Тайная папка. Как я стал человеком. Вера и Зинаида Курбатовы

Зинаида Курбатова

Жили-были

Песок на берегу залива светлый и мягкий, можно бесконечно рассматривать крошечные камушки, из которых он состоит, - сероватые, бежевые и прозрачно-белые. Там, где неяркое северное небо сливается с водой, видна неровная темно-синяя полоска. Дедушка говорит, что это - Кронштадт и в хорошую погоду можно разглядеть в морской бинокль знаменитый собор.

Осенью 2002 года я войду в опустевшую дачу - здесь уже год никто не бывает, крыльцо сгнило, садик, когда-то ухоженный, зарос сорной травой. Я поднимусь по лестнице в дедушкин кабинет - еле заметный запах старых покрывал, пустые книжные полки, на столе несколько забытых незначительных бумаг. Морского бинокля, о котором я так мечтала в детстве, уже нет на прежнем месте.

Все это произойдет очень нескоро, а сейчас мне три или четыре года, я стою на берегу залива и разглядываю таинственную полоску земли вдалеке.

Я твердо знаю, Кронштадт - это крепость, которая должна противостоять врагу. Точно такие же крепости мы лепим из песка и воды с Андрюшей Аничковым и Васькой Кондратьевым. Они охраняют от врагов наш родной комаровский берег.

Кто-то дает мне спичечный коробок, я открываю его и невольно выпускаю наружу огромное количество божьих коровок. Я не знаю, сколько их, потому что пока не умею считать. Они бегут по моей руке, а некоторые счастливицы сразу же улетают. Оранжевые крылья украшены точечками, под ними видна еще одна пара крыльев - темно-прозрачных.

Божья коровка, улети на небо,

Принеси нам сушек, плюшек,

Сладеньких ватрушек...

Поймать и закрыть суетливых насекомых в спичечном коробке не так-то просто - одна божья коровка не похожа на остальных - большая, желтая, и точечек у нее на спине очень много. Она не спешит убегать от меня, как будто ей трудно перемещаться. И я вдруг отчетливо понимаю, как она похожа на мою бабушку.

Бабушка

В детстве мне казалось, что бабушка каждый день меняется подобно сказочной Сандрильоне, только сильно постаревшей. Ее лицо покрывает мелкая сеть морщинок, волосы стянуты на затылке в маленький узел, руки мягкие и белые, с коротко подстриженными красивыми ногтями.

Бабушка стоит в выцветшем переднике у плиты почти весь день, пока я провожу время на пляже, читаю после обеда, играю с соседскими мальчишками в штандер . Пока медленно тянется время от завтрака до отхода ко сну, от первых воспоминаний до поступления в школу. Тесное пространство дачной кухни высокая и монументальная бабушка занимает почти полностью, второму человеку уже не протиснуться в ее мир, волнующий воображение клубами пара, шипением масла на сковородке, восхитительными запахами. Она никогда не торопится, и наблюдение за процессом доставляет мне эстетическое наслаждение. Обваляв котлетки в сухарях, бабушка долго придает им правильную форму, затем ножом проводит несколько параллельных полосок сверху, для красоты. Самое приятное - съесть только что изжаренную котлетку, прямо со сковородки, но такого почти не случается. У нас дома поддерживается железный режим - завтрак, обед, ужин и чай всегда в одно и то же время. Поэтому и с пляжа приходится уходить раньше всех, - чтобы успеть ровно в час дня сесть за обеденный стол.

Вечером бабушка преображается, особенно в случае если ожидаются гости или они с дедушкой выходят в свет. Огромный шкаф в квартире на В тором Муринском занимает несметное количество бабушкиных платьев и костюмчиков, зимних и летних шляп в круглых старомодных картонках, башмаков на танкетках и квадратных каблуках. Есть еще маленький шкафчик, который когда-то принадлежал исторической личности - Истомину, и который бабушка называет по фамилии знаменитого адмирала. В «Истомине» хранятся заграничные редкости застойного времени - дезодоранты и прибалтийские бальзамы для волос. Иногда, очень редко, дверцы «Истомина» открываются при мне, запах парфюмерии и старых газет предваряет появление всех бабушкиных богатств или телефонных, квартирных и прочих счетов, которые аккуратная бабушка складывает здесь же. Через несколько месяцев после того, как бабушки не стало, мне пришлось разбирать ее спальню с занавешенным высоким зеркалом. В платяном шкафу моль уже начала тратить многочисленные наряды, «Истомин», оказалось, сохранил все - даже куски земляничного мыла, которые я помнила с детства - пережившие нищету бабушка и дедушка никогда ничего не выбрасывали.

Бабушка бесконечно что-то шьет у портнихи Ирины Александровны.

Таких костюмов и платьев во всем городе никто не способен создать - именно поэтому клиентами Ирины Александровны становятся лишь дамы определенного круга. Бабушка рекомендует ее своим знакомым, но далеко не всем. Таинственная портниха, которую я так и не запомнила, хотя была у нее с мамой, шьет виртуозно, ориентируясь на привезенные с Запада журналы мод, собственную интуицию и вкус. Маме придумывает целые ансамбли - помню бежево-коричневый костюм с прилагающейся чалмой, украшенной перевитыми полосками трикотажа. Бабушка, конечно, более консервативна, а шляпы ей делает тоже таинственная, ни разу мной не виденная модистка по имени Матильда. Бабушка никуда не отправляется с непокрытой головой - это абсолютно неприлично, и к моему огорчению, не носит платка, как старушки во дворе. Я даже немного стесняюсь бабушку, когда ей, правда очень редко, случается со мной гулять, - настолько она корпулентная и величественная в своей роскоши. Драповое пальто с меховым воротником и обязательное завершение облика - сложная шляпа из фетра или каракуля. Бабушка Зина достает где-то разноцветные колпаки, которые потом от Матильды возвращаются в виде разнообразных шапочек. Когда я хватаю один из этих колпаков и с хохотом пытаюсь водрузить себе на голову, изображая Ричарда Львиное Сердце, - бабушка истошно кричит. Одну шляпу я, правда, мерила много раз, убегая от бабушки по огромной квартире на В тором Муринском . Это круглая шапочка из меха выдры, которую я называла «Проша» - именно такой головной убор венчает голову главного героя в кинофильме «Царевич Проша». Впрочем, шапки из меха делает, кажется, не Матильда, а кто-то другой. В детстве мне казалось, что у всех этих мастериц, которые трудятся где-то за кулисами бабушкиной жизни, невероятные имена. Была, например, еще одна портниха - Акмен . Она шила лишь иногда для бабушки, и была мастерицей Людмилы Семеновны Макогоненко .

Был в этом ряду и еще один персонаж, тоже с удивительным именем. Примерно раз в три месяца, предварительно сообщив о своем намерении навестить нас, в квартире на В тором Муринском появлялась маленькая черноглазая бедно одетая женщина с огромными мешками - спекулянтка Надира. Она соблюдала своеобразную конспирацию - после нас с тем же, правда, слегка уменьшившимся саком, направлялась к нашим соседям по дому. В семье дочерей литературоведа Десницкого ее зовут иначе - Анна Ивановна. Тогда эти странности никому не казались смешными - за спекуляцию могли посадить.

Надира вытаскивает из мешков - брюки, свитера и башмаки производства дружественных социалистических стран. Мне не совсем понятна ситуация - Надира называет страну, вопросительно смотрит на всех, и вещь отправляется обратно. Иногда маленькая спекулянтка интригующе роняет: «Ну что же, Десницкие возьмут для Игоря...» Но мама и бабушка не реагируют. Интересно, что шифрующаяся, подобно разведчику в стане врагов, Надира не боится рассказывать про свою племянницу Софью, которая поет главные партии в Мариинском театре. В более взрослом возрасте меня это удивляет - спекулянтка скрывает свое имя, но ведь, зная Софу, можно вычислить и Надиру. Загадка!

Иногда бабушка покупает у Надиры что-то впрок и прячет в «Истомине». Одну историю помню прекрасно. У нас дома всегда отмечали именины - наш с бабушкой день ангела приходился на 24 октября. Конечно, подарки, гости, пироги, всеобщее оживление. Мне, наверное, года три или четыре, бабушку поздравляют с днем ангела. Дедушка приготовил какие-то драгоценности, которые бабушка примеряет, остальные сидят тут же, в столовой. Я помню чрезвычайно сильные эмоции, которые мне тогда впервые пришлось испытать, - чувства попранного человеческого достоинства и несправедливости по отношнению к себе. В первый раз в жизни я начинаю бороться с обстоятельствами - выхожу в столовую и громко произношу: «А я ведь тоже Зина!» Происходит замешательство - меня действительно забыли поздравить. И тогда бабушка просит меня подождать. Из великолепного «Истомина» извлекается чудная махровая полосатая майка - дефицит от Надиры мне велик, но это неважно. Потом я щеголяла в этой бобочке много лет - это был мой любимый наряд, и уже в средине 90-х ее носила моя дочь Вера.

Бабушка, конечно, меня любит, я это знаю. Меня назвали в ее честь Зинаидой, абсолютно не модным в то время именем. Папа мечтал об Анастасии, однако, мама настояла на своем - впрочем, у нас в семье всех детей называли в честь кого-то из предков.

Бабушка строга - она не склонна к ласковым проявлениям, скорее даже любит раздраженно покрикивать. Когда я хватаю, например, второе или третье яблоко из вазы, бабушка всегда говорит: «Ну что ты, как орешки щелкаешь!» Бабушке ничего не жалко для меня, но она много раз голодала, пережила блокаду, карточную систему и считает, что какая-то еда всегда должна оставаться на завтра. Ее бережливость стала излюбленной темой для шуток - в буфете каменеют пряники, варенья варится столько, что оно засахаривается. Как-то раз в гостях у нас был Дмитрий Евгеньевич Максимов, я хорошо помню его из-за болезни, навсегда исковеркавшей пальцы известного филолога. Дедушка ведет с ним разговоры о науке, а бабушка, как всегда, вставляет неизменные фразы: «Берите ветчину, пирог, варенье» - и придвигает ближе к визитеру тарелки. В конце концов, Максимов, окруженный плотным кольцом вазочек с разными вареньями, выбирает крыжовенное , но так и не доедает яства. Когда гость ушел и стали убирать со стола, у бабушки случается небольшое потрясение. Слегка засахарившееся лакомство при ближайшем рассмотрении оказалось еще и наполненным маленькими муравьями, из тех, что водятся у нас на даче во встроенном шкафу и не хотят уходить, несмотря на то, что бабушка выводит их хозяйственным мылом. После этого много дней бабушка переживает из-за Максимова и утешается тем, что, скорее всего, муравьев он не заметил - все-таки пожилой человек.

Бережливость и практичность не мешает бабушке быть необычайно щедрой, уже после маминой смерти бабушка больше всех заботится о моем гардеробе. Никогда не забуду 20 рублей, которые бабушка мне, ни слова не говоря, выдала на туфли, когда я была в 9-м классе. Я несколько раз прогуливалась в ближайший промтоварный магазин на площади Мужества, который в народе называли Пентагоном, и с вожделением рассматривала красные лаковые босоножки на высоких каблуках. Почему мне так хотелось заполучить пошловатую обувь, которую я впоследствии надела всего два раза? Наверное, в магазинах ничего не было, носила я в ту пору старые джинсы, кроссовки и куртку, купленную еще мамой, - вот и хотелось чего-то нарядного. Меня поразило, что бабушка даже не спросила, как выглядят вожделенные босоножки, и сразу же достала из сумки нужную сумму.

