Шаламов и Солженицын начинали как писатели-соратники по лагерной теме. Но постепенно они отдалялись друг от друга. К концу 1960-х Шаламов и вовсе стал считать Солженицына дельцом, графоманом и расчётливым политиканом.
Познакомились Шаламов и Солженицын в 1962 году в редакции «Нового мира». Несколько раз встречались в домашней обстановке. Переписывались. Солженицын дал добро на публикацию писем Шаламова к нему, но не разрешил печатать свои письма. Однако часть из них известна по выпискам Шаламова.
Шаламов сразу после прочтения «Одного дня Ивана Денисовича» пишет подробное письмо с очень высокой оценкой произведения в целом, главного героя и некоторых персонажей.
В 1966 году Шаламов в письме отправляет отзыв о романе «В круге первом». Он высказывает ряд замечаний. В частности, он не принял, как неудачный и неубедительный, образ Спиридона, посчитал слабыми женские портреты. Однако общая оценка романа не вызывает разночтений: «Роман этот - важное и яркое свидетельство времени, убедительное обвинение».
Солженицына в ответ пишет ему: «Я считаю Вас моей совестью и прошу посмотреть, не сделал ли я чего-нибудь помимо воли, что может быть истолковано как малодушие, приспособление».
В «Архипелаге» Солженицын цитирует слова Шаламова о растлевающем влиянии лагеря и, не соглашаясь с ними, апеллирует к его опыту и судьбе: «Шаламов говорит: духовно обеднены все, кто сидел в лагерях. А я как вспомню или как встречу бывшего лагерника - так личность. Своей личностью и своими стихами не опровергаете ли Вы собственную концепцию?».
После разрыва отношений (отказа Шаламова стать соавтором «Архипелага») изменились и отзывы о произведениях.
Вот отрывок из письма Шаламова 1972 года А.Кременскому: «Ни к какой «солженицынской» школе я не принадлежу. Я сдержанно отношусь к его работам в литературном плане. В вопросах искусства, связи искусства и жизни у меня нет согласия с Солженицыным. У меня иные представления, иные формулы, каноны, кумиры и критерии. Учителя, вкусы, происхождение материала, метод работы, выводы - всё другое. Лагерная тема - это ведь не художественная идея, не литературное открытие, не модель прозы. Лагерная тема - это очень большая тема, в ней легко разместится пять таких писателей, как Лев Толстой, сто таких писателей, как Солженицын. Но и в толковании лагеря я не согласен с «Иваном Денисовичем» решительно. Солженицын лагеря не знает и не понимает».
В свою очередь, Солженицын высказал упрёки по поводу художественного уровня произведений Шаламова, отнеся их к периоду дружеского общения: «Рассказы Шаламова художественно не удовлетворили меня: в них во всех мне не хватало характеров, лиц, прошлого этих лиц и какого-то отдельного взгляда на жизнь у каждого. Другая беда его рассказов, что расплывается композиция их, включаются куски, которые, видимо, просто жалко упустить нет цельности, а наволакивается, что помнит память, хотя материал самый добротный и несомненный».
«Я надеюсь сказать своё слово в русской прозе», - один из мотивов отказа Шаламова над их совместной работой по «Архипелагу». Это желание объяснимо и само по себе и на фоне успеха Солженицына, которого уже публикуют, и он уже известен на всю страну, а «Колымские рассказы» так и лежат в «Новом мире». Это позже мотив отказа будет соединен с определением Солженицына как «дельца». Пока же звучит (так запомнил и записал Солженицын) вопрос-сомнение: «Я должен иметь гарантию, на кого я работаю».
«Братья по лагерю», они не могли сотрудничать и, разойдясь, уже и не хотели понять друг друга. Шаламов обвинял Солженицына в проповедничестве и корысти. Солженицын, уже будучи в эмиграции, повторил непроверенную информацию о смерти Шаламова, а тот был ещё жив, но очень болел и жил впроголодь.
«Там, где Шаламов проклинает тюрьму, исковеркавшую его жизнь, - пишет А.Шур, - Солженицын верит, что тюрьма - это и великое нравственное испытание и борьба, из которой многие выходят духовными победителями».
Сопоставление продолжает Ю.Шрейдер: «Солженицын ищет путь сопротивления системе и пытается передать его читателю. Шаламов свидетельствует о гибели людей, раздавленных лагерем». Тот же смысл сопоставления и в работе Т.Автократовой: «Солженицын писал в своих произведениях, как калечила неволя человеческую жизнь и как, вопреки этому, душа обретала в неволе подлинную свободу, преображаясь и веруя. В. Шаламов писал о другом - о том, как калечила неволя душу».
Солженицын изображал ГУЛаг как жизнь рядом с жизнью, как общую модель советской действительности. Мир Шаламова - подземный ад, царство мёртвых, жизнь после жизни.
Непоколебимой была позиция Шаламова по отношению к труду в лагере. Он был убеждён, что этот труд может вызвать только ненависть. Лагерный труд, сопровождавшийся непременным лозунгом о «деле чести, доблести и геройства», не может вдохновлять, не может быть творческим.
Шаламов отвергает не просто лагерный труд, но, в противовес Солженицыну, любое творчество: «Не удивительно, что Шаламов не допускает возможности какого-то творчества в лагере. Может! - говорит Солженицын».
Вспоминая своё общение с Шаламовым, Солженицын задает самому себе вопрос: «Да разве можно было совместить наши мирочувствия? Мне - соединиться с его ожесточённым пессимизмом и атеизмом»?».Пожалуй, стоит согласиться с возражением по этому поводу Л.Жаравиной: «Автор «Архипелага» открывает в своих героях религиозный центр, к которому стягивались основные линии их миропонимания и поведения. Но аналогичный центр есть и у Шаламова. Солженицын явно противоречит себе, когда, подчёркивая атеизм своего оппонента, заметил, что тот «никогда, ни в чём ни пером, ни устно не выразил оттолкновения от советской системы». При том, что Шаламов сам неоднократно говорил о своем атеизме, он всегда подчёркивал, что лучше всех и дольше всех в нечеловеческих условиях Колымы держались именно «религиозники».
Ещё одна позиция расхождения связана с вопросом о дружбе и доверии, доброте. Шаламов утверждал, что в страшных колымских лагерях люди настолько были замучены, что ни о каких дружеских чувствах говорить не приходилось.
