ВВЕДЕНИЕ

«Вечер у Клэр» (Париж, 1929) – первый опубликованный роман Гайто (Георгия Ивановича) Газданова (1903-1971). Произведение принесло автору успех: почти все эмигрантские издания отметили выход романа; о нем пишут критики, в том числе такие известные, как Георгий Адамович и Михаил Осоргин. М. Осоргин посылал роман «Вечер у Клэр» А.М. Горькому в Италию, и тот тоже оценил его очень высоко.
Этого «раннего» Газданова сравнивали с Прустом, Достоевским и Кафкой, что само по себе говорит об уровне писателя. «Вечер у Клэр» к тому же считают автобиографичным произведением, в котором нашла свое отражение необычная судьба Гайто Газданова. Критики называют «Вечер у Клэр» романом-воспоминанием. «Его память в мельчайших подробностях сохранила прошлые события – даже не сами события, а эмоциональные слепки событий, и уже на них наслаиваются новые происшествия, истории, герои, сюжеты, и память писателя дает им необычное освещение: пронзительно печальное, ироническое, трагикомическое. Основа, на которой вышивает жизнь свои узоры, остается прежней, тонкая ткань воспоминаний не рвется: “Все, что я видел и любил, – солдаты, офицеры, женщины, снег и война, – все это уже никогда не оставит меня…”» (С. 403)
Мое знакомство с творчеством Гайто Газданова началось именно с романа «Вечер у Клэр», и надо сказать, что этому произведению действительно можно удивиться: сочетание прекрасного слога и как будто неумения выстроить сюжет производят волшебное впечатление некоторой недосказанности, недоговоренности. Хочется разгадать эту загадку. В этой работе будет сделана попытка расшифровать то, что может быть заведомо не поддающимся расшифровке.
Текст цитируется по следующему изданию: Гайто Газданов. Вечер у Клэр. Ночные дороги. СПб, 2000, С. 5-154. Также используется статья И.Е. Ерыкаловой «Струящееся время» – там же, С. 403-410.
4

«СВИДАНЬЕ ВЕРНОЕ…»

Хотя в названии романа фигурирует единственное число «вечер…», уже в первом предложении речь идет о «целых вечерах», которые просиживает у Клэр герой. Ясно, что мы должны встреть в тексте такой единственный вечер, который бы оправдал заглавное его упоминание. Скорее всего, это то самое «свиданье верное» эпиграфа из «Евгения Онегина». У А.С. Пушкина героиня употребляла «верное» в значении ‘предопределенное Судьбой’, и история ее отношений с героем романа строится как невозможность соединения: сначала она просит любви, которой не захотел дать ей ее избранник, потом Евгений Онегин просит любви у дамы, которая дать ее не может. У Гайто Газданова же «верное» по видимости действительно означает ‘любовное’ – такое свидание, которого его герой искал долгих десять лет (С. 16-17) и которое происходит в самом начале романа, на девятой его странице (С.15).
Вся история парижских встреч «я» с Клэр и рассказана на этих девяти страницах, т.е. занимает чуть более 5% текста (весь текст романа составляет около 150 страниц). Их отношения описаны как непростые: герой не просто зачарован героиней, она представляет для него нечто идеальное, «недостижимый образ». «Я» не может сопротивляться власти над ним его «мечты о Клэр» (С. 17). Герой, уходя от героини, «всякий раз неизменно опаздывает к последнему поезду метрополитена» и вынужден проделывать очень долгий путь до своей гостиницы пешком, но следующим вечером снова отправляется к ней (С. 7-8); и он «боится шевельнуться, так как малейшее движение может оскорбить грусть» героини (С.11); и он «вновь преодолевает искушение приблизиться к Клэр» (С. 11), так как «такое долгое ожидание» считает безнадежным (С. 15).
Герою кажется, что Клэр смеется над ним: она «смеется», когда с серьезным лицом «перечисляет все его погрешности против элементарных правил приличия», и не желающий огорчать ее герой уж готов «просить у нее прощения»

(С. 9); «улыбка ее ясно говорит: mon Dieu, qu’il est simple! (Боже, как он прост!)» (С. 10); она «насмешливо соглашается с доводами» героя, и оттого, что она так легко уступала ему в этом, его «поражение становилось еще более очевидным», а Клэр с подчеркнутым пренебрежением «не скрывает своего смеха» по отношению к «поражению» героя, «просто забавляется» над ним: «ее развлекало то, что я ничего не понимал в такие моменты» (С. 11); она видит все неловкие попытки героя избежать ее насмешек – и смеется и над этими попытками тоже (С. 12-14). Создается впечатление, что героиня «смеется до слез» над такой «настоящей Саламандрой», «счастливым обладателем» коей она вдруг оказалась, которая ее действительно «никогда не оставит» и оставить не сможет. Но это не так. Причина этой «веселости» героини откроется позже, и корни ее скрыты в их «несовместном» прошлом: Клэр, возможно, мстит герою за бывшее его пренебрежение ею. Пушкинская ситуация («Евгений Онегин»), похоже, повторяется и в романе Г. Газданова.
Повтор пушкинского сюжета заметен и в том, что герой явно небезразличен Клэр. Страсть выдают ее «туманные глаза, обладавшие даром стольких превращений, то жестокие, то бесстыдные, то смеющиеся, – мутные ее глаза» (С. 15), которые «становятся блестящими», «делаются темными и преступными» (С. 10), «мгновенно темневшими» (С. 12), «из серых почти черными», которые и искушают, и ужасают героя (С. 15). «Самые невинные фразы» в ее устах «таят в себе двусмысленность» (С.10), и герою становится от этого «не по себе» (С. 13).
Отношения «я» с Клэр представлены как игра женщины с мужчиной, причем мужское начало отличается «почти полной беззащитностью в сфере чувств» (С.406), тогда как женскому присуще всеведение. Так, она «прекрасно понимала, почему я встал и вышел из комнаты», и в ее всегдашний смех примешивается жалость к герою (С. 12).
Общение женщины и мужчины описано как разговор на женском языке, который мужчина не понимает. Характерно в этом отношении их обсуждение «раз навсегда о чем-то задумавшейся» (С.8) горничной героини, для меланхолии которой герой не видит никаких причин: «Разве нужно так много времени, чтобы
6

