Последнее время
Дмитрий Львович Быков
В книгу Дмитрия Быкова «Последнее время» вошли стихотворения, поэмы и баллады, написанные за двадцать лет. В поэзии Быкова угадываются черты его прозы (романы «Оправдание», «Орфография», «Эвакуатор») и яркой, экспрессивной публицистики. Но, прежде всего - это лирика, вобравшая в себя и классические образцы великих предшественников, и собственные новации в области стиха.
Дмитрий Быков
Последнее время
стихи, поэмы, баллады
Кипит, как осенью в Крыму,
Прибоя сборная солянка.
Певец очухался. К нему
Спешит босая поселянка:
«Как ваше имя?» Смотрит он
И отвечает: Арион.
Он помнит спутанно, вчерне,
Как эпилептик после корчей:
Их было много на челне,
Рулем рулил какой-то кормчий,
Который вроде был умен…
А впрочем, нет. Не то бы он
Избегнул страшного конца,
Погнавши с самого начала
Сладкоголосого певца
Пинками на фиг от причала
Во глубину сибирских руд:
Певцов с собою не берут.
Измлада певчий Арион
Любезен отчему Зевесу.
Ему показывает он
Всегда одну и ту же пьесу:
Певец поднимется с камней -
И все закрутится по ней:
Под кровлю, словно на корму,
Вползет он, чертыхнувшись дважды,
И поселянка даст ему
В порядке утешенья жажды
Сперва себя, потом кокос -
И все помчится под откос.
Зачем ты, дерзкий Аквилон,
На тихий брег летишь стрелою?
Затем, что мерзкий Арион
На солнце сушит под скалою
Трусы, носки et cetera
В надежде славы и добра.
«Смотри, смотри, как я могу!
Сейчас, как воин после пьянки,
Я буду пальмы гнуть в дугу,
Разрушу домик поселянки
В припадке ярости слепой -
А ты, певец, проснись и пой!
Не слушай ложного стыда,
Не бойся пенного кипенья.
Все это лучшая среда
Для созерцания и пенья:
Ты втайне этого хотел -
Не то бы я не налетел.
С тех пор, как в мир вошел распад,
Он стал единственным сюжетом.
Певцы, когда они не спят,
Поют единственно об этом,
Как ветр в расщелине кривой
Всегда рождает только вой.
О этот заговор со злом!
В тебе, как в древнем изваянье,
Змеится трещина, разлом,
Сквозное певчее зиянье,
И потому ты даже рад,
Когда свергаешься во ад.
Ты резонируешь с любой
Напастью: буря, бунт, разлука…
Когда б не стонущий пробой,
Не издавал бы ты ни звука:
В натурах цельных есть уют,
Но монолиты не поют.
Смотри, смотри, как свет и тьма
Ведут свои единоборства,
Сметают толпы, мнут дома…
Ты только, главное, не бойся:
На море иль на берегу -
Но я тебя оберегу.
Высоких зрелищ зритель ты.
Их оценить рожден один ты.
Могу понять твои мечты
Про домик, садик, гиацинты -
Но Вечный жид принадлежит
И никуда не убежит».
Кыш, поселянка! Хватит чувств.
Отставить ахи и вопросы,
Я тут за лето подлечусь,
Поправлюсь, выпью все кокосы
И плот построю к сентябрю.
Беги, кому я говорю!
Вариации-1
Ясно помню большой кинозал,
Где собрали нас, бледных и вялых,-
О, как часто я после бывал
По работе в таких кинозалах!
И ведущий с лицом как пятно
Говорил - как в застойные годы
Представлял бы в музее кино
«Амаркорд» или «Призрак свободы».
Вот, сказал он, смотрите. (В дыму
Шли солдаты по белому полю,
После били куранты…) «Кому
Не понравится - я не неволю».
Что там было еще? Не совру,
Не припомню. Какие-то залпы,
Пары, споры на скудном пиру…
Я не знаю, что сам показал бы,
Пробегаясь по нынешним дням
С чувством нежности и отвращенья,
Представляя безликим теням
Предстоящее им воплощенье.
Что я им показал бы? Бои?
Толпы беженцев? Толпы повстанцев?
Или лучшие миги свои -
Тайных встреч и опять-таки танцев,
Или нищих в московском метро,
Иль вояку с куском арматуры,
Или школьников, пьющих ситро
Летним вечером в парке культуры?
Помню смутную душу свою,
Что, вселяясь в орущего кроху,
В метерлинковском детском раю
По себе выбирала эпоху,
И уверенность в бурной судьбе,
И еще пятерых или боле,
Этот век приглядевших себе
По охоте, что пуще неволи.
И поэтому, раз уж тогда
Мы, помявшись, сменили квартиру
И сказали дрожащее «да»
Невозможному этому миру,-
Я считаю, что надо и впредь,
Бесполезные слезы размазав,
Выбирать и упрямо терпеть
Без побегов, обид и отказов.