Варлам Шаламов о Солженицыне (из записных книжек):
У Солженицына есть любимая фраза: «Я этого не читал».
***
Письмо Солженицына — это безопасная, дешёвого вкуса, где по выражению Хрущева: «Проверена юристом каждая фраза, чтобы всё было в «законе».
***
Через Храбровицкого сообщил Солженицыну, что я не разрешаю использовать ни один факт из моих работ для его работ. Солженицын — неподходящий человек для этого.
***
Солженицын — вот как пассажир автобуса, который на всех остановках по требованию кричит во весь голос: «Водитель! Я требую! Остановите вагон!» Вагон останавливается. Это безопасное упреждение необычайно.
***
У Солженицына та же трусость, что и у Пастернака. Боится переехать границу, что его не пустят назад. Именно этого и боялся Пастернак. И хоть Солженицын знает, что «не будет в ногах валяться», ведёт себя так же. Солженицын боялся встречи с Западом, а не переезда границы. А Пастернак встречался с Западом сто раз, причины были иные. Пастернаку был дорог утренний кофе, в семьдесят лет налаженный быт. Зачем было отказываться от премии — это мне и совсем непонятно. Пастернак, очевидно, считал, что за границей «негодяев», как он говорил — в сто раз больше, чем у нас.
***
Деятельность Солженицына — это деятельность дельца, направленная узко на личные успехи со всеми провокационными аксессуарами подобной деятельности. Солженицын — писатель масштаба Писаржевского, уровень направления таланта примерно один.
***
Восемнадцатого декабря умер Твардовский. При слухах о его инфаркте думал, что Твардовский применил точно солженицынский приём, слухи о собственном раке, но оказалось, что он действительно умер. Сталинист чистой воды, которого сломал Хрущев.
***
Ни одна сука из «прогрессивного человечества» к моему архиву не должна подходить. Запрещаю писателю Солженицыну и всем, имеющим с ним одни мысли, знакомиться с моим архивом.
***
В одно из своих чтений в заключение Солженицын коснулся и моих рассказов: «Колымские рассказы… Да, читал. Шаламов считает меня лакировщиком. А я думаю, что правда на половине дороги между мной и Шаламовым». Я считаю Солженицына не лакировщиком, а человеком, который не достоин прикоснуться к такому вопросу, как Колыма.
***
На чем держится такой авантюрист? На переводе! На полной невозможности оценить за границами родного языка те тонкости художественной ткани (Гоголь, Зощенко) — навсегда потерянной для зарубежных читателей. Толстой и Достоевский стали известны за границей только потому, что нашли переводчиков хороших. О стихах и говорить нечего. Поэзия непереводима.
***
Тайна Солженицына заключается в том, что это — безнадежный стихотворный графоман с соответствующим психическим складом этой страшной болезни, создавший огромное количество непригодной стихотворной продукции, которую никогда и нигде нельзя предъявить, напечатать. Вся его проза от «Ивана Денисовича» до «Матрёниного двора» была только тысячной частью в море стихотворного хлама. Его друзья, представители «прогрессивного человечества», от имени которого он выступал, когда я сообщал им своё горькое разочарование в его способностях, сказав: «В одном пальце Пастернака больше таланта, чем во всех романах, пьесах, киносценариях, рассказах и повестях, и стихах Солженицына», — ответили мне так: «Как? Разве у него есть стихи?».
А сам Солженицын, при свойственной графоманам амбиции и вере в собственную звезду, наверно, считает совершенно искренне — как всякий графоман, что через пять, десять, тридцать, сто лет наступит время, когда его стихи под каким-то тысячным лучом прочтут справа налево и сверху вниз и откроется их тайна. Ведь они так легко писались, так легко шли с пера, подождем ещё тысячу лет.
Ну что же, - спросил я Солженицына в Солотче, - показывали Вы всё это Твардовскому, Вашему шефу? Твардовский, каким бы архаическим пером ни пользовался, - поэт, и согрешить тут не может. - Показывал. - Ну, что он сказал? - Что этого пока показывать не надо.
***
После бесед многочисленных с Солженицыным чувствую себя обокраденным, а не обогащённым.
***
«Знамя», 1995, № 6
***
В рамках помощи обществу имени Солженицына по сбору к 100-летнему юбилею полного портрета писателя и нобелевского лауреата, более ранние публикации:
- Однолагерник Солженицыну: «Зачем вы темнили в лагере, а потом на воле?»
- "Обвиняю вас, А. Солженицын, как бесчестного лжеца и клеветника" - письмо маршала В.И. Чуйкова Солженицыну
- «Солженицын "сидел" как на курорте . По его самого и первой жены свидетельствам»;
- «Солженицын. На фронте тоже в комфорте » - так же по свидетельствам четы Солженицыных;
- «Плагиаторство Солженицына довольно занятно » - слегка переиначенные фразы (в т.ч. модуль «жить не по лжи») из программы НТС, Трумена, Бердяева.
Варлам Шаламов
О его религиозности Полищук, 1994. Апанович.
Варлам Шаламов в свидетельствах современников. Материалы к биографии. 2012 г. 435 с.
Варлам Шаламов о Солженицыне
(из записных книжек)
Почему я не считаю возможным личное мое сотрудничество с Солженицыным? Прежде всего потому, что я надеюсь сказать свое личное слово в русской прозе, а не появиться в тени такого, в общем-то, дельца, как Солженицын...
У С/олженицына/ есть любимая фраза: «Я этого не читал».
Письмо Солженицына — это безопасная*, дешевого вкуса, где по выражению Хрущева: «Проверена юристом каждая фраза, чтобы все было в «законе». Недостает еще письма с протестом против смертной казни и /нрзб./ абстракций.
Через Храбровицкого сообщил Солженицыну, что я не разрешаю использовать ни один факт из моих работ для его работ. Солженицын — неподходящий человек для этого.
Солженицын — вот как пассажир автобуса, который на всех остановках по требованию кричит во весь голос: «Водитель! Я требую! Остановите вагон!» Вагон останавливается. Это безопасное упреждение необычайно...
