Очень кратко Учёные находят на холодной планете человека, превосходящего по возможностям землянина. С его помощью исследователи надеются установить контакт со скрывающимися, настоящими аборигенами планеты.
Глава первая. Пустота и тишина
Повествование ведётся от первого лица, рассказчик - участник экспедиции «Ковчег», двадцатилетний кибертехник Стась Попов.
Капитан Яков Вандерхузе, ксенопсихолог Геннадий Комов, занимающийся проблемами инопланетной психологии, квартиньер Майка Глумова, ровесница Стася, и сам Попов исследовали необжитую холодную планету, где нет ничего, кроме океана, скал и карликовых деревьев. Учёные хотели поселить здесь пантиан - их планета негодна более для жизни. Стась остался на базе, все остальные улетели на исследования. Вокруг стояла тишина огромного, совершенно пустого мира.
Главный кибер странно повёл себя, и Стась решил проверить своих «детишек». Попов услышал странные звуки. Он думал, что ему почудилось: «Это всё тишина. Тишина и пустота». Вдруг он увидел на экране пустую стройплощадку. Он бросился наружу, все киберы подошли к кораблю. Стась страшно испугался: он подумал, что киберов кто-то увёл.
Глава вторая. Тишина и голоса
Попов решил, что у киберов есть какие-то дефекты. Он занялся их профилактикой. В это время он услышал, как отчаянно плакал ребёнок, а потом женский голос: «Где ты, Шура... Больно...» Женщина хрипела и плакала. Стась в ужасе: на планете кроме них никого нет! Он надел на уши кристаллофоны для создания звуковой завесы, чтобы не слышать больше голосов.
Возвратились Комов, Вандерхузе и Майка. Они нашли погибший корабль типа «Пеликан». Там останки двоих погибших - мужчины и женщины. Бортжурнал стёрт. Майка подавлена. Вандерхузе и Комов сообщили базе о находке в очень осторожных фразах. У Стася из головы не выходила эта история: «...голос умирающей женщины в моём бреду и умершая женщина в разбитом звездолёте... Страшненькое совпадение, что и говорить».
Глава третья. Голоса и призраки
Утром Комов «снизошёл» до беседы со Стасем.«Геннадий Комов вообще, как правило, имеет вид человека не от мира сего. Вечно он высматривает что-то за далёкими горизонтами и думает о чём-то своём, дьявольски возвышенном. На землю он спускается в тех случаях, когда кто-то или что-то... становится препятствием для его изысканий. Тогда он недрогнувшей рукой, зачастую совершенно беспощадно, устраняет препятствие и вновь взмывает к себе на Олимп». «Специалист по шизоидам» поинтересовался у Попова, не страшно ли тому оставаться одному здесь. Попов был сражён проницательностью Комова, но ничего не сказал о своих галлюцинациях.
В этот вечер Стась у себя в каюте увидел тёмного человека, который быстро исчез.
Глава четвёртая. Призраки и люди
Стась чувствовал себя глубоко несчастным, он считал, что всё для него, как для участника проекта, кончено из-за этих видений. Его заменят. Попов собирался рассказать всё Вандерхузе. Но за завтраком «видения» начались у всех: «У стены... стоял мой давешний призрак».
Попов испытал огромное облегчение, поняв, что все его кошмары с этого момента закончились: не только он видел приведение, значит, это не галлюцинация.
Они с Майкой бросились догонять его, но человечек, свернувшись комочком, перелетел через болото. Когда они вернулись в рубку, Комов попросил Попова выложить всё. Стась даже не удивился такой постановке вопроса и рассказал о детском плаче, криках женщины и о своих видениях. «Комову, оказывается, тоже пришлось нелегко». Он чувствовал у себя в каюте присутствие постороннего, да и вокруг корабля находил знаки - камни, сучьи. Поведение Попова и, наконец, появление на корабле этого существа привело Комова к выводу, что планета обитаема, и, возможно, разумными существами. Абориген нейрологически и физиологически очень близок к человеку.
«Было, конечно, очень приятно сознавать, что... именно нашей группе повезло открыть ещё одну гуманоидную расу». Однако проекту «Ковчег» конец: планета занята, для пантиан придётся искать другую. В ходе беседы с Комовым выяснилось, что сходство этого аборигена с человеком объясняется и тем, что корабль пускает его внутрь. И Стась вспомнил, что его киберы среагировали на гуманоида как на человека, поэтому полезли в трюм без команды Попова - видимо, им был подан сигнал.
Как только Геннадий объявил планету зоной предполагаемого контакта, пришла радиограмма от научного светила Горбовского - он каким-то образом узнал о контакте с аборигеном.
Стась заглянул к Майке. Та рассказала ему об идеях Комова о вертикальном прогрессе. Эволюция человечества происходила примерно по такой схеме. Человек вышел из пещер и пошёл по равнине, но над равниною - новое пространство, небо. И земной человек может стать галактическим человеком - это нечто большее. Попов ничего не понял из этой теории.
В каюту к ним зашёл Вандерхузе. Он нашёл историческое правило: если ты потерпел крушение на неизвестной планете, населённой разумными существами, «ты обязан уничтожить все космографические карты и бортовые журналы».
