Роман толстого семейное счастье читать. Семейное счастие

18.02.2019

Проблема семьи – одна из основных в творчестве величайшего русского прозаика ХІХ века Л.Н. Толстого. Взаимоотношения между членами семьи, доверие, любовь, преданность, измена отразились в его великих романах «Анна Каренина», «Война и мир». Одной из самых глубоких попыток раскрыть специфику отношений между мужчиной и женщиной в браке стало произведение «Семейное счастие».

«Семейное счастие» Толстого, созданное в 1858 году, уже в следующем появилось в журнале «Русский вестник». Автор назвал произведение романом, хотя оно имеет все признаки повести. Произведение, в основе которого лежит проблема семьи, отличается от более известных прозаических творений Толстого частной стороной повествования лишь о личной жизни главных героев. Отличает произведение и то, что повествование ведется не автором, от первого лица главной героини. Это весьма нетипично для прозы Толстого.

Произведение было практически не замечено критикой. Сам же Толстой, называвший роман «Анной», перечитав его, испытал чувство глубокого стыда и разочарования, думая даже не писать более. Однако Аполлон Григорьев сумел рассмотреть в трогательном и чувственном произведении, поражающем своей искренностью и печальной реалистичностью, глубину попытки философского анализа семейного бытия, подчеркнутую парадоксальность понятий любви и брака и назвал роман лучшим произведением Толстого.

После смерти матери две девочки – Маша и Соня остались сиротами. За ними присматривала гувернантка Катя. Для семнадцатилетней Маши смерть матери стала не только потерей близкого человека, но и крушением ее девичьих надежд. Ведь в этот год они должны были переехать в город, чтобы выводить Машеньку в свет. Она начинает хандрить, целыми днями не выходит из комнаты. Ей было не понятно, зачем ей развиваться, ведь ее не ждет ничего интересного.

Семья дожидается опекуна, который будет вести их дела. Им оказался давний друг отца – Сергей Михайлыч. В свои 36 лет он не женат и, полагая, что лучшие его годы уже прошли, хочет спокойной и размеренной жизни. Его приезд развеял Машину хандру. Уезжая, он упрекнул ее в бездействии. Тогда Маша начинает выполнять все его наставления: читать, музицировать, заниматься учебой с сестренкой. Ей так хочется, чтобы Сергей Михайлович похвалил ее. К Маше возвращается любовь к жизни. Все лето несколько раз в неделю опекун приезжает в гости. Они гуляют, читают вместе, он слушает ее игру на фортепиано. Для Марии нет ничего важнее его мнения.

Сергей Михайлыч неоднократно подчеркивал, что стар и уже никогда не женится. Однажды он сказал, что такая девушка, как Маша, никогда бы не пошла за него, а если и вышла, то испортила бы свою жизнь рядом со стареющим мужем. Машу больно кольнуло, что он так думает. Постепенно она начинает понимать, что нравится ему и сама чувствует трепет под каждым его взглядом. Он всегда старался держаться с ней по-отечески, но однажды она увидела, как он в сарае шепчет: «Милая Маша». Он смутился, зато девушка уверилась в его чувствах. После этого случая он долго не приезжал к ним.

Маша решила держать пост до своего дня рождения, в который, по ее мнению, Сергей непременно сделает ей предложение. Такой одухотворенной и счастливой она еще никогда не чувствовала себя. Только сейчас она поняла его слова: «Счастье – это жить для другого человека». В день ее рождения он, поздравив Машу, сказал, что уезжает. Она, чувствуя себя как никогда уверенной и спокойной, вызвала его на откровенный разговор и поняла, что он хочет сбежать от нее и своих чувств. На примере героев А и В он рассказал два сюжета возможного развития отношений: или девушка выйдет за старика из жалости и будет страдать, или она думает, что любит, так как еще не знает жизни. А Маша рассказала третий вариант: она любит и будет страдать только в том случае, если он уедет и оставит ее. В то же час Соня сообщила Кате новость о скорой свадьбе.

После свадьбы молодые поселились в имении вместе с маменькой Сергея. В доме жизнь тянулась размеренным чередом. Между молодыми было все хорошо, их тихая и спокойная деревенская жизнь была полна нежности и счастья. Со временем эта размеренность стала удручать Машу, ей казалось, что жизнь остановилась.

Событие, изменившее Машу
Видя состояние молодой жены, любящий супруг предложил поездку в Петербург. Оказавшись впервые в свете, Маша очень изменилась, об этом Сергей даже написал маменьке. Она стал уверенной, видя, как нравится окружающим.

Маша стала активно посещать балы, хотя и знала, что муж не любит этого. Но ей казалось, что, будучи красивой и желанной в глазах остальной, она доказывает мужу свою любовь. Она не считала, что делает что-то предосудительное, а однажды, для проформы даже немного приревновала мужа, что очень оскорбило его. Они уже собрались возвращаться в деревню, вещи были сложены, а муж впервые выглядел веселым за последнее время. Вдруг приехала кузина и пригласила Машу на бал, куда приедет принц, который непременно хочет с ней познакомиться. Сергей сквозь зубы ответил, что если она хочет, то пусть едет. Между ними в первый и последний раз состоялась крупная ссора. Маша обвиняла его в том, что он ее не понимает. А он пытался объяснить, что она променяла их счастье на дешевую лесть света. И добавил, что между ними все кончено.

После этого случая они жили в городе, чужие люди под одной крышей, и даже рождение ребенка не смогло сблизить их. Маша была постоянно увлечена обществом, не занимаясь семьей. Так продолжалось три года. Но однажды на курорте Машей пренебрегли ухажеры ради более симпатичной дамы, а наглый итальянец захотел во что бы то ни стало завести с ней роман, силой поцеловав ее. Вмиг Маша прозрела и поняла, кто любил ее по-настоящему, что нет ничего важнее семьи, и попросила мужа вернуться в деревню.

У них родился второй сын. Но Маша страдала от равнодушия Сергея. Не выдержав, она стала молить его вернуть их былое счастье. Но муж спокойно ответил, что у любви есть свои периоды. Он все еще любит и уважает ее, но прежних чувств уже не вернуть. После этого разговора ей стало легче, она поняла, что начался новый период ее жизни в любви к детям и их отцу.

Характеристика главных героев

Главная героиня повести Маша – юная девушка, не знающая жизни, но так страстно хочет познать ее и быть счастливой. Выросшая без отца, в его близком друге и единственном мужчине в ее окружении она видит своего героя, хотя и признается, что не о таком мечтала. Понимает Маша, что со временем начинает разделять его взгляды, мысли, желания. Конечно же, в юном сердце зарождается искренняя любовь. Ей хотелось стать мудрее, взрослее, чтобы дорасти до его уровня и быть его достойной. Но, оказавшись в свете, поняв, что она красива и желанна, ей стало мало их тихого семейного счастья. И лишь поняв, что назначение женщины в воспитании детей и поддержании семейного очага, успокоилась. Но чтобы это понять, ей пришлось заплатить жестокую цену, утратив их любовь.

