ПАТРИК ЗЮСКИНД

ПАРФЮМЕР. ИСТОРИЯ ОДНОГО УБИЙЦЫ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В восемнадцатом столетии во Франции жил человек, принадлежавший к самым
гениальным и самым отвратительным фигурам этой эпохи, столь богатой гениальными
и отвратительными фигурами. О нем и пойдет речь. Его звали Жан-Батист Гренуй, и
если это имя, в отличие от других гениальных чудовищ вроде де Сада, Сен-Жюста,
Фуше, Банапарта и т.д., ныне предано забвению, то отнюдь не потому, что Гренуй
уступал знаменитым исчадиям тьмы в высокомерии, презрении к людям, аморальности,
короче, в безбожии, но потому, что его гениальность и его феноменальное
тщеславие ограничивалось сферой, не оставляющей следов в истории, – летучим
царством запахов.

В городах того времени стояла вонь, почти невообразимая для нас,
современных людей. Улицы воняли навозом, дворы воняли мочой, лестницы воняли
гнилым деревом и крысиным пометом, кухни – скверным углем и бараньим салом;
непроветренные гостиные воняли слежавшейся пылью, спальни – грязными простынями,
влажными перинами и остросладкими испарениями ночных горшков. Из каминов несло
верой, из дубилен – едкими щелочами, со скотобоен – выпущенной кровью. Люди
воняли потом и нестираным платьем; изо рта у них пахло сгнившими зубами, из
животов – луковым соком, а из тела, когда они старели, начинали пахнуть старым
сыром, и кислым молоком, и болезненными опухолями. Воняли реки, воняли площади,
воняли церкви, воняло под мостами и во дворцах. Воняли крестьяне и священники,
подмастерья и жены мастеров, воняло все дворянское сословие, вонял даже сам
король – он вонял, как хищный зверь, а королева – как старая коза, зимой и
летом. Ибо в восемнадцатом столетии еще не была поставлена преграда разлагающей
активности бактерий, а потому всякая человеческая деятельность, как
созидательная, так и разрушительная, всякое проявление зарождающейся или
погибающей жизни сопровождалось вонью.

И разумеется, в Париже стояла самая большая вонь, ибо Париж был самым
большим городом Франции. А в самом Париже было такое место между улицами О-Фер и
Ферронри под названием Кладбище невинных, где стояла совсем уж адская вонь.
Восемьсот лет подряд сюда доставляли покойников из Отель-Дьё и близлежащих
приходов, восемьсот лет подряд сюда на тачках дюжинами свозили трупы и
вываливали в длинные ямы, восемьсот лет подряд их укладывали слоями, скелетик к
скелетику, в семейные склепы и братские могилы. И лишь позже, накануне
Французской революции, после того как некоторые из могил угрожающе обвалились и
вонь переполненного кладбица побудила жителей предместья не только к протестам,
но и к настоящим бунтам, кладбище было наконец закрыто и разорено, миллионы
костей и черепов сброшены в катакомбы Монмартра, а на этом месте сооружен рынок.
И вот здесь, в самом вонючем месте всего королевства, 17 июля 1738 года был
произведен на свет Жан-Батист Гренуй. Это произошло в один из самых жарких дней
года. Жара как свинец лежала над кладбищем, выдавливая в соседние переулки чад
разложения, пропахший смесью гнилых арбузов и жженого рога. Мать Гренуя, когда
начались схватки, стояла у рыбной лавки на улице О-Фер и чистила белянок,
которых перед этим вынула из ведра. Рыба, якобы только утром выуженная из Сены,
воняла уже так сильно, что ее запах перекрывал запах трупов. Однако мать Гренуя
не воспринимала ни рыбного, ни трупного запаха, так как ее обоняние было в
высшей степени нечувствительно к запахам, а кроме того, у нее болело нутро, и
боль убивала всякую чувствительность к раздражителям извне. Ей хотелось одного –
чтобы эта боль прекратилась и омерзительные роды как можно быстрее остались
позади. Рожала она в пятый раз. Со всеми предыдущими она справилась здесь у
рыбной лавки, все дети родились мертвыми или полумертвыми, ибо кровавая плоть
вылезшая тогда из нее, не намного отличалась от рыбных потрохов, уже лежавших
перед ней, да и жила не намного дольше, и вечером все вместе сгребали лопатой и
увозили на тачке к кладбищу или вниз к реке. Так должно было произойти и
сегодня, и мать Гренуя, которая была еще молодой женщиной (ей как раз
исполнилось двадцать пять), и еще довольно миловидной, и еще сохранила почти все
зубы во рту и еще немного волос на голове, и кроме подагры, и сифилиса, и легких
головокружений ничем серьезным не болела, и еще надеялась жить долго, может
быть, пять или десять лет, и, может быть, даже когда-нибудь выйти замуж и родить
настоящих детей в качестве уважаемой супруги овдовевшего ремесленника…

Мать Гренуя желала от всей души, чтобы все поскорее кончилось. И когда
схавтки усилились, она забралась под свой разделочный стол и родила там, где
рожала уже четыре раза, и отрезала новорожденное создание от пуповины рыбным
ножом. Но потом из-за жары и вони, которую она воспринимала не как таковую, а
только как нечто невыносимое, оглушающее, разящее – как поле лилий или как
тесную комнату, в которой стоит слишком много нарциссов, – она потеряла
сознание, опрокинулась набок, вывалилась из-под стола на середину улицы и
осталась лежать там с ножом в руке.

Крик, суматоха, толпа зевак окружает тело, приводят полицию. Женщина с
ножом в руке все еще лежит на улице, медленно приходя в себя.

Спрашивают, что с ней?

«Ничего».

Что она делает ножом?

«Ничего».

Откуда кровь на ее юбках?

«Рыбная».

Она встает, отбрасывает нож и уходит, чтобы вымыться.

И тут, против ожидания, младенец под разделочным столом начинает орать.
Люди оборачиваются на крик, обнаруживают под роем мух между требухой и
отрезанными рыбными головами новорожденное дитя и вытаскивают его на свет божий.
Полиция отдает ребенка некой кормилице, а мать берут под стражу. И так как она
ничего не отрицает и без лишних слов признает, что собиралась бросить ублюдка
подыхать с голоду, как она, впрочем, проделывала уже четыре раза, ее отдают под
суд, признают виновной в многократном детоубийстве и через несколько недель на
Гревской площади ей отрубают голову.

Ребенок к этому моменту уже трижды поменял кормилицу. Ни одна не
соглашалась держать его у себя дольше нескольких дней. Они говорили, что он
слишком жадный, что сосет за двоих и тем самым лишает молока других грудных
детей, а их, мамок, – средств к существованию: ведь кормить одного-единственного
младенца невыгодно. Офицер полиции, в чьи обязанности входило пристраивать
подкидышей и сирот, некий Лафосс, скоро потерял терпение и решил было отнести
ребенка в приют на улице Сент-Антуан, откуда ежедневно отправляли детей в Руан,
в государственный приемник для подкидышей. Но поскольку транспортировка
осуществлялась пешими носильщиками и детей переносили в лыковых коробах, куда из
соображений экономии сажали сразу четырех младенцев; поскольку из-за этого
чрезвычайно возрастал процент смертности; поскольку носильщики по этой причине
соглашались брать только крещеных младенцев и только с выправленным по форме
путевым листом, на коем в Руане им должны были поставить печать; и поскольку
младенец Гренуй не получил ни крещения, ни имени, каковое можно было бы по всей
форме занести в путевой лист; и поскольку, далее, со стороны полиции было бы
неприлично высадить безымянного младенца у дверей сборного пункта, что было бы
единственным способом избавиться от прочих формальностей, поскольку, стало быть,
возник ряд трудностей бюрократического характера, связанных с эвакуацией
младенца, и поскольку, кроме того, время поджимало, офицер полиции Лафосс
отказался от первоначального решения и дал указание сдать мальчика под расписку
в какое-нибудь церковное учреждение, чтобы там его окрестили и определили его
дальнейшую судьбу. Его сдали в монастырь Сен-Мерри на улице Сен-Мартен.

Он получил при крещении имя Жан-Батист. И так как приор в тот день пребывал
в хорошем настроении и его благотворительные фонды не были до конца исчерпаны,
ребенка не отправили в Руан, но постановили воспитать за счет монастыря. С этой
целью его передали кормилице по имени Жанна Бюсси, проживавшей на улице Сен-
Дени, которой для начала в качестве платы за услуги предложили три франка в
неделю.

Несколько недель спустя кормилица Жанна Бюсси с плетеной корзиной в руках
явилась к воротам монастыря и заявила открывшему ей отцу Террье – лысому, слегка
пахнущему уксусом монаху лет пятидесяти: «Вот!» – поставила на порог корзину.

– Что это? – сказал Террье и, наклонившись над корзиной, обнюхал ее, ибо
предполагал обнаружить в ней нечто съедобное.

– Ублюдок детоубийцы с улицы О-Фер!

Патер поворошил пальцем в корзине, пока не открыл лицо спящего младенца.

– Он хорошо выглядит. Розовый и упитанный…

– Потому что он обожрал меня. Высосал до дна. Но теперь с этим покончено.
Теперь можете кормить его сами козьим молоком, кашей, реповым соком. Он жрет
все, этот ублюдок.

Патер Террье был человеком покладистым. По долгу службы он распоряжался
монастырским благотворительным фондом, раздавал деньги бедным и неимущим. И он
ожидал, что за это ему скажут спасибо и не будут обременять другими делами.
Технические подробности были ему неприятны, ибо подробности всегда означали
трудности, а трудности всегда нарушали его душевный покой, а этого он совершенно
не выносил. Он сердился на себя за то, что вообще открыл ворота. Он желал, чтобы
эта особа забрала свою корзину и отправилась восвояси и оставила его в покое со
своими младенцами и проблемами. Он медленно выпрямился и втянул в себя сильный
запах молока и свалявшейся овечьей шерсти, источаемый кормилицей. Запах был
приятный.

– Я не понимаю, чего ты хочешь. Я действительно не понимаю, чего ты
добиваешься. Я могу лишь представить себе, что этому младенцу отнюдь не
повредит, если ты еще некоторое время покормишь его грудью.

– Ему не повредит, – отбрила Жанна, – а мне вредно. Я похудела на десять
фунтов, хотя ела за троих. А чего ради? За три франка в неделю!

– Ах, понимаю, – сказал Террье чуть ли не с облегчением, – я в курсе дела:
стало быть, речь опять о деньгах.

– Нет! – сказала кормилица.

– Не возражай! Речь всегда идет о деньгах. Если стучат в эти ворота, речь
идет о деньгах. Иной раз я мечтаю, чтобы за дверью оказался человек, которому
нужно что-то другое. Который, например, идучи мимо, захотел бы оставить здесь
маленький знак внимания. Например, немного фруктов или несколько орехов. Мало ли
по осени вещей, которые можно было бы занести идучи мимо. Может быть, цветы.
Пусть бы кто-нибудь просто заглянул и дружески сказал: «Бог в помощь, отец
Террье, доброго вам здоровья»! Но, видно, до этого мне уже не дожить. Если
стучат – значит нищий, а если не нищий, так торговец, а если не торговец, то
ремесленник, и если он не попросит милостыню – значит предъявит счет. Нельзя на
улицу выйти. Не успеешь пройти по улице и трех шагов, как тебя уж осаждают
субъекты, которым вынь да полож деньги.

– Это не про меня, – сказала кормилица.

– Вот что я тебе скажу: ты не единственная кормилица в приходе. Есть сотни
превосходных приемных матерей, которые только и мечтают за три франка в месяц
давать этому прелестному младенцу грудь, или кашу, или соки, или иное
пропитание…

– Вот и отдайте его такой!

– …Но, с другой стороны, нехорошо так швыряться ребенком. Кто знает, пойдет
ли ему на пользу другое молоко? Дитя, знаешь ли, привыкло к запаху твоей груди и
к биению твоего сердца.

И он снова глубоко втянул в себя аромат теплого пара, который
распространяла кормилица, но, заметив, что слова его не возымели действия,
прибавил:

– А теперь бери ребенка и отправляйся домой. Я обсужу это дело с приором. Я
предложу ему платить тебе в дальнейшем четыре франка в неделю.

–– Нет, -– сказала кормилица.

–– Ну, так и быть: пять!

–– Так сколько же ты требуешь? – вскричал Террье. – Пять франков (это куча
денег за такие пустяки, как кормление младенца!

–– Я вообще не хочу никаких денег, (сказала кормилица. – Я не хочу держать
ублюдка в своем доме.

– Но почему же, моя милая? – сказал Террье и снова поворошил пальцем в
корзине. – Ведь дитя очаровательное. Такое розовое, не плачет, спит спокойно, и
оно крещено.

– Он одержим дьяволом.

Террье быстро вытащил палец из корзины.

– Невозможно! Абсолютно невозможно, чтобы грудное дитя было одержимо
дьяволом. Дитя не человек, но предчеловек и не обладает еще полностью
сформированной душой. Следовательно, для дьявола оно не представляет интереса.
Может. Он уже говорит? Может, у него судороги? Может, он передвигает вещи в
комнате? Может, от него исходит неприятный запах?

– От него вообще ничем не пахнет.

– Вот видишь! Вот оно, знамение. Будь он одержим дьяволом, от него бы
воняло.

– И, чтобы успокоить кормилицу и продемонстрировать свою собственную
смелость, Террье приподнял корзину и принюхался.

– Ничего особенного, – сказал он, несколько раз втянув воздух носом, –
действительно ничего особенного. Правда, мне кажется, что из пеленок чем-то
попахивает, – и он протянул ей корзину, дабы она подтвердила его впечатление.

– Я не о том, – угрюмо возразила кормилица и отодвинула от себя корзину. –
Я не о том, что в пеленках. Его грязные пеленки пахнут хорошо. Но сам он, сам
ублюдок, не пахнет.

– Потому что он здоров, – вскричал Террье, – он здоров, вот и не пахнет!

Патрик Зюскинд

Парфюмер. История одного убийцы

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В восемнадцатом столетии во Франции жил человек, принадлежавший к самым гениальным и самым отвратительным фигурам этой эпохи, столь богатой гениальными и отвратительными фигурами. О нем и пойдет речь. Его звали Жан-Батист Гренуй, и если это имя, в отличие от других гениальных чудовищ вроде де Сада, Сен-Жюста, Фуше, Бонапарта и т.д., ныне предано забвению, то отнюдь не потому, что Гренуй уступал знаменитым исчадиям тьмы в высокомерии, презрении к людям, аморальности, короче, в безбожии, но потому, что его гениальность и его феноменальное тщеславие ограничивалось сферой, не оставляющей следов в истории, - летучим царством запахов.