У Солженицына та же трусость, что и у Пастернака. Боится переехать границу, что его не пустят назад. Именно этого и боялся Пастернак. И хоть Солженицын знает, что «не будет в ногах валяться», ведет себя так же. Солженицын боялся встречи с Западом, а не переезда границы. А Пастернак встречался с Западом сто раз, причины были иные. Пастернаку был дорог утренний кофе, в семьдесят лет налаженный быт. Зачем было отказываться от премии — это мне и совсем непонятно. Пастернак, очевидно, считал, что за границей «негодяев», как он говорил — в сто раз больше, чем у нас.
Деятельность Солженицына — это деятельность дельца, направленная узко на личные успехи со всеми провокационными аксессуарами подобной деятельности... Солженицын — писатель масштаба Писаржевского, уровень направления таланта примерно один.
Восемнадцатого декабря умер Твардовский. При слухах о его инфаркте думал, что Твардовский применил точно солженицынский прием, слухи о собственном раке, но оказалось, что он действительно умер /.../ Сталинист чистой воды, которого сломал Хрущев.
Ни одна сука из «прогрессивного человечества» к моему архиву не должна подходить. Запрещаю писателю Солженицыну и всем, имеющим с ним одни мысли, знакомиться с моим архивом.
В одно из своих /нрзб./ чтений в заключение Солженицын коснулся и моих рассказов. — Колымские рассказы... Да, читал. Шаламов считает меня лакировщиком. А я думаю, что правда на половине дороги между мной и Шаламовым. Я считаю Солженицына не лакировщиком, а человеком, который не достоин прикоснуться к такому вопросу, как Колыма.
На чем держится такой авантюрист? На переводе! На полной невозможности оценить за границами родного языка те тонкости художественной ткани (Гоголь, Зощенко) — навсегда потерянной для зарубежных читателей. Толстой и Достоевский стали известны за границей только потому, что нашли переводчиков хороших. О стихах и говорить нечего. Поэзия непереводима.
Тайна Солженицына заключается в том, что это — безнадежный стихотворный графоман с соответствующим психическим складом этой страшной болезни, создавший огромное количество непригодной стихотворной продукции, которую никогда и нигде нельзя предъявить, напечатать. Вся его проза от «Ивана Денисовича» до «Матрениного двора» была только тысячной частью в море стихотворного хлама. Его друзья, представители «прогрессивного человечества», от имени которого он выступал, когда я сообщал им свое горькое разочарование в его способностях, сказав: «В одном пальце Пастернака больше таланта, чем во всех романах, пьесах, киносценариях, рассказах и повестях, и стихах Солженицына», — ответили мне так: «Как? Разве у него есть стихи?». А сам Солженицын, при свойственной графоманам амбиции и вере в собственную звезду, наверно, считает совершенно искренне — как всякий графоман, что через пять, десять, тридцать, сто лет наступит время, когда его стихи под каким-то тысячным лучом прочтут справа налево и сверху вниз и откроется их тайна. Ведь они так легко писались, так легко шли с пера, подождем еще тысячу лет. — Ну что же, — спросил я Солженицына в Солотче, — показывали Вы все это Твардовскому, Вашему шефу? Твардовский, каким бы архаическим пером ни пользовался, — поэт и согрешить тут не может. — Показывал. — Ну, что он сказал? — Что этого пока показывать не надо.
После бесед многочисленных с С/олженицыным/ чувствую себя обокраденным, а не обогащенным.
Варлам Шаламов
О его религиозности Полищук, 1994. Апанович.
Варлам Шаламов в свидетельствах современников. Материалы к биографии. 2012 г. 435 с.
Варлам Шаламов о Солженицыне
(из записных книжек)
Почему я не считаю возможным личное мое сотрудничество с Солженицыным? Прежде всего потому, что я надеюсь сказать свое личное слово в русской прозе, а не появиться в тени такого, в общем-то, дельца, как Солженицын...
У С/олженицына/ есть любимая фраза: «Я этого не читал».
Письмо Солженицына — это безопасная*, дешевого вкуса, где по выражению Хрущева: «Проверена юристом каждая фраза, чтобы все было в «законе». Недостает еще письма с протестом против смертной казни и /нрзб./ абстракций.
Через Храбровицкого сообщил Солженицыну, что я не разрешаю использовать ни один факт из моих работ для его работ. Солженицын — неподходящий человек для этого.
Солженицын — вот как пассажир автобуса, который на всех остановках по требованию кричит во весь голос: «Водитель! Я требую! Остановите вагон!» Вагон останавливается. Это безопасное упреждение необычайно...
У Солженицына та же трусость, что и у Пастернака. Боится переехать границу, что его не пустят назад. Именно этого и боялся Пастернак. И хоть Солженицын знает, что «не будет в ногах валяться», ведет себя так же. Солженицын боялся встречи с Западом, а не переезда границы. А Пастернак встречался с Западом сто раз, причины были иные. Пастернаку был дорог утренний кофе, в семьдесят лет налаженный быт. Зачем было отказываться от премии — это мне и совсем непонятно. Пастернак, очевидно, считал, что за границей «негодяев», как он говорил — в сто раз больше, чем у нас.
Деятельность Солженицына — это деятельность дельца, направленная узко на личные успехи со всеми провокационными аксессуарами подобной деятельности... Солженицын — писатель масштаба Писаржевского, уровень направления таланта примерно один.
Восемнадцатого декабря умер Твардовский. При слухах о его инфаркте думал, что Твардовский применил точно солженицынский прием, слухи о собственном раке, но оказалось, что он действительно умер /.../ Сталинист чистой воды, которого сломал Хрущев.
Ни одна сука из «прогрессивного человечества» к моему архиву не должна подходить. Запрещаю писателю Солженицыну и всем, имеющим с ним одни мысли, знакомиться с моим архивом.
В одно из своих /нрзб./ чтений в заключение Солженицын коснулся и моих рассказов. — Колымские рассказы... Да, читал. Шаламов считает меня лакировщиком. А я думаю, что правда на половине дороги между мной и Шаламовым. Я считаю Солженицына не лакировщиком, а человеком, который не достоин прикоснуться к такому вопросу, как Колыма.
На чем держится такой авантюрист? На переводе! На полной невозможности оценить за границами родного языка те тонкости художественной ткани (Гоголь, Зощенко) — навсегда потерянной для зарубежных читателей. Толстой и Достоевский стали известны за границей только потому, что нашли переводчиков хороших. О стихах и говорить нечего. Поэзия непереводима.
