Зощенко перед восходом солнца читать. «Перед восходом солнца

М.М.Зощенко

ПЕРЕД ВОСХОДОМ СОЛНЦА

(повесть)

ПРЕДИСЛОВИЕ

Эту книгу я задумал очень давно. Сразу после того, как выпустил в свет мою «Возвращенную молодость».

Почти десять лет я собирал материалы для этой новой книги и выжидал спокойного года, чтоб в тиши моего кабинета засесть за работу.

Но этого не случилось.

Напротив. Немецкие бомбы дважды падали вблизи моих материалов. Известкой и кирпичами был засыпан портфель, в котором находились мои рукописи. Уже пламя огня лизало их. И я поражаюсь, как случилось, что они сохранились.

Собранный материал летел со мной на самолете через немецкий фронт из окруженного Ленинграда.

Я взял с собой двадцать тяжелых тетрадей. Чтобы убавить их вес, я оторвал коленкоровые переплеты. И все же они весили около восьми килограммов из двенадцати килограммов багажа, принятого самолетом. И был момент, когда я просто горевал, что взял этот хлам вместо теплых подштанников и лишней пары сапог.

Однако любовь к литературе восторжествовала. Я примирился с моей несчастной участью.

В черном рваном портфеле я привез мои рукописи в Среднюю Азию, в благословенный отныне город Алма-Ата.

Весь год я был занят здесь написанием различных сценариев на темы, нужные в дни Великой Отечественной войны.

Привезенный же материал я держал в деревянной кушетке, на которой спал.

По временам я поднимал верх моей кушетки. Там, на фанерном дне, покоились двадцать моих тетрадей рядом с мешком сухарей, которые я заготовил по ленинградской привычке.

Я перелистывал эти тетради, горько сожалея, что не пришло время приняться за эту работу, столь, казалось, ненужную сейчас, столь отдаленную от войны, от грохота пушек и визга снарядов.

Ничего, - говорил я сам себе, - тотчас по окончании войны я примусь за эту работу.

Я снова укладывал мои тетради на дно кушетки. И, лежа на ней, прикидывал в своем уме, когда по- моему может закончиться война. Выходило, что не очень скоро. Но когда - вот этого я установить не решался. - Однако почему же не пришло время взяться за эту мою работу? - как-то подумал я. - Ведь мои материалы говорят о торжестве человеческого разума, о науке, о прогрессе сознания! Моя работа опровергает «философию» фашизма, которая говорит, что сознание приносит людям неисчислимые беды, что человеческое счастье в возврате к варварству, к дикости, в отказе от цивилизации.

В августе 1942 года я положил мои рукописи на стол и, не дожидаясь окончания войны, приступил к работе.

За доброе желание к игре

Прощается актеру исполненье.

Десять лет назад я написал мою повесть под названием «Возвращенная молодость».

Это была обыкновенная повесть, из тех, которые во множестве пишутся писателями, но к ней были приложены комментарии - этюды физиологического характера.

Эти этюды объясняли поведение героев повести и давали читателю некоторые сведения по физиологии и психологии человека.

Я не писал «Возвращенную молодость» для людей науки, тем не менее именно они отнеслись к моей работе с особым вниманием. Было много диспутов. Происходили споры. Я услышал много колкостей. Но были сказаны и приветливые слова.

Меня смутило, что ученые так серьезно и горячо со мной спорили. Значит, не я много знаю (подумал я), а наука, видимо, не в достаточной мере коснулась тех вопросов, какие я, в силу своей неопытности, имел смелость затронуть.

Так или иначе ученые разговаривали со мной почти как с равным. И я даже стал получать повестки на заседания в Институт мозга. А Иван Петрович Павлов пригласил меня на свои «среды».

Но я, повторяю, не писал свое сочинение для науки. Это было литературное произведение, и научный материал был только лишь составной частью.

Меня всегда поражало: художник, прежде чем рисовать человеческое тело, должен в обязательном порядке изучить анатомию. Только знание этой науки избавляло художника от ошибок в изображении. А писатель, в ведении которого больше, чем человеческое тело, - его психика, его сознание, - не часто стремится к подобного рода знаниям. Я посчитал своей обязанностью кое-чему поучиться. И, поучившись, поделился этим с читателем.

Таким образом возникла «Возвращенная молодость».