В городах того времени стояла вонь, почти невообразимая для нас, современных людей. Улицы воняли навозом, дворы воняли мочой, лестницы воняли гнилым деревом и крысиным пометом, кухни - скверным углем и бараньим салом; непроветренные гостиные воняли слежавшейся пылью, спальни - грязными простынями, влажными перинами и остро-сладкими испарениями ночных горшков. Из каминов несло верой, из дубилен - едкими щелочами, со скотобоен - выпущенной кровью. Люди воняли потом и нестираным платьем; изо рта у них пахло сгнившими зубами, из животов - луковым соком, а из тела, когда они старели, начинали пахнуть старым сыром, и кислым молоком, и болезненными опухолями. Воняли реки, воняли площади, воняли церкви, воняло под мостами и во дворцах. Воняли крестьяне и священники, подмастерья и жены мастеров, воняло все дворянское сословие, вонял даже сам король - он вонял, как хищный зверь, а королева - как старая коза, зимой и летом. Ибо в восемнадцатом столетии еще не была поставлена преграда разлагающей активности бактерий, а потому всякая человеческая деятельность, как созидательная, так и разрушительная, всякое проявление зарождающейся или погибающей жизни сопровождалось вонью.

И разумеется, в Париже стояла самая большая вонь, ибо Париж был самым большим городом Франции. А в самом Париже было такое место между улицами О-Фер и Ферронри под названием Кладбище невинных, где стояла совсем уж адская вонь. Восемьсот лет подряд сюда доставляли покойников из Отель-Дьё и близлежащих приходов, восемьсот лет подряд сюда на тачках дюжинами свозили трупы и вываливали в длинные ямы, восемьсот лет подряд их укладывали слоями, скелетик к скелетику, в семейные склепы и братские могилы. И лишь позже, накануне Французской революции, после того как некоторые из могил угрожающе обвалились и вонь переполненного кладбища побудила жителей предместья не только к протестам, но и к настоящим бунтам, кладбище было наконец закрыто и разорено, миллионы костей и черепов сброшены в катакомбы Монмартра, а на этом месте сооружен рынок. И вот здесь, в самом вонючем месте всего королевства, 17 июля 1738 года был произведен на свет Жан-Батист Гренуй. Это произошло в один из самых жарких дней года. Жара как свинец лежала над кладбищем, выдавливая в соседние переулки чад разложения, пропахший смесью гнилых арбузов и жженого рога. Мать Гренуя, когда начались схватки, стояла у рыбной лавки на улице О-Фер и чистила белянок, которых перед этим вынула из ведра. Рыба, якобы только утром выуженная из Сены, воняла уже так сильно, что ее запах перекрывал запах трупов. Однако мать Гренуя не воспринимала ни рыбного, ни трупного запаха, так как ее обоняние было в высшей степени нечувствительно к запахам, а кроме того, у нее болело нутро, и боль убивала всякую чувствительность к раздражителям извне. Ей хотелось одного - чтобы эта боль прекратилась и омерзительные роды как можно быстрее остались позади. Рожала она в пятый раз. Со всеми предыдущими она справилась здесь у рыбной лавки, все дети родились мертвыми или полумертвыми, ибо кровавая плоть вылезшая тогда из нее, не намного отличалась от рыбных потрохов, уже лежавших перед ней, да и жила не намного дольше, и вечером все вместе сгребали лопатой и увозили на тачке к кладбищу или вниз к реке. Так должно было произойти и сегодня, и мать Гренуя, которая была еще молодой женщиной (ей как раз исполнилось двадцать пять), и еще довольно миловидной, и еще сохранила почти все зубы во рту и еще немного волос на голове, и кроме подагры, и сифилиса, и легких головокружений ничем серьезным не болела, и еще надеялась жить долго, может быть, пять или десять лет, и, может быть, даже когда-нибудь выйти замуж и родить настоящих детей в качестве уважаемой супруги овдовевшего ремесленника…

Мать Гренуя желала от всей души, чтобы все поскорее кончилось. И когда схватки усилились, она забралась под свой разделочный стол и родила там, где рожала уже четыре раза, и отрезала новорожденное создание от пуповины рыбным ножом. Но потом из-за жары и вони, которую она воспринимала не как таковую, а только как нечто невыносимое, оглушающее, разящее - как поле лилий или как тесную комнату, в которой стоит слишком много нарциссов, - она потеряла сознание, опрокинулась набок, вывалилась из-под стола на середину улицы и осталась лежать там с ножом в руке.

Крик, суматоха, толпа зевак окружает тело, приводят полицию. Женщина с ножом в руке все еще лежит на улице, медленно приходя в себя.

Спрашивают, что с ней?

«Ничего».

Что она делает ножом?

«Ничего».

Откуда кровь на ее юбках?

«Рыбная».

Она встает, отбрасывает нож и уходит, чтобы вымыться.

И тут, против ожидания, младенец под разделочным столом начинает орать. Люди оборачиваются на крик, обнаруживают под роем мух между требухой и отрезанными рыбными головами новорожденное дитя и вытаскивают его на свет божий. Полиция отдает ребенка некой кормилице, а мать берут под стражу. И так как она ничего не отрицает и без лишних слов признает, что собиралась бросить ублюдка подыхать с голоду, как она, впрочем, проделывала уже четыре раза, ее отдают под суд, признают виновной в многократном детоубийстве и через несколько недель на Гревской площади ей отрубают голову.

Ребенок к этому моменту уже трижды поменял кормилицу. Ни одна не соглашалась держать его у себя дольше нескольких дней. Они говорили, что он слишком жадный, что сосет за двоих и тем самым лишает молока других грудных детей, а их, мамок, - средств к существованию: ведь кормить одного-единственного младенца невыгодно. Офицер полиции, в чьи обязанности входило пристраивать подкидышей и сирот, некий Лафосс, скоро потерял терпение и решил было отнести ребенка в приют на улице Сент-Антуан, откуда ежедневно отправляли детей в Руан, в государственный приемник для подкидышей. Но поскольку транспортировка осуществлялась пешими носильщиками и детей переносили в лыковых коробах, куда из соображений экономии сажали сразу четырех младенцев; поскольку из-за этого чрезвычайно возрастал процент смертности; поскольку носильщики по этой причине соглашались брать только крещеных младенцев и только с выправленным по форме путевым листом, на коем в Руане им должны были поставить печать; и поскольку младенец Гренуй не получил ни крещения, ни имени, каковое можно было бы по всей форме занести в путевой лист; и поскольку, далее, со стороны полиции было бы неприлично высадить безымянного младенца у дверей сборного пункта, что было бы единственным способом избавиться от прочих формальностей, поскольку, стало быть, возник ряд трудностей бюрократического характера, связанных с эвакуацией младенца, и поскольку, кроме того, время поджимало, офицер полиции Лафосс отказался от первоначального решения и дал указание сдать мальчика под расписку в какое-нибудь церковное учреждение, чтобы там его окрестили и определили его дальнейшую судьбу. Его сдали в монастырь Сен-Мерри на улице Сен-Мартен.

Он получил при крещении имя Жан-Батист. И так как приор в тот день пребывал в хорошем настроении и его благотворительные фонды не были до конца исчерпаны, ребенка не отправили в Руан, но постановили воспитать за счет монастыря. С этой целью его передали кормилице по имени Жанна Бюсси, проживавшей на улице Сен-Дени, которой для начала в качестве платы за услуги предложили три франка в неделю.

Несколько недель спустя кормилица Жанна Бюсси с плетеной корзиной в руках явилась к воротам монастыря и заявила открывшему ей отцу Террье - лысому, слегка пахнущему уксусом монаху лет пятидесяти: «Вот!» - поставила на порог корзину.

Что это? - сказал Террье и, наклонившись над корзиной, обнюхал ее, ибо предполагал обнаружить в ней нечто съедобное.

Ублюдок детоубийцы с улицы О-Фер!

Патер поворошил пальцем в корзине, пока не открыл лицо спящего младенца.

Он хорошо выглядит. Розовый и упитанный…

Потому что он обожрал меня. Высосал до дна. Но теперь с этим покончено. Теперь можете кормить его сами козьим молоком, кашей, реповым соком. Он жрет все, этот ублюдок.

Патер Террье был человеком покладистым. По долгу службы он распоряжался монастырским благотворительным фондом, раздавал деньги бедным и неимущим. И он ожидал, что за это ему скажут спасибо и не будут обременять другими делами. Технические подробности были ему неприятны, ибо подробности всегда означали трудности, а трудности всегда нарушали его душевный покой, а этого он совершенно не выносил. Он сердился на себя за то, что вообще открыл ворота. Он желал, чтобы эта особа забрала свою корзину и отправилась восвояси и оставила его в покое со своими младенцами и проблемами. Он медленно выпрямился и втянул в себя сильный запах молока и свалявшейся овечьей шерсти, источаемый кормилицей. Запах был приятный.

Я не понимаю, чего ты хочешь. Я действительно не понимаю, чего ты добиваешься. Я могу лишь представить себе, что этому младенцу отнюдь не повредит, если ты еще некоторое время покормишь его грудью.

Ему не повредит, - отбрила Жанна, - а мне вредно. Я похудела на десять фунтов, хотя ела за троих. А чего ради? За три франка в неделю!

Ах, понимаю, - сказал Террье чуть ли не с облегчением, - я в курсе дела: стало быть, речь опять о деньгах.

Нет! - сказала кормилица.

Не возражай! Речь всегда идет о деньгах. Если стучат в эти ворота, речь идет о деньгах. Иной раз я мечтаю, чтобы за дверью оказался человек, которому нужно что-то другое. Который, например, идучи мимо, захотел бы оставить здесь маленький знак внимания. Например, немного фруктов или несколько орехов. Мало ли по осени вещей, которые можно было бы занести идучи мимо. Может быть, цветы. Пусть бы кто-нибудь просто заглянул и дружески сказал: «Бог в помощь, отец Террье, доброго вам здоровья»! Но, видно, до этого мне уже не дожить. Если стучат - значит нищий, а если не нищий, так торговец, а если не торговец, то ремесленник, и если он не попросит милостыню - значит предъявит счет. Нельзя на улицу выйти. Не успеешь пройти по улице и трех шагов, как тебя уж осаждают субъекты, которым вынь да положь деньги.

Это не про меня, - сказала кормилица.

Вот что я тебе скажу: ты не единственная кормилица в приходе. Есть сотни превосходных приемных матерей, которые только и мечтают за три франка в месяц давать этому прелестному младенцу грудь, или кашу, или соки, или иное пропитание…

Вот и отдайте его такой!

- …Но, с другой стороны, нехорошо так швыряться ребенком. Кто знает, пойдет ли ему на пользу другое молоко? Дитя, знаешь ли, привыкло к запаху твоей груди и к биению твоего сердца.

И он снова глубоко втянул в себя аромат теплого пара, который распространяла кормилица, но, заметив, что слова его не возымели действия, прибавил:

А теперь бери ребенка и отправляйся домой. Я обсужу это дело с приором. Я предложу ему платить тебе в дальнейшем четыре франка в неделю.

Нет, - сказала кормилица.

Ну, так и быть: пять!

Так сколько же ты требуешь? - вскричал Террье. - Пять франков (это куча денег за такие пустяки, как кормление младенца!

Я вообще не хочу никаких денег, (сказала кормилица. - Я не хочу держать ублюдка в своем доме.

Но почему же, моя милая? - сказал Террье и снова поворошил пальцем в корзине. - Ведь дитя очаровательное. Такое розовое, не плачет, спит спокойно, и оно крещено.

Он одержим дьяволом.

Террье быстро вытащил палец из корзины.

Невозможно! Абсолютно невозможно, чтобы грудное дитя было одержимо дьяволом. Дитя не человек, но предчеловек и не обладает еще полностью сформированной душой. Следовательно, для дьявола оно не представляет интереса. Может. Он уже говорит? Может, у него судороги? Может, он передвигает вещи в комнате? Может, от него исходит неприятный запах?

От него вообще ничем не пахнет.

Вот видишь! Вот оно, знамение. Будь он одержим дьяволом, от него бы воняло.

И, чтобы успокоить кормилицу и продемонстрировать свою собственную смелость, Террье приподнял корзину и принюхался.

Ничего особенного, - сказал он, несколько раз втянув воздух носом, - действительно ничего особенного. Правда, мне кажется, что из пеленок чем-то попахивает, - и он протянул ей корзину, дабы она подтвердила его впечатление.

Я не о том, - угрюмо возразила кормилица и отодвинула от себя корзину. - Я не о том, что в пеленках. Его грязные пеленки пахнут хорошо. Но сам он, сам ублюдок, не пахнет.

Потому что он здоров, - вскричал Террье, - он здоров, вот и не пахнет! Пахнут только больные дети, это же всем известно. К примеру, если у ребенка оспа, он пахнет конским навозом, а если скарлатина, то старыми яблоками, а чахоточный ребенок пахнет луком. Этот здоров - вот и все, чем он болен. Так зачем ему вонять? Разве твои собственные дети воняют?

Нет, - сказала кормилица. - Мои дети пахнут так, как положено человеческим детям.

Террье осторожно поставил корзину обратно на землю, потому что почувствовал, как в нем нарастают первые приливы ярости из-за упрямства этой особы. Нельзя было исключить вероятности того, что в ходе дальнейшей дискуссии ему понадобятся обе руки для более свободной жестикуляции, и он не хотел тем самым причинить вред младенцу. Впрочем, для начала он крепко сцепил руки за спиной, выпятил свой острый живот по направлению к кормилице и строго спросил:

Стало быть, ты утверждаешь, что тебе известно, как должно пахнуть дитя человеческое, каковое в то же время всегда - позволь тебе об этом напомнить, тем более что оно крещено, - есть дитя божье?

Да, - сказала кормилица. - и ты утверждаешь далее, что если оно не пахнет так, как должно пахнуть по твоему разумению - по разумению кормилицы Жанны Бюсси с улицы Сен-Дени, - то это дитя дьявола?

Он выпростал из-за спины левую руку и угрожающе сунул ей под нос указательный палец, согнутый, как вопросительный знак. Кормилица задумалась. Ей было не по нутру, что разговор вдруг перешел в плоскость теологического диспута, где она была обречена на поражение.

Я вроде бы так не говорила, - отвечала она уклончиво. - Причем здесь дьявол или ни причем, решайте сами, отец Террье, это не по моей части. Я знаю только одно: на меня этот младенец наводит ужас, потому что он не пахнет, как положено детям.

Ага, - сказал удовлетворенно Террье и снова заложил руки за спину. - Значит, свои слова насчет дьявола мы берем обратно. Хорошо. А теперь будь так любезна растолковать мне: как пахнут грудные младенцы, если они пахнут так, как, по твоему мнению, им положено пахнуть? Ну-с?

Они хорошо пахнут, - сказала кормилица.

Что значит «хорошо»? - зарычал на нее Террье. - Мало ли, что пахнет. Аравийские сады хорошо пахнут. Я желаю знать, чем пахнут младенцы?

Кормилица медлила с ответом. Она, конечно, знала, как пахнут грудные младенцы, она знала это совершенно точно, через ее руки прошли дюжины малышей, она их кормила, выхаживала, укачивала, целовала… она могла учуять их ночью, даже сейчас она явственно помнила носом этот младенческий запах. Но она еще никогда не обозначала его словами.

Ну-с? - ощетинился Террье и нетерпеливо щелкнул пальцами.

