Это была длинная процедура. Сначала Пашка шел с матерью под дождем то по скошенному полю, то по лесным тропинкам, где к его сапогам липли желтые листья, шел до тех пор, пока не рассвело. Потом он часа два стоял в темных сенях и ждал, когда отопрут дверь. В сенях было не так холодно и сыро, как на дворе, по при ветре и сюда залетали дождевые брызги. Когда сени мало-помалу битком набились народом, стиснутый Пашка припал лицом к чьему-то тулупу, от которого сильно пахло соленой рыбой, и вздремнул. Но вот щелкнула задвижка, дверь распахнулась, и Пашка с матерью вошел в приемную. Тут опять пришлось долго ждать. Все больные сидели на скамьях, не шевелились и молчали. Пашка оглядывал их и тоже молчал, хотя видел много странного и смешного. Раз только, когда в приемную, подпрыгивая на одной ноге, вошел какой-то парень, Пашке самому захотелось также попрыгать; он толкнул мать под локоть, прыснул в рукав и сказал:
– Мама, гляди: воробей!
– Молчи, детка, молчи! – сказала мать.
В маленьком окошечке показался заспанный фельдшер.
– Подходи записываться! – пробасил он.
Все, в том числе и смешной подпрыгивающий парень, потянулись к окошечку. У каждого фельдшер спрашивал имя и отчество, лета, местожительство, давно ли болен и проч. Из ответов своей матери Пашка узнал, что зовут его не Пашкой, а Павлом Галактионовым, что ему семь лет, что он неграмотен и болен с самой Пасхи.
Вскоре после записывания нужно было ненадолго встать; через приемную прошел доктор в белом фартуке и подпоясанный полотенцем. Проходя мимо подпрыгивающего парня, он пожал плечами и сказал певучим тенором:
– Ну и дурак! Что ж, разве не дурак? Я велел тебе прийти в понедельник, а ты приходишь в пятницу. По мне хоть вовсе не ходи, но ведь, дурак этакой, нога пропадет!
Парень сделал такое жалостное лицо, как будто собрался просить милостыню, заморгал и сказал:
– Сделайте такую милость, Иван Миколаич!
– Тут нечего – Иван Миколаич! – передразнил доктор. – Сказано в понедельник, и надо слушаться. Дурак, вот и всё…
Началась приемка. Доктор сидел у себя в комнатке и выкликал больных по очереди. То и дело из комнатки слышались пронзительные вопли, детский плач или сердитые возгласы доктора:
– Ну, что орешь? Режу я тебя, что ли? Сиди смирно!
Настала очередь Пашки.
– Павел Галактионов! – крикнул доктор.
Мать обомлела, точно не ждала этого вызова, и, взяв Пашку за руку, повела его в комнатку. Доктор сидел у стола и машинально стучал по толстой книге молоточком.
– Что болит? – спросил он, не глядя на вошедших.
– У парнишки болячка на локте, батюшка, – ответила мать, и лицо ее приняло такое выражение, как будто она в самом деле ужасно опечалена Пашкиной болячкой.
– Раздень его!
Пашка, пыхтя, распутал на шее платок, потом вытер рукавом нос и стал не спеша стаскивать тулупчик.
– Баба, не в гости пришла! – сказал сердито доктор. – Что возишься? Ведь ты у меня не одна тут.
Пашка торопливо сбросил тулупчик на землю и с помощью матери снял рубаху… Доктор лениво поглядел на него и похлопал его по голому животу.
– Важное, брат Пашка, ты себе пузо отрастил, – сказал он и вздохнул. – Ну, показывай свой локоть.
Пашка покосился на таз с кровяными помоями, поглядел на докторский фартук и заплакал.
– Ме-е! – передразнил доктор. – Женить пора баловника, а он ревет! Бессовестный.
Стараясь не плакать, Пашка поглядел на мать, и в этом его взгляде была написана просьба: «Ты же не рассказывай дома, что я в больнице плакал!»
Доктор осмотрел его локоть, подавил, вздохнул, чмокнул губами, потом опять подавил.
– Бить тебя, баба, да некому, – сказал он. – Отчего ты раньше его не приводила? Рука-то ведь пропащая! Гляди-кась, дура, ведь это сустав болит!
– Вам лучше знать, батюшка… – вздохнула баба.
– Батюшка… Сгноила парню руку, да теперь и батюшка. Какой он работник без руки? Вот век целый и будешь с ним нянчиться. Небось как у самой прыщ на носу вскочит, так сейчас же в больницу бежишь, а мальчишку полгода гноила. Все вы такие.
