ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

В начале 1806 года Николай Ростов вернулся в отпуск. Денисов ехал тоже домой в Воронеж, и Ростов уговорил его ехать с собой до Москвы и остановиться у них в доме. На предпоследней станции, встретив товарища, Денисов выпил с ним три бутылки вина и подъезжая к Москве, несмотря на ухабы дороги, не просыпался, лежа на дне перекладных саней, подле Ростова, который, по мере приближения к Москве, приходил все более и более в нетерпение.

«Скоро ли? Скоро ли? О, эти несносные улицы, лавки, калачи, фонари, извозчики!» думал Ростов, когда уже они записали свои отпуски на заставе и въехали в Москву.

Денисов, приехали! Спит! - говорил он, всем телом подаваясь вперед, как будто он этим положением надеялся ускорить движение саней. Денисов не откликался.

Вот он угол-перекресток, где Захар извозчик стоит; вот он и Захар, и всё та же лошадь. Вот и лавочка, где пряники покупали. Скоро ли? Ну!

К какому дому-то? - спросил ямщик.

Да вон на конце, к большому, как ты не видишь! Это наш дом, - говорил Ростов, - ведь это наш дом! Денисов! Денисов! Сейчас приедем.

Денисов поднял голову, откашлялся и ничего не ответил.

Дмитрий, - обратился Ростов к лакею на облучке. - Ведь это у нас огонь?

Так точно-с и у папеньки в кабинете светится.

Еще не ложились? А? как ты думаешь? Смотри же не забудь, тотчас достань мне новую венгерку, - прибавил Ростов, ощупывая новые усы. - Ну же пошел, - кричал он ямщику. - Да проснись же, Вася, - обращался он к Денисову, который опять опустил голову. - Да ну же, пошел, три целковых на водку, пошел! - закричал Ростов, когда уже сани были за три дома от подъезда. Ему казалось, что лошади не двигаются. Наконец сани взяли вправо к подъезду; над головой своей Ростов увидал знакомый карниз с отбитой штукатуркой, крыльцо, тротуарный столб. Он на ходу выскочил из саней и побежал в сени. Дом также стоял неподвижно, нерадушно, как будто ему дела не было до того, кто приехал в него. В сенях никого не было. «Боже мой! все ли благополучно?» подумал Ростов, с замиранием сердца останавливаясь на минуту и тотчас пускаясь бежать дальше по сеням и знакомым, покривившимся ступеням. Всё та же дверная ручка замка, за нечистоту которой сердилась графиня, также слабо отворялась. В передней горела одна сальная свеча.

Старик Михайла спал на ларе. Прокофий, выездной лакей, тот, который был так силен, что за задок поднимал карету, сидел и вязал из покромок лапти. Он взглянул на отворившуюся дверь, и равнодушное, сонное выражение его вдруг преобразилось в восторженно-испуганное.

Батюшки, светы! Граф молодой! - вскрикнул он, узнав молодого барина. - Что ж это? Голубчик мой! - И Прокофий, трясясь от волненья, бросился к двери в гостиную, вероятно для того, чтобы объявить, но видно опять раздумал, вернулся назад и припал к плечу молодого барина.

Здоровы? - спросил Ростов, выдергивая у него свою руку.

Слава Богу! Всё слава Богу! сейчас только покушали! Дай на себя посмотреть, ваше сиятельство!

Всё совсем благополучно?

Слава Богу, слава Богу!

Ростов, забыв совершенно о Денисове, не желая никому дать предупредить себя, скинул шубу и на цыпочках побежал в темную, большую залу. Всё то же, те же ломберные столы, та же люстра в чехле; но кто-то уж видел молодого барина, и не успел он добежать до гостиной, как что-то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его. Еще другое, третье такое же существо выскочило из другой, третьей двери; еще объятия, еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не мог разобрать, где и кто папа, кто Наташа, кто Петя. Все кричали, говорили и целовали его в одно и то же время. Только матери не было в числе их - это он помнил.

А я то, не знал… Николушка… друг мой!

Вот он… наш то… Друг мой, Коля… Переменился! Нет свечей! Чаю!

Да меня-то поцелуй!

Душенька… а меня-то.

Соня, Наташа, Петя, Анна Михайловна, Вера, старый граф, обнимали его; и люди и горничные, наполнив комнаты, приговаривали и ахали.

Петя повис на его ногах. - А меня-то! - кричал он. Наташа, после того, как она, пригнув его к себе, расцеловала всё его лицо, отскочила от него и держась за полу его венгерки, прыгала как коза всё на одном месте и пронзительно визжала.

Со всех сторон были блестящие слезами радости, любящие глаза, со всех сторон были губы, искавшие поцелуя.

Соня красная, как кумач, тоже держалась за его руку и вся сияла в блаженном взгляде, устремленном в его глаза, которых она ждала. Соне минуло уже 16 лет, и она была очень красива, особенно в эту минуту счастливого, восторженного оживления. Она смотрела на него, не спуская глаз, улыбаясь и задерживая дыхание. Он благодарно взглянул на нее; но всё еще ждал и искал кого-то. Старая графиня еще не выходила. И вот послышались шаги в дверях. Шаги такие быстрые, что это не могли быть шаги его матери.

Но это была она в новом, незнакомом еще ему, сшитом без него платье. Все оставили его, и он побежал к ней. Когда они сошлись, она упала на его грудь рыдая. Она не могла поднять лица и только прижимала его к холодным снуркам его венгерки. Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял тут же и, глядя на них, тер себе глаза.

Василий Денисов, друг вашего сына, - сказал он, рекомендуясь графу, вопросительно смотревшему на него.

Милости прошу. Знаю, знаю, - сказал граф, целуя и обнимая Денисова. - Николушка писал… Наташа, Вера, вот он Денисов.

Те же счастливые, восторженные лица обратились на мохнатую фигуру Денисова и окружили его.

Краткое содержание Война и мир том 2

Часть 1

В январе 1806 года Николай Ростов вместе с Денисовым приезжает домой в отпуск. Дома его встречают как героя, все рады его приезду и очень гордятся им. Николай покупает себе щегольские наряды, начинает посещать увеселительные заведения и заводит себе женщину, которую навещает по вечерам, хотя он по прежнему любит Софью, но считает, что должен вести "гусарский" образ жизни.

В доме графа Ростова начинается праздник и честь Багратиона, приезжают офицеры и весь высший свет общества, в том числе и Пьер Безухов. Пьер на празднике чувствует себя очень одиноким и несчастным, до него давно доходят слухи о том, что его жена завела роман с Долоховым, а утром ему принесли анонимное письмо, в котором рассказывали­ о похождениях Элен. За столом Пьер оказался напротив Долохова и пытался не обращать на него внимания, но Долохов делает всё возможное, чтоб разозлить Безухова: сначала произносит тост: " за хорошеньких женщин и их любовников", а потом выхватывает кантату у Пьера и громко начинает её читать. Пьер выходит из себя и вызывает Долохова на дуэль, это был очень решительный поступок, ведь Пьер никогда не держал оружия в руках и даже не знал, как проходят дуэли. На следующее утро они встретились в Сокольниках и Пьер ранил Фёдора, а сам после ответного выстрела остался невредимым.

После дуэли Безухов приезжает домой и задумывается о своей жизни и понимает, что не любит Элен и что она развратная женщина, которая приносит ему одни несчастья. Элен соглашается на развод только с одним условием: если Пьер полностью её обеспечит. Только чтобы расстаться с женой, Безухов отдаёт ей большую часть своего состояния.

Старый князь Болконский получает письмо, в котором ему сообщают, что его сын возможно погиб, так как его нет среди раненых и предполагаемых пленных. Однажды ночью у Лизы начинаются роды и неожиданно приезжает князь Андрей, он ждёт окончание родов и услышав крик ребёнка заходит в комнату поблагодарить жену за сына, но видит, что Лиза умерла.

Фёдора Долохова назначают адъютантом, хотя за дуэль его должны были разжаловать, но старый граф Ростов позаботился, чтоб о дуэли забыли. Долохов часто бывает в доме Ростовых, он всем нравиться кроме Наташи, которая считает, что он некрасиво поступил с Пьером. Долохов сватается к Соне, но она отказывает ему и сообщает, что любит другого.

На своём первом бале Наташа производит на всех сильное впечатление, она отлично танцует и вся светиться счастьем. Денисов весь вечер проводит рядом с Наташей, он восхищён её красотой и позже предлагает Наташе стать его женой, она отказывает ему, а графиня говорит, что её дочка слишком молода.

Долохов приглашает Николая Ростова в клуб: перед отъездом в полк развлечься и поиграть в карты. Ростов проигрывает ему 43 тысячи рублей, и объясняет, что не сможет вернуть такую большую сумму сразу, на что Долохов отвечает: раз его любит Соня , значит ему везёт в любви, а в картах не везёт. Николай понимает, что таким образом Фёдор отомстил ему за отказ Сони выйти замуж и обещает вернуть деньги в ближайшие дни. После беседы с отцом, Николай получает согласие графа заплатить карточный долг сына.

Часть 2

Пьер Безухов возвращается в Петербург и по пути знакомится с масоном Осипом Баздеевым, который рассказывает о боге, смысле жизни и предлагает Пьеру вступить в масонское общество. Добродушный Безухов соглашается, и в Петербурге его принимают в братство, после чего он уезжает в своё имение.

Элен посещает все званые вечера, изображая из себя брошенную жену. Ей все сочувствуют, считают Пьера невоспитанным и не умеющим вести себя в обществе. В салоне Анны Шерер, Элен знакомится с Друбецким и назначает ему свидание у себя дома.

Князь Андрей решает больше не служить в действующей армии, так как всё своё время он посвящает своему маленькому сыну. Но чтобы не идти на войну он занимает должность командующего ополчением.

Масоны приказывают Пьеру освободить крепостных и создать для них нормальные условия для жизни: построить больницы, школы и не заставлять работать женщин и детей. Безухов даёт распоряжения своим управляющим, которые всё обращают в выгоду для себя. Главный управляющий давно обкрадывает Пьера, обманывает, говоря, что крестьян не нужно освобождать, что они и так прекрасно живут, а на самом деле все деревни и сёла пришли в упадок и крестьяне просто выживают в нищете. Весной 1807 года Пьер снова едет в Петербург и по пути заезжает в гости к Андрею Болконскому. В разговоре с князем Пьер начинает говорить о масонстве и о том, что он собирается сделать для крепостных, но Андрей не поддерживает его стремления освободить крестьян, считая всё это ненужным для них.