Психологическая повесть

Толстой Лев Николаевич

Семейное счастие

Лев Толстой

СЕМЕЙНОЕ СЧАСТИЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Мы носили траур по матери, которая умерла осенью, и жили всю зиму в деревне, одни с Катей и Соней.

Катя была старый друг дома, гувернантка, вынянчившая всех нас, и которую я помнила и любила с тех пор, как себя помнила. Соня была моя меньшая сестра. Мы проводили мрачную и грустную зиму в нашем старом покровском доме. Погода была холодная, ветреная, так что сугробы намело выше окон; окна почти всегда были замерзлы и тусклы, и почти целую зиму мы никуда не ходили и не ездили. Редко кто приезжал к нам; да кто и приезжал, не прибавлял веселья и радости в нашем доме. У всех были печальные лица, все говорили тихо, как будто боясь разбудить кого-то, не смеялись, вздыхали и часто плакали, глядя на меня и в особенности на маленькую Соню в черном платьице. В доме еще как будто чувствовалась смерть; печаль и ужас смерти стояли в воздухе. Комната мамаши была заперта, и мне становилось жутко, и что-то тянуло меня заглянуть в эту холодную и пустую комнату, когда я проходила спать мимо нее.

Мне было тогда семнадцать лет, и в самый год своей смерти мамаша хотела переехать в город, чтобы вывозить меня. Потеря матери была для меня сильным горем, но должна признаться, что из-за этого горя чувствовалось и то, что я молода, хороша, как все мне говорили, а вот вторую зиму даром, в уединении, убиваю в деревне. Перед концом зимы это чувство тоски одиночества и просто скуки увеличилось до такой степени, что я не выходила из комнаты, не открывала фортепьяно и не брала книги в руки. Когда Катя уговаривала меня заняться тем или другим, я отвечала: не хочется, не могу, а в душе мне говорилось: зачем? Зачем что-нибудь делать, когда так даром пропадает мое лучшее время? Зачем? А на "зачем" не было другого ответа, как слезы.

Мне говорили, что я похудела и подурнела в это время, но это даже не занимало меня. Зачем? для кого? Мне казалось, что вся моя жизнь так и должна пройти в этой одинокой глуши и беспомощной тоске, из которой я сама, одна, не имела силы и даже желанья выйти. Катя под конец зимы стала бояться за меня и решилась во что бы то ни стало везти меня за границу. Но для этого нужны были деньги, а мы почти не знали, что у нас осталось после матери, и с каждым днем ждали опекуна, который должен был приехать и разобрать наши дела.

В марте приехал опекун.

Ну слава богу! - сказала мне раз Катя, когда я как тень, без дела, без мысли, без желаний, ходила из угла в угол, - Сергей Михайлыч приехал, присылал спросить о нас и хотел быть к обеду. Ты встряхнись, моя Машечка, - прибавила она, - а то что он о тебе подумает? Он так вас любил всех.

Сергей Михайлыч был близкий сосед наш и друг покойного отца, хотя и гораздо моложе его. Кроме того, что его приезд изменял наши планы и давал возможность уехать из деревни, я с детства привыкла любить и уважать его, и Катя, советуя мне встряхнуться, угадала, что изо всех знакомых мне бы больнее всего было перед Сергеем Михайлычем показаться в невыгодном свете. Кроме того, что я, как и все в доме, начиная от Кати и Сони, его крестницы, до последнего кучера, любили его по привычке, он для меня имел особое значение по одному слову, сказанному при мне мамашей. Она сказала, что такого мужа желала бы для меня. Тогда мне это показалось удивительно и даже неприятно; герой мой был совсем другой. Герой мой был тонкий, сухощавый, бледный и печальный. Сергей же Михайлыч был человек уже немолодой, высокий, плотный и, как мне казалось, всегда веселый; но, несмотря на то, эти слова мамаши запали мне в воображение, и еще шесть лет тому назад, когда мне было одиннадцать лет и он говорил мне ты, играл со мной и прозвал меня девочка-фиялка, я не без страха иногда спрашивала себя, что я буду делать, ежели он вдруг захочет жениться на мне?

Перед обедом, к которому Катя прибавила пирожное, крем и соус из шпината, Сергей Михайлыч приехал. Я видела в окно, как он подъезжал к дому в маленьких санках, но, как только он заехал за угол, я поспешила в гостиную и хотела притвориться, что совсем не ожидала его. Но, заслышав в передней стук ног, его громкий голос и шаги Кати, я не утерпела и сама пошла ему навстречу. Он, держа Катю за руку, громко говорил и улыбался. Увидев меня, он остановился и несколько времени смотрел на меня, не кланяясь. Мне стало неловко, и я почувствовала, что покраснела.

Ах! неужели это вы! - сказал он с своею решительною и простою манерой, разводя руками и подводя ко мне. - Можно ли так перемениться! как вы выросли! Вот-те и фиялка! Вы целый розан стали.

Он взял своею большою рукой меня за руку и пожал так крепко, честно, только что не больно. Я думала, что он поцелует мою руку, и нагнулась было к нему, но он еще раз пожал мне руку и прямо в глаза посмотрел своим твердым и веселым взглядом.

Я шесть лет не видала его. Он много переменился; постарел, почернел и оброс бакенбардами, что очень не шло к нему; но те же были простые приемы, открытое, честное, с крупными чертами лицо, умные блестящие глаза и ласковая, как будто детская улыбка.

Через пять минут он перестал быть гостем, а сделался своим человеком для всех нас, даже для людей, которые, видно было по их услужливости, особенно радовались его приезду.

Он вел себя совсем не так, как соседи, приезжавшие после кончины матушки и считавшие нужным молчать и плакать, сидя у нас; он, напротив, был разговорчив, весел и ни слова не говорил о матушке, так что сначала это равнодушие мне показалось странно и даже неприлично со стороны такого близкого человека. Но потом я поняла, что это было не равнодушие, а искренность, и была благодарна за нее.

Вечером Катя села разливать чай на старое место в гостиной, как это бывало при мамаше; мы с Соней сели около нее; старый Григорий принес ему еще бывшую папашину отыскавшуюся трубку, и он, как и в старину, стал ходить взад и вперед по комнате.

Сколько страшных перемен в этом доме, как подумаешь! - сказал он, останавливаясь.

Да, - сказала Катя со вздохом и, прикрыв самовар крышечкой, посмотрела на него, уж готовая расплакаться.

Вы, я думаю, помните вашего отца? - обратился он ко мне.

Мало, - отвечала я,

А как бы вам теперь хорошо было бы с ним! - проговорил он, тихо и задумчиво глядя на мою голову выше моих глаз. - Я очень любил вашего отца! прибавил он еще тише, и мне показалось, что глаза его стали блестящее.