Тайна Солженицына заключается в том, что это — безнадежный стихотворный графоман с соответствующим психическим складом этой страшной болезни, создавший огромное количество непригодной стихотворной продукции, которую никогда и нигде нельзя предъявить, напечатать. Вся его проза от «Ивана Денисовича» до «Матрениного двора» была только тысячной частью в море стихотворного хлама. Его друзья, представители «прогрессивного человечества», от имени которого он выступал, когда я сообщал им свое горькое разочарование в его способностях, сказав: «В одном пальце Пастернака больше таланта, чем во всех романах, пьесах, киносценариях, рассказах и повестях, и стихах Солженицына», — ответили мне так: «Как? Разве у него есть стихи?». А сам Солженицын, при свойственной графоманам амбиции и вере в собственную звезду, наверно, считает совершенно искренне — как всякий графоман, что через пять, десять, тридцать, сто лет наступит время, когда его стихи под каким-то тысячным лучом прочтут справа налево и сверху вниз и откроется их тайна. Ведь они так легко писались, так легко шли с пера, подождем еще тысячу лет. — Ну что же, — спросил я Солженицына в Солотче, — показывали Вы все это Твардовскому, Вашему шефу? Твардовский, каким бы архаическим пером ни пользовался, — поэт и согрешить тут не может. — Показывал. — Ну, что он сказал? — Что этого пока показывать не надо.
После бесед многочисленных с С/олженицыным/ чувствую себя обокраденным, а не обогащенным.
Я не занимался вопросом отношений между двумя писателями-лагерниками Солженицыным и Шаламовым. И не считаю себя специалистом по данном вопросу. Хотя и интересуюсь. Поэтому могу говорить только о собственных впечатлениях. А они таковы:
1)Мои ощущения от их прозы довольно противоречивы. Но первое впечатление от чтения было очень разным. Солженицын не умеет писать. Стиля нет. Текст не выстрадан, но вымучен. Может, даже замучен. Хотя его приёмчик с заменой букв при мате (смефуёчки и пр.) мне понравился. Но на таком литература не держится. И ещё открытие меня ожидало при чтении "Одного дня Ивана Денисовича": описание лагерного быта до боли совпало с тем, что я пережил в армии.
Ещё хуже обстояло дело с "Архипелагом". И чем больше живу, тем хуже к нему отношение. Так смешать правду с ложью мог только большой лжец. Но в литературе это свойство великим не делает.
Впечатление от Шаламова было другим. Его рассказы меня поразили своей проникновенной обречённостью. И, не удивительно, что Солженицын с Шаламовым не нашли общий язык. Впрочем под это отношение было заложено мировоззрение. И, хотя мне не совсем понятны представления Шаламова о революции и её совершении, с тем, что он думает о Солженицыне, пожалуй, соглашусь.
Думаю, что со временем Солженицын будет восприниматься писателем с очень большими оговорками. А отношение к его вкладу в русскую культуру будет существенно меняться в худшую сторону.
Впрочем, лучше посмотрим, как их отношения выстраивались в контексте истории.
Посмотрим у maysuryan
в Солженицын умер. Для литературы
Две карикатуры из советской печати 1974 года в связи с высылкой А. И. Солженицына
Сегодня исполняется 8 лет со дня смерти Александра Исаевича Солженицына. Позволю себе в связи с этой датой перепостить свой старый, ещё 2012 года, очерк, сравнивающий творчество и деятельность двух писателей: Солженицына (1918-2008) и Шаламова (1907-1982), с некоторыми дополнениями.
Сейчас для всех зрячих людей всё более очевидным становится тот беспросветный тупик, в который завёл общество путь отрицания российской революции ХХ века, тотального её очернения. Духовным "пастырем" этого пути не без оснований считается А. И. Солженицын. Поэтому невольно рождается вопрос: а как можно было иначе? Можно ли было по-иному осмыслить имеющийся опыт, включая и тюремно-лагерный, отечественной истории ХХ столетия? Сделать из него совершенно иные выводы?
Варлам Шаламов своей жизнью и творчеством отвечает на этот вопрос: да, можно! В 1999 году Солженицын опубликовал в "Новом мире" свою полемику с Шаламовым (вернее, уже с памятью о нём).
Солженицын, в частности, писал: "Он никогда, ни в чём ни пером, ни устно не выразил оттолкновения от советской системы, не послал ей ни одного даже упрёка, всю эпопею Гулага переводя лишь в метафизический план".
Ещё: "несмотря на весь колымский опыт, на душе Варлама остался налёт сочувственника революции и 20-х годов. Он и об эсерах говорил с сочувственным сожалением, что, мол, они слишком много сил потратили на расшатывание трона, и оттого после Февраля - у них не осталось сил повести Россию за собой".
Но вот парадокс - по нынешним временам обвинения Солженицына звучат скорее комплиментами. Да, Шаламов всю свою сознательную жизнь был нескрываемым "сочувственником революции и 20-х годов". О 20-х годах он написал яркий и восторженный мемуарный очерк, опубликованный в 1987 году "Юностью". Шаламов писал: "Октябрьская революция, конечно, была мировой революцией. Естественно, что во главе этой великой перестройки шла молодёжь. Именно молодежь была впервые призвана судить и делать историю. Личный опыт нам заменяли книги - всемирный опыт человечества... Конец 24 года буквально кипел, дышал воздухом каких-то великих предчувствий, и все поняли, что НЭП никого не смутит, никого не остановит. Ещё раз поднималась та самая волна свободы, которой дышал 17-й год. Каждый считал своим долгом выступить ещё раз в публичном сражении за будущее, которое мечталось столетиями в ссылках и на каторге... Завтра - мировая революция - в этом были убеждены все".
Москва, 1974 год. Возле плаката Бориса Ефимова, посвящённого высылке Солженицына за границу
Заметки из советской печати 1974 года
Шаламова покоряла атмосфера всеобщего равенства и духовной свободы, рождённая революцией: "В те времена попасть к наркомам было просто. Любая ткачиха трёхгорки могла выйти на трибуну и сказать секретарю ячейки: "Что-то ты плохо объясняешь про червонец. Звони-ка в правительство, пусть нарком приезжает". И нарком приезжал и рассказывал вот так-то и так-то. И ткачиха говорила: "То-то. Теперь я всё поняла".