Дамские сумочки, к слову, интересовали бабушку, так же как и шляпы. И дело не только в моде - в таком маленьком ридикюле с застежкой бабушка хранила важные бумаги и деньги. Когда нужно было за что-то платить, бабушка с величественным видом доставала сумочку. В ее ведении была вся семейная бухгалтерия - дедушка отдавал свое жалованье полностью, мама и папа вносили 200 рублей на провизию. Бывали курьезные ситуации - дедушка, например, жаловался: «Зина, ну дай же мне столько-то, мне нужно купить букет Белобровой и еще сдать деньги на чай в секторе». Сектором дедушка называл отдел древнерусской литературы Пушкинского Дома, которым руководил. Бабушка спокойно выслушивала просителя и медленно извлекала из сумочки ровно ту сумму, которая была оговорена.

Уже совсем дряхлой, за несколько месяцев до смерти, бабушка не расставалась с сумочкой, выходила с ней в столовую или держала под подушкой в спальне. К тому времени она уже не могла перемещаться без палочки и, восседая на своем кресле с сумочкой в одной руке и палкой в другой, напоминала монарха с неизменными скипетром и державой.

После бабушкиной смерти я открыла последнюю из служивших ей сумочек, чтобы достать счета на квартиру. Денег у меня в тот момент абсолютно не было, и случайно обнаруженные купюры я расценила как прощальный подарок моей дорогой, самой любимой бабушки.

Иногда бабушка вынимала из «Истомина» свой альбом фотографий - фамильные карточки и снимки молодой бабушки еще до знакомства с дедушкой. Больше всего на свете я люблю, когда бабушка рассказывает о себе и времени, запечатленном на снимках. Она делает это совсем не так, как дедушка, без назидательных выводов и экскурсов в историю. Бабушка молодеет и преображается, даже речь становится другой: «Это Анька Клюшниченко , Вера Прохорова, а это мы с Нинкой Урвачевой ...»

Пожелтевшие снимки дают неясное представление о ю жном городе, где выросла Зиночка Макарова, старшая в многодетной семье Александра Алексеевича и Александры Алексеевны, урожденной Сметаниной . В паспорте бабушкиным местом рождения был назван Новороссийск, но она сама уверяла, что родилась в Коврове , и лишь после этого семья переехала на юг. Все бабушкины родственники выглядели как уроженцы юга России, черноволосые, широкоскулые. Наиболее состоятельный родственник имел свое дело в казачьей столице, Ростове-на-Дону. Был еще один альбом с ростовскими родичами, двоюродными дядями - офицерами царской армии, сгинувшими после 1918-го, и их невестами, которые так и не вышли замуж или умерли с голоду.

Пейзажей Новороссийска на снимках почти нет, есть бабушка - сначала пухлый младенец в подушках, затем черноволосая девочка с мамой, потом рано повзрослевшая худая девица среди своих соклассников , уже 1923 год, гимназию превратили в трудовую школу, форменных платьев с передником никто не носит. Казалось бы, страшное время, середина 20-х, а бабушка всюду нарядная и веселая, всегда в центре компании. У дедушки друзья юности составляют фон его отдельной удивительной жизни, у бабушки фотографий друзей гораздо больше, чем собственных. Выражаясь современным языком, моя бабушка была тусовщицей , собирались они с приятелями часто, но никогда не пили вина, только чай с простой булкой. Очень много фотографий красавиц в целомудренных купальниках того времени. Бабушка не занималась спортом, но пловчихой была прекрасной и легко переплывала новороссийскую бухту.

Считается, что имя определяет судьбу. Не знаю, но Зина Макарова осталась сиротой, когда в 1920-м умерла от тифа Александра Алексеевна. Бабушке тогда было 13. Мне, когда попала под машину моя мама, - 15.

Бабушке не пришлось выучиться на врача, как она хотела, приходилось воспитывать 3-х младших братьев, Колю, Васю и Леню, и вести хозяйство. Иногда Зина Макарова даже мечтала, чтобы папа женился, но Александр Алексеевич, обычный советский труженик, очень добрый и скромный человек, предпочел остаться вдовцом. После школы бабушка сразу же пошла работать, при ее аккуратности и умении вести хозяйство она стала образцовым бухгалтером. Я не знаю точной даты, когда Макаровы переехали в Ленинград, бабушке было около 27 лет. Как и все тогда, Макаровы мечтали найти счастье в большом городе, из Новороссийска все предпочитали ехать в Ленинград.

Дорогие твердые карточки, сделанные в богатых мастерских, с вытесненными золотом именами владельцев, сменяют фотки на обычной бумаге, жалким образом украшенные, - попросту края обрезали специальными ножницами и получались мелкие зубчики.

Новороссийск много раз брали то одни силы, то другие. В последний раз, когда в городе были белые, мама вывела Зину Макарову на балкон: «Зиночка, наши пришли...» Это было в последний раз, дальше - страшное, тяжелое бегство тех, кто не принял новой власти, и тех, кто спасался от расстрела. Однажды моя бабушка была в церкви и на всю жизнь запомнила, как совсем рядом с ней пожилая дама бросилась к другой: «Княгиня, и вы здесь!» Когда мне было лет 19, я злоупотребляла пением незатейливых вещиц под гитарный аккомпанемент. Бабушка очень любила песню про поручика Голицына и всегда просила ее повторить.

Четвертые сутки пылают станицы,

Размыта дождями донская земля.

Не падайте духом, поручик Голицын,

Корнет Оболенский, налейте вина.

Из всей семьи только бабушка умерла своей смертью в пожилом возрасте, ее маму унес тиф, папа умер от голода в блокаду. Судьба родных братьев более чем печальная - младший Леня погиб от несчастного случая, средний Коля при странных обстоятельствах покончил с собой, старший Вася прошел всю войну, в пятидесятые пристрастился к вину и умер от инфаркта. Когда бабушка, уже за несколько месяцев до смерти, окончательно слегла, однажды ночью я проснулась от странных возгласов. Такое, правда, случалось и раньше, врач сказал, что бедная больная вспоминает всю свою жизнь, периодически становясь то младенцем, то школьницей. В этот раз бабушка кричала особенно странно, повторяла по многу раз одно слово: «Напряжение!» Кто знает, может быть, она вспоминала далекий южный город и смешного и непослушного брата, который зачем-то перекрестился из Алексея в Леонида и так нелепо погиб, убитый током высокого напряжения.

У бабушки было совсем немного родственников. После войны она тщетно искала пропавших в блокаду жену и дочь брата Николая. Дожила до глубокой старости двоюродная сестра Татьяна, которую я совсем не помню. Дедушка нередко умел резко рассердится на кого-то из близких , и тогда несчастный становился персоной нон-грата, в доме его не принимали. В свое время дед разозлился на бабушкиных двоюродных племянниц из-за того, что одна из них была замужем за архитектором Александром Алымовым , автором печально известной «Стамески» на площади Восстания. Получилось, что родственник испортил архитектурный ансамбль, и дед такого не простил.

Доброжелательная бабушка Зина, в отличие от дедушки дорожившая родственными связями, умолила супруга все же восстановить отношения с племянницами. В конце 80-х, Алымова уже не было в живых, и тетя Нина и тетя Галя стали приходить на В торой Муринский . Бабушкиному восторгу не было предела.

Близнецы Нина и Галя, в отличие от мамы и тети Милы, которые тоже родились в один день, невероятно похожи и очень дружны. Меня всегда поражало, что они вместе учились, работали и до сих пор предпочитают носить одинаковые или очень похожие платья, что они любят совместные поездки на дачу и акции вроде закатывания в банки овощей. Бабушка и дедушка не смогли воспитать дружных дочерей, а может быть, это было невозможно, мама и тетя были настолько разными, что некоторые даже рассказывали легенды о том, что Людмилу усыновили во время блокады. Этот слух связан с определенной блокадной историей: от голода умерли друзья дедушки и бабушки, и они решили воспитывать их осиротевшего мальчика. Потом, правда, усыновление не состоялось. Семья тогда еще жила в коммуналке, целомудренный дед решил, что если восьмилетние девочки будут в столь стесненных жилищных условиях вместе с ровесником противоположного пола, то это будет не совсем прилично...

Относительно религиозности деда не берусь ничего сказать, он так и не причастился перед смертью, в церковь ходил на моей памяти крайне редко, как правило, лишь выезжая заграницу. Смысл такой акции, как посещение в Париже церкви на рю Д арю, оставался все же скорее культурологическим.

Бабушка - другое дело. В свое время, еще в Новороссийске, она тайно ходила в церковь вместе со своими подругами и даже спустила с лестницы агитаторшу-комсомолку. Бабушка всегда молилась, и достаточно громко, так что было слышно из другой комнаты. В конце жизни, став уже совсем дряхлой, бабушка после очередных внутрисемейных скандалов, громко просила Бога, чтобы он дал ей возможность быстрее умереть. Эти слова, доносившиеся из столовой, где сидела практически прикованная к своему креслу бабушка, были неописуемо страшны. Я все время думала, не дай Бог дожить до такого возраста, когда человек становится беспомощным и зависимым от тех, кто подает стакан воды.

Бабушка со временем становилась просто жалкой, из когда-то презентабельной и властной жены академика она превратилась в обычную старуху, которая беспомощно моргает желтыми веками и дрожащими руками перебирает скатерть.

Незадолго до смерти бабушка два раза причастилась. Помню, последний раз это было в воскресенье, в Великий пост. С утра я объяснила, что придет священник и есть поэтому нельзя. Около 11 часов на В торой Муринский приехал Саша Войцеховский. Я представила своего старинного приятеля бабушке, которая сидела в халате у себя в спальне. Бабушка внимательно посмотрела на Сашу и сказала: «Но это же не священник». Я так обрадовалась, значит, она что-то понимала, значит ждала батюшку...

Умерла бабушка 16 апреля, в понедельник, первый день после праздника Пасхи. Иван Михайлович Стеблин-Каменский отозвался о кончине подруги своих родителей с каким-то даже воодушевлением - «Значит, сразу на небо!» Надеюсь, что это так. У бабушки была сложная жизнь, а последние месяцы жизни более чем печальные.

Второй Муринский , дом 34

8 августа 2002 года я навсегда уехала из дома на В тором Муринском проспекте, где я прожила первые 20 лет своей жизни. Рабочие уже вывезли все вещи и книги, упакованные в коробки, квартира была абсолютно пустой. Кое-где виднелись, прежде скрытые шкафами, остатки старых обоев, голубые и зеленые отечественные обои с условным рисунком по моде 60-х годов. Глядя на них, в памяти ничего не возникало, они украшали квартиру тогда, когда мне было наверняка меньше 3-х лет.

О прежней нашей жизни на В тором Муринском напоминал только вид из окон - то, что не меняется в течение десятилетий. Когда я сидела за письменным столом в своей комнате, то, отвлекаясь от учебников, могла при желании наблюдать стену соседнего дома из белого силикатного кирпича и кусочек парка - маленькая площадка, засыпанная гравием, подстриженные кусты и две скамейки. Помню чувство острой щемящей тоски. Уже сентябрь, мальчишки под моими окнами играют в мяч. Я слышу их веселые крики и как будто ощущаю столб пыли, которую они поднимают, бегая по площадке. Почему мне было так печально - из-за того ли, что кончилось лето, или из-за того, что прошел еще один год жизни и детство должно неумолимо закончиться? Из этого же окна однажды весной 1976 года я наблюдала удивительную картину, снег выпал прямо на траву и знакомый пейзаж радовал глаз сочетанием темно-зеленого и белого.