Быть - не быть? Разумеется, быть,
Проклиная окрестную пустошь.
Полюбить - отпустить? Полюбить,
Даже зная, что после отпустишь,
Потому что мы молвили «да»
Всем грядущим обидам и ранам,
Покидая уже навсегда
Темный зал с мельтешащим экраном,
Где фигуры без лиц и имен -
Полутени, получеловеки -
Ждут каких-нибудь лучших времен
И, боюсь, не дождутся вовеки.
2. После
Так и вижу подобье класса,
Форму несколько не по мне,
Холодок рассветного часа,
Облетающий клен в окне,
Потому что сентябрь на старте
(Что поделаешь, я готов).
Сплошь букеты на каждой парте -
Где набрали столько цветов?
Примечаю, справиться силясь
С тайной ревностью дохляка:
Изменились, поизносились,
Хоть и вытянулись слегка.
Вид примерных сынков и дочек -
Кто с косичкой, кто на пробор.
На доске - учительский почерк:
Сочиненье «Как я провел
Лето».
Что мне сказать про лето?
Оглянусь - и передо мной
Океан зеленого цвета,
Хрусткий, лиственный, травяной,
Дух крапивы, чертополоха,
Город, душный от тополей…
Что ж, неплохо провел, неплохо.
Но они, видать, веселей.
Вон Петров какой загорелый -
На Канары летал, пострел.
Вон Чернов какой обгорелый -
Не иначе, в танке горел.
А чего я видал такого
И о чем теперь расскажу -
Кроме Крыма, да Чепелева,
Да соседки по этажу?
И спросить бы, в порядке бреда,
Так ли я его проводил,
Не учителя, так соседа -
Да сижу, как всегда, один.
Все, что было, забыл у входа,
Ничего не припас в горсти…
Это странное время года
Трудно правильно провести.
Впрочем, стану еще жалеть я!
У меня еще есть слова.
Были усики и соцветья,
Корни, стебли, вода, трава,
Горечь хмеля и медуницы,
Костяника, лесной орех,
Свадьбы, похороны, больницы -
Все как надо. Все как у всех.
Дважды спасся от пистолета.
Занимал чужие дома.
Значит, все это было лето.
Даже, значит, когда зима.
Значит, дальше - сплошная глина,
Вместо целого - град дробей,
Безысходная дисциплина -
Все безличнее, все грубей.
А заснешь - и тебе приснится,
Осязаема и близка,
Менделеевская таблица
Камня, грунта, воды, песка.
1995, 2001 гг.
«Мой дух скудеет…»
Мой дух скудеет. Осталось тело лишь,
Но за него и гроша не дашь.
Зато я понял, что ты делаешь:
Ты делаешь карандаш.
Как в студенческом пересказе,
Где сюжет неприлично гол,
Ты обрываешь ветки и связи
И оставляешь ствол.
Он дико смотрится в роще,
На сквозняке, в сосняке,
Зато его проще
Держать в руке.
И вот, когда я покину
Все, из чего расту,
Ты выдолбишь сердцевину
И впустишь пустоту,
Чтоб душа моя не мешала
Разбирать письмена твои,-
Это что касается жала
Мудрой змеи.
Что до угля, тем паче
Пылающего огнем,-
Это не входит в твои задачи.
Что тебе в нем?
Ты более сдержан,
Рисовка тебе претит.
У тебя приготовлен стержень -
Графит.
Он черен - и к твоему труду
Пригоден в самый раз.
Ты мог его закалить в аду,
И это бы стал алмаз -
Ледяная нежить,
Прямизна и стать…
Но алмазами режут,
А ты намерен писать.
И когда после всех мучений
Я забыл слова на родном -
Ты, как всякий истинный гений,
Пишешь сам, о себе одном.
Ломая, переворачивая,
Затачивая, чиня,
Стачивая, растрачивая
И грея в руке меня.
Я дыра, я пустое место, щель, зиянье, дупло, труха,
Тили-тили-тесто, невеста в ожидании жениха,
След, который в песке оттиснут, знак, впечатанный в известняк,
Тот же выжженный ствол (фрейдистов просят не возбуждаться так).
Все устроенные иначе протыкают меня рукой.
Я не ставлю себе задачи и не знаю, кто я такой.
Я дыра, я пространство между тьмой и светом, ночью и днем,
Заполняющее одежду - предоставленный мне объем.
Лом, оставшийся от прожекта на штыки его перелить.
Дом, который построил некто, позабыв его населить.