Понять эту простую вещь? – Вы всегда слишком прямо ставите вопросы, – сказала Клэр. – С женщинами так нельзя. Она задумывается потому, что ей жаль, как вы не понимаете?» Эта горничная, «под пенсне которой скрыта трагедия какого-то женского Дон-Жуана» (С. 9), конечно, является полной противоположностью «я», мечтавшего о встрече с единственной для него женщиной десять лет «и не забывавшего о ней нигде и никогда» (С. 17). Героя удивляют возможности женского интонирования «пошлой» «веселой песенки», которую, оказывается, можно петь «с тоской» (как поет ее горничная), или же «придавать словам песенки самые разнообразные оттенки – то вопросительный, то утвердительный, то торжествующий и насмешливый» (как это делает Клэр), и это беспокоит героя (С. 13). Противоположностью «я» является и сама Клэр, «смеющаяся до слез» над верностью героя-Саламандры (С. 10), принадлежавшая не только мужу, но и другим (С. 17).
Различие женского/мужского начал усугубляется в романе Г. Газданова подчеркиванием национальных признаков героев – тем, что Клэр француженка, а «я» русский. Французское, в представлении героя, есть нечто неглубокое, «несерьезное», «ненастоящее», ему «не хватает самого главного». Так, например, героиня «отнеслась к несчастью горничной с участием – потому что с Клэр ничего подобного случиться не могло, и это сочувствие не пробуждало в ней личных чувств и опасений» (С.13-14); печаль героини заканчивается тем, «что она замечала на своем мизинце плохо срезанную кожу у ногтя», в то время как герой, напротив, боится даже шевельнуться, дабы не «оскорбить ее грусть» (С. 11-12). Разговоры о подвижниках, протопопе Аввакуме, искушении святого Антония не занимают Клэр, «предпочитавшую другие темы – о театре, о музыке; но больше всего любившую анекдоты, которых знала множество – чрезвычайно остроумные и столь же неприличные» (С. 10). Именно различие национальных «остроумий» почему-то акцентировано в романе. Так, французское остроумие герой называет «легким» (С.13), русское же остроумие Клэр считает «специальным» (С.9).
«Русскому» свойственна какая-то неустроенность и неуверенность в жизни– в противоположность «французскому». Когда герой ежедневно пешком добирался
7

До своей гостиницы, «всезнающие глаза под роговыми европейскими очками провожали его полквартала» (заметим, что и горничная «носила пенсне и потому не походила на служанку»), а французские «деловитые старухи в лохмотьях обгоняли» его, «перебирая слабыми ногами» (С. 7-8). Все это, а также сравнение огней над Сеной – с морем, покрытым иностранными кораблями, уже с самого начала романа создает эффект «русского в чужой стране».
Клэр в романе также изображена «всезнающей» француженкой. Она выговаривает герою за то, что он «вчера опять явился в рубашке с разными запонками, что нельзя, как <он> это сделал позавчера, класть перчатки на ее постель и брать Клэр за плечи, точно <он> здоровается не за руку, а за плечи, чего вообще никогда на свете не бывает, и что если бы она захотела перечислить все <его> погрешности против элементарных правил приличия, то ей пришлось бы говорить… пять лет» (С. 9). Герой вечно за что-то извиняется перед ней: на протяжении 7 страниц романа он просит (хочет попросить) у нее прощения 4 раза, 2 из которых – на одной странице(!) (см. С. 9 – 2 раза; С. 12, С. 15).
Зато у Клэр нет очков. У Клэр есть только темнеющие от страсти глаза. И потому, даже выговаривая герою «с серьезным лицом», она смеется не над героем, а над своими же словами – над тем, что их можно воспринимать действительно серьезно (С. 9). «Все диалоги с Клэр написаны как поток сознания самого героя. Клэр – второе, чувственное его «я», живущее в том же ритме, существующее с той же пульсацией токов и слов» (С. 406).
Поэтому то, что казалось невозможным соединить, соединилось; свиданье, по всей видимости, стало «верным». Но это не так.
Восприятие Клэр героем до этого «вечера» было очень целомудренным, несмотря на его неловкие попытки сближения. Он видит у героини только ее глаза; взгляд «я» даже не опускается ниже. Герой, сидящий на кровати «совсем близко к ней», лежащей под одеялом, и голова ее лежит на его коленях, – этот герой смотрит, как Клэр «гладит рукой одеяло то в одну, то в другую сторону», и видит просто одеяло (С. 11-12). Можно сказать, что «я» видит только «chemise rose» (розовую рубашку) и не замечает, что «внутри нее – женщина» (С. 13).
8

В этот же «вечер» все изменилось. «Двубортный застегнутый пиджак» героя оказался, наконец, не просто расстегнутым, но и снятым. «Ледяной запах мороженого» изо рта Клэр «необыкновенно поражает его». У героини, оказывается, есть не только глаза, но и грудь, и ноги (С. 15), и «такое законченное тело» (С.16) – «белое, покрытое в трех местах такими постыдными и мучительно соблазнительными волосами» (С. 17). Действительность вторглась в «мечту о Клэр» героя, и ему жаль, что он «уже не может больше мечтать о Клэр, как мечтал всегда» (С. 17). «Призраки с обрубленными кистями сидели в двух креслах, стоявших в комнате; они были равнодушно враждебны друг другу, как люди, которых постигла одна и та же судьба, одно и то же наказание, но за разные ошибки». Клэр вся принадлежит жизни, она никогда «не переставала оставаться собой», и это свойство ее натуры таит для «я» «непобедимое очарование» (С.16). Зачем было такой Клэр желать героя, «не способного ощутить подлинного существования», «слишком равнодушного к внешним событиям» (С. 19), не «отличающего усилий <своего> воображения от подлинных, непосредственных чувств». Для «я» его вечный разрыв с реальностью есть «постоянная несамоуверенность»; «болезнь, создававшая ему неправдоподобное пребывание между действительным и мнимым» (С. 18). Зачем было такому герою разрушать свою мечту действительностью. Мечта может быть только недостижимой, и теперь герою надо будет постараться создать «иной образ Клэр», который бы снова стал для него мечтой (С. 17).
Гайто Газданов в какой-то мере настраивает читателя именно на такое продолжение книги. Впрочем, чуть ранее он предлагает еще несколько линий развития темы: «Но во всякой любви есть печаль – печаль завершения и приближения смерти любви, если она бывает счастливой, и печаль невозможности и потери того, что нам никогда не принадлежало, – если любовь остается тщетной» (С. 17). По какому же из этих путей двинется роман? Ни по первому, ни по второму, ни по третьему. Это все обман читательского ожидания. Автор так и оставляет героев лежащими в одной постели, где Клэр «отдается власти сна», а «я» – воспоминаниям обо всей своей жизни до этих вечеров с Клэр.
9

«ВСЯ ЖИЗНЬ МОЯ…»