Из окна маминой спальни я смотрела в последний день существования нашей квартиры особенно долго, чтобы на всю жизнь сохранить в памяти узкий проезд в ст орону Болотной улицы и пустырь, бывший в застойные годы катком. Одно из лучших воспоминаний детства - в яркий зимний день мы с мамой идем кататься на коньках, прямо в полной спортивной экипировке едем от крыльца дома до маленького катка напротив. Мне так весело и радостно, что мама сегодня не работает, что она такая красивая и молодая в голубом свитере и беговых коньках. Я так гордилась своей ловкой и спортивной мамой, которую в тот день наблюдали девчонки из нашего двора, носатая Таня Кондратько и другая Таня, толстушка с утраченной фамилией.

Когда-то я очень любила нашу квартиру на В тором Муринском . Дом был новым, вокруг парки и деревянные дома, окруженные садами. Семья переехала сюда в 1964-м, и тогда это была окраина города. Один раз мы с мамой ходили на рынок, он был на Светлановской площади. Помню черную грязь под ногами, ряды прилавков и ярко раскрашенные деревянные игрушки, которые мне мама почему-то не хотела купить. Кажется, тогда мы вернулись домой с веником. Меня так удивило, что веник нельзя купить в магазине, только на базаре. Потом рынок ликвидировали, Светлановская площадь стала невероятно унылой, серой, ее не оживила даже огромная надпись «Светлана», устроенная на одном из сталинских домов году в 1975-м. Вечером буквы загорались то красно-синим, то желто-зеленым, в их фантастическом неестественном свете заворачивал на проспект Энгельса, чтобы спуститься под горку в сторону станции Ланской , мой любимый 40-й трамвай. Светлановская площадь и сейчас нагоняет тоску, бездарная, безликая, она напоминает площади многочисленных городов советского времени, наполненных зданиями барачного типа. Нет, мне никогда не нравилась Светлановская площадь, в отличие от другой - Мужества. Мне долго не было понятно это название. Светлановская - это ясно, в честь какой-нибудь Светы-Светланы, а почему Мужество? Сейчас я думаю, что четырехлетний ребенок не мог постичь абстрактного понятия.

На площади Мужества было два примечательных дома. Прелестный особняк в стиле модерн цвета черносмородинового мороженого, с круглыми окнами. Говорили, что это дача Шаляпина на Старопарголовской дороге, впоследствии проспекте Мориса Тореза.

И еще удивительные бани. Папа объясняет мне, что их построил архитектор Никольский, уже после революции, это самый лучший, самый передовой стиль - конструктивизм. Бани две - большая, круглая, с плоской крышей - женская. Рядом маленькая, квадратная с высокой трубой - мужская. Я смутно догадываюсь, что архитектор Никольский что-то знал о различии полов и потому построил два таких разных здания. Бани должны соответствовать внешнему виду посетителей - вот поэтому Никольский гений.

На моей памяти, то есть в начале 70-х, район стали застраивать точечными домами, деревянные дачи сносили, пруды засыпали песком.

Я помню одну из прогулок с дедушкой в воскресный день. Мы подходим очень близко к красивой деревянной даче, в которой недавно был пожар, и, соответственно, в ней никто не живет. Дед показывает концом трости на архитектурные детали и что-то рассказывает. Мне внушает невероятный ужас обуглившееся здание. Снаружи дерево не сгорело, а вот внутри все черное, стекла почернели и лопнули, видны остатки абажура и какой-то мебели. От ужаса я не могу сдвинуться с места, мне кажется, что внутри дачи кто-то прячется. Много лет сгоревшие дома казались мне самым страшным, что может быть на свете, несколько раз мне даже снились пожары. Лет в восемь мне приснилось, что полыхает белый дом, который так хорошо виден из окна детской. Казалось, что горит все вокруг, кроме моей комнаты. Года в четыре я даже заявляла, что хочу быть пожарным, мне, правда, объясняли, что этим занимаются только мужчины. И читали книжку Маршака:

Но Кузьма пожарник старый,

Тридцать лет тушил пожары,

Сорок душ от смерти спас,

Падал с крыши десять раз.

Помню, что Маршак меня не убеждал, было какое-то неосознанное желание эмансипироваться и научиться как-то побеждать огонь. Видимо, от страха, что загорится наш дом.

Я еще не ходила в школу, когда проспект наш переименовали, он стал носить имя Шверника . Кто такой этот Шверник никто, разумеется, не знал, какой-то партийный деятель без имени-отчества, к тому же московский. Дедушка, противник всяких переименований, возмущался: «Живем на каком-то Сквернике ».

Конечно, это было очередное советское безобразие. Изначально все было справедливо. Муринских проспектов было два. Первый, приближенный к Лесному, а стало быть, и к центру, и наш, Второй.

Теперь мы жили в окружении непонятных улиц, чуть поодаль проходил проспект Мориса Тореза, я, например, не сразу узнала, что это был француз, который чем-то, по мнению большевиков, прославился. Году в 76-м Ольгинскую улицу у водоема тоже переименовали и тоже в честь французского господина Жака Дюкло . Все возмущались и шутили: «Где вы живете?» - «На Жаке Дюкло , на Морисе Торезе». Когда дедушки не стало, то в его честь хотели назвать какую-то улицу в Петербурге. Сначала речь шла о набережной напротив Пушкинского дома. Потом решили, что это для дедушки слишком, и угроза переименования нависла над Торезом. Потом вспомнили о безымянном проезде вдоль Серебряного пруда, а затем благополучно замяли историю.

На лавочке у нашего дома всегда сидит старушка Мария Петровна в неизменном, в любую погоду, сером убогом пальто и с клюкой. Бабушка ее не любит, когда они с дедушкой выходят на прогулку, ехидная Мария Петровна, качая старческой головой, повторяет: «А вам тоже нужно ходить с палочкой». Сосед Григорий Максимович уверяет, что Мария Петровна - ведьма. И даже рассказывает мне, что однажды она пыталась его убить, повалив телеграфный столб, но промахнулась. Григорий Максимович, чтобы защититься от ее колдовства, носит в кармане чеснок, и мне советует сделать то же. У нас дома чеснок не едят, да и Мария Петровна не кажется ведьмой, хоть и приютила у себя в квартире около 20 кошек. Кроме этого, она всегда подкармливает и помоечных котов, громко выкликая их со своей лавочки. Мне кажется, что она похожа на старушку из английской книжки, только одета она бедно и идет от нее еле уловимый запах нищеты - прокисших щей, лекарств и кошек.

Папа долго разговаривает с Григорием Максимовичем. Он живет на третьем этаже в такой же, как у нас, квартире с толстой печальной женой и многочисленными детьми. Григорий Максимович хвастается, что у него есть еще двое на стороне. А эти все похожи на жену-татарву . Почему на стороне, где это, я не могу понять. Почему он бранит татарву , которая родила столько детей, невероятно похожих на самого Григория Максимовича. Они нравятся мне, уже совсем взрослые красивые мальчики и девочки, у них черные волосы и голубые, слегка раскосые глаза.

Григорий Максимович медвежатник, но ничего не ворует, а наоборот, помогает каким-то значительным людям. Только не совсем понятно каким. Иногда его увозит машина, привозит туда, где есть несгораемый шкаф. Григорий Максимович трогает, слушает и затем говорит: «Сверлить здесь». И тогда значительные люди тут же вскрывают сейф, я такие видела в фильме о Штирлице, и машина привозит медвежатника домой. В такой удачный вечер Григорий Максимович сидит на лавочке пьяненький и ругает свою татарву .

Мы с няней, которую я зову тетей Тамарой, куда-то едем на трамвае. Остановка на В тором Муринском , напротив нашего дома. Трамвай внутри весь деревянный, длинные сиденья вдоль окон до блеска натерты штанами и драповыми пальто. На отдельном стульчике сидит кондуктор, прижимая к груди сумку с гирляндами цветных лент-билетов. Помимо того что водитель объявляет остановки, он еще и напутствует: «В переднюю дверь входят инвалиды, пассажиры с детьми и беременные женщины». Мне кажется, что давки не было и, действительно, в первую от кабины водителя дверь спокойно входили инвалиды. Очень странное и красивое слово, меня удивляет его звучание, я чувствую в нем какую-то загадку. Инвалиды - это не просто люди с палочками или костылями, это еще что-то другое, таинственное, то, что не бросается в глаза.

Когда я начинаю ходить в школу, трамваи уже другие. Сиденья, обитые искусственной кожей, стоят поперек вагона, по два с каждой стороны. Кондукторов нет, их сменили железные кассы. В такую кассу бросают монетку, три копейки стоит проезд в тр амвае, пять - в автобусе, и сами отрывают билет, поворачивая колесико. Мальчишки пытаются обманывать, опускают копеечку, а билетов себе откручивают несколько. При условии, конечно, что этого никто не видит.

Мимо нашего дома ходят два трамвая - 55-й, на крыше которого горят красный и синий огни, и 40-й, отмеченный двумя зелеными. Это не пустая декорация, но забота о гражданах, которые в темноте должны видеть, какой трамвай подходит к остановке.

Я люблю 40-й. Субботним вечером он увозит нас с мамой вниз под горку до станции Ланской . Там мы поднимаемся вверх по лестнице на высокую платформу и долго ждем поезда в Комарово , глядя на снежинки, падающие вниз в голубоватом электрическом свете привокзальных фонарей. Впереди вечер и еще целый день беготни в сугробах, мокрые рейтузы и ослепительно белая лыжня в комаровском лесу.

Мне кажется, что жизнь на площади Мужества и прилегающих улицах была в 70-е годы очень тихой. Шум большого города с его заводами и транспортом где-то далеко, за розовыми точечными домами и парком Лесотехнической академии. Явственно ощущалось, что мы живем на окраине.

Няня возила меня на занятия хореографией в Дом ученых. Раз в неделю совершалось настоящее большое путешествие, причем особенно впечатляли меня не отдельные памятники архитектуры, а пространство между бесконечным серым небом и серой Невой. Именно тогда я стала ощущать себя девочкой из пригорода, и чувство это не прошло до сих пор. В юности, приезжая в Академию художеств на Васильевский, я каждый раз переживала одно и то же: выйдя из метро, я попадаю в Петербург.

Каждый день тетя Тамара отводит меня на каток. Под рейтузы мне надевают ненавистные теплые розовые штаны, почти до колен. Чулки в мое время дети уже не носили. Помню, как классе в пятом, я увидела у одной девочки в физкультурной раздевалке странные приспособления с резиночками , к которым она пристегивала чулки. Девочка это выглядела несколько необычно в нашей элитной школе - про нее говорили, что живет она с бабушкой, и весьма бедно.

В начале 70-х все дети носили одинаковые серо-коричневые нитяные колготки - невероятный дефицит застойного времени. Они выглядят неэлегантно, всегда растянуты на коленях, сзади предательски свисают, наподобие кошелечка. Утром, когда я выхожу в столовую в очень коротком фланелевом платье, дедушка сразу меня приветствует, намекая на особенности моего гардероба, - «пришел кошелечек». Мне очень обидно, я протестую, но дедушке, видимо, это кажется трогательным.

А на коньках я катаюсь в свитере и пуховой шапке, которая завязывается под горлом, и всегда вызывает приступы удушья. Когда в первом классе мне впервые купили шапочку без завязок, я почувствовала себя взрослым свободным человеком.

Пока мы катаемся на коньках, тетя Тамара ведет разговоры, особенно с носатой бабушкой Тани Кондратько . Та рассказывает, что у них в кухне линолеум, весь в разноцветных шашках. Я долго не могу понять, что это значит, - вероятно, сабли, нарисованные на полу. Иногда я с разбегу прижимаюсь лицом к тетитамариному животику, и тогда на ее драповом пальто остаются следы от моей шапки, серый пух.