Стало быть, - начала кормилица, - так сразу не скажешь, потому как… потому как они не везде пахнут одинаково, хотя они везде пахнут хорошо, понимаете, святой отец, ножки у них, к примеру, пахнут. Как гладкие теплые камешки… нет, скорее, как горшочки… или как сливочное масло, да, в точности, они пахнут, как свежее масло. А тельце у них пахнет…ну вроде галеты, размоченной в молоке. А голова, там, сверху, с затылка, где закручиваются волосы, ну вот тут святой отец, где у вас ничего уже не осталось, - и она постучала Террье, остолбеневшего от этого шквала дурацких подробностей и покорно склонившего голову, по лысине, - вот здесь, точно, здесь, они пахнут лучше всего. Они пахнут карамелью, это такой чудный, такой сладкий запах, вы не представляете святой отец! Как их тут понюхаешь, так и полюбишь, все одно - свои они или чужие. Вот так и должны пахнуть малые дети, а больше никак. А если они так не пахнут, если они там, сверху, совсем не пахнут, ровно как холодный воздух, вроде вот этого ублюдка, тогда… Вы можете объяснить это как угодно, святой отец, но я, - и она решительно скрестила руки на груди и с таким отвращением поглядела на корзину у своих ног, словно там сидела жаба, - я, Жанна Бюсси, больше не возьму это к себе!

Патер Террье медленно поднял опущенную голову и несколько раз провел пальцем по лысине, словно хотел пригладить там волосы, потом как бы случайно поднес палец к носу и задумчиво обнюхал.

Как карамель?.. - спросил он, пытаясь снова найти строгий тон. - Карамель! Что ты понимаешь в карамели? Ты хоть раз ее ела?

Не то чтобы… - сказала кормилица. - Но я была однажды в большой гостинице на улице Сент-Оноре и видела, как ее готовят из жженого сахара и сливок. Это пахло так вкусно, что я век не забуду.

Ну-ну. Будь по-твоему, - сказал Террье и убрал палец из-под носа. - Теперь помолчи, пожалуйста! Мне стоит чрезвычайного напряжения сил продолжать беседу с тобой на этом уровне. Я констатирую, что ты отказываешься по каким-то причинам впредь кормить грудью доверенного мне младенца Жан-Батиста Гренуя и в настоящий момент возвращаешь его временному опекуну - монастырю Сен-Мерри. Я нахожу это огорчительным, но, по-видимому, не могу ничего изменить. Ты уволена.

С этими словами он поднял корзину, еще раз вдохнул исчезающее тепло, шерстяное дуновение молока и захлопнул ворота. Засим он отправился в свой кабинет.

Страниц: 203

Год издания: 2002

Язык: русский

Описание книги Парфюмер. История одного убийцы:

В центре событий – Жан-Батист Гренуй. Он изображается уже по известному приёму: «маленьким человеком». Мужчина неприметный, но и это добавляет ему хитрости. Увы, он также лишён внешней красоты – он кажется неприятным. На дворе – восемнадцатый век и тот самый гротескный Париж. Однако в нём нет романтики. Здесь главный герой увлекается различными благовониями, он – парфюмер, но при этом он сам ничем не пахнет. История поиска единственного утончённого аромата сплетается с мистическими и детективными событиями. Ведь где помешательство – там и убийства. Особенно, если кто-то обладает невероятным естественным запахом.

У нас на сайте вы можете читать книгу Парфюмер. История одного убийцы онлайн полностью бесплатно и без регистрации в электронной библиотеке Enjoybooks, Rubooks, Litmir, Loveread.
Понравилась книга? Оставьте отзыв на сайте, делитесь книгой с друзьями в социальных сетях.

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Патрик Зюскинд

Парфюмер. История одного убийцы

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В восемнадцатом столетии во Франции жил человек, принадлежавший к самым гениальным и самым отвратительным фигурам этой эпохи, столь богатой гениальными и отвратительными фигурами. О нем и пойдет речь. Его звали Жан-Батист Гренуй, и если это имя, в отличие от других гениальных чудовищ вроде де Сада, Сен-Жюста, Фуше, Бонапарта и т.д., ныне предано забвению, то отнюдь не потому, что Гренуй уступал знаменитым исчадиям тьмы в высокомерии, презрении к людям, аморальности, короче, в безбожии, но потому, что его гениальность и его феноменальное тщеславие ограничивалось сферой, не оставляющей следов в истории, – летучим царством запахов.

В городах того времени стояла вонь, почти невообразимая для нас, современных людей. Улицы воняли навозом, дворы воняли мочой, лестницы воняли гнилым деревом и крысиным пометом, кухни – скверным углем и бараньим салом; непроветренные гостиные воняли слежавшейся пылью, спальни – грязными простынями, влажными перинами и остро-сладкими испарениями ночных горшков. Из каминов несло верой, из дубилен – едкими щелочами, со скотобоен – выпущенной кровью. Люди воняли потом и нестираным платьем; изо рта у них пахло сгнившими зубами, из животов – луковым соком, а из тела, когда они старели, начинали пахнуть старым сыром, и кислым молоком, и болезненными опухолями. Воняли реки, воняли площади, воняли церкви, воняло под мостами и во дворцах. Воняли крестьяне и священники, подмастерья и жены мастеров, воняло все дворянское сословие, вонял даже сам король – он вонял, как хищный зверь, а королева – как старая коза, зимой и летом. Ибо в восемнадцатом столетии еще не была поставлена преграда разлагающей активности бактерий, а потому всякая человеческая деятельность, как созидательная, так и разрушительная, всякое проявление зарождающейся или погибающей жизни сопровождалось вонью.

И разумеется, в Париже стояла самая большая вонь, ибо Париж был самым большим городом Франции. А в самом Париже было такое место между улицами О-Фер и Ферронри под названием Кладбище невинных, где стояла совсем уж адская вонь. Восемьсот лет подряд сюда доставляли покойников из Отель-Дьё и близлежащих приходов, восемьсот лет подряд сюда на тачках дюжинами свозили трупы и вываливали в длинные ямы, восемьсот лет подряд их укладывали слоями, скелетик к скелетику, в семейные склепы и братские могилы. И лишь позже, накануне Французской революции, после того как некоторые из могил угрожающе обвалились и вонь переполненного кладбища побудила жителей предместья не только к протестам, но и к настоящим бунтам, кладбище было наконец закрыто и разорено, миллионы костей и черепов сброшены в катакомбы Монмартра, а на этом месте сооружен рынок. И вот здесь, в самом вонючем месте всего королевства, 17 июля 1738 года был произведен на свет Жан-Батист Гренуй. Это произошло в один из самых жарких дней года. Жара как свинец лежала над кладбищем, выдавливая в соседние переулки чад разложения, пропахший смесью гнилых арбузов и жженого рога. Мать Гренуя, когда начались схватки, стояла у рыбной лавки на улице О-Фер и чистила белянок, которых перед этим вынула из ведра. Рыба, якобы только утром выуженная из Сены, воняла уже так сильно, что ее запах перекрывал запах трупов. Однако мать Гренуя не воспринимала ни рыбного, ни трупного запаха, так как ее обоняние было в высшей степени нечувствительно к запахам, а кроме того, у нее болело нутро, и боль убивала всякую чувствительность к раздражителям извне. Ей хотелось одного – чтобы эта боль прекратилась и омерзительные роды как можно быстрее остались позади. Рожала она в пятый раз. Со всеми предыдущими она справилась здесь у рыбной лавки, все дети родились мертвыми или полумертвыми, ибо кровавая плоть вылезшая тогда из нее, не намного отличалась от рыбных потрохов, уже лежавших перед ней, да и жила не намного дольше, и вечером все вместе сгребали лопатой и увозили на тачке к кладбищу или вниз к реке. Так должно было произойти и сегодня, и мать Гренуя, которая была еще молодой женщиной (ей как раз исполнилось двадцать пять), и еще довольно миловидной, и еще сохранила почти все зубы во рту и еще немного волос на голове, и кроме подагры, и сифилиса, и легких головокружений ничем серьезным не болела, и еще надеялась жить долго, может быть, пять или десять лет, и, может быть, даже когда-нибудь выйти замуж и родить настоящих детей в качестве уважаемой супруги овдовевшего ремесленника…

Мать Гренуя желала от всей души, чтобы все поскорее кончилось. И когда схватки усилились, она забралась под свой разделочный стол и родила там, где рожала уже четыре раза, и отрезала новорожденное создание от пуповины рыбным ножом. Но потом из-за жары и вони, которую она воспринимала не как таковую, а только как нечто невыносимое, оглушающее, разящее – как поле лилий или как тесную комнату, в которой стоит слишком много нарциссов, – она потеряла сознание, опрокинулась набок, вывалилась из-под стола на середину улицы и осталась лежать там с ножом в руке.

Крик, суматоха, толпа зевак окружает тело, приводят полицию. Женщина с ножом в руке все еще лежит на улице, медленно приходя в себя.

Спрашивают, что с ней?

«Ничего».

Что она делает ножом?

«Ничего».

Откуда кровь на ее юбках?

«Рыбная».

Она встает, отбрасывает нож и уходит, чтобы вымыться.

И тут, против ожидания, младенец под разделочным столом начинает орать. Люди оборачиваются на крик, обнаруживают под роем мух между требухой и отрезанными рыбными головами новорожденное дитя и вытаскивают его на свет божий. Полиция отдает ребенка некой кормилице, а мать берут под стражу. И так как она ничего не отрицает и без лишних слов признает, что собиралась бросить ублюдка подыхать с голоду, как она, впрочем, проделывала уже четыре раза, ее отдают под суд, признают виновной в многократном детоубийстве и через несколько недель на Гревской площади ей отрубают голову.

Ребенок к этому моменту уже трижды поменял кормилицу. Ни одна не соглашалась держать его у себя дольше нескольких дней. Они говорили, что он слишком жадный, что сосет за двоих и тем самым лишает молока других грудных детей, а их, мамок, – средств к существованию: ведь кормить одного-единственного младенца невыгодно. Офицер полиции, в чьи обязанности входило пристраивать подкидышей и сирот, некий Лафосс, скоро потерял терпение и решил было отнести ребенка в приют на улице Сент-Антуан, откуда ежедневно отправляли детей в Руан, в государственный приемник для подкидышей. Но поскольку транспортировка осуществлялась пешими носильщиками и детей переносили в лыковых коробах, куда из соображений экономии сажали сразу четырех младенцев; поскольку из-за этого чрезвычайно возрастал процент смертности; поскольку носильщики по этой причине соглашались брать только крещеных младенцев и только с выправленным по форме путевым листом, на коем в Руане им должны были поставить печать; и поскольку младенец Гренуй не получил ни крещения, ни имени, каковое можно было бы по всей форме занести в путевой лист; и поскольку, далее, со стороны полиции было бы неприлично высадить безымянного младенца у дверей сборного пункта, что было бы единственным способом избавиться от прочих формальностей, поскольку, стало быть, возник ряд трудностей бюрократического характера, связанных с эвакуацией младенца, и поскольку, кроме того, время поджимало, офицер полиции Лафосс отказался от первоначального решения и дал указание сдать мальчика под расписку в какое-нибудь церковное учреждение, чтобы там его окрестили и определили его дальнейшую судьбу. Его сдали в монастырь Сен-Мерри на улице Сен-Мартен.

Он получил при крещении имя Жан-Батист. И так как приор в тот день пребывал в хорошем настроении и его благотворительные фонды не были до конца исчерпаны, ребенка не отправили в Руан, но постановили воспитать за счет монастыря. С этой целью его передали кормилице по имени Жанна Бюсси, проживавшей на улице Сен-Дени, которой для начала в качестве платы за услуги предложили три франка в неделю.

Несколько недель спустя кормилица Жанна Бюсси с плетеной корзиной в руках явилась к воротам монастыря и заявила открывшему ей отцу Террье – лысому, слегка пахнущему уксусом монаху лет пятидесяти: «Вот!» – поставила на порог корзину.

– Что это? – сказал Террье и, наклонившись над корзиной, обнюхал ее, ибо предполагал обнаружить в ней нечто съедобное.

– Ублюдок детоубийцы с улицы О-Фер!

Патер поворошил пальцем в корзине, пока не открыл лицо спящего младенца.

– Он хорошо выглядит. Розовый и упитанный…

– Потому что он обожрал меня. Высосал до дна. Но теперь с этим покончено. Теперь можете кормить его сами козьим молоком, кашей, реповым соком. Он жрет все, этот ублюдок.

Патер Террье был человеком покладистым. По долгу службы он распоряжался монастырским благотворительным фондом, раздавал деньги бедным и неимущим. И он ожидал, что за это ему скажут спасибо и не будут обременять другими делами. Технические подробности были ему неприятны, ибо подробности всегда означали трудности, а трудности всегда нарушали его душевный покой, а этого он совершенно не выносил. Он сердился на себя за то, что вообще открыл ворота. Он желал, чтобы эта особа забрала свою корзину и отправилась восвояси и оставила его в покое со своими младенцами и проблемами. Он медленно выпрямился и втянул в себя сильный запах молока и свалявшейся овечьей шерсти, источаемый кормилицей. Запах был приятный.

– Я не понимаю, чего ты хочешь. Я действительно не понимаю, чего ты добиваешься. Я могу лишь представить себе, что этому младенцу отнюдь не повредит, если ты еще некоторое время покормишь его грудью.

– Ему не повредит, – отбрила Жанна, – а мне вредно. Я похудела на десять фунтов, хотя ела за троих. А чего ради? За три франка в неделю!

– Ах, понимаю, – сказал Террье чуть ли не с облегчением, – я в курсе дела: стало быть, речь опять о деньгах.

– Нет! – сказала кормилица.

– Не возражай! Речь всегда идет о деньгах. Если стучат в эти ворота, речь идет о деньгах. Иной раз я мечтаю, чтобы за дверью оказался человек, которому нужно что-то другое. Который, например, идучи мимо, захотел бы оставить здесь маленький знак внимания. Например, немного фруктов или несколько орехов. Мало ли по осени вещей, которые можно было бы занести идучи мимо. Может быть, цветы. Пусть бы кто-нибудь просто заглянул и дружески сказал: «Бог в помощь, отец Террье, доброго вам здоровья»! Но, видно, до этого мне уже не дожить. Если стучат – значит нищий, а если не нищий, так торговец, а если не торговец, то ремесленник, и если он не попросит милостыню – значит предъявит счет. Нельзя на улицу выйти. Не успеешь пройти по улице и трех шагов, как тебя уж осаждают субъекты, которым вынь да положь деньги.

– Это не про меня, – сказала кормилица.

– Вот что я тебе скажу: ты не единственная кормилица в приходе. Есть сотни превосходных приемных матерей, которые только и мечтают за три франка в месяц давать этому прелестному младенцу грудь, или кашу, или соки, или иное пропитание…

– Вот и отдайте его такой!

– …Но, с другой стороны, нехорошо так швыряться ребенком. Кто знает, пойдет ли ему на пользу другое молоко? Дитя, знаешь ли, привыкло к запаху твоей груди и к биению твоего сердца.

И он снова глубоко втянул в себя аромат теплого пара, который распространяла кормилица, но, заметив, что слова его не возымели действия, прибавил:

– А теперь бери ребенка и отправляйся домой. Я обсужу это дело с приором. Я предложу ему платить тебе в дальнейшем четыре франка в неделю.

– Нет, – сказала кормилица.

– Ну, так и быть: пять!

– Так сколько же ты требуешь? – вскричал Террье. – Пять франков (это куча денег за такие пустяки, как кормление младенца!