А тут ее бог взял! - проговорила Катя и тотчас же положила салфетку на чайник, достала платок и заплакала.

Да, страшные перемены в этом доме, - повторил он, отвернувшись. - Соня, покажи игрушки, - прибавил он через несколько времени и вышел в залу. Полными слез глазами я посмотрела на Катю, когда он вышел.

Дни, недели, два месяца уединенной деревенской жизни прошли незаметно, как казалось тогда; а между тем на целую жизнь достало бы чувств, волнений и счастия этих двух месяцев. Мои и его мечты о том, как устроится наша деревенская жизнь, сбылись совершенно не так, как мы ожидали. Но жизнь наша была не хуже наших мечтаний. Не было этого строгого труда, исполнения долга самопожертвования и жизни для другого, что я воображала себе, когда была невестой; было, напротив, одно себялюбивое чувство любви друг к другу, желание быть любимым, беспричинное постоянное веселье и забвение всего на свете. Правда, он иногда уходил заниматься чем-то в своем кабинете, иногда по делам ездил в город и ходил по хозяйству; но я видела, какого труда ему стоило отрываться от меня. И сам он потом признавался, как все на свете, где меня не было, казалось ему таким вздором, что он не мог понять, как можно заниматься им. Для меня было то же самое. Я читала, занималась и музыкой, и мамашей, и школой; но все это только потому, что каждое из этих занятий было связано с ним и заслуживало его одобрение; но как только мысль о нем не примешивалась к какому-нибудь делу, руки опускались у меня, и мне так забавно казалось подумать, что есть на свете что-нибудь, кроме его. Может быть, это было нехорошее, себялюбивое чувство; но чувство это давало мне счастие и высоко поднимало меня над всем миром. Только он один существовал для меня на свете, а его я считала самым прекрасным, непогрешимым человеком в мире; поэтому я и не могла жить ни для чего другого, как для него, как для того, чтобы быть в его глазах тем, чем он считал меня. А он считал меня первою и прекраснейшею женщиной в мире, одаренною всеми возможными добродетелями; и я старалась быть этою женщиной в глазах первого и лучшего человека во всем мире.

Один раз он вошел ко мне в комнату в то время, как я молилась богу. Я оглянулась на него и продолжала молиться. Он сел у стола, чтобы не мешать мне, и раскрыл книгу. Но мне показалось, что он смотрит на меня и я оглянулась. Он улыбнулся, я рассмеялась и не могла молиться.

— А ты молился уже? — спросила я.

— Да. Да ты продолжай, я уйду.

— Да ты молишься, надеюсь?

Он, не отвечая, хотел уйти, но я остановила его.

— Душа моя, пожалуйста, для меня, прочти со мною молитвы.

Он стал рядом со мною и, неловко опустив руки, с серьезным лицом, запинаясь, стал читать. Изредка он оборачивался ко мне, искал одобрения и помощи на моем лице.

Когда он кончил, я засмеялась и обняла его.

— Все ты, все ты! Точно мне опять десять лет становится,— сказал он, краснея и целуя мои руки.

Наш дом был один из старых деревенских домов, в которых, уважая и любя одно другое, прожило несколько родственных поколений. Ото всего пахло хорошими, честными семейными воспоминаниями, которые вдруг, как только я вошла в этот дом, сделались как будто и моими воспоминаниями. Убранство и порядок дома велись Татьяною Семеновной по-старинному. Нельзя сказать, чтобы все было изящно и красиво; но от прислуги до мебели и кушаньев всего было много, все было опрятно, прочно, аккуратно и внушало уважение. В гостиной симметрично стояла мебель, висели портреты и на полу расстилались домашние ковры и полосушки. В диванной находились старый рояль, шифоньерки двух различных фасонов, диваны и столики с латунью и инкрустациями. В моем кабинете, убранном старанием Татьяны Семеновны, стояла самая лучшая мебель различных веков и фасонов и, между прочим, старое трюмо, на которое я сначала никак не могла смотреть без застенчивости, но которое впоследствии, как старый друг, сделалось мне дорого. Татьяны Семеновны не слышно было, но все в доме шло как заведенные часы, хотя людей было много лишних. Но все эти люди, носившие мягкие без каблуков сапоги (Татьяна Семеновна считала скрип подошв и топот каблуков самою неприятною вещью на свете), все эти люди казались горды своим званием, трепетали перед старою барыней, на нас с мужем смотрели с покровительственною лаской и, казалось, с особенным удовольствием делали свое дело. Каждую субботу регулярно в доме мылись полы и выбивались ковры, каждое первое число служились молебны с водосвятием, каждое тезоименитство Татьяны Семеновны, ее сына (и мое — в первый раз в эту осень) задавались пиры на весь околоток. И все это неизменно делалось еще с тех пор, как помнила себя Татьяна Семеновна. Муж не вмешивался в домоводство и только занимался полевым хозяйством и крестьянами, и занимался много. Он вставал даже и зимою очень рано, так что, проснувшись, я уже не заставала его. Он возвращался обыкновенно к чаю, который мы пили одни, и почти всегда в эту пору, после хлопот и неприятностей по хозяйству, находился в том особенном веселом расположении духа, которое мы называли диким восторгом. Часто я требовала, чтоб он рассказал мне, что делал утром, и он рассказывал мне такие вздоры, что мы помирали со смеху; иногда я требовала серьезного рассказа, и он, удерживая улыбку, рассказывал. Я глядела на его глаза, на его движущиеся губы и ничего не понимала, только радовалась, что вижу его и слышу его голос.