Я дыра, пустота, пространство, безграничья соблазн и блуд,
Потому что мои пристрастья ограничены списком блюд,
Я дыра, пустота, истома, тень, которая льнет к углам,
Притяженье бездны и дома вечно рвет меня пополам,
Обе правды во мне валетом, я не зол и не милосерд,
Я всеядный, амбивалентный полый черт без примет и черт,
Обезличенный до предела, не вершащий видимых дел,
Ощущающий свое тело лишь в присутствии прочих тел;
Ямка, выбитая в твердыне, шарик воздуха в толще льда,
Находящий повод к гордыне в том, что стоит только стыда.
Я дыра, пролом в бастионе, дырка в бублике, дверь в стене
Иль глазок в двери (не с того ли столько публики внемлет мне?),
Я просвет, что в тучах оставил ураган, разгоняя мрак,
Я - кружок, который протаял мальчик, жмущий к стеклу пятак,
Я дыра, пустота, ненужность, образ бренности и тщеты,
Но, попавши в мою окружность, вещь меняет свои черты.
Не имеющий ясной цели, называющий всех на вы,
Остающийся на постели оттиск тела и головы,
Я - дыра, пустота, никем не установленное лицо,
Надпись, выдолбленная в камне, на Господнем пальце кольцо.
«Оторвется ли вешалка у пальто…»
Оторвется ли вешалка у пальто,
Засквозит ли дырка в кармане правом,
Превратится ли в сущее решето
Мой бюджет, что был искони дырявым,-
Все спешу латать, исправлять, чинить,
Подшивать подкладку, кроить заплатку,
Хоть и кое-как, на живую нить,
Вопреки всемирному беспорядку.
Ибо он не дремлет, хоть спишь, хоть ешь,
Ненасытной молью таится в шубе,
Выжидает, рвется в любую брешь,
Будь то щель в полу или дырка в зубе.
По ночам мигает в дверном глазке -
То очнется лампочка, то потухнет,-
Не побрезгует и дырой в носке
(От которой, собственно, все и рухнет).
Торопясь, подлатываю ее,
Заменяю лампочку, чтоб сияла,
Защищаю скудное бытие,
Подтыкаю тонкое одеяло.
Но и сам порою кажусь себе
Не учтенной в плане дырой в кармане,
Промежутком, брешью в чужой судьбе,
А не твердым камнем в Господней длани.
Непорядка признак, распада знак,
Я соблазн для слабых, гроза для грозных,
Сквозь меня течет мировой сквозняк,
Неуютный хлад, деструктивный воздух.
Оттого скудеет день ото дня
Жизнь моя, клонясь к своему убытку.
Это мир подлатывает меня,
Но пока еще на живую нитку.
«Жизнь выше литературы, хотя скучнее стократ…»
Жизнь выше литературы, хотя скучнее стократ.
Все наши фиоритуры не стоят наших затрат.
Умение строить куры, искусство уличных драк -
Все выше литературы. Я правда думаю так.
Покупка вина, картошки, авоська, рубли, безмен
Важнее спящих в обложке банальностей и подмен.
Уменье свободно плавать в пахучей густой возне
Важнее уменья плавить слова на бледном огне.
Жизнь выше любой удачи в познании ремесла,
Поскольку она богаче названия и числа.
Жизнь выше паскудной страсти ее загонять в строку,
Как целое больше части, кипящей в своем соку.
Искусство - род сухофрукта, ужатый вес и объем,
Потребный только тому, кто не видел фрукта живьем.
Страдальцу, увы, не внове забвенья искать в труде,
Но что до бессмертия в слове - бессмертия нет нигде.
И ежели в нашей братье найдется один из ста,
Который пошлет проклятье войне пера и листа
И выскочит вон из круга в разомкнутый мир живой -
Его обниму, как друга, к плечу припав головой.
Скорее туда, товарищ, где сплавлены рай и ад
В огне веселых пожарищ, а я побреду назад,
Где светит тепло и нежаще убогий настольный свет -
Единственное прибежище для всех, кому жизни нет.
Послание к юноше
«Пусть так. Я прав.»
Р.-М.Рильке
Мечтая о надежности семьи,
Забыв о юных бреднях, детских сплетнях,
Любимейшие девушки мои
Выходят замуж за сорокалетних.
Они звонят меня предупредить -
Уже почти как друга или брата,-
Они с улыбкой просят заходить,
Но радуются как-то виновато.
Есть выбор: дом-гора и дом-дыра,
Нора, где скрип пера и плачут дети.
Что я могу вам дать? А вам пора.
Написан Вертер. Не держу. Идите.
Пусть так. Он прав. Ты с ним. Вы есть. Нас нет.
Прощай. Я буду тени незаметней.
Когда-нибудь мне будет сорок лет.
Я встречусь со своей двадцатилетней.
Я встречу взгляд ее бездонных глаз.
Она не отведет их. Так и выйдет.
И юноша, родившийся сейчас,-
О наш удел! - меня возненавидит.