– Я вообще не хочу никаких денег, (сказала кормилица. – Я не хочу держать ублюдка в своем доме.

– Но почему же, моя милая? – сказал Террье и снова поворошил пальцем в корзине. – Ведь дитя очаровательное. Такое розовое, не плачет, спит спокойно, и оно крещено.

– Он одержим дьяволом.

Террье быстро вытащил палец из корзины.

– Невозможно! Абсолютно невозможно, чтобы грудное дитя было одержимо дьяволом. Дитя не человек, но предчеловек и не обладает еще полностью сформированной душой. Следовательно, для дьявола оно не представляет интереса. Может. Он уже говорит? Может, у него судороги? Может, он передвигает вещи в комнате? Может, от него исходит неприятный запах?

– От него вообще ничем не пахнет.

– Вот видишь! Вот оно, знамение. Будь он одержим дьяволом, от него бы воняло.

– И, чтобы успокоить кормилицу и продемонстрировать свою собственную смелость, Террье приподнял корзину и принюхался.

– Ничего особенного, – сказал он, несколько раз втянув воздух носом, – действительно ничего особенного. Правда, мне кажется, что из пеленок чем-то попахивает, – и он протянул ей корзину, дабы она подтвердила его впечатление.

– Я не о том, – угрюмо возразила кормилица и отодвинула от себя корзину. – Я не о том, что в пеленках. Его грязные пеленки пахнут хорошо. Но сам он, сам ублюдок, не пахнет.

– Потому что он здоров, – вскричал Террье, – он здоров, вот и не пахнет! Пахнут только больные дети, это же всем известно. К примеру, если у ребенка оспа, он пахнет конским навозом, а если скарлатина, то старыми яблоками, а чахоточный ребенок пахнет луком. Этот здоров – вот и все, чем он болен. Так зачем ему вонять? Разве твои собственные дети воняют?

– Нет, – сказала кормилица. – Мои дети пахнут так, как положено человеческим детям.

Террье осторожно поставил корзину обратно на землю, потому что почувствовал, как в нем нарастают первые приливы ярости из-за упрямства этой особы. Нельзя было исключить вероятности того, что в ходе дальнейшей дискуссии ему понадобятся обе руки для более свободной жестикуляции, и он не хотел тем самым причинить вред младенцу. Впрочем, для начала он крепко сцепил руки за спиной, выпятил свой острый живот по направлению к кормилице и строго спросил:

– Стало быть, ты утверждаешь, что тебе известно, как должно пахнуть дитя человеческое, каковое в то же время всегда – позволь тебе об этом напомнить, тем более что оно крещено, – есть дитя божье?

– Да, – сказала кормилица. – и ты утверждаешь далее, что если оно не пахнет так, как должно пахнуть по твоему разумению – по разумению кормилицы Жанны Бюсси с улицы Сен-Дени, – то это дитя дьявола?

Он выпростал из-за спины левую руку и угрожающе сунул ей под нос указательный палец, согнутый, как вопросительный знак. Кормилица задумалась. Ей было не по нутру, что разговор вдруг перешел в плоскость теологического диспута, где она была обречена на поражение.

– Я вроде бы так не говорила, – отвечала она уклончиво. – Причем здесь дьявол или ни причем, решайте сами, отец Террье, это не по моей части. Я знаю только одно: на меня этот младенец наводит ужас, потому что он не пахнет, как положено детям.

– Ага, – сказал удовлетворенно Террье и снова заложил руки за спину. – Значит, свои слова насчет дьявола мы берем обратно. Хорошо. А теперь будь так любезна растолковать мне: как пахнут грудные младенцы, если они пахнут так, как, по твоему мнению, им положено пахнуть? Ну-с?

– Они хорошо пахнут, – сказала кормилица.

– Что значит «хорошо»? – зарычал на нее Террье. – Мало ли, что пахнет. Аравийские сады хорошо пахнут. Я желаю знать, чем пахнут младенцы?

Кормилица медлила с ответом. Она, конечно, знала, как пахнут грудные младенцы, она знала это совершенно точно, через ее руки прошли дюжины малышей, она их кормила, выхаживала, укачивала, целовала… она могла учуять их ночью, даже сейчас она явственно помнила носом этот младенческий запах. Но она еще никогда не обозначала его словами.

– Ну-с? – ощетинился Террье и нетерпеливо щелкнул пальцами.

– Стало быть, – начала кормилица, – так сразу не скажешь, потому как… потому как они не везде пахнут одинаково, хотя они везде пахнут хорошо, понимаете, святой отец, ножки у них, к примеру, пахнут. Как гладкие теплые камешки… нет, скорее, как горшочки… или как сливочное масло, да, в точности, они пахнут, как свежее масло. А тельце у них пахнет…ну вроде галеты, размоченной в молоке. А голова, там, сверху, с затылка, где закручиваются волосы, ну вот тут святой отец, где у вас ничего уже не осталось, – и она постучала Террье, остолбеневшего от этого шквала дурацких подробностей и покорно склонившего голову, по лысине, – вот здесь, точно, здесь, они пахнут лучше всего. Они пахнут карамелью, это такой чудный, такой сладкий запах, вы не представляете святой отец! Как их тут понюхаешь, так и полюбишь, все одно – свои они или чужие. Вот так и должны пахнуть малые дети, а больше никак. А если они так не пахнут, если они там, сверху, совсем не пахнут, ровно как холодный воздух, вроде вот этого ублюдка, тогда… Вы можете объяснить это как угодно, святой отец, но я, – и она решительно скрестила руки на груди и с таким отвращением поглядела на корзину у своих ног, словно там сидела жаба, – я, Жанна Бюсси, больше не возьму это к себе!

Патер Террье медленно поднял опущенную голову и несколько раз провел пальцем по лысине, словно хотел пригладить там волосы, потом как бы случайно поднес палец к носу и задумчиво обнюхал.

– Как карамель?.. – спросил он, пытаясь снова найти строгий тон. – Карамель! Что ты понимаешь в карамели? Ты хоть раз ее ела?

– Не то чтобы… – сказала кормилица. – Но я была однажды в большой гостинице на улице Сент-Оноре и видела, как ее готовят из жженого сахара и сливок. Это пахло так вкусно, что я век не забуду.

– Ну-ну. Будь по-твоему, – сказал Террье и убрал палец из-под носа. – Теперь помолчи, пожалуйста! Мне стоит чрезвычайного напряжения сил продолжать беседу с тобой на этом уровне. Я констатирую, что ты отказываешься по каким-то причинам впредь кормить грудью доверенного мне младенца Жан-Батиста Гренуя и в настоящий момент возвращаешь его временному опекуну – монастырю Сен-Мерри. Я нахожу это огорчительным, но, по-видимому, не могу ничего изменить. Ты уволена.

С этими словами он поднял корзину, еще раз вдохнул исчезающее тепло, шерстяное дуновение молока и захлопнул ворота. Засим он отправился в свой кабинет.

Патер Террье был человек образованный. Он изучал не только теологию, но читал и философов и попутно занимался ботаникой и алхимией. Он старался развивать в себе критичность ума. Правда, он не стал бы в этом отношении заходить так далеко, как те, кто ставит под вопрос чудеса, пророчества или истинность текстов Священного писания, – даже если они часто не поддавались разумному объяснению и даже прямо ему противоречили. Он предпочитал не касаться подобных проблем, они были ему слишком не по душе и могли бы повергнуть его в самую мучительную неуверенность и беспокойство, а ведь для того, чтобы пользоваться своим разумом, человек нуждается в уверенности и покое. Однако он самым решительным образом боролся с суевериями простого народа. Колдовство и гадание на картах, ношение амулетов, заговоры от дурного глаза заклинания духов, фокусы в полнолуние… чем только эти люди не занимались!Его глубоко удручало, что подобные языческие обычаи после более чем тысячелетнего существования христианской религии все еще не были искоренены. Да и большинство случаев так называемой одержимости дьяволом и связи с Сатаной при ближайшем рассмотрении оказывались суеверным спектаклем. Правда, отрицать само существование Сатаны, сомневаться в его власти – столь далеко отец Террье не стал бы заходить; решать подобные проблемы, касающиеся основ теологии, не дело простого, скромного монаха, на это есть иные инстанции. С другой стороны, было ясно как день, что если такая недалекая особа, как эта кормилица, утверждает, что она обнаружила какую-то чертовщину, значит, Сатана никак не мог приложить руку к этому делу. Именно потому, что ей кажется, будто она его обнаружила. Ведь это верное доказательство, что никакой чертовщины нет и в помине, – Сатана не настолько глуп, чтобы позволять обнаружить себя кормилице Жанне Бюсси. Да еще нюхом! Этим самым примитивным, самым низменным из чувств! Как будто ад воняет серой, а рай – ладаном и миррой! Да это самое темное суеверие, достойное диких языческих времен, когда люди жили, как животные, когда зрение их было настолько слабым, что они не различали цветов, но считали, что слышат запах крови, что могут по запаху отличить врага от друга, что их чуют великаны-людоеды и оборотни-волки, что на них охотятся эринии, – и потому приносили своим омерзительным богам сжигаемые на кострах вонючие чадящие жертвы. Ужасно! «Дурак видит носом» – больше, чем глазами, и, вероятно, свет богоданного разума должен светить еще тысячу лет, пока последние остатки первобытных верований не рассеются, как призраки.

«При чем же здесь это бедное малое дитя! Это невинное создание! Лежит в своей корзине, и сладко спит, и не ведает о мерзких подозрениях, выдвинутых против него. А эта наглая особа дерзает утверждать, что ты, мол, не пахнешь, как положено пахнуть человеческим детям? Ну, и что мы на это скажем? „У-тю-тю!“

И он тихонько покачал корзину на коленях, погладил младенца пальцем по голове и несколько раз повторил «у-тю-тю», поскольку полагал, что это восклицание благотворно и успокоительно действует на грудных младенцев.

«Так тебе, значит, положено пахнуть карамелью, что за чепуха, у-тю-тю!»

Через некоторое время он вытащил из корзины палец, сунул его себе под нос, принюхался, но услышал только запах кислой капусты, которую ел на обед.

Некоторое время он колебался, потом оглянулся – не наблюдает ли за ним кто-нибудь, поднял корзину с земли и погрузил в нее свой толстый нос, погрузил очень глубоко, так что тонкие рыжеватые волосики ребенка защекотали ему ноздри, и обнюхал голову младенца, ожидая втянуть некий запах. Он не слишком хорошо представлял себе, как должны пахнуть головы младенцев. Разумеется, не карамелью, это-то было ясно, ведь карамель – жженый сахар, а как же младенец, который до сих пор только пил молоко, может пахнуть жженым сахаром. Он мог бы пахнуть молоком, молоком кормилицы. Но молоком от него не пахло. Он мог бы пахнуть волосами, кожей и волосами и, может быть, немного детским потом. И Террье принюхался и затем уговорил себя, что слышит запах кожи, волос и, может быть, слабый запах детского пота. Но он не слышал ничего. Как ни старался. Вероятно, младенцы не пахнут, думал он. Наверное, в этом дело. В том-то и дело, что младенец, если его содержать в чистоте, вообще не может пахнуть, как не может говорить, бегать или писать. Эти вещи приходят только с возрастом. Строго говоря, человек начинает источать сильный запах только в период полового созревания. Да, так оно и есть. Так – а не иначе. Разве в свое время Гораций не написал: «Юноша пахнет козленком, а девушка благоухает, как белый нарцисса цветок…»? Уж римляне кое-что в это понимали! Человеческий запах всегда – запах плоти, следовательно, запах греха. Так как же положено пахнуть младенцу, который еще ни сном ни духом не повинен в плотском грехе? Как ему положено пахнуть? У-тю-тю? Никак!

Он снова поставил корзину на колено и бережно покачал ее. Ребенок все еще крепко спал. Его правая рука, маленькая и красная, высовывалась из-под крышки и дергалась по направлению к щеке. Террье умиленно улыбнулся и вдруг почувствовал себя очень уютно. На какой-то момент он даже позволил себе фантастическую мысль, что будто бы он – отец этого ребенка. Будто бы он стал не монахом, а нормальным обывателем, может быть, честным ремесленником, нашел себе жену, теплую такую бабу, пахнущую шерстью и молоком, и родили они сына, и вот он качает его на своих собственных коленях, своего собственного сына, у-тю-тю…Эта мысль доставляла удовольствие. В ней было что-то такое утешительное. Отец качает своего сына на коленях, у-тю-тю, картина была старой как мир и вечно новой и правильной картиной, с тех пор как свет стоит, вот именно!

У Террье потеплело на душе, он расчувствовался.

Тут ребенок проснулся. Сначала проснулся его нос. Крошечный нос задвигался, задрался кверху и принюхался. Он втянул воздух и стал выпускать его короткими толчками, как при несостоявшемся чихании. Потом нос сморщился, и ребенок открыл глаза. Глаза были неопределенного цвета – между устрично-серым и опалово-бело-кремовым, затянуты слизистой пленкой и явно еще не слишком приспособлены для зрения. У Террье было такое впечатление, что они его совершенно не воспринимали. Другое дело нос. Если тусклые глаза ребенка косились на нечто неопределенное, его нос, казалось, фиксировал определенную цель, и Террье испытал странное ощущение, словно этой целью был он лично, его особа, сам Террье. Крошечные крылья носа вокруг двух крошечных дырок на лице ребенка раздувались, как распускающийся бутон. Или скорее как чашечки тех маленьких хищных растений, которые растут в королевском ботаническом саду. Кажется, что от них исходит какая-то жуткая втягивающая сила. Террье казалось, что ребенок видит его, смотрит на него своими ноздрями резко и испытующе, пронзительнее, чем мог бы смотреть глазами, словно глотает своим носом нечто, исходящее от него, Террье, нечто, чего он, Террье, не смог ни спрятать, ни удержать.

Ребенок, не имевший запаха, бесстыдно его обнюхивал, вот что. Ребенок его чуял! И вдруг Террье показался себе воняющим – потом и уксусом, кислой капустой и нестираным платьем. Показался себе голым и уродливым, будто на него глазел некто, ничем себя не выдавший. Казалось, он пронюхивал его даже сквозь кожу, проникая внутрь, в самую глубь. Самые нежные чувства, самые грязные мысли обнажались перед этим маленьким алчным носом, который даже еще и не был настоящим носом, а всего лишь неким бугорком, ритмично морщившимся, и раздувающимся, и трепещущим крошечным дырчатым органом. Террье почувствовал озноб. Его мутило. Теперь и он тоже дернул носом, словно перед ним было что-то дурно пахнущее, с чем он не хотел иметь дела. Прощай, иллюзия об отце, сыне и благоухающей матери. Словно оборван мягкий шлейф ласковых мыслей, который он нафантазировал вокруг самого себя и этого ребенка: чужое, холодное существо лежало на его коленях, враждебное животное, и если бы не самообладание и богобоязненность, если бы не разумный взгляд на вещи, свойственный характеру Террье, он бы в припадке отвращения стряхнул его с себя как какого-нибудь паука.

Одним рывком Террье встал и поставил корзину на стол. Он хотел избавиться от этого младенца и от этого дела как можно быстрей, сейчас, немедленно.