Из исторического отдела пришла радиограмма с информацией: обнаруженный корабль - звездолёт «Пилигрим». Экипаж: Семёнова Мария-Луиза и Семёнов Александр Павлович. Позднее появился пассажир - Семёнов Пьер Александрович. Комов засиял: «Так я и думал! Это человек!»
Глава пятая. Люди и нелюди
Комов вышел наружу с целью установить контакт. Майка, Стась и Вандерхузе вели наблюдение и обсуждали произошедшее. Во время крушения ребёнку был год и один месяц (как сообщал исторический отдел), как же он мог выжить? Если его воспитали аборигены, то зачем? И откуда точное воспроизведение детского плача и голоса женщины? Ведь никакая техника на планете не обнаружена.
Наконец на экране показалась «странно скособоченная фигурка». Майка увеличила изображение: «Это был ребёнок, мальчишка лет двенадцати, угловатый подросток, костлявый, длинноногий, с острыми плечами и локтями, но этим его сходство с обычным мальчишкой и ограничивалось. Уже лицо у него не было мальчишеское - с человеческими чертами, но совершенно неподвижное, ...застывшее, как маска. Только глаза у него были живые, большие, тёмные, и он стрелял ими направо и налево, словно сквозь прорези в маске. Уши у него были большие, оттопыренные, правое заметно больше левого, а из-под левого уха тянулся по шее до ключицы тёмный неровный шрам - грубый, неправильно заживший рубец. Рыжеватые свалявшиеся волосы беспорядочными космами спадали на лоб и плечи, торчали в разные стороны... Жуткое, неприятное лицо, и вдобавок - мертвенного, синевато-зелёного оттенка, лоснящееся, словно смазанное каким-то жиром. Впрочем, так же лоснилось и всё его тело. Он был совершенно голый...»
На корабле постоянно поддерживали связь с Комовым, и вдруг услышали, что «клиент» говорит их голосами, повторяя фразы, которыми исследователи обменивались ранее между собой. Значит, это он имитировал голоса ребёнка и женщины. Он запоминает всё с одного раза! Во время наблюдения Попов и Вандерхузе увидели над горами что-то непонятное, напоминающее разноцветные усы гигантского таракана высотой около шестисот метров. Что это и для чего используется - члены экипажа понять не могли.
Вернулся Комов - «румяный, красноносый, доброжелательный». Малыш (так Пьер представился), никогда не говоривший с людьми, научился человеческой речи за четыре часа. Малыш убеждён, что он единственный обитатель планеты.
Глава шестая. Нелюди и вопросы
Комов считал нежелательным присутствие женщины на первой беседе с Малышом, и бледной от бешенства Майке пришлось отправиться на пост дежурить. При встрече Малыш объяснил: люди пришли - это плохо, уйдут - будет хорошо. Поэтому он являлся к Комову и Попову по очереди, но, не добившись результата, пришёл в то утро ко всем четверым. Увидев вчера Комова на морозе, Малыш понял, что тот ждёт его. Когда Малыш говорил о людях, горел красный огонёк индикатора эмоций (отрицательные). Зато бакенбарды Вандерхузе приводили его в восторг: когда Малыш спрашивал о них, горела зелёная лампочка (положительные эмоции). У Стася гость спрашивал о киберах. Во время рассказа о разных машинах изумрудная лампа сияла.
Майка видела восемь гигантских усов-антенн во время его пребывания на корабле, которые исчезли, как только исчез Малыш.
Майка считала, что для Комова Малыш - слепое орудие для контакта с аборигенами. Он не говорит с ним по-человечески. Всё общение ради вертикального прогресса.
Малыш возвратился. На эксперимент вместо Стася теперь пошла Майка. Как только Малыш увидел Майку, он произнёс младенческим голосом: «Мам-ма». Гость рассказывал о себе. Он размышляет, и приходит ответ. Есть ответ - удовольствие, нет ответа - беда. Люди - беда, говорит он. Он не может быть вместе с ними, хотя и видно, что тянется к ним. После беседы Малыш, как обычно, внезапно исчезает.
Глава седьмая. Вопросы и сомнения
Комов считает, что аборигены подвергли организм мальчика самым коренным изменениям: расширили активную область его мозга, снабдили новыми физиологическими механизмами. Цель их пока неизвестна. Однако Малыш очень легко сошёлся с людьми, хотя и утверждает, что они мешают ему. Возможно, люди мешают не ему, а аборигенам. Комов предположил, что аборигены - некие исполинские сверхорганизмы, поэтому Малыш воспринимает их как часть природы. Реализовать открытие можно только через посредничество Малыша. Сегодня Комов не пойдёт на контакт. Пусть остальные играют с мальчиком, будто это их младший брат-вундеркинд. Майка и Стась надели портативные телепередатчики (обручи с «третьим глазом»), чтобы можно было передавать акустическую и визуальную информацию.