Сейчас, когда прошло десять лет, я отлично вижу дефекты моей книги: она была неполной и однобокой. И, вероятно, за это меня следовало больше бранить, чем меня бранили.

Осенью 1934 года я познакомился с одним замечательным физиологом (А. Д. Сперанским).

Когда речь зашла о моей работе, этот физиолог сказал:

Я предпочитаю ваши обычные рассказы. Но я признаю, что то, о чем вы пишете, следует писать. Изучать сознание есть дело не только ученого. Я подозреваю, что пока еще это в большей степени дело писателя, чем ученого. Я физиолог и потому не боюсь это сказать.

Я ответил ему:

Я тоже так думаю. Область сознания, область высшей психической деятельности больше принадлежит нам, чем вам. Поведение человека можно и должно изучать с помощью собаки и ланцета. Однако у человека (и у собаки) иногда возникают «фантазии», которые необычайным образом меняют силу ощущения даже при одном и том же раздражителе. И тут иной раз нужен «разговор с собакой» для того, чтобы разобраться во всей сложности ее фантазии. А «разговор с собакой» - это уже целиком наша область.

Улыбнувшись, ученый сказал:

Вы отчасти правы. Соотношение часто не одинаково между силой раздражения и ответом, тем более в сфере ощущения. Но если вы претендуете на эту область, то именно здесь вы и встретитесь с нами.

Прошло несколько лет после этого разговора. Узнав, что я подготовляю новую книгу, физиолог попросил меня рассказать об этой работе.

Я сказал:

Вкратце - это книга о том, как я избавился от многих ненужных огорчений и стал счастливым.

Это будет трактат или роман?

Это будет литературное произведение. Наука войдет в него, как иной раз в роман входит история.

М.М.Зощенко

ПЕРЕД ВОСХОДОМ СОЛНЦА

(повесть)

ПРЕДИСЛОВИЕ

Эту книгу я задумал очень давно. Сразу после того, как выпустил в свет мою «Возвращенную молодость».

Почти десять лет я собирал материалы для этой новой книги и выжидал спокойного года, чтоб в тиши моего кабинета засесть за работу.

Но этого не случилось.

Напротив. Немецкие бомбы дважды падали вблизи моих материалов. Известкой и кирпичами был засыпан портфель, в котором находились мои рукописи. Уже пламя огня лизало их. И я поражаюсь, как случилось, что они сохранились.

Собранный материал летел со мной на самолете через немецкий фронт из окруженного Ленинграда.

Я взял с собой двадцать тяжелых тетрадей. Чтобы убавить их вес, я оторвал коленкоровые переплеты. И все же они весили около восьми килограммов из двенадцати килограммов багажа, принятого самолетом. И был момент, когда я просто горевал, что взял этот хлам вместо теплых подштанников и лишней пары сапог.

Однако любовь к литературе восторжествовала. Я примирился с моей несчастной участью.

В черном рваном портфеле я привез мои рукописи в Среднюю Азию, в благословенный отныне город Алма-Ата.

Весь год я был занят здесь написанием различных сценариев на темы, нужные в дни Великой Отечественной войны.

Привезенный же материал я держал в деревянной кушетке, на которой спал.

По временам я поднимал верх моей кушетки. Там, на фанерном дне, покоились двадцать моих тетрадей рядом с мешком сухарей, которые я заготовил по ленинградской привычке.

Я перелистывал эти тетради, горько сожалея, что не пришло время приняться за эту работу, столь, казалось, ненужную сейчас, столь отдаленную от войны, от грохота пушек и визга снарядов.

Ничего, - говорил я сам себе, - тотчас по окончании войны я примусь за эту работу.

Я снова укладывал мои тетради на дно кушетки. И, лежа на ней, прикидывал в своем уме, когда по-моему может закончиться война. Выходило, что не очень скоро. Но когда - вот этого я установить не решался. - Однако почему же не пришло время взяться за эту мою работу? - как-то подумал я. - Ведь мои материалы говорят о торжестве человеческого разума, о науке, о прогрессе сознания! Моя работа опровергает «философию» фашизма, которая говорит, что сознание приносит людям неисчислимые беды, что человеческое счастье в возврате к варварству, к дикости, в отказе от цивилизации.

В августе 1942 года я положил мои рукописи на стол и, не дожидаясь окончания войны, приступил к работе.

За доброе желание к игре

Прощается актеру исполненье.

Десять лет назад я написал мою повесть под названием «Возвращенная молодость».