Николай Ростов возвращается в свой полк, который стоит в резерве. Гусары очень бедствуют: они редко получают продовольствие и им даже нечем кормить лошадей. Денисов решает добыть хоть какой-нибудь провиант для гусар и отбивает обоз с провизией, который предназначался пехоте. Денисова вызывают в штаб, где он узнаёт, что это Телятин делал всё возможное, что гусары как можно реже получали продукты. Не сдержавшись он избивает Телятина и вскоре получает повестку в суд, но на рекогсцинировке получает лёгкое ранение и уезжает в госпиталь. Ростов приезжает проведать Денисова в больнице и забирает у него прошение о помиловании, чтобы передать государю.

Борис Друбецкой становиться приближённым в царской свите и участвует во встречи императора Александра и Наполеона, на которой подписываются условия Тильзитского мира. Ростов приезжает к Борису с просьбой помочь Денисову, но Друбецкой в это время принимает французских друзей и не хочет общаться с Николаем, просто обещает попробовать выполнить его просьбу. Николай уходит, так как не может видеть своих врагов в дружеской беседе с Друбецким, и отправляется к дому императора, где встречает своего старого командира и отдаёт ему письмо от Денисова.

Часть 3

В 1809 году Бонапарт объявляет войну Австрии, и русские сражаются на его стороне против бывших своих союзников.

Князь Андрей Болконский прожив два года в деревне осуществил все замыслы Пьера: освободил крепостных, облегчил жизнь крестьян и даже начал учить их грамоте. Весной он отправляется по опекунским делам над своим сыном в имение Ростовых, где знакомится с Наташей. Её жизнерадостность и веселье так сильно поражают его, что он как будто очнулся и увидел, что жизнь прекрасна, и он не хочет больше находиться в одиночестве.

Борис Друбецкой постоянно посещает салон Элен, и Пьеру очень не нравится их отношения, но он живёт по законам масонов: старается усовершенствовать себя, избавиться от зависти, чревоугодия, лени и ненависти. Друбецкой всё также преследует только одну цель, чтоб для достижения высокого положения в обществе познакомиться с нужными людьми.

У Ростовых очень плохое финансовое положение, и хотя два года они жили в имении, сэкономить и поправить свои дела не смогли. Берг просит Веру выйти за него замуж, и она соглашается, так как Вере уже 24 года, а это первое предложение, которое ей сделали, граф и графиня одобряют брак, хотя Берг не очень знатного рода.

Друбецкой наносит визит Ростовым и после общения с Наташей начинает бывать у них как можно чаще. Графиня укоряет дочку в том, что она зря даёт надежду Борису, ведь ни ей, ни ему такой брак не выгоден. Ростовым нужен богатый зять, а Борис беден, и если он жениться на Наташе его карьера будет окончена. Графиня Ростова приглашает Бориса на откровенный разговор и после него он перестаёт бывать в их доме.

Перед новым 1810 годом все свет съезжается на новогодний бал к одному из "екатерининских" вельмож. Наташа попав первый раз на такой большой бал очень взволнована и наслаждается танцами. Андрей рад её видеть, он вспоминает, как она восхищалась летней ночью, и ловит себя на мысли, что представляет Наташу своей женой. Безухов же на балу чувствует себя потерянным, ведь все считают его нерадивым мужем такой прекрасной жены, как Элен. Наташа видит, как все несправедливы к Пьеру и подходит подбодрить его.

Болконский отправляется к отцу, чтоб тот дал благословение на брак с Наташей. Старый князь соглашается, но с условием, что свадьба состоится через год. Андрей делится радостной новостью с Пьером, который поддерживает его в выборе жены и Андрей едет к Ростовым свататься. Наташа счастлива, но её радость омрачает отсрочка свадьбы на год. Помолвку не афишируют, так как Андрей не хочет, чтоб Наташа была зависима, он боится, что из - за своей молодости она может передумать.

В Лысых горах княжна Марья воспитывает сына Андрея и заботится о старом князе, она стала очень набожной. Часто принимает странниц, молится и подумывает сама отправиться по святым местам, но маленький Николай и больной отец удерживают её от такого путешествия.

Часть 4

Графиня Ростова пишет Николаю в армию, что он должен приехать домой и заняться делами, так как граф всё сильно запустил, и они практически разорились. Николай возвращается и сразу выгоняет управляющего Митьку, который их обворовывал. Графиня находит вексель от Друбецкой, но Николай рвёт его, считая, что некрасиво им сейчас его предъявлять, ведь они раньше дружили.

Осенью вся семья Ростовых вместе с дядюшкой едут на охоту, и потом остаются ночевать у него в деревне. После ужина кучер начинает играть на балалайке, а потом дядя берёт гитару и тоже играет, в Наташе просыпается истинная русская душа и она пускается в пляс. Вечер заканчивается пением русских народных песен, а утром Ростовы возвращаются домой.

Николай решает жениться на Соне, чем рушит все планы своей матери: она ищет ему богатую невесту, чтоб поправить дела, ведь на продажу уже пришлось выставить богатое имение под Москвой. Графиня посчитала, что Соня плела интриги за её спиной и от переживаний заболела. Граф поехал в Москву, взяв с собой Наташу и Соню, чтоб попытаться как-нибудь исправить положение.

Часть 5

Пьеру Безухову надоело вести правильный образ жизни, он начинает избегать масонов, посещает клубы, играет в карты и развлекается на балах и приёмах. Старый князь Болконский вместе с Марьей и маленьким Николаем приезжают в Москву. Пьер приходит навестить Болконских, и рассказывает Марье, что Борис Друбецкой сейчас тоже находится в Москве и занимается поисками богатой невесты, что у него на примете две кандидатуры: Марья и Жюли Курагина, но он не может определиться с выбором.

Друбецкой решил сначала попытать счастье с Марьей, но получил очень холодный приём и стал частым посетителем дома Курагиных. Целый месяц он не мог пересилить себя и сделать ей предложение, он не любил её и Жюли казалась ему какой-то неестественной, но Жюли ускорила события: она начала заигрывать с Анатолем и Друбецкой боясь упустить выгодную партию, признался ей в любви и получил согласие на брак.

Граф Ростов с Наташей наносят им визит, их встречает Марья, а князь не хочет с ними встречаться. Наташа чувствует сильную неприязнь, они ведут натянутый бессмысленный разговор, и тут входит князь в домашнем халате, осматривает Наташу и извинившись уходит. Наташа не ожидала такого холодного приёма, была очень оскорблена, она холодно прощается и покидает их дом.

В опере Наташа знакомится с Анатолем Курагиным и видит, что он восхищён её красотой, ей это приятно и первый раз она не чувствует никакой стыдливости. Дома она обдумывает своё поведение и понимает, что думает и о князе Андрее, и о Анатоле. Элен приезжает к ним в гости и приглашает к себе на бал - маскарад, по секрету сообщает Наташе, что Анатоль в неё влюбился. Марья Дмитриевна, у которой остановились Ростовы, советует Наташе не водить дружбу с Элен, считая её общество неподходящим для такой простодушной девушки. На маскараде Анатоль клянётся Наташе в любви и не отходит от неё ни на шаг, чем приводит её в смятение. На следующий день Наташа тайно получает от него письмо, в котором он предлагает ей бежать с ним и обвенчаться, так как граф Ростов никогда не согласится на их брак. Соня нечаянно читает это письмо и пытается пристыдить её, но в ответ Наташа сообщает, что любит только Анатоля, хоть и видела его всего три раза. Наташа пишет письмо Марье, в котором сообщает, что не выйдет замуж за Андрея. На обеде у Курагиных, Соня замечает, что Анатоль и Наташа о чём-то договариваются и начинает следить за ней. Курагин с Долоховым составляют план похищения, но их план проваливается, так как Марья Дмитриевна, увидев плачущую Соню, заставляет её всё рассказать. У Наташи истерика, она не понимает, какую ошибку чуть не совершила. Марья Дмитриевна приглашает к себе Пьера и всё ему рассказывает, он в шоке: ведь Анатоль Курагин женат, о чём сообщает Наташе. Пьер отправляется в салон Элен, где находит Анатоля и приказывает ему немедленно покинуть Москву и никому не рассказывать о его связи с Наташей. Анатоль уезжает, но слухи всё равно распространяются в обществе и доходят до Болконского. Андрей приезжает в Москву и через Пьера возвращает Наташе её портрет и письма, помолвка расторгнута, чему очень рады старый князь и Марья.

II

– Едет! – закричал в это время махальный.

Полковой командир, покраснел, подбежал к лошади, дрожащими руками взялся за стремя, перекинул тело, оправился, вынул шпагу и с счастливым, решительным лицом, набок раскрыв рот, приготовился крикнуть. Полк встрепенулся, как оправляющаяся птица, и замер.

– Смир-р-р-р-на! – закричал полковой командир потрясающим душу голосом, радостным для себя, строгим в отношении к полку и приветливым в отношении к подъезжающему начальнику.

По широкой, обсаженной деревьями, большой, бесшоссейной дороге, слегка погромыхивая рессорами, шибкою рысью ехала высокая голубая венская коляска цугом. За коляской скакали свита и конвой кроатов. Подле Кутузова сидел австрийский генерал в странном, среди черных русских, белом мундире. Коляска остановилась у полка. Кутузов и австрийский генерал о чем-то тихо говорили, и Кутузов слегка улыбнулся, в то время как, тяжело ступая, он опускал ногу с подножки, точно как будто и не было этих 2 000 людей, которые не дыша смотрели на него и на полкового командира.

Раздался крик команды, опять полк звеня дрогнул, сделав на караул. В мертвой тишине послышался слабый голос главнокомандующего. Полк рявкнул: «Здравья желаем, ваше го-го-го-го-ство!» И опять всё замерло. Сначала Кутузов стоял на одном месте, пока полк двигался; потом Кутузов рядом с белым генералом, пешком, сопутствуемый свитою, стал ходить по рядам.

По тому, как полковой командир салютовал главнокомандующему, впиваясь в него глазами, вытягиваясь и подбираясь, как наклоненный вперед ходил за генералами по рядам, едва удерживая подрагивающее движение, как подскакивал при каждом слове и движении главнокомандующего, – видно было, что он исполнял свои обязанности подчиненного еще с большим наслаждением, чем обязанности начальника. Полк, благодаря строгости и старательности полкового командира, был в прекрасном состоянии сравнительно с другими, приходившими в то же время к Браунау. Отсталых и больных было только 217 человек. И всё было исправно, кроме обуви.