— Ну что же я сказал? повтори,— спрашивал он. Но я ничего не могла повторить. Так смешно было, что он мне рассказывает не про себя и про меня, а про что-то другое. Точно не все равно, что бы там ни делалось. Только гораздо после я стала немного понимать и интересоваться его заботами. Татьяна Семеновна не выходила до обеда, пила чай одна и только через послов здоровалась с нами. В нашем особом, сумасбродно счастливом мирке так странно звучал голос из ее другого, степенного, порядочного уголка, что часто я не выдерживала и только хохотала в ответ горничной, которая, сложив руку на руку, мерно докладывала, что Татьяна Семеновна приказали узнать, как почивали после вчерашнего гулянья, а про себя приказали доложить, что у них всю ночь бочок болел и глупая собака на деревне лаяла, мешала почивать. «А еще приказали спросить, как понравилось нынешнее печенье, и просили заметить, что не Тарас нынче пек, а для пробы, в первый раз, Николаша, и очень, дескать, недурно, крендельки особенно, а сухари пережарил». До обеда мы были мало вместе. Я играла, читала одна, он писал, уходил еще; но к обеду, в четыре часа мы сходились в гостиной, мамаша выплывала из своей комнаты, и являлись бедные дворянки, странницы, которых всегда человека два-три жило в доме. Регулярно каждый день муж, по старой привычке, подавал к обеду руку матери; но она требовала, чтоб он подавал мне другую, и регулярно каждый день мы теснились и путались в дверях. За обедом председательствовала матушка же, и разговор велся прилично-рассудительный и несколько торжественный. Наши простые слова с мужем приятно разрушали торжественность этих обеденных заседаний. Между сыном и матерью иногда завязывались споры и насмешки друг над другом; я особенно любила эти споры и насмешки, потому что в них-то сильнее всего выражалась нежная и твердая любовь, которая связывала их. После обеда maman садилась в гостиную на большое кресло и растирала табак или разрезывала листы новополученных книг, а мы читали вслух или уходили в диванную к клавикордам. Мы много вместе читали это время, но музыка была нашим любимейшим и лучшим наслаждением, всякий раз вызывая новые струны в наших сердцах и как будто снова открывая нам друг друга. Когда я играла его любимые вещи, он садился на дальний диван, где мне почти не видно было его, и из стыдливости чувства старался скрывать впечатление, которое производила на него музыка; но часто, когда он не ожидал этого, я вставала от фортепьян, подходила к нему и старалась застать на его лице следы волнения, неестественный блеск и влажность в глазах, которые он напрасно старался скрыть от меня. Мамаше часто хотелось посмотреть на нас в диванной, но, верно, она боялась стеснить нас, и иногда, будто не глядя на нас, она проходила через диванную с мнимосерьезным и равнодушным лицом; но я знала, что ей незачем было ходить к себе и так скоро возвращаться. Вечерний чай разливала я в большой гостиной, и опять все домашние собирались к столу. Это торжественное заседание при зерцале самовара и раздача стаканов и чашек долгое время смущали меня. Мне все казалось, что я недостойна еще этой чести, слишком молода и легкомысленна, чтобы повертывать кран такого большого самовара, чтобы ставить стакан на поднос Никите и приговаривать: «Петру Ивановичу, Марье Миничне»,— спрашивать: «Сладко ли?» — оставлять куски сахара няне и заслуженным людям. «Славно, славно,— часто приговаривал муж,— точно большая»,— и это еще больше смущало меня.

После чая maman раскладывала пасьянс или слушала гаданье Марьи Миничны; потом целовала и крестила нас обоих, и мы уходили к себе. Большею частию, однако, мы просиживали вдвоем за полночь, и это было самое лучшее я приятное время. Он рассказывал мне про свое прошедшее, мы делали планы, философствовали иногда и старались говорить всё потихоньку, чтобы нас не услыхали наверху и не донесли бы Татьяне Семеновне, которая требовала, чтобы мы ложились рано. Иногда мы, проголодавшись, потихоньку шли в буфет, доставали холодный ужин через протекцию Никиты и съедали его при одной свече в моем кабинете. Мы жили с ним точно чужие в этом большом старом доме, в котором над всем стоял строгий дух старины и Татьяны Семеновны. Не только она, но люди, старые девушки, мебель, картины внушали мне уважение, некоторый страх и сознание того, что мы с ним здесь немножко не на своем месте и что нам надо жить здесь очень осторожно и внимательно. Как я вспоминаю теперь, то вижу, что многое — и этот связывающий неизменный порядок, и эта бездна праздных и любопытных людей в нашем доме — было неудобно и тяжело; но тогда самая эта стесненность еще более оживляла нашу любовь. Не только я, но и он не показывал вида, что ему что-нибудь не нравится. Напротив, он даже как будто прятался сам от того, что было дурно. Маменькин лакей, Дмитрий Сидоров, большой охотник до трубки, регулярно каждый день после обеда, когда мы бывали в диванной, ходил в мужнин кабинет брать его табак из ящика; и надо было видеть, с каким веселым страхом Сергей Михайлыч на цыпочках подходил ко мне и, грозя пальцем и подмигивая, показывал на Дмитрия Сидоровича, который никак не предполагал, что его видят. И когда Дмитрий Сидоров уходил, не заметив нас, от радости, что все кончилось благополучно, как и при всяком другом случае, муж говорил, что я прелесть, и целовал меня. Иногда это спокойствие, всепрощение и как будто равнодушие ко всему не нравилось мне,— я не замечала того, что во мне было то же самое, и считала это слабостью. «Точно ребенок, который не смеет показать свою волю!»— думала я.

— Ах, мой друг,— отвечал он мне, когда я раз сказала ему, что меня удивляет его слабость,— разве можно быть чем-нибудь недовольну, когда так счастлив, как я? Легче самому уступать, чем гнуть других, в этом я давно убедился; и нет того положения, в котором бы нельзя было быть счастливым. А нам так хорошо! Я не могу сердиться; для меня теперь нет дурного, есть только жалкое и забавное. А главное — le mieux est l’ennemi du bien (Лучшее — враг хорошего, франц.). Поверишь ли, когда я слышу колокольчик, письмо получаю, просто когда проснусь — мне страшно становится. Страшно, что жить надо, что изменится что-нибудь; а лучше теперешнего быть не может.

Я верила, но не понимала его. Мне было хорошо, но казалось, что все это так, а не иначе должно быть и всегда со всеми бывает, а что есть там, где-то, еще другое, хотя не большее, но другое счастие.

Так прошло два месяца, пришла зима с своими холодами и метелями, и я, несмотря на то, что он был со мной, начинала чувствовать себя одинокою, начинала чувствовать, что жизнь повторяется, а нет ни во мне, ни в нем ничего нового, а что, напротив, мы как будто возвращаемся к старому. Он начал заниматься делами без меня больше, чем прежде, и опять мне стало казаться, что есть у него в душе какой-то особый мир, в который он не хочет впускать меня. Его всегдашнее спокойствие раздражало меня. Я любила его не меньше, чем прежде, и не меньше, чем прежде, была счастлива его любовью; но любовь моя остановилась и не росла больше, а кроме любви, какое-то новое беспокойное чувство начинало закрадываться в мою душу. Мне мало было любить после того, как я испытала счастье полюбить его. Мне хотелось движения, а не спокойного течения жизни. Мне хотелось волнений, опасностей и самопожертвования для чувства. Во мне был избыток силы, не находивший места в нашей тихой жизни. На меня находили порывы тоски, которую я, как что-то дурное, старалась скрывать от него, и порывы неистовой нежности и веселости, пугавшие его. Он еще прежде меня заметил мое состояние и предложил ехать в город; но я просила его не ездить и не изменять нашего образа жизни, не нарушать нашего счастия. И точно, я была счастлива; но меня мучило то, что счастие это не стоило мне никакого труда, никакой жертвы, когда силы труда и жертвы томили меня. Я любила его и видела, что я все для него; но мне хотелось, чтобы видели все нашу любовь, чтобы мешали мне любить, и я все-таки любила бы его. Мой ум и даже чувство были заняты, но было другое чувство — молодости, потребности движения, де находившее удовлетворения в нашей тихой жизни. Зачем он мне сказал, что мы можем ехать в город, когда только я захочу этого? Не скажи он мне этого, может быть, я поняла бы, что томившее меня чувство есть вредный вздор, вина моя, что та жертва, которую я искала, была тут, передо мной, в подавлении этого чувства. Мысль, что я могу спастись от тоски, только переехав в город, невольно приходила мне в голову; и вместе с тем оторвать его от всего, что он любил, для себя — мне было совестно и жалко. А время уходило, снег заносил больше и больше стены дома, и мы всё были одни и одни, и всё те же были мы друг перед другом; а там где-то, в блеске, в шуме, волновались, страдали и радовались толпы людей, не думая о нас и о нашем уходившем существовании. Хуже всего для меня было то, что я чувствовала, как с каждым днем привычки жизни заковывали нашу жизнь в одну определенную форму, как чувство наше становилось не свободно, а подчинялось ровному, бесстрастному течению времени. Утром мы бывали веселы, в обед почтительны, вечером нежны. «Добро!.. — говорила я себе.— Это хорошо делать добро и жить честно, как он говорит; но это мы успеем еще, а есть что-то, на что у меня только теперь есть силы». Мне не того нужно было, мне нужна была борьба; мне нужно было, чтобы чувство руководило нами в жизни, а не жизнь руководила чувством. Мне хотелось подойти с ним вместе к пропасти и сказать: вот шаг, я брошусь туда, вот движение, и я погибла,— и чтоб он, бледнея на краю пропасти, взял меня в свои сильные руки, подержал бы над ней, так что у меня бы в сердце захолонуло, и унес бы куда хочет.

