Нового завета я научил его читать и писать по-русски, чем заслужил благо-дар-ность его братьев.

Поляки на каторге состав-ляли отдельную семью. Неко-торые из них были обра-зо-ванные. Обра-зо-ванный человек в каторге должен привык-нуть к чужой для него среде. Часто одина-ковое для всех нака-зание стано-вится для него вдеся-теро мучи-тельней.

Из всех каторжных поляки любили только еврея Исайя Фомича, похо-жего на общи-пан-ного цыпленка чело-века лет 50-ти, малень-кого и слабого. Пришёл он по обви-нению в убий-стве. В каторге жить ему было легко. Будучи ювелиром, он был завален работой из города.

Ещё в нашей казарме было четыре старо-об-рядца; несколько мало-россов; моло-денький каторжный лет 23-х, убивший восемь человек; кучка фаль-ши-во-мо-нет-чиков и несколько мрачных лично-стей. Все это мельк-нуло передо мной в первый вечер моей новой жизни среди дыма и копоти, при звоне кандалов, среди проклятий и бесстыд-ного хохота.

V. Первый месяц

Через три дня я вышел на работу. В то время среди враж-дебных лиц я не мог разгля-деть ни одного добро-же-ла-тель-ного. Привет-ливей всех был со мной Аким Акимыч. Рядом со мной был ещё один человек, кото-рого я хорошо узнал только через много лет. Это был арестант Сушилов, который мне прислу-живал. У меня был и другой прислужник, Осип, один из четырех поваров, выбранных арестан-тами. Повара не ходили на работу, и в любой момент могли отка-заться от этой долж-ности. Осипа выби-рали несколько лет подряд. Он был человек честный и кроткий, хотя и пришел за контра-банду. Вместе с другими пова-рами он торговал вином.

Осип готовил мне еду. Сушилов сам стал мне стирать, бегать по разным пору-че-ниям и чинить мою одежду. Он не мог не служить кому-нибудь. Сушилов был человек жалкий, безот-ветный и забитый от природы. Разговор давался ему с большим трудом. Он был сред-него роста и неопре-де-лённой внеш-ности.

Арестанты посме-и-ва-лись над Суши-ловым потому, что он сменился по дороге в Сибирь. Смениться — значит поме-няться с кем-нибудь именем и участью. Обычно это делают арестанты, имеющие большой срок каторги. Они находят таких недотёп, как Сушилов, и обма-ны-вают их.

Я смотрел на каторгу с жадным внима-нием, меня пора-жали такие явления, как встреча с арестантом А-вым. Он был из дворян и доносил нашему плац-майору обо всём, что дела-ется в остроге. Поссо-рив-шись с родными, А-ов покинул Москву и прибыл в Петер-бург. Чтоб добыть денег, он пошёл на подлый донос. Его обли-чили и сослали в Сибирь на десять лет. Каторга развя-зала ему руки. Ради удовле-тво-рения своих звер-ских инстинктов он был готов на всё. Это было чудо-вище, хитрое, умное, красивое и обра-зо-ванное.

VI. Первый месяц

В пере-плете Еван-гелия у меня было спря-тано несколько рублей. Эту книгу с день-гами пода-рили мне в Тобольске другие ссыльные. Есть в Сибири люди, которые беско-рыстно помо-гают ссыльным. В городе, где нахо-дился наш острог, жила вдова, Настасья Ивановна. Многого она сделать не могла из-за бедности, но мы чувство-вали, что там, за острогом, у нас есть друг.

В эти первые дни я думал о том, как поставлю себя в остроге. Я решил посту-пать, как велит совесть. На четвёртый день меня отпра-вили разби-рать старые казённые барки. Этот старый мате-риал ничего не стоил, и арестанты посы-ла-лись для того, чтобы не сидеть сложа руки, что и сами арестанты хорошо пони-мали.

За работу приня-лись вяло, нехотя, неумело. Через час пришел кондуктор и объявил урок, выполнив который можно будет идти домой. Арестанты быстро приня-лись за дело, и пошли домой усталые, но довольные, хоть и выиг-рали всего каких-то полчаса.

Я везде мешал, меня чуть ли не с бранью отго-няли прочь. Когда же я отошел в сторонку, тотчас закри-чали, что я плохой работник. Они были рады поиз-де-ваться над бывшим дворян-чиком. Несмотря на это, я решил держать себя как можно проще и неза-ви-симее, не боясь их угроз и нена-висти.

По их поня-тиям, я должен был вести себя как дворянин-бело-ручка. Они ругали бы меня за это, но уважали бы про себя. Такая роль была не для меня; я пообещал себе не прини-жать перед ними ни моего обра-зо-вания, ни образа мыслей. Если бы я стал подли-зы-ваться и фами-льяр-ни-чать с ними, они поду-мали бы, что я делаю это из страха, и с презре-нием обошлись бы со мной. Но и замы-каться перед ними мне не хоте-лось.

Вечером я скитался один за казар-мами и вдруг увидал Шарика, нашу острожную собаку, довольно большую, черную с белыми пятнами, с умными глазами и пуши-стым хвостом. Я погладил её и дал ей хлеба. Теперь, возвра-щаясь с работы, я спешил за казармы с визжащим от радости Шариком, обхва-тывал его голову, и сладко-горькое чувство щемило мне сердце.

VII. Новые знаком-ства. Петров

Я стал привы-кать. Я уже не слонялся по острогу как поте-рянный, любо-пытные взгляды каторжан не оста-нав-ли-ва-лись на мне так часто. Меня пора-жало легко-мыслие каторж-ников. Свободный человек наде-ется, но он живёт, действует. Надежда заклю-чён-ного — совсем другого рода. Даже страшные преступ-ники, прико-ванные к стене цепью, мечтают прой-тись по двору острога.

За любовь к работе каторж-ники насме-ха-лись надо мной, но я знал, что работа меня спасёт, и не обращал на них внимания. Инже-нерное началь-ство облег-чало работу дворянам, как людям слабым и неумелым. Обжи-гать и толочь алебастр назна-чали чело-века три-четыре во главе с мастером Алма-зовым, суровым, смуглым и сухо-щавым чело-веком в летах, необ-щи-тельным и брюзг-ливым. Другая работа, на которую меня посы-лали, — вертеть точильное колесо в мастер-ской. Если выта-чи-вали что-нибудь большое, мне в помощь посы-лали ещё одного дворя-нина. Эта работа в продол-жение нескольких лет оста-ва-лась за нами.

Посте-пенно стал расши-ряться круг моих знакомств. Первым стал посе-щать меня арестант Петров. Он жил в особом отде-лении, в самой отда-лённой от меня казарме. Петров был невы-со-кого роста, креп-кого сложения, с приятным широ-ко-скулым лицом и смелым взглядом. Ему было лет 40. Говорил он со мной непри-нуж-дённо, держал себя поря-дочно и дели-катно. Такие отно-шения продол-жа-лись между нами несколько лет и никогда не стано-ви-лись ближе.

Петров был самым реши-тельным и бесстрашным из всех каторж-ников. Его страсти, как горячие угли, были посы-паны золою и тихо тлели. Он ссорился редко, но ни с кем не был дружен. Его всё инте-ре-со-вало, но он ко всему оста-вался равно-душен и слонялся по острогу без дела. Такие люди резко прояв-ляют себя в крити-че-ские минуты. Они не зачин-щики дела, но главные его испол-ни-тели. Они первые пере-ска-ки-вают через главное препят-ствие, все броса-ются за ними и слепо идут до последней черты, где и кладут свои головы.

VIII. Реши-тельные люди. Лучка

Реши-тельных людей в каторге было мало. Сначала я сторо-нился этих людей, но потом изменил свои взгляды даже на самых страшных убийц. О неко-торых преступ-ле-ниях трудно было соста-вить мнение, так много было в них стран-ного.

Арестанты любили похва-литься своими «подви-гами». Однажды я услышал рассказ о том, как арестант Лука Кузьмич для своего удоволь-ствия убил одного майора. Этот Лука Кузьмич был маленький, тоненький, моло-денький арестантик из хохлов. Он был хвастлив, заносчив, само-любив, каторж-ники его не уважали и назы-вали Лучкой.

Свою историю Лучка расска-зывал тупому и огра-ни-чен-ному, но доброму парню, соседу по нарам, арестанту Кобы-лину. Лучка расска-зывал громко: ему хоте-лось, чтобы все его слышали. Это случи-лось во время пере-сылки. С ним сидело человек 12 хохлов, высоких, здоровых, но смирных. Еда плохая, да майор ими вертит, как его милости угодно. Взбу-до-ражил Лучка хохлов, потре-бо-вали майора, а сам еще с утра у соседа нож взял. Вбежал майор, пьяный, кричит. «Я царь, я и бог!» Лучка подо-брался поближе, да и воткнул ему нож в живот.

К несча-стью, такие выра-жения, как: «Я царь, я и бог», употреб-ля-лись многими офице-рами, особенно теми, кто вышел из нижних чинов. Перед началь-ством они подо-бо-страстны, но для подчи-нённых они стано-вятся неогра-ни-чен-ными пове-ли-те-лями. Это очень раздра-жает арестантов. Каждый арестант, как бы он ни был унижен, требует уважения к себе. Я видел, какое действие благо-родные и добрые офицеры произ-во-дили на этих униженных. Они, как дети, начи-нали любить.

За убий-ство офицера Лучке дали 105 плетей. Хоть Лучка и убил шесть человек, но в остроге его никто не боялся, хотя в душе он мечтал прослыть страшным чело-веком.