Кутузов прошел по рядам, изредка останавливаясь и говоря по нескольку ласковых слов офицерам, которых он знал по турецкой войне, а иногда и солдатам. Поглядывая на обувь, он несколько раз грустно покачивал головой и указывал на нее австрийскому генералу с таким выражением, что как бы не упрекал в этом никого, но не мог не видеть, как это плохо. Полковой командир каждый раз при этом забегал вперед, боясь упустить слово главнокомандующего касательно полка. Сзади Кутузова, в таком расстоянии, что всякое слабо произнесенное слово могло быть услышано, шло человек 20 свиты. Господа свиты разговаривали между собой и иногда смеялись. Ближе всех за главнокомандующим шел красивый адъютант. Это был князь Болконский. Рядом с ним шел его товарищ Несвицкий, высокий штаб-офицер, чрезвычайно толстый, с добрым, и улыбающимся красивым лицом и влажными глазами; Несвицкий едва удерживался от смеха, возбуждаемого черноватым гусарским офицером, шедшим подле него. Гусарский офицер, не улыбаясь, не изменяя выражения остановившихся глаз, с серьезным лицом смотрел на спину полкового командира и передразнивал каждое его движение. Каждый раз, как полковой командир вздрагивал и нагибался вперед, точно так же, точь-в-точь так же, вздрагивал и нагибался вперед гусарский офицер. Несвицкий смеялся и толкал других, чтобы они смотрели на забавника.

Кутузов шел медленно и вяло мимо тысячей глаз, которые выкатывались из своих орбит, следя за начальником. Поровнявшись с 3-й ротой, он вдруг остановился. Свита, не предвидя этой остановки, невольно надвинулась на него.

– А, Тимохин! – сказал главнокомандующий, узнавая капитана с красным носом, пострадавшего за синюю шинель.

Казалось, нельзя было вытягиваться больше того, как вытягивался Тимохин, в то время как полковой командир делал ему замечание. Но в эту минуту обращения к нему главнокомандующего капитан вытянулся так, что, казалось, посмотри на него главнокомандующий еще несколько времени, капитан не выдержал бы; и потому Кутузов, видимо поняв его положение и желая, напротив, всякого добра капитану, поспешно отвернулся. По пухлому, изуродованному раной лицу Кутузова пробежала чуть заметная улыбка.

– Еще измайловский товарищ, – сказал он. – Храбрый офицер! Ты доволен им? – спросил Кутузов у полкового командира.

И полковой командир, отражаясь, как в зеркале, невидимо для себя, в гусарском офицере, вздрогнул, подошел вперед и отвечал:

– Очень доволен, ваше высокопревосходительство.

– Мы все не без слабостей, – сказал Кутузов, улыбаясь и отходя от него. – У него была приверженность к Бахусу.

Полковой командир испугался, не виноват ли он в этом, и ничего не ответил. Офицер в эту минуту заметил лицо капитана с красным носом и подтянутым животом и так похоже передразнил его лицо и позу, что Несвицкий не мог удержать смеха.

Кутузов обернулся. Видно было, что офицер мог управлять своим лицом, как хотел: в ту минуту, как Кутузов обернулся, офицер успел сделать гримасу, а вслед за тем принять самое серьезное, почтительное и невинное выражение.

Третья рота была последняя, и Кутузов задумался, видимо припоминая что-то. Князь Андрей выступил из свиты и по-французски тихо сказал:

– Вы приказали напомнить о разжалованном Долохове в этом полку.

– Где тут Долохов? – спросил Кутузов.

Долохов, уже переодетый в солдатскую серую шинель, не дожидался, чтоб его вызвали. Стройная фигура белокурого с ясными голубыми глазами солдата выступила из фронта. Он подошел к главнокомандующему и сделал на караул.

– Претензия? – нахмурившись слегка, спросил Кутузов.

– Это Долохов, – сказал князь Андрей.

– A! – сказал Кутузов. – Надеюсь, что этот урок тебя исправит, служи хорошенько. Государь милостив. И я не забуду тебя, ежели ты заслужишь.

Голубые ясные глаза смотрели на главнокомандующего так же дерзко, как и на полкового командира, как будто своим выражением разрывая завесу условности, отделявшую так далеко главнокомандующего от солдата.

– Об одном прошу, ваше высокопревосходительство, – сказал он своим звучным, твердым, неспешащим голосом. – Прошу дать мне случай загладить мою вину и доказать мою преданность государю императору и России.

Кутузов отвернулся. На лице его промелькнула та же улыбка глаз, как и в то время, когда он отвернулся от капитана Тимохина. Он отвернулся и поморщился, как будто хотел выразить этим, что всё, что ему сказал Долохов, и всё, что он мог сказать ему, он давно, давно знает, что всё это уже прискучило ему и что всё это совсем не то, что нужно. Он отвернулся и направился к коляске.

Полк разобрался ротами и направился к назначенным квартирам невдалеке от Браунау, где надеялся обуться, одеться и отдохнуть после трудных переходов.

– Вы на меня не претендуете, Прохор Игнатьич? – сказал полковой командир, объезжая двигавшуюся к месту 3-ю роту и подъезжая к шедшему впереди ее капитану Тимохину. Лицо полкового командира выражало после счастливо-отбытого смотра неудержимую радость. – Служба царская… нельзя… другой раз во фронте оборвешь… Сам извинюсь первый, вы меня знаете… Очень благодарил! – И он протянул руку ротному.

– Помилуйте, генерал, да смею ли я! – отвечал капитан, краснея носом, улыбаясь и раскрывая улыбкой недостаток двух передних зубов, выбитых прикладом под Измаилом.

– Да господину Долохову передайте, что я его не забуду, чтоб он был спокоен. Да скажите, пожалуйста, я всё хотел спросить, что он, как себя ведет? И всё…

– По службе очень исправен, ваше превосходительство… но карахтер… – сказал Тимохин.

– А что, что характер? – спросил полковой командир.

– Находит, ваше превосходительство, днями, – говорил капитан, – то и умен, и учен, и добр. А то зверь. В Польше убил было жида, изволите знать…

– Ну да, ну да, – сказал полковой командир, – всё надо пожалеть молодого человека в несчастии. Ведь большие связи… Так вы того…

– Слушаю, ваше превосходительство, – сказал Тимохин, улыбкой давая чувствовать, что он понимает желания начальника.

– Ну да, ну да.

Полковой командир отыскал в рядах Долохова и придержал лошадь.

– До первого дела – эполеты, – сказал он ему.

Долохов оглянулся, ничего не сказал и не изменил выражения своего насмешливо-улыбающегося рта.

– Ну, вот и хорошо, – продолжал полковой командир. – Людям по чарке водки от меня, – прибавил он, чтобы солдаты слышали. – Благодарю всех! Слава Богу! – И он, обогнав роту, подъехал к другой.

– Что ж, он, право, хороший человек; с ним служить можно, – сказал Тимохин субалтерн-офицеру, шедшему подле него.

– Одно слово, червонный!… (полкового командира прозвали червонным королем) – смеясь, сказал субалтерн-офицер.

Счастливое расположение духа начальства после смотра перешло и к солдатам. Рота шла весело. Со всех сторон переговаривались солдатские голоса.

– Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?

– А то нет! Вовсе кривой.

– Не… брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки – всё оглядел…

– Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне… ну! думаю…

– А другой-то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят!

– Что, Федешоу!… сказывал он, что ли, когда стражения начнутся, ты ближе стоял? Говорили всё, в Брунове сам Бунапарте стоит.

– Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То-то и видно, что дурак. Ты слушай больше.

– Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.

– Дай сухарика-то, чорт.

– А табаку-то вчера дал? То-то, брат. Ну, на, Бог с тобой.

– Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши.

– То-то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!

– А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там всё как будто поляк был, всё русской короны; а нынче, брат, сплошной немец пошел.

– Песенники вперед! – послышался крик капитана.

И перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать. Барабанщик-запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «Не заря ли, солнышко занималося…» и кончавшуюся словами: «То-то, братцы, будет слава нам с Каменскиим отцом…» Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова: «Кутузовым отцом».

Оторвав по-солдатски эти последние слова и махнув руками, как будто он бросал что-то на землю, барабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока, строго оглянул солдат-песенников и зажмурился. Потом, убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками какую-то невидимую, драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее:

Ах, вы, сени мои, сени!

«Сени новые мои…», подхватили двадцать голосов, и ложечник, несмотря на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой, пошевеливая плечами и угрожая кому-то ложками. Солдаты, в такт песни размахивая руками, шли просторным шагом, невольно попадая в ногу. Сзади роты послышались звуки колес, похрускиванье рессор и топот лошадей.

Кутузов со свитой возвращался в город. Главнокомандующий дал знак, чтобы люди продолжали итти вольно, и на его лице и на всех лицах его свиты выразилось удовольствие при звуках песни, при виде пляшущего солдата и весело и бойко идущих солдат роты. Во втором ряду, с правого фланга, с которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто не шел в это время с ротой. Гусарский корнет из свиты Кутузова, передразнивавший полкового командира, отстал от коляски и подъехал к Долохову.

Гусарский корнет Жерков одно время в Петербурге принадлежал к тому буйному обществу, которым руководил Долохов. За границей Жерков встретил Долохова солдатом, но не счел нужным узнать его. Теперь, после разговора Кутузова с разжалованным, он с радостью старого друга обратился к нему:

– Друг сердечный, ты как? – сказал он при звуках песни, ровняя шаг своей лошади с шагом роты.

– Я как? – отвечал холодно Долохов, – как видишь.

Бойкая песня придавала особенное значение тону развязной веселости, с которой говорил Жерков, и умышленной холодности ответов Долохова.

– Ну, как ладишь с начальством? – спросил Жерков.

– Ничего, хорошие люди. Ты как в штаб затесался?

– Прикомандирован, дежурю.

Они помолчали.

«Выпускала сокола да из правого рукава», говорила песня, невольно возбуждая бодрое, веселое чувство. Разговор их, вероятно, был бы другой, ежели бы они говорили не при звуках песни.

– Что правда, австрийцев побили? – спросил Долохов.

– А чорт их знает, говорят.