Это состояние подействовало даже на мое здоровье, и нервы начинали у меня расстраиваться. Одно утро мне было хуже обыкновенного; он вернулся из конторы не в духе, что редко бывало с ним. Я тотчас заметила это и спросила: что с ним? Но он не хотел сказать мне, говоря, что не стоит того. Как я после узнала, исправник призывал наших мужиков и, по нерасположению к мужу, требовал от них незаконного и угрожал им. Муж не мог еще переварить всего этого так, чтобы все было только смешно и жалко, был раздражен и оттого не хотел говорить со мною. Но мне показалось, что он не хотел говорить со мною оттого, что считал меня ребенком, который не может понять того, что его занимает. Я отвернулась от него замолчала и велела попросить к чаю Марью Миничну которая гостила у нас. После чаю, который я кончила особенно скоро, я увела Марью Миничну в диванную и стала громко говорить с нею о каком-то вздоре, который для меня был вовсе не занимателен. Он ходил по комнате, изредка взглядывая на нас. Эти взгляды почему-то теперь так действовали на меня, что мне все больше и больше хотелось говорить и даже смеяться; мне казалось смешно все, что я сама говорила, и все, что говорила Марья Минична. Ничего не сказав мне, он ушел совсем в свой кабинет и затворил за собою дверь. Как только его не слышно стало, вся моя веселость вдруг исчезла, так что Марья Минична удивилась и стала спрашивать, что со мною. Я, не отвечая ей, села на диван, и мне захотелось плакать. «И что он это передумывает? — думала я. — Какой-нибудь вздор, который ему кажется важен, а попробуй сказать мне, я покажу ему, что все пустяки. Нет, ему нужно думать, что я не пойму, нужно унижать меня своим величавым спокойствием и всегда быть правым со мною. Зато и я права, когда мне скучно, пусто, когда я хочу жить, двигаться,— думала я,— а не стоять на одном месте и чувствовать, как время идет через меня. Я хочу идти вперед и с каждым днем, с каждым часом хочу нового, а он хочет остановиться и меня остановить с собой. А как бы ему легко было! Для этого не нужно ему везти меня в город, для этого нужно только быть таким, как я, не ломать себя, не удерживаться, а жить просто. Это самое он советует мне, а сам он не прост. Вот что!»

Я чувствовала, что слезы подступают мне к сердцу и что я раздражена на него, Я испугалась этого раздражения и пошла к нему. Он сидел в кабинете и писал. Услышав мои шаги, он оглянулся на мгновение равнодушно, спокойно и продолжал писать. Этот взгляд мне не понравился; вместо того чтобы подойти к нему, я стала к столу, у которого он писал, и, раскрыв книгу, стала смотреть в нее. Он еще раз оторвался и поглядел на меня.

— Маша! ты не в духе? — сказал он.

Я ответила холодным взглядом, который говорил: «Нечего спрашивать! что за любезности?» Он покачал головой и робко, нежно улыбнулся, но в первый раз еще моя улыбка не ответила на его улыбку.

— Что у тебя было нынче? — спросила я,— отчего ты не сказал мне?

— Пустяки! маленькая неприятность,— отвечал он. — Однако теперь я могу рассказать тебе. Два мужика отправились в город...

Мне было досадно, что опять у него в душе все ясно и покойно, когда во мне была досада и чувство, похожее на раскаяние.

— Маша! Что с тобой? — сказал он. — Речь не о том, я ли прав или ты права, а совсем о другом: что у тебя против меня? Не вдруг говори, подумай и скажи мне все, что ты думаешь. Ты недовольна мной, и ты, верно, права, но дай мне понять, в чем я виноват.

Но как я могла сказать ему мою душу? То, что он так сразу понял меня, что опять я была ребенок перед ним, что ничего я не могла сделать, чего бы он не понимал и не предвидел, еще больше взволновало меня.

— Ничего я не имею против тебя,— сказала я. — Просто мне скучно и хочется, чтобы не было скучно. Но ты говоришь, что так надо, и опять ты прав!

Я сказала это и взглянула на него. Я достигла своей цели, спокойствие его исчезло, испуг и боль были на его лице.

— Маша,— заговорил он тихим, взволнованным голосом. — Это не шутки то, что мы делаем теперь. Теперь решается наша судьба. Я прошу тебя ничего не отвечать мне и выслушать. За что ты хочешь мучить меня?

В этот вечер я долго играла ему, а он ходил по комнате и шептал что-то. Он имел привычку шептать, и я часто спрашивала у него, что он шепчет, и он всегда, подумав, отвечал мне именно то, что он шептал: большею частью стихи и иногда ужасный вздор, но такой вздор, по которому я знала настроение его души.

— Что ты нынче шепчешь? — спросила я.

Он остановился, подумал и, улыбнувшись, отвечал два стиха Лермонтова:

А он, безумный, просит бури,

Как будто в бурях есть покой!

«Нет, он больше, чем человек; он все знает! — подумала я,— как не любить его!»

Я встала, взяла его за руку и вместе с ним начала ходить, стараясь попадать ногу в ногу.

— Да? — спросил он, улыбаясь, глядя на меня.

— Да,— сказала я шепотом; и какое-то веселое расположение духа охватило нас обоих, глаза наши смеялись, и мы шаги делали все больше и больше, и все больше и больше становились на цыпочки. И тем же шагом, к великому негодованию Григория и удивлению мамаши, которая раскладывала пасьянс в гостиной, отправились через все комнаты в столовую, а там остановились, посмотрели друг на друга и расхохотались.