Дальнейшее повествование романа представляют собой воспоминания героя о своей жизни в России. И хотя «парижские вечера» также описаны в прошедшем времени, они по отношению к дальнейшему «прошедшему» выглядят как настоящее время. Внутри воспоминаний есть свои градации, представляющие собой как бы воспоминания в воспоминаниях. Так, герой по отношению к какому-нибудь событию вспоминает «сейчас», как он вспоминал его «раньше».
Воспоминания героя музыкальны. Об этом заявлено сразу же по их началу: «В тот вечер мне казалось более очевидно, чем всегда, что никакими усилиями я не могу вдруг охватить и почувствовать ту бесконечную последовательность мыслей, впечатлений и ощущений, совокупность которых возникает в моей памяти как ряд теней, отраженных в смутном и жидком зеркале позднего воображения. Самым прекрасным, самым пронзительным чувствам, которые я когда-либо испытывал, я обязан был музыке; но ее волшебное и мгновенное существование есть лишь то, к чему я бесплодно стремлюсь» (С. 17). Значимым для героя является также окрашенность событий. Таким образом, именно «память чувств, а не мысли» (С. 20) является содержанием его воспоминаний. Тем не менее, текст, за исключением небольших отступлений, имеет четкую направленность: «из детства во взрослую жизнь».
Герой описывает свое «внутреннее существование» посреди (зачастую и «вопреки», С. 24) подлинного» (то есть «внешних событий» и того «жизненного опыта», который он называет «запасом соображений и зрительных или вкусовых ощущений» и в котором видит «животное» начало). Внутреннее существование героя иногда полностью заслоняло собой действительность, и тогда «гул и звон стояли в ушах, и на улице становилось так трудно идти, так трудно идти, как будто я с моим тяжелым телом пытаюсь продвигаться в том плотном воздухе, в тех мрачных пейзажах моей фантазии, где так легко скользит удивленная тень моей головы» (С. 19).
10

Самое раннее воспоминание героя оказалось связанным со «странными звуками», «похожими на тихое урчание, прерывавшимися изредка протяжным металлическим звоном, очень тонким и чистым» (С. 20-21). Этот «звон внезапно задержанной и задрожавшей пилы» будет услышан героем много позже, практически за пределами повествования, в музыке заморских островов, «протяжной и вибрирующей», и «божественная сила звука» переносит героя то в «Петербург с замерзшей водой», то на прекрасные острова Индийского океана из рассказов его отца, то на корабль из России, где «я» сидит, закутавшись в шинель и думает о «ровном песчаном береге», «пальмах, женщинах оливкового цвета и сверкающем тропическом солнце», и «желтый туман волшебно клубится и исчезает» над всей воображаемой его жизнью (С. 153).
Это воспоминание вводит в роман тему смерти – действительной или возможной, но «никогда не бывшей далеко» от «я», так как не только реальные события, но и «пропасти, в которые повергало меня воображение, казались ее владениями». «Иногда мне снилось, что я умер, умираю, умру; я не мог кричать, и вокруг меня наступало привычное безмолвие, которое я так давно знал; оно предостерегало меня» (С. 56).
Со смертью же оказывается связанным второе из событий, возвращающих героя в его детство: рассказ о сироте и пожаре, так странно воплотившийся в судьбе самого героя. Пожары и сиротство, введенные рассказом из детской хрестоматии, продолжены темой отца, так любившего пожары и умершего, когда мальчику было восемь лет (С. 21, 25). «Ледяное чувство смерти охватило» героя; смерть стала ассоциироваться с колокольным звоном, которого отец не переносил; но колокола все-таки звонили на его похоронах. «С отцом погиб я, и мой чудесный корабль, и остров с белыми зданиями, который я открыл в Индийском океане». «Желтый свет», «невыносимое солнечное пламя» (С. 31-32) сопровождают его состояние близящейся смерти. Песок, хрустящий под ногами мальчика в садике лечебницы (С. 22), начинает представляться как «огромное пространство земли, ровное, как пустыня, и видимое до конца. Далекий край этого пространства внезапно отделяется глубокой трещиной и бесшумно падает в
11

Пропасть, увлекая за собой все, что на нем находилось. Наступает тишина. Потом беззвучно откалывается второй слой, за ним третий; и вот мне уже остается лишь несколько шагов до края; и наконец мои ноги уходят в пылающий песок; в медленном песчаном облаке я тяжело лечу туда, вниз, куда уже упали все остальные. Так близко, над головой, горит желтый свет, и солнце, как громадный фонарь, освещает черную воду неподвижного озера и оранжевую мертвую землю» (С. 37).
Любопытно, что весь этот комплекс ощущений, олицетворяющих для героя понятие «смерть», повторяется в полном объеме при покидании им России: горящая Феодосия, и «фосфорический песок», сыплющийся на море, и «отцовские» острова в Индийском океане, «желтый туман», и «звон корабельного колокола» (С. 151-153). Однако для героя это уже не состояние близкой смерти, а вход в «неизведанную жизнь, поднимающуюся над горячим песком и проносящуюся, как ветер, над пальмами» его воображения. Это его дорога к Клэр.
«Дорога к Клэр» начинается еще до их знакомства; герой ощущает близость «новой эпохи жизни», которой «предшествует стремление к перемене и тяга из дому»: «Она вот-вот должна была наступить; смутное сознание ее нарастающей неизбежности всегда существовало во мне». И «то, к чему постепенно и медленно вела меня моя жизнь, к чему все, прожитое и понятое мной, было только испытанием и подготовкой», воплощается для героя в сидящей на скамье для публики Клэр (С. 63-64). Песок, «оранжевая мгла, пересеченная зелеными молниями», ее «чистый женский» голос, который «казался уже знакомым; казалось, что я его где-то уже слыхал и успел забыть и вспомнить», являются для героя свидетельствами предопределенности их встречи. В героине с самого начала появления ее в жизни героя замечается ее всегдашняя насмешливость и умение вести двусмысленные разговоры. Это действительно Клэр их «парижских встреч». Однако любопытно, что «парижскую» Клэр герой видит целомудренными глазами, в этой же он сразу замечает «длинные розовые ногти, очень белые руки, литое, твердое тело и длинные ноги с высокими коленями (С.65). В присутствии этой героини ему чудится, что он «погружается в огненную
12

И сладкую жидкость и видит рядом с собой тело Клэр» (С. 68), тогда как в его любви к «парижской» героине физическое влечение лишь угадывается. В четыре месяца разлуки герой «готовился только к встрече с ней и забывал обо всем остальном»; он ждет ее везде и «представляет себе диалог, который произойдет между ними». «Я с бессознательным вниманием смотрел на снег, точно искал ее следы. Я ждал, что вот-вот послышатся шаги, взовьется снежная пыль и в белом ее облаке я увижу Клэр» (С. 70). «Я ждал – и обманывался; и в этих постоянных ошибках черные чулки Клэр, ее смех и глаза соединялись в нечеловеческий и странный образ, в котором фантастическое смешивалось с настоящим и воспоминания моего детства со смутными предчувствиями катастроф». Смерть вновь приближается к герою, существование «я» становится «призрачным»; «опять оранжевое пламя подземного солнца осветило долину, куда я падал в туче желтого песка, на берег черного озера, в мою мертвую тишину» (С. 71). Во время своей долгой болезни «я» видит героиню в центре мироздания, в котором «все (и «я», ставший «романтическим персонажем», «неподвижным ее спутником», и дома, город, и Россия) – это вещи, окружающие Клэр» (С. 73).
И вот опять идет снег. В герое опять «вдруг появилось ожидание какого-то события» – он оборачивается и видит в «желтом облаке» лисьего воротника Клэр. И опять «наступила та тишина», сопровождающая болезненные состояния героя; вокруг него встал «снежный туман», «и все, что затем произошло, случилось помимо <него> и вне <его>» (С. 77). Вечер, проведенный не у Клэр, и стал той «душевной катастрофой» (С. 55), в результате которой в течение десяти лет герой «нигде и никогда не мог забыть гневное лицо Клэр – сквозь снег, и метель, и безмолвный грохот величайшего потрясения в <его> жизни» (С. 79). «Моя страна» становится для героя «страной Клэр», и он не думал (в конце романа) о том, что покидает родину, «и не чувствовал этого до тех пор, пока не вспомнил о Клэр» и пока Клэр не «скрылась за огненными стенами» (С. 151).
Так «зимняя Клэр» превращается в «мечту о Клэр», «игру теней, живущих в воображении» (С. 82). И если ослепительно белый снег оказался вблизи «рыхлым и грязным» (С. 23-24), а орел, смотревший, не мигая, на солнце, – старым (С. 75),
13