– Я рад, – отвечал Долохов коротко и ясно, как того требовала песня.

– Что ж, приходи к нам когда вечерком, фараон заложишь, – сказал Жерков.

– Или у вас денег много завелось?

– Приходи.

– Нельзя. Зарок дал. Не пью и не играю, пока не произведут.

– Да что ж, до первого дела…

– Там видно будет.

Опять они помолчали.

– Ты заходи, коли что нужно, все в штабе помогут… – сказал Жерков.

Долохов усмехнулся.

– Ты лучше не беспокойся. Мне что нужно, я просить не стану, сам возьму.

– Да что ж, я так…

– Ну, и я так.

– Прощай.

– Будь здоров…

… и высоко, и далеко,

На родиму сторону…

Жерков тронул шпорами лошадь, которая раза три, горячась, перебила ногами, не зная, с какой начать, справилась и поскакала, обгоняя роту и догоняя коляску, тоже в такт песни.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
IВ начале 1806 года Николай Ростов вернулся в отпуск. Денисов ехал тоже домой в Воронеж, и Ростов уговорил его ехать с собой до Москвы и остановиться у них в доме. На предпоследней станции, встретив товарища, Денисов выпил с ним три бутылки вина и подъезжая к Москве, несмотря на ухабы дороги, не просыпался, лежа на дне перекладных саней, подле Ростова, который, по мере приближения к Москве, приходил все более и более в нетерпение.
«Скоро ли? Скоро ли? О, эти несносные улицы, лавки, калачи, фонари, извозчики!» думал Ростов, когда уже они записали свои отпуски на заставе и въехали в Москву.
- Денисов, приехали! Спит! - говорил он, всем телом подаваясь вперед, как будто он этим положением надеялся ускорить движение саней. Денисов не откликался.
- Вот он угол-перекресток, где Захар извозчик стоит; вот он и Захар, и всё та же лошадь. Вот и лавочка, где пряники покупали. Скоро ли? Ну!
- К какому дому-то? - спросил ямщик.
- Да вон на конце, к большому, как ты не видишь! Это наш дом, - говорил Ростов, - ведь это наш дом! Денисов! Денисов! Сейчас приедем.
Денисов поднял голову, откашлялся и ничего не ответил.
- Дмитрий, - обратился Ростов к лакею на облучке. - Ведь это у нас огонь?
- Так точно-с и у папеньки в кабинете светится.
- Еще не ложились? А? как ты думаешь? Смотри же не забудь, тотчас достань мне новую венгерку, - прибавил Ростов, ощупывая новые усы. - Ну же пошел, - кричал он ямщику. - Да проснись же, Вася, - обращался он к Денисову, который опять опустил голову. - Да ну же, пошел, три целковых на водку, пошел! - закричал Ростов, когда уже сани были за три дома от подъезда. Ему казалось, что лошади не двигаются. Наконец сани взяли вправо к подъезду; над головой своей Ростов увидал знакомый карниз с отбитой штукатуркой, крыльцо, тротуарный столб. Он на ходу выскочил из саней и побежал в сени. Дом также стоял неподвижно, нерадушно, как будто ему дела не было до того, кто приехал в него. В сенях никого не было. «Боже мой! все ли благополучно?» подумал Ростов, с замиранием сердца останавливаясь на минуту и тотчас пускаясь бежать дальше по сеням и знакомым, покривившимся ступеням. Всё та же дверная ручка замка, за нечистоту которой сердилась графиня, также слабо отворялась. В передней горела одна сальная свеча.
Старик Михайла спал на ларе. Прокофий, выездной лакей, тот, который был так силен, что за задок поднимал карету, сидел и вязал из покромок лапти. Он взглянул на отворившуюся дверь, и равнодушное, сонное выражение его вдруг преобразилось в восторженно-испуганное.
- Батюшки, светы! Граф молодой! - вскрикнул он, узнав молодого барина. - Что ж это? Голубчик мой! - И Прокофий, трясясь от волненья, бросился к двери в гостиную, вероятно для того, чтобы объявить, но видно опять раздумал, вернулся назад и припал к плечу молодого барина.
- Здоровы? - спросил Ростов, выдергивая у него свою руку.
- Слава Богу! Всё слава Богу! сейчас только покушали! Дай на себя посмотреть, ваше сиятельство!
- Всё совсем благополучно?
- Слава Богу, слава Богу!
Ростов, забыв совершенно о Денисове, не желая никому дать предупредить себя, скинул шубу и на цыпочках побежал в темную, большую залу. Всё то же, те же ломберные столы, та же люстра в чехле; но кто-то уж видел молодого барина, и не успел он добежать до гостиной, как что-то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его. Еще другое, третье такое же существо выскочило из другой, третьей двери; еще объятия, еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не мог разобрать, где и кто папа, кто Наташа, кто Петя. Все кричали, говорили и целовали его в одно и то же время. Только матери не было в числе их - это он помнил.
- А я то, не знал… Николушка… друг мой!
- Вот он… наш то… Друг мой, Коля… Переменился! Нет свечей! Чаю!
- Да меня-то поцелуй!
- Душенька… а меня-то.
Соня, Наташа, Петя, Анна Михайловна, Вера, старый граф, обнимали его; и люди и горничные, наполнив комнаты, приговаривали и ахали.
Петя повис на его ногах. - А меня-то! - кричал он. Наташа, после того, как она, пригнув его к себе, расцеловала всё его лицо, отскочила от него и держась за полу его венгерки, прыгала как коза всё на одном месте и пронзительно визжала.
Со всех сторон были блестящие слезами радости, любящие глаза, со всех сторон были губы, искавшие поцелуя.
Соня красная, как кумач, тоже держалась за его руку и вся сияла в блаженном взгляде, устремленном в его глаза, которых она ждала. Соне минуло уже 16 лет, и она была очень красива, особенно в эту минуту счастливого, восторженного оживления. Она смотрела на него, не спуская глаз, улыбаясь и задерживая дыхание. Он благодарно взглянул на нее; но всё еще ждал и искал кого-то. Старая графиня еще не выходила. И вот послышались шаги в дверях. Шаги такие быстрые, что это не могли быть шаги его матери.
Но это была она в новом, незнакомом еще ему, сшитом без него платье. Все оставили его, и он побежал к ней. Когда они сошлись, она упала на его грудь рыдая. Она не могла поднять лица и только прижимала его к холодным снуркам его венгерки. Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял тут же и, глядя на них, тер себе глаза.
- Василий Денисов, друг вашего сына, - сказал он, рекомендуясь графу, вопросительно смотревшему на него.
- Милости прошу. Знаю, знаю, - сказал граф, целуя и обнимая Денисова. - Николушка писал… Наташа, Вера, вот он Денисов.
Те же счастливые, восторженные лица обратились на мохнатую фигуру Денисова и окружили его.
- Голубчик, Денисов! - визгнула Наташа, не помнившая себя от восторга, подскочила к нему, обняла и поцеловала его. Все смутились поступком Наташи. Денисов тоже покраснел, но улыбнулся и взяв руку Наташи, поцеловал ее.
Денисова отвели в приготовленную для него комнату, а Ростовы все собрались в диванную около Николушки.
Старая графиня, не выпуская его руки, которую она всякую минуту целовала, сидела с ним рядом; остальные, столпившись вокруг них, ловили каждое его движенье, слово, взгляд, и не спускали с него восторженно-влюбленных глаз. Брат и сестры спорили и перехватывали места друг у друга поближе к нему, и дрались за то, кому принести ему чай, платок, трубку.
Ростов был очень счастлив любовью, которую ему выказывали; но первая минута его встречи была так блаженна, что теперешнего его счастия ему казалось мало, и он всё ждал чего-то еще, и еще, и еще.
На другое утро приезжие спали с дороги до 10-го часа.
В предшествующей комнате валялись сабли, сумки, ташки, раскрытые чемоданы, грязные сапоги. Вычищенные две пары со шпорами были только что поставлены у стенки. Слуги приносили умывальники, горячую воду для бритья и вычищенные платья. Пахло табаком и мужчинами.
- Гей, Г"ишка, т"убку! - крикнул хриплый голос Васьки Денисова. - Ростов, вставай!
Ростов, протирая слипавшиеся глаза, поднял спутанную голову с жаркой подушки.
- А что поздно? - Поздно, 10-й час, - отвечал Наташин голос, и в соседней комнате послышалось шуршанье крахмаленных платьев, шопот и смех девичьих голосов, и в чуть растворенную дверь мелькнуло что-то голубое, ленты, черные волоса и веселые лица. Это была Наташа с Соней и Петей, которые пришли наведаться, не встал ли.
- Николенька, вставай! - опять послышался голос Наташи у двери.
- Сейчас!
В это время Петя, в первой комнате, увидав и схватив сабли, и испытывая тот восторг, который испытывают мальчики, при виде воинственного старшего брата, и забыв, что сестрам неприлично видеть раздетых мужчин, отворил дверь.
- Это твоя сабля? - кричал он. Девочки отскочили. Денисов с испуганными глазами спрятал свои мохнатые ноги в одеяло, оглядываясь за помощью на товарища. Дверь пропустила Петю и опять затворилась. За дверью послышался смех.
- Николенька, выходи в халате, - проговорил голос Наташи.
- Это твоя сабля? - спросил Петя, - или это ваша? - с подобострастным уважением обратился он к усатому, черному Денисову.
Ростов поспешно обулся, надел халат и вышел. Наташа надела один сапог с шпорой и влезала в другой. Соня кружилась и только что хотела раздуть платье и присесть, когда он вышел. Обе были в одинаковых, новеньких, голубых платьях - свежие, румяные, веселые. Соня убежала, а Наташа, взяв брата под руку, повела его в диванную, и у них начался разговор. Они не успевали спрашивать друг друга и отвечать на вопросы о тысячах мелочей, которые могли интересовать только их одних. Наташа смеялась при всяком слове, которое он говорил и которое она говорила, не потому, чтобы было смешно то, что они говорили, но потому, что ей было весело и она не в силах была удерживать своей радости, выражавшейся смехом.
- Ах, как хорошо, отлично! - приговаривала она ко всему. Ростов почувствовал, как под влиянием жарких лучей любви, в первый раз через полтора года, на душе его и на лице распускалась та детская улыбка, которою он ни разу не улыбался с тех пор, как выехал из дома.
- Нет, послушай, - сказала она, - ты теперь совсем мужчина? Я ужасно рада, что ты мой брат. - Она тронула его усы. - Мне хочется знать, какие вы мужчины? Такие ли, как мы? Нет?
- Отчего Соня убежала? - спрашивал Ростов.
- Да. Это еще целая история! Как ты будешь говорить с Соней? Ты или вы?
- Как случится, - сказал Ростов.
- Говори ей вы, пожалуйста, я тебе после скажу.
- Да что же?
- Ну я теперь скажу. Ты знаешь, что Соня мой друг, такой друг, что я руку сожгу для нее. Вот посмотри. - Она засучила свой кисейный рукав и показала на своей длинной, худой и нежной ручке под плечом, гораздо выше локтя (в том месте, которое закрыто бывает и бальными платьями) красную метину.
- Это я сожгла, чтобы доказать ей любовь. Просто линейку разожгла на огне, да и прижала.
Сидя в своей прежней классной комнате, на диване с подушечками на ручках, и глядя в эти отчаянно-оживленные глаза Наташи, Ростов опять вошел в тот свой семейный, детский мир, который не имел ни для кого никакого смысла, кроме как для него, но который доставлял ему одни из лучших наслаждений в жизни; и сожжение руки линейкой, для показания любви, показалось ему не бесполезно: он понимал и не удивлялся этому.
- Так что же? только? - спросил он.
- Ну так дружны, так дружны! Это что, глупости - линейкой; но мы навсегда друзья. Она кого полюбит, так навсегда; а я этого не понимаю, я забуду сейчас.
- Ну так что же?
- Да, так она любит меня и тебя. - Наташа вдруг покраснела, - ну ты помнишь, перед отъездом… Так она говорит, что ты это всё забудь… Она сказала: я буду любить его всегда, а он пускай будет свободен. Ведь правда, что это отлично, благородно! - Да, да? очень благородно? да? - спрашивала Наташа так серьезно и взволнованно, что видно было, что то, что она говорила теперь, она прежде говорила со слезами.
Ростов задумался.
- Я ни в чем не беру назад своего слова, - сказал он. - И потом, Соня такая прелесть, что какой же дурак станет отказываться от своего счастия?
- Нет, нет, - закричала Наташа. - Мы про это уже с нею говорили. Мы знали, что ты это скажешь. Но это нельзя, потому что, понимаешь, ежели ты так говоришь - считаешь себя связанным словом, то выходит, что она как будто нарочно это сказала. Выходит, что ты всё-таки насильно на ней женишься, и выходит совсем не то.
Ростов видел, что всё это было хорошо придумано ими. Соня и вчера поразила его своей красотой. Нынче, увидав ее мельком, она ему показалась еще лучше. Она была прелестная 16-тилетняя девочка, очевидно страстно его любящая (в этом он не сомневался ни на минуту). Отчего же ему было не любить ее теперь, и не жениться даже, думал Ростов, но теперь столько еще других радостей и занятий! «Да, они это прекрасно придумали», подумал он, «надо оставаться свободным».