Через две недели, перед праздником, мы были в Петербурге.

Люси Рэдкомб

Семейное счастье

Вивьен отложила в сторону книгу и прикрыла глаза. Легкий ветерок играл прядкой ее темных волос, выбившейся из прически, теплые солнечные лучи ласкали кожу. Сладкий аромат шиповника смешивался с запахом цветущей липы, но Вив, как ни пыталась, не могла отделаться от запаха гари… и, стоило ей только прикрыть ресницы, как страшная картина вновь и вновь всплывала перед ее глазами.

Мама, мама! - Маленький Джефферсон Уильям Хартли стучал ладошкой по ее колену. - Там такой жук… страшный-престрашный…

Не бойся, милый, он не сделает тебе ничего плохого. - Вивьен погладила сына по белокурой головке. - Беги, играй. Твой папа скоро заедет за нами.

Четыре года назад на месте этого сквера стоял старый дом, где прошло ее детство. Здесь она и Джефф впервые были близки…

Теперь, когда о доме остались только воспоминания, Вивьен часто приходила сюда, чтобы посидеть, размышляя о прожитой жизни.

А мы обязательно должны… Ну, ты понимаешь?

Вивьен с жалостью взглянула на испуганное лицо юноши, который в этот момент скорее напоминал жертву, обреченную на заклание, чем пылкого влюбленного.

Целоваться? Конечно нет, - твердо заявила она, и тень мимолетной улыбки коснулась ее губ в ответ на вырвавшийся у него вздох облегчения.

Крис тяжело откинулся на спинку кожаного дивана, расправив худые плечи.

Я ничего не имею против тебя, - хмурясь, добавил он, украдкой глянув на Вивьен.

Не беспокойся, я переживу, - серьезно ответила она, хотя веселые искорки вспыхнули в ее широко открытых темно-карих глазах.

Пожалуй, Дику не откажешь в силе убеждения, подумала Вивьен, досадуя, что поддалась уговорам брата и вот теперь вынуждена сидеть здесь, на этом шикарном кожаном диване, рядом с испуганным парнишкой, чувствуя себя законченной кретинкой.

В роскошном доме родителей Кристиана Роуса Вивьен приходилось постоянно преодолевать благоговейный трепет. Она и не знала, что Дик дружит с сынком таких богатеев! Все в этом потрясающем доме говорило о хорошем вкусе и очень больших деньгах.

Черное шелковое платье ей пришлось специально для такого случая взять напрокат. Она еще ни разу в жизни не надевала на себя ничего подобного, и не только потому, что не могла позволить себе подобную роскошь. Просто Вив привыкла покупать одежду с учетом целесообразности и удобства, а не для того, чтобы пустить пыль в глаза. Она постоянно ходила в джинсах, и в ее гардеробе имелась только одна юбка, которую она надевала на свадьбы подруг, похороны родственников и встречи с управляющим банком.

Сейчас ей казалось, что в этом умопомрачительном наряде она выглядит нелепо. Да и бедняжка Крис, похоже, был готов бежать от нее куда глаза глядят.

Потерпи, уже немного осталось, - пообещала Вивьен, и тут же вспомнила, что не сверила с Диком часы, когда тот давал ей инструкции.

Она взглянула на Кристиана и постаралась изобразить на своем лице улыбку, полную материнского тепла. Это удалось ей без особого труда, ведь мальчик был почти на пять лет младше, а чувствовала она себя рядом с ним и вовсе старухой.

Твои родители надолго уехали? - поинтересовалась Вив.

Какого черта я позволила втянуть себя в эту историю? - думала она, чувствуя, как от вымученной улыбки у нее уже сводит скулы. Что я буду делать, если Крис упадет в обморок, прежде чем Дик и его приятели заявятся сюда?

Мама собиралась провести в Мексике недельку-другую, - ответил Кристиан, - а папа, наверное, вернется раньше. Он уехал по делам фирмы.

А может, плюнуть на все и смыться, с надеждой взглянула Вив на тяжелую дверь, отделанную мореным дубом. Ей доводилось встречаться с Генри Роусом, отцом Криса. Он выглядел симпатичным, разумным человеком, который вполне способен разобраться с проблемами своего сына без посторонней помощи.

Им везет. Я бы с удовольствием удрала отсюда куда-нибудь, - вздохнула она, проклиная свое мягкосердечие и доверчивость.

Мама не любит уезжать надолго, - заметил Крис.

Еще бы, имея такой дом! - подумала Вивьен не без зависти и тихонько вздохнула. В следующем месяце она сможет позволить себе купить краску для кухни, а вот новый теплый жакет пока подождет…

Не то что дядя Джефф. Куда он только ни ездил! - продолжал юноша.

Дядя Джефф? - вырвалось у Вив, и истолковав этот возглас как проявление заинтересованности, Крис решил развить начатую тему.

По мере того, как он рассказывал о своем кумире, его безжизненные черты постепенно оживали.

Но Вивьен и так уже знала о дяде Джеффе все. С тех пор, как этот человек поселился здесь, опекая племянника, он стал для Криса главной и единственной темой разговоров.

Однако Вив не разделяла чувств Криса по отношению к дяде и считала, что это вовсе не лучший пример для подражания. Жаль, если и так избалованный ребенок, подражая своему кумиру, превратится в молодого инфантильного мужчину, который не вызывает ничего, кроме отвращения.

Джефф был самодовольным молодым человеком с накачанными бицепсами, и Вивьен подозревала, что бесконечные подвиги, о которых он рассказывал племяннику, были слегка преувеличены. Однако такой впечатлительный юноша, как Кристиан, к тому же страдающий комплексом неполноценности, не мог не восторгаться спортивным мужественным дядей.

Дядя Джефф говорит… - Крис внезапно замолчал. - Они идут, - выдохнул он и в ужасе уставился в окно, выходившее на подъездную аллею. - Я вижу их. Что нам делать, Вив?

Во-первых, перестань паниковать, - быстро проговорила девушка, хотя и у нее вдруг противно засосало под ложечкой. - Пожалуй, тебе стоит немного растрепать волосы, - добавила она, критически оглядывая Криса, и тут же, игнорируя указания брата, автоматически потянула вниз шелковый подол короткого платья.

Вот так. - Вивьен нетерпеливо тряхнула головой, и ее черные как смоль локоны взметнулись. - Дай-ка я сама, - бросила она, пряча раздражение, и, потянувшись вперед, взъерошила непослушные светлые пряди юноши. - А теперь обними меня! Нужно сделать так, чтобы со стороны казалось, будто мы целуемся.

Крис неловко заерзал на месте.

Не могу. Я никогда…

Не дрейфь, я покажу тебе, как это делается. - Да мы с тобой просто товарищи по несчастью, мысленно усмехнулась Вивьен.