Доктор закурил папироску. Пока папироска дымила, он распекал бабу и покачивал головой в такт песни, которую напевал мысленно, и всё думал о чем-то. Голый Пашка стоял перед ним, слушал и глядел на дым. Когда же папироса потухла, доктор встрепенулся и заговорил тоном ниже:
– Ну, слушай, баба. Мазями да каплями тут не поможешь. Надо его в больнице оставить.
– Ежели нужно, батюшка, то почему не оставить?
– Мы ему операцию сделаем. А ты, Пашка, оставайся, – сказал доктор, хлопая Пашку по плечу. – Пусть мать едет, а мы с тобой, брат, тут останемся. У меня, брат, хорошо, разлюли малина! Мы с тобой, Пашка, вот как управимся, чижей пойдем ловить, я тебе лисицу покажу! В гости вместе поедем! А? Хочешь? А мать за тобой завтра приедет! А?
Пашка вопросительно поглядел на мать.
– Оставайся, детка! – сказала та.
– Остается, остается! – весело закричал доктор. – И толковать нечего! Я ему живую лисицу покажу! Поедем вместе на ярмарку леденцы покупать! Марья Денисовна, сведите его наверх!
Доктор, по-видимому, веселый и покладистый малый, рад был компании; Пашка захотел уважить его, тем более что отродясь не бывал на ярмарке и охотно бы поглядел на живую лисицу, но как обойтись без матери? Подумав немного, он решил попросить доктора оставить в больнице и мать, но не успел он раскрыть рта, как фельдшерица уже вела его вверх по лестнице. Шел он и, разинув рот, глядел по сторонам. Лестница, полы и косяки – всё громадное, прямое и яркое – были выкрашены в великолепную желтую краску и издавали вкусный запах постного масла. Всюду висели лампы, тянулись половики, торчали в стенах медные краны. Но больше всего Пашке понравилась кровать, на которую его посадили, и серое шершавое одеяло. Он потрогал руками подушки и одеяло, оглядел палату и решил, что доктору живется очень недурно.
Палата была невелика и состояла только из трех кроватей. Одна кровать стояла пустой, другая была занята Пашкой, а на третьей сидел какой-то старик с кислыми глазами, который всё время кашлял и плевал в кружку. С Паншиной кровати видна была в дверь часть другой палаты с двумя кроватями: на одной спал какой-то очень бледный, тощий человек с каучуковым пузырем на голове; на другой, расставив руки, сидел мужик с повязанной головой, очень похожий на бабу.
Фельдшерица, усадив Пашку, вышла и немного погодя вернулась, держа в охапке кучу одежи.
– Это тебе, – сказала она. – Одевайся.
Пашка разделся и не без удовольствия стал облачаться в новое платье. Надевши рубаху, штаны и серый халатик, он самодовольно оглядел себя и подумал, что в таком костюме недурно бы пройтись по деревне. Его воображение нарисовало, как мать посылает его на огород к реке нарвать для поросенка капустных листьев; он идет, а мальчишки и девчонки окружили его и с завистью глядят на его халатик.
В палату вошла сиделка, держа в руках две оловянных миски, ложки и два куска хлеба. Одну миску она поставила перед стариком, другую – перед Пашкой.
– Ешь! – сказала она.
Взглянув в миску, Пашка увидел жирные щи, а в щах кусок мяса, и опять подумал, что доктору живется очень недурно и что доктор вовсе не так сердит, каким показался сначала. Долго он ел щи, облизывая после каждого хлебка ложку, потом, когда, кроме мяса, в миске ничего не осталось, покосился на старика и позавидовал, что тот всё еще хлебает. Со вздохом он принялся за мясо, стараясь есть его возможно дольше, но старания его ни к чему не привели: скоро исчезло и мясо. Остался только кусок хлеба. Невкусно есть один хлеб без приправы, но делать было нечего, Пашка подумал и съел хлеб. В это время вошла сиделка с новыми мисками. На этот раз в мисках было жаркое с картофелем.
– А где же хлеб-то? – спросила сиделка.
Вместо ответа Пашка надул щеки и выдыхнул воздух.
– Ну, зачем сожрал? – сказала укоризненно сиделка. – А с чем же ты жаркое есть будешь?
Она вышла и принесла новый кусок хлеба. Пашка отродясь не ел жареного мяса и, испробовав его теперь, нашел, что оно очень вкусно. Исчезло оно быстро, и после него остался кусок хлеба больше, чем после щей. Старик, пообедав, спрятал свой оставшийся хлеб в столик; Пашка хотел сделать то же самое, но подумал и съел свой кусок.