Это была обыкновенная повесть, из тех, которые во множестве пишутся писателями, но к ней были приложены комментарии - этюды физиологического характера.

Эти этюды объясняли поведение героев повести и давали читателю некоторые сведения по физиологии и психологии человека.

Я не писал «Возвращенную молодость» для людей науки, тем не менее именно они отнеслись к моей работе с особым вниманием. Было много диспутов. Происходили споры. Я услышал много колкостей. Но были сказаны и приветливые слова.

Меня смутило, что ученые так серьезно и горячо со мной спорили. Значит, не я много знаю (подумал я), а наука, видимо, не в достаточной мере коснулась тех вопросов, какие я, в силу своей неопытности, имел смелость затронуть.

Так или иначе ученые разговаривали со мной почти как с равным. И я даже стал получать повестки на заседания в Институт мозга. А Иван Петрович Павлов пригласил меня на свои «среды».

Но я, повторяю, не писал свое сочинение для науки. Это было литературное произведение, и научный материал был только лишь составной частью.

Меня всегда поражало: художник, прежде чем рисовать человеческое тело, должен в обязательном порядке изучить анатомию. Только знание этой науки избавляло художника от ошибок в изображении. А писатель, в ведении которого больше, чем человеческое тело, - его психика, его сознание, - не часто стремится к подобного рода знаниям. Я посчитал своей обязанностью кое-чему поучиться. И, поучившись, поделился этим с читателем.

Таким образом возникла «Возвращенная молодость».

Сейчас, когда прошло десять лет, я отлично вижу дефекты моей книги: она была неполной и однобокой. И, вероятно, за это меня следовало больше бранить, чем меня бранили.

Осенью 1934 года я познакомился с одним замечательным физиологом (А. Д. Сперанским).

Когда речь зашла о моей работе, этот физиолог сказал:

Я предпочитаю ваши обычные рассказы. Но я признаю, что то, о чем вы пишете, следует писать. Изучать сознание есть дело не только ученого. Я подозреваю, что пока еще это в большей степени дело писателя, чем ученого. Я физиолог и потому не боюсь это сказать.

Я ответил ему:

Я тоже так думаю. Область сознания, область высшей психической деятельности больше принадлежит нам, чем вам. Поведение человека можно и должно изучать с помощью собаки и ланцета. Однако у человека (и у собаки) иногда возникают «фантазии», которые необычайным образом меняют силу ощущения даже при одном и том же раздражителе. И тут иной раз нужен «разговор с собакой» для того, чтобы разобраться во всей сложности ее фантазии. А «разговор с собакой» - это уже целиком наша область.

Улыбнувшись, ученый сказал:

Вы отчасти правы. Соотношение часто не одинаково между силой раздражения и ответом, тем более в сфере ощущения. Но если вы претендуете на эту область, то именно здесь вы и встретитесь с нами.

Прошло несколько лет после этого разговора. Узнав, что я подготовляю новую книгу, физиолог попросил меня рассказать об этой работе.

Я сказал:

Вкратце - это книга о том, как я избавился от многих ненужных огорчений и стал счастливым.

Это будет трактат или роман?

Это будет литературное произведение. Наука войдет в него, как иной раз в роман входит история.

Снова будут комментарии?

Нет. Это будет нечто целое. Подобно тому, как пушка и снаряд могут быть одним целым.

Стало быть, эта работа будет о вас?

Полкниги будет занято моей особой. Не скрою от вас - меня это весьма смущает.

Вы будете рассказывать о своей жизни?

Нет. Хуже. Я буду говорить о вещах, о которых не совсем принято говорить в романах. Меня утешает то, что речь будет идти о моих молодых годах. Это все равно что говорить об умершем.

До какого же возраста вы берете себя в вашу книгу?

Примерно до тридцати лет.

Может быть, есть резон прикинуть еще лет пятнадцать? Тогда книга будет полней - о всей вашей жизни.

Нет, - сказал я. - С тридцати лет я стал совсем другим человеком - уже негодным в объекты моего сочинения.

Разве произошла такая перемена?

Это даже нельзя назвать переменой. Возникла совсем иная жизнь, вовсе не похожая на то, что было.

Но каким образом? Это был психоанализ? Фрейд?

Вовсе нет. Это был Павлов. Я пользовался его принципом. Это была его идея.

А что сами вы сделали?