Ах, вот как, крошка! - раздался вдруг низкий голос, который заставил ее замереть. - Я не думаю, что Крис нуждается в такой наставнице.

Джеффу достаточно было одного беглого взгляда, чтобы понять, что это не школьная подружка племянника, а взрослая женщина, которая хорошо знает, что делает.

Вив неприязненно уставилась на мужчину, вошедшего в комнату. Не нужно было обладать тонкой интуицией, чтобы понять, за кого ее принимают.

Итак, я удостоилась чести познакомиться с легендарным дядей Джеффом, с иронией сказала себе девушка.

Я думал, тебя нет дома, - робко пролепетал Крис.

А он не так уж сильно преувеличивал, описывая своего дядюшку, невольно отметила Вивьен.

Сильные руки грубо схватили ее, стаскивая с дивана, и она невольно уткнулась лицом в мощную грудную клетку.

Джефф, должно быть, только что вышел из душа - вокруг его бедер было обмотано полотенце, а на обнаженных груди и плечах поблескивали капли воды. Вив даже уловила легкий, холодновато-прозрачный аромат дорогого мужского одеколона.

Когда-нибудь ты скажешь мне за это спасибо. - Дядя наградил племянника насмешливым взглядом и снова повернулся к девушке. Она сконфуженно подняла глаза, но на его лице тут же возникло откровенное презрение. - Можешь не притворяться! В отличие от Криса, меня не интересуют девицы, подобные тебе. Судя по тому, что я увидел, ты не слишком преуспела, - добавил он с напряженной полуулыбкой и беззастенчиво окинул критическим взглядом ее стройные ноги в тонких черных чулках.

Похоже, он считает меня шлюхой, подумала Вивьен. Насмешливое высокомерие этого мужчины побуждало ее устроить скандал, но она взяла себя в руки, рассудив, что любой на его месте мог прийти к такому же выводу. Ничего, успокаивала себя девушка, со временем он узнает правду.

Это не то, что вы подумали, мистер Хартли, - спокойно заметила она.

Ты знаешь, кто я? - Голубые глаза Джеффа подозрительно сузились.

Крис много рассказывал о вас, - пояснила Вивьен.

Это похоже на правду, подумал Джефф, и его глаза невольно снова скользнули по соблазнительной фигурке девушки. Что ж, ничего удивительного, что подросток не устоял от искушения поболтать с такой сексуальной красоткой. Я хорошо помню себя и свои ощущения в этом возрасте, и легко могу понять, что он чувствует.

Эта девица была не из тех, что нравились самому Джеффу - он предпочитал маленьких блондинок с большой грудью и тонкой талией, - но он догадывался, что привлекло в ней Кристиана.

Только вот зачем понадобился ей этот юнец?.. - гадал он. Вероятно, ее привлекли деньги его родителей, ведь по всему видно, что она не испытывает к парню эмоционального влечения.

А вот я вовсе не хочу знать твое имя, - усмехнулся он и подумал, что, если Лора, мать Криса, когда-нибудь узнает об этом происшествии, ему не сносить головы.

Его сестра как наседка опекала своего единственного сына, и мужу с трудом удалось убедить ее в том, что можно доверить юношу Джеффу.

Я не собиралась… - горячо начала Вив, но тут же осеклась и сокрушенно покачала головой.

Ни один мужчина еще не смотрел на нее так… Хоть бы он что-нибудь накинул на себя!

Не в состоянии отвести глаз от полуобнаженного мускулистого тела, она почувствовала, что ее все сильнее охватывает какое-то неприятное, тревожное чувство.

Даже несмотря на высоченную платформу ультрамодных туфель, Вив пришлось задрать голову, чтобы посмотреть Джеффу в лицо. На его резко очерченных скулах ходили желваки, холодные голубые глаза неприязненно сверкали из-под тяжелых век, чувственные губы были сжаты в жесткую линию.

Вивьен почувствовала, что еще одно оскорбление, и она влепит ему пощечину, а это было совсем не в ее привычках.

Дядя Джефф! - не выдержал Крис, когда тяжелая рука дяди опустилась на плечо Вив. - Ты не понимаешь…

Тот холодно посмотрел на племянника.

Почему же, Крис, понимаю, и даже очень хорошо. В лучшем случае ты столкнулся с проституткой, которая питает к тебе искреннюю симпатию, но вполне может быть, что эта сучка просто охотится за богатыми юнцами. Любой, кто имеет маломальский опыт, поймет, что девица со смазливым личиком, соблазнительным телом и невинным взглядом на самом деле подбирается к деньгам твоего отца.

Вив была настолько изумлена подобной оценкой своей внешности, что в ответ смогла только что-то жалко пролепетать.

Джефф сделал вид, что не слышит ее.

Когда я вошел, мне показалось, что ты… изменил свои намерения, Крис. Я прав?

Да, но… Она… - начал юноша, бросая на девушку виноватый взгляд.

Ну вот, меня уже обсуждают в моем присутствии, подумала Вивьен, и ее захлестнула волна отвращения к себе.

Так ты не хочешь воспользоваться ее услугами? - продолжил Джефф. - А зря. Это может быть довольно забавно, особенно если ваши чувства взаимны…

И тут Вив с удивлением заметила, что в его глазах промелькнуло что-то человечное. Может, это было воспоминание о собственной юности?

Да нет, сказала она себе, этот тип не склонен к сентиментальности и не может испытывать ностальгии по первой любви.

На ее счастье, в этот момент в комнату вошли Дик и его приятели.

Вив умоляюще взглянула на младшего брата. Тот мгновенно оценил ситуацию и, скрыв разочарование по поводу провала тщательно продуманного плана, тут же внес в него необходимые коррективы.

Убирайтесь, вы все! - бросил Дик приятелям. Он даже не оглянулся, чтобы убедиться, что они ушли, и Вив поймала себя на том, что завидует способности брата быть лидером в любой компании. - Что здесь происходит? - обратился он к Крису.

Джефф недоуменно посмотрел на гостя.

Ты имеешь какое-то отношение к этой истории?

Все в порядке, Вив? - повернулся Дик к сестре, не реагируя на заданный вопрос.

Он чувствовал, что она воспринимает все слишком серьезно, и пожалел, что обратился к ней за помощью.

Сам видишь! - истерически выкрикнула она.

Ты знаешь эту девушку? - Джефф Хартли перевел подозрительный взгляд с Дика на Вивьен.

Конечно. Это моя сестра.

И часто ты заставляешь своего младшего брата сводничать, крошка?

Вот это да! - обомлела Вивьен. Она твердо верила, что Дик спасет ее из этой дурацкой ситуации, и никак не ожидала такой трактовки его роли. Подняв глаза, из которых уже готовы были хлынуть слезы, она натолкнулась на презрительный взгляд голубых глаз Джеффа.