Наевшись, он пошел прогуляться. В соседней палате, кроме тех, которых он видел в дверь, находилось еще четыре человека. Из них только один обратил на себя его внимание. Это был высокий, крайне исхудалый мужик с угрюмым волосатым лицом; он сидел на кровати и всё время, как маятником, кивал головой и махал правой рукой. Пашка долго не отрывал от него глаз. Сначала маятникообразные, мерные кивания мужика казались ему курьезными, производимыми для всеобщей потехи, но когда он вгляделся в лицо мужика, ему стало жутко, и он понял, что этот мужик нестерпимо болен. Пройдя в третью палату, он увидел двух мужиков с темно-красными лицами, точно вымазанными глиной. Они неподвижно сидели на кроватях и со своими странными лицами, на которых трудно было различить черты, походили на языческих божков.
– Тетка, зачем они такие? – спросил Пашка у сиделки.
– У них, парнишка, воспа.
Вернувшись к себе в палату, Пашка сел на кровать и стал дожидаться доктора, чтобы идти с ним ловить чижей или ехать на ярмарку. Но доктор не шел. В дверях соседней палаты мелькнул ненадолго фельдшер. Он нагнулся к тому больному, у которого на голове лежал мешок со льдом, и крикнул:
– Михайло!
Спавший Михайло не шевельнулся. Фельдшер махнул рукой и ушел. В ожидании доктора Пашка осматривал своего соседа-старика. Старик не переставая кашлял и плевал в кружку; кашель у него был протяжный, скрипучий. Пашке понравилась одна особенность старика: когда он, кашляя, вдыхал в себя воздух, то в груди его что-то свистело и пело на разные голоса.
– Дед, что это у тебя свистит? – спросил Пашка.
Старик ничего не ответил. Пашка подождал немного и спросил:
– Дед, а где лисица?
– Какая лисица?
– Живая.
– Где ж ей быть? В лесу!
Прошло много времени, но доктор всё еще не являлся. Сиделка принесла чай и побранила Пашку за то, что он не оставил себе хлеба к чаю; приходил еще раз фельдшер и принимался будить Михайлу; за окнами посинело, в палатах зажглись огни, а доктор не показывался. Было уже поздно ехать на ярмарку и ловить чижей; Пашка растянулся на постели и стал думать. Вспомнил он леденцы, обещанные доктором, лицо и голос матери, потемки в своей избе, печку, ворчливую бабку Егоровну… и ему стало вдруг скучно и грустно. Вспомнил он, что завтра мать придет за ним, улыбнулся и закрыл глаза.
Его разбудил шорох. В соседней палате кто-то шагал и говорил полушёпотом. При тусклом свете ночников и лампад возле кровати Михайлы двигались три фигуры.
– Понесем с кроватью аль так? – спросила одна из них.
– Так. Не пройдешь с кроватью. Эка, помер не вовремя, царство небесное!
Один взял Михайлу за плечи, другой – за ноги и приподняли: руки Михайлы и полы его халата слабо повисли в воздухе. Третий – это был мужик, похожий на бабу, – закрестился, и все трое, беспорядочно стуча ногами и ступая на полы Михайлы, пошли из палаты.
В груди спавшего старика раздавались свист и разноголосое пение. Пашка прислушался, взглянул на темные окна и в ужасе вскочил с кровати.
– Ма-а-ма! – простонал он басом.
И, не дожидаясь ответа, он бросился в соседнюю палату. Тут свет лампадки и ночника еле-еле прояснял потемки; больные, потревоженные смертью Михайлы, сидели на своих кроватях; мешаясь с тенями, всклоченные, они представлялись шире, выше ростом и, казалось, становились всё больше и больше; на крайней кровати в углу, где было темнее, сидел мужик и кивал головой и рукой.
Пашка, не разбирая дверей, бросился в палату оспенных, оттуда в коридор, из коридора влетел в большую комнату, где лежали и сидели на кроватях чудовища с длинными волосами и со старушечьими лицами. Пробежав через женское отделение, он опять очутился в коридоре, увидел перила знакомой лестницы и побежал вниз. Тут он узнал приемную, в которой сидел утром, и стал искать выходной двери.
Задвижка щелкнула, пахнул холодный ветер, и Пашка, спотыкаясь, выбежал на двор. У него была одна мысль – бежать и бежать! Дороги он не знал, но был уверен, что если побежит, то непременно очутится дома у матери. Ночь была пасмурная, но за облаками светила луна. Пашка побежал от крыльца прямо вперед, обогнул сарай и наткнулся на пустые кусты; постояв немного и подумав, он бросился назад к больнице, обежал ее и опять остановился в нерешимости: за больничным корпусом белели могильные кресты.