IX. Исай Фомич. Баня. Рассказ Баклу-шина

Дня за четыре до Рожде-ства нас повели в баню. Больше всех радо-вался Исай Фомич Бумштейн. Каза-лось, он совсем не жалел, что попал на каторгу. Он делал только ювелирную работу и жил богато. Город-ские евреи покро-ви-тель-ство-вали ему. По субботам он ходил под конвоем в город-скую сина-гогу и ожидал окон-чания своего двена-дца-ти-лет-него срока, чтобы жениться. В нем была смесь наив-ности, глупости, хитрости, дерзости, просто-душия, робости, хваст-ли-вости и нахаль-ства. Исай Фомич служил всем для развле-чения. Он понимал это и гордился своим значе-нием.

В городе были только две публичные бани. Первая была платная, другая — ветхая, грязная и тесная. В эту баню нас и повели. Арестанты радо-ва-лись тому, что выйдут из крепости. В бане нас разде-лили на две смены, но, несмотря на это, было тесно. Петров помог мне раздеться, — из-за кандалов это было трудным делом. Арестантам выда-ва-лось по малень-кому кусочку казён-ного мыла, но тут же, в пред-бан-нике, кроме мыла, можно было купить сбитень, калачи и горячую воду.

Баня была похожа на ад. В маленькую комнату наби-лось человек сто. Петров купил место на лавке у какого-то чело-века, который тотчас же юркнул под лавку, где было темно, грязно и всё было занято. Всё это орало и гого-тало под звон цепей, воло-чив-шихся по полу. Грязь лилась со всех сторон. Баклушин подносил горячую воду, а Петров вымыл меня с такими цере-мо-ниями, точно я был фарфо-ровый. Когда мы пришли домой, я угостил его косушкой. Баклу-шина я позвал к себе на чай.

Баклу-шина все любили. Это был высокий парень, лет 30-ти, с молод-це-ватым и просто-душным лицом. Он был полон огня и жизни. Позна-ко-мив-шись со мной, Баклушин рассказал, что он из канто-ни-стов, служил в пионерах и был любим неко-то-рыми высо-кими лицами. Он даже книжки читал. Придя ко мне на чай, он объявил мне, что скоро состо-ится теат-ральное пред-став-ление, которое арестанты устра-и-вали в остроге по празд-никам. Баклушин был одним из главных зачин-щиков театра.

Баклушин рассказал мне, что служил унтер-офицером в гарни-зонном бата-льоне. Там он влюбился в немку, прачку Луизу, которая жила с тёткой, и надумал на ней жениться. Изъявил желание жениться на Луизе и её дальний родственник, немо-лодой и богатый часовщик, немец Шульц. Луиза не была против этого брака. Через несколько дней стало известно, что Шульц заставил Луизу поклясться не встре-чаться с Баклу-шиным, что немец держит их с тёткой в чёрном теле, и что тётка встре-тится с Шульцем в воскре-сенье в его мага-зине, чтобы окон-ча-тельно обо всём дого-во-риться. В воскре-сенье Баклушин взял пистолет, пошёл в магазин и застрелил Шульца. Две недели после этого он был счастлив с Луизой, а потом его аресто-вали.

X. Праздник Рожде-ства Христова

Наконец наступил праздник, от кото-рого все чего-то ожидали. К вечеру инва-лиды, ходившие на базар, принесли много всякой провизии. Даже самые береж-ливые арестанты хотели достойно отме-тить Рожде-ство. В этот день арестантов не посы-лали на работы, таких дней было три в году.

У Акима Акимыча не было семейных воспо-ми-наний — он вырос сиротой в чужом доме и с пятна-дцати лет пошёл на тяжёлую службу. Не был он и особенно рели-ги-озен, поэтому гото-вился встре-тить Рожде-ство не с тоск-ли-выми воспо-ми-на-ниями, а с тихим благо-нра-вием. Он не любил заду-мы-ваться и жил по уста-нов-ленным навсегда правилам. Только один раз в жизни он попро-бовал пожить своим умом — и попал на каторгу. Он вывел из этого правило — никогда не рассуж-дать.

В военной казарме, где нары стояли только вдоль стен, священник провёл рожде-ствен-скую службу и освятил все казармы. Сразу после этого прие-хали плац-майор и комен-дант, кото-рого у нас любили и даже уважали. Они обошли все казармы и всех поздра-вили.

Посте-пенно народ разгу-ли-вался, но трезвых оста-ва-лось гораздо больше, и было кому присмот-реть за пьяными. Газин был трезв. Он наме-ре-вался гулять в конце празд-ника, собрав все денежки из арестант-ских карманов. По казармам разда-ва-лись песни. Многие расха-жи-вали с собствен-ными бала-лай-ками, в особом отде-лении обра-зо-вался даже хор человек из восьми.

Между тем начи-на-лись сумерки. Среди пьян-ства прогля-ды-вали грусть и тоска. Народ хотел весело провести великий праздник, — и какой тяжёлый и грустный был этот день почти для каждого. В казармах стано-ви-лось невы-но-симо и омер-зи-тельно. Мне было грустно и жалко их всех.

XI. Пред-став-ление

На третий день празд-ника состо-я-лось пред-став-ление в нашем театре. Нам было неиз-вестно, знал ли о театре наш плац-майор. Такому чело-веку, как плац-майор, надо было обяза-тельно что-нибудь отнять, кого-нибудь лишить права. Старший унтер-офицер не проти-во-речил арестантам, взяв с них слово, что все будет тихо. Афишу написал Баклушин для господ офицеров и благо-родных посе-ти-телей, удосто-ивших наш театр своим посе-ще-нием.

Первая пьеса назы-ва-лась «Филатка и Мирошка сопер-ники», в которой Баклушин играл Филатку, а Сироткин — Филат-кину невесту. Вторая пьеса назы-ва-лась «Кедрил-обжора». В заклю-чение пред-став-ля-лась «панто-мима под музыку».

Театр устроили в военной казарме. Поло-вина комнаты была отдана зрителям, на другой поло-вине была сцена. Занавес, натя-нутый поперек казармы, был расписан масляной краской и сшит из холста. Перед зана-весом стояли две скамейки и несколько стульев для офицеров и посто-ронних посе-ти-телей, которые не пере-во-ди-лись в течение всего празд-ника. Позади скамеек стояли арестанты, и теснота там была неве-ро-ятная.

Толпа зрителей, сдав-ленная со всех сторон, с блажен-ством на лице ожидала начала пред-став-ления. Отблеск детской радости сиял на клей-мёных лицах. Арестанты были в восторге. Им позво-лили пове-се-литься, забыть о кандалах и долгих годах заклю-чения.

Часть вторая

I. Госпи-таль

После празд-ников я заболел и отпра-вился в наш военный госпи-таль, в главном корпусе кото-рого распо-ла-га-лись 2 арестант-ские палаты. Заболевшие арестанты объяв-ляли о своей болезни унтер-офицеру. Их запи-сы-вали в книгу и отсы-лали с конвойным в бата-льонный лазарет, где действи-тельно больных доктор запи-сывал в госпи-таль.

Назна-че-нием лекарств и распре-де-ле-нием порций зани-мался орди-натор, который заве-довал арестант-скими пала-тами. Нас одели в госпи-тальное бельё, я прошёл по чистому кори-дору и очутился в длинной, узкой комнате, где стояли 22 дере-вянные кровати.

Тяже-ло-больных было немного. Справа от меня лежал фаль-ши-во-мо-нетчик, бывший писарь, неза-конный сын отстав-ного капи-тана. Это был коре-на-стый парень лет 28-ми, неглупый, развязный, уверенный в своей неви-нов-ности. Он подробно рассказал мне о порядках в госпи-тале.

Вслед за ним ко мне подошел больной из испра-ви-тельной роты. Это был уже седой солдат по имени Чекунов. Он стал прислу-жи-вать мне, чем вызвал несколько ядовитых насмешек у чахо-точ-ного боль-ного по фамилии Устьянцев, который, испу-гав-шись нака-зания, выпил кружку вина, насто-ян-ного на табаке, и отра-вился. Я почув-ствовал, что его злость направ-лена скорее на меня, чем на Чеку-нова.

Здесь были собраны все болезни, даже вене-ри-че-ские. Было и несколько, пришедших просто «отдох-нуть». Доктора пускали их из состра-дания. Внешне палата была отно-си-тельно чистой, но внут-ренней чистотой у нас не щего-ляли. Больные привыкли к этому и даже считали, что так и надо. Нака-занных шпиц-ру-те-нами встре-чали у нас очень серьезно и молча ухажи-вали за несчаст-ными. Фельд-шера знали, что сдают битого в опытные руки.

После вечер-него посе-щения доктора палату запи-рали, внеся в неё ночной ушат. Ночью арестантов из палат не выпус-кали. Эта беспо-лезная жесто-кость объяс-ня-лась тем, что арестант выйдет ночью в сортир и убежит, несмотря на то, что там окно с железной решеткой, а до сортира арестанта сопро-вож-дает воору-жённый часовой. Да и куда бежать зимой в боль-ничной одежде. От кандалов каторж-ника не избав-ляет никакая болезнь. Для больных кандалы слишком тяжелы, и эта тяжесть усугуб-ляет их стра-дания.

II. Продол-жение

Доктора обхо-дили палаты утром. Перед ними посещал палату наш орди-натор, молодой, но знающий лекарь. Много лекарей на Руси поль-зу-ются любовью и уваже-нием простого народа, несмотря на всеобщее недо-верие к меди-цине. Когда орди-натор замечал, что арестант пришел отдох-нуть от работы, он запи-сывал ему несу-ще-ству-ющую болезнь и оставлял лежать. Старший доктор был гораздо суровее орди-на-тора, и за это его у нас уважали.