То и для любви герою требуется в человеке «нечто недосказанное», чтобы «создавать себе иллюзии» (С. 83). Его «чувство к Клэр отчасти возникло и потому, что она была француженкой и иностранкой» – то есть «принадлежала к другому миру, в который нет доступа» (С. 81).
Призрак Клэр мог войти в комнату героя, как только он думал о ней (С. 87). Власть героя над своим воображением «была неограниченна, он не подчинялся никому, ничьей воле; и долгими часами создавал искусственные положения всех людей, участвовавших в его жизни, и заставлял их делать то, что хотел» (С. 22). И когда, «окруженный синей ночной водой и небом, которое так близко, как никогда», герой вдруг вспоминает, что Клэр француженка, он начинает мечтать, как встретит ее в Париже. «Страной Клэр» теперь становится Франция, местом действия – Париж, с «иной» площадью Согласия, которая «всегда существовала во мне; я часто воображал там Клэр и себя – и туда не доходили отзвуки и образы моей прежней жизни, точно натыкаясь на неизмеримую воздушную стену – воздушную, но столь же непреодолимую, как та огненная преграда, за которой лежали снега и звучали последние ночные сигналы России» (С. 151-152). Герой уходит в свое «внутреннее я» и начинает вести «иное существование. Тысячи воображаемых положений и разговоров роились у меня в голове, обрываясь и сменяясь другими». «Свиданье верное» стало «самой прекрасной мыслью» героя, «и опять недостижимое ее тело являлось передо мной на корме парохода». Во влажной тишине этого путешествия звонит колокол, и этот звук соединял «огненные края и воду, отделявшие меня от России, с сбывающимся, с прекрасным сном о Клэр» (С. 153-154).
Вот уж воистину дорога к Клэр в романе «стелется» не по воде, а «над землей» (С. 71). Такое окончание ставит под вопрос «реальность» описанных в начале произведения «парижских встреч» героя с Клэр. Эти встречи могут осмысляться как потенциальные, живущие в воображении героя. Автором утверждается зыбкая почва реальности и действительность «иного мира», где люди встречаются, разговаривают, любят друг друга, видят сны и вспоминают прошлую жизнь.
14

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Такое прочтение романа может подтверждаться отсутствием малейшего описания тех десяти лет, о которых так часто говорит герой. Корабль плывет в
неизвестность, корабль везет безумца, ушедшего в свой мир грез, и колокол звонит по нем.
Герой «парижских встреч» по сравнению с его же воспоминаниями выглядит условно, в воспоминаниях же он обретает свою плоть и кровь. Сначала находится утерянное во Франции имя – Коля (С. 27); отец (Сергей Александрович, С. 27) дает ему отчество, и окончательно герой воплощается с приобретением фамилии – Соседов (С. 43). Несмотря на неоднократно упоминаемое одиночество героя воспоминаний, мы видим его в окружении множества самых разных героев: это и его многочисленные родные, и его вторая семья, преподаватели и соученики, и просто незнакомые люди. Герой здесь «проводит огромное количество жизней» (С. 152), пересекает огромные пространства: упоминаются Россия с ее северной столицей и южными Таврией и Крымом, Кавказ с его Кисловодском, Украина с многими большими и малыми городами, Минск, Тимофеев… Но все это «громадное земное пространство» оказалось возможным «свернуть, как географическую карту», и очутиться в каком-нибудь «сказочном Шварцвальде» (С.75-76). «Сквозь снег и черные поселения России, сквозь зиму и войну» герой перемещается в свои «необыкновенные страны, напоминающие гигантские аквариумы, наполненные водой и музыкой» (С. 131).
Несостоявшийся вечер у Клэр вносит в повествование ноту сожаления об утраченных возможностях. И даже «залога всей жизни» не хватит найти в мире единственную женщину, стоящую посреди (С. 39). Потому так самозабвенно и слушает герой пророческие слова печального романса: «А счастье мне во сне лишь только снится,/ Но наяву не вижу никогда» (С. 135).

Гайто Газданов – осетинское имя. К началу ХХ столетия в России сложился весомый слой интеллектуально и творчески заметных фигур с кавказскими корнями. Поколениями эти семьи усваивали русскую культуру самой высокой пробы, достигали сродства с ней, чувства органической принадлежности ей, наконец, одаряли ее своим талантом и характером. Если и было когда-нибудь время, когда ни среда не ощущала инородца чужим, ни он себя чужим ей, то это период – по нарастающей – от Петра до революции 1917 года. Газданов родился в Петербурге, жил у Пяти Углов, читал книги, входившие в канон интеллигентного русского мальчика, учился в кадетском корпусе, в гимназии. Так что выглядит совершенно естественным, что 16 лет он ушел в Добровольческую армию. «Я поступал в Белую армию потому, что находился на ее территории, потому, что так было принято». Как говорит один из его героев – «за белых, так как они побеждаемые».

Дальше крымский разгром, бегство в Турцию, лагерь в Галлиполи, Константинополь, Болгария, Париж. Рядовая судьба русского человека, потерпевшего поражение. (Победителям, впрочем, выпала, как оказалось, участь еще горшая.) Портовый грузчик, мойщик паровозов, рабочий на автозаводе, ночной таксист. И – студент Сорбонны. И – первые литературные опыты.

В 1929 году у него выходит роман, сразу сделавший ему имя, – «Вечер у Клэр». Это замечательное произведение. Написанное молодым, без оглядки на расстановку литературных сил, полнокровное, наглядно талантливое. Этот парижский вечер у прелестной, красивой, необычной, загадочной молодой женщины, в которую герой был влюблен гимназистом еще в России, – вместе с описанием горстки встреч и разговоров, словно бы подготовительных, – занимает в насыщенной 120-страничной книге семь страниц. Все происходящее укладывается в несколько часов, бо́льшую часть которых возлюбленная проводит спящей. Но это техническое время появляется перед нами, читающими, наполненным предшествующей жизнью героя во всей ее полноте. Как шпиль – или, если угодно, как крест, – венчающий здание стометрового храма, едва заметный с земли.

