II.2.3 Архаизмы в оде Державина «Видение Мурзы» (1783)
и соответствующие архаизмы в произведениях других поэтов

II.2.3.1 Об оде «Видение Мурзы»

По замечанию Белинского ода Державина «Видение Мурзы» (1783) «принадлежит к лучшим одам Державина» (212). Она посвящёна императрице Екатерине II. Мы выбрали указанное произведение Державина для рассмотрения характерных архаизмов этой эпохи развития русской поэзии. При этом мы будем приводить также примеры использования соответствующих архаизмов и в произведениях других поэтов, в том числе последующих веков.
Представляет интерес мнение Пушкина, выраженного заметках «О причинах, замедлевших ход нашей словесности» (1824) (213), отмечавшего «неправильность языка» Державина:

«Согласен, что некоторые оды Державина, несмотря на неровность слога и неправильность языка, исполнены порывами истинного гения»,- писал Пушкин, имея в виду, возможно, и указанную оду Державина.

Белинский, в свою очередь, в статье «На "Сочинения Державина"» (212), конкретизировал указанную Пушкиным неправильность яыка Державина и объяснил её так:

«Что касается до неточности в выражении, от того времени и требовать невозможно точности, а страшное насилование языку, то есть произвольные усечения, ударения, часто искажение слова, должно приписать тому, что Державин в молодости не имел возможности приобрести, по части языка, ни познаний, ни навыка».

Следует напомнить, что эти слова великого критика были написаны четверть века спустя после смерти Державина (1843).

Предваряя нижеследующие комментарии к стихотворению Державина, не лишне будет процитировать из статьи Белинского ещё следующее:

«Читая стихотворения Державина, теперь уже почти ничего не понимаешь в них без исторических нравоописательных комментарий на век, которого он был органом... Язык, образ мыслей, чувства, интересы - все, все чуждо нашему времени....» (212).

Необходимость комментариев и обяснений, впрочем, чувствовал и сам Державин уже в своё время, когда готовил к изданию собрание своих сочинений, вышедшее в 1864-1883 годах (214). Державину пришлось написать довольно обширные комментарии к первым двум томам, объясняющие собственный текст поэтической речи:

«Объяснения на сочинения Державина относительно тёмных мест, в них находящихся, собственных имен, иносказаний и двусмысленных речений, которых подлинная мысль автору токмо известна; также изъяснение картин, при них находящихся, и анекдоты, во время их сотворения случившиеся» (1805-1810) (214).

Вяземский в статье «О Державине» в отношении этих «тёмных мест», которые решил объяснить Державин, высказался следующим образом:

«места темные, сомнительные для нас, еще не столь отдаленных от времени, в котором они писаны, и к которым потомство совершенно потеряет ключ». (45)

Собрание сочинений Державина, в котором опубликованы его «Объяснения», издано под редакцией российского филолога Якова Грота (1812 - 1893) (214,215), составившего ещё и «Словарь к стихотворениям Державина» (1883).

Сочинения Державина были переизданы в 1985 году с комментариями Ирэны Подольской (216,217), без которых также нельзя обойтись, чтобы понять стихотворения Державина. Кроме того, мы воспользуемся комментариями русского литературоведа и исследователя творчества Державина Дмитрия Благого (1893 - 1984), члена-корреспондента АН СССР, действительного члена АПН РСФСР, посвятившего свои исследования также и творчеству Пушкина и его литературного окружения (218,219,220,221). И ещё комментариями доктора филологических наук Владимира Западова (1930-1998) (222) к изданию стихотворений Державина (223).

II.2.3.2 Текст оды «Видение Мурзы» с выделенными архаизмами

Приведём оду «Видение Мурзы» (1783), выделив в ней архаичные слова и выражения, требующие пояснения:

На темно-голубом ЭФИРЕ
ЗЛАТАЯ плавала луна;
В серебряной своей ПОРФИРЕ
БЛИСТАЮЧИ с высот, она
Сквозь окна дом мой освещала
И палевым своим лучом
ЗЛАТЫЕ стекла рисовала
На лаковом полу моём.
Сон томною своей рукою
Мечты РАЗЛИЧНЫ рассыпал,
Кропя забвения росою,
Моих домашних усыплял…
Вокруг вся область ПОЧИВАЛА…
ПЕТРОПОЛЬ с башнями дремал…
Нева из УРНЫ чуть мелькала,
Чуть БЕЛЬТ в БРЕГАХ своих сверкал;
Природа, в тишину ГЛУБОКУ
И в крепком погруженна сне,
Мертва казалась слуху, оку
На высоте и в глубине;
Лишь веяли одни ЗЕФИРЫ,
Прохладу чувствам принося.
Я нЕ спал, - и, со звоном лиры
Мой тихий голос соглася,
Блажен, воспел я, кто доволен
В СЕМ свете жребием своим,
Обилен, здрав, покоен, волен
И счастлив лишь собой самим;
Кто сердце чисто, совесть праву
И твердый нрав хранит в свой век
И всю свою в том ставит славу,
Что он лишь добрый человек;
Что КАРЛОЙ он и великаном
И дивом света не рожден,

И что не создан истуканом
И ОНЫХ чтить не принужден;
Что все СЕГО БЛАЖЕНСТВЫ мира
Находит он в семье своей;
Что нежная его ПЛЕНИРА
И верных несколько друзей
С ним могут в час уединЕнный
Делить и скуку и труды!
Блажен и тот, кому царевны
Какой бы ни было орды
Из теремов своих янтарных
И СРЕБРО-розовых светлиц,
Как будто из УЛУСОВ ДАЛЬНЫХ,
Украдкой от придворных лиц,
За россказни, за РАСТАБАРЫ,
За ВИРШИ иль за что-нибудь
Исподтишка ДРАГИЕ дары
И в ДОСКАНЦАХ червонцы шлют;
Блажен! - Но с речью СЕЙ НЕЗАПНО
Мое всё зданье потряслось,
РАЗДВИГЛИСЬ стены, и стократно
ЯРЧЕЕ молний пролилось
Сиянье ВКРУГ меня небесно;
СОКРЫЛАСЬ, побледнев, луна.
Виденье я УЗРЕЛ чудесно:
Сошла СО облаков жена, -
Сошла - и жрицей очутилась
Или богиней предо мной.
Одежда белая струилась
На ней серебряной волной;
ГРАДСКАЯ на ГЛАВЕ корона,
Сиял при ПЕРСЯХ пояс ЗЛАТ;
Из черно-ОГНЕННА ВИССОНА,
Подобный радуге, наряд
С плеча ДЕСНОГО полосою
ВИСЕЛ НА ЛЕВУЮ БЕДРУ;
Простертой на алтарь рукою
На жертвенном она жару
Сжигая маки БЛАГОВОННЫ,
СЛУЖИЛА ВЫШНЮ Божеству.
Орел ПОЛУНОЩНЫЙ, огромный,