Неко-торые больные проси-лись на выписку с не зажившей от первых палок спиной, чтобы поскорее выйти из-под суда. Вынести нака-зание неко-торым помо-гала привычка. Арестанты с необык-но-венным добро-ду-шием расска-зы-вали о том, как их били, и о тех, кто их бил.

Однако не все рассказы были хлад-но-кровны и равно-душны. Про пору-чика Жере-бят-ни-кова расска-зы-вали с него-до-ва-нием. Это был человек лет 30-ти, высокий, жирный, с румя-ными щеками, белыми зубами и раска-ти-стым смехом. Он любил сечь и нака-зы-вать палками. Поручик был утон-чённым гурманом в испол-ни-тельном деле: он изоб-ретал разные проти-во-есте-ственные вещи, чтоб приятно поще-ко-тать свою заплывшую жиром душу.

О пору-чике Смека-лове, который был коман-диром при нашем остроге, вспо-ми-нали с радо-стью и насла-жде-нием. Русский народ готов забыть любые муки за одно ласковое слово, но поручик Смекалов приобрел особенную популяр-ность. Был он человек простой, даже по-своему добрый и его у нас призна-вали за своего.

III. Продол-жение

В госпи-тале я получил наглядное пред-став-ление обо всех видах нака-заний. В наши палаты своди-лись все нака-занные шпиц-ру-те-нами. Мне хоте-лось знать все степени приго-воров, я старался пред-ста-вить психо-ло-ги-че-ское состо-яние идущих на казнь.

Если назна-ченное число ударов арестант не выдер-живал, то по приго-вору лекаря ему делили это число на несколько частей. Саму казнь арестанты пере-но-сили муже-ственно. Я заметил, что розги в большом коли-че-стве — самое тяжелое нака-зание. С пятисот розог можно засечь чело-века до смерти, а пятьсот палок можно пере-нести без опас-ности для жизни.

Свой-ства палача есть почти в каждом чело-веке, но разви-ва-ются они нерав-но-мерно. Палачи бывают двух видов: добро-вольные и подне-вольные. К подне-воль-ному палачу народ испы-ты-вает безот-чётный, мисти-че-ский страх.

Подне-вольный палач — это ссыльный арестант, посту-пивший в ученики к другому палачу и остав-ленный навсегда при остроге, где он имеет своё хозяй-ство и нахо-дится под охраной. У палачей есть деньги, они хорошо пита-ются, пьют вино. Слабо нака-зать палач не может; но за взятку он обещает жертве, что не прибьёт ее очень больно. Если на его пред-ло-жение не согла-ша-ются, он нака-зы-вает варварски.

Лежать в госпи-тале было скучно. Приход новичка всегда произ-водил ожив-ление. Радо-ва-лись даже сума-сшедшим, которых приво-дили на испы-тание. Подсу-димые прики-ды-ва-лись сума-сшед-шими, чтобы изба-виться от нака-зания. Неко-торые из них, поку-ро-лесив два-три дня, утихали и проси-лись на выписку. Насто-ящие сума-сшедшие были нака-за-нием для всей палаты.

Тяже-ло-больные любили лечиться. Крово-пус-кания прини-ма-лись с удоволь-ствием. Наши банки были особого рода. Машинку, которой рассе-ка-ется кожа, фельдшер потерял или испортил, и вынужден был делать 12 надрезов для каждой банки ланцетом.

Самое грустное время насту-пало поздним вечером. Стано-ви-лось душно, вспо-ми-на-лись яркие картины прошлой жизни. Однажды ночью я услышал рассказ, который пока-зался мне горя-чечным сном.

IV. Акулькин муж

Поздней ночью я проснулся и услышал, как непо-да-леку от меня двое шепта-лись между собой. Рассказчик Шишков был еще молодой, лет 30-ти, граж-дан-ский арестант, пустой, взбал-мошный и трусо-ватый человек неболь-шого роста, худо-щавый, с беспо-кой-ными или тупо задум-чи-выми глазами.

Речь шла об отце жены Шишкова, Анку-диме Трофи-мыче. Это был богатый и уважа-емый старик 70-ти лет, имел торги и большую заимку, держал троих работ-ников. Анкудим Трофимыч был женат второй раз, имел двух сыновей и старшую дочь Акулину. Её любов-ником считался друг Шишкова Филька Морозов. У Фильки в ту пору умерли роди-тели, и он соби-рался прогу-лять наслед-ство и податься в солдаты. Жениться на Акульке он не желал. Шишков тогда тоже похо-ронил отца, а его мать рабо-тала на Анку-дима — пекла пряники на продажу.

Однажды Филька подбил Шишкова выма-зать Акульке ворота дёгтем — не хотел Филька, чтобы она вышла замуж за старого богача, который к ней посва-тался. Тот услыхал, что про Акульку слухи пошли, — и на попятный. Мать надо-умила Шишкова жениться на Акульке — замуж теперь её никто не брал, а приданое за ней хорошее давали.

До самой свадьбы Шишков без просыпу пьян-ствовал. Филька Морозов грозился ему все ребра сломать, а с женой его спать каждую ночь. Анкудим на свадьбе слёзы лил, знал, что на муки дочь отдаёт. А Шишков ещё до венца плеть с собой припас, и решил нате-шиться над Акулькой, чтобы знала, как бесчестным обманом замуж выхо-дить.

После свадьбы оста-вили их с Акулькой в клети. Она сидит белая, ни кровинки в лице от страха. Шишков плеть приго-товил и у постели положил, а Акулька невинной оказа-лась. Стал он перед ней тогда на колени, прощения попросил, и поклялся отомстить Фильке Моро-зову за позор.

Неко-торое время спустя Филька пред-ложил Шишкову продать ему жену. Чтобы заста-вить Шишкова, Филька пустил слух, что тот не спит с женой, потому что вечно пьян, а жена в это время других прини-мает. Обидно было Шишкову, и стал он с тех пор жену бить с утра до вечера. Старик Анкудим всту-питься приходил, а потом отсту-пился. Матери Шишков вмеши-ваться не позволял, убить грозился.

Филька тем временем совсем спился и пошёл в наём-ники к меща-нину, за стар-шего сына. Жил Филька у меща-нина в своё удоволь-ствие, пил, с дочерьми его спал, хозяина за бороду таскал. Мещанин терпел — Филька должен был за его стар-шего сына в солдаты идти. Когда везли Фильку в солдаты сдавать, увидел он по дороге Акульку, оста-но-вился, покло-нился ей в землю и прощения попросил за подлость свою. Акулька его простила, а после сказала Шишкову, что теперь больше смерти Фильку любит.

Решил Шишков Акульку убить. На заре запряг телегу, поехал с женой в лес, на глухую заимку и там пере-резал ей горло ножом. Напал после этого на Шишкова страх, бросил он и жену, и лошадь, а сам домой к себе по задам забежал, да в баню забился. Вечером нашли мёртвую Акульку и Шишкова в бане отыс-кали. И вот уже четвёртый год он на каторге.

V. Летняя пора

Прибли-жа-лась Пасха. Начи-на-лись летние работы. Насту-па-ющая весна волно-вала зако-ван-ного чело-века, рождала в нём желания и тоску. В это время по всей России начи-на-лось бродя-же-ство. Жизнь по лесам, вольная и полная приклю-чений, имела таин-ственную прелесть для тех, кто испытал её.

Реша-ется бежать один арестант из ста, остальные девя-носто девять только мечтают об этом. Гораздо чаще сбегают подсу-димые и осуж-дённые на долгие сроки. Отбыв два-три года каторги, арестант пред-по-чи-тает закон-чить свой срок и выйти на посе-ление, чем решиться на риск и гибель в случае неудачи. Все эти бегуны к осени сами явля-ются в остроги зимо-вать, надеясь опять бежать летом.

Беспо-кой-ство и тоска моя росли с каждым днём. Нена-висть, которую я, дворянин, возбуждал в арестантах, отрав-ляла мою жизнь. На Пасху от началь-ства нам доста-лось по одному яйцу и по ломтю пшенич-ного хлеба. Все было точь-в-точь как на Рожде-ство, только теперь можно было гулять и греться на солнышке.

Летние работы оказа-лись гораздо тяжелее зимних. Арестанты строили, копали землю, клали кирпичи, зани-ма-лись слесарной, столярной или малярной работой. Я или ходил в мастер-скую, или на алебастр, или был поднос-чиком кирпичей. От работы я стано-вился сильнее. Физи-че-ская сила в каторге необ-хо-дима, а я хотел жить и после острога.

По вечерам арестанты толпами ходили по двору, обсуждая самые нелепые слухи. Стало известно, что из Петер-бурга едет важный генерал реви-зо-вать всю Сибирь. В это время случи-лось в остроге одно проис-ше-ствие, которое не взвол-но-вало майора, а доста-вило ему удоволь-ствие. Один арестант в драке ткнул другого шилом в грудь.

Арестанта, совер-шив-шего преступ-ление, звали Ломов. Постра-давший, Гаврилка, был из зако-ре-нелых бродяг. Ломов был из зажи-точных крестьян К-ского уезда. Все Ломовы жили семьёй, и, кроме законных дел, зани-ма-лись ростов-щи-че-ством, укры-ва-тель-ством бродяг и краде-ного имуще-ства. Вскоре Ломовы решили, что на них нет управы, и стали всё сильнее риско-вать в разных безза-конных пред-при-я-тиях. Неда-леко от деревни у них был большой хутор, где жило человек шесть разбой-ников-киргизов. Однажды ночью их всех пере-ре-зали. Ломовы были обви-нены в убий-стве своих работ-ников. Во время след-ствия и суда все состо-яние их пошло прахом, а дядя и племянник Ломовы попали на нашу каторгу.