Я сделал в сущности простую вещь: я убрал то, что мне мешало, - неверные условные рефлексы, ошибочно возникшие в моем сознании. Я уничтожил ложную связь между ними. Я разорвал «временые связи», как назвал их Павлов.

Каким образом?

В то время я не полностью продумал мои материалы и поэтому затруднился ответить на этот вопрос. Но о принципе рассказал. Правда, весьма туманно.

Каждый, кто регулярно приходит в храм на всенощное бдение, знает, что в нем есть один особенный момент, таинственный и строгий. После вечерни, в самом начале утрени, после ангельского славословия («Слава в вышних Богу, и на земле мир…») все вдруг стихает. В храме гасятся верхний свет и свечи. Царские врата закрыты; священники в алтаре. На середину храма выходит чтец и при единственной свече, которая у него в руках, читает шестопсалмие. Это шесть псалмов: 3-й, 37-й, 62-й, 87-й, 102-й, 142-й, пять из которых принадлежат, по надписаниям самих псалмов, царю-псалмопевцу Давиду и связаны с событиями его жизни.

На вопросы о шестопсалмии, о его происхождении, значении и смысле отвечает Алексей Кашкин — кандидат богословия, заведующий библейской кафедрой Саратовской православной духовной семинарии, автор учебного пособия для духовных семинарий «Устав православного богослужения».

— Как известно, всенощное бдение в целом символизирует историю творения и явление в мир Спасителя. В какой момент читается шестопсалмие и почему?

— Шестопсалмие — это начало утрени, а утреню изначально служили именно ранним утром, после ночного бдения. В давние века христианские подвижники за ночь вычитывали всю Псалтирь. Шестопсалмие, читаемое в храмах сегодня, — то, что, по немощи нашей, осталось от этой традиции.

Почему шестопсалмие читается именно в этот момент? Первая часть всенощного бдения, вечерня — это символическое изображение ветхозаветной истории, а утреня символизирует Новый Завет, Пришествие в мир Спасителя. Шестопсалмие — это переход к Новому Завету. Оно отражает несчастное, греховное состояние падшего человечества, узнавшего уже о рождении Богомладенца (вот почему шестопсалмие предваряется ангельским славословием Ему: Слава в вышних Богу, и на земле мир (Лк. 2 , 14)), но не услышавшего еще евангельской вести во всей ее полноте. Оно призвано вернуть нас с небес на землю: от радости празднику, которым проникнута вечерня, к реальной картине нашего недостоинства. К радости мы вернемся чуть позже — во время полиелея.

— Почему из 150 псалмов, употребляемых за бого-служением, выбраны именно эти? Случайно ли то, что они связываются в единый сюжет? Мы видим человека бесконечно страдающего, угнетенного как собственными грехами, так и внешними бедствиями, однако же не теряющего единственной надежды — на Бога: Мнози восстают на мя, мнози, глаголют души моей: несть спасения ему в Бозе его. Ты же, Господи, Заступник мой еси (Пс. 3, 2-3). Упование человека (точнее, царя Давида, потому что эти псалмы непосредственно связываются с событиями его жизни) подвергается тяжелейшим испытаниям: Несть исцеления в плоти моей от лица гнева Твоего, несть мира в костех моих от лица грех моих (Пс. 37, 4). Но в 102-м псалме происходит подлинное воскресение духа, преодоление скорби и отчаяния. Человек открывает для себя милость Божию, он полон благодарности: Благослови, душе моя, Господа, и вся внутренняя моя, имя святое Его (Пс. 102, 1). А в последнем, 142-м, человек окончательно обретает ориентир и почву под ногами: скажи мне, Господи, путь, воньже пойду <…> Научи мя творити волю Твою, яко Ты еси Бог мой. Дух Твой благий наставит мя на землю праву (Пс. 142, 8, 10). Можно ли сказать, что шестопсалмие — это отражение духовного пути человека?