СОПУТНИК молний торжеству,


СВЯЩЕННЫ блюл ее уставы;
И ЛАВР С ОЛИВНЫМИ ВЕТВЯМИ
Держал, как будто бы уснув.
Сафиро-светлыми очами,
Как в гневе иль в жару, блеснув,
Богиня на меня ВОЗЗРЕЛА. -
Пребудет образ ввек во мне,
Она который ВПЕЧАТЛЕЛА! -
«МУРЗА! - она ВЕЩАЛА мне, -
Ты быть себя счастливым ЧАЕШЬ,
Когда по дням и по ночам
На лире ты своей играешь
И песни лишь поешь царям.
ВОСТРЕПЕЩИ, мурза несчастный!
И СТРАШНЫ истины внемли,
Которым стихотворцы страсны
Едва ли верят НА ЗЕМЛИ;
Одно к тебе лишь ДОБРОХОТСТВО
Мне их открыть велит. Когда
Поэзия не сумасбродство,
Но вышний дар богов, - тогда
СЕЙ дар богов лишь к чести
И к поученью их путей
Быть должен обращен, не к лести
И тленной похвале людей.
Владыки света люди те же,
В них страсти, хоть на них венцы;
Яд лести их вредит не реже,
А где поэты не льстецы?
И ТЫ СИРЕН ПОЮЩИХ ГРОМУ
В ВРЕД добродетели не строй;
Благотворителю прямому
В хвале нет нУжды никакой.
Хранящий муж честные нравы,
ТВОРЯЙ свой долг, свои дела,
Царю приносит больше славы,
Чем всех ПИИТОВ похвала.

Оставь нектаром НАПОЛНЕННУ
ОПАСНУ чашу, где скрыт яд».
Кого я ЗРЮ столь ДЕРЗНОВЕННУ,
И чьи УСТА меня разят?
Кто ты? Богиня или жрица? -
Мечту СТОЯЩУ я спросил.
Она РЕКЛА мне: «Я ФЕЛИЦА»;
РЕКЛА - и светлый ОБЛАК скрыл
От глаз моих ненасыщЕнных
Божественны ее черты;
КУРЕНИЕ МАСТИК бесценных
Мой дом и место то цветы,
Покрыли, где она явилась.
Мой бог! Мой ангел во плоти!..
Душа моя за ней стремилась;
Но я за ней не мог идти
Подобно громом оглушенный,
Бесчувствен я, безгласен был.
Но, током слезным орошенный,
Пришел в себя и возгласил:
Возможно ль, кроткая царевна!
И ты к МУРЗЕ чтоб своему
Была сурова столь и гневна,
И стрелы к сердцу моему
И ты, и ты чтобы бросала,
И пламени души моей
К себе и ты не одобряла?
Довольно без тебя людей,
Довольно без тебя поэту,
За КАЖДУ мысль, за каждый стих,
ОТВЕТСТВОВАТЬ лихому свету
И от сатир ЩИТИТЬСЯ злых!
Довольно золотых кумиров,
Без чувств мои что песни ЧЛИ;
Довольно КАДИЕВ, ФАКИРОВ,
КОТОРЫ в зависти сочли
Тебе их неприличной лестью;
Довольно нажил я врагов!
Иной отнес себе к бесчестью,
Что не дерут его усов;
Иному показалось больно,

Что он наседкой не сидит;
Иному - очень своевольно
С тобой МУРЗА твой говорит;
Иной вменял мне в преступленье,
Что я посланницей с небес
Тебя быть мыслил в восхищенье
И лил в восторге токи слЕз.
И словом: тот хотел арбуза,
А тот соленых огурцов.
Но пусть им здесь докажет муза,
Что я не из числа льстецов;
Что сердца моего товаров
За деньги я не продаю,
И что не из чужих аНбаров
Тебе наряды я крою.
Но, венценосна добродетель!
Не лесть я пел и не мечты,
А то, чему весь мир свидетель:
Твои дела суть красоты.
Я пел, пою и петь их буду,
И в шутках правду возвещу;
ТАТАРСКИ песни из-под спуду,
Как луч, потомству сообщу;
Как солнце, как луну поставлю
Твой образ будущим векам;
Превознесу тебя, прославлю;
Тобой бессмертен буду сам.

II.2.3.3 Объяснения Державина и другие примечания и примеры

Вначале укажем комментарии к оде «Видение Мурзы», которые привёл в своём «Объяснении...» сам Державин (214), добавляя при необходимости и другие примечания и примеры к выделенным архаизмам.

II.2.3.3.1 Первое объяснение Державина - эпитеты к теремам и светлицам Царского села

Первое объяснение поэт сделал к следующим строкам:

Из теремов своих янтарных
И СРЕБРО-розовых светлиц...

«В Царском Селе была одна комната убрана вся янтарем, а другая розовая фольговая с серебряною резьбою» (214).

Теперь понятен неологизм составного прилагательного «сребро-розовых», в первой части которого использован неполногласный старославянский архаизм фонетического типа сребро, сохранившийся в болгарском языке, отличающийся от полногласного современного звучания - серебро.

II.2.3.3.2 Второе объяснение Державина: значение архаизма улус

Следующее объяснение Державина сделано к строке:

Как будто из УЛУСОВ дальных...

«Улусом называется селение кочующих народов или несколько кибиток в совокупности, на удобном месте поставленных» (214).

Происхождение слова улус татаро-монгольское или тюркское (монг. улс, бур. улас, тат. олыс). (224) Оно пришло в русский язык из средневековья как варваризм.

«В допетровской Руси словом «улус» обозначалась «вотчина», а позже - часть «крупной волости» и, традиционно, термин использовался на Русском Севере…» (224).

В настоящее время улусами называются некоторые сельские населённые пункты аналогичные сёлам и деревням в Республиках Бурятия и Саха (Якутия) с преобладанием коренного населения. В 1920-1943 г.г. улусом называлась ещё административная единица, аналог района в Калмыкии. В остальных местностях России это понятие исчезло в начале XX века (224).

II.2.3.3.3 Третье объяснение Державина: значение архаизмов вирши и досканцы. Дополнительные замечания, поясняющие слова разговорной лексики

За РОССКАЗНИ, за РАСТАБАРЫ,
За ВИРШИ иль за что-нибудь
ИСПОДТИШКА ДРАГИЕ дары
И в ДОСКАНЦАХ ЧЕРВОНЦЫ шлют;

«Отношение к тому, что за упомянутые стихи, или вирши, прислан был вышесказанный подарок. В старинные времена в России табаку не нюхали и потому табакерок не знали, а употребляли наместо их так называемые досканцы, в которых сохраняли мушки, булавки и тому подобные к женским уборам принадлежащие мелочи» (214).

Добавим к сказанному Державиным, следуя выделенным нами в тексте данного отрывка оды словам разговорной лексики, требующим пояснения, что россказни – разговорное слово, означающее измышления или выдумки (201); растабары - просторечие, означающее то же, что и россказни или болтовню, или бездельные разговоры (25), зачастую утомительные и длительные, подчёркиваемые также и известной фразой «тары-бары, растабары», появившейся как-будто из детских стишков (225).

В сказке известного русского поэта, прозаика и драматурга Петра Ершова (1815-1869) «Конёк-Горбунок» (1834), ставшей классикой русской литературы, (226) читаем:

Гости лавки отпирают,
Люд крещёный закликают:
«Эй, честные господа,
К нам пожалуйте сюда!

Как у нас ли ТАРЫ-БАРЫ,
Всяки разные товары…».