Вскоре в остроге объявился Гаврилка, плут и бродяга, который брал вину в смерти киргизов на себя. Ломовы знали, что Гаврилка преступник, но с ним не ссори-лись. И вдруг дядя Ломов пырнул Гаврилку шилом из-за девки. Ломовы жили в остроге бога-чами, за что майор их нена-видел. Ломова судили, хотя рана оказа-лась цара-пиной. Преступ-нику доба-вили срок и провели сквозь тысячу. Майор был доволен.

На второй день по прибытии в город ревизор приехал к нам в острог. Он вошел сурово и вели-чаво, за ним ввали-лась большая свита. Молча обошел генерал казармы, заглянул на кухню, попро-бовал щей. Ему указали на меня: дескать, из дворян. Генерал кивнул головой, и минуты через две вышел из острога. Арестанты были ослеп-лены, озада-чены, и оста-лись в недо-умении.

VI. Каторжные животные

Покупка Гнедка развлекла арестантов гораздо больше высо-кого посе-щения. В остроге пола-га-лась лошадь для хозяй-ственных нужд. В одно прекрасное утро она издохла. Майор приказал немед-ленно купить новую лошадь. Покупку пору-чили самим арестантам, среди которых были насто-ящие знатоки. Это была моло-денькая, красивая и крепкая лошадка. Скоро он стал любимцем всего острога.

Арестанты любили животных, но в остроге не позво-ля-лось разво-дить много домашней скотины и птицы. Кроме Шарика в остроге жили ещё две собаки: Белка и Куль-тяпка, которую я принёс с работы ещё щенком.

Гуси у нас заве-лись случайно. Они забав-ляли арестантов и даже стали известны в городе. Всем выводком гуси ходили вместе с арестан-тами на работу. Примы-кали они всегда к самой большой партии и на работах паслись непо-да-лёку. Когда партия двига-лась обратно в острог, подни-ма-лись и они. Но, несмотря на предан-ность, их всех прика-зали заре-зать.

Козёл Васька появился в остроге маленьким, беленьким козлёнком и стал общим любимцем. Из Васьки вырос большой козел с длин-ными рогами. Он тоже пова-дился ходить с нами на работу. Долго бы прожил Васька в остроге, но однажды, возвра-щаясь во главе арестантов с работы, он попался на глаза майору. Тотчас же было велено заре-зать козла, шкуру продать, а мясо отдать арестантам.

Проживал у нас в остроге и орёл. Кто-то принес его в острог, ране-ного и изму-чен-ного. Он прожил у нас месяца три и ни разу не вышел из своего угла. Одиноко и злобно он ожидал смерти, не доверяя никому. Чтобы орёл умер на воле, арестанты сбро-сили его с вала в степь.

VII. Претензия

Мне пона-до-бился почти год, чтобы прими-риться с жизнью в остроге. Привык-нуть к этой жизни не могли и другие арестанты. Беспо-кой-ство, горяч-ность и нетер-пе-ли-вость состав-ляли самое харак-терное свой-ство этого места.

Мечта-тель-ность прида-вала арестантам угрюмый и мрачный вид. Они не любили выстав-лять свои надежды напоказ. Просто-душие и откро-вен-ность прези-ра-лись. И если кто-нибудь начинал мечтать вслух, то его грубо осажи-вали и осме-и-вали.

Кроме этих наивных и просто-ватых болтунов, все остальные разде-ля-лись на добрых и злых, угрюмых и светлых. Угрюмых и злых было гораздо больше. Ещё была группа отча-яв-шихся, их было очень мало. Без стрем-ления к цели не живёт ни один человек. Потеряв цель и надежду, человек превра-ща-ется в чудо-вище, а целью у всех была свобода.

Однажды, в жаркий летний день, вся каторга начала стро-иться на острожном дворе. Я ни о чём не знал, а между тем каторга уже дня три глухо волно-ва-лась. Пред-логом этого взрыва была еда, которой все были недо-вольны.

Каторж-ники свар-ливы, но подни-ма-ются все вместе редко. Однако в этот раз волнение не прошло даром. В таком деле всегда появ-ля-ются зачин-щики. Это особый тип людей, наивно уверенный в возмож-ность спра-вед-ли-вости. Они слишком горячи, чтобы быть хитрыми и расчёт-ли-выми, поэтому всегда проиг-ры-вают. Вместо главной цели они часто броса-ются на мелочи, и это их губит.

В нашем остроге было несколько зачин-щиков. Один из них Мартынов, бывший гусар, горячий, беспо-койный и подо-зри-тельный человек; другой — Василий Антонов, умный и хлад-но-кровный, с наглым взглядом и высо-ко-мерной улыбкой; оба честные и прав-дивые.

Наш унтер-офицер был испуган. Постро-ив-шись, люди вежливо попро-сили его сказать майору, что каторга желает с ним гово-рить. Я тоже вышел стро-иться, думая, что проис-ходит какая-то проверка. Многие смот-рели на меня с удив-ле-нием и зло насме-ха-лись надо мной. В конце концов, Куликов подошёл ко мне, взял за руку и вывел из рядов. Озада-ченный, я пошёл на кухню, где было много народу.

В сенях мне встре-тился дворянин Т-вский. Он объяснил мне, что если мы там будем, нас обвинят в бунте и отдадут по суд. Аким Акимыч и Исай Фомич тоже не прини-мали участия в волне-ниях. Были тут все острожные поляки и несколько угрюмых, суровых арестантов, убеж-дённых, что ничего хоро-шего из этого дела не выйдет.

Майор влетел злой, за ним шел писарь Дятлов, факти-чески управ-лявший острогом и имевший влияние на майора, хитрый, но неплохой человек. Через минуту один арестант отпра-вился в корде-гардию, потом другой и третий. Писарь Дятлов отпра-вился к нам на кухню. Здесь ему сказали, что не имеют претензий. Он немед-ленно доложил майору, который велел пере-пи-сать нас отдельно от недо-вольных. Бумага и угроза отдать недо-вольных под суд подей-ство-вала. Все вдруг оказа-лись всем довольны.

Назавтра же еда улуч-ши-лась, хотя и нена-долго. Майор стал чаще наве-щать острог и нахо-дить беспо-рядки. Арестанты долго ещё не могли успо-ко-ится, были растре-во-жены и озада-чены. Многие подсме-и-ва-лись сами над собой, точно казня себя за претензию.

В тот же вечер я спросил у Петрова, не сердятся ли арестанты на дворян за то, что они не вышли вместе со всеми. Он не понимал, чего я доби-ваюсь. Но зато я понял, что меня никогда не примут в това-ри-ще-ство. В вопросе Петрова: «Какой же вы нам товарищ?» — слыша-лась непод-дельная наив-ность и просто-душное недо-умение.

VIII. Това-рищи

Из трёх дворян, нахо-див-шихся в остроге, я общался только с Акимом Акимычем. Он был добрый человек, помогал мне сове-тами и кое-какими услу-гами, но иногда нагонял на меня тоску своим ровным, чинным голосом.

Кроме этих троих русских, в мое время пере-бы-вало у нас восемь человек поляков. Лучшие из них были болез-ненные и нетер-пимые. Обра-зо-ванных было только трое: Б-ский, М-кий и старик Ж-кий, бывший профессор мате-ма-тики.

Неко-торые из них были присланы на 10-12 лет. С черке-сами и тата-рами, с Исаем Фомичом они были ласковы и привет-ливы, но избе-гали остальных каторжных. Только один старо-дуб-ский старовер заслужил их уважение.

Высшее началь-ство в Сибири отно-си-лось к дворянам-преступ-никам иначе, чем к остальным ссыльным. Вслед за высшим началь-ством привыкли к этому и низшие коман-диры. Второй разряд каторги, где я нахо-дился, был гораздо тяжелее остальных двух разрядов. Устрой-ство этого разряда было военным, очень похожим на арестант-ские роты, о которых все гово-рили с ужасом. На дворян в нашем остроге началь-ство смот-рело осто-рожнее и не нака-зы-вало так часто, как простых арестантов.

Облег-чение в работе нам попро-бо-вали сделать только один раз: я и Б-кий целых три месяца ходили в инже-нерную канце-лярию в каче-стве писарей. Это случи-лось еще при подпол-ков-нике Г-кове. Он был ласков с арестан-тами и любил их, как отец. В первый же месяц по прибытии Г-ков поссо-рился с нашим майором и уехал.

Мы пере-пи-сы-вали бумаги, как вдруг от высшего началь-ства после-до-вало пове-ление вернуть нас на прежние работы. Потом мы года два ходили с Б-м на одни работы, чаще всего в мастер-скую.

Между тем М-кий с годами стано-вился всё грустнее и мрачнее. Он вооду-шев-лялся, только вспо-миная о своей старой и больной матери. Наконец мать М-цкого выхло-по-тала для него прощение. Он вышел на посе-ление и остался в нашем городе.

Из остальных двое были молодые люди, присланные на короткие сроки, мало-об-ра-зо-ванные, но честные и простые. Третий, А-чуков-ский, был слишком простоват, но четвертый, Б-м, человек пожилой, произ-водил на нас скверное впечат-ление. Это была грубая, мещан-ская душа, с привыч-ками лавоч-ника. Он не инте-ре-со-вался ничем, кроме своего ремесла. Он был искусный маляр. Скоро весь город стал требо-вать Б-ма для окраски стен и потолков. На работу с ним стали посы-лать и других его това-рищей.