Варлам Шаламов
Солженицын: "Та политическая страсть, с которой он когда-то в молодости поддержал оппозицию Троцкого, - видно, не забита и восемнадцатью годами лагерей".
Действительно, впервые Шаламов был арестован в 1929 году именно как участник левой, троцкистской оппозиции. Он попал в засаду на подпольной типографии троцкистов. Хоть Шаламов и был беспартийным, но его "троцкизм" вовсе не был каким-то поверхностным и случайным "налётом", как пренебрежительно выражается Солженицын. Шаламов тогда, как видно по его текстам, разделял все основные положения левой оппозиции: например, он положительно оценивал "левый поворот" Кремля 1929 года против Бухарина и "правых", только сомневался в прочности и долговременности этой линии.
И в 50-е годы Шаламов, как следует из его переписки, сочувственно отнёсся к факту обращения жены Льва Троцкого Натальи Седовой к ХХ съезду КПСС с требованием о реабилитации мужа. (Кстати, и в 60-е, 70-е годы Шаламов оставался горячим поклонником революционеров - уже нового поколения, таких, как Че Гевара. Хранительница литературного наследия Шаламова Ирина Сиротинская: "Часами рассказывал он мне о Че Геваре так, что и сейчас я ощущаю сырость сельвы и вижу человека, фанатично продирающегося через неё").
Но не одни только троцкисты, а все революционеры 20-х годов вызывали у Варлама Тихоновича одинаково уважительное отношение. И в этом он тоже - антипод Солженицына.
И. Сиротинская вспоминала: "Немного я могу перечислить имён, которые он всегда, всегда упоминал с глубоким уважением. Александр Георгиевич Андреев - первое из этих имен, политкаторжанин, эсер, с которым он встретился в 1937 году в Бутырской тюрьме. И героя "Колымских рассказов" в его честь он называет Андреевым. Свет славы и подвига народовольцев был на этом имени, свет великой жертвы - всей жизни за идею, за свободу, за своё дело".
Столь же сочувственно, как об эсерах, левых эсерах, большевиках (Ленине, Троцком, Луначарском, Раскольникове...), Шаламов отзывался и об "апостолах анархизма". Он не без удовлетворения отмечал, что ещё в 1921 году над московским "Домом анархии" открыто развевался чёрный флаг. Даже обновленцы 20-х годов - церковные революционеры, противники патриарха Тихона, заслужили доброе слово от Шаламова. Впрочем, это и неудивительно, потому что обновленцам сочувствовал отец Варлама Тихоновича, сам бывший священником.
В 20-е годы Тихон Николаевич потерял зрение и уже не мог служить в храме, но вместе с сыном-поводырём исправно посещал все жаркие публичные диспуты между руководителями священников-обновленцев и вождями РКП(б). В том числе и тот знаменитый поединок в Политехническом музее (о котором вспоминал Шаламов) между главой обновленцев митрополитом Введенским и наркомом просвещения Анатолием Луначарским. Где Введенский, возражая красному наркому по поводу происхождения человека от обезьяны, обронил свою знаменитую шутку:
- Ну, каждому его родственники лучше известны!..
Шаламов считал, что обновленчество "погибло из-за своего донкихотства. У обновленцев было запрещено брать плату за требы - это было одним из основных принципов обновленчества. Обновленческие священники были обречены на нищету с самого начала, и тихоновцы и сергиевцы как раз брали плату - на том стояли и быстро разбогатели".
Солженицын мимоходом бросает Шаламову и упрёк в атеизме. А в дневниковых записях Шаламова мы находим описание такого показательного разговора между ними в начале 60-х годов, когда отношения между ними ещё не были безвозвратно разорваны:
"- Для Америки, - быстро и наставительно говорил мой новый знакомый, - герой должен быть религиозным. Там даже законы есть насчёт (этого), поэтому ни один книгоиздатель американский не возьмёт ни одного переводного рассказа, где герой - атеист, или просто скептик, или сомневающийся.
- А Джефферсон, автор Декларации?
- Ну, когда это было. А сейчас я просмотрел бегло несколько ваших рассказов. Нет нигде, чтобы герой был верующим. Поэтому, - мягко шелестел голос, - в Америку посылать этого не надо, но не только. Вот я хотел показать в "Новом мире" ваши "Очерки преступного мира". Там сказано - что взрыв преступности был связан с разгромом кулачества у нас в стране - Александр Трифонович [Твардовский] не любит слова "кулак". Поэтому я всё, всё, что напоминает о кулаках, вычеркнул из ваших рукописей, Варлам Тихонович, для пользы дела.
Солженицын у новой советской машины
Прибытие пророка на Запад
Небольшие пальчики моего нового знакомого быстро перебирали машинописные страницы.
- Я даже удивлён, как это вы... И не верить в Бога!
- У меня нет потребности в такой гипотезе, как у Вольтера.
- Ну, после Вольтера была Вторая мировая война.
- Тем более.
- Да дело даже не в Боге. Писатель должен говорить языком большой христианской культуры, всё равно - эллин он или иудей. Только тогда он может добиться успеха на Западе."
Шаламов: "Я сказал... что за границу я не дам ничего - это не мои пути... какой я есть, каким пробыл в лагере".
Ирина Сиротинская: "У В. Т. оставалось чувство тягостного разочарования от этих бесед: "Это делец. Мне он советует - без религии на Западе не пойдёт..." "Варлам Тихонович не раз рассказывал мне об этой беседе. Меня ещё тогда поразил парадокс: Шаламов, неверующий, оскорблён столь практическим использованием религии. Религию он чтил как самый совершенный нравственный пример. А Солженицын..."
Позднее, уже после открытого разрыва отношений, Шаламов писал Солженицыну: "И ещё одна претензия есть к Вам, как представителю "прогрессивного человечества", от имени которого Вы так денно и нощно кричите о религии громко: "Я - верю в Бога! Я - религиозный человек!" Это просто бессовестно. Как-нибудь тише всё это надо Вам... Я, разумеется, Вас не учу, мне кажется, что Вы так громко кричите о религии, что от этого будет "внимание" - Вам и выйдет у Вас заработанный результат".
Впрочем, это расхождение было гораздо шире и глубже, чем только отношение к религии, оно имело и литературное измерение. Шаламов с крайним неприятием относился к толстовской традиции проповедничества в литературе. Он считал, что Лев Толстой увёл русскую прозу с её истинного пути, проложенного Пушкиным и Гоголем. "Искусство лишено права на проповедь, - считал Шаламов. - Учить людей - это оскорбление... Каждый м...к начинает изображать из себя учителя жизни".