Тетя Тамара

Мама спешит на работу в Эрмитаж, где работает экскурсоводом, а я плачу и не отпускаю ее. Мама долго меня уговаривает, а затем надевает свои клипсы на уши игрушечному тигру. Я очень хорошо помню момент, когда резко прекращаю рыдать, так поразительно на круглых пятнистых ушах выглядят модные серьги с зажимами. Воспользовавшись моим замешательством, мама быстро уходит, а мне приходится залезть под родительскую кровать. Я очень боюсь оставаться одна, квартира в шесть комнат огромная, и кажется, что из кухни непременно выскочит кто-то страшный. Наконец в дверях поворачивается ключ, и я могу покинуть свое убежище - ведь пришла тетя Тамара.

Тамара Сергеевна Михайлова появилась в нашей семье в 1937-м, когда родились мама с тетей Милой. Она пережила с бабушкой и дедушкой самые тяжелые времена - блокаду, эвакуацию, голод, возвращение в Ленинград. Спала на сундучке, делала самую тяжелую работу, в 1942-м уехала в Казань, прижимая к груди свою единственную ценность - швейную машинку. У нее был жених, которого убили в первые месяцы войны, и она так и не вышла замуж.

Я ясно ощущаю разницу между бабушкой и тетей Тамарой. Моя няня маленького роста и толстенькая. Черные стриженые волосы забраны дешевым пластмассовым гребнем. Неизменный передник и блузка в черную и белую полоску. У тети Тамары особенно выразительны руки, широкие грубые ладони крестьянки, короткие пальцы c почти стершимися от постоянной стирки ногтями.

А ведь когда-то она была очень хорошенькой, у меня сохранилась одна ее послевоенная карточка. На ней улыбающаяся женщина, с хорошим русским лицом в каком-то цветастом платье с огромными а-ля Марлен Дитрих плечами. Боже, что время и тяжелая работа делают с людьми! Ведь няня и валила лес в Казани, где ее придавила сосна, и пошла на завод, чтобы получить комнату уже в конце 40-х. Тетя Тамара умерла в 60 лет от рака, мне рассказали об этом не сразу, после того, как я долго и настойчиво спрашивала, почему ее нет. После этого няня навестила меня во сне, она вышла из кухни в столовую и рассказала, что не умерла, а просто лежала в больнице, и теперь со мной не расстанется. Радости моей не было предела, и какое же было горе проснуться и понять, что это был сон.

Судьба моей несчастной няни очень характерна. Жизненный путь среднестатистической деревенской женщины, родившейся в России в 10-х годах XX века. Несмотря ни на что, тетя Тамара очень веселая, улыбка обнажает железные зубы, около глаз появляется множество морщинок. Она говорит не так, как все мои домашние, после еды, например, всегда произносит: «Благородная отрыжка».

Однажды я сидела на кухне, глядя на то, как тетя Тамара лепит пирожки, и тут-то она спела при мне частушки, каждый раз варьируя слова.

Пароход идет мимо пристани,

Будем рыбу кормить коммунистами.

Пароход идет - Волга кольцами,

Будем рыбу кормить комсомольцами.

Я тут же начинаю распевать новую песню, смутно догадываясь, что в ней есть какое-то хулиганство, если не больше - смелость. Я прекрасно помню, что няня меняется в лице от испуга и умоляет меня больше не повторять веселые куплеты.

Конечно, это были песни няниной молодости. Тамара Михайлова родилась в деревне под Смоленском в 1915 году, значит, когда началось уничтожение крестьянства, ей было 13-15 лет. Она рассказывала, как веселилась с подружками, как ходила по праздникам на базар и каталась на карусели, поворотный механизм которой был прост - после катания она увидела, как парни из ее же деревни вылезают усталые и взмыленные из-под навеса, закрывающего нижнюю часть карусели.

Об ужасах раскулачивания тетя Тамара мне не говорила - возможно, после истории с частушками. Я знаю, что вся ее семья бежала в город - мама, сестра Симка , а затем и сама тетя Тамара уже давно покоятся на комаровском кладбище. Очевидно, жив брат Колька, у которого было двое детей - маленький Колька и Томочка , моего возраста девочка, к которой бездетная моя няня была очень привязана.

Тетя Тамара умеет делать все - она, например, очень ловко пеленает маленьких пластмассовых пупсов. Но больше всего мне нравится наблюдать, как она обшивает моих кукол. Моей любимой игрушкой был мишка по прозвищу Серыш - естественно, что фавориту доставались самые изысканные наряды. Когда-то было у него помимо верхней одежды и исподнее, и вязаные ботинки, и даже вышитая шелком косоворотка. Серыш , слава Богу, и сейчас со мной - сидит у меня на кровати на новой даче, одетый в синий приличный костюм, сшитый из старого покрывала. Глядя на него, я вспоминаю, как укладывали меня в постель около горячей печки на втором этаже нашей дачи, как ходили мы с мамой в цирк и я выронила несчастного Серыша прямо в грязь на улице Белинского. И, конечно, бедную няню Тамару.

Последней домработницей бабушки стала бойкая краснощекая Мария Андреевна, причем дед, не разбиравшийся в людях, сравнивал ее иногда с Тамарой. Я молчала, но всегда понимала, что это не так - Мария Андреевна нашла место, выгоду которого она прекрасно понимала. Тамара Михайлова была предана семье, с которой практически породнилась за годы войны и невзгод.

Дедушка, правда, рассказывал, что Тамару завербовали и она одно время служила в органах. Причем, доносить ей надо было на самого деда. К нему приходили гости, и Тамара усаживалась в этой же комнате с газетой в руках, хотя до того прессой никогда не интересовалась. Дед указал ей на это, и вроде бы подслушивание разговоров прекратилось.

Впрочем, вполне вероятно, что Тамару никто не вербовал, а все дело в дедушкиной невероятной подозрительности.

Квартира

Из лагеря дед вернулся не в квартиру на Ораниенбаумской , а на Лахтинскую улицу. В начале 30-х Сергей Михайлович потерял место в типографии, а с ним и хорошую казенную квартиру. На Лахтинской была коммуналка с соседями, которые в начале войны подворовывали у бабушки жалкие припасы еды - все это описано в дедушкиных мемуарах. Помню, что мама рассказывала мне, как году в 75-м приехала взглянуть на родные пенаты и как лестничная площадка показалась ей очень маленькой .

И вот июнь 2003 года - я решила попасть туда, где моя семья пережила блокаду. Лахтинская 9, квартира 12. Я иду с улицы Ленина или Широкой. Чем ближе к Лахтинской , тем место мрачнее - узкая улица засажена деревцами, грязный дворик, высокий деревянный забор. Перекресток с Малым проспектом кажется совсем зловещим, как будто время переменилось и снова июнь 41-го, начало войны. Предчувствие неисчислимых бед для города и его жителей.

Вот я стою перед этим домом - красивый эклектичный фасад, двор закрыт витыми воротами. А квартира - да вот же, я стою перед самой парадной, вход с улицы, а не со двора. Двойные старинные двери - подъезд со следами былой красоты, все грязное, обшарпанное, но родное, - ничего не перестраивалось. Бедный и запущенный вид лестницы только усиливает мое впечатление. Перила такие же, ступеньки те же. В августе 37-го несли мои бабушка с дедушкой новорожденных близнецов - из роддома на Малом в квартиру на Лахтинской . По этим ступенькам бабушка и няня Тамара поднимали наверх ведра с водой в самую страшную блокадную зиму. Высокий 4-й этаж - путь нелегкий, полукруглые окна лестницы выходят во двор, упираются в глухую стену. Может быть, бабушка останавливалась отдохнуть и смотрела в окно на этот унылый пейзаж. А в марте по этой лестнице несли прадедушку, завернутого в простыни, чтобы увезти на саночках и оставить у Народного дома.

Интересно, с каким чувством бабушка и дедушка уезжали из этой квартиры, на Басков переулок. Девочки становились взрослыми, а жизнь в коммуналке была ужасной - тетя Мила рассказывала, что одна из соседок, разумеется уже после войны, занималась проституцией.

И все же покидать это место было достаточно печально - с Лахтинской были связаны самые сильные эмоции, самые глубокие переживания. После были квартиры на Басковом , Черной речке и Муринском . Все дальше и дальше от центра города. Так и не оказалось у моей семьи родового гнезда. Дедушке, похоже, это было безразлично. Ему нравились даже не новостройки, но - парки, пруды с темной водой, свежий воздух окраин.

«Мы живем в самом зеленом районе города!» - говорил дед, когда я начинала упрекать его в том, что он не хотел переехать на Васильевский в академический дом.

Квартира на В тором Муринском - очень большая и прекрасной планировки. Окна выходят на три стороны. У нас шесть комнат, три балкона, два туалета. Один совмещен с ванной, другой - просто клозет рядом с маленькой «стиральной» комнаткой. Там у бабушки стоит стиральная машина, которой, впрочем, никогда и никто не пользуется. У нас с мамой и папой комната в глубине квартиры, не очень большая, но с балконом. Я помню свою детскую кроватку с голубыми и белыми палочками бортиков. Помню, как ночью мне часто становилось страшно и я просилась к родителям. Мне разрешали, и я с невероятной скоростью прямо переваливалась через бортик кровати в спасительное тепло родительского дивана.

В возрасте четырех-пяти лет меня особенно пугали тени. Свет автомобильных фар, видоизмененный оконным переплетом, чертил один и тот же рисунок. По потолку и стене с такой же скоростью, как и невидимая машина под окнами, проносился белый прямоугольник, пересеченный крестом. Лежа в кровати, я ждала, когда появится и исчезнет страшная тень. Так же, как через мостик рядом с Летним садом проезжать неприятно - ждешь, когда ухнет и обрушится что-то в глубине живота.

В такой же комнате рядом обитает семья тети Милы - она сама, ее муж дядя Сережа и дочка Верочка. У них не так уютно, один угол комнаты какой-то темный, оттуда может вылезти страшное существо, вроде кикиморы. В центре комнаты кровати и шкаф с зеркалом. Помню, как глядя в него, я нарисовала у себя на лбу розовым фломастером звездочку. Тетя Мила и Верочка, увидев меня, стали хохотать, а я не понимала почему. Ведь мне же читали сказку про царевну-лебедь ; «А во лбу звезда горит». У царевны внешность ведь не может быть смешной. Потом этот рисунок оттирали пемзой, но несколько дней он все же продержался.

У Милы в комнате я бываю не часто - но, когда Верочки нет, я иногда играю в ее игрушки. Места мало, тетя Мила приходит с работы, начинает подметать и обращается ко мне: «Иди уже к себе, хватит».

Еще одна спальня принадлежит дедушке и бабушке. Здесь лучше всего - ярко светит солнце в окно, выходящее на юг. На подоконнике - масса замысловатых горшочков с кактусами, маленькими и большими. Один раз я случайно опустила руку на подоконник, и она оказалась утыканной иголочками. С тех пор коварные кактусы перестали мне нравиться.

Во всех остальных комнатах - на окнах болгарская герань, здравец . Она цветет мелкими розовыми цветочками, а листьями можно лечить простуду, если их растереть и положить в нос. Поэтому и название такое - здравец . Дед привез цветок из Болгарии, и очень быстро герань расплодилась - у нас и на даче целая клумба, и дома все подоконники заставлены, и еще знакомые, если захотят, получают кусочек корневища, коричневого и на вид какого-то суставчатого. Дед говорит, что здравец ко всем своим достоинствам еще и убивает моль. Но у нас весной по квартире летает столько маленьких белых мошек, что это сомнительно.

Мне трудно представить, как живут мои приятели, семьи которых совсем маленькие - папа, мама, ребенок. Наверное, скучно. Как оставаться дома, если в комнатах никого - ни няни, ни бабушки с дедушкой.