Б-м расписал дом нашему плац-майору, который после этого начал покро-ви-тель-ство-вать дворянам. Вскоре плац-майор попал под суд, и подал в отставку. Выйдя в отставку, он продал имение и впал в бедность. Мы встре-чали его потом в изно-шенном сюртуке. В мундире он был бог. В сюртуке он смахивал на лакея.

IX. Побег

Вскоре после смены плац-майора каторгу упразд-нили и вместо неё осно-вали военную арестант-скую роту. Особое отде-ление тоже оста-лось, и в него присы-ла-лись опасные военные преступ-ники вплоть до открытия в Сибири самых тяжёлых каторжных работ.

Для нас жизнь продол-жа-лась по-преж-нему, только началь-ство изме-ни-лось. Назначен был штаб-офицер, командир роты и четыре обер-офицера, дежу-ривших по очереди. Вместо инва-лидов были назна-чены двена-дцать унтер-офицеров и капте-нармус. Заве-лись ефрей-торы из арестантов, и Аким Акимыч тотчас же оказался ефрей-тором. Всё это оста-лось в ведом-стве комен-данта.

Главным было то, что мы изба-ви-лись от преж-него майора. Исчез запу-ганный вид, теперь каждый знал, что правого только по ошибке накажут вместо винов-ного. Унтер-офицеры оказа-лись людьми поря-доч-ными. Они стара-лись не смот-реть, как проносят и продают водку. Как и инва-лиды, они ходили на базар и прино-сили арестантам провизию.

Даль-нейшие годы стёр-лись из моей памяти. Только страстное желание новой жизни давало мне силы ждать и наде-яться. Я пере-смат-ривал свою прошлую жизнь и строго судил себя. Я поклялся себе, что в будущем не совершу прошлых ошибок.

Иногда у нас случа-лись побеги. При мне бежали двое. После смены майора его шпион А-в остался без защиты. Это был человек дерзкий, реши-тельный, умный и циничный. На него обратил внимание арестант особого отде-ления Куликов, человек немо-лодой, но сильный. Они сдру-жи-лись и дого-во-ри-лись бежать.

Без конвой-ного бежать было невоз-можно. В одном из бата-льонов, стоявших в крепости, служил поляк по фамилии Коллер, пожилой энер-гичный человек. Придя на службу в Сибирь, он бежал. Его поймали и года два продер-жали в арестант-ских ротах. Когда его вернули в солдаты, он стал ревностно служить, за что его сделали ефрей-тором. Он был често-любив, само-на-деян и знал себе цену. Куликов выбрал его това-рищем. Они сгово-ри-лись и назна-чили день.

Это было в июне месяце. Беглецы устроили так, что их вместе с арестантом Шилкиным отпра-вили штука-ту-рить пустые казармы. Коллер с молодым рекрутом были конвой-ными. Пора-ботав час, Куликов и А-в сказали Шилкину, что они идут за вином. Через неко-торое время Шилкин сооб-разил, что това-рищи его сбежали, бросил работу, отпра-вился прямо в острог и рассказал всё фельд-фе-белю.

Преступ-ники были важные, посланы были нарочные по всем воло-стям, чтоб заявить о беглецах и оста-вить везде их приметы. Напи-сали в соседние уезды и губернии, в погоню послали казаков.

Этот случай нарушил моно-тонную жизнь острога, а побег отозвался во всех душах. В острог приехал сам комен-дант. Арестанты вели себя смело, со строгой солид-но-стью. На работу арестантов отправ-ляли под усиленным конвоем, а по вечерам пере-счи-ты-вали несколько раз. Но арестанты вели себя чинно и неза-ви-симо. Кули-ковым и А-вым все горди-лись.

Целую неделю продол-жа-лись усиленные поиски. Арестанты полу-чали все новости о маневрах началь-ства. Дней через восемь после побега напали на след беглецов. На другой день в городе стали гово-рить, что беглецов изло-вили в семи-де-сяти верстах от острога. Наконец фельд-фе-бель объявил, что к вечеру их привезут прямо в корде-гардию при остроге.

Сначала все рассер-ди-лись, потом приуныли, а потом стали смеяться над пойман-ными. Кули-кова и А-ва унижали теперь в той же мере, в какой прежде превоз-но-сили. Когда их привезли, связанных по рукам и ногам, вся каторга высы-пала смот-реть, что с ними будут делать. Беглецов зако-вали и отдали под суд. Узнав, что у беглецов не было другого выхода, как сдаться, все стали сердечно следить за ходом дела в суде.

А-ву прису-дили пятьсот палок, Кули-кову дали полторы тысячи. Коллер все потерял, прошёл две тысячи и был отправлен куда-то арестантом. А-ва нака-зали слабо. В госпи-тале он говорил, что теперь на всё готов. Вернув-шись после нака-зания в острог, Куликов вёл себя так, будто никогда из него не отлу-чался. Несмотря на это, арестанты пере-стали уважать его.

X. Выход из каторги

Всё это случи-лось в последний год моей каторги. В этот год мне жилось легче. Между арестан-тами у меня было много друзей и прия-телей. В городе среди военных у меня оказа-лись знакомые, и я возоб-новил общение с ними. Через них я мог писать на родину и полу-чать книги.

Чем ближе подходил срок осво-бож-дения, тем терпе-ливее я стано-вился. Многие арестанты искренне и радостно поздрав-ляли меня. Мне каза-лось, что все стали со мной привет-ливее.

В день осво-бож-дения я обошел казармы, чтобы попро-щаться со всеми арестан-тами. Одни жали мне руку по-това-ри-щески, другие знали, что у меня в городе есть знакомые, что я отправ-люсь отсюда к господам и сяду рядом с ними как равный. Они проща-лись со мной не как с това-рищем, а как с барином. Неко-торые отво-ра-чи-ва-лись от меня, не отве-чали на мое прощание и смот-рели с какой-то нена-ви-стью.

Минут через десять после ухода арестантов на работу, я вышел из острога, чтобы никогда в него не возвра-щаться. В кузницу, чтоб раско-вать кандалы, меня сопро-вождал не конвойный с ружьём, а унтер-офицер. Раско-вы-вали нас наши же арестанты. Они суети-лись, хотели всё сделать как можно лучше. Кандалы упали. Свобода, новая жизнь. Какая славная минута!

Часть первая

Введение

В отдаленных краях Сибири, среди степей, гор или непроходимых лесов, попадаются изредка маленькие города, с одной, много с двумя тысячами жителей, деревянные, невзрачные, с двумя церквами – одной в городе, другой на кладбище, – города, похожие более на хорошее подмосковное село, чем на город. Они обыкновенно весьма достаточно снабжены исправниками, заседателями и всем остальным субалтерным чином. Вообще в Сибири, несмотря на холод, служить чрезвычайно тепло. Люди живут простые, нелиберальные; порядки старые, крепкие, веками освященные. Чиновники, по справедливости играющие роль сибирского дворянства, – или туземцы, закоренелые сибиряки, или наезжие из России, большею частью из столиц, прельщенные выдаваемым не в зачет окладом жалованья, двойными прогонами и соблазнительными надеждами в будущем. Из них умеющие разрешать загадку жизни почти всегда остаются в Сибири и с наслаждением в ней укореняются. Впоследствии они приносят богатые и сладкие плоды. Но другие, народ легкомысленный и не умеющий разрешать загадку жизни, скоро наскучают Сибирью и с тоской себя спрашивают: зачем они в нее заехали? С нетерпением отбывают они свой законный термин службы, три года, и по истечении его тотчас же хлопочут о своем переводе и возвращаются восвояси, браня Сибирь и подсмеиваясь над нею. Они неправы: не только с служебной, но даже со многих точек зрения в Сибири можно блаженствовать. Климат превосходный; есть много замечательно богатых и хлебосольных купцов; много чрезвычайно достаточных инородцев. Барышни цветут розами и нравственны до последней крайности. Дичь летает по улицам и сама натыкается на охотника. Шампанского выпивается неестественно много. Икра удивительная. Урожай бывает в иных местах сампятнадцать… Вообще земля благословенная. Надо только уметь ею пользоваться. В Сибири умеют ею пользоваться.

В одном из таких веселых и довольных собою городков, с самым милейшим населением, воспоминание о котором останется неизгладимым в моем сердце, встретил я Александра Петровича Горянчикова, поселенца, родившегося в России дворянином и помещиком, потом сделавшегося ссыльнокаторжным второго разряда, за убийство жены своей, и, по истечении определенного ему законом десятилетнего термина каторги, смиренно и неслышно доживавшего свой век в городке К. поселенцем. Он собственно приписан был к одной подгородной волости; но жил в городе, имея возможность добывать в нем хоть какое-нибудь пропитание обучением детей. В сибирских городах часто встречаются учителя из ссыльных поселенцев; ими не брезгают. Учат же они преимущественно французскому языку, столь необходимому на поприще жизни и о котором без них в отдаленных краях Сибири не имели бы и понятия. В первый раз я встретил Александра Петровича в доме одного старинного, заслуженного и хлебосольного чиновника, Ивана Иваныча Гвоздикова, у которого было пять дочерей разных лет, подававших прекрасные надежды. Александр Петрович давал им уроки четыре раза в неделю, по тридцати копеек серебром за урок. Наружность его меня заинтересовала. Это был чрезвычайно бледный и худой человек, еще нестарый, лет тридцати пяти, маленький и тщедушный. Одет был всегда весьма чисто, по-европейски. Если вы с ним заговаривали, то он смотрел на вас чрезвычайно пристально и внимательно, с строгой вежливостью выслушивал каждое слово ваше, как будто в него вдумываясь, как будто вы вопросом вашим задали ему задачу или хотите выпытать у него какую-нибудь тайну, и, наконец, отвечал ясно и коротко, но до того взвешивая каждое слово своего ответа, что вам вдруг становилось отчего-то неловко и вы, наконец, сами радовались окончанию разговора. Я тогда же расспросил о нем Ивана Иваныча и узнал, что Горянчиков живет безукоризненно и нравственно и что иначе Иван Иваныч не пригласил бы его для дочерей своих, но что он страшный нелюдим, ото всех прячется, чрезвычайно учен, много читает, но говорит весьма мало и что вообще с ним довольно трудно разговориться. Иные утверждали, что он положительно сумасшедший, хотя и находили, что в сущности это еще не такой важный недостаток, что многие из почетных членов города готовы всячески обласкать Александра Петровича, что он мог бы даже быть полезным, писать просьбы и проч. Полагали, что у него должна быть порядочная родня в России, может быть даже и не последние люди, но знали, что он с самой ссылки упорно пресек с ними всякие сношения, – одним словом, вредит себе. К тому же у нас все знали его историю, знали, что он убил жену свою еще в первый год своего супружества, убил из ревности и сам донес на себя (что весьма облегчило его наказание). На такие же преступления всегда смотрят как на несчастия и сожалеют о них. Но, несмотря на все это, чудак упорно сторонился от всех и являлся в людях только давать уроки.