Все, что вместили два с половиной десятилетия от рождения до этого вечера, свелось к коротким часам и так же, как они, превратилось в сбывшуюся мечту и прошло. Однажды мальчиком герой, «убежав из дому и гуляя по бурому полю, заметил в далеком овраге нерастаявший слой снега, который блестел на весеннем солнце. Этот белый и нежный свет возник передо мной внезапно и показался мне таким невозможным и прекрасным, что я готов был заплакать от волнения. Я пошел к этому месту и достиг его через несколько минут. Рыхлый и грязный снег лежал на черной земле; но он слабо блестел сине-зеленым светом, как мыльный пузырь, и был вовсе не похож на тот сверкающий снег, который я видел издали. Я долго вспоминал наивное и грустное чувство, которое я испытал тогда, и этот сугроб. И уже несколько лет спустя, когда я читал одну трогательную книгу без заглавных листов, я представил себе весеннее поле и далекий снег и то, что стоит только сделать несколько шагов, и увидишь грязные, тающие остатки. И больше ничего? – спрашивал я себя. И жизнь мне показалась такой же: вот я проживу на свете столько-то лет и дойду до моей последней минуты и буду умирать. Как? И больше ничего?» Этот потемневший исчезающий пласт снега, это убийственное разочарование невпрямую трансформируется в другой образ: «Лежа на ее кровати, в ее постели, в Париже, в светло-синих облаках ее комнаты, которые я до этого вечера счел бы несбыточными и несуществующими – и которые окружали белое тело Клэр, покрытое в трех местах такими постыдными и мучительно соблазнительными волосами, – я жалел о том, что уже не могу больше мечтать о Клэр, как я мечтал всегда».

Все, что написал Газданов, – об этом. О том, что ради этого вечера, ради этой несбыточной Клэр надо лишиться дома и родины, пройти через кровь и грязь войны, кровь и грязь парижского дна, стрелять и видеть вокруг себя застреленных, бедствовать, жить через силу, не давая себе забыть ее, чтобы, найдя, тотчас потерять, как все осуществившееся и невозобновимое.

Он принадлежал к поколению моих родителей (1903–1971), и к тому же кругу начитанных независимых людей, что они. До последнего времени я думал об этом поколении и этом круге со всем, на какое способен, состраданием, с печалью и горечью. Лишенное будущего, униженное, истребляемое, едва сводящее концы с концами, обреченное на издевательское порицание все более вульгарных потомков – в России. И с самого начала записанное в граждан второго сорта, в этническое гетто, старающееся имитировать коренных жителей, опускающееся, выкарабкивающееся – в эмиграции. Но чем теснее обступало меня племя новое, освободившееся от угнетения советского режима на родине, выезжающее за границу по своей воле, «для нормальной жизни», для карьеры, заработка и развлечений, тем существеннее менялось освещение судьбы «отцов», тех, кого я так жалел. Так ли сяк ли, с меньшей или большей изменой себе, они жили, ориентируясь на чувство собственного достоинства, а не выгоды. Не прославляя, как сказал поэт, «ни хищи, ни поденщины, ни лжи».

Когда же я стал перечитывать Газданова, роман за романом, от «Клэр» до «Эвелины», от 1929 до 1969 года, я укрепился в убеждении, что и те, кто попал в изгнание, предпочитали, насколько это было в их силах, руководствоваться понятиями русской чести и благородства. Образ ночного таксиста в Париже сделался – не без участия советской и буржуазной пропаганды – символом краха личности и стереотипом социального падения русского эмигранта. Подруга моих детей, отпрыск титулованной и одновременно священнической семьи, в революцию бежавшей из России, рассказывала, как после Перестройки их беспрерывно просили об интервью и приглашали на всевозможные объединительные собрания. С очаровательным французским акцентом и милыми грамматическими неправильностями она говорила: «Они всегда начинали: «Вы – графы, вы – графы… Мне хотелось сказать: а где вы были, когда мы водили такси?»

Герой Газданова, его автобиографический двойник, тоже водитель ночного такси, делает несколько признаний: «Бескорыстному моему любопытству ко всему, что окружало меня и что мне с дикарской настойчивостью хотелось понять до конца, мешал, помимо всего остального, недостаток свободного времени, происходивший, в свою очередь, оттого, что я всегда жил в глубокой нищете и заботы о пропитании поглощали все мое внимание…

В отношении клиентов к шоферу всегда отсутствовали сдерживающие причины – не все ли равно, что подумает обо мне человек, которого я больше никогда не увижу и который никому из моих знакомых не может об этом рассказать?..

Об этих годах моей жизни у меня осталось впечатление, что я провел их в огромном и апокалипсически смрадном лабиринте. Но, как это ни странно, я не прошел сквозь все это без того, чтобы не связать – случайно и косвенно – свое существование с другими существованиями, как я прошел через фабрики, контору и университет…»

Не торопитесь ни сочувствовать этому призраку за рулем, ни тем более смотреть на него сверху вниз. Это не вы распоряжаетесь им, называя адрес и по прибытии немножко прибавляя к сумме, выбитой счетчиком. Это он, проницательный, изучивший разные стороны человеческой натуры, много больше вас образованный человек с пронзительным взглядом, видит подноготную – не только конкретно вашу, но и жизни в целом. «Было невозможно предположить, что все это только случайности. Только отступления от каких-то правил. И мне казалось, что та жизнь, которую вели мои ночные клиенты, не имела ни в чем никаких оправданий. На языке людей, живших этим, все это называлось работой. Но во Франции все называется работой: педерастия, сводничество, гадание, похороны, собирание окурков. Труды Пастеровского института, лекции в Сорбонне, концерты и литература, музыка и торговля молочными продуктами…» А у вас – у всех нас – что у нас за душой, чтобы противопоставить этому? Не торопитесь жалеть его: это Гайто Газданов, редкостный русский писатель.

Явление Хулио Хуренито народам Европы и его первому и преданнейшему ученику Эренбургу происходит 26 марта 1913 г. в кафе «Ротонда» на парижском бульваре Монпарнас, в тот самый час, когда автор Предаётся унынию над чашкой давно выпитого кофе, тщетно ожидая кого-нибудь, кто освободит его, заплатив терпеливому официанту шесть су. Принятый Эренбургом и прочими завсегдатаями «Ротонды» за черта, незнакомец оказывается персоной куда более замечательной - героем гражданской войны в Мексике, удачливым золотоискателем, учёным-энциклопедистом и знатоком десятков живых и мёртвых языков и наречий. Но главное призвание Хулио Хуренито, именуемого в романе Учителем, - быть Великим Провокатором в роковые для человечества годы.