Пусть думает, что хочет!

Вивьен, спотыкаясь, опрометью бросилась вон. Гнев и обида душили ее, но она не могла допустить, чтобы это чудовище увидело ее слезы.

Дверь, в которую она стучала почти пять минут, наконец отворилась.

Лицо Тоби вытянулось, а рот приоткрылся от удивления.

Скажешь хоть слово - пеняй на себя, - сердито бросила Вив. - Я забыла ключи.

О! У тебя новый прикид? - Он окинул ее наряд скептическим взглядом.

Это тебя не касается. - Вивьен гордо вскинула голову и стала пониматься по лестнице, пытаясь игнорировать громкий смех, раздавшийся ей вслед. - Перестань ржать! У меня был ужасный день! - бросила она через плечо.

Нужно срочно поменять ковер, подумала девушка, глядя себе под ноги.

Их с Диком родители умерли пять лет назад, и Вив понимала, что в этой ситуации самым разумным было бы выставить старое обветшалое здание на торги. Но как она могла лишить тринадцатилетнего брата дома, в котором он вырос, да еще в тот момент, когда боль потери была так остра?.. К тому же Дику тогда пришлось бы менять школу, а ей влезть в долги, чтобы купить новое жилье. И Вив дала себе слово, что, как бы ей ни было трудно, Дик не должен пострадать!

Для очистки совести она все же посоветовалась с адвокатами, которые, разумеется, ратовали за продажу: «У вас не хватит никаких сил и средств, чтобы поддерживать дом в приличном состоянии!» - твердили они. Вивьен внимательно выслушала их и сказала, что оставит дом за собой. Они только с усмешкой покачали головами: ну, что взять с несмышленой девчонки!

Приятно сознавать, что такие ученые мужи ошиблись, подумала девушка с удовольствием. Уже в течение пяти лет здесь жил Тоби, который стал почти членом семьи, да и с другими постояльцами, которые снимали две свободные комнаты, им с Диком повезло. В результате жизнь в «ужасном викторианском монстре», как Вивьен всегда называла этот дом, оказалась не такой уж страшной!

Иногда она спрашивала Тоби, почему он не переезжает в более комфортабельное жилище, но тот только отшучивался… На самом деле оба понимали, что он просто привык к этому дому. Когда Тоби снял у Вив комнату, ей не было и девятнадцати, и, разумеется, нашлось немало злых языков, перемалывавших им косточки, но время шло, и постепенно дурацкие сплетни угасли сами собой.

На поддержание дома в приличном состоянии уходило почти все, что зарабатывала Вивьен, но, соблюдая жесткий режим экономии, ей до сих пор как-то удавалось выкручиваться. Кроме того, Дик недавно победил на престижной школьной олимпиаде, что гарантировало ему бесплатное обучение в университете в течение трех лет.

Потрать их лучше на себя, Вив, - возразил он, когда она заявила, что деньги, отложенные на его обучение, теперь можно использовать для ремонта крыши. - Тебе пора заняться собой!

Именно тогда он и предложил тот безумный план, на который ее угораздило согласиться…

И вот теперь Вивьен стояла перед зеркалом, стоявшим на старинном туалетном столике красного дерева, и с отвращением глядя на свое отражение. Она схватила салфетку и резким движением стерла яркую помаду с губ.

Как можно было поддаться на уговоры Дика!

Его тщательно разработанный план рухнул с позором.

Вивьен не смогла устоять, когда брат привел свою подружку и та вывалила на стол содержимое своей косметички. Она еще некоторое время слабо возражала, утверждая, что ее мало волнует макияж, но потом сдалась.

Если бы ты вовремя остановилась, кляла себя девушка, стаскивая роскошное платье, то тебе не пришлось бы сегодня терпеть такое унижение.

Она кипела от злости, натягивая потрепанные джинсы.

Этот чертов Джефф Хартли… Неудивительно, что бедняга Крис не доверял дядюшке и не делился с ним своими личными проблемами.

Воспоминание о ледяном взгляде голубых глаз снова заставило Вив испытать чувство вины.

А в чем я, собственно, виновата? - попыталась образумить себя она. Если бы легендарный мистер Хартли не был так занят самолюбованием, он, возможно, заметил бы, что с его племянником не все в порядке. А ты легко могла бы поставить на место этого зарвавшегося типа…

Нужные слова, к немалому сожалению Вив, только сейчас пришли ей в голову, но она решила, что еще не поздно постоять за себя.

Тоби оторвал взгляд от кастрюли и поставил банку со специями на полку.

Ф-у-у… Весь дом провонял твоим соусом, - поморщилась Вив, входя в кухню.

Что значит «провонял»? - возмущенно откликнулся тот, помешивая варево. - Как ты можешь говорить так о тонком букете ароматов, который мне удалось составить?!

А мне этот запах не нравится! - буркнула девушка и, резким движением выдвинув один из стульев, уселась к столу.

Чем именно?

Я же вижу, что тебе плохо, - мягко заметил он. - Расскажи мне все, может, и полегчает…

Вивьен слегка пожала плечами и, опершись локтями о тяжелый дубовый стол, закрыла лицо ладонями.

Я никогда не испытывала такого унижения! - Казалось, она с трудом подбирает нужные слова. - Во всем виноват Дик.

Что же произошло?

Вив рассказала старому верному другу все и осторожно подняла глаза, опасаясь увидеть в его глазах насмешку. Но лицо Тоби было серьезно.

Ты думаешь, я поступила глупо? - спросила она, не дождавшись его реакции.

Я думаю, - ответил он, - что это был классический пример дурацких совпадений.

Могла ли я отказать Дику? - вздохнула Вив. - Бедняжка Крис прошел через настоящий ад! Ему проходу не давали в школе, а он такой впечатлительный мальчик…

Она с состраданием вспомнила бледное, испуганное лицо юноши.

Так вы с Диком решили, что если в доме Криса появится девушка и об этом станет известно его приятелям, то сплетням о том, что он голубой, придет конец? - уточнил Тоби. Вивьен кивнула, и он внимательно посмотрел на нее. - А ты-то сама уверена, что это не так?

Абсолютно! - горячо воскликнула она. - Бедный мальчик просто ужасно стесняется. Оказавшись со мной наедине, он впал в полное оцепенение. Ты же сам знаешь, что не все юноши в семнадцать лет такие шустрые, как Дик, и умеют общаться с представительницами противоположного пола.

Да уж, подумала она, мой братец не может пожаловаться на робость, и это доставляет мне немало хлопот.

А Дик должен был привести с собой пару приятелей, - продолжал Тоби, - которые, увидев Криса в обществе женщины, развеяли бы слухи о его нетрадиционной сексуальной ориентации? - Он задумчиво покачал головой. - Что ж, план вовсе не плох. Но в этой ситуации вам нужна была именно зрелая женщина, ведь тогда Крис моментально обрел бы славу дамского угодника? Я правильно понял?