Майка была очень хмурой. Малыша нашли в лощине, Стась легонько шлёпнул его, тело Малыша показалось ему горячим, как утюг. На все его вопросы пришлось отвечать Стасю. Попов рассказывал о проекте «Ковчег», снах, системе земных имён. Потом они бегали с Малышом наперегонки, играли в мяч. Малыш сказал, что никогда ему ещё не было так хорошо. Но теперь плохо, становится всё хуже, он хочет разорваться пополам. Малыш не хочет больше общаться с людьми, ему больно. И всё же он пообещал снова прийти. Майка отдала ему «третий глаз».
Глава восьмая. Сомнения и решения
Через «глаз» они наблюдали за Малышом - где он гуляет, что делает. «И тут что-то произошло. На какую-то долю мгновения изображение сделалось совершенно ясным... Затем раздался отчаянный крик, изображение перевернулось и пропало вовсе». «Майка включила аварийную лампу-вспышку, вмонтированную в обруч. И можно было представить себе, каково пришлось обитателям пещеры, когда в вечном мраке на мгновение вспыхнуло маленькое солнце». Комов в бешенстве отстранил Майку от работы. Он отправил радиограмму Горбовскому, где говорилось о происшествии. Майкину вину Комов взял на себя.
Стась зашёл к Майке. Она с вызовом призналась, что включила лампу нарочно, чтобы прекратить всё это безобразие: «Уйду в школу и буду учить ребят, чтобы они вовремя хватали за руку всех этих фанатиков абстрактных идей..!» Они поругались.
Во время дежурства Стася был вызов от Леонида Андреевича Горбовского Комову. Попов слушал их разговор не дыша. Горбовский предлагал не продолжать контакт. Комов объяснил, что непринятие людей в Малыше - от аборигенов, это у него в подсознании. «Сознание Малыша принадлежит нам». Горбовский же настаивал, что эта цивилизация замкнута, и контакта не будет. В околопланетном пространстве они нашли спутник-автомат, «что-то вроде вооружённого часового». Предположительно его установили Странники. Он содержал два заряда, второй был выпущен в Семёновых. «Странники считали эту планету запрещённой, иного объяснения я придумать не могу» - сообщил Горбовский. А за представителя третьей цивилизации, Малыша, земляне несут полную ответственность.
Закончив беседовать с Горбовским, Комов обратился к Стасю: «Малыш-то придёт... слишком любит задавать вопросы... Неужели же никто из вас не понимает, что Малыш - это случай единственный, случай, по сути дела, невозможный, а потому единственный и последний!»
Заключение
«Он вызывает меня всякий раз, когда ему хочется побеседовать». Теперь Малыш поддерживает творческую связь и со своим дедом, Павлом Александровичем. Он спрашивает о Лёве, старшем инженере базы. «Когда Лёва беседует с Малышом, околопланетный эфир заполняется хохотом и азартными играми, а я испытываю что-то вроде ревности». Малыш очень любит Лёву. Иногда он спрашивает о Вандерхузе, раз или два вспоминал Комова и ни разу Майку. Как-то Стась завёл о ней разговор, но Малыш сразу встал и ушёл. Со Стасем же он держит связь постоянно: «...давай опять побеседуем?»
– Знаешь, – сказала Майка, – предчувствие у меня какое-то дурацкое…
Мы стояли возле глайдера, она смотрела себе под ноги и долбила каблуком промерзший песок.
Я не нашелся, что ответить. Предчувствий у меня не было никаких, но мне, в общем, здесь тоже не нравилось. Я прищурился и стал смотреть на айсберг. Он торчал над горизонтом гигантской глыбой сахара, слепяще-белый иззубренный клык, очень холодный, очень неподвижный, очень цельный, без всех этих живописных мерцаний и переливов, – видно было, что как вломился он в этот плоский беззащитный берег сто тысяч лет назад, так и намеревается проторчать здесь еще сто тысяч лет на зависть всем своим собратьям, неприкаянно дрейфующим в открытом океане. Пляж, гладкий, серо-желтый, сверкающий мириадами чешуек инея, уходил к нему, а справа был океан, свинцовый, дышащий стылым металлом, подернутый зябкой рябью, у горизонта черный, как тушь, противоестественно мертвый. Слева над горячими ключами, над болотом, лежал серый слоистый туман, за туманом смутно угадывались щетинистые сопки, а дальше громоздились отвесные темные скалы, покрытые пятнами снега. Скалы эти тянулись вдоль всего побережья, насколько хватало глаз, а над скалами в безоблачном, но тоже безрадостном ледяном серо-лиловом небе всходило крошечное негреющее лиловатое солнце.
Вандерхузе вылез из глайдера, немедленно натянул на голову меховой капюшон и подошел к нам.
– Я готов, – сообщил он. – Где Комов?
Майка коротко пожала плечами и подышала на застывшие пальцы.
– Сейчас придет, наверное, – рассеянно сказала она.
– Вы куда сегодня? – спросил я Вандерхузе. – На озеро?
Вандерхузе слегка запрокинул лицо, выпятил нижнюю губу и сонно посмотрел на меня поверх кончика носа, сразу сделавшись похожим на пожилого верблюда с рысьими бакенбардами.
– Скучно тебе здесь одному, – сочувственно произнес он. – Однако придется потерпеть, как ты полагаешь?