Вслед за Эренбургом учениками и спутниками Хуренито в странствиях становятся люди, в иных обстоятельствах решительно не способные сойтись вместе. Мистер Куль, американский миссионер, возвращающий долг Европе, некогда принёсшей блага цивилизации в Новый Свет: два могучих рычага истории, по его убеждению, это Библия и доллар. В числе проектов мистера Куля такие воистину гениальные, как световые рекламы над булочными: «Не хлебом единым жив человек», оборудование торговых павильонов по соседству с эшафотами, дабы смертные казни из низкопробных зрелищ превратились в народные празднования, и расширенное производство автоматов для продажи гигиенических средств в публичных домах (причём на каждом пакетике должна красоваться назидательная надпись вроде такой: «Милый друг, не забывай о своей невинной невесте!»). Прямая противоположность предприимчивому католику мистеру Кулю - негр-идолопоклонник Айша, вдохновляющий Учителя на различные рассуждения о месте религии в мире, погрязшем в ханжестве и фарисействе. «Чаще гляди на детей, - советует он своему биографу Эренбургу. - Пока человек дик, пуст и невежествен - он прекрасен. В нем - прообраз грядущего века!» Четвёртым учеником Хулио Хуренито оказывается Алексей Спиридонович Тишин, сын отставного генерала - пьяницы и развратника, проведший юность в мучительном выборе между женитьбой на дочери почтмейстера и ответом на вопрос: «Грех или не грех убить губернатора?»; ныне же поиски истины привели его в Антверпен, где он, считающий себя политэмигрантом, мучает собутыльников трагическими воплями: «Все - фикция, но скажи мне, брат мой, человек я или не человек?» - осознавая разрыв действительности с афоризмами о высоком призвании человека В. Короленко и М. Горького. Ещё один спутник Хуренито - найденный им на пыльной мостовой вечного города Рима непревзойдённый мастер плевания в длину и высоту с точностью до миллиметра Эрколе Бамбучи; род его занятий - «никакой», но, если бы пришлось выбирать, он, по собственному признанию, делал бы подтяжки («Это - удивительная вещь!»). На недоуменные вопросы - зачем ему сей босяк? - Учитель ответствует: «Что мне и любить, если не динамит? Он все делает наоборот, он предпочитает плеваться, потому что ненавидит всякую должность и всякую организацию. Клоунада? Может быть, но не на рыжем ли парике клоуна ещё горят сегодня отсветы свободы?»

Последние из семи апостолов Хуренито - похоронных дел мастер со вселенским замахом мосье Дэле и студент Карл Шмидт, построивший жизнь по сложнейшим графикам, где учтены каждый час, шаг и пфенниг. Приближая их к своей персоне, Учитель прозревает и их скорое будущее, и судьбы человечества: Дэле фантастически разбогатеет на жертвах мировой войны, а Шмидт займёт высокий пост в большевистской России...

Битва народов рассеивает компанию по лицу земли. Одних призывают в армию - как, например, Айшу, теряющего на фронте руку; другим в грандиозной мистерии достаётся вовсе неслыханная роль - как Эрколе Бамбучи, заведующему в Ватикане хозяйственным департаментом, принося Святому Престолу доходы от продажи чудотворных образков и ладанок; третьи оплакивают гибнущую цивилизацию - как Алексей Спиридонович, перечитывающий в десятый раз «Преступление и наказание» и падающий на тротуар в Париже у выхода из метро «Площадь Оперы» с воплем: «Вяжите меня! Судите меня! Я убил человека!» Невозмутимым остаётся один Хуренито: свершается то, чему должно свершиться. «Не люди приспособились к войне, а война приспособилась к людям. Она кончится, только когда разрушит то, во имя чего началась: культуру и государство». Остановить войну не в силах ни Ватикан, благословляющий новые образцы пулемётов, ни интеллигенция, морочащая публику, ни члены «Международного Общества друзей и поклонников мира», изучающие штыки и ядовитые газы воюющих сторон, дабы установить: нет ли здесь чего-либо противного 1713 общепринятым правилам «гуманного убоя людей».

В невероятных похождениях Учителя и его семи учеников лишь читателю свойственно обнаруживать несуразицы и натяжки; лишь постороннему наблюдателю может показаться, что в этой повести слишком много «вдруг» и «но». То, что в авантюрном романе - ловкая выдумка, в роковые часы истории - факт биографии обывателя. Избежав расстрела по обвинению в шпионаже поочерёдно во Франции и на германском участке фронта, побывав в Гааге на Конгрессе социал-демократов и в открытом море на утлой шлюпке, после потопления корабля вражеской миной, отдохнув в Сенегале, на родине Айши, и приняв участие в революционном митинге в Петрограде, в цирке Чинизелли (где и проводить подобные митинги, как не в цирке?), наши герои претерпевают новую череду приключений на широких просторах России, - кажется, именно здесь воплощаются наконец пророчества Учителя, обретают плоть утопии каждого из его спутников.

Увы: и здесь нет защиты от судьбы, и в революционном горниле куются все те же пошлость, глупость и дичь, от которых они бежали семь лет, иcчезновения которых они так желали, всяк на свой лад. Эренбург растерян: неужто эти внучата Пугача, эти бородатые мужики, полагающие, будто для всеобщего счастья надо, во-первых, перерезать жидов, во-вторых, князей и бар («их мало ещё резали»), да и коммунистов тоже вырезать не мешает, а главное - сжечь города, потому как все зло от них, - неужели это - истинные апостолы организации человечества?

«Миленький мальчик, - с улыбкой отвечает любимому своему ученику Хулио Хуренито, - разве ты только сейчас понял, что я - негодяй, предатель, провокатор, ренегат и прочее, прочее? Никакая революция не революционная, если она жаждет порядка. Что до мужиков - они сами не знают, чего хотят: то ли города жечь, то ли мирно расти дубками у себя на пригорке. Но, связанные крепкой рукой, они в итоге летят в печь, давая силы ненавистному им паровозу...»

Все снова - после грозной бури - «связано крепкой рукой». Эрколе Бамбучи как потомок древних римлян взят под защиту Отдела охраны памятников старины. Мосье Дэле сходит с ума. Айша заведует в Коминтерне негритянской секцией. Алексей Спиридонович в депрессии перечитывает Достоевского. Мистер Куль служит в комиссии по борьбе с проституцией. Эренбург помогает дедушке Дурову дрессировать морских свинок. Большой начальник в Совнархозе Шмидт выправляет честной компании паспорта для отъезда в Европу - чтобы каждому вернуться на круги своя.

«Необычайные похождения Хулио Хуренито» (слушать (инф.) ) - роман советского писателя Ильи Эренбурга , опубликованный в 1922 году и ныне считающийся одной из лучших его книг . Вышел с предисловием Бухарина , имел необычайный успех в 1920-е годы , в последующие годы был изъят и помещён в спецхран , не переиздавался до 1960-х годов.