- Ну и прекрасно, - сказал он, - после поговорим. Ах как я тебе рад! - прибавил он.
- Ну, а что же ты, Борису не изменила? - спросил брат.
- Вот глупости! - смеясь крикнула Наташа. - Ни об нем и ни о ком я не думаю и знать не хочу.
- Вот как! Так ты что же?
- Я? - переспросила Наташа, и счастливая улыбка осветила ее лицо. - Ты видел Duport"a?
- Нет.
- Знаменитого Дюпора, танцовщика не видал? Ну так ты не поймешь. Я вот что такое. - Наташа взяла, округлив руки, свою юбку, как танцуют, отбежала несколько шагов, перевернулась, сделала антраша, побила ножкой об ножку и, став на самые кончики носков, прошла несколько шагов.
- Ведь стою? ведь вот, - говорила она; но не удержалась на цыпочках. - Так вот я что такое! Никогда ни за кого не пойду замуж, а пойду в танцовщицы. Только никому не говори.
Ростов так громко и весело захохотал, что Денисову из своей комнаты стало завидно, и Наташа не могла удержаться, засмеялась с ним вместе. - Нет, ведь хорошо? - всё говорила она.
- Хорошо, за Бориса уже не хочешь выходить замуж?
Наташа вспыхнула. - Я не хочу ни за кого замуж итти. Я ему то же самое скажу, когда увижу.
- Вот как! - сказал Ростов.
- Ну, да, это всё пустяки, - продолжала болтать Наташа. - А что Денисов хороший? - спросила она.
- Хороший.
- Ну и прощай, одевайся. Он страшный, Денисов?
- Отчего страшный? - спросил Nicolas. - Нет. Васька славный.
- Ты его Васькой зовешь - странно. А, что он очень хорош?
- Очень хорош.
- Ну, приходи скорей чай пить. Все вместе.
И Наташа встала на цыпочках и прошлась из комнаты так, как делают танцовщицы, но улыбаясь так, как только улыбаются счастливые 15-летние девочки. Встретившись в гостиной с Соней, Ростов покраснел. Он не знал, как обойтись с ней. Вчера они поцеловались в первую минуту радости свидания, но нынче они чувствовали, что нельзя было этого сделать; он чувствовал, что все, и мать и сестры, смотрели на него вопросительно и от него ожидали, как он поведет себя с нею. Он поцеловал ее руку и назвал ее вы - Соня. Но глаза их, встретившись, сказали друг другу «ты» и нежно поцеловались. Она просила своим взглядом у него прощения за то, что в посольстве Наташи она смела напомнить ему о его обещании и благодарила его за его любовь. Он своим взглядом благодарил ее за предложение свободы и говорил, что так ли, иначе ли, он никогда не перестанет любить ее, потому что нельзя не любить ее.
- Как однако странно, - сказала Вера, выбрав общую минуту молчания, - что Соня с Николенькой теперь встретились на вы и как чужие. - Замечание Веры было справедливо, как и все ее замечания; но как и от большей части ее замечаний всем сделалось неловко, и не только Соня, Николай и Наташа, но и старая графиня, которая боялась этой любви сына к Соне, могущей лишить его блестящей партии, тоже покраснела, как девочка. Денисов, к удивлению Ростова, в новом мундире, напомаженный и надушенный, явился в гостиную таким же щеголем, каким он был в сражениях, и таким любезным с дамами и кавалерами, каким Ростов никак не ожидал его видеть.
IIВернувшись в Москву из армии, Николай Ростов был принят домашними как лучший сын, герой и ненаглядный Николушка; родными - как милый, приятный и почтительный молодой человек; знакомыми - как красивый гусарский поручик, ловкий танцор и один из лучших женихов Москвы.
Знакомство у Ростовых была вся Москва; денег в нынешний год у старого графа было достаточно, потому что были перезаложены все имения, и потому Николушка, заведя своего собственного рысака и самые модные рейтузы, особенные, каких ни у кого еще в Москве не было, и сапоги, самые модные, с самыми острыми носками и маленькими серебряными шпорами, проводил время очень весело. Ростов, вернувшись домой, испытал приятное чувство после некоторого промежутка времени примеривания себя к старым условиям жизни. Ему казалось, что он очень возмужал и вырос. Отчаяние за невыдержанный из закона Божьего экзамен, занимание денег у Гаврилы на извозчика, тайные поцелуи с Соней, он про всё это вспоминал, как про ребячество, от которого он неизмеримо был далек теперь. Теперь он - гусарский поручик в серебряном ментике, с солдатским Георгием, готовит своего рысака на бег, вместе с известными охотниками, пожилыми, почтенными. У него знакомая дама на бульваре, к которой он ездит вечером. Он дирижировал мазурку на бале у Архаровых, разговаривал о войне с фельдмаршалом Каменским, бывал в английском клубе, и был на ты с одним сорокалетним полковником, с которым познакомил его Денисов.
Страсть его к государю несколько ослабела в Москве, так как он за это время не видал его. Но он часто рассказывал о государе, о своей любви к нему, давая чувствовать, что он еще не всё рассказывает, что что-то еще есть в его чувстве к государю, что не может быть всем понятно; и от всей души разделял общее в то время в Москве чувство обожания к императору Александру Павловичу, которому в Москве в то время было дано наименование ангела во плоти.
В это короткое пребывание Ростова в Москве, до отъезда в армию, он не сблизился, а напротив разошелся с Соней. Она была очень хороша, мила, и, очевидно, страстно влюблена в него; но он был в той поре молодости, когда кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой человек боится связываться - дорожит своей свободой, которая ему нужна на многое другое. Когда он думал о Соне в это новое пребывание в Москве, он говорил себе: Э! еще много, много таких будет и есть там, где-то, мне еще неизвестных. Еще успею, когда захочу, заняться и любовью, а теперь некогда. Кроме того, ему казалось что-то унизительное для своего мужества в женском обществе. Он ездил на балы и в женское общество, притворяясь, что делал это против воли. Бега, английский клуб, кутеж с Денисовым, поездка туда - это было другое дело: это было прилично молодцу-гусару.
В начале марта, старый граф Илья Андреич Ростов был озабочен устройством обеда в английском клубе для приема князя Багратиона.
Граф в халате ходил по зале, отдавая приказания клубному эконому и знаменитому Феоктисту, старшему повару английского клуба, о спарже, свежих огурцах, землянике, теленке и рыбе для обеда князя Багратиона. Граф, со дня основания клуба, был его членом и старшиною. Ему было поручено от клуба устройство торжества для Багратиона, потому что редко кто умел так на широкую руку, хлебосольно устроить пир, особенно потому, что редко кто умел и хотел приложить свои деньги, если они понадобятся на устройство пира. Повар и эконом клуба с веселыми лицами слушали приказания графа, потому что они знали, что ни при ком, как при нем, нельзя было лучше поживиться на обеде, который стоил несколько тысяч.
- Так смотри же, гребешков, гребешков в тортю положи, знаешь! - Холодных стало быть три?… - спрашивал повар. Граф задумался. - Нельзя меньше, три… майонез раз, - сказал он, загибая палец…
- Так прикажете стерлядей больших взять? - спросил эконом. - Что ж делать, возьми, коли не уступают. Да, батюшка ты мой, я было и забыл. Ведь надо еще другую антре на стол. Ах, отцы мои! - Он схватился за голову. - Да кто же мне цветы привезет?
- Митинька! А Митинька! Скачи ты, Митинька, в подмосковную, - обратился он к вошедшему на его зов управляющему, - скачи ты в подмосковную и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке-садовнику. Скажи, чтобы все оранжереи сюда волок, укутывал бы войлоками. Да чтобы мне двести горшков тут к пятнице были.
Отдав еще и еще разные приказания, он вышел было отдохнуть к графинюшке, но вспомнил еще нужное, вернулся сам, вернул повара и эконома и опять стал приказывать. В дверях послышалась легкая, мужская походка, бряцанье шпор, и красивый, румяный, с чернеющимися усиками, видимо отдохнувший и выхолившийся на спокойном житье в Москве, вошел молодой граф.
- Ах, братец мой! Голова кругом идет, - сказал старик, как бы стыдясь, улыбаясь перед сыном. - Хоть вот ты бы помог! Надо ведь еще песенников. Музыка у меня есть, да цыган что ли позвать? Ваша братия-военные это любят.
- Право, папенька, я думаю, князь Багратион, когда готовился к Шенграбенскому сражению, меньше хлопотал, чем вы теперь, - сказал сын, улыбаясь.
Старый граф притворился рассерженным. - Да, ты толкуй, ты попробуй!
И граф обратился к повару, который с умным и почтенным лицом, наблюдательно и ласково поглядывал на отца и сына.
- Какова молодежь-то, а, Феоктист? - сказал он, - смеется над нашим братом-стариками.
- Что ж, ваше сиятельство, им бы только покушать хорошо, а как всё собрать да сервировать, это не их дело.
- Так, так, - закричал граф, и весело схватив сына за обе руки, закричал: - Так вот же что, попался ты мне! Возьми ты сейчас сани парные и ступай ты к Безухову, и скажи, что граф, мол, Илья Андреич прислали просить у вас земляники и ананасов свежих. Больше ни у кого не достанешь. Самого-то нет, так ты зайди, княжнам скажи, и оттуда, вот что, поезжай ты на Разгуляй - Ипатка-кучер знает - найди ты там Ильюшку-цыгана, вот что у графа Орлова тогда плясал, помнишь, в белом казакине, и притащи ты его сюда, ко мне.
- И с цыганками его сюда привести? - спросил Николай смеясь. - Ну, ну!…
В это время неслышными шагами, с деловым, озабоченным и вместе христиански-кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла в комнату Анна Михайловна. Несмотря на то, что каждый день Анна Михайловна заставала графа в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения за свой костюм.
- Ничего, граф, голубчик, - сказала она, кротко закрывая глаза. - А к Безухому я съезжу, - сказала она. - Пьер приехал, и теперь мы всё достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его. Он мне прислал письмо от Бориса. Слава Богу, Боря теперь при штабе.
Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его поручений, и велел ей заложить маленькую карету.
- Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу. Что он с женой? - спросил он.
Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась глубокая скорбь…
- Ах, мой друг, он очень несчастлив, - сказала она. - Ежели правда, что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так радовались его счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов! Да, я от души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет зависеть.
- Да что ж такое? - спросили оба Ростова, старший и младший.
Анна Михайловна глубоко вздохнула: - Долохов, Марьи Ивановны сын, - сказала она таинственным шопотом, - говорят, совсем компрометировал ее. Он его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот… Она сюда приехала, и этот сорви-голова за ней, - сказала Анна Михайловна, желая выразить свое сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая сочувствие сорви-голове, как она назвала Долохова. - Говорят, сам Пьер совсем убит своим горем.
- Ну, всё-таки скажите ему, чтоб он приезжал в клуб, - всё рассеется. Пир горой будет.
На другой день, 3-го марта, во 2-м часу по полудни, 250 человек членов Английского клуба и 50 человек гостей ожидали к обеду дорогого гостя и героя Австрийского похода, князя Багратиона. В первое время по получении известия об Аустерлицком сражении Москва пришла в недоумение. В то время русские так привыкли к победам, что, получив известие о поражении, одни просто не верили, другие искали объяснений такому странному событию в каких-нибудь необыкновенных причинах. В Английском клубе, где собиралось всё, что было знатного, имеющего верные сведения и вес, в декабре месяце, когда стали приходить известия, ничего не говорили про войну и про последнее сражение, как будто все сговорились молчать о нем. Люди, дававшие направление разговорам, как-то: граф Ростопчин, князь Юрий Владимирович Долгорукий, Валуев, гр. Марков, кн. Вяземский, не показывались в клубе, а собирались по домам, в своих интимных кружках, и москвичи, говорившие с чужих голосов (к которым принадлежал и Илья Андреич Ростов), оставались на короткое время без определенного суждения о деле войны и без руководителей. Москвичи чувствовали, что что-то нехорошо и что обсуждать эти дурные вести трудно, и потому лучше молчать. Но через несколько времени, как присяжные выходят из совещательной комнаты, появились и тузы, дававшие мнение в клубе, и всё заговорило ясно и определенно. Были найдены причины тому неимоверному, неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты, и все стало ясно, и во всех углах Москвы заговорили одно и то же. Причины эти были: измена австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка Пшебышевского и француза Ланжерона, неспособность Кутузова, и (потихоньку говорили) молодость и неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным людям. Но войска, русские войска, говорили все, были необыкновенны и делали чудеса храбрости. Солдаты, офицеры, генералы - были герои. Но героем из героев был князь Багратион, прославившийся своим Шенграбенским делом и отступлением от Аустерлица, где он один провел свою колонну нерасстроенною и целый день отбивал вдвое сильнейшего неприятеля. Тому, что Багратион выбран был героем в Москве, содействовало и то, что он не имел связей в Москве, и был чужой. В лице его отдавалась должная честь боевому, простому, без связей и интриг, русскому солдату, еще связанному воспоминаниями Итальянского похода с именем Суворова. Кроме того в воздаянии ему таких почестей лучше всего показывалось нерасположение и неодобрение Кутузову.