– Полагаю, что придется.
Вандерхузе еще сильнее запрокинул голову и с той же верблюжьей надменностью поглядел в сторону айсберга.
– Да, – сочувственно произнес он. – Это очень похоже на Землю, но это не Земля. В этом вся беда с землеподобными мирами. Все время чувствуешь себя обманутым. Обворованным чувствуешь себя. Однако и к этому можно привыкнуть, как ты полагаешь, Майка?
Майка не ответила. Совсем она что-то загрустила сегодня. Или наоборот – злилась. Но с Майкой это вообще-то бывает, она это любит.
Позади, легонько чмокнув, лопнула перепонка люка, и на песок соскочил Комов. Торопливо, на ходу застегивая доху, он подошел к нам и отрывисто спросил:
– Готовы?
– Готовы, – сказал Вандерхузе. – Куда мы сегодня, Геннадий? Опять на озеро?
– Так, – сказал Комов, возясь с застежкой на горле. – Насколько я понял, Майя, у вас сегодня квадрат шестьдесят четыре. Мои точки: западный берег озера, высота семь, высота двенадцать. Расписание уточним в дороге. Попов, вас я попрошу отправить радиограммы, я оставил их в рубке. Связь со мной через глайдер. Возвращение в восемнадцать ноль-ноль по местному времени. В случае задержки предупредим.
– Понятно, – сказал я без энтузиазма: не понравилось мне это упоминание о возможной задержке.
Майка молча пошла к глайдеру. Комов справился наконец с застежкой, провел ладонью по груди и тоже пошел к глайдеру. Вандерхузе пожал мне плечо.
– Поменьше глазей на все эти пейзажи, – посоветовал он. – Сиди по возможности дома и читай. Береги цветы своей селезенки.
Он неспешно забрался в глайдер, устроился в водительском кресле и помахал мне рукой. Майка наконец позволила себе улыбнуться и тоже помахала мне рукой. Комов, не глядя, кивнул, фонарь задвинулся, и я перестал их видеть. Глайдер неслышно тронулся с места, стремительно скользнул вперед и вверх, сразу сделался маленьким и черным и исчез, словно его не было. Я остался один.
Некоторое время я стоял, засунув руки глубоко в карманы дохи, и смотрел, как трудятся мои ребятишки. За ночь они поработали на славу, поосунулись, отощали и теперь, развернув энергозаборники на максимум, жадно глотали бледный бульончик, который скармливало им хилое лиловое светило. И ничто иное их не заботило. И ничего больше им было не нужно, даже я им был не нужен – во всяком случае, до тех пор, пока не исчерпается их программа. Правда, неуклюжий толстяк Том каждый раз, когда я попадал в поле его визиров, зажигал рубиновый лобовой сигнал, и при желании это можно было принимать за приветствие, за вежливо-рассеянный поклон, но я-то знал, что это просто означает: «У меня и у остальных все в порядке. Выполняем задание. Нет ли новых указаний?» У меня не было новых указаний. У меня было много одиночества и много, очень много мертвой тишины.
Это не была ватная тишина акустической лаборатории, от которой закладывает уши, и не та чудная тишина земного загородного вечера, освежающая, ласково омывающая мозг, которая умиротворяет и сливает тебя со всем самым лучшим, что есть на свете. Это была тишина особенная – пронзительная, прозрачная, как вакуум, взводящая все нервы, – тишина огромного, совершенно пустого мира.
Я затравленно огляделся. Вообще-то, наверное, нельзя так говорить о себе; наверное, следовало бы сказать просто: «Я огляделся». Однако на самом деле я огляделся не просто, а именно затравленно. Бесшумно трудились киберы. Бесшумно слепило лиловое солнце. С этим надо было как-то кончать.
Например, можно было собраться наконец и сходить к айсбергу. До айсберга было километров пять, а стандартная инструкция категорически запрещает дежурному удаляться от корабля дальше, чем на сто метров. Наверное, при других обстоятельствах чертовски соблазнительно было бы рискнуть и нарушить инструкцию. Но только не здесь. Здесь я мог уйти и на пять километров, и на сто двадцать пять, и ничего бы не случилось ни со мной, ни с моим кораблем, ни с десятком других кораблей, рассаженных сейчас по всем климатическим поясам планеты к югу от меня. Не выскочит из этих корявых зарослей кровожаждущее чудовище, чтобы пожрать меня, – нет здесь никаких чудовищ. Не налетит с океана свирепый тайфун, чтобы вздыбить корабль и швырнуть на эти угрюмые скалы, – не замечено здесь ни тайфунов, ни прочих землетрясений. Не будет здесь сверхсрочного вызова с базы с объявлением биологической тревоги – не может здесь быть биологической тревоги, нет здесь ни вирусов, ни бактерий, опасных для многоклеточных существ. Ничего здесь нет, на этой планете, кроме океана, скал и карликовых деревьев. Неинтересно здесь нарушать инструкцию.