Слово виршы, заимствованное из польского wiersz и украинского вірш, это не просто стихи, представляющие один из видов поэзии, развивавшийся сначала в Польше, затем на Украине и в Белоруссии с конца XVI до начала XVIII в., а затем, в конце XVII и начале XVIII в., перешедший и в русскую литературу (227). «Впоследствии в разговорном русском языке слово «вирши» приобрело пренебрежительное значение - «плохие стихи»» (227).
Разговорное наречие исподтишка образовано как «сращение из-под тишка, где тишка - род. п. ед. ч. от тишок «тишина, спокойствие» (228).
Действовать исподтишка, значит «скрытно, украдкой, втихомолку» (25,201).
Драгие – неполногласный фонетический архаизм от дорогие.

Архаизм досканцы означал различные коробочки и ящички, и этимологически происходил от слова доска (119). Теперь его можно считать вышедшим из употребления историзмом.

Слово досканец находим и в баладе Жуковского «Алина и Альсим» (1814), представлявшей перевод соответствующего стихотворения популярного французского поэта Франсуа-Огюстена Паради де Монкриф (1687-1770) (229):

Алине молча, как убитый,
Он подает Парчою ДОСКАНЕЦ обвитый,
Сам слезы льет.

Наконец, червонцами (от польск. czerwony красный) называли первоначально монеты из самого высокопробного или червонного золота (230). В советское время червонцами стали называть десятирублёвые бумажные банкноты (230).

II.2.3.3.4 Четвёртое объяснение Державина: описание портрета императрицы по картине Левицкого

Следующий фрагмент оды, который Державин сопроводил также своим объяснением, приведём ещё раз в следующем фрагменте, выделив в нём архаизмы, требующие комментариев:

И жрицей очутилась
Или богиней предо мной.
Одежда белая струилась
На ней серебряной волной;
градская на главе корона,
Сиял при ПЕРСЯХ пояс злат;
Из черно-ОГНЕННА ВИССОНА,
Подобный радуге, наряд
С плеча ДЕСНОГО полосою
ВИСЕЛ НА ЛЕВУЮ БЕДРУ;
Простертой на алтарь рукою
На жертвенном она жару
Сжигая маки БЛАГОВОННЫ,
СЛУЖИЛА ВЫШНЮ Божеству.
Орел ПОЛУНОЩНЫЙ, огромный,
СОПУТНИК молний торжеству,
Геройской провозвестник славы,
СидЯ пред ней на груде книг,
СВЯЩЕННЫ блюл ее уставы;
ПОТУХШИЙ ГРОМ В КОХТЯХ своих
И ЛАВР С ОЛИВНЫМИ ВЕТВЯМИ
Держал, как будто бы уснув.

Державин объясняет:

«...и жрицей очутилась // Или богиней предо мной. - Вся сия картина по самый стих: "Держал, как будто бы уснув" - подлинный список с портрета покойной императрицы, писанного г. Левицким, - изобретения г. Львова» (214).

Академик Императорской Академии художеств, русский художник-живописец украинского происхождения, Дмитрий Левицкий (около 1735 - 1822), носивший фамилию своего отца-священника, настоящая фамилия которого была Нос, или Носов, был мастером парадного и камерного портрета (231).

В объяснении Державина речь идёт о картине Левицкого «Екатерина II – законодательница в храме богини Правосудия», написанной в тот же год, что и ода Державина «Видение Мурзы» (1783).

Русский поэт Николай Львов (1753-1803) был одним из самых ярких и разносторонних представителей Русского Просвещения, архитектором, графиком, переводчиком и музыкантом. Он являлся другом и Державина, и Левицкого, и именно он, как видно из слов Державина: «... с портрета...изобретения г. Львова» (214), - подал идею такого портрета, в котором, кстати, отражён и орден Владимира, проект которого также создал Львов (232).

Приведём следующий комментарий описания картины Левицкого, опубликованный в литературном журнале «Собеседник любителей российского слова» в 1783 г. (233):

«Императрица представлена в образе жрицы греческой богини Фемиды. Мраморная статуя богини Правосудия с весами в руке символизирует справедливость. На пьедестале статуи виден барельеф с профилем древнего законодателя Солона. У ног императрицы книги – свод законов, которые она намеревалась издать, сидящий на них орел с распростертыми крыльями означает их силу и защищенность.

Величественным жестом государыня указует на сжигаемые ею на алтаре маки – символ покоя. Левицкий так пояснял смысл этой аллегории: «Ее Императорское Величество жертвует своим драгоценным покоем ради общего блага». В глубине картины видны корабли торгового флота – знак процветания России.

Императрица изображена в мантии с орденом Св. Андрея Первозванного, а также с лентой и крестом Св. Владимира I степени, которым награждали за гражданские заслуги. На голове государыни – гражданская корона, перевитая лавровым венком, символизирующим славу.

Перед нами образ императрицы – Гражданки, неусыпно радеющей о своем отечестве, о благе народа. Художник демонстрирует здесь идеал мудрого монарха, как его понимали философы-просветители XVIII века.

Программа этого произведения была составлена поэтом Львовым, которого современники именовали «гением вкуса»».

Сиял при ПЕРСЯХ пояс злат.

Перси, если рассматривать глубокие истоки этого архаизма, – это библейское слово.
Вот характерные места из Откровения Святого Иоанна Богослова, также повествующее о золотом поясе:

«Я обратился, чтобы увидеть, чей голос, говоривший со мною; и обратившись, увидел семь золотых светильников
И, посреди семи светильников, подобного Сыну Человеческому, облеченного в подир и по персям опоясанного золотым поясом» (Отк.1:13).
«И вышли из рама семь Ангелов, имеющие семь язв, облеченные в чистую и светлую льняную одежду и опоясанные по персям золотыми поясами» (Отк.15:6). (128)

Поясним, что подир - это длинная одежда иудейских первосвященников и царей (210, 234,235).
В более поздних поэтических произведениях стилистический, книжный, церковный архаизм перси, ставший поэтизмом, используется в узком значении - груди (25,201, 236).

Вместе с тем, Толковый словарь Даля (119) давал ещё и более широкое значение архаизму перси: «передняя часть тела, от шеи до живота», и именно такое толкование более всего подходит к пониманию строки Державина, ведь золотого цвета пояс на картине Левицкого был изображён вовсе на на грудях императрицы, а под ним и как-раз над её животом.

Из черно-огненна ВИССОНА,
Подобный радуге, наряд
С плеча ДЕСНОГО полосою
ВИСЕЛ НА ЛЕВУЮ БЕДРУ.

В выделенном фрагменте обратим внимание прежде всего на слово виссон.
Это библейское слово (Быт.41:42, Исх.25:4 , Лук.16:19 , Отк.19:8) (128).

Это слово иностранного происхождения (от англ. byssus, греч. bussos (полотно, лён), от древнееврейского - буц (237), означающее роскошную ткань, чаще белого или пурпурного цвета, употреблявшуюся в древнем Египте, Греции и Риме для наряда царских особ и для жреческих костюмов священников, в него заворачивались мумии фараонов.
Эта ткань в настоящее время уже не вырабатывается, может быть, за редким исключением (237). В Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона (74) читаем:

«В Римской империи подобный виссон (byssus) был любимой материей римских дам, и из него делались самые модные, так называемые коанские, платья (соа vestis). Отсюда становится понятно свидетельство Плиния Старшего, что В. был особенным источником удовольствия для женщин (mulierum maxime deliciis) и продавался на вес золота».
Далее перейдём к Объяснениям Державина в отношении последующих строк в выделенном фрагменте.