– Ма-амка! – закричал он и бросился назад.
Пробегая мимо темных, суровых строений, он увидел одно освещенное окно.
Яркое красное пятно в потемках казалось страшным, но Пашка, обезумевший от страха, не знавший, куда бежать, повернул к нему. Рядом с окном было крыльцо со ступенями и парадная дверь с белой дощечкой; Пашка взбежал на ступени, взглянул в окно, и острая, захватывающая радость вдруг овладела им. В окно он увидел веселого, покладистого доктора, который сидел за столом и читал книгу. Смеясь от счастья, Пашка протянул к знакомому лицу руки, хотел крикнуть, но неведомая сила сжала его дыхание, ударила по ногам; он покачнулся и без чувств повалился на ступени.
Когда он пришел в себя, было уже светло, и очень знакомый голос, обещавший вчера ярмарку, чижей и лисицу, говорил возле него:
– Ну и дурак, Пашка! Разве не дурак? Бить бы тебя, да некому.
Прослужил солдат у царя три года, и царь за службу дал ему три копейки. Ну, он и пошел домой. Идет, а по дороге попадается мышь:
— Здравствуй, солдат!
— Здравствуй, мышь!
— Где, солдат, был?
— Служил.
— Три копейки!
— Дай мне одну копейку, я тебе, может, пригожусь.
«Ну, — подумал солдат, — не было денег, да и тут не деньги!»
— Здравствуй, солдат!
— Здравствуй, жук!
— Где, солдат, был?
— Служил.
— Много ли царь за службу денег дал?
— Дал три копейки, да я отдал мышке одну копейку, осталось две!
— Дай мне копейку, я тебе, может, тоже пригожусь.
— Здравствуй, солдат!
— Здравствуй, рак!
— Где, солдат, был?
— Служил.
— Много ли царь за службу денег дал?
— Дал три копейки, а я мышке отдал копейку, жуку — копейку, еще осталась одна.
— Дай мне тоже копейку, я тебе тоже, может, пригожусь!
Отдал и эту копейку, пошел без денег. И как раз пришлось солдату идти через Питер и с Васильевского острова по мосту переезжать Неву. Это как раз к Зимнему дворцу мост-то подходит. А на мосту народу — протолкнуться некуда, не то чтобы солдату пройти. Солдат спрашивает у народа:
— А что такое тут делается?
А ему отвечают:
— Вот что, солдат. У царя дочь положила зарок: кто рассмешит ее, за того и замуж выйти. Видишь, она сидит на балконе, а на площади по-всякому стараются, как бы рассмешить царевну, но придумать ничего не могут!
Ну, делать нечего, мостом идти нельзя, пошел солдат позади перил. Но шинель-то у него была рваная, как-то за гайку дыркой задел, и сдернуло его с моста в Неву. Вдруг, откуда ни возьмись, — мышь, жук, рак, солдата из Невы вытащили, и как раз против Зимнего дворца, где стояла царевна на балконе. Вот мышь разувает его, жук портянки выжимает, а рак вилки свои расставил да на солнышке портянки и сушит. День-то был хороший!
А царевна на балконе увидела, рассмеялась и в ладони захлопала:
— Ой, как хорошо за солдатом ухаживают!
Ну, солдата сейчас же забрали, привели к царю, царь и говорит:
— Так вот что, солдат, царское слово назад не берется, и дочернин зарок я должен исполнить, выдать за тебя замуж дочку!
Ну, недолго думавши, честным пирком да за свадебку.
Да недолго солдату пришлось жить у царя, захотелось ему домой. Царь и говорит ему:
— Чтобы тебе, зять, пешком не идти, дам тебе я лошадь!
И дал он ледяную кобылу, гороховую плетку, синий кафтан да красную шапку. Вот солдат сел на кобылу и поехал домой.
Публичные дома для немцев были во многих оккупированных городах Северо-Запада России.
В годы Великой Отечественной войны многие города и поселки Северо-Запада были оккупированы фашистами. На передовой, на подступах к Ленинграду, шли кровопролитные бои, а в тихом тылу немцы обживались и пытались создать комфортные условия для отдыха и досуга.
«Немецкий солдат должен вовремя покушать, помыться и снять половое напряжение», — так рассуждали многие командиры вермахта. Для решения последней проблемы были созданы публичные дома в крупных оккупированных городах и комнаты свиданий при немецких столовых и ресторанчиках, а также разрешена свободная проституция.