И выполнять ее здесь неинтересно. На любой порядочной биологически активной планете фига с два я стоял бы вот так, руки в карманах, на третий день после посадки. Я бы мотался сейчас как угорелый. Наладка, запуск и ежесуточный контроль настройки сторожа-разведчика. Организация вокруг корабля – и вокруг строительной площадки, между прочим, – Зоны Абсолютной Биологической Безопасности. Обеспечение упомянутой ЗАББ от нападения из-под почвы. Каждые два часа контроль и смена фильтров – внешних бортовых, внутренних бортовых и личных. Устройство могильника для захоронения всех отходов, в том числе и использованных фильтров. Каждые четыре часа стерилизация, дегазация и дезактивация управляющих систем кибермеханизмов. Контроль информации роботов медслужбы, запущенных за пределы ЗАББ. Ну и всякие мелочи: метеозонды, сейсмическая разведка, спелеоопасность, тайфуны, обвалы, сели, карстовые сбросы, лесные пожары, вулканические извержения…
Я представил себе, как я, в скафандре, потный, невыспавшийся, злой и уже слегка отупевший, промываю нервные узлы толстяку Тому, а сторож-разведчик мотается у меня над головой и с настойчивостью идиота в двадцатый раз сообщает о появлении вон под той корягой страшной крапчатой лягушки неизвестного ему вида, а в наушниках верещат тревожные сигналы ужасно взволнованных роботов медслужбы, обнаруживших, что такой-то местный вирус дает нестандартную реакцию на пробу Балтерманца и, следовательно, теоретически способен прорвать биоблокаду. Вандерхузе, который, как и подобает врачу и капитану, сидит в корабле, озабоченно ставит меня в известность, что возникла опасность провалиться в трясину, а Комов с ледяным спокойствием сообщает по радио, что двигатель глайдера, насколько он понимает, съеден маленькими насекомыми вроде муравьев и что муравьи эти в настоящий момент пробуют на зуб его скафандр… Уф! Впрочем, на такую планету меня бы, конечно, не взяли. Меня взяли именно на такую планету, для которой инструкции не писаны. За ненадобностью.
Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий
Глава первая
ПУСТОТА И ТИШИНА
– Знаешь, – сказала Майка, – предчувствие у меня какое-то дурацкое…
Мы стояли возле глайдера, она смотрела себе под ноги и долбила каблуком промерзший песок.
Я не нашелся, что ответить. Предчувствий у меня не было никаких, но мне, в общем, здесь тоже не нравилось. Я прищурился и стал смотреть на айсберг. Он торчал над горизонтом гигантской глыбой сахара, слепяще-белый иззубренный клык, очень холодный, очень неподвижный, очень цельный, без всех этих живописных мерцаний и переливов, – видно было, что как вломился он в этот плоский беззащитный берег сто тысяч лет назад, так и намеревается проторчать здесь еще сто тысяч лет на зависть всем своим собратьям, неприкаянно дрейфующим в открытом океане. Пляж, гладкий, серо-желтый, сверкающий мириадами чешуек инея, уходил к нему, а справа был океан, свинцовый, дышащий стылым металлом, подернутый зябкой рябью, у горизонта черный, как тушь, противоестественно мертвый. Слева над горячими ключами, над болотом, лежал серый слоистый туман, за туманом смутно угадывались щетинистые сопки, а дальше громоздились отвесные темные скалы, покрытые пятнами снега. Скалы эти тянулись вдоль всего побережья, насколько хватало глаз, а над скалами в безоблачном, но тоже безрадостном ледяном серо-лиловом небе всходило крошечное негреющее лиловатое солнце.
Вандерхузе вылез из глайдера, немедленно натянул на голову меховой капюшон и подошел к нам.
– Я готов, – сообщил он. – Где Комов?
Майка коротко пожала плечами и подышала на застывшие пальцы.
– Сейчас придет, наверное, – рассеянно сказала она.
– Вы куда сегодня? – спросил я Вандерхузе. – На озеро?
Вандерхузе слегка запрокинул лицо, выпятил нижнюю губу и сонно посмотрел на меня поверх кончика носа, сразу сделавшись похожим на пожилого верблюда с рысьими бакенбардами.
– Скучно тебе здесь одному, – сочувственно произнес он. – Однако придется потерпеть, как ты полагаешь?
– Полагаю, что придется.
Вандерхузе еще сильнее запрокинул голову и с той же верблюжьей надменностью поглядел в сторону айсберга.
– Да, – сочувственно произнес он. – Это очень похоже на Землю, но это не Земля. В этом вся беда с землеподобными мирами. Все время чувствуешь себя обманутым. Обворованным чувствуешь себя. Однако и к этому можно привыкнуть, как ты полагаешь, Майка?
Майка не ответила. Совсем она что-то загрустила сегодня. Или наоборот – злилась. Но с Майкой это вообще-то бывает, она это любит.
Позади, легонько чмокнув, лопнула перепонка люка, и на песок соскочил Комов. Торопливо, на ходу застегивая доху, он подошел к нам и отрывисто спросил:
– Готовы?
– Готовы, – сказал Вандерхузе. – Куда мы сегодня, Геннадий? Опять на озеро?