Прости меня, о юноша! Прости!
Не шляйся по Москве, не бей бутылок,
Сумей зажать отчаянье в горсти
И не бросай проклятий ей в затылок -
Все таковы они! Пусть так. Я прав.
Их дело - глотку драть в семейных ссорах,
А наш удел - закусывать рукав
И выжидать, пока нам будет сорок.
О юноша! Найди довольно сил
Не закоснеть в презрении и злобе,
Простить ее, как я ее простил,
И двинуть дальше, захромав на обе,-
Уйти из дома в каплющую тьму
В уже ненужной новенькой «аляске»
И написать послание тому,
Кто дрыгает ножонками в коляске.
«Юность смотрит в телескоп…»
Юность смотрит в телескоп.
Ей смешон разбор детальный.
Бьет восторженный озноб
От тотальности фатальной.
И поскольку бытиё
Постигается впервые,
То проблемы у нее
Большей частью мировые,
Так что как ни назови -
Получается в итоге
Все о дружбе и любви,
Одиночестве и Боге.
Юность пробует парить
И от этого чумеет,
Любит много говорить,
Потому что не умеет.
Зрелость смотрит в микроскоп.
Мимо Бога, мимо черта,
Ибо это - между строк.
В окуляре - мелочовка:
Со стиральным порошком,
Черным хлебом, черствым бытом,
И не кистью, а мелком,
Не гуашью, а графитом.
Побеждая тяжесть век,
Приопущенных устало,
Зрелость смотрит снизу вверх,
Словно из полуподвала,-
И вмещает свой итог,
Взгляд прицельный, микроскопный,-
В беглый штрих, короткий вздох
В России включили «криминальный фильтр»
Ровно через полгода, 18 сентября 2016 года, в России пройдут выборы в Государственную Думу, а в Красноярском крае - еще и в Законодательное Собрание региона. На этих выборах впервые по всей стране применят так называемый «криминальный фильтр» для кандидатов в депутаты. Под раздачу попадут и известные личности.
«Криминальный фильтр» означает, что претендент должен будет сообщить в избирком о своем уголовном прошлом - вне зависимости от того, как давно и за что он был судим и погасил ли свою судимость. Теперь наличие судимости у кандидата обязательно будет указано в бюллетене.
Но самое важное в том, что участвовать в выборах не смогут осужденные за тяжкие или особо тяжкие преступления. Первые в течение 10 лет со дня отбытия срока наказания, вторые - в течение 15 лет. Этот закон действует по всей России уже больше года.
Подать заявление в избирком могут все
Криминальный фильтр никому не запрещает подавать в избирком заявления о своем участии в выборах. По закону избирательные комиссии обязаны принимать документы у всех - хоть у душегубов, хоть у плюшевых котов (реальный случай на выборах мэра Красноярска в 2011 году).
Рассмотрев и проверив документы претендента, избирком решит, регистрировать его кандидатом в депутаты или нет. То есть «хочу участвовать в выборах» не равно «могу участвовать».
Партии без жуликов и воров
Готовящиеся к выборам партии уже начали чистку рядов.
«Единая Россия» даром что имеет известную обидную кличку, приняла решение вообще не допускать судимых до своих праймериз. Кандидатом от единороссов можно стать, только пройдя процедуру предварительного голосования. Для этого необязательно быть членом партии - на праймериз допускают и беспартийных. В Красноярском крае такое предварительное голосование пройдет 22 мая. Его победители и станут кандидатами партии на сентябрьских выборах в Госдуму и Заксобрание.
Соколы Жириновского подошли к вопросу еще суровее: теперь заявиться от ЛДПР на выборы можно только со справкой из полиции о том, что кандидат чист. Раньше партийцы проверяли кандидатов сами - но из-за нерасторопности силовиков несколько раз напарывались на скандалы, узнавая о судимости своих кандидатов за пару недель до выборов, когда людей уже не заменить.
Коммунисты и эсеры таких резких заявлений пока не делали - возможно, полагая, что махровых уголовников в их рядах нет. Посмотрим, что покажут их внутренние проверки.
Криминальный спектакль в Красноярске
В Красноярске со стартом предвыборной кампании возникла главная на данный момент интрига: будет ли участвовать в выборах самый известный депутат с уголовным прошлым и лидер красноярских «Патриотов России» - Анатолий Быков?
Впервые Анатолий Петрович был избран в Заксобрание почти 20 лет назад, в 1997 году, и с тех пор несколько раз успешно переизбирался. Новый закон лишил Быкова, осужденного в 2002 году за особо тяжкое преступление, возможности выставить свою кандидатуру на осенних выборах 2016 года в Заксобрание. Его 15-летний мораторий истечет в апреле 2020 года.