И тут младенец заорал. Он сощурил глаза, разверз свой красный зев и заверещал так пронзительно и противно, что у Террье кровь застыла в жилах. Он тряс корзину на вытянутой руке и причал «у-тю-тю!», чтобы заставить ребенка замолчать, но тот ревел все громче, лицо его посинело, и он, казалось, готов был лопнуть от рева.

Убрать его прочь! – думал Террье, сей момент убрать прочь этого… «дьявола» хотел он сказать, но спохватился и прикусил язык… прочь это чудовище, этого невыносимого ребенка! Но куда? Он знал дюжину кормилиц и сиротских домов в квартале, но они были расположены слишком близко, слишком вплотную к нему, а это создание надо было убрать подальше, та далеко, чтобы его нельзя было в любой момент снова поставить под дверь, по возможности его следует отправить в другой приход, еще лучше – на другой берег Сены, лучше бы всего – за пределы города, в предместье Сент-Антуан, вот куда! Вот куда мы отправим этого крикуна, далеко на восток от города, по ту сторону Бастилии, где по ночам запирают ворота.

И, подобрав подол своей сутаны, он схватил ревущую корзину и бросился бежать, бежать по лабиринту переулков к Сент-Антуанскому предместью, бежать вдоль Сены, на восток, прочь из города, дальше до улицы Шаронн и вдоль этой улицы прочти до конца, где он недалеко от монастыря Магдалины знал адрес некой мадам Гайар, которая брала на полный пансион детей любого возраста и любого происхождения, лишь бы ей платили, и там он отдал все еще оравшего младенца, заплатил за год вперед и бежал обратно в город, сбросил, добравшись до монастыря, свое платье, словно нечто замаранное, вымылся с головы до ног и забрался в своей келье в постель, где много раз перекрестился, долго молился и наконец уснул.

Министерство образования и науки Российской Федерации

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ ВЫСШЕГО ПРОФЕССИОНАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ

«МАГНИТОГОРСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ»

Филологический факультет

Кафедра журналистики и речевой коммуникации

Контрольная работа

По дисциплине: «История зарубежной литературы»

на тему: "Постмодернизм. Основные особенности. Роман Патрика Зюскинда ""Парфюмер. История одного убийцы""

Магнитогорск 2014

Введение

Постмодернизм. Зарубежный постмодернизм

Жизнь и творчество Патрика Зюскинда

Моделирование значений в романе Патрика Зюскинда «Парфюмер»

4. Преступление и наказание Жана Гренуя

Экранизация романа Патрика Зюскинда «Парфюмер»

Заключение

Литература

Введение

Творчество известного немецкого прозаика последней четверти XX века Патрика Зюскинда, получившего признание как автора постмодернистских текстов, привлекает внимание своей необычайной многогранностью: он является автором знаменитого романа, драм, малой прозы и эссе. Произведения Патрика Зюскинда представляют собой самобытное художественное явление в современной немецкоязычной и европейской прозе: Зюскинд предстает перед нами как своеобразный современный хроникер человеческой жизни, душевных обид и травм индивида, обладающий богатым и содержательным художественным потенциалом. В соответствии с вектором развития литературы Германии после объединения страны в фокусе писательского внимания оказываются «простые» истории человеческой жизни.

В его творчестве ярко проявилось многое, что характерно в целом, для немецкой литературы конца ХХ века: деформировалась сама связь между личным выбором и свободой писателя и надличной (исторической, социальной) обусловленностью художественных форм.

Творчество Патрика Зюскинда не перестает привлекать к себе внимание читателей, критиков и исследователей в течение более чем двадцати лет с момента его прихода в литературу и по настоящий день. «Парфюмер. История одного убийцы», первый и единственный роман писателя, изданный в Цюрихе в 1985 году, принес ему мировую известность. Этим он обязан не восторженным отзывам критиков, сопровождавшим роман с первых дней его появления. На мой взгляд, шумиха в прессе - всего лишь реакция на грандиозный успех книги у читателей, а не хорошо спланированная рекламная акция. В литературе просто не возникало ничего подобного. Этим, скорее всего, и объясняется неослабевающий интерес в читательской среде, давно вышедший за рамки модного увлечения

Большая часть работ, посвященных творчеству Патрика Зюскинда и, в частности, вышеуказанному роману, носит литературоведческий характер. В них освещается, прежде всего, философско-мировоззренческая позиция писателя. Данное произведение рассматривается с точки зрения его проблематики, жанровой принадлежности, психологии, феноменальных способностей главного героя.

Тема преступления в мировой литературе не нова, но Патрику Зюскинду удалось открыть в ней новые грани. В центре его романа - аромат, как ценность высшая, непреходящая и неоспоримая. «Кто владеет запахом, тот владеет сердцами людей», - утверждает автор. Особая заслуга Патрика Зюскинда состоит в том, что он создал первое в европейской литературе новейшего времени произведение о той стороне человеческого бытия, которая в принципе не поддается вербализации (словесному объяснению), об одном из самых тонких чувств - обонянии.

Роман вызвал оживленную дискуссию в немецких «фельетонах», но хотя в целом книгу и одобряли, о литературных ее достоинствах отзывались довольно сдержанно. Обсуждение превратилось в настоящий спор по поводу постмодернизма в немецкой литературе, дебатировались вопросы формы и содержания, высокой/ низкой литературы и культуры, а также присущей роману антипросвещенческой позиции.

Я выбрала данную тему, так как мне было интересно узнать историю постмодернизма, изучить основные черты данного направления в искусстве и выявить их в романе Патрика Зюскинда «Парфюмер. История одного убийцы».

Цель: Определение черт постмодернизма в романе П. Зюскинда «Парфюмер. История одного убийцы».

Эта цель достигается решением ряда задач:

Изучить научную литературу по теме «постмодернизм».

Выявить основные черты постмодернизма.

Выявить основные черты постмодернизма в этом произведении.

Определить, с помощью каких художественных образов, создается постмодернистское произведение.

Актуальность моего исследования заключается в том, что, данная тема вызывает стабильный интерес у человечества, поскольку представляет собой вечный философский вопрос: совместны ли две вещи: гениальность и злодейство.

Гений и злодейство - две вещи несовместные. Поистине, все зло мира проистекает из одного источника, и это источник - нелюбовь к людям и к Богу.

1. Постмодернизм. Зарубежный постмодернизм

Постмодернизм (англ. postmodernism), постмодерн - термин, обозначающий структурно сходные явления в общественной жизни и культуре современных развитых стран, художественное движение, объединяющее ряд постнереалистических художественных направлений конца XX века. Характерной особенностью постмодернизма является объединение в рамках одного произведения стилей, образных мотивов и художественных приемов, заимствованных из арсенала разных эпох, регионов и субкультур. Постмодернистское умонастроение несет на себе печать разочарования в идеалах и ценностях Возрождения и Просвещения с их верой в прогресс, торжество разума, безграничность человеческих возможностей. Авангардистской установке на новизну противостоит стремление включить в современное искусство весь опыт мировой художественной культуры путем ее ироничного цитирования.

Постмодернизм - одно из самых влиятельных явлений второй половины XX века. Постмодернизм нельзя охарактеризовать как исключительно литературное явление и тем более литературное направление или течение. Постмодернизм непосредственно связан с самими принципами мировосприятия, которые проявляют себя не только в художественной культуре, но и в науке (философии, литературоведении, культурологии), и в разных сферах социальной жизни (реклама и PR - технологии). Точнее было бы определить постмодернизм как комплекс мировоззренческих установок и эстетических принципов, причем оппозиционных к традиционной, классической картине мира и способам ее представления в произведениях искусства.

Под сомнение, прежде всего, поставлена возможность рационального и целостного объяснения мира. Понятие «реальность» в эстетике постмодернизма, - хаотичная, изменчивая, текучая, незавершенная, фрагментарная, децентрированная. Мир - «развеянные звенья» бытия, складывающиеся в причудливые, а подчас абсурдные узоры человеческих жизней или во временно застывающую картинку в калейдоскопе всеобщей истории.

Незыблемые универсальные ценности утрачивают в постмодернистской картине мира статус аксиомы. Все относительно. «Невыносимая легкость бытия», невесомость всех доселе незыблемых абсолютов (не только идеологических, но и онтологических, не только общечеловеческих, но и личностных) - вот трагическое состояние духа, которое выразил постмодернизм»

Релятивизм (в философии методологическая позиция, сторонники которой, абсолютизируя относительность и условность всех наших знаний, считают невозможным объективное познание действительности) - одна из сущностных черт мировосприятия в эпоху постмодерна.

Релятивизм снимает актуальность извечного вопроса «что есть истина?», поскольку не приемлет единственно «правильной» иерархии смыслов.

Единой картины мира для постмодернизма не существует - есть многообразие «версий и вариантов» реальности.

Сомнение в достоверности научного познания приводят постмодернистов к «убеждению, что наиболее адекватное постижение действительности доступно не естественным и точным наукам или традиционной философии …. а интуитивному поэтическому мышлению с его ассоциативностью, образностью, метафоричностью и мгновенными откровениями….».

В литературе «поэтическое мышление» проявляет себя, прежде всего в нелинейном повествовании, субъективно-ассоциативном связывании эпизодов, вариативности фабульной схемы, принципиальной незавершенности «истории».

Постмодернистская концепция мира определяется ключевым постулатом: мир как текст. Сама реальность предстает как сумма разнообразных ее описаний, при этом количество текстовых слагаемых потенциально бесконечно. Литературное произведение - это пространство бесконечных цитаций, интертекстуальной игры, «перекличек» текстов на разные голоса.

Девизом постмодернизма могла бы стать поговорка «я - не - я»: при отсутствии абсолютных величин ни автор, ни повествователь, ни герой не несут ответственности за все сказанное; текст делается обратимым - пародийность и ироничность становятся «интонационными нормами», позволяющими придать ровно противоположный смысл тому, что строчку назад утверждалось.

Категория авторства также поднимается по-иному в сравнении с классической эстетикой: автор - не творец, не «демиург», а «скриптор» - он всего лишь фиксирует, заносит бумагу очередную словесную «вариацию» на бесконечно звучащие в культуре темы.

Постмодернизм явился результатом отрицания отрицания. В свое время модернизм отверг классическое, академическое искусство и обратился к новым художественным формам, часто не создавая взамен ничего жизнеспособного. Оторванность модернизма от жизни привела к возникновению нового этапа художественного развития в виде постмодернизма, провозгласившем возврат к предмодернистским формам и стилям на новом уровне. Термин этот появляется в период Первой мировой войны в работе Р. Панвица «Кризис европейской культуры» (1914). В 1934 г. в своей книге «Антология испанской и латиноамериканской поэзии» литературовед Ф. де Онис применяет его для обозначения реакции на модернизм. Однако в эстетике термин этот не приживается. В 1947 году А. Тойнби в книге «Изучение истории» придает ему культурологический смысл: постмодернизм символизирует конец западного господства в религии и культуре. Американский теолог X.Кокс в своих работах начала 70-х годов, посвященных проблемам религии в Латинской Америке, широко пользуется понятием «постмодернистская теология». Однако популярность термин «постмодернизм» обрел благодаря Ч. Дженксу. В книге «Язык архитектуры постмодернизма» он отмечал, что хотя само это слово и применялось в американской литературной критике 60-70-х годов для обозначения ультрамодернистских литературных экспериментов, автор придал ему принципиально иной смысл. Постмодернизм означал отход от экстремизма и нигилизма неоавангарда, частичный возврат к традициям, акцент на коммуникативной роли архитектуры.

Возникнув как художественное явление в США, сначала в визуальных видах искусства - архитектуре, скульптуре, живописи, а также дизайне, видеоклипах, - постмодернизм стремительно распространился в литературе и музыке. Его теоретическое осмысление несколько запоздало, однако с фундаментированием постмодернизма на философии французских постфрейдистов и деконструктивистов справедливость была восстановлена.

Сформировавшись в эпоху преобладания информационных и коммуникационных технологий, постмодернизм несет на себе печать плюрализма и терпимости, в художественном проявлении вылившихся в эклектизм. Художники используют аллегорический язык классики, барокко, символику древних культур. Произведения постмодернистов представляют собой игровое пространство, в котором происходит свободное движение смыслов. Но, включив в свою орбиту опыт мировой художественной культуры, постмодернисты сделали это путем шутки, гротеска, пародии, широко используя приемы художественного цитирования, коллажа, повторения. Идя по пути свободного заимствования из различных художественных систем, постмодернизм как бы уравнивает их, создавая единое мировое культурное пространство. Возникнувший как антитеза модернизму, открытому для понимания лишь немногим, постмодернизм, облекая всё в игровую форму, нивелирует расстояние между массовым и элитарным потребителем.

Постмодернизм в американской литературе, связан, прежде всего, с именами основателей «школы чёрного юмора», к которым относят Джона Барта, Томаса Пинчона, Джеймса Патрика Данливи и Дональда Бартельми. В качестве влиятельных постмодернистов выделяют таких писателей, как Дон Делилло, Джулиан Барнс, Уильям Гибсон, Владимир Набоков, Джон Фаулз, Джеймс Джойс и др. Русскими постомодернистами в той или иной мере являются писатели Владимир Набоков, Виктор Пелевин, Владимир Сорокин, Саша Соколов, Венедикт Ерофеев. Все они, кроме Владимира Сорокина в ранний период его творчества и Виктора Пелевина - в поздний, достаточно умеренны и умело конструируют свой неповторимый художественный мир без агрессивного наступления на «прежнюю» культуру.

2. Жизнь и творчество Патрика Зюскинда

Прозаик, драматург, сценарист Патрик Зюскинд родился 26 марта 1949 года в городке Амбах в Баварии (Германия).

Отец Зюскинда, Вильгельм Эммануэль, был известным в Баварии журналистом. Мать Патрика Зюскинда была спортивным инструктором. Патрик был вторым сыном в семье. Его детство прошло в деревне Хольцхаузен. Там он и учился, сначала в школе, потом в гимназии. Кроме основного, Зюскинд получал и музыкальное образование. Свое искусство игры на фортепьяно он должен был демонстрировать на знаменитых «чайных вечерах», которыми славился его отец. Музыку Патрик не любил, и позже в его произведениях критики найдут нотки протеста против отца.

После гимназии Зюскинд прошел альтернативную службу в армии.

В 1968-1974 годах Зюскинд учится в Мюнхенском университете, изучает

средневековую и современную историю. Зарабатывает на жизнь, работая в разных местах. Из известных биографам профессий Патрика Зюскинда тех лет можно назвать следующие: тапер в баре, тренер по настольному теннису, работник патентного отдела в компании «Сименс». Одновременно он изучает французский язык и культуру.

Примерно с 1970 года Зюскинд, по его собственному выражению, «свободный писатель». Он пишет прозаические отрывки, что называется, «в стол». После университета Зюскинд начинает писать сценарии. Известны его работы с режиссером Гельмутом Дитлем «Кир Рояль и Монако Франц» и «Россини, или Вопрос, кто с кем спал».

год - Зюскинд пишет свою первую пьесу «Контрабас». Пьеса была поставлена на сцене в 1984 году, а ее автор стал известным. Это произведение для одного актера написано в форме монолога.