– Так, – сказал Комов, возясь с застежкой на горле. – Насколько я понял, Майя, у вас сегодня квадрат шестьдесят четыре. Мои точки: западный берег озера, высота семь, высота двенадцать. Расписание уточним в дороге. Попов, вас я попрошу отправить радиограммы, я оставил их в рубке. Связь со мной через глайдер. Возвращение в восемнадцать ноль-ноль по местному времени. В случае задержки предупредим.
– Понятно, – сказал я без энтузиазма: не понравилось мне это упоминание о возможной задержке.
Майка молча пошла к глайдеру. Комов справился наконец с застежкой, провел ладонью по груди и тоже пошел к глайдеру. Вандерхузе пожал мне плечо.
– Поменьше глазей на все эти пейзажи, – посоветовал он. – Сиди по возможности дома и читай. Береги цветы своей селезенки.
Он неспешно забрался в глайдер, устроился в водительском кресле и помахал мне рукой. Майка наконец позволила себе улыбнуться и тоже помахала мне рукой. Комов, не глядя, кивнул, фонарь задвинулся, и я перестал их видеть. Глайдер неслышно тронулся с места, стремительно скользнул вперед и вверх, сразу сделался маленьким и черным и исчез, словно его не было. Я остался один.
Некоторое время я стоял, засунув руки глубоко в карманы дохи, и смотрел, как трудятся мои ребятишки. За ночь они поработали на славу, поосунулись, отощали и теперь, развернув энергозаборники на максимум, жадно глотали бледный бульончик, который скармливало им хилое лиловое светило. И ничто иное их не заботило. И ничего больше им было не нужно, даже я им был не нужен – во всяком случае, до тех пор, пока не исчерпается их программа. Правда, неуклюжий толстяк Том каждый раз, когда я попадал в поле его визиров, зажигал рубиновый лобовой сигнал, и при желании это можно было принимать за приветствие, за вежливо-рассеянный поклон, но я-то знал, что это просто означает: «У меня и у остальных все в порядке. Выполняем задание. Нет ли новых указаний?» У меня не было новых указаний. У меня было много одиночества и много, очень много мертвой тишины.
Это не была ватная тишина акустической лаборатории, от которой закладывает уши, и не та чудная тишина земного загородного вечера, освежающая, ласково омывающая мозг, которая умиротворяет и сливает тебя со всем самым лучшим, что есть на свете. Это была тишина особенная – пронзительная, прозрачная, как вакуум, взводящая все нервы, – тишина огромного, совершенно пустого мира.
Я затравленно огляделся. Вообще-то, наверное, нельзя так говорить о себе; наверное, следовало бы сказать просто: «Я огляделся». Однако на самом деле я огляделся не просто, а именно затравленно. Бесшумно трудились киберы. Бесшумно слепило лиловое солнце. С этим надо было как-то кончать.
Например, можно было собраться наконец и сходить к айсбергу. До айсберга было километров пять, а стандартная инструкция категорически запрещает дежурному удаляться от корабля дальше, чем на сто метров. Наверное, при других обстоятельствах чертовски соблазнительно было бы рискнуть и нарушить инструкцию. Но только не здесь. Здесь я мог уйти и на пять километров, и на сто двадцать пять, и ничего бы не случилось ни со мной, ни с моим кораблем, ни с десятком других кораблей, рассаженных сейчас по всем климатическим поясам планеты к югу от меня. Не выскочит из этих корявых зарослей кровожаждущее чудовище, чтобы пожрать меня, – нет здесь никаких чудовищ. Не налетит с океана свирепый тайфун, чтобы вздыбить корабль и швырнуть на эти угрюмые скалы, – не замечено здесь ни тайфунов, ни прочих землетрясений. Не будет здесь сверхсрочного вызова с базы с объявлением биологической тревоги – не может здесь быть биологической тревоги, нет здесь ни вирусов, ни бактерий, опасных для многоклеточных существ. Ничего здесь нет, на этой планете, кроме океана, скал и карликовых деревьев. Неинтересно здесь нарушать инструкцию.
Василий Иванович Белов
Белов В. И.
Б 43 Лад: Очерки о народной эстетике. - М.: Мол. гвардия, 1982. 293 с., ил.
7 р. 50 к. 50000 экз.
Известный советский писатель рассказывает об эстетике крестьянского труда, о народном фольклоре, быте, художественных промыслах. В книге использованы этнографические материалы Вологодской, Архангельской, Кировской областей.
Издание предназначено для широкого круга читателей.
4904000000-232 078(02)-82
ББК 84Р7+63.5(2) Р2+902.7
Фотосъемка проведена в Вологодской и Архангельской областях в 1979–1981 годах.
Архивные фотографии получены из фондов Вологодского краеведческого музея.
Василий Иванович Белов
Редактор 3. Костюшина Художественный редактор С. Сахарова Технический редактор Е. Брауде Корректоры В. Авдеева, И. Тарасова
Стихия народной жизни необъятна и ни с чем не соизмерима. Постичь ее до конца никому не удавалось и, будем надеяться, никогда не удастся.