Поэт объяснил, что в этих строках он дал «Описание Владимирского ордена, который императрица, по написании ее учреждения о губерниях, яко награду за труды свои на себя наложила, объявив себя гофмейстером сего ордена» (214).

Орден Святого Владимира первой степени носился на ленте, свисающей с правого плеча на левое бедро, то есть, «с плеча десного» (238).

В разбираемом фрагменте из стихотворения Державина обратим внимание на фразу в последней строке: «висел на левую бедру». Стилистически и орфографически такая фраза не соответствует современной литературной норме, но, как видим, была применима во времена Державина. Стилистически правильнее было бы сказать, не висел, а свисал, и не «на левую бедру», а «на левое бедро».

Десного от десный - архаичное церковнославянское (205,239) слово, современный синоним которого - правый, то есть находящийся с правой стороны.
Лексический архаизм десница, означающий правую руку, имеет тот же корень, что и прилагательное десный.

Этот архаизм встречается, например, в раннем стихотворении Пушкина «Кольна (Подражание Оссиану)» (1814):

Меч острый на бедре сияет,
Копье ДЕСНИЦУ воружает.

Кстати, обратим внимание, что в приведённой строке Пушкина написано «воружает», вместо современного орфографически правильного вооружает. К этому примеру и другим отклонениям от современных орфографических норм мы ещё вернёмся в одном из последующих разделов.
Архаизм десница использовал в своём стихотворении «Господь, меня готовя к бою...» (1857) и Алексей Толстой:

Господь, меня готовя к бою
Любовь и гнев вложил мне в грудь,
И мне десницею святою
Он указал правдивый путь.

Простертой на алтарь рукою
На жертвенном она жару
Сжигая маки БЛАГОВОННЫ,

СЛУЖИЛА ВЫШНЮ Божеству.
Орел ПОЛУНОЩНЫЙ, огромный,
СОПУТНИК молний торжеству,
Геройской провозвестник славы,
СидЯ пред ней на груде книг,
СВЯЩЕННЫ блюл ее уставы;
ПОТУХШИЙ ГРОМ В КОХТЯХ своих
И ЛАВР С ОЛИВНЫМИ ВЕТВЯМИ
Держал, как будто бы уснув.

Здесь нужно отметить выражения «ПОТУХШИЙ ГРОМ», «ЛАВР С ОЛИВНЫМИ ВЕТВЯМИ», «Орел ПОЛУНОЩНЫЙ», который «держал, как будто бы уснув», в КОХТЯХ своих ПОТУХШИЙ ГРОМ И ЛАВР С ОЛИВНЫМИ ВЕТВЯМИ». Всё это – «символы мира», ведь Россия не вела войн с 1774 по 1787 (219).

Строка «Служила вышню божеству...» означала, другими словами, «служила всевышнему Божеству», так как в старославянских верованиях всевысшее божество назывался «Вышня», а в более поздних текстах «Всевышний» (240).

Так, например, в Молитве 5-й, св. Василия Великого читаем:

Господи Вседержителю, Боже сил и всякия плоти, в вышних живый... (211)

И также в Молитве 6-й, того же святого:

Тя благословим, вышний Боже... (211)

II.2.3.3.5 К пятому объяснению Державина: архаизмы при описании впечатления от взгляда императрицы

Державин в своих «Объяснениях» (214) далее описал «отношение к тому, что, как выше сказано, представлен был автор императрице в воскресный день, В КАВАЛЕРГАРДСКОЙ КОМНАТЕ, при множестве зрителей; то, подойдя к нему, в нескольких шагах остановилась и, осмотрев быстрым взором с ног до головы несколько раз автора, подала, наконец, ему руку. Сего величественного вида не мог он никогда забыть:

Пребудет образ ввек во мне,
Она который впечатлела» (214).

К выделенным в Объяснении Державина словам «в кавалергардской комнате» добавим примечание Подольской:

«...в кавалергардской комнате... - то есть в комнате почетной стражи императрицы» (217).

В рассматриваемом фрагменте оды обратим внимание на выделенные архаизмы в порядке, как они представлены в стихах.
В первом стихе Державин написал:

САФИРО-СВЕТЛЫМИ ОЧАМИ.

Поэт употребил поэтизм очи, являющийся лексическим архаизмом, современным синонимом которого являются глаза. Это один из самых распространённых в русской поэзии поэтизмов, т. е. архаичных слов «с окраской возвышенности, ограниченной употреблением преимущественно в стихотворных жанрах литературы XVIII–1-й половины XIX в.» (176).

К этому архаизму и к другим примерам его применения мы ещё обратимся в дальнейшем, когда будем специально рассматривать лексические архаизмы. Сейчас же обратим внимание, что этот архаизм поэт привёл вместе с эпитетом, указывающим на цвет глаз императрицы Екатерины: «сафиро-светлые». Вместе с тем, известно, что сапфир - камень синего цвета, а у Державина слово сафиро-светлые, по-видимому, написано в старой орфографии, с опущением буквы «п».

Обратим внимание в приведённом фрагменте и на лексический архаизм воззрела, а также узрел и зрю, которые Державин также использовал в той же оде и которые, как увидим в дальнейших примерах отмечались не только у него и его предшественников, но даже ещё и у поэтов XX века:

Виденье я УЗРЕЛ чудесно…
«Видение Мурзы»

УЗРИШЬ - звезды мысли водят
Тайный хор свой вкруг земли.
Хомяков. «Звезды» (1856)

Здесь, в форме узришь ударение на «-у» соответствует старой норме (современная норма - узрИшь).

Также и у Блока в стихотворении «Рождённые в года глухие...» (1914):

И пусть над нашим смертным ложем
Взовьется с криком воронье, -
Те, кто достойней, боже, боже,
Да Узрят царствие твое!

Такое произношение указанного глагола соответствует старому церковному. Блок, обращаясь в своих стихах с молитвой к Богу, правильно использовал требуемое в этом случае церковное произношение.

Также у Бродского в стихотворении «Большая элегия Джону Донну» (1963):

На сосну взлезши, вдруг УЗРИТ огонь.

Архаизм зрю использовал прежде Ломоносов:

ЗРЮ на вас, поля широки.
«Ода, которую сочинил господин Франциск Де Сальньяк Де Ля Мотта Фенелон, архиепископ Дюк Камбрейский, Священныя Римския империи принц» (1735)

Кто с ним ТОЛЬ грозно ЗРИТ на юг…
«Ода на взятие Хотина» (1739)

И у Державина отметим этот лексический архаизм:

Кого я ЗРЮ столь дерзновенну…
Державин. «Видение Мурзы»

В стихотворении Востокова «Осень» (1801) использована возвратная форма того же глагола:

В глубоком сокрушенье ЗРИТСЯ,
В слезах и в трепете она;
Ее священна колесница
В водах погружена…

У Пушкина в «Евгении Онегине» находим пассивную форму зрим:

В домашней жизни ЗРИМ один
Ряд утомительных картин.
Глава четвёртая. Строфа V.

В стихотворении Клюева «Песнь о Великой матери» (1930-1931) тоже ещё находим эту форму:

Срубили акафист и слышен и ЗРИМ...