- Ежели бы не было Багратиона, il faudrait l"inventer, [надо бы изобрести его.] - сказал шутник Шиншин, пародируя слова Вольтера. Про Кутузова никто не говорил, и некоторые шопотом бранили его, называя придворною вертушкой и старым сатиром. По всей Москве повторялись слова князя Долгорукова: «лепя, лепя и облепишься», утешавшегося в нашем поражении воспоминанием прежних побед, и повторялись слова Ростопчина про то, что французских солдат надо возбуждать к сражениям высокопарными фразами, что с Немцами надо логически рассуждать, убеждая их, что опаснее бежать, чем итти вперед; но что русских солдат надо только удерживать и просить: потише! Со всex сторон слышны были новые и новые рассказы об отдельных примерах мужества, оказанных нашими солдатами и офицерами при Аустерлице. Тот спас знамя, тот убил 5-ть французов, тот один заряжал 5-ть пушек. Говорили и про Берга, кто его не знал, что он, раненый в правую руку, взял шпагу в левую и пошел вперед. Про Болконского ничего не говорили, и только близко знавшие его жалели, что он рано умер, оставив беременную жену и чудака-отца.
III3-го марта во всех комнатах Английского клуба стоял стон разговаривающих голосов и, как пчелы на весеннем пролете, сновали взад и вперед, сидели, стояли, сходились и расходились, в мундирах, фраках и еще кое-кто в пудре и кафтанах, члены и гости клуба. Пудренные, в чулках и башмаках ливрейные лакеи стояли у каждой двери и напряженно старались уловить каждое движение гостей и членов клуба, чтобы предложить свои услуги. Большинство присутствовавших были старые, почтенные люди с широкими, самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и голосами. Этого рода гости и члены сидели по известным, привычным местам и сходились в известных, привычных кружках. Малая часть присутствовавших состояла из случайных гостей - преимущественно молодежи, в числе которой были Денисов, Ростов и Долохов, который был опять семеновским офицером. На лицах молодежи, особенно военной, было выражение того чувства презрительной почтительности к старикам, которое как будто говорит старому поколению: уважать и почитать вас мы готовы, но помните, что всё-таки за нами будущность.
Несвицкий был тут же, как старый член клуба. Пьер, по приказанию жены отпустивший волоса, снявший очки и одетый по модному, но с грустным и унылым видом, ходил по залам. Его, как и везде, окружала атмосфера людей, преклонявшихся перед его богатством, и он с привычкой царствования и рассеянной презрительностью обращался с ними.
По годам он бы должен был быть с молодыми, по богатству и связям он был членом кружков старых, почтенных гостей, и потому он переходил от одного кружка к другому.
Старики из самых значительных составляли центр кружков, к которым почтительно приближались даже незнакомые, чтобы послушать известных людей. Большие кружки составлялись около графа Ростопчина, Валуева и Нарышкина. Ростопчин рассказывал про то, как русские были смяты бежавшими австрийцами и должны были штыком прокладывать себе дорогу сквозь беглецов.
Валуев конфиденциально рассказывал, что Уваров был прислан из Петербурга, для того чтобы узнать мнение москвичей об Аустерлице.
В третьем кружке Нарышкин говорил о заседании австрийского военного совета, в котором Суворов закричал петухом в ответ на глупость австрийских генералов. Шиншин, стоявший тут же, хотел пошутить, сказав, что Кутузов, видно, и этому нетрудному искусству - кричать по петушиному - не мог выучиться у Суворова; но старички строго посмотрели на шутника, давая ему тем чувствовать, что здесь и в нынешний день так неприлично было говорить про Кутузова.
Граф Илья Андреич Ростов, озабоченно, торопливо похаживал в своих мягких сапогах из столовой в гостиную, поспешно и совершенно-одинаково здороваясь с важными и неважными лицами, которых он всех знал, и изредка отыскивая глазами своего стройного молодца-сына, радостно останавливал на нем свой взгляд и подмигивал ему. Молодой Ростов стоял у окна с Долоховым, с которым он недавно познакомился, и знакомством которого он дорожил. Старый граф подошел к ним и пожал руку Долохову.
- Ко мне милости прошу, вот ты с моим молодцом знаком… вместе там, вместе геройствовали… A! Василий Игнатьич… здорово старый, - обратился он к проходившему старичку, но не успел еще договорить приветствия, как всё зашевелилось, и прибежавший лакей, с испуганным лицом, доложил: пожаловали!
Раздались звонки; старшины бросились вперед; разбросанные в разных комнатах гости, как встряхнутая рожь на лопате, столпились в одну кучу и остановились в большой гостиной у дверей залы.
В дверях передней показался Багратион, без шляпы и шпаги, которые он, по клубному обычаю, оставил у швейцара. Он был не в смушковом картузе с нагайкой через плечо, как видел его Ростов в ночь накануне Аустерлицкого сражения, а в новом узком мундире с русскими и иностранными орденами и с георгиевской звездой на левой стороне груди. Он видимо сейчас, перед обедом, подстриг волосы и бакенбарды, что невыгодно изменяло его физиономию. На лице его было что-то наивно-праздничное, дававшее, в соединении с его твердыми, мужественными чертами, даже несколько-комическое выражение его лицу. Беклешов и Федор Петрович Уваров, приехавшие с ним вместе, остановились в дверях, желая, чтобы он, как главный гость, прошел вперед их. Багратион смешался, не желая воспользоваться их учтивостью; произошла остановка в дверях, и наконец Багратион всё-таки прошел вперед. Он шел, не зная куда девать руки, застенчиво и неловко, по паркету приемной: ему привычнее и легче было ходить под пулями по вспаханному полю, как он шел перед Курским полком в Шенграбене. Старшины встретили его у первой двери, сказав ему несколько слов о радости видеть столь дорогого гостя, и недождавшись его ответа, как бы завладев им, окружили его и повели в гостиную. В дверях гостиной не было возможности пройти от столпившихся членов и гостей, давивших друг друга и через плечи друг друга старавшихся, как редкого зверя, рассмотреть Багратиона. Граф Илья Андреич, энергичнее всех, смеясь и приговаривая: - пусти, mon cher, пусти, пусти, - протолкал толпу, провел гостей в гостиную и посадил на средний диван. Тузы, почетнейшие члены клуба, обступили вновь прибывших. Граф Илья Андреич, проталкиваясь опять через толпу, вышел из гостиной и с другим старшиной через минуту явился, неся большое серебряное блюдо, которое он поднес князю Багратиону. На блюде лежали сочиненные и напечатанные в честь героя стихи. Багратион, увидав блюдо, испуганно оглянулся, как бы отыскивая помощи. Но во всех глазах было требование того, чтобы он покорился. Чувствуя себя в их власти, Багратион решительно, обеими руками, взял блюдо и сердито, укоризненно посмотрел на графа, подносившего его. Кто-то услужливо вынул из рук Багратиона блюдо (а то бы он, казалось, намерен был держать его так до вечера и так итти к столу) и обратил его внимание на стихи. «Ну и прочту», как будто сказал Багратион и устремив усталые глаза на бумагу, стал читать с сосредоточенным и серьезным видом. Сам сочинитель взял стихи и стал читать. Князь Багратион склонил голову и слушал.
«Славь Александра векИ охраняй нам Тита на престоле,Будь купно страшный вождь и добрый человек,Рифей в отечестве а Цесарь в бранном поле.Да счастливый Наполеон,Познав чрез опыты, каков Багратион,Не смеет утруждать Алкидов русских боле…»Но еще он не кончил стихов, как громогласный дворецкий провозгласил: «Кушанье готово!» Дверь отворилась, загремел из столовой польский: «Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс», и граф Илья Андреич, сердито посмотрев на автора, продолжавшего читать стихи, раскланялся перед Багратионом. Все встали, чувствуя, что обед был важнее стихов, и опять Багратион впереди всех пошел к столу. На первом месте, между двух Александров - Беклешова и Нарышкина, что тоже имело значение по отношению к имени государя, посадили Багратиона: 300 человек разместились в столовой по чинам и важности, кто поважнее, поближе к чествуемому гостю: так же естественно, как вода разливается туда глубже, где местность ниже.
Перед самым обедом граф Илья Андреич представил князю своего сына. Багратион, узнав его, сказал несколько нескладных, неловких слов, как и все слова, которые он говорил в этот день. Граф Илья Андреич радостно и гордо оглядывал всех в то время, как Багратион говорил с его сыном.
Николай Ростов с Денисовым и новым знакомцем Долоховым сели вместе почти на середине стола. Напротив них сел Пьер рядом с князем Несвицким. Граф Илья Андреич сидел напротив Багратиона с другими старшинами и угащивал князя, олицетворяя в себе московское радушие.
Труды его не пропали даром. Обеды его, постный и скоромный, были великолепны, но совершенно спокоен он всё-таки не мог быть до конца обеда. Он подмигивал буфетчику, шопотом приказывал лакеям, и не без волнения ожидал каждого, знакомого ему блюда. Всё было прекрасно. На втором блюде, вместе с исполинской стерлядью (увидав которую, Илья Андреич покраснел от радости и застенчивости), уже лакеи стали хлопать пробками и наливать шампанское. После рыбы, которая произвела некоторое впечатление, граф Илья Андреич переглянулся с другими старшинами. - «Много тостов будет, пора начинать!» - шепнул он и взяв бокал в руки - встал. Все замолкли и ожидали, что он скажет.
- Здоровье государя императора! - крикнул он, и в ту же минуту добрые глаза его увлажились слезами радости и восторга. В ту же минуту заиграли: «Гром победы раздавайся».Все встали с своих мест и закричали ура! и Багратион закричал ура! тем же голосом, каким он кричал на Шенграбенском поле. Восторженный голос молодого Ростова был слышен из за всех 300 голосов. Он чуть не плакал. - Здоровье государя императора, - кричал он, - ура! - Выпив залпом свой бокал, он бросил его на пол. Многие последовали его примеру. И долго продолжались громкие крики. Когда замолкли голоса, лакеи подобрали разбитую посуду, и все стали усаживаться, и улыбаясь своему крику переговариваться. Граф Илья Андреич поднялся опять, взглянул на записочку, лежавшую подле его тарелки и провозгласил тост за здоровье героя нашей последней кампании, князя Петра Ивановича Багратиона и опять голубые глаза графа увлажились слезами. Ура! опять закричали голоса 300 гостей, и вместо музыки послышались певчие, певшие кантату сочинения Павла Ивановича Кутузова.
«Тщетны россам все препоны,Храбрость есть побед залог,Есть у нас Багратионы,Будут все враги у ног» и т.д.Только что кончили певчие, как последовали новые и новые тосты, при которых всё больше и больше расчувствовался граф Илья Андреич, и еще больше билось посуды, и еще больше кричалось. Пили за здоровье Беклешова, Нарышкина, Уварова, Долгорукова, Апраксина, Валуева, за здоровье старшин, за здоровье распорядителя, за здоровье всех членов клуба, за здоровье всех гостей клуба и наконец отдельно за здоровье учредителя обеда графа Ильи Андреича. При этом тосте граф вынул платок и, закрыв им лицо, совершенно расплакался.
IVПьер сидел против Долохова и Николая Ростова. Он много и жадно ел и много пил, как и всегда. Но те, которые его знали коротко, видели, что в нем произошла в нынешний день какая-то большая перемена. Он молчал всё время обеда и, щурясь и морщась, глядел кругом себя или остановив глаза, с видом совер