Я сначала не обращал на него особенного внимания; но, сам не знаю почему, он мало-помалу начал интересовать меня. В нем было что-то загадочное. Разговориться не было с ним ни малейшей возможности. Конечно, на вопросы мои он всегда отвечал и даже с таким видом, как будто считал это своею первейшею обязанностью; но после его ответов я как-то тяготился его дольше расспрашивать; да и на лице его после таких разговоров всегда виднелось какое-то страдание и утомление. Помню, я шел с ним однажды в один прекрасный летний вечер от Ивана Иваныча. Вдруг мне вздумалось пригласить его на минутку к себе выкурить папироску. Не могу описать, какой ужас выразился на лице его; он совсем потерялся, начал бормотать какие-то бессвязные слова и вдруг, злобно взглянув на меня, бросился бежать в противоположную сторону. Я даже удивился. С тех пор, встречаясь со мной, он смотрел на меня как будто с каким-то испугом. Но я не унялся; меня что-то тянуло к нему, и месяц спустя я ни с того ни с сего сам зашел к Горянчикову. Разумеется, я поступил глупо и неделикатно. Он квартировал на самом краю города, у старухи мещанки, у которой была больная в чахотке дочь, а у той незаконнорожденная дочь, ребенок лет десяти, хорошенькая и веселенькая девочка. Александр Петрович сидел с ней и учил ее читать в ту минуту, как я вошел к нему. Увидя меня, он до того смешался, как будто я поймал его на каком-нибудь преступлении. Он растерялся совершенно, вскочил со стула и глядел на меня во все глаза. Мы, наконец, уселись; он пристально следил за каждым моим взглядом, как будто в каждом из них подозревал какой-нибудь особенный таинственный смысл. Я догадался, что он был мнителен до сумасшествия. Он с ненавистью глядел на меня, чуть не спрашивая: «Да скоро ли ты уйдешь отсюда?» Я заговорил с ним о нашем городке, о текущих новостях; он отмалчивался и злобно улыбался; оказалось, что он не только не знал самых обыкновенных, всем известных городских новостей, но даже не интересовался знать их. Заговорил я потом о нашем крае, о его потребностях; он слушал меня молча и до того странно смотрел мне в глаза, что мне стало, наконец, совестно за наш разговор. Впрочем, я чуть не раздразнил его новыми книгами и журналами; они были у меня в руках, только что с почты, я предлагал их ему еще не разрезанные. Он бросил на них жадный взгляд, но тотчас же переменил намерение и отклонил предложение, отзываясь недосугом. Наконец, я простился с ним и, выйдя от него, почувствовал, что с сердца моего спала какая-то несносная тяжесть. Мне было стыдно и показалось чрезвычайно глупым приставать к человеку, который именно поставляет своею главнейшею задачею – как можно подальше спрятаться от всего света. Но дело было сделано. Помню, что книг я у него почти совсем не заметил, и, стало быть, несправедливо говорили о нем, что он много читает. Однако же, проезжая раза два, очень поздно ночью, мимо его окон, я заметил в них свет. Что же делал он, просиживая до зари? Не писал ли он? А если так, что же именно?

Обстоятельства удалили меня из нашего городка месяца на три. Возвратясь домой уже зимою, я узнал, что Александр Петрович умер осенью, умер в уединении и даже ни разу не позвал к себе лекаря. В городке о нем уже почти позабыли. Квартира его стояла пустая. Я немедленно познакомился с хозяйкой покойника, намереваясь выведать у нее: чем особенно занимался ее жилец и не писал ли он чего-нибудь? За двугривенный она принесла мне целое лукошко бумаг, оставшихся после покойника. Старуха призналась, что две тетрадки она уж истратила. Это была угрюмая и молчаливая баба, от которой трудно было допытаться чего-нибудь путного. О жильце своем она не могла сказать мне ничего особенно нового. По ее словам, он почти никогда ничего не делал и по месяцам не раскрывал книги и не брал пера в руки; зато целые ночи прохаживал взад и вперед по комнате и все что-то думал, а иногда и говорил сам с собою; что он очень полюбил и очень ласкал ее внучку, Катю, особенно с тех пор, как узнал, что ее зовут Катей, и что в Катеринин день каждый раз ходил по ком-то служить панихиду. Гостей не мог терпеть; со двора выходил только учить детей; косился даже на нее, старуху, когда она, раз в неделю, приходила хоть немножко прибрать в его комнате, и почти никогда не сказал с нею ни единого слова в целых три года. Я спросил Катю: помнит ли она своего учителя? Она посмотрела на меня молча, отвернулась к стенке и заплакала. Стало быть, мог же этот человек хоть кого-нибудь заставить любить себя.

Я унес его бумаги и целый день перебирал их. Три четверти этих бумаг были пустые, незначащие лоскутки или ученические упражнения с прописей. Но тут же была одна тетрадка, довольно объемистая, мелко исписанная и недоконченная, может быть заброшенная и забытая самим автором. Это было описание, хотя и бессвязное, десятилетней каторжной жизни, вынесенной Александром Петровичем. Местами это описание прерывалось какою-то другою повестью, какими-то странными, ужасными воспоминаниями, набросанными неровно, судорожно, как будто по какому-то принуждению. Я несколько раз перечитывал эти отрывки и почти убедился, что они писаны в сумасшествии. Но каторжные записки – «Сцены из Мертвого дома», – как называет он их сам где-то в своей рукописи, показались мне не совсем безынтересными. Совершенно новый мир, до сих пор неведомый, странность иных фактов, некоторые особенные заметки о погибшем народе увлекли меня, и я прочел кое-что с любопытством. Разумеется, я могу ошибаться. На пробу выбираю сначала две-три главы; пусть судит публика…

I. Мертвый дом

Острог наш стоял на краю крепости, у самого крепостного вала. Случалось, посмотришь сквозь щели забора на свет божий: не увидишь ли хоть чего-нибудь? – и только и увидишь, что краешек неба да высокий земляной вал, поросший бурьяном, а взад и вперед по валу день и ночь расхаживают часовые, и тут же подумаешь, что пройдут целые годы, а ты точно так же пойдешь смотреть сквозь щели забора и увидишь тот же вал, таких же часовых и тот же маленький краешек неба, не того неба, которое над острогом, а другого, далекого, вольного неба. Представьте себе большой двор, шагов в двести длины и шагов в полтораста ширины, весь обнесенный кругом, в виде неправильного шестиугольника, высоким тыном, то есть забором из высоких столбов (паль), врытых стойком глубоко в землю, крепко прислоненных друг к другу ребрами, скрепленных поперечными планками и сверху заостренных: вот наружная ограда острога. В одной из сторон ограды вделаны крепкие ворота, всегда запертые, всегда день и ночь охраняемые часовыми; их отпирали по требованию, для выпуска на работу. За этими воротами был светлый, вольный мир, жили люди, как и все. Но по сю сторону ограды о том мире представляли себе, как о какой-то несбыточной сказке. Тут был свой особый мир, ни на что более не похожий; тут были свои особые законы, свои костюмы, свои нравы и обычаи, и заживо мертвый дом, жизнь – как нигде, и люди особенные. Вот этот-то особенный уголок я и принимаюсь описывать.

Как входите в ограду – видите внутри ее несколько зданий. По обеим сторонам широкого внутреннего двора тянутся два длинных одноэтажных сруба. Это казармы. Здесь живут арестанты, размещенные по разрядам. Потом, в глубине ограды, еще такой же сруб: это кухня, разделенная на две артели; далее еще строение, где под одной крышей помещаются погреба, амбары, сараи. Средина двора пустая и составляет ровную, довольно большую площадку. Здесь строятся арестанты, происходит поверка и перекличка утром, в полдень и вечером, иногда же и еще по нескольку раз в день, – судя по мнительности караульных и их уменью скоро считать. Кругом, между строениями и забором, остается еще довольно большое пространство. Здесь, по задам строений, иные из заключенных, понелюдимее и помрачнее характером, любят ходить в нерабочее время, закрытые от всех глаз, и думать свою думушку. Встречаясь с ними во время этих прогулок, я любил всматриваться в их угрюмые, клейменые лица и угадывать, о чем они думают. Был один ссыльный, у которого любимым занятием в свободное время было считать пали. Их было тысячи полторы, и у него они были все на счету и на примете. Каждая паля означала у него день; каждый день он отсчитывал по одной пале и таким образом, по оставшемуся числу несосчитанных паль, мог наглядно видеть, сколько дней еще остается ему пробыть в остроге до срока работы. Он был искренно рад, когда доканчивал какую-нибудь сторону шестиугольника. Много лет приходилось еще ему дожидаться; но в остроге было время научиться терпению. Я видел раз, как прощался с товарищами один арестант, пробывший в каторге двадцать лет и, наконец, выходивший на волю. Были люди, помнившие, как он вошел в острог первый раз, молодой, беззаботный, не думавший ни о своем преступлении, ни о своем наказании. Он выходил седым стариком, с лицом угрюмым и грустным. Молча обошел он все наши шесть казарм. Входя в каждую казарму, он молился на образа и потом низко, в пояс, откланивался товарищам, прося не поминать его лихом. Помню я тоже, как однажды одного арестанта, прежде зажиточного сибирского мужика, раз под вечер позвали к воротам. Полгода перед этим получил он известие, что бывшая его жена вышла замуж, и крепко запечалился. Теперь она сама подъехала к острогу, вызвала его и подала ему подаяние. Они поговорили минуты две, оба всплакнули и простились навеки. Я видел его лицо, когда он возвращался в казарму… Да, в этом месте можно было научиться терпению.