В набросках незаконченных фрагментов Тютчева отметим следующее четверостишие:

Вы ЗРИТЕ лист и цвет на ДРЕВЕ:
Иль их садовник приклеил?
Иль зреет плод в родимом чреве
Игрою внешних, чуждых сил?..

Здесь ещё мы выделили фонетический архаизм древо. Об этих архаизмах будем вести речь ещё в последующем разделе.

В заключение обзора примеров с лексическим архаизмом зреть укажем, что его современными синонимами являются глаголы видеть, смотреть, глядеть (25).

Заметим, что не связанным с указанным архаизмом зреть является другое значение той же фонетической формы: «достигать зрелости; расти, созревая» (25).

В этом, втором значении, глагол зреть является по-прежнему современным литературным словом, а первое из указанных его значений относится к устарешему употреблению. У этих двух значений глагола зреть разные формы слова, выделенные Зализняком, которые путать нельзя (189).

Так, формами слова зреть в первом значении являются, например, следующие: зрю, зрим, зришь, зрите, зрит, зрят, зря, зри, зрящий и т.д.

Формы глагола зреть во втором значении являются, например, следующие:
зрею, зреем, зреешь, зреете, зреют, зрея, зрей, зрейте, зреющий и т.д.

Формы же слов зрел, зрела, зрело, зрели являются общими для обоих значений.

Тем не менее, основа глагола зреть в первом, архаичном значении прочно вошла и в современный литературный словарный запас в некоторых словесных формах.Имея в виду, например, существительные зрители, зрение, мировоззрение и прозрение, а также соответствующий глагол прозреть, прилагательные незримый и необозримый, а также соответствующие им краткие прилагательные или наречия незримо и необозримо.

Примечание: Это продолжение работы «О литературных нормах в русской поэзии».
Продолжение следует.

Гавриил Державин
«Видение Мурзы»

На темно-голубом эфире
Златая плавала луна;
В серебряной своей порфире
Блистаючи с высот, она
Сквозь окна дом мой освещала
И палевым своим лучом
Златые стекла рисовала
На лаковом полу моем.
Сон томною своей рукою
Мечты различны рассыпал,
Кропя забвения росою,
Моих домашних усыплял.
Вокруг вся область почивала,
Петрополь с башнями дремал,
Нева из урны чуть мелькала,
Чуть Бельт в брегах своих сверкал;
Природа, в тишину глубоку
И в крепком погруженна сне,
Мертва казалась слуху, оку
На высоте и в глубине;
Лишь веяли одни зефиры,
Прохладу чувствам принося.
Я не спал - и, со звоном лиры
Мой тихий голос соглася,
Блажен, воспел я, кто доволен
В сем свете жребием своим,
Обилен, здрав, покоен, волен
И счастлив лишь собой самим;
Кто сердце чисто, совесть праву
И твердый нрав хранит в свой век
И всю свою в том ставит славу,
Что он лишь добрый человек;
Что карлой он и великаном
И дивом света не рожден,
И что не создан истуканом
И оных чтить не принужден;
Что все сего блаженствы мира
Находит он в семье своей;
Что нежная его Пленира
И верных несколько друзей
С ним могут в час уединенный
Делить и скуку и труды!
Блажен и тот, кому царевны
Какой бы ни было орды
Из теремов своих янтарных
И сребро-розовых светлиц,
Как будто из улусов дальных,
Украдкой от придворных лиц,
За россказни, за растабары,
За вирши иль за что-нибудь,
Исподтишка драгие дары
И в досканцах червонцы шлют;
Блажен!- Но с речью сей незапно
Мое все зданье потряслось,
Раздвиглись стены, и стократно
Ярчее молний пролилось
Сиянье вкруг меня небесно;
Сокрылась, побледнев, луна.
Виденье я узрел чудесно:
Сошла со облаков жена,-
Сошла - и жрицей очутилась
Или богиней предо мной.
Одежда белая струилась
На ней серебряной волной;
Градская на главе корона,
Сиял при персях пояс злат;
Из черно-огненна виссона,
Подобный радуге, наряд
С плеча десного полосою
Висел на левую бедру;
Простертой на алтарь рукою
На жертвенном она жару
Сжигая маки благовонны
Служила вышню божеству.
Орел полунощный, огромный,
Сопутник молний торжеству,
Геройской провозвестник славы,
Сидя пред ней на груде книг,
Священны блюл ее уставы;
Потухший гром в кохтях своих
И лавр с оливными ветвями
Держал, как будто бы уснув.
Сафиро-светлыми очами,
Как в гневе иль в жару, блеснув,
Богиня на меня воззрела.-
Пребудет образ ввек во мне,
Она который впечатлела!-
«Мурза! - она вещала мне,-
Ты быть себя счастливым чаешь,
Когда по дням и по ночам
На лире ты своей играешь
И песни лишь поешь царям.
Вострепещи, мурза несчастный!
И страшны истины внемли,
Которым стихотворцы страстны
Едва ли верят на земли;
Одно к тебе лишь доброхотство
Мне их открыть велит. Когда
Поэзия не сумасбродство,
Но вышний дар богов,- тогда
Сей дар богов лишь к чести
И к поученью их путей
Быть должен обращен, не к лести
И тленной похвале людей.
Владыки света люди те же,
В них страсти, хоть на них венцы;
Яд лести их вредит не реже,
А где поэты не льстецы?
И ты сирен поющих грому
В вред добродетели не строй;
Благотворителю прямому
В хвале нет нужды никакой.
Хранящий муж честные нравы,
Творяй свой долг, свои дела,
Царю приносит больше славы,
Чем всех пиитов похвала.
Оставь нектаром наполненну
Опасну чашу, где скрыт яд».
Кого я зрю столь дерзновенну
И чьи уста меня разят?
Кто ты? Богиня или жрица?-
Мечту стоящу я спросил.
Она рекла мне: «Я Фелица»;
Рекла - и светлый облак скрыл
От глаз моих ненасыщенных
Божественны ее черты;
Курение мастик бесценных
Мой дом и место то цветы
Покрыли, где она явилась.
Мой бог! мой ангел во плоти!..
Душа моя за ней стремилась,
Но я за ней не мог идти.
Подобно громом оглушенный,
Бесчувствен я, безгласен был.
Но, током слезным орошенный,
Пришел в себя и возгласил:
"Возможно ль, кроткая царевна!
И ты к мурзе чтоб своему
Была сурова столь и гневна,
И стрелы к сердцу моему
И ты, и ты чтобы бросала,
И пламени души моей
К себе и ты не одобряла?
Довольно без тебя людей,
Довольно без тебя поэту
За кажду мысль, за каждый стих
Ответствовать лихому свету
И от сатир щититься злых!
Довольно золотых кумиров,
Без чувств мои что песни чли;
Довольно кадиев, факиров,
Которы в зависти сочли
Тебе их неприличной лестью;
Довольно нажил я врагов!
Иной отнес себе к бесчестью,
Что не дерут его усов;
Иному показалось больно,
Что он наседкой не сидит;
Иному - очень своевольно
С тобой мурза твой говорит;
Иной вменял мне в преступленье,
Что я посланницей с небес
Тебя быть мыслил в восхищенье
И лил в восторге токи слез.
И словом: тот хотел арбуза,
А тот соленых огурцов.
Но пусть им здесь докажет муза,
Что я не из числа льстецов;
Что сердца моего товаров
За деньги я не продаю,
И что не из чужих анбаров
Тебе наряды я крою.
Но, венценосна добродетель!
Не лесть я пел и не мечты,
А то, чему весь мир свидетель:
Твои дела суть красоты.
Я пел, пою и петь их буду
И в шутках правду возвещу;
Татарски песни из-под спуду,
Как луч, потомству сообщу;
Как солнце, как луну, поставлю
Твой образ будущим векам;
Превознесу тебя, прославлю;
Тобой бессмертен буду сам.