В неутолимой жажде познания главное свойство науки - ее величие и бессилие. Но для всех народов Земли жажда прекрасного не менее традиционна. Как не похожи друг на друга две эти человеческие потребности, одинаковые по своему могуществу и происхождению! И если мир состоит действительно лишь из времени и пространства, то, думается, наука взаимодействует больше с пространством, а искусство со временем…
Народная жизнь в ее идеальном, всеобъемлющем смысле и знать не знала подобного или какого-либо другого разделения. Мир для человека был единое целое. Столетия гранили и шлифовали жизненный уклад, сформированный еще в пору язычества. Все, что было лишним, или громоздким, или не подходящим здравому смыслу, национальному характеру, климатическим условиям, - все это отсеивалось временем. А то, чего недоставало в этом всегда стремившемся к совершенству укладе, частью постепенно рождалось в глубинах народной жизни, частью заимствовалось у других народов и довольно быстро утверждалось по всему государству.
Подобную упорядоченность и устойчивость легко назвать статичностью, неподвижностью, что и делается некоторыми «исследователями» народного быта. При этом они намеренно игнорируют ритм и цикличность, исключающие бытовую статичность и неподвижность.
Ритм - одно из условий жизни. И жизнь моих предков, северных русских крестьян, в основе своей и в частностях была ритмичной. Любое нарушение этого ритма - война, мор, неурожай - лихорадило весь народ, все государство. Перебои в ритме семейной жизни (болезнь или преждевременная смерть, пожар, супружеская измена, развод, кража, арест члена семьи, гибель коня, рекрутство) не только разрушали семью, но сказывались на жизни и всей деревни.
Ритм проявлялся во всем, формируя цикличность. Можно говорить о дневном цикле и о недельном, для отдельного человека и для целой семьи, о летнем или о весеннем цикле, о годовом, наконец, о всей жизни: от зачатья до могильной травы…
Все было взаимосвязано, и ничто не могло жить отдельно или друг без друга, всему предназначалось свое место и время. Ничто не могло существовать вне целого или появиться вне очереди. При этом единство и цельность вовсе не противоречили красоте и многообразию. Красоту нельзя было отделить от пользы, пользу - от красоты. Мастер назывался художником, художник - мастером. Иными словами, красота находилась в растворенном, а не в кристаллическом, как теперь, состоянии.
Меня могут спросить: а для чего оно нужно, такое пристальное внимание к давнему, во многом исчезнувшему укладу народной жизни? По моему глубокому убеждению, знание того, что было до нас, не только желательно, но и необходимо.
Молодежь во все времена несет на своих плечах главную тяжесть социального развития общества. Современные юноши и девушки не исключение из этого правила. Но где бы ни тратили они свою неуемную энергию: на таежной ли стройке, в полях ли Нечерноземья, в заводских ли цехах - повсюду молодому человеку необходимы прежде всего высокие нравственные критерии… Физическая закалка, уровень академических знаний и высокое профессиональное мастерство сами по себе, без этих нравственных критериев, еще ничего не значат.
Но нельзя воспитать в себе эти высокие нравственные начала, не зная того, что было до нас. Ведь даже современные технические достижения не появились из ничего, а многие трудовые процессы ничуть не изменились по своей сути. Например, выращивание и обработка льна сохранили все древнейшие производственно-эстетические элементы так называемого льняного цикла. Все лишь ускорено и механизировано, но лен надо так же трепать, прясть и ткать, как это делалось в новгородских селах и десять веков назад.
Культура и народный быт также обладают глубокой преемственностью. Шагнуть вперед можно лишь тогда, когда нога отталкивается от чего-то, движение от ничего или из ничего невозможно. Именно поэтому так велик интерес у нашей молодежи к тому, что волновало дедов и прадедов.
Так же точь-в-точь и будущие поколения не смогут обойтись без ныне живущих, то есть без нас с вами. Им так же будет необходим наш нравственный и культурный опыт, как нам необходим сейчас опыт людей, которые жили до нас.
Книга не случайно называется «Лад» и рассказывает о ладе, а не о разладе крестьянской жизни. Она была задумана как сборник зарисовок о северном быте и народной эстетике. При этом я старался рассказывать лишь о том, что знаю, пережил или видел сам либо знали и пережили близкие мне люди. Добрая половина материалов записана со слов моей матери Анфисы Ивановны Беловой. Воспоминаний, а также впечатлений сегодняшнего дня оказалось слишком много. Волей-неволей мне пришлось систематизировать материал, придавая рассказу какой-то, пусть и относительный, порядок, чем и продиктовано композиционное построение книги.
Из экономии места мне приходилось то и дело сокращать или вовсе убирать живой фактический материал, довольствуясь общими размышлениями.
КРУГЛЫЙ ГОД
Весна.
Когда-то все на Руси начиналось с весны. Даже Новый год. Христианские святцы легко ужились с приметами языческого календаря, чуть не на каждый день имелась своя пословица: 6 марта - Тимофей-весновей.
Говорили, что ежели Евдокия напоит курицу, то Никола (22 мая) накормит корову. Приметы, рожденные многовековым опытом общения с природой, всегда определенны и лишены какого-либо мистицизма. Например, если прилетели ласточки, надо не мешкая сеять горох.