Дед

Воспоминания о моем дедушке неизменно начинаются фразой: «К тихому голосу Дмитрия Сергеевича все должны были прислушиваться». Легенда эта абсолютно несостоятельна и относится к последним годам его жизни. Еще в 80-е годы дед мог крикнуть так, что дребезжали ложечки в стаканах.

Многочисленные мемуаристы говорят о деде так, будто бы хорошо поняли патриарха русской культуры - ясно мыслящего и демократичного человека. Может быть, на расстоянии видно и лучше, но мне кажется, что я так никогда и не узнала моего деда. Более того, я уверена, что он был закрытым человеком абсолютно для всех. Порой казалось, что он невероятным усилием воли подавляет в себе эмоции, в угоду чему-то, одному ему известному. Что-то запрещает себе делать и говорить, а в чем-то, наоборот, запросто идет на компромисс. Загадочен необычайно, а в каких-то проявлениях очень предсказуем.

Прекрасно помню, как из столовой доносится его гневный крик: «Кто разбил мою янтарную пепельницу?» Я выхожу из своей комнаты и бреду туда, где ярким светом горит электрическая люстра. Внутри, в глубине живота, что-то холодеет, мне не придают уверенности мои отвисающие на коленях колготки.

Уже не помню, как закончилась история с пепельницей - вероятно, меня наказали. До сих пор стоит в ушах дедушкин крик, застывшие бледные, как всегда в таких случаях, лица домашних. Разбирая старые вещи в квартире на В тором Муринском , я нашла светло-желтый брусок с отколотым кусочком и вспомнила, что тогда, в далеком 70-м, движимая любопытством, решила проверить пепельницу на прочность с помощью молотка. Почему нужно было так гневаться на ребенка, не знаю.

C итуация периодически повторялась. Повод мог быть пустяковым - а у деда он вызывал внезапный приступ ярости. И в три года, и в тридцать три я боялась своего дедушку, где-то в самой глубине зрачков его серо-голубых глаз отражались страшные испытания, которые ему пришлось пережить. Соловки, блокада, проработки сделали дедушку подозрительным, скрытным, и главное - приучили к тому, чтобы заранее рассматривать любое событие как негативное.

Конечно, более всего на моего деда повлияли Соловки, и он сам об этом много писал. Хотя мемуары его, безусловно, невероятно интересны, в них дед все равно не показывает своих эмоций, тщательно вычеркивая из рукописи, а может быть, и из памяти, все чересчур личное . Как будто он не влюблялся, как будто не было у красивого юноши романов, как будто не было страха перед смертью, как будто не стыдился он каких-то опрометчивых поступков. Нет, бывший корректор издательства Академии наук как никто другой владел искусством цензуры и сам определял, что должны знать о нем читатели и зрители, а что - нет. Уже переехав на Петроградскую , я обнаружила среди остатков вещей деда и бабушки письмо. Оно было написано какой-то дамой из Москвы, адресовано дедушке в институт, сверху его твердым почерком добавлено «личное». Я все же рискнула его просмотреть. Внутри была фотография незнакомой молодой девушки со светлыми косами и круглым, типично русским лицом. И письмо: «Посылаю вам фото моей мамы - ведь вы единственный человек, который помнит ее молодой». Я догадалась, что мама корреспондентки - Валя Морозова, дедушкина подружка юности. Сведения о ней очень скупые - она младше деда, ее посадили вместе со всеми в 1928-м, когда ей было 16 лет, по делу Космической академии и братства Серафима Саровского . Вале в камеру принесли скакалку или мячик, а позже выпустили - отец взял ее на поруки. Дед рассказывал, что вернувшись из лагерей, часто встречался с Валей и они гуляли на островах. Как-то раз его отец Сергей Михайлович заметил: «Ты или женись, или - не морочь девушке голову». Я спросила у деда: «Так, значит, у вас был роман?». Дед улыбнулся непонимающе: «Не знаю, почему отец мне так сказал, я за Валей и не думал ухаживать. Мы прогуливались, разговаривали, и все». И все же, я полагаю, какая-то романтическая история была. Скрытный дед цензуровал свою жизнь даже через шесть десятилетий.

Бабушка всегда читала письма - они, как правило, были адресованы и ей, и деду одновременно. Однажды вскрывает шпилькой, как обычно, конверт, читает - и кричит, потрясая исписанным листком. Что же такое? Оказывается, дочь уже покойной Вали Морозовой переслала деду его письма, адресованные подруге юности. И в них дед будто бы описывал, как стоял в очередях во время блокады. Бабушка объясняет свой гнев: «Да разве он стоял в очередях, все карточки отоваривала я, вставала в два ночи, пряталась от милиционеров по подворотням, и у меня всегда были карточки отоварены». Видимо, дед хотел перед Валей выглядеть особенным образом, не признаваться в том, что так много легло на плечи именно жены.

Дед был вполне артистичен. Сейчас, когда я работаю на телевидении и представляю себе, что необходимо для успешного фильма, я могу точно сказать - дед был идеальным персонажем для камеры оператора. В конце 80-х, когда его начали снимать, он был не только классической «уходящей натурой», свидетелем соловецких и блокадных ужасов. Он не только хорошо выглядел. Не только говорил на правильном русском языке, всегда эмоционально и очень точно. Главное, дед понимал, что нужно делать перед кинокамерой. Задумчиво и долго смотрел в окно разрушенного дома на Владимирской , долго брел через сугробы по комаровскому снегу к родным могилам. Не боясь объектива и не глядя в него. Он не столько чувствовал ту ноту, которую выбрал режиссер, сколько, я так полагаю, сам задавал телевизионщикам определенный ритм и настроение будущего фильма. Хотя, конечно, деда снимали талантливые режиссеры и слава Богу, что они успели это сделать.

В конце фильма Славы Виноградова «Я вспоминаю» есть кадр - печальные бабушка и дед сидят в нашей столовой на В тором Муринском . Камера медленно отъезжает. Видно, что кроме них в большой светлой комнате никого нет. Старики молча и как будто с укоризной смотрят на зрителя. Сзади портреты предков. Смысл такой - они одни в этой квартире, в этом мире. Как и все одинокие, много пережившие люди.

Режиссерский ход, с которым дед согласился, беспроигрышный. Грамотно выстроенный кадр, и голос деда: «Хэппи-энда не вышло, дочь погибла».

Помню, смотреть это в 1989-м было обидно. Любимая дочь, моя мама, погибла, но осталась вторая, Мила, которая постоянно при них. Есть я и маленькая Верочка, мы вполне могли бы жить в этой квартире. Если бы не обстоятельства, о которых я дальше расскажу.

А вот то, что хэппи-энда не вышло - не знаю, что думал сам дед по этому поводу, насколько был искренним. С одной стороны, карьера ученого, мировая слава, ученики и невероятная популярность. Возможность влиять на события в России и наконец-то ездить в разные страны. Соловецкий узник, несчастный язвенник в дырявых калошах, зажатый юноша, над которым шутили сотрудники Печатного Двора: «У Лихачева старший сын - орел, а средний тямтя-лямтя », - разве мечтал о таком. Разве мог помыслить, что доживет до перестройки и сможет звонить по телефону Борису Ельцину: «Борис Николаевич, нужно приехать на церемонию захоронения останков царской семьи».

Тямтя-лямтя показал всем - энкаведешникам и их потомкам, тем, кто занимался лженаукой, и тем, кто гноил рукописные шедевры в неотапливаемых помещениях.

С другой стороны, хэппи-энда и не может быть в 90 лет. Все болит, все валится из рук и выходит из-под контроля. Все раздражает, а домработница вместо тушеных овощей готовит на три дня омерзительные ершики - смесь многократно размороженного мяса и риса. А если ей сделать замечание, - будет наступать масленым передником и намекать на низкое жалованье. Да что домработница. Практически все персонажи, которых удавалось в былые годы держать в строгости, перестают подчиняться. Хочется неистово крикнуть, так чтобы все побледнели, а в итоге получается тихий голос, к которому не всегда и прислушиваются.

Старость - не радость, любимая присказка бабы Зины.

Человек всегда получает то, что заслуживает. Дедушка заслужил славу великого ученого, патриарха русской культуры, заступника за обездоленных . И вот вам хэппи-энд - заслужил недружную семью, распад которой особенно обозначился в последние годы его жизни.

Дорогой дедушка, если бы ты был менее скован условностями, мог бы откровенно рассказать о своих страхах и сомнениях, мог бы признать свою неправоту. Может быть, тогда все сложилось бы иначе. Впрочем, история не терпит сослагательного наклонения.

Тяжелый фамильный характер достался деду от предков - солигаличских купцов Лихачевых и старообрядцев федосеевского согласия Коняевых. Некоторые дедушкины ученики - секторяне - придают чересчур серьезное значение старообрядческой теме в дедушкиной судьбе. Я глубоко уверена в том, что дед не был по-настоящему верующим, просто отказываться от церкви в ту пору, когда разрушали храмы и расстреливали священников, было трусливо. И еще - дед свято чтил традиции, больше всего на свете ценил раз и навсегда заведенный порядок. На Пасху - куличи, хотя до того не постились, в каждой комнате - иконы.

Нет, дома у нас не было собак и кошек, только птицы, никто не курил табака, как принято у старообрядцев. И все же более всего дед походил и на своего отца, и на деда. Не только гневливостью нрава, вспыльчивостью и нетерпимостью. Что-то купеческое было в домашнем укладе. Дед, например, особо подчеркивал размеры чаевых, которые выдавались водителям, медсестрам и официанткам. Бабушка всегда говорила: «Академические шоферы больше всех любят возить дедушку - он хорошо благодарит». Помню, что комаровскому водопроводчику могли выдать и 10 рублей, - а это была в 70-е годы немаленькая сумма.

У бабушки в маленьком чешском буфете на даче хранились деликатесы. Один раз шкафчик внезапно открылся - и в сумраке его полированной глубины я успела рассмотреть огромные, как мне показалось, шоколадки, завернутые в фольгу. Я умоляла бабушку дать мне хоть одну - все тщетно. Дефициты дожидались прихода гостей - и тогда столы ломились от яств.

Повседневная посуда у нас в доме была очень проста и даже как будто никогда не билась. Белые с золотом тарелки, которые и сейчас остались на старой даче, я помню с детства. Иногда дедушка все же раздражался на щербатые чашки. В следующий раз уже такую чашку перед ним не ставили, но и до покупки нового сервиза дело не доходило. Зато в праздник какие роскошные сервизы красовались на столе - огромные тарелки с цветами, соусники, хрустальные рюмки.

Сейчас, когда ни деда, ни бабушки уже нет и некому упрекать меня в небережливости , сейчас я каждый день пью чай из костяного фарфора и питаю стойкую ненависть к огромным кружкам и второсортной продукции завода Ломоносова. У меня, как и у булгаковских Турбиных , - «мамин сервиз пошел на каждый день».

У деда и бабушки к вещам было другое отношение. Ничего не выбрасывалось - кусочки веревок, свечи, старые газеты наполняли наши встроенные шкафы на Муринском . За кипами коробок со старыми лекарствами, в самой глубине, хранились примус и машинка для изготовления мороженого. Сколько всего пришлось не без сожаления снести на помойку, когда я покидала родные пенаты.

Я думаю, что дед очень любил красивые вещи, но как-то стеснялся в этом признаваться. Одевался он в 70-е годы и позже просто невероятно хорошо - конечно, как и у бабушки, у него были особые портные. Костюмы шили, а пальто и дубленки «доставали по блату». Отдельный человек изготавливал для деда меховые шляпы. Все они были из разного меха и разных цветов, но фасон оставался неизменным - тип высокой папахи, которую дед надевал, повернув углом вперед. Получался нос мехового эсминца или головной убор боярина в мейерхольдовском театре. И то, и другое очень подходило деду с его высоким ростом и заостренным профилем.