Звучит резко и, возможно, спорно, но в отношении Солженицына, надо признать, не совсем уж безосновательно...
Шаламов: "Солженицын - весь в литературных мотивах классики второй половины 19 века, писателей, растоптавших пушкинское знамя... Все, кто следует толстовским заветам, - обманщики. Уже произнося первое слово, стали обманщиками. Дальше их слушать не надо. Такие учителя, поэты, пророки, беллетристы могут принести только вред..."
Отсюда вытекает одно "небольшое" различие между Шаламовым и Солженицыным, если рассматривать их прозу в качестве исторического свидетельства. Шаламов писал правду, - как он её субъективно видел и чувствовал, в том числе о тюрьмах и лагерях. Солженицын же ловко отражал нужную Западу "политическую линию" (тотального отрицания революции), умело замалчивая одни факты и выпячивая другие.
Например, Солженицын яростно негодует по поводу "процесса эсеров" 1922 года, по итогам которого не был казнён ни один из подсудимых. Но где же его праведное негодование по поводу военно-полевой юстиции Столыпина, которая тех же самых эсеров сотнями вешала и ставила к стенке?
Варлам Шаламов после первого ареста в 1929 году
А в "Колымских рассказах" Шаламова можно найти совсем неожиданные с точки зрения почитателей "Архипелага ГУЛАГ" признания. Например, он отмечает, что до 1937 года в лагерях Колымы заключённые умирали так мало, "как будто они были бессмертными". Конечно, в писания Солженицына подобная фраза просочиться никак бы не смогла. Выступая в качестве "историка" советских лагерей и тюрем (на что Шаламов нисколько не претендовал), Солженицын деликатно умалчивает о том, что в первое десятилетие революции за решёткой в России сидело в 6-8 раз меньше народа, чем в первое (и второе) десятилетие после победы Августа-91. Конечно, ведь в это самое время пророк ГУЛАГа триумфально вернулся на родину, самодовольно вещал с трибуны Госдумы, светился на экранах ТВ, и умильно обнимался перед телекамерами с бывшим главой лубянского ведомства... К лицу ли ему было признавать, что ГУЛАГ тем временем расползся в шесть-восемь раз по сравнению с распроклятым революционным временем?
И уж, разумеется, Шаламову никогда не пришло бы в голову умильно облизывать Столыпина-вешателя, как это делал "вермонтский пророк"... Шаламов объяснял: "Почему я не считаю возможным личное моё сотрудничество с Солженицыным? Прежде всего потому, что я надеюсь сказать своё личное слово в русской прозе, а не появиться в тени такого, в общем-то, дельца, как Солженицын. Свои собственные работы в прозе я считаю неизмеримо более важными для страны, чем все стихи и романы Солженицына".
Ещё один характернейший диалог Солженицына и Шаламова 60-х годов (по дневникам В. Т.):
- При ваших стремлениях пророческого рода, - сказал Шаламов, - денег-то брать нельзя, это вам надо знать заранее.
- Я немного взял...
"Вот буквальный ответ, позорный, - пишет Шаламов. - Я хотел рассказать старый анекдот о невинной девушке, ребёнок которой так мало пищал, что даже не мог считаться ребенком. Можно считать, что его не было. В этом вопросе нет много и мало, это - качественная реакция." (Здесь надо пояснить, что речь шла не о литературных гонорарах, а о вознаграждении именно за "пророческую деятельность").
Заметим, что в тот момент у Александра Исаевича ещё не было ни собственного поместья в Вермонте, ни посещаемой самим лубянским Цезарем виллы VIP-класса в Троице-Лыкове, но, как справедливо отметил Шаламов, "качественная реакция" уже имелась. И в ней были заложены и все последующие метаморфозы "пророка" - вплоть до позорного безлюдья на его похоронах, отмеченного с удивлением и либеральной, правой прессой, воспевавшей Солженицына. Народу пророк, возвещавший истину из фешенебельного особняка, отчего-то стал неинтересен...
Шаламов: "Солженицын десять лет проработал в наших архивах. Всем было объявлено, что он работает над важной темой: Антоновским мятежом. Мне кажется, что главных заказчиков Солженицына не удовлетворила фигура главного героя Антонова. Как-никак, кулак-то кулак, но и бывший народоволец, бывший шлиссельбуржец. Безопаснее было отступить в стоходские болота и там выуживать поэтическую истину. Но истины в "Августе 1914" не оказалось. Невозможно и предположить, чтобы продукцию такого качества, как "Август 1914" мог в нынешнем или прошлом веке доставить в редакцию любого журнала мира - и роман примут к печати. За два века такого слабого произведения не было, наверное, в мировой литературе... Всё, что пишет С, по своей литературной природе совершенно реакционно."
"Тайна Солженицына заключается в том, что это - безнадежный стихотворный графоман с соответствующим психическим складом этой страшной болезни, создавший огромное количество непригодной стихотворной продукции, которую никогда и нигде нельзя предъявить, напечатать. Вся его проза от "Ивана Денисовича" до "Матрёниного двора" была только тысячной частью в море стихотворного хлама... А сам Солженицын, при свойственной графомании амбиции и вере в собственную звезду, наверно, считает совершенно искренне - как всякий графоман, что через пять, десять, тридцать, сто лет наступит время, когда его стихи под каким-то тысячным лучом прочтут справа налево и сверху вниз и откроется их тайна. Ведь они так легко писались, так легко шли с пера, подождём ещё тысячу лет."
Ещё пара сочных цитат Варлама Тихоновича о Солженицыне:
"В одно из своих чтений в заключение Солженицын коснулся и моих рассказов: «Колымские рассказы… Да, читал. Шаламов считает меня лакировщиком. А я думаю, что правда на половине дороги между мной и Шаламовым». Я считаю Солженицына не лакировщиком, а человеком, который не достоин прикоснуться к такому вопросу, как Колыма."
"Ни одна сука из «прогрессивного человечества» к моему архиву не должна подходить. Запрещаю писателю Солженицыну и всем, имеющим с ним одни мысли, знакомиться с моим архивом."