— Здесь нет какого-то общего, единого объяснения, есть разные толкования. Во-первых, обратим внимание на то, что шестопсалмие, как говорит Типикон, — это беседа души с Богом. Человек обозревает свою жизнь, просит Господа простить его грехи, избавить его от бедственного положения. Для человека очевидна связь между его бедами и его собственными грехами, и он, страдая, обращает к Богу свой молитвенный покаянный вопль. Вполне возможно, что при формировании шестопсалмия произошел отбор псалмов, отвечающих именно этой мысли. Кроме того, заметим, что шестопсалмие — это именно утреннее богослужение, изначально оно читалось затемно, до восхода солнца. Потому и подобраны псалмы, в которых упоминается это время суток. Человек просыпается с мыслью о Боге: Боже, Боже мой, к тебе утренюю, возжада Тебе душа моя (Пс. 62 , 2). А то, что в шестопсалмие входят псалмы из разных кафизм, от первой до предпоследней, напоминает нам о традиции древних подвижников, прочитывавших за ночь всю Псалтирь.

— Шестопсалмие читается при погашенных свечах не только ведь потому, что когда-то его читали затемно, перед восходом солнца? Почему от прихожан в этот момент требуется особенно строгое и благоговейное поведение?

— Коль скоро шестопсалмие — это беседа души с Богом, необходимо, чтобы все силы человека были устремлены к этой беседе. Человек погружается в полутьму, чтобы ничто не развлекало его зрения, чтобы он мог полностью погрузиться в себя. Именно с этим связано дисциплинарное требование Типикона: во время чтения шестопсалмия запрещаются всякие передвижения по храму, даже поклоны и осенение себя крестным знамением. Ни одно внешнее движение, ни один посторонний звук не должны отвлекать. Все умственные силы должны быть направлены на слушание и понимание молитвословий. Так требовалось исстари; в старопечатной (т. е. изданной еще до исправления богослужебных книг Патриархом Никоном) Псалтири было даже такое примечание: если человек болен, простужен и не может сдержать кашля или чихания, он на время шестопсалмия должен выйти в притвор храма. Также там говорится, что опоздавший не должен входить в церковь до окончания чтения шестопсалмия. А тем, кто стоит в храме, руки предписывалось держать «при персех», то есть так же, как мы скрещиваем их на груди, подходя ко Причастию, когда нас тоже не должно ничто отвлекать, никакое лишнее движение.

— Мне приходилось читать, что шестопсалмие напоминает нам о Страшном Суде и что именно поэтому в это время не положено осенять себя крестом: Спаситель придет уже не распинаться, а судить мир, и креститься тогда будет уже поздно.

— Да, именно о таком понимании этого молитвословия на Афоне свидетельствует Паисий Святогорец. Тексты Священного Писания, в том числе и псалмы, составляющие Псалтирь, по своему содержанию многогранны. В каждом из них не один смысл, а много, и при определенном подходе и такой смысл в шестопсалмии тоже можно уловить. Это лучше принять как частное богословское мнение. Но все же следует помнить: входящие в шестопсалмие священные песни родились задолго до того, как сформировалось четкое представление о втором Пришествии Мессии и о Страшном Суде. Поэтому правильнее здесь говорить лишь об аналогиях со Страшным Судом, но не о прямой связи. Ведь когда человек предстанет перед Богом, он должен будет дать отчет о своей жизни. А в шесто-псалмии, как уже сказано, человек созерцает свою жизнь, сокрушается о грехах и падениях и уповает на милость Отца.

— Для чего священник, первоначально находившийся в алтаре, после трех прочитанных псалмов выходит и становится лицом к закрытым Царским вратам?

— По завершении чтецом первой части священник, надев епитрахиль, становится лицом к закрытым Царским вратам, чтобы прочитать двенадцать тайных утренних молитв. Если определить их содержание сжато, то это просто утренняя молитва любого христианина. И священник в эти минуты молится как наш представитель, он за всех нас произносит эти молитвы перед Царскими вратами во время чтения второй части шестопсалмия.

— А почему шестопсалмие читается, а не поется? Или его могут когда-то и петь тоже?

— В древности это молитвословие пелось. Но пелось особым распевом, речитативом, который соответствовал содержанию псалмов. Причем пели его все. Был основной голос, ведущий — того человека, который заменял сегодняшнего чтеца и стоял, как и чтец, в центре храма. А остальные как бы шли за ним, ориентируясь на его пение. Но это было лишь на заре христианства. В эпоху создания Типикона, в Средние века от этого уже отказались. Возможно, отказ связан с особой строгостью и аскетичностью этих минут утренней службы.

Фото Ивана Привалова

Газета «Православная вера» № 23 (499)

Беседовала Марина Бирюкова

V. ПЕРЕД ВОСХОДОМ СОЛНЦА

То страшный мир какой-то был

Без неба, света и светил.