Державин не ограничился лишь одной новой разновидностью оды. Он преобразовывал, иногда до неузнаваемости, одический жанр по самым разным направлениям. Особенно интересны его опыты в одах, соединяющих в себе прямо противоположные начала: похвальное и сатирическое. Именно такой была его рассмотренная выше знаменитая ода "К Фелице". Соединение в ней "высокого" и "низкого" получилось вполне естественным именно потому, что уже прежде поэтом был найден верный художественный ход. На первый план в произведении выдвигалась не отвлеченно-высокая государственная идея, а живая мысль конкретного человека. Человека, хорошо понимающего реальность, наблюдательного, ироничного, демократичного в своих взглядах, суждениях и оценках. Очень хорошо сказал об этом Г.А. Гуковский: "Но вот появляется похвала императрице, написанная живой речью простого человека, говорящая о простой и подлинной жизни, лирическая без искусственной напряженности, в то же время пересыпанная шутками, сатирическими образами, чертами быта. Это была как будто и похвальная ода и в то же время значительную часть ее занимала как будто сатира на придворных; а в целом это была и не ода и не сатира, а свободная поэтическая речь человека, показывающего жизнь в ее многообразии, с высокими и низкими, лирическими и сатирическими чертами в переплетении - как они переплетаются на самом деле, в действительности".

Небольшие по объему лирические стихотворения Державина также пронизаны новаторским духом. В посланиях, элегиях, идиллиях и эклогах, в песнях и романсах, в этих более мелких, чем ода, лирических жанрах, поэт чувствует себя еще более освобожденным от строгих классицистических канонов. Впрочем, строгого деления на жанры Державин вообще не придерживался. Его лирическая поэзия - это некое единое целое. Оно держится уже не той жанровой логикой, не теми неукоснительными нормами, которыми предписывалось соблюдать соответствия: высокая тема - высокий жанр - высокая лексика; низкая тема - низкий жанр - низкая лексика. Еще недавно подобные соответствия были необходимы молодой русской поэзии. Требовались нормативы и образцы, в противодействии которым всегда заключен импульс для дальнейшего развития поэзии. Другими словами, как никогда нужна была исходная точка, от которой большой художник отталкивается, ища свой собственный путь.

Лирический герой, объединяющий в одно целое стихотворения Державина, - это впервые он сам, конкретный, узнаваемый читателями человек и поэт. Расстояние между автором и лирическим героем в "мелких" поэтических жанрах Державина минимально. Вспомним, что в оде "К Фелице" подобное расстояние оказывалось куда более значительным. Придворный-мурза, сибарит и празднолюбец, - это не труженик Гаврила Романович Державин. Хотя оптимистический взгляд на мир, веселость и благодушие их и очень роднят. С большой точностью о лирических стихотворениях поэта сказано в книге Г.А. Гуковского: "У Державина поэзия вошла в жизнь, а жизнь вошла в поэзию. Быт, подлинный факт, политическое событие, ходячая сплетня вторглись в мир поэзии и расположились в нем, изменив и сместив в нем все привычные, респектабельные и законные соотношения вещей. Тема стихотворения получила принципиально новое бытие <…> Читатель прежде всего должен уверовать, должен осознать, что это говорит о себе именно сам поэт, что поэт - это такой же человек, как те, кто ходят перед его окнами на улице, что он соткан не из слов, а из настоящей плоти и крови. Лирический герой у Державина неотделим от представления о реальном авторе".

В последние два десятилетия своей жизни поэт создает целый ряд лирических стихотворений в анакреонтическом духе. От жанра оды он постепенно отходит. Однако державинская "анакреонтика" мало похожа на ту, что мы встречали в лирике Ломоносова. Ломоносов спорил с древнегреческим поэтом, противопоставляя культу земных радостей и веселья свой идеал служения отечеству, гражданские добродетели и красоту женского самоотвержения во имя долга. Не таков Державин! Он ставит перед собой задачу выразить в стихах "самые нежнейшие чувствования" человека.

Не будем забывать, что идут последние десятилетия века. Почти по всему литературному фронту классицизм с его приоритетом гражданской тематики сдает позиции сентиментализму, художественному методу и направлению, в которых первостепенна тематика личная, нравственная, психологическая. Едва ли стоит напрямую связывать лирику Державина с сентиментализмом. Вопрос этот очень спорный. Ученые-литературоведы решают его по-разному. Одни настаивают на большей близости поэта к классицизму, другие - к сентиментализму. Автор многих трудов по истории русской литературы Г.П. Макогоненко в поэзии Державина обнаруживает явные приметы реализма. Вполне очевидно лишь то, что произведения поэта настолько самобытны и оригинальны, что едва ли возможно прикрепить их к строго определенному художественному методу.

Кроме того, творчество поэта динамично: оно изменялось в пределах даже одного десятилетия. В своей лирике 1790-х годов Державин осваивал новые и новые пласты поэтического языка. Он восхищался гибкостью и богатством русской речи, так хорошо, по его мнению, приспособленной к передаче разнообразнейших оттенков чувства. Подготавливая в 1804 году к печати сборник своих "анакреонтических стихов", поэт заявлял в предисловии о новых стилистических и языковых задачах, стоящих перед ним: "По любви к отечественному слову желал я показать его изобилие, гибкость, легкость и вообще способность к выражению самых нежнейших чувствований, каковые в других языках едва ли находятся".

Вольно переделывая на русский лад стихи Анакреона или Горация, Державин вовсе не заботился о точности перевода. "Анакреонтику" он понимал и использовал по-своему. Она была ему нужна для того, чтобы свободнее, красочнее и детальнее показать русский быт, индивидуализировать и подчеркнуть особенности характера ("нрава") русского человека. В стихотворении "Похвала сельской жизни" горожанин рисует в своем воображении картины простого и здорового крестьянского быта:

Горшок горячих, добрых щей, Бутылка доброго вина, Впрок пива русского варена.

Не всегда опыты Державина были удачными. Он стремился охватить в единой поэтической концепции два разнородных начала: государственную политику и частную жизнь человека с ее повседневными интересами и заботами. Сделать это было трудно. Поэт ищет, что же может объединить два полюса существования общества: предписания власти и частные, личные интересы людей. Казалось бы, он находит ответ - Искусство и Красота. Перелагая в стихотворении "Рождение Красоты" древнегреческий миф о возникновении из морской пены богини красоты Афродиты (миф в версии Гесиода - Л.Д.), Державин описывает Красоту как вечное примиряющее начало:

…Красота Вмиг из волн морских родилась. А взглянула лишь она, Тотчас буря укротилась И настала тишина.