Денег девушки обычно не брали
В борделях работали в основном местные русские девушки. Иногда дефицит жриц любви восполнялся из жительниц Прибалтики. Информация о том, что нацистов обслуживали только чистокровные немки, — миф. Проблемами расовой чистоты была озабочена только верхушка нацистской партии в Берлине. Но в военных условиях никто не интересовался национальностью женщины. Ошибочно также считать, что девушек в борделях заставляли работать только под угрозой расправы. Очень часто их туда приводил лютый военный голод.
Бордели в крупных городах Северо-Запада, как правило, располагались в небольших двухэтажных домах, где посменно работали от 20 до 30 девушек. В день одна обслуживала до нескольких десятков военнослужащих. Публичные дома пользовались небывалой популярностью у немцев. «В иной день у крыльца выстраивались длинные очереди», — писал один из нацистов в своем дневнике. За сексуальные услуги женщины чаще всего получали натуральную оплату. Например, немецкие клиенты банно-прачечного комбината в Марево Новгородской области частенько баловали излюбленных славянок в «бордель-хаусах» шоколадными конфетами, что тогда было почти гастрономическим чудом. Денег девушки обычно не брали. Буханка хлеба — плата гораздо более щедрая, чем быстро обесценивающиеся рубли.
За порядком в публичных домах следили немецкие тыловые службы, некоторые увеселительные заведения работали под крылышком немецкой контрразведки. В Сольцах и Печках нацистами были открыты крупные разведывательно-диверсионные школы. Их «выпускники» засылались в советский тыл и партизанские отряды. Немецкие разведчики здраво полагали, что «колоть» агентов легче всего «на женщине». Поэтому в Солецком борделе весь обслуживающий персонал был завербован Абвером. Девушки в приватных беседах выясняли у курсантов разведывательной школы, насколько они преданы идеям Третьего рейха, не собираются ли перейти на сторону советского Сопротивления. За такую «интимно-интеллектуальную» работу женщины получали особые гонорары.
И сыт и доволен
В некоторых столовых и ресторанах, где обедали немецкие солдаты, были так называемые комнаты свиданий. Официантки, посудомойки помимо основной работы на кухне и в зале дополнительно оказывали сексуальные услуги. Есть мнение, что в ресторанах знаменитой Грановитой палаты в Новгородском Кремле располагалась такая комната свиданий для испанцев «Голубой дивизии». Об этом говорили в народе, но официальных документов, которые подтверждали бы этот факт, нет.
Столовая и клуб в небольшой деревне Медведь получили известность среди солдат вермахта не только «культурной программой», но и тем, что там показывали стриптиз!
Свободные проститутки
В одном из документов 1942 года мы находим следующее: «Так как имевшихся во Пскове публичных домов для немцев не хватало, то они создали так называемый институт санитарно-поднадзорных женщин или, проще говоря, возродили свободных проституток. Периодически они также должны были являться на медицинский осмотр и получать соответствующие отметки в особых билетах (медицинских удостоверениях)».
После победы над фашистской Германией женщины, которые обслуживали нацистов в годы войны, подверглись общественному порицанию. Люди обзывали их «немецкими подстилками, шкурами, б...». Некоторым из них брили головы, как падшим женщинам во Франции. Однако ни одного уголовного дела по факту сожительства с врагом не было заведено. Советское правительство смотрело на эту проблему сквозь пальцы. На войне — особые законы.
Дети любви .
Сексуальное «сотрудничество» во время войны надолго оставило память о себе. От оккупантов рождались ни в чем не повинные малыши. Трудно даже посчитать, в каком количестве появились на свет белокурые и голубоглазые ребятишки с «арийской кровью». Сегодня запросто можно встретить на Северо-Западе России человека пенсионного возраста с чертами чистокровного немца, который родился не в Баварии, а в какой-нибудь далекой деревушке Ленинградской области.
Прижитого в годы войны «немчонка» женщины далеко не всегда оставляли в живых. Известны случаи, когда мать собственноручно убивала младенца, потому что он «сын врага». В одном из партизанских воспоминаний описан случай. За три года, пока в деревне «столовались» немцы, русская женщина прижила от них троих детей. В первый же день после прихода советских войск она вынесла свое потомство на дорогу, положила рядком и с криком: «Смерть немецким оккупантам!» разбила всем головы булыжником...
Курск .
Комендант Курска генерал-майор Марсель издал «Предписание для упорядочения проституции в г. Курске» . Там говорилось:
«§ 1. Список проституток.