Сам депутат пока молчит - возможно, чтобы не огорчать правдой своих поклонников. Тем временем за Быкова решил сказать номинальный руководитель красноярских «патриотов», депутат Горсовета Иван Серебряков. Он пообещал, что Анатолий Быков обязательно будет баллотироваться по своему округу на выборах в Заксобрание края и возглавит список «Патриотов России».
Логика проста: выдвинуть его кандидатуру, заведомо зная, что избирательная комиссия не имеет права зарегистрировать Быкова.
Запрет на избрание судимых «патриоты» рассчитывают обратить в свою пользу. Сценарий прост: поклонники Быкова будут ждать, что он всё же сможет каким-то фантастическим образом участвовать в выборах. В последний момент Анатолий Петрович сдаст документы в избирком, после проверки получит закономерный отказ. Тут можно будет объявить лидера «патриотов» жертвой административных интриг и мучеником за правду, в очередной раз говорить, что «Быкова боятся».
Харизма и популярность Быкова, пожалуй, единственный козырь «патриотов». Они уже развесили по Красноярску свои баннеры в надежде, что совместное фото с Быковым даст им голоса, как в 2013 году на выборах в Горсовет Красноярска. К сожалению, на осенних выборах в 2015 году подобная схема провалилась, в том числе и на родине Анатолия Петровича в Назарово.
Неприятная правда в том, что кроме самого Быкова «патриотам» нечего предложить избирателям. Ярких и успешных кандидатов нет, реальных достижений тоже. Жаль, что за 20-летнюю депутатскую карьеру Анатолий Петрович не собрал сильную работоспособную команду. Теперь он сам вынужден остаться без мандата.
Запасаемся попкорном - красноярцев ждет интересный предвыборный спектакль с предсказуемым результатом. Будем наслаждаться красотой игры.
Максим Поспелов
1. Подражание Пастернаку
Чуть ночь, они топили печь. Шел август. Ночи были влажны. Сначала клали, чтоб разжечь, Щепу, лучину, хлам бумажный.
Жарка, уютна, горяча, Среди густеющего мрака Она горела, как свеча Из «Зимней ночи» Пастернака.
Отдавшись первому теплу И запахам дымка и прели, Они сидели на полу И, взявшись за руки, смотрели.
…Чуть ночь, они топили печь. Дрова не сразу занимались, И долго, перед тем как лечь, Они растопкой занимались.
Дрова успели отсыреть В мешке у входа на террасу, Их нежелание гореть Рождало затруднений массу,
Но через несколько минут Огонь уже крепчал, помедлив, И еле слышный ровный гул Рождался в багроватых недрах.
Дым очертания менял И из трубы клубился книзу, Дождь припускал по временам, Стучал по крыше, по карнизу,
Не уставал листву листать Своим касанием бесплотным, И вдвое слаще было спать В струистом шелесте дремотном.
…Чуть ночь, они топили печь. Плясали тени по обоям. Огня лепечущая речь Была понятна им обоим.
Помешивали кочергой Печное пышущее чрево, И не жил там никто другой - Леса направо и налево,
Лишь дождь, как полуночный ткач, Прошил по странному наитью Глухую тишь окрестных дач Своею шелестящей нитью.
Казалось, осень началась. В июле дачники бежали И в эти дни, дождя боясь, Сюда почти не наезжали, -
Весь мир, помимо их жилья, Был как бы вынесен за скобку, - Но прогорали уголья. И он вставал закрыть заслонку.
…Чуть ночь, они топили печь, И в отблесках ее свеченья Плясали тени руки и плеч, Как некогда - судьбы скрещенья.
Волна пахучего тепла, Что веяла дымком и прелью, Чуть, колебалась и плыла Над полом, креслом, над постелью,
Над старой вазочкой цветной, В которой флоксы доживали, И над оплывшею свечой, Которую не зажигали.
1988 2. Преждевременная автоэпитафия
Весенний первый дождь. Вечерний сладкий час, Когда еще светло, но потемнеет скоро. По мокрой мостовой течет зеленый глаз Приветствующего троллейбус светофора, Лиловый полумрак прозрачен, но уже Горит одно окно на пятом этаже.
Горит одно окно, и теплый желтый свет, Лимонно-золотой, стоит в квадрате рамы, Вот дождь усилился - ему и дела нет: Горит! Там девочка разучивает гаммы В уютной комнате, и нотная тетрадь Стоит развернута. Сыграет и опять Сначала. Дождь и стекло. Потеки на стекле - Забылись с осени… И в каждом из потеков Дробится светофор. Под лампой, на столе Лежит пенал и расписание уроков, А нынче музыка. Заданье. За дверьми - Тишь уважения. И снова до-ре-ми.