Когда смеркалось, нас всех вводили в казармы, где и запирали на всю ночь. Мне всегда было тяжело возвращаться со двора в нашу казарму. Это была длинная, низкая и душная комната, тускло освещенная сальными свечами, с тяжелым, удушающим запахом. Не понимаю теперь, как я выжил в ней десять лет. На нарах у меня было три доски: это было все мое место. На этих же нарах размещалось в одной нашей комнате человек тридцать народу. Зимой запирали рано; часа четыре надо было ждать, пока все засыпали. А до того – шум, гам, хохот, ругательства, звук цепей, чад и копоть, бритые головы, клейменые лица, лоскутные платья, все – обруганное, ошельмованное… да, живуч человек! Человек есть существо, ко всему привыкающее, и, я думаю, это самое лучшее его определение.

Помещалось нас в остроге всего человек двести пятьдесят – цифра почти постоянная. Одни приходили, другие кончали сроки и уходили, третьи умирали. И какого народу тут не было! Я думаю, каждая губерния, каждая полоса России имела тут своих представителей. Были и инородцы, было несколько ссыльных даже из кавказских горцев. Все это разделялось по степени преступлений, а следовательно, по числу лет, определенных за преступление. Надо полагать, что не было такого преступления, которое бы не имело здесь своего представителя. Главное основание всего острожного населения составляли ссыльнокаторжные разряда гражданского (сильно каторжные, как наивно произносили сами арестанты). Это были преступники, совершенно лишенные всяких прав состояния, отрезанные ломти от общества, с проклейменным лицом для вечного свидетельства об их отвержении. Они присылались в работу на сроки от восьми до двенадцати лет и потом рассылались куда-нибудь по сибирским волостям в поселенцы. Были преступники и военного разряда, не лишенные прав состояния, как вообще в русских военных арестантских ротах. Присылались они на короткие сроки; по окончании же их поворачивались туда же, откуда пришли, в солдаты, в сибирские линейные батальоны. Многие из них почти тотчас же возвращались обратно в острог за вторичные важные преступления, но уже не на короткие сроки, а на двадцать лет. Этот разряд назывался «всегдашним». Но «всегдашние» все еще не совершенно лишались всех прав состояния. Наконец, был еще один особый разряд самых страшных преступников, преимущественно военных, довольно многочисленный. Назывался он «особым отделением». Со всей Руси присылались сюда преступники. Они сами считали себя вечными и срока работ своих не знали. По закону им должно было удвоять и утроять рабочие уроки. Содержались они при остроге впредь до открытия в Сибири самых тяжких каторжных работ. «Вам на срок, а нам вдоль по каторге», – говорили они другим заключенным. Я слышал потом, что разряд этот уничтожен. Кроме того, уничтожен при нашей крепости и гражданский порядок, а заведена одна общая военно-арестантская рота. Разумеется, с этим вместе переменилось и начальство. Я описываю, стало быть, старину, дела давно минувшие и прошедшие…

Давно уж это было; всё это снится мне теперь, как во сне. Помню, как я вошел в острог. Это было вечером, в декабре месяце. Уже смеркалось; народ возвращался с работы; готовились к поверке. Усатый унтер-офицер отворил мне, наконец, двери в этот странный дом, в котором я должен был пробыть столько лет, вынести столько таких ощущений, о которых, не испытав их на самом деле, я бы не мог иметь даже приблизительного понятия. Например, я бы никак не мог представить себе: что страшного и мучительного в том, что я во все десять лет моей каторги ни разу, ни одной минуты не буду один? На работе всегда под конвоем, дома с двумястами товарищей и ни разу, ни разу – один! Впрочем, к этому ли еще мне надо было привыкать!

Были здесь убийцы невзначай и убийцы по ремеслу, разбойники и атаманы разбойников. Были просто мазурики и бродяги-промышленники по находным деньгам или по столевской части. Были и такие, про которых трудно было решить: за что бы, кажется, они могли прийти сюда? А между тем у всякого была своя повесть, смутная и тяжелая, как угар от вчерашнего хмеля. Вообще о былом своем они говорили мало, не любили рассказывать и, видимо, старались не думать о прошедшем. Я знал из них даже убийц до того веселых, до того никогда не задумывающихся, что можно было биться об заклад, что никогда совесть не сказала им никакого упрека. Но были и мрачные лица, почти всегда молчаливые. Вообще жизнь свою редко кто рассказывал, да и любопытство было не в моде, как-то не в обычае, не принято. Так разве, изредка разговорится кто-нибудь от безделья, а другой хладнокровно и мрачно слушает. Никто здесь никого не мог удивить. «Мы – народ грамотный!» – говорили они часто с каким-то странным самодовольствием. Помню, как однажды один разбойник, хмельной (в каторге иногда можно было напиться), начал рассказывать, как он зарезал пятилетнего мальчика, как он обманул его сначала игрушкой, завел куда-то в пустой сарай, да там и зарезал. Вся казарма, доселе смеявшаяся его шуткам, закричала, как один человек, и разбойник принужден был замолчать; не от негодования закричала казарма, а так, потому что не надо было про это говорить; потому что говорить про это не принято. Замечу кстати, что этот народ был действительно грамотный и даже не в переносном, а в буквальном смысле. Наверно, более половины из них умело читать и писать. В каком другом месте, где русский народ собирается в больших массах, отделите вы от него кучу в двести пятьдесят человек, из которых половина была бы грамотных? Слышал я потом, кто-то стал выводить из подобных же данных, что грамотность губит народ. Это ошибка: тут совсем другие причины; хотя и нельзя не согласиться, что грамотность развивает в народе самонадеянность. Но ведь это вовсе не недостаток. Различались все разряды по платью: у одних половина куртки была темно-бурая, а другая серая, равно и на панталонах – одна нога серая, а другая темно-бурая. Один раз, на работе, девчонка-калашница, подошедшая к арестантам, долго всматривалась в меня и потом вдруг захохотала. «Фу, как не славно! – закричала она, – и серого сукна недостало, и черного сукна недостало!» Были и такие, у которых вся куртка была одного серого сукна, но только рукава были темно-бурые. Голова тоже брилась по-разному: у одних половина головы была выбрита вдоль черепа, у других поперек.

С первого взгляда можно было заметить некоторую резкую общность во всем этом странном семействе; даже самые резкие, самые оригинальные личности, царившие над другими невольно, и те старались попасть в общий тон всего острога. Вообще же скажу, что весь этот народ, за некоторыми немногими исключениями неистощимо-веселых людей, пользовавшихся за это всеобщим презрением, – был народ угрюмый, завистливый, страшно тщеславный, хвастливый, обидчивый и в высшей степени формалист. Способность ничему не удивляться была величайшею добродетелью. Все были помешаны на том, как наружно держать себя. Но нередко самый заносчивый вид с быстротою молнии сменялся на самый малодушный. Было несколько истинно сильных людей; те были просты и не кривлялись. Но странное дело: из этих настоящих, сильных людей было несколько тщеславных до последней крайности, почти до болезни. Вообще тщеславие, наружность были на первом плане. Большинство было развращено и страшно исподлилось. Сплетни и пересуды были беспрерывные: это был ад, тьма кромешная. Но против внутренних уставов и принятых обычаев острога никто не смел восставать; все подчинялись. Бывали характеры резко выдающиеся, трудно, с усилием подчинявшиеся, но все-таки подчинявшиеся. Приходили в острог такие, которые уж слишком зарвались, слишком выскочили из мерки на воле, так что уж и преступления свои делали под конец как будто не сами собой, как будто сами не зная зачем, как будто в бреду, в чаду; часто из тщеславия, возбужденного в высочайшей степени. Но у нас их тотчас осаживали, несмотря на то, что иные, до прибытия в острог, бывали ужасом целых селений и городов. Оглядываясь кругом, новичок скоро замечал, что он не туда попал, что здесь дивить уже некого, и неприметно смирялся, и попадал в общий тон. Этот общий тон составлялся снаружи из какого-то особенного, собственного достоинства, которым был проникнут чуть не каждый обитатель острога. Точно в самом деле звание каторжного, решеного, составляло какой-нибудь чин, да еще и почетный. Ни признаков стыда и раскаяния! Впрочем, было и какое-то наружное смирение, так сказать официальное, какое-то спокойное резонерство: «Мы погибший народ, – говорили они, – не умел на воле жить, теперь ломай зеленую улицу, поверяй ряды». – «Не слушался отца и матери, послушайся теперь барабанной шкуры». – «Не хотел шить золотом, теперь бей камни молотом». Всё это говорилось часто, и в виде нравоучения, и в виде обыкновенных поговорок и присловий, но никогда серьезно. Все это были только слова. Вряд ли хоть один из них сознавался внутренно в своей беззаконности. Попробуй кто не из каторжных упрекнуть арестанта его преступлением, выбранить его (хотя, впрочем, не в русском духе попрекать преступника) – ругательствам не будет конца. А какие были они все мастера ругаться! Ругались они утонченно, художественно. Ругательство возведено было у них в науку; старались взять не столько обидным словом, сколько обидным смыслом, духом, идеей – а это утонченнее, ядовитее. Беспрерывные ссоры еще более развивали между ними эту науку. Весь этот народ работал из-под палки, следственно он был праздный, следственно развращался: если и не был прежде развращен, то в каторге развращался. Все они собрались сюда не своей волей; все они были друг другу чужие.