Но поэт слишком хорошо знал, как устроена реальная жизнь. Трезвый взгляд на вещи и бескомпромиссность были отличительными свойствами его натуры. И потому в следующем стихотворении "К морю" он уже подвергает сомнению, что в нынешнем "железном веке" Поэзия и Красота смогут одержать верх над победно распространяющейся жаждой богатства и наживы. Чтобы выстоять, человек в этом "железном веке" вынужден сделаться "тверже кремня". Где уж тут "знаться" с Поэзией, с Лирой! И любовь к прекрасному современному человеку все более чужда:

Ныне железные ль веки? Тверже ль кремней человеки? Сами не знаясь с тобой, Свет не пленяют игрой, Чужды красот доброгласья.

В последний период творчества лирика поэта все больше наполняется национальной тематикой, народнопоэтическими мотивами и приемами. Все отчетливее проступает в ней "глубоко художественный элемент натуры поэта", на который указывал Белинский. Замечательные и самые разные по жанровым признакам, стилю, эмоциональному настроению стихотворения создает Державин в эти годы. "Ласточка" (1792), "Мой истукан" (1794), "Вельможа" (1794), "Приглашение к обеду" (1795), "Памятник" (1796), "Храповицкому" (1797), "Русские девушки" (1799), "Снегирь" (1800), "Лебедь" (1804), "Признание" (1807), "Евгению. Жизнь Званская" (1807), "Река времен…" (1816). А еще "Кружка", "Соловей", "На счастье" и много других.

Проанализируем некоторые из них, обращая внимание прежде всего на их поэтику, то есть тот самый, по выражению критика, "глубоко художественный элемент" творений Державина. Начнем с особенности, сразу же привлекающей к себе внимание: стихи поэта воздействуют на читателя красочно-зримой конкретностью. Державин - мастер живописных картин и описаний. Приведем несколько примеров. Вот начало стихотворения "Видение мурзы" :

На темно-голубом эфире Златая плавала луна; В серебряной своей порфире Блистаючи с высот, она Сквозь окна дом мой освещала И палевым своим лучом Златые стекла рисовала На лаковом полу моем.

Перед нами - великолепная живопись словом. В раме окна, словно в раме, окаймляющей картину, видим чудный пейзаж: на темно-голубом бархатном небе, в "серебряной порфире" медленно и торжественно плывет луна. Наполняя комнату таинственным сиянием, рисует лучами своими золотые узоры-отражения. Какая тонкая и прихотливая цветовая гамма! Отсвет лакового пола соединяется с палевым лучом и создает иллюзию "златых стекол".

А вот первая строфа "Приглашения к обеду" :

Шекснинска стерлядь золотая, Каймак и борщ уже стоят; В графинах вина, пунш, блистая То льдом, то искрами, манят; С курильниц благовонья льются, Плоды среди корзин смеются, Не смеют слуги и дохнуть, Тебя стола вкруг ожидая; Хозяйка статная, младая Готова руку протянуть. Ну можно ли не принять такое приглашение!

В большом стихотворении "Евгению. Жизнь Званская" Державин доведет прием живописной красочности образа до совершенства. Лирический герой находится "на покое", он отошел от службы, от столичной суеты, от честолюбивых устремлений:

Блажен, кто менее зависит от людей, Свободен от долгов и от хлопот приказных, Не ищет при дворе ни злата, ни честей И чужд сует разнообразных!

Так и кажется, что повеяло пушкинским стихом из "Евгения Онегина": "Блажен, кто смолоду был молод…" Пушкин хорошо знал стихи Державина, учился у старшего поэта. Много параллелей найдем в их произведениях.

Красочность и зримость деталей "Евгению. Жизни Званской" поражают. Описание накрытого к обеду стола из "домашних, свежих, здравых припасов" так конкретно и натурально, что кажется, протяни руку и дотронься до них:

Багряна ветчина, зелены щи с желтком, Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны, Что смоль, янтарь-икра, и с голубым пером Там щука пестрая - прекрасны!

В исследовательской литературе о поэте существует даже определение "державинский натюрморт". И все-таки свести разговор только к натуральности, естественности изображенных поэтом бытовых сцен и природных пейзажей было бы неверно. Державин часто прибегал и к таким художественным приемам как олицетворение, персонификация отвлеченных понятий и явлений (то есть придание им материальных признаков). Таким образом он добивался высокого мастерства художественной условности. Без нее поэту тоже не обойтись! Она укрупняет образ, делает его по-особому выразительным. В "Приглашении к обеду" находим такой персонифицированный образ - от него мурашки бегут по коже: "И Смерть к нам смотрит чрез забор". А как очеловечена и узнаваема державинская Муза. Она "сквозь окошечко хрустально, склоча волосы, глядит".

Красочные олицетворения встречаются уже у Ломоносова. Вспомним его строки:

Там Смерть меж готфскими полками Бежит, ярясь, из строя в строй И алчну челюсть отверзает, И хладны руки простирает…

Однако нельзя не заметить, что содержание персонифицированного образа здесь совсем иное. Образ Смерти у Ломоносова величественен, монументален, его лексическое оформление торжественно и высокопарно ("отверзает", "простирает"). Смерть всевластна над строем воинов, над целыми полками войск. У Державина же Смерть уподоблена крестьянке, дожидающейся за забором соседа. Но именно из-за этой простоты и обыденности возникает ощущение трагического контраста. Драматизм ситуации достигается без высоких слов.

Державин в своих стихах разный. Его поэтическая палитра многоцветна и многомерна. Н.В. Гоголь упорно доискивался до истоков "гиперболического размаха" державинского творчества. В тридцать первой главе "Выбранных мест из переписки с друзьями", которая называется "В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность", он пишет: "Все у него крупно. Слог у него так крупен, как ни у кого из наших поэтов. Разъяв анатомическим ножом, увидишь, что это происходит от необыкновенного соединения самых высоких слов с самыми низкими и простыми, на что бы никто не отважился, кроме Державина. Кто бы посмел, кроме его, выразиться так, как выразился он в одном месте о том же своем величественному муже, в ту минуту, когда он все уже исполнил, что нужно на земле:

И смерть как гостью ожидает, Крутя, задумавшись, усы.

Кто, кроме Державина, осмелился бы соединить такое дело, как ожиданье смерти, с таким ничтожным действием, каково крученье усов? Но как через это ощутительней видимость самого мужа, и какое меланхолически-глубокое чувство остается в душе!".

Гоголь, несомненно, прав. Суть новаторской манеры Державина именно в том и заключается, что поэт вводит в свои произведения жизненную правду, как он ее понимает. В жизни высокое соседствует с низким, гордость - с чванливостью, искренность - с лицемерием, ум - с глупостью, а добродетель - с подлостью. Сама же жизнь соседствует со смертью.

Столкновением противоположных начал образуется конфликт стихотворения "Вельможа" . Это большое лирическое произведение одической формы. В нем двадцать пять строф по восемь строк в каждой. Четкий ритмический рисунок, образованный четырехстопным ямбом и особой рифмовкой (aбaбвггв), выдержан в жанровой традиции оды. Но разрешение поэтического конфликта вовсе не в традициях оды. Сюжетные линии в оде, как правило, не противоречат одна другой. У Державина же они конфликтны, противоположны. Одна линия - вельможи, человека достойного и своего звания, и своего предназначения:

Вельможу должны составлять Ум здравый, сердце просвещенно; Собой пример он должен дать, Что звание его священно, Что он орудье власти есть, Подпора царственного зданья. Вся мысль его, слова, деянья Должны быть - польза, слава, честь.