Она играет. Дождь. Сиреневая тьма Все гуще. Окна разгораются, и вот их Все больше. Теплый свет ложится на тома На полке, за стеклом, в старинных переплетах, На руки, клавиши и, кажется, на звук, Что ровно и легко струится из-под рук.
И снова соль-ля-си… Соседнее окно - Как рано все-таки смеркается в апреле! - Доселе темное, теперь освещено: Горит! Там мальчик клеит сборные модели: Могучий самолет, раскинувший крыла, Почти законченный, стоит среди стола.
Лишь гаммы за стеной - но к ним привычен слух - Дождем перевиты, струятся монотонно. Свет лампы. На столе - отряд любимых слуг: Напильник, ножницы, флакончик ацетона, Распространяющий столь резкий аромат, Что сборную модель родители бранят.
А за окном темно. Уже идет к шести. Работа кончена. Как бы готовый к старту - Картинку на крыло теперь перевести - Пластмассовый гигант воздвигнут на подставку И чуть качается, еще не веря сам, Что этакий титан взлетает к небесам.
…Дождливый переплеск и капель перепляс - Осенний ксилофон по стеклам, по карнизу, И мальчик слушает. Он ходит в первый класс И держит девочку за врушку и подлизу, Которой вредничать - единственная цель, А может быть, влюблен и носит ей портфель.
Внутри тепло, уют… Но и снаружи - блеск Фар, первых фонарей, ночного ксилофона Негромкий перестук, текучий мокрый блеск Дождя, дрожанье луж, миганье светофора, Роенье тайных сил, разбуженных весной, - Так дышит выздоравливающий больной.
Спи! Минул перелом; означен поворот К выздоравлению, и выступает мелко На коже лба и щек прохладный пот - Пот не горячечный. Усни и ты, сиделка: Дыхание его спокойно, он живет, Он дышит, как земля, когда растает лед.
О, тишь апрельская, обманчивая тишь! Работа тайных сил неслышна и незрима, И скоро тополя окутает, глядишь, Волна зеленого, пленительного дыма, И высохнет асфальт, и посреди двора По первым классикам проскачет детвора.
А следом будет ночь, а следом будет день, И жизнь, дарующая все, что обещала, Прекрасная, как дождь, как тополь, как сирень, А следом будет… нет! о нет! начни сначала! Ведь разве это рай - не самый верный знак, Что все закончиться не может просто так!
…Я знаю, что и я когда-нибудь умру, И если, как в одном рассказике Катерли, Мы, обнесенные на грустном сем пиру, Там получаем все, чего бы здесь хотели, И все исполнится, чего ни пожелай, - Хочу, чтобы со мной остался этот рай:
Весенний первый дождь, вечерний сладкий час, Когда еще светло, но потемнеет скоро, Сиреневая тьма, зеленый влажный глаз Приветствующего троллейбус светофора,
И нотная тетрадь, и книги, и портфель, И гаммы за спиной, и сборная модель.
Подобен клетчатой торпеде Вареный рыночный початок, И мальчик на велосипеде Уже не ездит без перчаток, Ночной туман, дыханье с паром, Поля пусты, леса пестры, И листопад глядит распадом, Разладом веток и листвы.
Октябрь, тревожное томленье, Конец тепла, остаток бедный, Включившееся отопленье, Холодный руль велосипедный, Привычный мир зыбуч и шаток И сам себя не узнает: Круженье листьев, курток, шапок, Разрыв, распад, разбег, разлет.
Октябрь, разрыв причин и следствий, Непрочность в том и зыбкость в этом, Пугающая, словно в детстве, Когда не сходится с ответом. Все кувырком, и ум не сладит: Отступит там, споткнется тут… Разбеги пар, крушенья свадеб, И листья жгут, и снега ждут…
Сухими листьями лопочет, Нагими прутьями лепечет, И ничего уже не хочет, И сам себе противоречит, - Мир перепуган и встревожен, Разбит, раздерган вкривь и вкось… И все-таки не безнадежен, Поскольку мы еще не врозь.
Теплый вечер холодного дня. Ветер, оттепель, пенье сирены. Не дразни меня, хватит с меня, Мы видали твои перемены! Не смущай меня, оттепель. Не Обольщай поворотами к лету. Я родился в холодной стране. Честь мала, но не трогай хоть эту.
Только трус не любил никогда Этой пасмурной, брезжущей хмури, Голых веток и голого льда, Голой правды о собственной шкуре. Я сбегу в этот холод. Зане От соблазнов, грозящих устоям, Мы укроемся в русской зиме: Здесь мы стоим того, чего стоим.
Вот пространство, где всякий живой, Словно в пику пустому простору, Обрастает тройной кожурой, Обращается в малую спору. Ненавижу осеннюю дрожь На границе надежды и стужи: Не буди меня больше. Не трожь. Сделай так, чтобы не было хуже.