Зюскинд задумывает написать роман «Парфюмер». Собирая материал для будущей книги, он объехал все места действия романа, проштудировал огромное количество книг по культурологии и изучал искусство парфюмерии в фирме «Фрагонард». В 1985 году Зюскинд в издательстве «Диоген» публикует роман «Парфюмер» (оригинальное название «Perfume» - «Аромат»), принесший ему мировую славу. О своем самом известном произведении Зюскинд сказал: «Написать такой роман ужасно. Я не думаю, что я сделаю это ещё раз». «Парфюмер» был издан на 45 языках, включая латынь.

Существует история публикации романа «Парфюмер», хотя достоверность ее остается на уровне слухов. Когда на цюрихской сцене с успехом шел «Контрабас», на представление попала секретарь директора издательства «Диоген». Пьеса ей понравилась, и на следующий день она рассказала о ней своему шефу. Шеф, прочитав пьесу, заинтересовался и встретился с автором в Мюнхене. На вопрос, есть ли у него еще что-нибудь из написанного, Зюскинд ответил, что есть роман, который, возможно, даже не стоит читать.

Он говорил о «Парфюмере». Директор «Диогена» тоже отнесся к будущему бестселлеру осторожно, и первый тираж составил всего 10000 экземпляров. Зато через два месяца книга уже была выпущена (в том же «Диогене») тиражом в 150000 экземпляров и переиздавалась ежегодно.

В 1986 году во Франции за роман «Парфюмер» Зюскинду присуждена премия «За лучший дебют». Он отказывается от награды.

В 1987 году Зюскинд публикует новеллу «Голубь».

В 1991 году выходит автобиографическое произведение «История господина Зоммера». Поэтическая филигранная сказка, родом из детства, пронизанная горькой и сладкой ностальгией. Типичная для Зюскинда смесь поэзии, нежности и мягкого юмора. Патрик Зюскинд ведет свое повествование с органичной для него легкостью, но не утаивая ничего о страданиях ранних лет. Он безошибочно находит правильную интонацию воспоминаний между юмором и болью.

За сценарий к фильму «Россини…» писатель получил премию Министерства внутренних дел Германии.

Это была единственная премия, которую он принял.

Вообще, Патрик Зюскинд старательно избегает публичности. Поэтому об авторе одного из популярнейших романов современности известно очень немного. Нельзя однозначно ответить на вопрос, где он живет - в Мюнхене или Париже. Женат ли писатель и есть ли у него дети, неизвестно. Даже фотографий Зюскинда опубликовано всего три.

Первые пробы пера относятся к университетскому периоду, но известность приходит с одноактным монологом «Контрабас» («Der Contrabass», 1980). Премьера спектакля состоялась в Мюнхенском театре в 1981 году и принесла автору европейскую известность. «Контрабас» - это меланхолическое и вместе с тем удивительное повествование о человеке, преданном музыке и своему инструменту, одиноком и немного чудаковатом. Виртуозное владение языком, тонкость психологического рисунка, блестящая музыкальная эрудиция отличают это произведение 3юскинда. В 1984 году пьеса выходит отдельным изданием.

Всемирную известность 3юскинду принес его роман из истории Франции XVIII в. «Парфюмер» («Das Parfum»), написанный в 1985 году. Роман имеет подзаголовок «История одного убийцы» и повествует о Жане Батисте Гренуе. Появление романа было воспринято критикой как вызов. Рецензенты писали, что «Зюскинд швырнул в наш пустой космос, из которого были изгнаны все бактерии, книгу, полную тысячью запахов: «Парфюмер» - роман-первенец с определенным ароматом»1. Жан Батист Гренуй, рожденный торговкой рыбой прямо на рынке, принадлежит к числу персонажей мировой литературы, отмеченных печатью уродства: Квазимодо, Ричард III, герцог Глостер. Озлобленностью на этот мир, лишенный красоты, дышит каждый поступок убийцы Гренуя, но и сам мир предстает в романе 3юскинда как воплощение уродства и распада. Немецкие критики отмечали, что автор «Парфюмера» испытал влияние Ницше, Фуко, Грасса, Канетти, но это не помешало ему создать самобытное и, без сомнения, одно из интереснейших произведений XX столетия. Более восьми лет роман числился в списке бестселлеров и был переведен на 33 языка, в нем видели европейский ответ на магический реализм Латинской Америки.

В 1987 году в свет выходит повесть «Голубка» («Die Taube»), «маленький шедевр в прозе». Это небольшое по объему произведение отличают тонкий лиризм и виртуозное умение автора передать малейшее движение души своего немного нескладного героя, какая-то удивительная теплота и душевность по отношению к человеку. Герой повести - неприметный охранник в банке на улице де Севр, Ионатан Ноэль, продолжает галерею так хорошо известных в литературе образов «маленьких людей», чье пребывание в мире не отмечено героическими деяниями, но, тем не менее, имеет свой смысл и назначение. Ионатан Ноэль, чья жизнь обрела некоторую устойчивость после поселения в комнате 24 на седьмом этаже доходного дома на одной из парижских улочек, вдруг удивительным образом изменяется с появлением голубки. «Редкий шедевр современной прозы, увлекательная, психологически изысканная повесть... по своему художественному уровню примыкающая к величайшим образцам европейской новеллистки».

Несколько особняком в творчестве 3юскинда стоит «Повесть о господине Зоммере» («Die Geschichte des Herr Sommer», 1991). Это очень странное и грустное повествование о некоем господине, который только в конце повести произносит одну-единственную фразу: «Да оставьте же вы меня, наконец, в покое!» Рассказ в произведении ведется от лица подростка, чей внутренний мир передается с нежностью и нескрываемой иронией; такая манера повествования отличает не только эту повесть 3юскинда. Дополняют повесть иллюстрации Жан-Жака Семпе, отличающиеся наивностью, акварельной прозрачностью и некоторой беззащитностью. Именно так видится автору существование этого произведения, которое определяется немецкими критиками как «поэтически филигранная сказка из детства, пронизанная горькой и сладкой ностальгией».

В 1995 году в свет выходят «Три истории», а спустя два года совместно с Хельмутом Дитлем 3юскинд пишет сценарий «Россини, или Убийственный вопрос, кто с кем спал». Критики отмечают несомненную самобытность художественной манеры писателя и ставят его в один ряд с крупными писателями XX в.

Произведения 3юскинда переведены в России, а в 2000 году один из ведущих отечественных театров - «Сатирикон» - представил прекрасную сценическую интерпретацию «Контрабаса». Роль служащего Государственного оркестра, трогательно привязанного к своему инструменту, без которого не может существовать ни один симфонический оркестр, с блеском исполнил Константин Райкин.

3. Моделирование значений в романе Патрика Зюскинда Парфюмер

Парфюмер стал беспрецедентным бестселлером немецкой литературы и был переведен на множество языков. Этот роман, действие которого происходит в восемнадцатом веке во Франции, часто воспринимают как постмодернистскую критику Просвещения.

Вот его краткое содержание: Жан-Батист Гренуй, главный герой романа, сын торговки рыбой, убивавшей собственных детей и казненной вскоре после его рождения, влачит голодное и безрадостное сиротское существование. Он поздно и с трудом начинает говорить, но рано обнаруживает у себя уникальный дар различения запахов, обонятельный эквивалент абсолютного слуха. Запахи становятся его страстью, смыслом его жизни. Вскоре его отдают чернорабочим в кожевенную мастерскую, где он живет и работает в ужасающих условиях, но проводит все свое скудное свободное время в прогулках по Парижу, составляя для себя карту запахов города, всех его улиц и площадей, углов и закоулков. Однажды его посылают отнести козьи шкуры к Бальдини, парфюмеру, чьи творческие способности постепенно угасают и чьё дело приходит в упадок. Гренуй пользуется представившейся возможностью воплотить в жизнь свою заветную мечту: создать совершенные духи, которые будут вызывать всеобщую любовь. Он знает, какими они должны быть: именно такой аромат исходил от юной девушки, шедшей однажды вечером по рю де Марэ. Он расслышал его с другого берега реки, ему достаточно было тончайшего следа в воздухе. Это был аромат чистой красоты, и в самом принципе ее запаха Гренуй нашел точку опоры для своего внутреннего мира, мира обоняния. Он убил девушку и вынюхал ее до дна - это было его первое убийство, вызванное страстью к прекрасному запаху. Бальдини так поражен интуитивной способностью Гренуя разбираться в ароматах, что выкупает его у кожевника и заставляет работать на себя. Вскоре, благодаря неутомимой творческой активности Гренуя, слава парфюмерного предприятия Бальдини достигает европейского масштаба. Гренуй изучает основы ремесла, но спустя некоторое время его поражает тяжелая болезнь, следствие депрессии: ему никак не удается воплотить в жизнь те воображаемые запахи, которые он носит в голове. Когда Бальдини сообщает ему, что помимо выжимки и перегонки существуют и другие парфюмерные технологии, которыми пользуются, в основном, на юге страны, Гренуй выздоравливает и, получив необходимые документы, удостоверяющие его гражданские права и принадлежность к гильдии парфюмеров, отправляется на юг Франции.

Вторая часть романа посвящена его путешествию в город Грасс, занявшему семь лет, поскольку часть этого времени он проводит в одиночестве в самой отдаленной и атмосферно чистой части Франции, практически незаселенной. Там, живя в пещере, Гренуй в своем воображении предается самым утонченным обонятельным оргиям до тех пор, пока, к величайшему своему ужасу, не обнаруживает, что сам он не издает никакого запаха. Он возвращается к цивилизации и первым делом попадает в руки просвещенного аристократа, чей конек - теория о том, что от всего связанного с землей якобы исходит некий газ разложения. Гренуй, который прожил семь лет подобно первобытному человеку и отчасти стал им на самом деле, оказывается идеальным подопытным кроликом для его изысканий. Ученый муж демонстрирует Гренуя широкой аудитории в качестве впечатляющего подтверждения своей атмосферной теории: что было - и что стало. В конце концов Греную удается разработать для себя человеческий запах и сбежать от ученого в Грасс.

Третья часть романа описывает его жизнь в Грассе: он работает на парфюмера Дрюо, изучает все более сложные парфюмерные технологии, ставит собственные эксперименты и, наконец, совершает серию убийств молодых женщин с единственной целью: завладеть их запахами. На счету убийцы уже двадцать четыре жертвы, он вселяет ужас в сердца обитателей города. Лаура Риши, дочь богатейшего из горожан, становится последней жемчужиной, венцом этой коллекции ароматов. За ее убийство Гренуя арестовывают и приговаривают к смертной казни. Однако приговор не удается привести в исполнение, поскольку одной капли изобретенной Гренуем женской эссенции оказывается достаточно, чтобы, взойдя на эшафот, он пробудил в многотысячной толпе столь сильную любовь, желание и похоть, что запланированная казнь переродилась в массовую оргию. Для Гренуя это момент наивысшей власти и наивысшей гадливости. Лишенный запаха, он покидает Грасс незамеченным, и отправляется в Париж.

В четвертой части всего несколько страниц. Гренуй возвращается в Париж, разбрызгивает вокруг себя любовный эликсир, после чего на том самом Кладбище Невинных, где он когда-то появился на свет, его растерзывает и пожирает шайка клошаров и разбойников, в первый раз в жизни совершающих нечто из любви.

Собственно говоря, весь роман Зюскинда может быть прочитан как совокупность преднамеренных понятийных наложений, и наиболее успешны те его фрагменты, где эти наложения одновременно достаточно точны, то есть концептуально уместны, и достаточно свободны, то есть оставляют простор для воображения. Оно отмечает собой процесс обонятельно-языкового сближения, оно одновременно мобилизует обонятельный опыт читателя и задает этому опыту определенные рамки.

Метафорические модели

Весь Парфюмер представляет собой сокровищницу обонятельных образов: растения и цветы, охота, животное чутье, тела, запахи тела, воспоминания, массовая оргия, и, разумеется, парфюмерия - все это семантические поля, непосредственно связанные с этим способом чувственного восприятия. И если в изучаемом нами тексте и таится какой-то скрытый смысл, то он состоит именно в подробном описании обонятельных феноменов с помощью разнообразных метафорических моделей. Опираясь на работу Ханса Д. Риндисбахера «От запаха к слову: моделирование значений в романе Патрика Зюскинда «Парфюмер» остановимся на наиболее заметных из них.

Архитектурная модель

Одна из первых моделей, выбранных зюскиндовским повествователем для разговора о запахах, - архитектурная. На самом деле это двухступенчатая модель, поскольку построение настоящего здания предвосхищается игрой ребенка в кубики: Это были причудливые фантазии, он (Гренуй) создавал и тут же разрушал их, как ребенок, играющий в кубики, - изобретательно и деструктивно, без различимого творческого принципа1. Но после того, как Гренуй почуял атом нежного запаха девушки, чистившей мирабель, он провел инспекцию огромного поля, где лежали руины его воспоминаний … перебрал миллионы и миллионы обломков, кубиков, кирпичиков, из которых строятся запахи и привел их в систематический порядок2. Вскоре он смог приступить к планомерному возведению зданий запахов: дома, стены, ступени, башни, подвалы, комнаты, тайные покои... внутренняя крепость великолепнейших композиций ароматов. Все сооружения из запахов, которые он, играя, когда-либо возводил внутри себя вдруг просто разрушились, утеряв всякий смысл3.

Модели библиотека и коллекция вин

Во время пребывания Гренуя в склепе на вулкане Плон дю Канталь, где он предается настоящим оргиям обонятельной памяти, повествователь использует для передачи запахов модель библиотеки и модель винной коллекции. Гренуй посылает невидимых слуг в кладовые, дабы из великой библиотеки запахов доставить ему тот или иной том и приказывает им спуститься в подвал, дабы принести ему питье . Потом они возвращаются, держа на невидимом подносе эту книгу запахов. Невидимые руки в белых перчатках подносят драгоценные бутылки, очень осторожно снимают их с подноса; слуги кланяются и исчезают. Гренуй открывает первую бутыль, наливает себе бокал до краев, подносит к губам и пьет. Одним глотком он осушает бокал прохладного запаха, и это восхитительно!1. Он осушал этот бокал и одновременно раскрывал книгу и начинал читать о запахах своего детства, о школьных запахах, о запахах улиц и закоулков города, о человеческих запахах, когда отвращение пересиливало интерес, он просто захлопывал ее, откладывал прочь и брал другую.

Под конец подобного запоя он обычно открывал одну, последнюю флягу, самую роскошную: это был аромат девушки с улицы Марэ... Опорожнив эту флягу и сполна насладившись ею, он погружался в отупляющий сон.

Пейзажная модель и модель творца.

Говоря вкратце, повествователь разрабатывает пейзажную модель запахов, с пряным дуновением весенних лугов; тепловатым майским ветром, играющим в зеленой листве буков; морским бризом, терпким, как подсоленный миндаль2. Но повествователь сообщает нам, что во внутреннем универсуме Гренуя не было никаких вещей, а были только ароматы вещей и поэтому называть эту вселенную пейзажем. Несмотря на это, Гренуй в этой сцене описывается как творец, бесподобный Гренуй, желающий, чтобы его империя благоухала. И он властно шагал по распаханной целине и сеял разнообразнейшие ароматы … И Великий Гренуй видел, что это хорошо, весьма, весьма хорошо.