Неясны, расплывчаты границы между четырьмя временами года у нас на Севере. Но нигде нет и такого контраста, такой разницы между зимой и летом, как у нас.
Весна занимала в году место между первой капелью и первым громом.
В крестьянском труде после масленицы нет перерывов. Одно вытекает из другого, только успевай поворачиваться. (Может, поэтому и говорят: круглый год.) И все же весной приходят к людям свои особые радости. В поле, в лесу, на гумне, в доме, в хлеву - везде ежедневно появляется что-нибудь новое, присущее одной лишь весне и забытое за год. А как приятно встречать старых добрых знакомцев! Вот к самым баням подошла светлая талая вода - вытаскивай лодку, разогревай пахучую густую смолу. Заодно просмолишь сапоги и заменишь ими тяжелые, надоевшие за зиму валенки. Вот прилетел первый грач, со дня на день жди и скворцов. Никуда не денешься, надо ставить скворечники - ребячью радость. А то вдруг вытаяла в огороде потерянная зимой рукавица… И вспомнишь декабрьский зимник, по которому ехал с кряжами для новой бани.
Кстати, не больно-то раздумывай о том, что было. Было да прошло. Надо, пока не пала дорога, вывезти из лесу последнее сено, да хвою на подстилку скоту, да дров - сушняку, да собрать по пути капканы, на лыжах пройдя по большому и малому путику.
И вот лошадь, пофыркивая, трусит поутру от деревни. На возу с полдюжины вершей, чтобы не тащить потом натодельно. (Вот-вот объявится щучий нерест: надо пропешать в озере выхода и поставить ловушки.) Обратно - с возом сена или хвои. Пока лошадь отдыхает и хрустит зеленым сенцом, пока солнце не растопит голубой наст, успевай сходить в чащу присмотреть и пометить дерева для рубки под сок. Еще набрать сосновой смолы - просила бабушка для приготовления лекарства. Хозяйка намек сделала: наломать бы сосновых лапок на помело. Тоже надо. Долго ли? Минутное дело, а вспомнить приятно, и срубить по дороге шалаш тоже требуется: как раз токуют тетерева… Еще нарубить березовых веток для гуменных метелок. И только потом, когда лошадь направится к дому и запоскрипывают гужи, можно и подремать на возу либо затянуть песню про какого-нибудь Ваньку-ключника…
В центре повествования деревня с ее обычным укладом. Данные поселения мало отличаются друг от друга. В этой преобладают открытые просторы, чем наличие деревьев. На горизонте появляется мужичонка на телеге, с трудом удерживающий вожжи ввиду беспробудного опьянения. Иван Дрынов с ранних часов навеселе, успевший уже употребить спиртного по случаю встречи с другом Михаилом.
Мишка также пребывает в веселом расположении духа, причем довел приятеля до кондиции, что тот едва помнит обратную дорогу в поселок. В соседнее село он совершил поездку исключительно с целью взятия продуктов для местного магазина. После герой сожалел бы, если бы не отметил событие разговором с давним знакомым.
Незначительно протрезвев и вспомнив маршрут домой, поворотив телегу в нужном направлении, на глаза снова попадается дружок. Не отказывая приятелю, приходится снова выпивать на дорожку.
Совершенно опьянев, ему вдруг приходит мысль, что не плохо бы сосватать Мишаню за двоюродную сестру. На пьяную голову друзья отправляются к родственнице Ивана, проживающей в данном местечке. Будучи одинокой, она отказывается от их предложения, разместив на ночлег нежданных гостей в бане из опасения иметь в доме двоих изрядно подвыпивших мужчин.
История наглядно изображает привычный уклад русской деревни, для жителей которых привычным является одурманивание алкоголем и полная забывчивость о возложенных обязанностях.
Картинка или рисунок Лад
Другие пересказы для читательского дневника
- Краткое содержание Господа Головлевы Салтыков-Щедрин
Автор в своем произведении показал, к какому исходу приводит «головлевщина». Несмотря на трагичность развязки романа, Салтыков-Щедрин дает понять, что в самом опустившемся, лживом и выжившем из ума человеке возможно пробуждение совести.
- Краткое содержание Шекспир Бесплодные усилия любви
Король Наварры Фердинанд с тремя приближенными клянется провести три года в непрестанном изучении ученых трудов. Во имя науки монарх дает обет ограничивать себя во сне и пище
- Краткое содержание Носов Огурцы
Главные герои – ребята, которых зовут Павлик и Котька. Однажды ребята собрались на рыбалку, но она абсолютно не удалась. Мальчик не повезло, они не смогли ничего словить. Тогда ребята решили возвращаться домой.
- Краткое содержание Одоевский Русские ночи
Девять мистических сюжетов Одоевского, наполненных глубокими философскими размышлениями, описывают проблемы современного общества.
- Краткое содержание Чехов Цветы запоздалые
Княгиня с дочерью вразумляют Егорушку. Матушка совестит его сыном бывшего крепостного, который выбился в люди и стал врачом. Сестра сочувствует, полагая, что брат пьет от безответной любви. Утомившись от их нотаций