"После бесед многочисленных с Солженицыным/ чувствую себя обокраденным, а не обогащённым."
Разумеется, в публикации 1999 года Солженицын не обошёл молчанием и письма 1972 года Шаламова в "Литературную газету", в котором писатель резко отмежевался от публикации своих "Колымских рассказов" на Западе. Шаламов тогда написал: "Никаких рукописей я им не предоставлял, ни в какие контакты не вступал и, разумеется, вступать не собираюсь. Я - честный советский писатель... Подлый способ публикации, применяемый редакцией этих зловонных журнальчиков - по рассказу-два в номере - имеет целью создать у читателя впечатление, что я - их постоянный сотрудник. Эта омерзительная змеиная практика... требует бича, клейма... Ни один уважающий себя советский писатель не уронит своего достоинства, не запятнает чести публикацией в этом зловонном антисоветском листке своих произведений... Всё сказанное относится к любым белогвардейским изданиям за границей".
После этого Солженицын изрёк в своей книге "Бодался телёнок с дубом" (1975): "Варлам Шаламов умер". (Хотя сам А. И. в той же самой "Литературке" ранее отрекался от своих заграничных публикаций ("ЛГ", 1968, №20) - но пророку-то можно, разрешается...)
Однако Шаламов вовсе не считал своё письмо в "Литературку" слабостью или ошибкой, совсем наоборот. "Пешкой в игре двух разведок я быть не хочу", - говорил Варлам Тихонович. А подробнее писал об этом: "Смешно думать, что от меня можно добиться какой-то подписи. Под пистолетом. Заявление моё, его язык, стиль принадлежат мне самому. Я отлично знаю, что мне за любую мою "деятельность", в кавычках или без кавычек, ничего не будет в смысле санкций".
"Почему сделано это заявление? Мне надоело причисление меня к "человечеству", беспрерывная спекуляция моим именем: меня останавливают на улице, жмут руки и так далее... Художественно я уже дал ответ на эту проблему в рассказе "Необращённый", написанном в 1957 году, и ничего не прочувствовали, это заставило меня дать другое толкование этим проблемам".
А Солженицыну Шаламов после его "шутки" написал ответ (оставшийся, впрочем, неотправленным): "Г Солженицын, я охотно принимаю Вашу похоронную шутку насчёт моей смерти. С важным чувством и с гордостью считаю себя первой жертвой холодной войны, павшей от Вашей руки. Если уж для выстрела по мне потребовался такой артиллерист, как Вы, - жалею боевых артиллеристов... Я знаю точно, что Пастернак был жертвой холодной войны, Вы - её орудием".
В общем-то, фраза Солженицына "Варлам Шаламов умер", сейчас рикошетом, как артиллерийское ядро, отскочила обратно в её автора. И мы можем с полным основанием сказать: для русской литературы, для отечественной истории Варлам Тихонович Шаламов жив. А Солженицын - умер.
То поясню, что он о несоответствии медийного образа Александра Солженицына и реального.
В этой части я расскажу о эволюции взаимоотношений Солженицына с другими писателями. А они в процессе перехода от такого состояния:
К примерно вот такому:
Существенно изменились.
1. Шаламов.
В начале своего творчества Солженицын был чуть ли не лучшим другом Шаламова. В принципе, это логично. Оба сидели, оба писали о лагерях. Шаламов называл Солженицына своей совестью, закончилось всё это, когда Шаламов отказался стать соавтором "Архипелага".
Тон высказываний Солженицына сменился на: «Рассказы Шаламова художественно не удовлетворили меня: в них во всех мне не хватало характеров, лиц, прошлого этих лиц и какого-то отдельного взгляда на жизнь у каждого. Другая беда его рассказов, что расплывается композиция их, включаются куски, которые, видимо, просто жалко упустить нет цельности, а наволакивается, что помнит память, хотя материал самый добротный и несомненный».
Варлам Шаламов о Солженицыне (из записных книжек):
У Солженицына есть любимая фраза: «Я этого не читал».
Письмо Солженицына - это безопасная, дешёвого вкуса, где по выражению Хрущева: «Проверена юристом каждая фраза, чтобы всё было в «законе».
Через Храбровицкого сообщил Солженицыну, что я не разрешаю использовать ни один факт из моих работ для его работ. Солженицын - неподходящий человек для этого.
Солженицын - вот как пассажир автобуса, который на всех остановках по требованию кричит во весь голос: «Водитель! Я требую! Остановите вагон!» Вагон останавливается. Это безопасное упреждение необычайно.
У Солженицына та же трусость, что и у Пастернака. Боится переехать границу, что его не пустят назад. Именно этого и боялся Пастернак. И хоть Солженицын знает, что «не будет в ногах валяться», ведёт себя так же. Солженицын боялся встречи с Западом, а не переезда границы. А Пастернак встречался с Западом сто раз, причины были иные. Пастернаку был дорог утренний кофе, в семьдесят лет налаженный быт. Зачем было отказываться от премии - это мне и совсем непонятно. Пастернак, очевидно, считал, что за границей «негодяев», как он говорил - в сто раз больше, чем у нас.
Деятельность Солженицына - это деятельность дельца, направленная узко на личные успехи со всеми провокационными аксессуарами подобной деятельности. Солженицын - писатель масштаба Писаржевского, уровень направления таланта примерно один.
Восемнадцатого декабря умер Твардовский. При слухах о его инфаркте думал, что Твардовский применил точно солженицынский приём, слухи о собственном раке, но оказалось, что он действительно умер. Сталинист чистой воды, которого сломал Хрущев.
Ни одна сука из «прогрессивного человечества» к моему архиву не должна подходить. Запрещаю писателю Солженицыну и всем, имеющим с ним одни мысли, знакомиться с моим архивом.
В одно из своих чтений в заключение Солженицын коснулся и моих рассказов: «Колымские рассказы… Да, читал. Шаламов считает меня лакировщиком. А я думаю, что правда на половине дороги между мной и Шаламовым». Я считаю Солженицына не лакировщиком, а человеком, который не достоин прикоснуться к такому вопросу, как Колыма.
На чем держится такой авантюрист? На переводе! На полной невозможности оценить за границами родного языка те тонкости художественной ткани (Гоголь, Зощенко) - навсегда потерянной для зарубежных читателей. Толстой и Достоевский стали известны за границей только потому, что нашли переводчиков хороших. О стихах и говорить нечего. Поэзия непереводима.