«Черт трое лаптей сносил, прежде чем нас собрал в одну кучу!» – говорили они про себя сами; а потому сплетни, интриги, бабьи наговоры, зависть, свара, злость были всегда на первом плане в этой кромешной жизни. Никакая баба не в состоянии была быть такой бабой, как некоторые из этих душегубцев. Повторяю, были и между ними люди сильные, характеры, привыкшие всю жизнь свою ломить и повелевать, закаленные, бесстрашные. Этих как-то невольно уважали; они же, с своей стороны, хотя часто и очень ревнивы были к своей славе, но вообще старались не быть другим в тягость, в пустые ругательства не вступали, вели себя с необыкновенным достоинством, были рассудительны и почти всегда послушны начальству – не из принципа послушания, не из сознания обязанностей, а так, как будто по какому-то контракту, сознав взаимные выгоды. Впрочем, с ними и поступали осторожно. Я помню, как одного из таких арестантов, человека бесстрашного и решительного, известного начальству своими зверскими наклонностями, за какое-то преступление позвали раз к наказанию. День был летний, пора нерабочая. Штаб-офицер, ближайший и непосредственный начальник острога, приехал сам в кордегардию, которая была у самых наших ворот, присутствовать при наказании. Этот майор был какое-то фатальное существо для арестантов, он довел их до того, что они его трепетали. Был он до безумия строг, «бросался на людей», как говорили каторжные. Всего более страшились они в нем его проницательного, рысьего взгляда, от которого нельзя было ничего утаить. Он видел как-то не глядя. Входя в острог, он уже знал, что делается на другом конце его. Арестанты звали его восьмиглазым. Его система была ложная. Он только озлоблял уже озлобленных людей своими бешеными, злыми поступками, и если б не было над ним коменданта, человека благородного и рассудительного, умерявшего иногда его дикие выходки, то он бы наделал больших бед своим управлением. Не понимаю, как мог он кончить благополучно; он вышел в отставку жив и здоров, хотя, впрочем, и был отдан под суд.

Арестант побледнел, когда его кликнули. Обыкновенно он молча и решительно ложился под розги, молча терпел наказание и вставал после наказания, как встрепанный, хладнокровно и философски смотря на приключившуюся неудачу. С ним, впрочем, поступали всегда осторожно. Но на этот раз он считал себя почему-то правым. Он побледнел и, тихонько от конвоя, успел сунуть в рукав острый английский сапожный нож. Ножи и всякие острые инструменты страшно запрещались в остроге. Обыски были частые, неожиданные и нешуточные, наказания жестокие; но так как трудно отыскать у вора, когда тот решился что-нибудь особенно спрятать, и так как ножи и инструменты были всегдашнею необходимостью в остроге, то, несмотря на обыски, они не переводились. А если и отбирались, то немедленно заводились новые. Вся каторга бросилась к забору и с замиранием сердца смотрела сквозь щели паль. Все знали, что Петров в этот раз не захочет лечь под розги и что майору пришел конец. Но в самую решительную минуту наш майор сел на дрожки и уехал, поручив исполнение экзекуции другому офицеру. «Сам бог спас!» – говорили потом арестанты. Что же касается до Петрова, он преспокойно вытерпел наказание. Его гнев прошел с отъездом майора. Арестант послушен и покорен до известной степени; но есть крайность, которую не надо переходить. Кстати: ничего не может быть любопытнее этих странных вспышек нетерпения и строптивости. Часто человек терпит несколько лет, смиряется, выносит жесточайшие наказания и вдруг прорывается на какой-нибудь малости, на каком-нибудь пустяке, почти за ничто. На иной взгляд можно даже назвать его сумасшедшим; да так и делают.

Я сказал уже, что в продолжение нескольких лет я не видал между этими людьми ни малейшего признака раскаяния, ни малейшей тягостной думы о своем преступлении и что большая часть из них внутренне считает себя совершенно правыми. Это факт. Конечно, тщеславие, дурные примеры, молодчество, ложный стыд во многом тому причиною. С другой стороны, кто может сказать, что выследил глубину этих погибших сердец и прочел в них сокровенное от всего света? Но ведь можно же было, во столько лет, хоть что-нибудь заметить, поймать, уловить в этих сердцах хоть какую-нибудь черту, которая бы свидетельствовала о внутренней тоске, о страдании. Но этого не было, положительно не было. Да, преступление, кажется, не может быть осмыслено с данных, готовых точек зрения, и философия его несколько потруднее, чем полагают. Конечно, остроги и система насильных работ не исправляют преступника; они только его наказывают и обеспечивают общество от дальнейших покушений злодея на его спокойствие. В преступнике же острог и самая усиленная каторжная работа развивают только ненависть, жажду запрещенных наслаждений и страшное легкомыслие. Но я твердо уверен, что знаменитая келейная система достигает только ложной, обманчивой, наружной цели. Она высасывает жизненный сок из человека, энервирует его душу, ослабляет ее, пугает ее и потом нравственно иссохшую мумию, полусумасшедшего представляет как образец исправления и раскаяния. Конечно, преступник, восставший на общество, ненавидит его и почти всегда считает себя правым, а его виноватым. К тому же он уже потерпел от него наказание, а чрез это почти считает себя очищенным, сквитавшимся. Можно судить, наконец, с таких точек зрения, что чуть ли не придется оправдать самого преступника. Но, несмотря на всевозможные точки зрения, всякий согласится, что есть такие преступления, которые всегда и везде, по всевозможным законам, с начала мира считаются бесспорными преступлениями и будут считаться такими до тех пор, покамест человек останется человеком. Только в остроге я слышал рассказы о самых страшных, о самых неестественных поступках, о самых чудовищных убийствах, рассказанные с самым неудержимым, с самым детски веселым смехом. Особенно не выходит у меня из памяти один отцеубийца. Он был из дворян, служил и был у своего шестидесятилетнего отца чем-то вроде блудного сына. Поведения он был совершенно беспутного, ввязался в долги. Отец ограничивал его, уговаривал; но у отца был дом, был хутор, подозревались деньги, и – сын убил его, жаждая наследства. Преступление было разыскано только через месяц. Сам убийца подал объявление в полицию, что отец его исчез неизвестно куда. Весь этот месяц он провел самым развратным образом. Наконец, в его отсутствие, полиция нашла тело. На дворе, во всю длину его, шла канавка для стока нечистот, прикрытая досками. Тело лежало в этой канавке. Оно было одето и убрано, седая голова была отрезана прочь, приставлена к туловищу, а под голову убийца подложил подушку. Он не сознался; был лишен дворянства, чина и сослан в работу на двадцать лет. Всё время, как я жил с ним, он был в превосходнейшем, в веселейшем расположении духа. Это был взбалмошный, легкомысленный, нерассудительный в высшей степени человек, хотя совсем не глупец. Я никогда не замечал в нем какой-нибудь особенной жестокости. Арестанты презирали его не за преступление, о котором не было и помину, а за дурь, за то, что не умел вести себя. В разговорах он иногда вспоминал о своем отце. Раз, говоря со мной о здоровом сложении, наследственном в их семействе, он прибавил: «Вот родитель мой

. …ломай зеленую улицу, поверяй ряды. – Выражение имеет значение: пройти сквозь строй солдат со шпицрутенами, получая определенное судом число ударов по обнаженной спине.

Штаб-офицер, ближайший и непосредственный начальник острога… – Известно, что прототипом этого офицера послужил плац-майор Омского острога В. Г. Кривцов. В письме к брату от 22 февраля 1854 г. Достоевский писал: «Плац-майор Кривцов – каналья, каких мало, мелкий варвар, сутяга, пьяница, все что только можно представить отвратительного». Кривцов был отставлен, а затем за злоупотребления предан суду.

. …коменданта, человека благородного и рассудительного… – Комендантом Омской крепости был полковник А. Ф. де Граве, по воспоминаниям старшего адъютанта омского корпусного штаба Н. Т. Черевина, «добрейший и достойнейший человек».

Петров. – В документах Омского острога есть запись о том, что арестант Андрей Шаломенцев был наказан «за сопротивление против плац-майора Кривцова при наказании его розгами и произнесении слов, что непременно над собою что-нибудь сделает или зарежет Кривцова». Этот арестант, возможно, был прототипом Петрова, он пришел на каторгу «за сорвание с ротного командира эполет».

. …знаменитая келейная система… – Система одиночного тюремного заключения. Вопрос об устройстве в России одиночных тюрем по образцу лондонской тюрьмы был выдвинут самим Николаем I.

. …один отцеубийца … – Прообразом дворянина-«отцеубийцы» был Д. Н. Ильинский, о котором до нас дошло семь томов его судебного дела. Внешне, в событийно-фабульном отношении этот мнимый «отцеубийца» – прообраз Мити Карамазова в последнем романе Достоевского.