Другая линия - вельможи-осла, которого не украсят ни звания, ни ордена ("звезды"): Осел останется ослом, Хотя осыпь его звездами; Где должно действовать умом, Он только хлопает ушами. О! тщетно счастия рука, Против естественного чина, Безумца рядит в господина Или в шутиху дурака.

Напрасно было бы ожидать от поэта психологического углубления заявленного конфликта или авторской рефлексии (то есть аналитических размышлений). Это придет в русскую поэзию, но несколько позже. Пока же Державин, едва ли не первый из русских поэтов, прокладывает путь к изображению чувств и поступков людей в повседневной их жизни.

На этом пути много помог поэту тот самый "русский сгиб ума", о котором говорил Белинский. Умерла горячо любимая подруга и жена поэта. Чтобы хоть немного избыть тоску, Державин в стихотворении "На смерть Катерины Яковлевны" обращается словно за поддержкой к ритму народных причитаний:

Уж не ласточка сладкогласная Домовитая со застрехи - Ах! моя милая, прекрасная, Прочь отлетела, - с ней утехи. Не сияние луны бледное Светит из облака в страшной тьме - Ах! лежит ее тело мертвое, Как ангел светлый во крепком сне.

Ласточка - любимый образ в народных песнях и причитаниях. И неудивительно! Она вьет гнездо вблизи жилья человека, а то и под застрехой. Она рядом с крестьянином, умиляет его и веселит. Своей домовитостью, опрятностью и ласковым щебетанием напоминает поэту "сладкогласная ласточка" его милую подругу. Но ласточка весела и хлопочет. А милую уже ничто не может пробудить от "крепкого сна". "Сокрушенному сердцу" поэта только и остается выплакать горчайшую печаль в стихах, так похожих на народные причитания. И прием параллелизма с миром природы в этом стихотворении как нельзя более впечатляющ и выразителен.

В формальном отношении Державин в «Фелице» строжайше соблюдает канон ломоносовской торжественной оды: четырехстопный ямб, десятистишная строфа с рифмовкой аБаБВВгДДг. Но эта строгая форма торжественной оды в данном случае является необходимой сферой контрастности, на фоне которой отчетливее проступает абсолютная новизна содержательного и стилевого планов. Державин обратился к Екатерине II не прямо, а косвенно - через ее литературную личность, воспользовавшись для оды сюжетом сказки, которую Екатерина написала для своего маленького внука Александра. Действующие лица аллегорической «Сказки о царевиче Хлоре» - дочь хана Фелица (от лат felix - счастливый) и молодой царевич Хлор заняты поиском розы без шипов (аллегория добродетели), которую они и обретают, после многих препятствий и преодоления искушений, на вершине высокой горы, символизирующей духовное самосовершенствование. Это опосредованное обращение к императрице через ее художественный текст дало Державину возможность избежать возвышенного тона обращения к высочайшей особе. Подхватив сюжет сказки Екатерины и слегка усугубив восточный колорит, свойственный этому сюжету, Державин написал свою оду от имени, обыграв предание о происхождении своего рода от татарского мурзы Багрима. В самом тексте оды отчетливо прорисованы два плана: план автора и план героя, связанные между собою сюжетным мотивом поиска «розы без шипов» - добродетели. «Слабый», «развратный», «раб прихотей» мурза, от имени которого написана ода, обращается к добродетельной «богоподобной царевне» с просьбой о помощи в поисках «розы без шипов» - и это естественно задает в тексте оды две интонации: апологию в адрес Фелицы и обличение в адрес мурзы. Таким образом, торжественная ода Державина соединяет в себе этические установки старших жанров - сатиры и оды, некогда абсолютно контрастных и изолированных, а в «Фелице» соединившихся в единую картину мира. Само по себе это соединение буквально взрывает изнутри каноны устоявшегося ораторского жанра оды и классицистические представления о жанровой иерархии поэзии и чистоте жанра. Но те операции, которые Державин проделывает с эстетическими установками сатиры и оды, еще более смелы и радикальны. Естественно было бы ожидать, что апологетический образ добродетели и обличаемый образ порока, совмещенные в едином одо-сатирическом жанре, будут последовательно выдержаны в традиционно свойственной им типологии художественной образности: абстрактно-понятийному воплощению добродетели должен был бы противостоять бытовой образ порока. Однако этого не происходит в «Фелице» Державина, и оба образа с точки зрения эстетической являют собой одинаковый синтез идеологизирующих и бытописательных мотивов. Но если бытовой образ порока в принципе мог быть подвержен некоторой идеологизации в своем обобщенном, понятийном изводе, то бытового образа добродетели русская литература до Державина принципиально не допускала. В оде «Фелица» современников, привыкших к абстрактно-понятийным конструкциям одических обликов идеального монарха, потрясла именно бытовая конкретность и достоверность облика Екатерины II в ее повседневных занятиях и привычках. Индивидуализированному и конкретному персональному облику добродетели противостоит в оде «Фелица» обобщенный собирательный образ порока, но противостоит только этически: как эстетическая сущность, образ порока абсолютно тождествен образу добродетели, поскольку он является таким же синтезом одической и сатирической типологии образности, развернутым в том же самом сюжетном мотиве распорядка дня. Единственное, в чем заключается эстетическая разница образов Фелицы-добродетели и мурзы-порока - это их соотнесенность с конкретными личностями державинских современников. В этом смысле Фелица-Екатерина является, по авторскому намерению, точным портретом, а мурза - маска автора оды, лирический субъект текста - собирательным, но конкретным до такой степени образом, что до сих пор его конкретность вводит исследователей творчества Державина в соблазн усмотреть в чертах этой маски

сходство с лицом самого поэта, хотя сам Державин оставил недвусмысленные иточные указания на то, что прототипами для этого собирательного образа вельможи-царедворца ему послужили Потемкин, Орлов, Нарышкин с их характерными свойствами и бытовыми пристрастиями - «прихотливым нравом», «охотой до скачки лошадей», «упражнениями в нарядах. И здесь нельзя не заметить двух вещей: во-первых, того, что прием саморазоблачительной характеристики порока в его прямой речи генетически восходит прямо к жанровой модели сатиры Кантемира, а во-вторых, того, что, создавая свой собирательный образ мурзы в качестве лирического субъекта оды «Фелица» и заставляя его говорить «за весь свет, за все дворянское общество», Державин, в сущности, воспользовался ломоносовским одическим приемом конструкции образа автора. В торжественной оде Ломоносова личное авторское местоимение «я» было не более чем формой выражения общего мнения, и образ автора был функционален лишь постольку, поскольку был способен воплощать собою голос нации в целом - то есть носил собирательный характер. Таким образом, в «Фелице» Державина ода и сатира, перекрещиваясь своими этическими жанрообразующими установками и эстетическими признаками типологии художественной образности, сливаются в один жанр, который, строго говоря, уже нельзя назвать ни сатирой, ни одой. Формы выражения личностного авторского начала через категорию лирического героя и поэта как образного единства, сплавляющего всю совокупность отдельных поэтических текстов в единое эстетическое целое, являются тем фактором, который обусловливает принципиальное новаторство Державина-поэта относительно предшествующей ему национальной поэтической традиции.