Музыкальная модель

В романе присутствует также музыкальная модель передачи запахов, затронутая в тот момент, когда повествователь передает слова Гренуя-ребенка о том, что его сверхъестественные обонятельные способности, вероятно, лучше всего было бы уподобить миру музыки.

Пожалуй, точнее всего было бы сравнить его с музыкальным вундеркиндом, который из мелодий и гармоний извлек азбуку отдельных звуков, и вот уже сам сочиняет совершенно новые мелодии и гармонии, правда, с той разницей, что алфавит запахов был несравненно больше и дифференцированней, чем звуковой.

«В этой модели поражает то, что, хотя отправным пунктом здесь служат мелодии и гармонии, Гренуй разрабатывает азбуку отдельных звуков, дабы в дальнейшем выстроить из них свои собственные единства высшего порядка. В этом отношении музыкальная модель оказывается аналогична самой технологии парфюмерного ремесла, где вещества, в принципе, точно так же сепарируются, очищаются и лишь, затем смешиваются в нужной пропорции. Кроме того, у самой этой музыкальной аналогии уже был литературный прецедент, относящийся, правда, скорее, к области вкуса, нежели запаха, а именно знаменитый рот-орган из четвертой главы романа Ж.К. Гюисманса Наоборот, где повествователь выражает музыкальными терминами вкусовые ощущения, сопровождающие дегустацию ликеров».

Модели парфюмерного дела

Однако главными моделями для осмысления обонятельного восприятия служат пять первичных процедур, производимых для получения основных парфюмерных ингредиентов. Помимо простейшей выжимки Зюскинд описывает четыре классических метода извлечения эссенции из природных материалов: перегонка, мацерация (иначе ее называют горячим анфлеражем), промывание и собственно анфлераж, или холодный анфлераж. «Из этих четырех процессов перегонка отчетливо соотносится с лингвистической категорией метафоры; мацерация и анфлераж - с метонимией. Перегонка, которой в немецком соответствует слово abziеhen (лат. abstrahere), представляет собой метафорический процесс, поскольку самой ее сутью является получение из смеси ароматической эссенции (то есть ее парадигматической сущности) посредством выпаривания жидкости и последующей ее конденсации. Мацерация и анфлераж, напротив, представляют собой процессы передачи запахов твердым или пастообразным веществам». Для них характерен принцип соприкосновения, т. е. смежности.

Промывание, то есть вытяжка ароматической эссенции из помады (полученной, в свою очередь, путем холодного или горячего анфлеража) в спирт также является метонимическим процессом, но может на следующей ступени дополняться перегонкой. В результате совмещения обоих типов парфюмерных технологий получается essence absolue, чистейшая эссенция, ароматический раствор высочайшей концентрации.

Перегонка, мацерация, промывание и анфлераж как физико-химические процессы составляют часть сюжетной структуры романа, а их метафорические и метонимические языковые корреляты прочно занимают свое место в нарративной технике автора; все описание обоняния держится на этих развернутых парфюмерных метафорах (в широком смысле).

Парфюмерное дело - одновременно и сюжетообразующий фактор, и источник сквозных образов - позволяет выразить запахи на языке понятий. Постижение читателем обонятельного универсума романа углубляется за счет парфюмерных технологий. Принцип постоянного перенесения запахов явным образом находится в центре внимания, как, например, в случае промывания, о котором повествователь говорит: цветочный аромат еще раз переходил в другую среду.

На макроуровне, уровне сюжета, акцент переносится с метафорических на метонимические парфюмерные процессы. Метафорическая фаза завершается, когда Гренуй покидает Бальдини, чье предприятие в буквальном смысле кануло в Сену вместе со всеми ароматами - как реальными, так и воображаемыми, - со всеми формулами, которые Бальдини безнадежно пытался выудить из непреклонного Гренуя. В Грассе начинается метонимическая фаза великого проекта Гренуя: собирание запахов молодых прекрасных девушек путем холодного анфлеража.

«Перегонка по сути своей есть дифференциация и распределение по категориям, анфлераж - комбинирование и суммирование. Для получения совершенного конечного продукта, несомненно, требуется совмещение обеих операций (abstragere и contingere). Но сильнее всего читательское воображение стимулирует процесс анфлеража, требующий соприкосновения, а потому вызывающий преступный интерес; процесс, при котором запах, выделяемый еще теплыми телами жертв Гренуя, впитывается в заранее тщательно подготовленные им промасленные холсты; процесс, вызывающий у читателя ужас и отвращение или, по меньшей мере, заставляющий его вчуже содрогнуться».

Однако в основе чувственного мира романа лежат еще две аналогии, две глубинные структуры: во-первых, понятие гадливости (и его антипод - влечение); во-вторых - понятие девственности.

Гадливость.

Слово отвращение, которым обычно передают английское disgust, не нагружено специфическими чувственными коннотациями.

В самом деле, гадливость обычно не ограничивается вкусовыми ощущениями, осязание и обоняние также подразумеваются. Стремление убежать от данного объекта - признак, сближающий гадливость со страхом, однако в случае гадливости важно не столько ощущение угрозы, сколько непосредственное желание отодвинуться от объекта. Поэтому зрение и слух, безопасные способы восприятия на расстоянии, видимо, менее подвержены гадливости, хотя, разумеется, не вполне свободны от нее.

Девственность.

Случай с отцом Лауры Риши, который в результате логических умозаключений, основанных на визуальной просвещенческой модели, приходит к выводу, что дочь нужно увезти из Грасса, выдвигает на первый план принципиальное различие между дефлорацией и анфлеражем.

Когда вскрытие тел убитых Гренуем девушек показало, что они не подвергались сексуальному насилию, эта весть не только не успокоила местных жителей, но напротив того, вселила еще сильнейший ужас в их сердца. Если бы жертвы - а все они оказались девственницами - были изнасилованы, у преступника появился бы хоть какой-то мотив; теперь же горожанам оставалось только теряться в догадках.

В случае дефлорации превращение девушки в женщину осмысляется как решительное размежевание сущностей. Это просвещенческая модель. Отец Лауры явно мыслит в этих категориях, когда планирует побег с дочерью, дабы сохранить ее нетронутой (intacta) для выгодного замужества.

Передача чистого знания сравнима с распространением запаха в атмосфере, не оказывающей сопротивления. Это всепроникающее заражение поначалу незаметно для беззаботного элемента, внутри которого оно распространяется. И потому от него невозможно укрыться.

Здесь в качестве метафорической модели выступает само обоняние, оно является означающим, а не означаемым, и это открывает возможности для совершенно нового научного подхода.

«Рискну предположить, что разнообразные способы осмысления обоняния (в том числе понятийное наложение) в дальнейшем передвинутся с теперешних позиций в литературе, эстетике, лингвистике и прочих гуманитарных областях на подобающее им центральное место в культурологических концепциях, подобных концепции Спербера. Обоняние не будет больше нуждаться в моделях для осмысления, но само станет моделью для новых исследований в рамках граничащих друг с другом естественнонаучных и гуманитарных дисциплин».

4. Преступление и наказание Жана Гренуя

Зюскинд создал роман, варьирующий тему вечную как мир: тему злой, губительной гениальности. Сердцевина романной идеи, её зерно - метафора запаха, аромата как всеобщей связи. Сознательно или нет, но сама техника письма Зюскинда оказалась сориентированной на центральную метафору и совпала с технологией парфюмерного дела: роман, как хорошие духи, сделан на гармонии контрастов - аромат и смрад, жизнь и смерть, всё и ничто. Метафорами такого масштаба могут похвастаться очень немногие произведения. И потому вполне объяснима столь редкая уникальность романа даже в творчестве своего создателя.

Жан-Батист Гренуй не родился убийцей, его толкнула на преступление одержимость в поисках божественного аромата. Своё первое убийство девушки с улицы Марэ он совершает почти бессознательно. В смраде большого города его нос уловил какой-то непостижимый аромат, неожиданный, он не помещался никуда, собственно, его вообще не должно было быть. Словно лунатик, словно против своей воли, Гренуй шёл по запаху, который учуял на расстоянии более полумили на другом берегу реки. Источником была девушка. Гренуй понял, если он не овладеет этим ароматом, его жизнь лишится всякого смысла. Он задушил девушку и впитал в себя её запах. Так он нашёл компас для своей будущей жизни... Он должен стать Творцом запахов. И не каким-нибудь заурядным. Но величайшим парфюмером всех времён. То обстоятельство, что в начале этого великолепия стояло убийство, было ему (если он вообще отдавал себе в этом отчёт) глубоко безразлично.

Между первым убийством на улице Марэ и чередой убийств двадцати пяти девушек в городе Грасе проходит более семи лет, в течение которых Жан-Батист Гренуй формируется как охотник за запахом. Теперь им движет идея обрести власть над миром, через запах внушить людям любовь к себе. Гренуй, отвергнутый всеми с рождения, почти семь лет прожил в одиночестве на вершине горы Плон-дю-Канталь, наслаждаясь покоем и отсутствием человеческих запахов. В мире происходили какие-то события, войны, но Гренуя интересовало только одно - аромат из подвалов сердца. И он оставался бы там до смерти, если бы не случилась катастрофа, которая прогнала его с горы: однажды во сне он чуть не задохнулся от собственного запаха. Он, который никогда не пах и ни за что на свете не желал себя обонять!

Гренуй спускается с горы и оказывается в городе Грасе - обетованной земле парфюмеров. И здесь его нос учуял аромат, которым он захотел овладеть, но уже не так безрассудно, как на улице Марэ. Этот аромат он захотел сделать своим собственным. А для этого он должен расширять свои знания и совершенствовать ремесленные навыки, чтобы быть во всеоружии, когда придёт время жатвы.

Два года уходят у него на эксперименты с запахами. Он менял их, как платья, и забавлялся тем, как люди по-разному воспринимают его в зависимости от запаха.

Тогда же в Грасе начались непонятные для горожан убийства молодых девушек. Это Жан-Батист Гренуй готовился к своей главной цели - отнять у девушки запах, который так пленил его по прибытии в Грас.

Цель эта была достигнута, но сразу же последовало разоблачение, и Греную грозит казнь. Весь город собирается на площади, чтобы посмотреть на страдания убийцы. Убийцу выводят на площадь, и тут происходит невероятное: толпа воспылала любовью к Греную. Даже отец убитой девушки бросается убийце на грудь со словами обожания. В результате запланированная казнь омерзительнейшего преступника превратилась в вакханалию сладострастия. Убийце достаточно будет кивнуть - и все отрекутся от Бога и будут молиться на него, Великого Гренуя. Но в этот миг своего триумфа Гренуй ужаснулся. То, чего он всегда так страстно желал, а именно - чтобы его любили другие люди, в момент успеха стало ему невыносимо, ибо сам он их ненавидел. Но чем больше он ненавидел их в это мгновение, тем больше они его боготворили.

Гренуй бежит из Граса в Париж. У него нет тоски ни по пещерному одиночеству, ни по жизни среди людей. Он задыхался и тут, и там. Он хотел вернуться в Париж и умереть. Его смерть происходит в самом зловонном месте Парижа - на Кладбище Невинных. Его раздерут на части и съедят люди, привлечённые запахом, вызывающим любовь. Такова история преступления и наказания Жана-Батиста Гренуя, ставшего убийцей из желания обрести неотразимую власть - внушать людям любовь.

Героя Патрика Зюскинда, похоже, еще не сравнивали с Родионом Раскольниковым. Внешне действительно нет никакого сходства между безграмотным уродцем Гренуем и образованным, студентом юридического факультета красавцем Раскольниковым. И всё-таки у обоих убийц есть много общего. Оба никого не видят, полностью погружаясь в себя (Уже раньше, когда он двигался днём, он часто часами шёл с закрытыми глазами - это Гренуй. То же самое можно сказать и о Раскольникове - точно туман упал вдруг перед ним и заключил его в безвыходное и тяжёлое уединение). Люди не представляют для них ценности (Теперь ему (Греную) показалось, что с миром - с миром, где не было ни души, - можно было смириться. Он был пьяный от всё более прозрачного, всё более далёкого от людей воздуха; Раскольниковым же овладевало какое-то бесконечное, почти физическое отвращение ко всему встречавшемуся и окружающему, упорное, злобное, ненавистное). Отсюда вытекает их отчуждённость от людей. Раскольников решительно ушёл от всех, как черепаха в свою скорлупу, и даже лицо служанки возбуждало в нём желчь и конвульсии. Гренуй всё более отдалялся от людей и всё энергичнее притягивался к магнитному полюсу максимально возможного одиночества, чем больше привыкал он к более чистому воздуху, тем чувствительнее терзал его человеческий запах.

Ценности их искусственны: это - духи как идея, идеал для Гренуя и очень сложная теория Раскольникова крови по совести с обоснованной арифметикой, общими весами и идеей всеобщего блага.

Оба героя не верят в существование Бога. Зюскинд много раз подчёркивает, что Гренуй понятия не имел о Боге, он в самом деле был своим собственным богом, и богом более великолепным, чем тот, воняющий ладаном Бог, который ютился в церквах. Да, может, и Бога-то совсем нет, - с каким-то даже злорадством говорит Раскольников. Его на каторге сторонятся все люди. Ты безбожник! Ты в Бога не веруешь! - объясняли они своё отношение к нему.

Но более всего двух героев объединяет одна идея (чётко высказанная Раскольниковым и интуитивно понятая Гренуем). Свобода и власть, а главное, власть! Над всей дрожащей тварью и над всем муравейником - это цель героя русского романа. Ему вторит персонаж Зюскинда: Его власть была сильнее власти денег, или власти террора, или власти смерти: неотразимая власть внушать людям любовь. Я - единственный, перед кем они бессильны; Он хотел стать всемогущим богом аромата, каким он был в своих фантазиях, но теперь - в действительном мире и над реальными людьми.

Но обоих героев ждёт полный крах - наказание за преступление. Оба преступника прозревают под влиянием человеческой любви в широком смысле, которая сводит проблему страсти на нет. Их (Раскольникова и Соню) воскресила любовь. Он воскрес, и он знал это, чувствовал вполне обновившимся существом своим. Но если у Раскольникова в Эпилоге ещё есть какая-то возможность преодоления неправоты своих идей, то Гренуй лишился хоть какого-то шанса на спасение. И внезапно он понял, что никогда не найдёт удовлетворения в любви, но лишь в ненависти своей к людям и людей - к себе. Но ненависть его к людям не получала отклика. И тут всё побелело у него в глазах, внешний мир стал чернее чёрного. Не нашедшие выхода туманы слились в бурлящую жидкость. Они захлестнули его, с невыносимой силой надавили на внутреннюю оболочку его тела, но им некуда было просочиться. Ему хотелось бежать...Он вообще не хотел больше жить. Он хотел вернуться в Париж и умереть. Смерть настигла его на Кладбище Невинных 25 июня 1767 года, как раз в день его собственного рождения. Он совершил фактическое самоубийство, уничтожил себя как творца.

5. Экранизация романа Патрика Зюскинда «Парфюмер»

постмодернизм парфюмер зюскинд роман

14 сентября 2006 года на мировые экраны вышла экранизация "Парфюмера" режиссера Тома Тыквера.