Сюжет

Роман написан от первого лица; рассказчиком Илья Эренбург сделал себя, нищего русского эмигранта в Париже 26 марта 1913 года накануне Первой Мировой войны. Сидя в кафе «Ротонда» на бульваре Монпарнас, он знакомится с демонической личностью - Хулио Хуренито, который берет его в ученики, затем обрастает новыми последователями, занимается загадочной, а также мошеннической деятельностью, путешествует по Европе и Африке, и в конце концов оказывается в революционной России, где 12 марта 1921 года умирает в Конотопе , завещав Эренбургу написать его биографию.

Действующие лица

• Хулио Хуренито - «Учитель»

• Его ученики:

1. Илья Эренбург , российский еврей, преданный, восторженный и немного наивный последователь
2. Мистер Куль , американский предприниматель, верящий в доллар и Библию
3. Айши , сенегальский негр, бой в парижском отеле «Мажестик»
4. Алексей Спиридонович Тишин , русский интеллигент, родом из Ельца , читает Владимира Соловьева
5. Эрколе Бамбучи, итальянский бездельник
6. Мосье Дэле, французский предприниматель, похоронных дел мастер
7. Карл Шмидт , немецкий студент

Эти персонажи фигурируют и в других произведениях писателя - мистер Куль возникает в «Тресте Д. Е.», мосье Делэ - в «Тринадцати трубках».

Прообразы

Предсказания

• Массовое истребление евреев:

В недалеком будущем состоятся торжественные сеансы уничтожения иудейского племени в Будапеште, Киеве, Яффе, Алжире и во многих иных местах. В программу войдут, кроме излюбленных уважаемой публикой традиционных погромов, также реставрирование в духе эпохи: сожжение иудеев, закапывание их живьем в землю, опрыскивание полей иудейской кровью и новые приемы, как то: «эвакуация», «очистка от подозрительных элементов» и пр., и пр. О месте и времени будет объявлено особо. Вход бесплатный.

• Ядерное оружие в Японии:

Он возлагал все свои надежды на известные эффекты лучей и на радий. (...) Однажды Учитель вышел ко мне веселый и оживленный; несмотря на все затруднения, он нашел средство, которое значительно облегчит и ускорит дело уничтожения человечества. (...) Мне известно, что аппараты он изготовил и оставил на сохранение мистеру Кулю. Когда год спустя он захотел наконец их использовать, мистер Куль начал всячески оттягивать дело, уверяя, что отвез аппараты в Америку, а поручить привезти их никому нельзя и прочее. Я полагал, что мистер Куль руководится при этом соображениями финансового характера, но как-то он признался, что немцев можно добить французскими штыками, а фокусы Хуренито лучше оставить впрок для японцев. Впоследствии обстоятельства сложились так, что Учитель не вспоминал никогда об этом изобретении, но во всяком случае - я знаю это доподлинно, - аппараты и объяснительные записки находятся сейчас в руках мистера Куля.

• Немецкое отношение к оккупированным землям:

Нам придется вскоре, по стратегическим соображениям, очистить довольно изрядный кусок Пикардии; возможно, что мы туда не вернемся, и уже очевидно, что мы ее не присоединим. Поэтому я подготовляю правильное уничтожение этой области. Очень кропотливое занятие. Надо изучить все промыслы: в Аме мыльный завод -- взорвать; Шони славится грушами -- срубить деревья; возле Сен-Кентэнэ прекрасные молочные хозяйства - скот перевести к нам и так Далее. Мы оставим голую землю. Если можно было бы проделать такое вплоть до Марселя и Пиренеев, я был бы счастлив...

История написания и стилистическая характеристика

Как пишет Эренбург в своих воспоминаниях, замысел романа сложился у него еще в бытность его в революционном Киеве. Он написал книгу в кратчайшие сроки на бельгийском курорте Де Панне.

Книга состоит из предисловия и 35 глав. Первые 11 глав - сбор учеников и рассуждения Учителя о различных темах, следующие 11 - их судьбы в годы Мировой войны, затем еще 11 глав посвящены их судьбам в революционной России. Предпоследняя глава - о смерти Учителя; а последняя выполняет функцию послесловия.

Роман представляет собой некоторую пародию на Евангелия: Хуренито выведен как Учитель, его последователи становятся подобием апостолов; указан его день рождения - это праздник Благовещения, его фамилия, как прозвание Христа, начинается с буквы «Х», он умирает в 33 года, сам подставляя свою голову под пули, Эренбург в этой сцене сбегает в ужасе, а потом сравнивает себя с отрёкшимся Петром. Впечатлению способствует подача темы автором - с пиететом к Хуренито, перебивкой событий притчами.

Кроме того, отмечают элементы стиля барокко (например, длинное заглавие); а также явное влияние плутовского романа.

Восприятие

Ссылки

Библиография

• Сергей Земляной. «Революция и провокация. О романе Ильи Эренбурга „Хулио Хуренито“».
• Кантор, Владимир Карлович. Метафизика еврейского "нет" в романе Ильи Эренбурга "Хулио Хуренито" / Русско-еврейская культура / Междунар. исслед. центр рос. и восточноевроп. еврейства; под ред. О. В. Будницкого (отв. ред.), О. В. Беловой, В. В. Мочаловой. - М. : РОССПЭН, 2006. - 495 с. : л. цв. ил. ; 22 см. - Тит. л., реф. парал. на англ. яз. - Указ. имен: 484-492. - Библиогр. в примеч. в конце ст. - 1000 экз. - ISBN 5-8243-0806-3 (в пер.)
• Д.Д. Николаев. Воланд против Хулио Хуренито // Вестник МГУ. Филология. - 2006. - №5.

Год издания: 1921

Добавлено: 31.12.2015

Илья Григорьевич Эренбург (1891–1967) – один из популярнейших русских писателей XX века, фигура чрезвычайно сложная и многогранная. Известный в свое время поэт, талантливый переводчик, тонкий эссеист, мемуарист, самый знаменитый публицист 30–40 годов, он был в первую очередь незаурядным прозаиком, автором многих бестселлеров. Пройдя испытание временем, его первая книга «Необычайные похождения Хулио Хуренито» и последовавший за ней роман «Жизнь и гибель Николая Курбова» до сих пор звучат свежо и своеобычно. Зачислить их в какую-либо определенную романную рубрику не так-то просто: лирическая сатира, романы авантюрно-плутовские, социально-психологические, пародийные, философские – все эти определения будут по-своему правомерны. Но так или иначе, а современный читатель разочарован не будет. Его ждет захватывающее чтение.

Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников мосье Дэле, Карла Шмидта, мистера Куля, Алексея Тишина, Эрколе Бамбучи, Ильи Эренбурга и негра Айши, в дни Мира, войны и революции, в Париже, в Мексике, в Риме, в Сенегале, в Кинешме, в Москве и в других местах, а также различные суждения учителя о трубках, о смерти, о любви, о свободе, об игре в шахматы, о еврейском племени, о конструкции и о многом ином.