Там, где вечный январь на дворе, Лед по улицам, шапки по крышам, Там мы выживем, в тесной норе, И тепла себе сами надышим. Как берлогу, поземку, пургу Не любить нашей северной музе? Дети будут играть на снегу, Ибо детство со смертью в союзе.
Здравствуй, Родина! В дали твоей Лучше сгинуть как можно бесследней. Приюти меня здесь. Обогрей Стужей гибельной, правдой последней. Ненавистник когдатошний твой, Сын отверженный, враг благодарный, - Только этому верю: родной Тьме египетской, ночи полярной.
НАША СИЛА И ВОЛЯ
Идет время, но не меркнут в человеческой памяти годы войны, величие нашей победы над немецким фашизмом. Трудно переоценить ее значение в истории, ныне уже видно, что на ее фундаменте возведено все настоящее, а быть может, и будущее человечества. И теперь, когда снова зыбким стал мир на земле, когда силам агрессии и разбоя снова неймется, мы вспоминаем недавние уроки, преподанные людям войной, и утверждаемся в уверенности нашей правоты - правоты дела мира.
Одной из многих замечательных черт минувшей войны была народность ее характера, когда за общее дело - на фронте, в промышленности и сельском хозяйстве, в партизанском тылу, - боролись все, от мала до велика. Пусть не все рисковали в одинаковой степени, но все отдавали себя, свое мастерство, опыт и труд во имя грядущей победы, которая обошлась нам очень дорогой ценой. Колоссальное напряжение всех физических и духовных сил народа, огромные материальные затраты, двадцать миллионов человеческих жизней - вот плата советского народа за его самую трудную и замечательную в веках победу. Солдатской же платой, личным взносом бойца во имя грядущего часто оказывалась его собственная жизнь, расстаться с которой было очень нелегко, но, как нередко случалось, иного выхода не было. И миллионы молодых, да и постарше людей - мужчин, парней, женщин - приняли смерть, ясно сознавая, что, как бы ни была дорога для них жизнь, судьба Родины и человечества несравненно дороже.
Да, солдат погибал просто и безропотно, честно и до конца исполняя свой долг, и только в душе его, может быть, последней предсмертной мыслью было сознание вопиющей безвременности этой его гибели. Можно представить себе весь трагизм ее летом сорок первого года, когда таким расплывчато-неопределенным казалось ближайшее будущее, столь огромной была опасность для Родины, и погибавший, как бы ни уверовал он в нашу победу, не имел даже представления о сроках ее осуществления, не знал, сколько продлится война и какой отрезок заняла в ней его собственная жизнь - половину, четверть или того меньше. А главное, так мало тогда, в сорок первом, было побед и так много отчаяния.
Непросто было умирать и в середине войны, когда чаша военной удачи предательски колебалась то в одну, то в другую сторону, и впереди лежал такой долгий, кровью политый путь - от Волги до Эльбы. К тому же в это переломное время уже явственно определилась наша боевая сила, возросло военное мастерство; в годы Сталинградского сражения и Курской битвы мы уже научились воевать на равных, хотя эта наука и далась нам чересчур большой кровью. Но именно в трудных победных битвах многие расставались с жизнью, горестно сознавая, что сделали для победы далеко не все, что могли бы сделать, что так не вовремя обрывается их полная силы жизнь, что теперь, когда есть умельство, пережит страх и обретена решимость, именно теперь появилась возможность бить врага наверняка. С такими или похожими мыслями они уходили от нас навсегда. Спустя много лет, глядя на пожелтевшие фотографии этих рано повзрослевших парней в гимнастерках с петличками на воротниках, редко и скупо награжденных, затрудняешься, что подумать. То ли следует им позавидовать в том, что они волей военной судьбы сошли с половины пути, на котором столько еще пришлось пережить, перестрадать и стольким погибнуть на своей и чужой земле или, может, посочувствовать: стольких победных радостей лишились они, не дойдя до весны 45-го. Ну а те, что погибли на самом исходе войны, в сорок пятом? Ведь именно в этот год больше чем когда-либо прежде начали мы задумываться о будущем, пытливо стремясь заглянуть за черту, которая вот-вот должна была разделить войну с миром. Оставалось совсем немного, шли бои в сердце Германии, окружали Берлин, штурмовали рейхстаг. И на каждом огненном метре погибали, пройдя тысячи километров к желанной цели и не добежав жалкие метры до мира, уцелев на войне долгих четыре года и не дожив нескольких коротких часов до ее окончания. Горестное сознание этого надо чем ближе к концу войны, тем острее вонзалось в солдатское сердце, но и оно не могло задержать всеобщий порыв, остановить последний рывок в атаку, смертельный бросок на вражеский бункер. Следует заметить еще, что к этому времени мы уже своевались, сработались, притерлись, а то и сдружились с теми, кто был с нами рядом. К концу войны, как никогда прежде, окрепло фронтовое товарищество, и, быть может, потому каждая потеря бойца в общем строю, кроме привычности безвозвратной потери была еще и горькой личной утратой для многих товарищей по оружию.