Дед никогда не носил ремешков на брюках, предпочитая более удобные, но менее мужественные подтяжки. Штаны поднимались при этом довольно-таки высоко, выше талии. Подтяжки бывали и обычные, и очень нарядные, под цвет галстукам и фулярам.

Галстуки дед любил особенной любовью, называя их по-старомодному «галстухами ». О многоообразии его гардероба свидетельствуют многочисленные коробки с надписями «Туфли для слякоти Д.С.Лихачева №3», «Ботинки на подошве №2» или «Разные галстухи ». Одежда деда после его смерти довольно-таки быстро разошлась. Расторопная Мария Андреевна сразу нацелилась на зеленый пиджак, который и отошел ее сыну. Что-то еще досталось знакомым, совсем уже старые предметы получил безымянный бомж с площади Мужества. Вручая чемодан с вещами бледному молодому человеку с синяком под глазом, я рискнула сказать: «Вы знаете, чьи рубашки вы будете носить - академика Лихачева». Бомж спокойно ответил: «Конечно, я понял. Жил-то академик в этом доме».

Дмитрий Лихачев с внучкой Зинаидой в день своего 90-летия. Пушкинский Дом. 1996 г.
Фото из личного архива Зинаиды Курбатовой

– Зинаида, об академике Лихачеве написано немало, а каким помните своего дедушку вы?

– К несчастью, я так и не поняла до конца, что он был за человек. Уж слишком сложным и резким он был. Как я теперь жалею, что я не догадывалась расспросить его об очень-очень многом, что слишком мало разговаривала и с ним, и с великими людьми из его окружения. С тем же дядей Сашей Панченко, который теперь тоже ушел┘

Мне, как тележурналисту, постоянно приходится встречаться с людьми, и я то и дело слышу, что, будь Дмитрий Сергеевич жив, он бы помог. К дедушке всегда обращались по самым разным вопросам, начиная с просьб предупредить какую-нибудь ошибку, исправить несправедливость, что-то поддержать, кому-то помочь.

У деда была одна потрясающая черта. Многим сейчас это просто непонятно: как это – ставить общественные интересы выше личных и семейных. Я понимаю, что люди во многом отражают доставшееся им время, и все-таки┘

Когда началось строительство гостиницы «Ленинград», дед тут же стал выступать в печати против возведения многоэтажного монстра. Гостиница портила вид набережной, и кроме того, еще из-за нее нужно было снести музей Пирогова. Проектом занималась мастерская зодчего Сперанского, среди его сотрудников был и молодой архитектор Юрий Курбатов – мой папа, дедушкин зять. В результате папе пришлось искать другую работу – коллеги стали на него косо смотреть.

– А как отреагировал на неприятности зятя ваш дедушка?

– Дед, кажется, об этом так и не узнал.

– Зинаида, а трудно быть внучкой академика Лихачева?

– Трудно. Меня воспитывали в строгости, даже перегибали палку. Это уже когда мамы не стало. Дед постоянно напоминал, что я должна быть очень скромно одета, ни в коем случае не лучше, чем другие студенты Академии художеств.

Дед всегда говорил: «То, что позволительно другим, – тебе делать нельзя. К тебе особое, пристальное внимание, и мелочи становятся в глазах людей непростительными, чудовищными ошибками». Он вообще был категорически против всяких привилегий, считал, что это неприлично. Однажды – ему тогда уже было лет восемьдесят – пошел в поликлинику, и его узнали и провели в кабинет врача без очереди. Дед вернулся расстроенным. Говорит: «Какой стыд! Выхожу из кабинета, а в общей очереди сидит академик Борис Петрович Никольский. Тоже ведь мог по знакомству пройти просто так, а не стал. Какой человек!» У него долго было плохое настроение.

Пять лет прошло – а кажется, он был жив еще вчера... Будто вчера еще я видела, как дедушка медленно, опираясь на палку, идет по засыпанной листьями дорожке в Комарове. А иногда иду мимо нашей старой квартиры, в окнах горит свет и кажется, что дедушка сидит в кабинете за пишущей машинкой. Кажется, я слышу его голос: «Интеллигентный человек не должен засорять речь жаргонизмами!» Я наставления дедушки о том, как должен себя вести интеллигентный человек, помню до сих пор, хотя и не всё выполняю.

– И как же себя должен вести интеллигентный человек?

– Интеллигентный человек обязан вести дневник. Разговаривать по телефону можно только по делу и не дольше двух минут. Автоответчик – абсолютно неприличное изобретение. Дети за столом должны молчать, только если к тебе обращаются, нужно ответить. Спорт и танцы – бессмысленная трата времени. Главное – самообразование, нужно много читать. Интеллигентный человек должен в течение жизни собрать хорошую библиотеку по специальности. А еще дедушка говорил: «Занимайся музыкой больше, я так жалею, что меня не учили играть на рояле. Молись на ночь и крести подушку, читай «Отче наш».

– Соблюдать подобные требования и впрямь непросто.

– У деда вообще был очень сильный характер. Жесткий, непримиримый, тяжелый. Дедушкины братья были совсем другими – тоже очень красивыми людьми, талантливыми, работящими, но при этом немного, знаете ли, бонвиванами.

– Чем, по-вашему, объясняется, что Дмитрий Сергеевич был исключением даже из семейного правила?

– Его интересы формировались под влиянием библиотеки одного знакомого, которая в тяжелые годы хранилась в нашем доме. Дедушка стал единственным гуманитарием в семье, вокруг были одни инженеры. Домашние, к слову сказать, его выбор не одобрили. Затем на него повлиял университет – преподаватели, студенты, сама обстановка, но больше всего, по его собственным словам, – Соловки. Там в тот момент находился цвет науки, искусства, старого русского офицерства, встреча с ними не могла не сказаться на выживших.

– А вам самой доводилось бывать на Соловках? И как внучке Дмитрия Сергеевича, и как журналисту?

– Да, я приезжала туда с воспоминаниями деда и книгой, где он все обозначил на плане – где его камера была, где какие роты. Все стремительно исчезает, на глазах. В камере деда музей сделал бухгалтерию с евроремонтом. Что поделать, они у монастыря отвоевывают территорию, им надо утверждаться, тут не до «СЛОНа» и его сидельцев.

Мне часто становится не по себе от мысли, как быстро настоящее становится прошлым. Недавно мне прислали сценарий, написанный для тележурналиста Сванидзе. Там была такая фраза «Лихачеву вообще на Соловках повезло».

– И это, и то, что потом, в Норильске, заключенным было много хуже. И все равно есть формулировки, которые в некоторых случаях, на мой взгляд, неприемлемы. Как это, повезло в лагере? Да, дед вернулся, но абсолютно больным.

Сейчас об этом только дедушкин племянник помнит, Сергей Михайлович Лихачев, а ему почти 80 лет. Недавно Сергей Михайлович мне рассказывал, как дед бывал у них в Москве в середине 1930-х, как он все время лежал, есть мог только кашу на воде, какие у него боли были. Моя прабабушка, Вера Семеновна, говорила: «Не знаю, как Митя будет жить, как он выживет?» Он вообще много раз умирал, здоровье у него, не в пример характеру, было слабое. У дедушки была поразительная воля к жизни и сознание того, что он обязан сделать. Он даже работал, лежа в кровати. Лучше себя стал чувствовать только в начале 60-х, после операции.

До сих пор помню, как дед умирал в больнице. Уже без сознания отгонял кого-то невидимого, пытался встать, взять палку. Кричал: «Идите к черту!», хотя в жизни я от него таких слов не слышала. Ему очень не хотелось умирать.

– Есть указ президента, по которому одной из петербургских улиц должны присвоить имя Дмитрия Сергеевича, но, насколько мне известно, он еще не исполнен.

– Это целая история, причем не очень красивая. Дедушкин коллега Борис Федорович Егоров, возглавляющий комиссию Академии наук по наследию Лихачева, предложил назвать в его честь набережную напротив Пушкинского Дома. Это было бы логично, тем более что набережная эта не имеет названия, а дедушка был противником переименований. Идею Бориса Федоровича поддержали Даниил Александрович Гранин, Александр Александрович Фурсенко, Людмила Алексеевна Вербицкая, Михаил Борисович Пиотровский, другие уважаемые люди. Губернатор передала их обращение в топонимическую комиссию, но она отказала.

– Вы знаете – почему?

– Только с чужих слов, меня на это заседание не пригласили. Позже я узнала, что на этой набережной планируется какое-то строительство с участием англичан и французов и что в этом заинтересованы некоторые влиятельные чиновники. Зачем им какой-то Лихачев? Что ж, пусть будет набережная Европы, я не против, не самое плохое название. Хуже другое: поскольку от указа президента никуда не денешься, именем Лихачева решили назвать аллею в Выборгском районе. Я очень надеюсь, что господа члены комиссии сами не знают, что это за место, иначе это было бы издевательством. Предполагаемая «аллея Лихачева» это безымянная дорожка, где жители окрестных домов гуляют с собаками. Там нет и не будет ни одного дома, так как это охранная зона. Соответственно нет и никогда не будет адреса «Петербург, улица академика Лихачева, дом один». Это довольно-таки оскорбительно, так что лучше вообще ничего не называть. Еще печальней вышло с дедушкиными вещами.

– Расскажите.

– В свое время моя кузина, которая давно живет за границей, хотела увезти вещи деда в Англию – в Оксфорде есть музей почетных докторов. Это было после того, как директор Пушкинского Дома сказал, что не может принять дедушкины вещи, так как нет места, а библиотека вообще неинтересна. Тогда кузина и предложила английский вариант. Я убедила ее в том, что это неправильно, я тогда была уверена – медали и мантии деда, его пишущая машинка, его стол должны остаться в России, в Петербурге.

Библиотеку мы отдали дедушкиным ученикам. Теперь дедушкины книги по специальности стоят там, куда их не брали. Если честно, это очень обидно, тем более что примерно в то же время Пушкинский Дом на спонсорские деньги приобрел библиотеку одного фольклориста. Ничего не могу сказать, он – достойный ученый, но все-таки не Дмитрий Сергеевич! Я уж не говорю о том, что Пушкинский Дом обязан дедушке весьма многим. К примеру, когда приехал принц Чарльз и предложил дать деньги на факсимильное издание пушкинских рукописей, он это сделал лишь потому, что знал дедушку.

Сейчас, после того, как прошло 5 лет после смерти деда и два с половиной года после того, как его вещи отдали в Музей истории города, я не уверена в том, что поступила правильно...

– А что случилось?

– Сначала все было очень мило. Пришли сотрудники музея, все осмотрели, сказали, что очень заинтересованы и что чем больше мы им передадим, тем лучше. Вещи отдавала я и отдала все: ордена, мантии (оксфордская мантия дедушки была в Петербурге единственной. Ахматовская мантия куда-то делась, и для музея Анны Андреевны шили мантию по мантии моего дедушки), коллекцию дипломов, обстановку кабинета, начиная от ковра и кончая пишущей машинкой, подарки, которые дедушка получал со всего света.

Сначала нам обещали сделать специальную экспозицию, позже мне объяснили, что никто ничего не обещал, а затем я из третьих рук узнала, что часть вещей оказалась в одном народном музее. Видимо, их сочли лишними. Я бросилась туда, все подтвердилось. Им безо всякой описи передали две коробки с вещами Дмитрия Сергеевича, в том числе с частью его дипломов, которыми дедушка очень дорожил.