В начале 1806 года Николай Ростов вернулся в отпуск. Денисов ехал тоже домой в Воронеж, и Ростов уговорил его ехать с собой до Москвы и остановиться у них в доме...

Дома Николая ожидала радостная встреча. На другое утро Наташа поинтересовалась у брата, не изменилось ли его отношение к Соне, уверяя, что сама она ее очень любит. Николай, в свою очередь, спросил, как Наташа относится к Борису, на что она заявила, что не хочет ни за кого выходить замуж. Николай же признался, что по-прежнему питает нежные чувства к Соне, однако считает, что сейчас не время думать об этом. Вернувшись домой, он почувствовал себя взрослым и как настоящий гусар, обзавелся модными рейтузами, сапогами с щегольскими шпорами, ездил в Английский клуб, кутил с Денисовым, и даже завел «даму на бульваре», которую посещал по вечерам.

В начале марта старый граф Илья Андревич Ростов был озабочен устройством обеда в английском клубе для приема князя Багратиона... Граф, со дня основания клуба, был его членом и старшиною. Ему было поручено от клуба устройство торжества для Багратиона, потому что редко кто умел так на широкую руку, хлебосольно устроить пир, особенно потому, что редко кто умел и хотел приложить свои деньги, если они понадобятся на устройство пира...

Устраивая пир, граф послал за свежими ананасами и земляникой к Безухову, так как ни у кого другого достать их не смог. Анна Михайловна Друбецкая, на правах близкого друга семьи, помогала графу в подготовке торжества. Она вызвалась съездить к графу Безухову, заметив при этом, что у молодого графа неприятности: Долохов, прежний друг Пьера, часто бывая в доме Безухова, открыто ухаживал за его женой - красавицей Элен.

На другой день, 3-го марта, во 2-м часу по полудни, 250 человек членов Английского клуба и 50 человек гостей ожидали к обеду дорогого гостя и героя Австрийского похода, князя Багратиона...

Героем из героев был князь Багратион, прославившийся своим Шенграбенским делом и отступлением от Аустерлица, где он один провел свою колонну нерасстроенною и целый день отбивал вдвое сильнейшего неприятеля. Тому, что Багратион выбран был героем в Москве, содействовало и то, что он не имел связей в Москве, и был чужой...

3-го марта во всех комнатах Английского клуба стоял стон разговаривающих голосов и, как пчелы на весеннем пролете, сновали взад и вперед, сидели, стояли, сходились и расходились, в мундирах, фраках и еще кое-кто в пудре и кафтанах, члены и гости клуба... Большинство присутствовавших были старые, почтенные люди с широкими, самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и голосами. Этого рода гости и члены сидели по известным, привычным местам и сходились в известных, привычных кружках. Малая часть присутствовавших состояла из случайных гостей - преимущественно молодежи, в числе которой были Денисов, Ростов и Долохов, который был опять семеновским офицером.

Пьер, по приказанию жены отпустивший волосы, снявший очки и одетый по модному, но с грустным и унылым видом, ходил по залам. Его, как и везде, окружала атмосфера людей, преклонявшихся перед его богатством, и он с привычкой царствования и рассеянной презрительностью обращался с ними. По годам он бы должен был быть с молодыми, по богатству и связям он был членом кружков старых, почтенных гостей, и потому он переходил от одного кружка к другому...

С прибытием Багратиона начался праздник и гости сели за стол. Ростов с Денисовым и со своим новым знакомым Долоховым сидел почти на середине стола, Пьер оказался напротив них. Безухов был мрачен и, как всегда, много ел и пил. Причиной его настроения были слухи и намеки об отношениях его жены и Долохова, а также врученное ему анонимное письмо на ту же тему. Пьеру не хотелось верить слухам, и все же он избегал смотреть на Долохова. Зная характер Долохова, Безухов понимал, что он вполне мог совершить подобный поступок. В прошлом Пьер при необходимости всегда занимал ему деньги и оказывал дружескую помощь.