Тайна Солженицына заключается в том, что это - безнадежный стихотворный графоман с соответствующим психическим складом этой страшной болезни, создавший огромное количество непригодной стихотворной продукции, которую никогда и нигде нельзя предъявить, напечатать. Вся его проза от «Ивана Денисовича» до «Матрёниного двора» была только тысячной частью в море стихотворного хлама. Его друзья, представители «прогрессивного человечества», от имени которого он выступал, когда я сообщал им своё горькое разочарование в его способностях, сказав: «В одном пальце Пастернака больше таланта, чем во всех романах, пьесах, киносценариях, рассказах и повестях, и стихах Солженицына», - ответили мне так: «Как? Разве у него есть стихи?».
А сам Солженицын, при свойственной графоманам амбиции и вере в собственную звезду, наверно, считает совершенно искренне - как всякий графоман, что через пять, десять, тридцать, сто лет наступит время, когда его стихи под каким-то тысячным лучом прочтут справа налево и сверху вниз и откроется их тайна. Ведь они так легко писались, так легко шли с пера, подождем ещё тысячу лет.
Ну что же, - спросил я Солженицына в Солотче, - показывали Вы всё это Твардовскому, Вашему шефу? Твардовский, каким бы архаическим пером ни пользовался, - поэт, и согрешить тут не может. - Показывал. - Ну, что он сказал? — Что этого пока показывать не надо.
После бесед многочисленных с Солженицыным/ чувствую себя обокраденным, а не обогащённым.
«Знамя», 1995, № 6
В итоге Солженицын живого но тяжело больного Шаламова мёртвым. Шаламов умер в нищите и в полном одиночестве.
2. Лев Копелев, друг Солженицына в "шарашке", писатель.
Был обвинён Солженицыным во всём в чём можно, от клеветы до нечеловеческой зависти.
Ответил на эти обвинения в своём письме от 11 января 1985 года, где назвал Солженицына: обыкновенным черносотенцем, хотя и с необыкновенными претензиями .
3. Академик Сахаров.
Полемика с Сахаровым была более корректной, но в общем и целом сводятся к:
Солженицын пишет, что, может быть, наша страна не дозрела до демократического строя и что авторитарный строй в условиях законности и православия был не так уж плох, раз Россия сохранила при этом строе своё национальное здоровье вплоть до XX века. Эти высказывания Солженицына чужды мне. (с)Критика Сахаровым "Письма вождям"
Что вполне можно сократить до: обыкновенный черносотенец, хотя и с необыкновенными претензиями. (с)
4. Шолохов.
Шолохова Солженицын люто ненавидел. Всё началось с этого письма:
Твардовский попросил Секретариат Союза писателей СССР, органом которого и был журнал «Новый мир», обсудить роман и предложить для печати приемлемый вариант как для автора, так и для общества. Предложили прочитать и Шолохову, как одному из секретарей СП СССР.
«Прочитал Солженицына «Пир победителей» и «В круге первом», - писал Шолохов в Секретариат ССП 8 сентября 1967 года. - Поражает - если так можно сказать - какое-то болезненное бесстыдство автора.
Свои антисоветские взгляды Солженицын НЕ только НЕ пытается скрыть или как-то завуалировать, он их подчеркивает, выставляет напоказ, принимая позу этакого «правдооткрывателя», человека, который, НЕ стесняясь, «режет правду-матку» и указывает со злостью и остервенением на все ошибки, все промахи, допущенные партией и Советской властью, начиная с 30-х годов.
Что касается формы пьесы, то она беспомощна и неумна. Можно ли о трагедийных событиях писать в оперативном (опечатка в тексте, возможно: в опереточном. - В. П.) стиле, да еще виршами такими примитивными и слабенькими, каких избегали в свое время даже одержимые поэтической чесоткой гимназисты былых времен! О содержании и говорить нечего.
Все командиры РУССКИЕ и УКРАИНЕЦ либо законченные ПОДЛЕЦЫ, либо колеблющиеся и ни во что НЕ верящие люди.
Как же при таких условиях батарея, в которой служил Солженицын, дошла до Кенигсберга?
Или только персональными стараниями автора?
Почему в батарее из «Пира победителей» все, кроме Нержина и «демонической» Галины, никчемные, никудышные люди? Почему ОСМЕЯНЫ СОЛДАТЫ РУССКИЕ («солдаты-поварята») и солдаты ТАТАРЫ?
Почему ВЛАСОВЦЫ - изменники Родины, на чьей совести тысячи убитых и замученных наших, ПРОСЛАВЛЯЮТСЯ как выразители чаяний русского народа?
На этом же политическом и художественном уровне стоит и роман «В круге первом».
У меня одно время сложилось впечатление о Солженицыне (в частности, после его письма съезду писателей в мае этого года), что он ДУШЕВНОБОЛЬНОЙ человек, страдающий манией величия. Что он, Солженицын, отсидев некогда, НЕ выдержал тяжелого испытания и СВИХНУЛСЯ.
Я не психиатр и не мое дело определять степень поражения психики Солженицына.
Но если это так, - человеку нельзя доверять перо:
злобный сумасшедший, потерявший контроль над разумом, помешавшийся на трагических событиях 37 года и последующих лет, принесет огромную опасность всем читателям и молодым особенно.
Если же Солженицын психически нормальный, то тогда он по существу открытый и злобный антисоветский человек.
И в том и в другом случае Солженицыну не место в рядах ССП.
Я безоговорочно за то, чтобы Солженицына из Союза советских писателей исключить.
8. IX. 1967 г. М. Шолохов»
Солженицын ответил ему в своём фирменном стиле: обвинил в том, что автор "Тихого Дона" не Шолохов .
Шолохов до конца дней жил в своём доме в Вёшенской (в наше время музей). Сталинскую премию передал в Фонд обороны, Ленинскую премию за роман «Поднятая целина» передал в распоряжение Каргинского сельсовета Базковского района Ростовской области на строительство новой школы, Нобелевскую — на постройку школы в Вёшенской. Уже после его смерти в 1993 году нашлась рукопись "Тихого Дона", которая сняла все вопросы о его авторстве. Первые нападки на Шолохова в 1929 году были выгодны Троцкистам, не желавшим публикации материалов, содержащих упоминания о "красном терроре".