Лично мне непонятно, как грамотный музейщик может разбивать коллекцию, ведь она интересна лишь тогда, когда целостна. Короче, увидела я дедушкину кепку, ковер, пластинки, и стало мне очень грустно. Правда, потом в Музее истории города была выставка новых поступлений, был там и уголок, посвященный дедушке, но я туда не ходила. Было тяжело смотреть на остатки знакомых вещей.

– Вас очень задевает, когда о Дмитрии Сергеевиче плохо отзываются или пишут?

– Я стараюсь не обращать внимания. Личность такого уровня не может быть избавлена от сплетен, слухов, злопыхательства. Как известно, камни бросают только в плодоносящие деревья, а моськи на слонов лаяли и будут лаять.

В свое время дядя Саша Панченко, дедушкин ученик и большой ученый, любил говорить «гнилая интеллигенция». Дед злился, да и мне 20 лет назад слышать это было обидно. А Панченко просто, видимо, смотрел вперед. К сожалению, отечественные интеллигенты сейчас в основном или раздавленные, вялые, или прикормленные. Им неприятно вспоминать деда – смелого, яркого человека, который всегда имел свое мнение и никогда никого не боялся.

– Расскажите о вашей бабушке, что она была за человек, какие отношения были у нее с Дмитрием Сергеевичем?

– Бабушка Зинаида Александровна, в честь которой меня и назвали, приехала из Новороссийска, но стала настоящей петербуржанкой. В частности, ей удалось самостоятельно и довольно быстро избавиться от южного говора, вы бы никогда в ней не узнали уроженку юга.

Смыслом бабушкиной жизни было служение дедушке. Она жила его интересами, все делала для того, чтоб ему было комфортно, вникала во все его проблемы, во все замыслы. Они были исключительно дружной парой, вместе переживали и хорошее и плохое. И лежат они теперь рядом. Спасибо правительству, что помогло поставить крест на могиле дедушки и бабушки. В свое время дедушка нарисовал то, что он хотел бы видеть. Хоть это его завещание удалось выполнить.

– Очень личный вопрос, но собираетесь ли вы как-то отметить пятилетнюю годовщину ухода Дмитрия Сергеевича?

– Мы поедем на кладбище в Комарово, вспомнить моего дедушку Митю – академика Дмитрия Лихачева. С цветами в этот день всегда приезжают сотрудники сектора древнерусской литературы Пушкинского Дома. Из его лучших друзей в живых не осталось никого – дедушке суждено было пережить всех, так же как двух братьев и дочку – мою маму.

Когда-то у нас была не семья – настоящий клан Лихачевых. 30 сентября бабушка всегда пекла пироги – отмечали именины. Именинниц было несколько – сейчас и семьи нет, и день Ангела только у моей дочери Веры.

Печальная дата совместилась с праздником – так всегда бывает в жизни.

Санкт-Петербург

05.10.2005

Источник: Собеседник, Надежда Келлер

30 сентября 6 лет назад ушел из жизни выдающийся ученый Дмитрий Сергеевич Лихачев

Коллеги по Пушкинскому дому, где Лихачев почти полвека возглавлял отдел древнерусской литературы, прежде всего вспоминают его активную гражданскую позицию (академик спас от перестроек и разрушений множество исторических памятников - в частности Невский проспект, Петергофский парк) и смелость.

С ним было нестрашно, - вспоминает хранитель пушкинских рукописей Татьяна Краснобородько.

Бывали сложные ситуации, и тогда он говорил: "Не бойтесь, я буду рядом с вами". И мы переставали бояться. Он все брал на себя.

В семье он тоже все брал на себя. И всех подчинял себе.

Внучка академика Зинаида Курбатова, художник и тележурналист, носит фамилию отца. Но в ней чувствуется истинно лихачевский характер. По крайней мере, о своем знаменитом деде рассказывает честно, не стараясь смягчить краски.

Дедушка был человеком властным, я бы даже сказала деспотичным. Хотя в последние годы о нем часто вспоминают как о мягком и тихом человеке, нетрудно понять, что такой не смог бы пережить то, что пережил дед.

Никита Михалков - вот пример врага

У него были недоброжелатели?

Конечно. Чем ярче человек, тем больше у него недругов. У него были враги в научной среде, которые считали что "Слово о полку Игореве" - подделка. А из ныне живущих... Никита Михалков - вот пример врага. У них с дедом даже была телевизионная полемика. Дед говорил: "На культуре зарабатывать нельзя". Михалков утверждал обратное. Как-то в особняке на Гоголевском бульваре, который отдали в аренду, ночью после банкета случился пожар. Сгорели дубовый зал, уникальные лепнина и паркет. Дедушка возмущался: "Вот к чему приводит стремление зарабатывать на культуре!" - и язвительно добавлял: "Для Михалкова культура - это его фильмы".

Естественно, и с властями у деда были сложные отношения, первый секретарь Ленинградского обкома КПСС Романов не раз его вызывал, когда дед приютил в своем отделе неблагонадежных людей. Но дедушку было довольно сложно испугать, потому что он был стреляный воробей. История с Романовым закончилась без последствий для семьи, хотя, когда началась перестройка, журналисты спрашивали меня: не убили ли вашу маму, чтобы надавить на деда? Вот это абсолютная ерунда, смерть мамы - трагический случай...

После Соловков не выносил карт

Дочь Дмитрия Лихачева Вера погибла в 44 года, когда пыталась поймать машину - голосуя, женщина выбежала на дорогу, и ее сбил микроавтобус. После смерти матери 15-летняя Зинаида осталась жить под одной крышей с дедушкой и бабушкой.

Папа сразу от нас отделился, потому что ужиться с дедом было тяжело. В нашей семье решения принимал только он. Когда мы садились за стол, сначала блюдо подавали дедушке, он первым брал ложку - в общем, все происходило так, как это было принято в купеческих семьях, у деда ведь купеческое происхождение. В доме существовали строгие запреты: по телефону можно было говорить только по делу и не больше пяти минут, дискотеки - пустая трата времени и так далее.

Наверное, молодой девушке сложно было найти общий язык с "человеком девятнадцатого века", как называли Дмитрия Сергеевича?

Я не могу сказать, что у меня были простые и радостные отрочество и юность. Понимаете, на деда большое влияние оказали Соловки. Поясню: домашний мальчик из очень приличной, интеллигентной семьи в 21 год попадает в лагерь, где отбывали срок не только замечательные ученые, но и уголовники. И что они там устраивали, можно только догадываться... С тех пор он не выносил карт - у нас в доме не было ни одной колоды. Однажды дед приехал на дачу в Комарово и увидел меня играющей в дурака с детьми академиков. По этому поводу состоялся очень строгий разговор. Более того, поскольку на Соловках дед, по-видимому, насмотрелся на падших женщин, он считал, что нужно бороться со всякими проявлениями вульгарности - мне запрещалось употреблять косметику.

Дед считал, что я должна очень скромно одеваться на занятия. Поэтому я донашивала мамины вещи лет до 20. Дедушка был против того, чтобы я поступала в Академию художеств. Потому что художники - это богема. "Ты будешь поздно ложиться, выпивать", хотя поводов для беспокойства я, отличница и правильная девочка, не давала...

Вы обижены на деда?

Трудно сказать... Осталось ощущение, что все могло быть по-другому. Во всяком случае, я свою дочку стараюсь баловать, исходя из тех возможностей, какие у нас есть. В моем случае дедушка перегнул палку. Но в его воспитании были и плюсы - к примеру, деньги сейчас не имеют для меня ценности.

Лихачев прожил 93 года - и до последнего дня находился в хорошей интеллектуальной форме.

Он хотел многое успеть и в науке, и в общественной деятельности, поэтому всегда думал о здоровье и сознательно стремился к долголетию.

Что он делал для этого?

В доме всегда был строгий распорядок, что само по себе полезно. Обедали и ужинали мы строго по часам. Бабушка прекрасно готовила. На столе всегда был выбор блюд - к обеду подавали два супа, несколько гарниров. Дедушка рано ложился, рано вставал, после обеда отдыхал час или два. Спортом он не увлекался - считал его не вполне приличным времяпрепровождением. Зато дедушка гулял на воздухе по несколько часов, на даче.

В дом врывались юродивые, побирушки

Чем занималась жена Дмитрия Сергеевича?

Моя бабушка, Зинаида Александровна, в молодости работала корректором в издательстве Академии наук. Там и познакомилась с дедушкой, в 36-м они поженились, в 37-м, в страшное, голодное время, у них родились близнецы. Потом бабушка уже не работала, вела хозяйство. Ей пришлось всю свою жизнь подчинить дедушке. Еще она была верующим человеком и в юности спустила с лестницы девушку, которая пришла ее агитировать в комсомол. Очень любила принимать гостей, но к нам в дом приходили только друзья и знакомые дедушки. Ни я, ни мои родители не могли пригласить своих друзей. Бабушка после смерти деда потеряла интерес к жизни и пережила деда всего на полтора года...

Пока дедушка был жив, у нас разрывался телефон, постоянно звонили в дверь. К нам мог ворваться кто угодно - юродивые, кликуши, побирушки. Дед, когда мог и не мог, помогал людям. Это ко мне он строго относился, и я не могла ему сказать: "Хочу туфли", к примеру. Посторонние же люди часто просили денег, и он им не отказывал. А какое количество детей он устроил в школы и вузы!

Чувствуется, что, несмотря на "перегибы", Дмитрий Сергеевич многому вас научил.

Воспитывает не чтение морали, а то, что ребенок наблюдает. Я с детства видела, что все вокруг заняты делом. Сейчас иногда могу позволить себе не думать о работе, поваляться, почитать, но я трудоголик - такой меня воспитали. Могу работать и за идею, как это делал дед - ведь многие его должности были общественными, неоплачиваемыми.

А к слову "интеллигент" как относитесь?

Для меня интеллигент - это человек, который имеет свою позицию. Я практически не знаю интеллигентных людей в Москве и Петербурге. Что бы ни происходило - все молчат. Если бы дедушка думал только о своей научной карьере, он не был бы таким человеком. Порой он что-то делал во вред себе и близким. Характерный случай - мой папа-архитектор в молодости работал в мастерской Сперанского над проектом строительства гостиницы "Ленинград". А дедушка в печати резко выступил против этого. Папе пришлось расстаться с работой, потому что коллеги начали на него косо смотреть, а дедушка даже не подумал, как его позиция отразится на родственнике. Вы можете себе представить, чтобы кто-то из наших интеллигентов, с их развитым чувством семейственности, так себя вел?

Книга родилась в результате экспедиции по Пинеге, Мезени, Кенозерью и Устьянскому району, которую авторы совершили, работая над документальным фильмом «Бабья доля». записывала истории из жизни северян в годы Великой Отечественной, а Арончиков этих людей фотографировал. Презентация альбома прошла в Одностолпной палате Гостиных дворов.

На фотографиях, висящих на стенах палаты, можно увидеть людей и места, которые вдохновили тележурналистов на создание фотоальбома: супругов-ветеранов, двух девчушек с собакой и кошкой, бабушку, бодро шагающую по просёлочной дороге, пожилого мужчину в ушанке, Кимжу с её знаменитыми мельницами и заповедное Кенозерье.

О проекте говорила в основном Зинаида Курбатова, а Леонид Арончиков лишь изредка брал слово.

Этот проект - это дань, это наше приношение Русскому Северу, - сказала Зинаида Курбатова, - это наше восхищение этим краем, этими жителями, их красотой, их достоинством, невероятной природой, архитектурой, ремёслами, словесным творчеством… Вы же живёте в этой среде, а мы наблюдаем со стороны. И, наверное, мы что-то видим немножко иначе.

На Север - за настоящим

Книга не зря называется «Братья и сёстры» - вслед за великим произведением нашего земляка Фёдора Абрамова. В фотоальбоме Курбатова и Арончиков, по сути, развивают идею Абрамова.