Ростов весело переговаривался с своими двумя приятелями, из которых один был лихой гусар, другой известный бретер и повеса, и изредка насмешливо поглядывал на Пьера, который на этом обеде поражал своей сосредоточенной, рассеянной, массивной фигурой... Ростов недоброжелательно смотрел на Пьера, во-первых, потому, что Пьер в его гусарских глазах был штатский богач, муж красавицы, вообще баба; во-вторых, потому, что Пьер в сосредоточенности и рассеянности своего настроения не узнал Ростова и не ответил на его поклон. Когда стали пить за здоровье государя, Пьер задумавшись не встал и не взял бокала.

Что ж вы? - закричал ему Ростов, восторженно-озлобленными глазами глядя на него. - Разве вы не слышите; здоровье государя императора! - Пьер, вздохнув, покорно встал, выпил свой бокал и, дождавшись, когда все сели, с своей доброй улыбкой обратился к Ростову.

А я вас и не узнал, - сказал он. - Но Ростову было не до этого, он кричал: «ура»!

Лакей, раздававший кантату Кутузова, положил листок Пьеру, как более почетному гостю. Он хотел взять его, но Долохов перегнулся, выхватил листок из его руки и стал читать. Пьер взглянул на Долохова, зрачки его опустились: что-то страшное и безобразное, мутившее его во все время обеда, поднялось и овладело им. Он нагнулся всем тучным телом через стол:

Не смейте брать! - крикнул он...

Полноте, полно, что вы? - шептали испуганные голоса. Долохов посмотрел на Пьера светлыми, веселыми, жестокими глазами, с той же улыбкой, как будто он говорил: «А вот это я люблю».

Не дам, - проговорил он отчетливо.

Бледный, с трясущейся губой, Пьер рванул лист.

Вы... вы... негодяй!.. я вас вызываю, - проговорил он, и двинув стул, встал из-за стола...

Ростов согласился быть секундантом Долохова.

На следующий день дуэлянты и секунданты встретились в Сокольниках. Пьер никогда раньше не держал в руках оружия и попросил показать, куда следует нажимать. Он выстрелил первым и ранил Долохова. Ошеломленный случившимся, он бросился к противнику, желая помочь, но Долохов крикнул: «К барьеру!». Безухов вернулся на свое место и, несмотря на советы присутствующих, даже не попытался закрыться оружием или повернуться боком. Долохов выстрелил, но промахнулся.

По дороге домой раненый Долохов со слезами жаловался Ростову, что своим поступком «убил» свою старую мать. Он попросил Николая поехать первым и предупредить ее о случившемся. Николай выполнил просьбу Долохова, с удивлением обнаружив, что «Долохов, этот буян, бретер Долохов, жил в Москве со старушкой-матерью и горбатою сестрой и был самый нежный сын и брат».

Пьер после дуэли заперся у себя в кабинете, пытаясь разобраться в своих чувствах.

«Что ж было? - спрашивал он сам себя. - Я убил любовника, да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? - Оттого, что ты женился на ней», - отвечал внутренний голос.

«Но в чем же я виноват? - спрашивал он. - В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, - и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василия, когда он сказал эти невыходившие из него слова: “Я люблю вас”. Все от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло»...

Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею...

Утром Элен сама пришла к нему.

Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.

Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, - сказала она строго.

Я? что я? - сказал Пьер.

Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю.

Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.

Коли вы не отвечаете, то я вам скажу... - продолжала Элен. - Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали... - Элен засмеялась, - что Долохов мой любовник, - сказала она по-французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, - и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, так это все знали!..

Не говорите со мной... умоляю, - хрипло прошептал Пьер.

Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников, а я этого не сделала, - сказала она. Пьер хотел что-то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что-то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.

Нам лучше расстаться, - проговорил он прерывисто.

Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, - сказала Элен... Расстаться, вот чем испугали!

Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.

Я тебя убью! - закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.

Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.

В Лысые Горы пришло известие о предполагаемой гибели князя Андрея, однако Кутузов сообщал, что ни среди убитых, ни среди известных пленных Болконского нет. Княжна Марья хотела сообщить о случившемся Лизе, жене Андрея, но не решилась это сделать, потому что она в скором времени должна была родить, и волновать ее в таком положении было неразумно. Вскоре у маленькой княгини начались роды, протекавшие долго и тяжело.

Ночью неожиданно приехал князь Андрей, который заранее послал родным письмо о своем возвращении, но они не получили его. Поздоровавшись с сестрой, он отправился на половину княгини, которая сильно страдала и ничего не понимала. Когда появился на свет новорожденный, князь Андрей находился в соседней комнате, и поначалу не понял, что закричал его ребенок. Войдя в комнату, он обнаружил, что его жена умерла. Через три дня маленькую княгиню похоронили, а на пятый день покрестили князя Николая Андреевича.

Стараниями старого графа Ростова участие его сына в дуэли Безухова и Долохова было замято. Вместо того, чтобы разжаловать, Николая определили адъютантом к московскому генерал-губернатору. Ростов близко сошелся с постепенно выздоравливающим Долоховым.

Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него.

Меня считают злым человеком, я знаю, - говаривал он, - и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два-три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, - продолжал он, - мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей - графинь или кухарок, все равно - я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!... - Он сделал презрительный жест. - И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого...

Благодаря армейским знакомствам Николая в доме Ростовых появлялось много новых людей, в том числе и Долохов, который нравился всем, кроме Наташи.

За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.

Нечего мне понимать, - с упорным своевольством кричала Наташа, - он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и все, а я все-таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него все назначено, а я этого не люблю. Денисова...

Ну Денисов другое дело, - отвечал Николай, давая чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, - надо понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце!

Уж этого я не знаю, но с ним мне неловко. И ты знаешь ли, что он влюбился в Соню?

Какие глупости...

Я уверена, вот увидишь.

Предсказание Наташи сбывалось. Долохов, не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и вопрос о том, для кого он ездит, скоро (хотя и никто не говорил про это) был решен так, что он ездит для Сони. И Соня, хотя никогда не посмела бы сказать этого, знала это и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.

Долохов часто обедал у Ростовых, никогда не пропускал спектакля, где они были, и бывал на балах у Иогеля, где всегда бывали Ростовы. Он оказывал преимущественное внимание Соне и смотрел на нее такими глазами, что не только она без краски не могла выдержать этого взгляда, но и старая графиня и Наташа краснели, заметив этот взгляд.

Видно было, что этот сильный, странный мужчина находился под неотразимым влиянием, производимым на него этой черненькой, грациозной, любящей другого девочкой. Ростов замечал что-то новое между Долоховым и Соней; но он не определял себе, какие это были новые отношения. «Они там все влюблены в кого-то», - думал он про Соню и Наташу. Но ему было не так, как прежде, ловко с Соней и Долоховым, и он реже стал бывать дома.

Через некоторое время Долохов сделал Соне предложение, но она решительно отказала ему, объяснив, что любит другого. По мнению окружающих, в том числе и родителей Наташи и Николая, Долохов был «блестящей партией для бесприданной сироты». Наташа рассказала о произошедшем Николаю, и он, впервые за весь этот приезд, заговорил с Соней о своих чувствах, посоветовав еще раз подумать над предложением Долохова, так как сам он ничего не может ей обещать и не стоит ее.

Наташа собиралась на свой первый бал, к учителю танцев Иогелю, у которого проходили самые веселые балы в Москве. Она первый раз выезжала в длинном взрослом платье, поэтому была веселой и чувствовала себя влюбленной во всех. Денисов не сводил с нее восхищенных глаз, и был в восторге от ее грации и умения танцевать. Когда зазвучала мазурка, Николай пригласил Соню, а Наташа, по совету брата, выбрала на танец Денисова. Весь вечер Денисов не отходил от Наташи.

Два дня после бала у Иогеля Ростов не виделся с Долоховым, а на третий день получил от него записку: перед отъездом в армию он приглашал Николая в Английский клуб. В назначенный день юноша отправился к товарищу и застал его за игрой в карты. Долохов начал уговаривать Николая сыграть, и тот, некоторое время поколебавшись (отец на днях выдал ему две тысячи и попросил быть поэкономнее), согласился. С первых партий стало ясно, что везение на стороне Долохова. Но Ростов, надеясь отыграться, ставил деньги еще и еще, вновь проигрывая. В результате Николай проиграл сорок три тысячи (сумма лет Николая и Сони), не понимая, почему Долохов так с ним поступил. На вопрос Долохова, когда он сможет получить выигранные деньги, Ростов попытался объяснить ему, что не может выплатить весь долг сразу, на что тот заметил: «Ничего не поделаешь: кто счастлив в любви, тому не везет в картах», намекая на то, что Соня влюблена в Николая. Ростов пришел в бешенство и сказал Долохову, что он сможет получить деньги завтра же.

Домой Ростов вернулся в ужасном настроении. Возвратившись из театра, члены семьи поужинали, и молодежь уселась у клавикорда петь и играть. В доме царила поэтическая атмосфера влюбленности, усилившаяся после бала у Иогеля. Наташа и Соня в нарядных платьях, счастливые, стояли у клавикорд, Вера играла с Шиншиным в карты, Денисов пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», не сводя с Наташи влюбленных глаз. Родные радостно встретили Николая, но он не мог отделаться от мрачных мыслей. Отец, с которым он хотел поговорить, еще не вернулся. После Денисова пела Наташа. В эту зиму она начала серьезно петь, и «знатоки-судьи» признавали, что у нее прекрасный, хоть и не совсем обработанный голос. Когда Наташа запела, Николай не смог не поддаться неподдельной чистоте и искренности, звучавшей в ее голосе.

Приехал старый граф, и Николай пошел к нему объясниться. Юноша попробовал заговорить развязанно, но не видя отпора со стороны отца, с глубоким раскаянием припал к его руке и заплакал. Не менее важное объяснение происходило в это время у матери с дочерью. Взволнованная Наташа прибежала к матери и радостно сообщила, что Денисов сделал ей предложение. Графиня не поверила своим ушам и, видя нерешительность и растерянность дочери, сама решила отказать Денисову.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве...

После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.

Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее. Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав, наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.