Проституцией могут заниматься только женщины, состоящие в списках проституток, имеющие контрольную карточку и регулярно проходящие осмотр у специального врача на венерические болезни.
Лица, предполагающие заниматься проституцией, должны регистрироваться для занесения в список проституток в Отделе Службы Порядка г. Курска. Занесение в список проституток может произойти лишь после того, как соответствующий военный врач (санитарный офицер), к которому проститутка должна быть направлена, дает на это разрешение. Вычеркивание из списка также может произойти только с разрешения соответствующего врача.
После занесения в список проституток последняя получает через Отдел Службы Порядка контрольную карточку.
§ 2. Проститутка должна при выполнении своего промысла придерживаться следующих предписаний:
А)…заниматься своим промыслом только в своей квартире, которая должна быть зарегистрирована ею в Жилищной конторе и в Отделе Службы Порядка;
Б)…прибить вывеску к своей квартире по указанию соответствующего врача на видном месте;
В)…не имеет права покидать свой район города;
Г) всякое привлечение и вербовка на улицах и в общественных местах запрещена;
Д) проститутка должна неукоснительно выполнять указания соответствующего врача, в особенности регулярно и точно являться в указанные сроки на обследования;
Е) половые сношения без резиновых предохранителей запрещены;
Ж) у проституток, которым соответствующий врач запретил половые сношения, должны быть прибиты на их квартирах особые объявления Отдела Службы Порядка с указанием на этот запрет.
§ 3. Наказания.
1. Смертью караются:
Женщины, заражающие немцев или лиц союзных наций венерической болезнью, несмотря на то что они перед половым сношением знали о своей венерической болезни.
Тому же наказанию подвергается проститутка, которая имеет сношения с немцем или лицом союзной нации без резинового предохранителя и заражает его.
Венерическая болезнь подразумевается и всегда тогда, когда этой женщине запрещены половые сношения соответствующим врачом.
2. Принудительными работами в лагере сроком до 4-х лет караются:
Женщины, имеющие половые сношения с немцами или лицами союзных наций, хотя они сами знают или предполагают, что они больны венерической болезнью.
3. Принудительными работами в лагере сроком не менее 6 месяцев караются:
А)женщины, занимающиеся проституцией, не будучи занесенными в список проституток;
Б) лица, предоставляющие помещение для занятия проституцией вне собственной квартиры проститутки.
4. Принудительными работами в лагере сроком не менее 1 месяца караются:
Проститутки, не выполняющие данное предписание, разработанное для их промысла.
§ 4. Вступление в силу.
Подобным же образом регламентировалась проституция и на других оккупированных территориях. Однако строгие кары за заражение венерическими болезнями приводили к тому, что проститутки предпочитали не регистрироваться и занимались своим промысом нелегально. Референт СД в Белоруссии Штраух в апреле 1943-го сокрушался: «Вначале мы устранили всех проституток с венерическими болезнями, которых только смогли задержать. Но выяснилось, что женщины, которые были раньше больны и сами сообщали об этом, позже скрылись, услышав, что мы будем плохо с ними обращаться. Эта ошибка устранена, и женщины, больные венерическими болезнями, подвергаются излечению и изолируются».
Общение с русскими женщинами порой кончалось для немецких военнослужащих весьма печально. И не венерические болезни были тут главной опасностью. Наоборот, многие солдаты вермахта ничего не имели против того, чтобы подцепить гонорею или триппер и несколько месяцев перекантоваться в тылу, - все лучше, чем идти под пули красноармейцев и партизан. Получалось настоящее сочетание приятного с не очень приятным, но зато полезным. Однако именно встреча с русской девушкой нередко заканчивалась для немца партизанской пулей. Вот приказ от 27 декабря 1943 года по тыловым частям группы армий «Центр»:
«Два начальника обоза одного саперного батальона познакомились в Могилеве с двумя русскими девушками, они пошли к девушкам по их приглашению и во время танцев были убиты четырьмя русскими в гражданском и лишены своего оружия. Следствие показало, что девушки вместе с русскими мужчинами намеревались уйти к бандам и таким путем хотели приобрести себе оружие».
По утверждению советских источников, женщин и девушек оккупанты нередко насильно загоняли в публичные дома, предназначенные для обслуживания немецких и союзных солдат и офицеров. Поскольку считалось, что с проституцией в СССР покончено раз и навсегда, партизанские руководители могли представить себе только насильственное рекрутирование девушек в бордели. Те женщины и девушки, которым пришлось сожительствовать с немцами, после войны, чтобы не подвергаться преследованиям, также утверждали, что их заставляли спать с вражескими солдатами и офицерами.