У меня хранится старенький, военных лет снимок, наспех сделанный где-то в тылу на формировке, изрядно потертый за годы в нагрудном кармане гимнастерки. На нем четыре офицера, командиры рот и взводов, ни одному из которых не посчастливилось дожить до победы. Первый из них очень скоро погиб на Днепре, последний пал в Австрийских Альпах двадцать седьмого апреля 1945 года. Я вглядываюсь теперь в их молодые лица и хочу прочитать в их устремленных в объектив взглядах нечто такое, чего не замечал прежде, но что должно открыться ныне, спустя годы после их гибели. Это плохо мне удается, потому что у всех четверых очень будничное выражение лиц с, может быть, чуть притаенной горчинкой от нелегкой их доли, ушедшей в себя тревоги за будущее. Но ни просьбы, ни жалости, ни упрека. И это понятно. В момент фотографирования они жили общими для живых делами, текущими заботами, и хотя солдат всегда готов к самому худшему на войне, он старается о том не думать.
Взгляды погибших могут выражать мало или не выражать ничего, но мы, волею судьбы или случая выжившие, ставшие более чем вдвое старше и, надо полагать, мудрее, мы обязаны увидеть в них то сокровенное, что так дорого было для них и в равной степени важно для нас сегодня.
Прежде всего мы обязаны разглядеть их молчаливую просьбу помнить, не забыть в смене лет их имена и их дело, поведать потомкам о смысле их жизни и особенно - их безвременной смерти. Давно известно, сколь обманчива и несовершенна человеческая память, безжалостно размываемая временем, по крупицам уносящим в забвение сначала второстепенное, менее значительное и яркое, а затем и существенное. Не зафиксированная в документах, не осмысленная искусством история и исторический опыт людей очень быстро вытесняются из памяти вереницей текущих дел и событий и навсегда утрачиваются из духовной сокровищницы народа. В годы войны, когда человеческая жизнь нередко была лишь средством к великой цели, не суть важным казалось имя человека, упавшего рядом, достаточно было знать, что это свой, и единственной заботой живых было вовремя предать земле павшего. Второпях, в горячке боев мы ограничивались словами известной эпитафии на фанерной табличке под такой же фанерной звездой; иногда лишь по размерам насыпи на братской могиле можно было приблизительно судить о количестве в ней похороненных. Но вот впоследствии стало понятно, что нельзя человеку без имени - живому, а тем более павшему. Усилиями общественности и следопытов теперь восстановлены имена даже на самых глухих захоронениях, и в этом заключен справедливый и глубоко гуманистический смысл. Всякий рожденный под солнцем должен быть отличим от себе подобного, иметь собственное лицо; лежащий же в братской могиле тем более. Ведь имя на обелиске - это последнее, что остается от бойца в жизни, и в нем единственная его безмолвная просьба к живым - не забудьте!
Погибшие не напомнят, но мы-то, живые, понимаем, как нам нужно знать о них по возможности больше. У каждого из них была малая их родина, были родители, были их пусть мало значащие ныне для нас дела на заводе, в колхозе, связанные с ними малые и большие заботы. Вспомнить о них - долг живущих друзей, однополчан, земляков. На фронте нередко случалось, что в трагической обстановке окружения, тяжелых боев, прорыва были совершены подвиги, но ни совершивших их, ни свидетелей не осталось в живых, и мы ничего не знаем, а может, никогда и не узнаем о безвестных героях. Но уж если кто-то остался жить, пройдя через муки плена, госпитальные страдания, может, не вернувшись более не только в свою часть, но и в действующую армию, было бы непростительно, если бы он не поведал людям о подвиге, свидетелем которого оказался. Неважно, что память не уберегла имя героя, или тот был совершенно незнакомый боец - после войны сохранились архивы, подшивки газет, документы, не убывает энергии у молодых следопытов, они распутают самые запутанные клубки прошлого.
Во сколько бы лиц погибших вы ни вглядывались, мне кажется, редко в котором из них так или иначе не прочтется немой, как укор, вопрос к нам, живущим: а вы как? Какие вы нынче? Те, что уцелели и так долго живете после нашей, кровавой войны? Великое множество оттенков и смысла заключено в этом невысказанном вопросе, и для меня лично он - самый трудный и самый обязывающий. При всей его неопределенности он самый взыскующий и категоричный. А что он подразумевается, этот вопрос, я не только чувствую, но знаю наверняка: сам на их месте обратился бы к живым прежде всего именно с этим вопросом. Он самый существенный из всего, что может связать во времени мертвых с живыми.