Зинаида Курбатова рассказала, как произошло её знакомство с Севером и с творчеством знаменитого жителя Верколы:

«У каждого человека бывает момент, когда он ощущает свою национальную идентичность. Я её ощутила, когда в школе прочитала Фёдора Абрамова. Он произвёл на меня невероятное впечатление. На всю жизнь. В академии художеств нам один преподаватель рассказывал, что нужно ехать на Север, идти тайными тропами, чтобы увидеть настоящее. И мне повезло: в 1989 году я вместе с товарищами с рюкзаками, в которых было немножко консервов, одеяло и краски, путешествовала по Кенозеру. Потом всю жизнь я мечтала туда вернуться».

У Леонида Арончикова любовь к Русскому Северу началась примерно так же: в студенческие годы он бывал здесь в байдарочных походах. И так же, как и его коллега, был счастлив вернуться сюда вновь.

Между прочим, с Фёдором Абрамовым Зинаиде Курбатовой довелось встретиться лично: когда он пришёл в гости к её деду - академику Дмитрию Лихачёву.

Я тогда уже прочитала его произведение, и когда он пришёл, очень стеснялась: всё-таки большой писатель, - вспоминала журналист. - Я даже помню, что по телевизору тогда показывали фигурное катание, которое тогда все смотрели с таким упоением. И там одна из спортсменок каталась. Абрамов посмотрел на неё и сказал: «Наша северная коротконожка».

Игорь Орлов подарил Зинаиде Курбатовой книгу «Арктический проект Ломоносова».

Богатство Арктики - это люди

Фотоальбом «Братья и сёстры» родился при поддержке губернатора Архангельской области Игоря Орлова. На презентации он очень тепло поприветствовал его авторов и с большим уважением отозвался о работе, которую они проделали.

С помощью этого альбома мы позволяем многим осознать, что Русский Север - это не только полезные ископаемые, а прежде всего люди, - заявил глава региона. - В преддверии наших арктических мероприятий очень много говорится об истории этой земли, и то, что русские поморы дали нашей великой державе, по сути, всю Сибирь и весь северный край со всеми этими невероятными возможностями, совершенно очевидно. Мне нравится, что мы сегодня говорим об Арктике, об арктических территориях, через людей. Категорически не приемлю, когда о нашем Севере говорят, как о большой кладовке полезных ископаемых. Это не кладовка, это место, где живут люди, где они творят, создают семьи, переживают трагедии и так далее. И именно это мы обязаны доносить до всех.

Игорь Орлов подарил Зинаиде Курбатовой книгу, которую никто пока ещё не держал в руках, - «Арктический проект Ломоносова». Он также поделился с тележурналисткой важной новостью. Дело в том, что журналист стала создания мемориального музея её деда на Соловках. И на презентации Игорь Орлов сообщил, что патриарх Московский и всея Руси Кирилл благословил создание музея.

«Вы чудные!»

Зинаида Курбатова была солидарна с губернатором в том, что главное богатство Севера - это совершенно удивительные люди. Такими, какие они есть, их, по её мнению, сделало отсутствие крепостного права, учёная книжность и трудолюбие.

Она с большой симпатией говорила о каждом герое своей книги. Например, о 90-летней Аполлинарии Козловой, чей портрет украсил обложку книги. А ведь сначала бабушка сниматься страсть как не хотела: даже кулаком грозила Леониду Арончикову. А потом и в нарядное платье переоделась, и пирогов журналистам напекла. Или об Иване и Таисии Потроховых из деревни Дороговское на Мезени - этаких «старосветских помещиках», которые всю жизнь живут душа в душу. Или о «наряднице» «тёте Шуре» - Александре Яковлевой из Верколы.

Больше себя цените, больше себя любите! Вы невероятные, вы чудные, вы замечательные! - обратилась Зинаида Курбатова ко всем присутствующим в зале.

(1905–1994) подготовила к печати петербургская журналистка Зинаида Курбатова (внучка академика Д.С.Лихачева).

Баба Таня

Мне повезло познакомиться с ней в детстве, а потом, в юности, даже подружиться, несмотря на разницу в возрасте. Дача моего дедушки академика Лихачева в Комарове была в двух шагах от дома Татьяны Шишмаревой. Мое первое воспоминание - по нашей главной улице Курортной по вечерам прогуливается пожилая дама. Одета она просто, даже аскетично. Свитер, почему-то всегда коротковатые брюки, простые башмаки. Единственное украшение - бусы. Татьяна Владимировна в одежде предпочитала определенную гамму - серые и голубоватые цвета. Иногда, редко - тот оттенок зеленовато-коричневого, который у живописцев известен как «умбра ленинградская». Выглядела она при этом невероятно стильно. Держалась прямо, серебряные волосы убирала в тяжелый узел. Неистребимая порода чувствовалась в каждом движении. Здороваясь, она резким движением выбрасывала вперед руку для пожатия и внимательно смотрела в глаза. Со мной, еще девочкой, разговаривала всегда как со взрослой.

Собственно, отношения наши начались после того, как «баба Таня», так ее звали в семье, нарисовала мой портрет. В 14 лет я была любимым «типажом» художницы Шишмаревой. Ей нравилось рисовать высоких девушек, с длинными руками, длинной шеей. Нравились волосы, заплетенные в косы. Пока она работала, мы разговаривали. Т.В. рассказывала: «Во времена нэпа в моду вошли стрижки. Мне было жаль расставаться с волосами, и я ограничилась тем, что подстригла челку». Я уже знала, как она выглядела в молодости, - видела репродукцию ее портрета, написанного в 1935 году.

Она рисовала меня в мастерской на втором этаже. Окно было открыто, в саду слышались веселые голоса. «Это наша Галя так смеется», - прокомментировала Т.В. Галя - невестка, жена сына Бориса.

Чуть позже я принесла ей свои акварельки. Просила посмотреть и сказать, надо ли мне становиться художником - есть ли способности. Баба Таня посмотрела на мои жалкие опусы и задумчиво сказала: «Когда-то отец показывал мои рисунки Добужинскому и задавал тот же вопрос. Добужинский ответил, что все покажет время. Надо работать».

Шишмарева была против учебы в Академии художеств, говорила, что там убивают индивидуальность. Как ни странно, ее сын Борис Власов окончил как раз Академию художеств, графический факультет.

Потом я прочла в ее записях о ней самой и о родителях бабы Тани:

«Я родилась 4/17 февраля 1905 года на 2-й линии Васильевского острова С.Петербурга. Острову я была верна всю жизнь, менялись только линии - вторая, третья, первая, одиннадцатая. Не могла решиться на переезд в другой район, на грязное и необжитое Купчино, когда дом на Соловьевском переулке пошел на капитальный ремонт. (В нем я прожила 40 лет.)

Родилась я в семье профессора Санкт-Петербургского университета Владимира Федоровича Шишмарева и его жены Анны Михайловны Усовой, певицы. Так наука и искусство окружали меня всю жизнь.

Мама была человеком несдержанным и нервным. Отец был удивительно сдержан и мягок в отношениях с людьми. Я никогда не слышала, чтобы он повысил голос или закричал на кого-нибудь. К людям он был удивительно добр. Это знали и его очень любили и друзья и ученики, все его уважали за порядочность и правдивость. Он был воплощением облика профессора, очень интеллигентного, образованного, с широким кругом интересов.

Отец знал много языков. Он был и лингвистом и литературоведом.

Я помню его кабинет, уставленный книжными шкафами и полками, темно-зеленый диван, где он рассказывал свои сказки, конторку, за которой он писал. Помню и дни экзаменов на Высших женских курсах, когда приходило много женщин и девушек. Одна из них подошла ко мне и сказала: «Ваш отец такой чудный человек!»

Так случилось, что летом 1988 года я жила у Татьяны Владимировны на даче с маленькой дочкой. У меня была сложная семейная ситуация, и Шишмарева пригласила меня к себе. Это лето в Комарове было, наверное, лучшим в моей жизни. Т.В. приютила меня и учила рисовать. А какие интересные были разговоры!

Я как-то не стеснялась спрашивать у нее самые разные вещи.

Спросила, почему она развелась с мужем , тоже художником и учеником Лебедева. «Мы много работали вместе, выполняли одни и те же заказы и стали мешать друг другу в работе», - говорила Т.В. Рассказала она мне и некоторые горькие моменты своей личной жизни, никого не осуждая. В.А.Власов с новой женой и дочкой подолгу жили у Шишмаревой на даче.

По утрам Татьяна Владимировна варила крутую гречневую кашу. Пили мы «кубанский напиток» - разновидность желудевого кофе. Аскетизм во всем. Зато на столе всегда были скатерти и хорошие чашки, обычно белые с синим. Она не разрешала мне готовить. Сердито ворчала, как бы себе под нос: «Ничего не умеет, ничему не научили», - про меня. Сама она гордилась тем, что умеет все, а в сложные послереволюционные годы, в костромском имении, где они жили всей семьей, даже доила коров.

Она прекрасно ко мне относилась. Просто старалась напустить на себя строгий вид. Как-то спросила меня в то лето: «Сколько тебе лет? Двадцать два? Порядочно…» Звучало это немного угрожающе. В двадцать два года человек должен отвечать за свои поступки. Ни от кого не зависеть и знать, чего он хочет в жизни…

Евгений Шварц в своих записках отозвался о Шишмаревой как об этаком сухаре. Что ж, жаль, но он ничего не понял в этой замечательной женщине, человеке доброты и широты невероятной. Сколько она подарила своих работ в Русский музей - более ста, сколько раздарила знакомым искусствоведам! Сколько жило у нее на даче друзей, столовалось и кормилось тех, кого она ласково называла «подкидышами». Всего не перечислишь. А строгий тон, всегда прямая спина, никаких эмоций на людях - всё это главные отличительные признаки хорошего воспитания.

Татьяна Шишмарева и Борис Власов: мать и сын

Помню Татьяну Владимировну на похоронах ее единственного сына Бориса в 1981-м. Ни слезинки, ни дрожи в голосе. В ту ночь, когда он умер, она нарисовала страшный рисунок - черный интерьер своей квартиры.

Она жила искусством. В 1988-м ей уже было 83. Каждый день после завтрака она садилась рисовать. Мне так интересно было наблюдать, что лист бумаги она прикрепляет к доске кнопками. Не наклеивает, как нас учили в Академии художеств. Никаких мольбертов, работает сидя, прислонив планшет к спинке стула. Рисует карандашом или углем, ненужное убирает заячьей лапкой.

Баба Таня ставила в то лето нам - внучке Тане и мне - натюрморты. Тогда я впервые услышала о «принципе Лапшина». Та постановка была вся в теплых, желтоватых и коричневых тонах. И только маленькая кружка - яркий кобальт. «Коля Лапшин считал, что в натюрморте все должно быть в определенной гамме, и только один предмет - противоположен по цвету. Если все в теплых тонах, то этот предмет - холодный».

Годы шли, и ей становилось все труднее рисовать. Я старалась навещать ее - и в Комарове, и на Васильевском острове, где она жила в квартирке на 11-й линии.

Как-то она мне сказала: «Рисовать больше не могу. Пишу воспоминания - это мой долг».

Еще через несколько лет, когда я пришла в гости, она сказала, так же прямо и жестко, как будто речь шла о бытовых вещах: «Я сделала все. Я написала о своих друзьях. Привела в порядок и разложила по папкам работы свои и покойного сына. Теперь конец».

Прощались с Татьяной Шишмаревой на даче. Гроб стоял на веранде, на столе, за которыми мы столько раз пили чай, где рисовали натюрморты. Был ноябрь, прозрачно-серое небо, сухие ветки в саду.

Зинаида Курбатова