Сталино (Донецк, Украина)
В газете "Комсомольская Правда в Украине" за 27 августа 2003 г. по теме "Бордели для немцев в Донецке". Вот отрывки: "В Сталино (Донецке) фронтовых борделей было 2. Один назывался "Итальянское казино". 18 девиц и 8 человек обслуги работали только с союзниками немцев - итальянскими солдатами и офицерами.Как говорят краеведы, находилось данное заведение р-не нынешнего донецкого Крытого рынка...Второй бордель,предназначенный для немцев, располагался в старейшей в городе гостиннице "Великобритания". Всего в борделе трудилось 26 человек(это считая девиц, технич.работников и руководство). Заработки девиц составляли примерно 500 рублей в неделю (сов.рубль ходил на этой терр. параллельно с маркой, курс 10:1). Распорядок работы был таким: 6.00 - медосмотр;9.00- завтрак (суп,сушёный картофель,каша,200 гр.хлеба; 9.30-11.00-выход в город;11.00-13.00 - пребывание в гостиннице,подготовка к работе;13.00-13.30-обед(первое блюдо,200 гр.хлеба);14.00-20.30- обслуживание клиентов;21.00-ужин. Ночевать дамам разрешалось только в гостиннице. Солдат для посещения борделя получал у командира соотв. талон (в течении месяца рядовому полагалось их 5-6 штук),проходил медосмотр,по прибытии в бордель регистрировал талон,причём корешок сдавал в канцелярию воинской части,мылся (регламентом предполагалась выдача бойцу куска мыла,маленького полотенца и 3-х презервативов)...По сохранившимся данным в Сталино посещение борделя обходилось солдату в 3 марки(вносились в кассу) и продолжалось в среднем 15 мин. Бордели существовали в Сталино до августа 1943 г.
В Европе.
Во время боевых действий в Европе у вермахта не было возможности создать публичный дом в каждом крупном населенном пункте. Соответствующий полевой комендант давал согласие на создание подобных учреждений только там, где дислоцировалось достаточно большое количество немецких солдат и офицеров.
Во многом о реальной деятельности этих борделей остается только догадываться. Полевые коменданты брали на себя ответственность за оборудование публичных домов, которые должны были соответствовать четко определенным гигиеническим стандартам. Они же устанавливали цены в борделях, определяли внутренний распорядок публичных домов и заботились о том, чтобы в любой момент там было достаточное количество доступных женщин.
В борделях должны были иметься ванные с горячей и холодной водой и обязательный санузел. В каждой «комнате для свиданий» должен был висеть плакат «Половые сношения без противозачаточных средств — строго запрещены!». Любое применение садомазохистской атрибутики и приспособлений строго преследовалось по законам. Но на торговлю эротическими картинками и порнографическими журналами военное начальство смотрело сквозь пальцы.
В проститутки брали не каждую женщину. Чиновники министерства тщательно отбирали кандидатуры для секс-обслуживания солдат и офицеров. Как известно, немцы считали себя высшей арийской расой, а такие народы, как, к примеру, голландцы или финны, — по определенным критериям, родственными арийцам. Поэтому в Германии очень строго следили за кровосмешением, и браки между арийцами и приближенными не приветствовались. О неарийцах и говорить не приходилось. Это было табу. В гестапо существовал даже специальный отдел «этнического сообщества и здравоохранения». В его функции входил контроль «за семенным фондом рейха». Немца, вступившего в половую связь с полькой или украинкой, могли отправить в концлагерь за «преступное разбазаривание семенного фонда рейха». Насильники и гуляки (конечно, если они не служили в элитных войсках СС) выявлялись и наказывались. Этот же отдел следил зa чистотой крови проституток в полевых борделях, и поначалу критерии были очень жесткими. В офицерских публичных домах имели право работать только истинные немки, выросшие во внутренних, исконно германских землях Баварии, Саксонии или Силезии. Они должны были быть ростом не ниже 175 см, обязательно светловолосые, с голубыми или светло-серыми глазами и обладать хорошими манерами.
Врачи и фельдшеры из воинских подразделений должны были обеспечивать публичные дома не только мылом, полотенцами и дезинфицирующими средствами, но и достаточным количеством презервативов. Последние, кстати, до конца войны будут централизованно поставляться из Главного санитарного управления в Берлине.