Том Тыквер, безусловно, молодец. Прежде всего, потому, что не побоялся взяться за такой сложный проект. «Парфюмер» - выдающееся литературное произведение современности, но не в этом была главная сложность. «Парфюмер» в первую очередь уникален в роли своего рода почти визионерского путеводителя в мир, который нам почти неведом. В эфемерный, неощутимый мир запахов. Ведь если как пахнет роза мы все в общих чертах представляем, про оттенки ароматов вина можем спросить у мэтров-дегустаторов оного, то чем пахнет стекло и чем запах мокрой ржавчины отличается от запаха сухой - уже тут начинается неразрешимая загадка, неописуемая словами человеческих языков, ориентированных изначально на стилистику «что вижу, о том и пою».

В «Парфюмере» же Патрик Зюскинд с успехом удаляется в область того, что не увидишь, не попробуешь, к чему не прикоснёшься и что не запечатлеешь на «запаховой фотографии», про что не снимешь «запаховое кино».

Тыквер должен был в первую очередь суметь создать запах на экране, внушить его зрителю. Не будет этого - фильму уже ничего не поможет. Будет - значит, все споры про «точность экранизации», «авторское видение», «получился или не получился триллер» автоматически уходят на второй план. И, чётко это понимая, Тыквер начинает своё повествование с ударной порции… вони. В точности, как в романе. Самое вонючее время - восемнадцатый век. Самое вонючее место - Франция, Париж, рыбный рынок. Именно там родился мистически ужасный человек без собственного запаха, Жан-Батист Гренуй, гений с одинаково идеальным и бесчеловечным обонянием, человек, которого придумали, но он стоил того, чтобы существовать на самом деле.

Суметь двумя минутами хронометража погрузить зрителя в тот мир, дать ему почувствовать тонкий аромат тухлых рыбьих потрохов, прелого навоза, гнилой воды и других, более непосредственных следов человеческой жизнедеятельности - это задача, с которой Тыквер справился легко и артистично, не пережимая, но и не отводя камеру. Больше он не будет настолько углубляться в насыщенное миазмами человеческое существование, но даже «с прикрученным вентилем» фильм будет преследовать зрителя сотней деталей в каждом кадре и сотней запахов этих деталей. Аромат девичьей кожи, лепестков апельсинового цвета и величайшие в мире тринадцатикомпонентные духи Гренуя тут будут соседствовать с запахом крови, скандалов, страха, смерти, дублёных кож и пота разгорячённой толпы. Пока они, согласно сюжету оригинала, не приведут действо обратно - туда, где всё и началось. Где человек без запаха должен исчезнуть, как и появился. Как будто и не появлялся.

Увы, одновременно с действом в запаховой вселенной, должно происходить какое-то действо в исконном, сценарном понимании этого слова. Если безумное «коллекционирование» запахов и ключевой момент сюжета «девушка сидела за столом и чистила мирабель» происходит в обоих мирах одновременно, то в остальном Тыкверу явно приходится разрываться между визуализацией запахов и продвижением сюжета. И тут он идёт на вынужденный шаг - возникший в самом начале «рассказчик» не оставляет нас до самого финала, исчезая только на время недлинных диалогов и нескольких монологов.

Не обошлось и без вынужденных игр в постмодернизм. Если понятно, что Гренуя схватят и осудят, то триллер приходится искать в другом - в беготне по тёмным закоулкам и громогласной «анафеме на голову нечестивца». Всё это начинает водить действо из стороны в сторону и мешает восприятию основного - «истории одного убийцы», рассказывая которую Тыквер вынужденно начинает частить в середине, оставляя побольше времени на настоящий финал, уже очищенный от «измов» и выполненный во вполне конгениальной роману псевдонатуралистичной и псевдореалистической манере итальянского кино прошлого века.

Но тут, в финале, на сцену невольно слишком крупным планом выходит тыкверовский Гренуй - Уишоу. До этого он замечательно вписывался в образ своего литературного прототипа (как и все остальные актёры, кастинг в фильме вообще поразительно точный), но тут словно даёт слабину - и сцена с Рикманом «мой сын, о, мой сын» с саблей и прочим, на фоне творящейся вокруг мистерии плоти нет-нет да и царапает, не верю, да.

Можно ли было Тыкверу выдержать баланс до конца, избавиться от голоса за кадром, вернуть триллер на место, сделать до самого конца Гренуя серой тенью, лишь подсвеченной на просвет заёмным запахом его жертв? Об этом можно гадать. Но сумел ли Тыквер довольно близко подобраться к идеалу? Скорее да, чем нет. Ибо главное, повторюсь, было достигнуто в совершенстве - миром ароматов Гренуя по Зюскинду правила ужасающая вонь, между которой и самыми изысканными ароматами гениальный маньяк-парфюмер не делал никаких различий. Он искал не благоухания, а своей, только ему доступной, непостижимой мировой запаховой гармонии.

Тыквер же предельно честно постарался по-своему разгадать эту загадку, и весьма на этом пути продвинулся.

Заключение

Несмотря на указание места действия и точную датировку событий, «Парфюмер» не исторический роман. Действие во многих постмодернистских романах развивается на фоне определенной исторической эпохи «и в то же время они не историчныю Это не переодетая ради осмеяния действительность и не возрожденная романтическим умилением страна…»1. Итак, «исторический фон здесь - не что иное, как театральная кулиса»2, которая маскирует истинные замыслы писателя.

Как правило, в произведениях постмодернистов фигурирует жестокость в системе человеческих взаимоотношений. Действие во многих постмодернистских романах развивается на фоне определенной исторической эпохи, и в то же время они не историчны.

Постмодернизм обращается к языку метафор, стремясь к многочисленной интерпретации. Манипуляция сознанием с помощью слов, зрительныхобразов и запахов, на чем, собственно, и основаны фантастические сюжеты произведений, призваны показать бессилие человека: одно и то же действие в начале и в конце может в начале боготворить, а потом уничтожить. Герой Патрика Зюскинда сначала отторгается обществом, а потом сам стремится убежать от ненавистных ему людей, но, в конце концов, возвращается к ним, чтобы их поработить. Это взаимное неприятие и, одновременно, притяжение двух противоборствующих сторон в романе «Парфюмер» порождает ужасные преступления, и даже чудовищная смерть героя не может искупить их. Гений оказывается способен на злодейство и виной тому - мир, сделавший его изгоем. Гренуй мстит этому миру, убивая невинных жертв, ведомый желанием властвовать над людьми. Творческое начало пересиливает в герое жажду господства, он осознает свое бессилие как творца. Несмотря на то, что ему подвластны чувства и мысли десятков тысяч людей, стать одним из них, имея собственный, а не украденный запах, он не в силах.

Метафора запаха как индивидуальной и невосполнимой сущности человека может порождать любые интерпретации. Взять хотя бы столкновение гения и общества-толпы. С одной стороны - стремление одного человека подчинить себе целый мир, а с другой - непреодолимое отвращение большинства к любому отклонению от общепринятой нормы. Причиной этого столкновения становится странная неполноценность Гренуя, которую он безуспешно пытается компенсировать. Все в мире имеет запах, точно так же, как любой предмет несет информацию о себе. Что-то благоухает, что-то дурно пахнет. Ароматы смешиваются, более резкие подавляют тонкие запахи. Невозможно определить состав того или иного смешанного аромата. Люди пользуются одеколоном, дорогими духами, чтобы забить свой собственный запах и распространять что-либо более приятное (как им кажется) для окружающих. «Центральный момент романа Зюскинда - массовая оргия вместо публичной казни - является красочным намеком на всесилие информации в современном мире».

Обычно для человека по отношению к запахам действует грубый эгоистичный подход: нравится - не нравится; это как новости делятся на плохие и хорошие, а магия на черную и белую. Под кодом Гренуя нам показывают супермашину, которая сумела проанализировать и разложить черно-белый мир на все его составляющие. Для Жана-Батиста Гренуя запах - единственный способ познания мира. А сам он не пахнет. И действительно, о нем никто ничего не знает, кроме того, что его мать была казнена за то, что родила и бросила младенца. У него нет прошлого. Отсутствие запаха сопровождается полным отсутствием морали в общечеловеческом смысле этого слова. Гренуй даже не задумывается о нравственных последствиях своих поступков, им руководит высшая цель.

Манипуляция сознанием с помощью слов, зрительных образов или запахов, на чем, собственно, и основан фантастический сюжет романа, способна заставить боготворить, равно, как и уничтожить, одного и того же человека.

Эти проблемы не «навязываются» читателю. Они органично вплетены в ткань произведения, словно бы «спрятаны» в общей канве романа. В этой связи представляется необходимым рассмотреть повествовательную структуру произведения, в которой они реализуются, находят свое выражение.

"В восемнадцатом столетии во Франции жил человек, принадлежавший к самым гениальным и самым отвратительным фигурам этой эпохи". Так начинается роман-притча "Парфюмер" немецкого писателя Патрика Зюскинда. У книги есть подзаголовок - "История одного убийцы".

Однако книга выходит за рамки легенды, исторического детектива или психологической драмы. "Парфюмера" можно сравнить с признанным шедевром "Имя Розы" Умберто Эко. Хотя объем романа Зюскинда невелик, а его интрига не так запутана, он столь же гениален и так же держит читателя в напряжении.

Зюскинд взялся доказать, что гений и злодейство - вещи совместимые. Он подводит читателя к мысли о том, что сила гения может быть созидательной либо разрушительной в зависимости от того, сопровождает его любовь или ненависть. Если гений выбирает путь зла, безмерная сила его дара уничтожает его самого и не оставляет ничего полезного для мира. Поэтому история и не сохраняет имен таких людей.

Греную удалось создать абсолютный аромат, абсолютный запах. Это центральный момент романа, и в то же время самый трагический урок для главного героя. Заставив одним мановением платка затрепетать в любовном экстазе десятитысячную толпу, то есть, испытав абсолютную власть, власть, которой не имели на земле даже самые сильные императоры, Гренуй … не испытал ничего. Весь смысл его жизни превратился в пустоту.

«Познав целый мир в совершенстве, овладев миром Гренуй не получил чувств, которые мы обычно называем душевным или даже духовным удовлетворением. Писатель показывает бесперспективность властвующего ныне информационного познания мира (нюхания носом) - это путь самоубийства, путь, который приведет к тому, что человек будет пожирать сам себя».

В России писатель и драматург Патрик Зюскинд стал известен относительно недавно. Зато мы за короткое время познакомились сразу со всем его творчеством. В прошлом году в Москве увидела свет рампы пьеса Зюскинда "Контрабас" и вышли сразу несколько его романов, переведенных с немецкого языка.

И хотя в театрах европейских столиц часто ставят его пьесы, а книги разошлись по многим странам, "Парфюмер" все же считается наиболее популярным произведением писателя.

Опубликованный в 1985 году, "Парфюмер" на протяжении последнего десятилетия захватил всю Европу и даже Америку, а Зюскинда признали классиком уже при жизни. Его книги с восторгом приняли даже французы, которые традиционно очень холодно относятся к литературным изыскам своих соседей. Французы простили автору даже тот факт, что он поселил своего злодея во Франции и что все герои этого романа крайне несимпатичны.

Сюжет напоминает легенду или выдержки из исторической хроники. По счастливой случайности главный герой Жан-Батист Гренуй не был убит матерью-нищенкой при рождении. Он вырос без любви и ласки у кормилицы, с детства работал "на износ" и долгое время его единственным стремлением было выжить а биологическом уровне.

"Гренуй" переводится с французского языка как "лягушка". Герой и похож на мелкого хищника в человеческом обличье - жестокий, ловкий, он обладает невероятным для человека нюхом, хотя сам не имеет никакого запаха. Как лягушка, он - "холоднокровный", но чувствует тепло живой плоти. Как животное, он убивает не из ненависти или зависти, а для того, чтобы выжить.

Не лишенный других органов чувств, Гренуй предпочитает ориентироваться в мире по запахам. Это безошибочный ориентир, ведь эта аура - сложный неповторимый шифр личного запаха, для большинства людей довольно неуловима.

"Люди могут закрыть глаза и не видеть величия ужаса, красоты; заткнуть уши и не слышать людей или слов. Но они не могут не поддаться аромату. Ибо аромат - брат дыхания. Аромат проникает в самую глубину, прямо в сердце, и там выносит категорическое суждение о симпатии и презрении, об отвращении и влечении, о любви и ненависти. Кто владеет запахами, тот владеет сердцами людей"1. Именно такое открытие делает Гренуй и учится воссоздавать любые ароматы, а затем и чувства. Он решает найти состав, который гипнотизирует людей и вызывает любовь. Ему это удается, но страшной ценой.

Открытие Гренуя приводит к ужасающим последствиям. Одно из них состоит в том, что герой не оставляет нам чудотворного рецепта: мы обречены гадать о его составе и самостоятельно искать этот божественны и запах любви...

В сентябре 2006 года в берлинском филиале французского торгового дома "Галери Лафайетт" прошла презентация коллекции духов известного французского кутюрье и парфюмера Тьерри Мюглера, на создание которой его вдохновил вышедший в 1985 году роман Патрика Зюскинда "Парфюмер".

В шкатулке из красного бархата представлены 15 маленьких флакончиков с эссенциями, каждая из которых создана по мотивам одной из глав знаменитого психологического триллера о гениальном парфюмере Жане-Батисте Гренуе, убивавшем молодых девушек для приготовления необыкновенных духов.

Тьерри Мюглер - танцовщик, стилист, художник, скульптор, архитектор и модельер. В поисках композиции для своих первых духов "Angel" (1992 год) с нотками карамели, шоколада, меда, ванили и тонкими древесными нюансами Мюглер, как рассказывают, побывал у психоаналитика, чтобы с помощью гипноза вернуться в детство, в послевоенный Страсбург, точнее вспомнить и воссоздать тогдашние запахи чего-то очень вкусного, испеченного мамой.

Выпущенные маленькой партией духи приобрели такую невероятную популярность, что Мюглер к своему дому Моды добавил и постоянную парфюмерную линию.

Литература

1. Бредбери М. Профессор криминале. Смыслостановление романа П. Зюскинда «Парфюмер» //Иностранная литература, 1995, № 1.

Затонский Д. Посмодернизм: гипотезы возникновения // Иностранная литература, 1996, № 2.

Зверев А. Преступление страсти: вариант Зюскинда. // Иностранная литература, 2001, № 7.

4. Зюскинд П. Контрабас // Статья. Патрик Зюскинд о себе: пьеса. Перевод с немецкого Литвинец Н.С. СПб, 2000г.

Зюскинд П. Парфюмер: История одного убийцы: Роман/ Пер. с нем. Э.В. Венгеровой - СПб, 2006г.

Ильин И.П., Постмодернизм. Западное литературоведение XX век//Энциклопедия, М. 2004г.

КрасавинА., Тайна Парфюмера, 2007 (#"justify">. Лейдерман Н., Липовецкий М. Жизнь после смерти, ил Новые сведения о реализме// Новый мир, 1993, № 7.

Ханс Д. Риндистахер От запаха к слову: Моделирование значений в романе Патрика Зюскинда «Парфюмер»// Иностранная литература, 2001, № 7.

Репетиторство

Нужна помощь по изучению какой-либы темы?

Наши специалисты проконсультируют или окажут репетиторские услуги по интересующей вас тематике.
Отправь заявку с указанием темы прямо сейчас, чтобы узнать о возможности получения консультации.