Вступление

С величайшим волнением приступаю я к труду, в котором вижу цель и оправдание своей убогой жизни, к описанию дней и дум Учителя Хулио Хуренито. Подавленная калейдоскопическим изобилием событий, моя память преждевременно одряхлела; этому способствовало также недостаточное питание, главным образом отсутствие сахара. Со страхом я думаю о том, что многие повествования и суждения Учителя навеки утеряны для меня и мира. Но образ его ярок и жив. Он стоит предо мной, худой и неистовый, в оранжевом жилете, в незабвенном галстуке с зелеными крапинками, и тихо усмехается. Учитель, я не предам тебя!

Я иногда еще пишу по инерции стихи среднего достоинства и на вопрос о профессии бесстыдно отвечаю: «Литератор». Но все это относится к быту: по существу, я давно разлюбил и покинул столь непроизводительный образ времяпрепровождения. Мне было бы весьма обидно, если бы кто-нибудь воспринял настоящую книгу как роман, более или менее занимательный. Это означало бы, что я не сумел выполнить задачу, данную мне в тягостный день 12 марта 1921 года, день смерти Учителя. Да будут мои слова теплыми, как его волосатые руки, жилыми, домашними, как его пропахший табаком и потом жилет, на котором любил плакать маленький Айша, трепещущими от боли и гнева, как его верхняя губа во время припадков тика!

Я называю Хулио Хуренито просто, почти фамильярно «Учителем», хотя он никогда никого ничему не учил; у него не было ни религиозных канонов, ни этических заповедей, у него не было даже простенькой, захудалой философской системы. Скажу больше: нищий и великий, он не обладал жалкой рентой обыкновенного обывателя – он был человеком без убеждений. Я знаю, что по сравнению с ним любой депутатик покажется образцом стойкости идей, любой интендант – олицетворением честности. Нарушая запреты всех существующих ныне кодексов этики и права, Хулио Хуренито не оправдывал этого какой-либо новой религией или новым миропознанием. Пред всеми судилищами мира, включая революционный трибунал РСФСР и жреца-марабута Центральной Африки, Учитель предстал бы как предатель, лжец и зачинщик неисчислимых преступлений. Ибо кому, как не судьям, быть добрыми псами, ограждающими строй и лепоту сего мира?

Хулио Хуренито учил ненавидеть настоящее, и, чтобы эта ненависть была крепка и горяча, он приоткрыл пред нами, трижды изумленными, дверь, ведущую в великое и неминуемое завтра. Узнав о его делах, многие скажут, что он был лишь провокатором. Так называли его при жизни мудрые философы и веселые журналисты. Но Учитель, не отвергая почтенного прозвища, говорил им: «Провокатор – это великая повитуха истории. Если вы не примете меня, провокатора с мирной улыбкой и с вечной ручкой в кармане, придет другой для кесарева сечения, и худо будет земле».

Но современники не хотят, не могут принять этого праведника без религии, мудреца, не обучавшегося на философском факультете, подвижника в уголовном халате. Для чего же Учитель приказал мне написать книгу его жизни? Я долго томился сомнениями, глядя на честных интеллигентов, старая мудрость которых выдерживается, подобно французскому сыру, в уюте кабинетов с Толстым над столом, на этих мыслимых читателей моей книги. Но коварная память на сей раз выручила меня. Я вспомнил, как Учитель, указав на семя клена, сказал мне: «Твое вернее, оно летит не только в пространство, но и во время». Итак, не для духовных вершин, не для избранных ныне, бесплодных и обреченных, пишу я, а для грядущих низовий, для перепаханной не этим плугом земли, на которой будут кувыркаться в блаженном идиотизме его дети, мои братья.

Илья Эренбург, 1921

Глава первая.
Моя встреча с Хулио Хуренито. – Черт и голландская трубка

26 марта 1913 года я сидел, как всегда, в кафе «Ротонда» на бульваре Монпарнас перед чашкой давно выпитого кофе, тщетно ожидая кого-нибудь, кто бы освободил меня, уплатив терпеливому официанту шесть су. Подобный способ прокормления был открыт мной еще зимою и блестяще себя оправдал. Действительно, почти всегда за четверть часа до закрытия кафе появлялся какой-либо нечаянный освободитель – французская поэтесса, стихи которой я перевел на русский язык, скульптор-аргентинец, почему-то надеявшийся через меня продать свои произведения «одному из принцев Щукиных», шулер неизвестной национальности, выигравший у моего дядюшки в Сан-Себастьяне изрядную сумму и почувствовавший, очевидно, угрызения совести, наконец, моя старая нянюшка, приехавшая с господами в Париж и попавшая, вероятно по рассеянности полицейского, не разглядевшего адрес, вместо русской церкви, что на улице Дарю, в кафе, где сидели русские обормоты. Эта последняя, кроме канонических шести су, подарила мне большую булку и, растрогавшись, трижды поцеловала мой нос.

Может быть, вследствие этих неожиданных избавлений, а может быть, под влиянием других обстоятельств, как-то: хронического голода, чтения книжек Леона Блуа и различных любовных неурядиц, я был настроен весьма мистически и узревал в самых убогих явлениях некие знаки свыше. Соседние лавки – колониальная и зеленная – казались мне кругами ада, а усатая булочница с высоким шиньоном, добродетельная женщина лет шестидесяти, – бесстыдным эфебом. Я детально разматывал приглашение в Париж трех тысяч инквизиторов для публичного сожжения на площадях всех потребляющих аперитивы. Потом выпивал стакан абсента и, охмелев, декламировал стихи святой Терезы, доказывал ко всему привыкшему кабатчику, что еще Нострадамус предугадал в «Ротонде» питомник смертоносных сколопендр, а в полночь тщетно стучался в чугунные ворота церкви Сен-Жермен-де-Пре. Дни мои заканчивались обыкновенно у любовницы, француженки, с приличным стажем, но доброй католички, от которой я требовал в самые неподходящие минуты объяснения, чем разнятся семь «смертных» грехов от семи «основных». Так проходило мало-помалу время.

В памятный вечер я сидел в темном углу кафе, трезвый и отменно смирный. Рядом со мной пыхтел жирный испанец, совершенно голый, а на его коленях щебетала безгрудая костистая девушка, также нагишом, но в широкой шляпе, закрывавшей лицо, и в золоченых туфельках. Кругом различные более или менее раздетые люди пили мар и кальвадос. Объяснялось это зрелище, довольно обычное для «Ротонды», костюмированным вечером в «нео-скандинавской академии». Но мне, разумеется, все это казалось решительной мобилизацией вельзевулова воинства, направленной против меня. Я делал различные телодвижения, как будто плавая, чтобы оградиться от потного испанца и в особенности от наставленных на меня тяжелых бедер натурщицы. Тщетно искал я в кафе булочницу или кого-либо, кто бы мог ее заменить, то есть главного маршала и вдохновителя этого чудовищного действа.

• Вперед