Лишь воздушные налеты мешали незамедлительным поставкам подобных товаров на фронт. Даже когда в Третьем рейхе стали возникать проблемы со снабжением, а для отдельных отраслей резина предоставлялась по особому графику, нацисты никогда не скупились на презервативы для собственных солдат. Кроме как в самих борделях, солдаты могли приобрести презервативы в буфетах, на кухнях и у ответственных за снабжение.
Но самое поразительное в этой системе даже не это. Все дело в пресловутой немецкой пунктуальности. Немецкое командование не могло позволить, чтобы солдаты пользовались сексуальными услугами, когда захотят, а сами жрицы любви работали под настроение. Все было учтено и подсчитано: для каждой проститутки были установлены «нормы выработки», причем брались они не с потолка, а научно обосновывались. Для начала немецкие чиновники поделили все бордели по категориям: солдатские, унтер-офицерские (сержантские), фельдфебельские (старшинские) и офицерские. В солдатских публичных домах по штату полагалось иметь проституток в соотношении: одна на 100 солдат. Для сержантов эта цифра было снижена до 75. А вот в офицерских одна проститутка обслуживала 50 офицеров. Кроме этого, для жриц любви был установлен определенный план обслуживания клиентов. Чтобы получить в конце месяца зарплату, солдатская проститутка должна была обслужить в месяц не менее 600 клиентов (из расчета, что каждый солдат имеет право расслабиться с девочкой пять-шесть раз в месяц)!
Правда, такие «высокие показатели» возлагались на тружениц постели в сухопутных войсках. В авиации и флоте, которые в Германии считались привилегированными родами войск, «нормы выработки» были намного меньше. Проститутке, обслуживавшей «железных соколов» Геринга, ежемесячно нужно было принять 60 клиентов, а по штату в авиационных полевых госпиталях полагалось иметь
одну проститутку на 20 летчиков и одну на 50 человек наземного обслуживающего персонала. Но за тепленькое местечко на авиабазе нужно было еще побороться.
Из всех стран и народов, участвовавших в войне, немцы наиболее ответственно подходили к сексуальному обслуживанию своих солдат.
Только это серая мгла по низу по стволам пробилась, вскочил ротный, будто и не спал. Глянул округ себя, да так по невидимой фуражке себя и хлопнул. Вся его команда не то, чтобы львы, будто коты мокрые стоят в одну шеренгу во всей своей натуральности… Даже смотреть тошно. Веревочка между ими обвисла, сами в землю потупились, а Каблуков всех кислее, чисто как конокрад подшибленный.
Дернул бестелесный ротный за веревочку – хрясь!… – от команды отделился, да как загремит… Хочь и не видать, да слышно: лапа перед ним так и всколыхнулась. С пять минут поливал, все пехотно-армейские слова, которые подходящие, из себя выдул. А как немного полегчало, хриплым голосом спрашивает:
– Да как же это, Каблуков, сталось?! Стало быть состав твой только от зари до зари действует. Стало быть, старушка твоя…
И пошел опять старушку благословлять. Не удержишься, случай уж больно сурьезный.
Вскинул Каблуков глаза, кается-умоляет:
– Ваше высокородие! Без вины виноват! Хочь душу из меня на колючую проволоку намотайте, сам больше того казнюсь. Вчерась, как колбасу покупал, штоф коньяку заодно спроворил. Старушка-то помирающая, оглобля ей в рот, явственно ж сказала: только водкой политура эта бестелесная и сводится. А про коньяк ни слова. Выпили мы ночью без сумления по баночке. Ан, вот, грех какой вышел…
Что ротному делать? Не зверь ведь, человек понимающий. Ткнул легонько Каблукова в переносье.
– Эх ты, вареник с мочалкой… Что ж я теперь полковому командиру доложу? Зарезал ты меня!…
– Не извольте, ваше высокородие, огорчаться. Немцы, допустим, газовую атаку произвели, – состав наш и разошелся. Так и доложите…
– Ишь ты, дипломат голландский! Ладно уж! Только смотри, ребята, никому ни полслова. Ну что ж, давай и мне коньяку, надо и мне слюду бестелесную с себя смыть.
Смутился Каблуков, подает штоф, а там на дне капля за каплей гоняется. Опрокинул ротный, пососал, ан порции не хватило. Заголубел весь, будто лед талый, а в тело настоящее не вошел.
– Ах, ироды!… Слетай, Каблуков, на перевязочный, спирту мне добудь хочь с чашечку. А то в этом виде как же ворочаться-то: начальник не начальник, студень не студень…
Благословил этак в полсердца Каблукова, в вереске под сосной схоронился и стал дожидаться.