В 1959 году Довлатов поступил на филологический факультет Ленинградского государственного университета имени Жданова (кафедра финского языка). Во время учёбы подружился с молодыми ленинградскими поэтами Евгением Рейном, Анатолием Найманом, Иосифом Бродским. Однако университет пришлось покинуть после двух с половиной лет обучения (отчислен со второго курса за неуспеваемость).
С 1962 по 1965 год Сергей Довлатов служил в армии, в системе охраны исправительно-трудовых лагерей на севере Коми АССР. После демобилизации поступил на факультет журналистики ЛГУ, в то же время работая журналистом в многотиражке Ленинградского кораблестроительного института "За кадры верфям" . Начал писать рассказы. Входил в ленинградскую группу писателей "Горожане" вместе с В. Марамзиным, И. Ефимовым, Б. Вахтиным и др. Одно время работал личным секретарем у писательницы Веры Пановой.
В 1972-1975 гг. жил в Таллинне, работал корреспондентом газет "Советская Эстония" и "Вечерний Таллин". В 1976 г. вернулся в Ленинград, был принят в штат журнала "Костер" . Писал рецензии для литературных журналов "Нева" и "Звезда" . Работал экскурсоводом в Пушкинском заповеднике под Псковом (Михайловское).
Писал прозу, но из многочисленных попыток напечататься в советских журналах ничего не вышло. Набор его первой книги был уничтожен по распоряжению КГБ. С конца 60-х Довлатов публикуется в самиздате, а в 1976 году некоторые его рассказы были опубликованы на Западе в журналах "Континент" , "Время и мы", за что был исключен из Союза журналистов СССР.
В 1978 году из-за преследования властей Довлатов эмигрировал в Вену, а затем переселился в Нью-Йорк. Издавал "лихую" либеральную эмигрантскую газету "Новый американец", с 1980-го по 1982-й был ее главным редактором. Одна за другой выходят книги его прозы — "Невидимая книга" (1978), "Соло на ундервуде" (1980), повести "Компромисс" (1981), "Зона" (1982), "Заповедник" (1983), "Наши" (1983) и др. К середине 80-х годов добился большого читательского успеха, печатался в престижном журнале "New-Yorker" , став вторым после Владимира Набокова русским писателем, печатавшимся в этом солидном издании.
За двенадцать лет жизни в эмиграции издал в общей сложности двенадцать книг, которые выходили в США и Европе. В СССР писателя знали по самиздату и авторской передаче "Писатель у микрофона" на радио "Свобода ".
Довлатов был официально женат дважды. От первого брака с Асей Пекуровской у него осталась дочь Мария (р. 1970 г.). Двое детей — Екатерина (р. 1966 г.) и Николай (р. 1984 г.) — от второй жены Елены Довлатовой. Дочь Александра (р. 1975 г.) — от гражданской жены Тамары Зибуновой.
Сергей Довлатов умер в возрасте 49 лет 24 августа 1990 года от сердечной недостаточности, в машине скорой помощи по дороге в больницу. Похоронен в Нью-Йорке на кладбище "Маунт Хеброн" (Mount Hebron Cemetery).
Я вынужден сообщать какие-то детали моей биографии,
иначе многое останется неясным. Сделаю это коротко, пунктиром.
Толстый застенчивый мальчик... Бедность...
Мать самокритично бросила театр и работает корректором...
Школа... Дружба с Алешей Лаврентьевым, за
которым приезжает "форд"... Алеша шалит, мне поручено воспитывать его...
Тогда меня возьмут на дачу... Я становлюсь маленьким гувернером... Я умнее
и больше читал... Я знаю, как угодить взрослым...
Черные дворы... Зарождающаяся тяга к плебсу...
Мечты о силе и бесстрашии... Похороны дохлой кошки за сараями... Моя надгробная
речь, вызвавшая слезы Жанны, дочери электромонтера... Я умею говорить,
рассказывать...
Бесконечные двойки... Равнодушие к точным
наукам... Совместное обучение... Девочки... Алла Горшкова... Мой длинный
язык... Неуклюжие эпиграммы... Тяжкое бремя сексуальной невинности...
1952 год. Я отсылаю в газету "Ленинские искры"
четыре стихотворения. Одно, конечно, про Сталина. Три — про животных...
Первые рассказы. Они публикуются в детском
журнале "Костер". Напоминают худшие вещи средних профессионалов...
С поэзией кончено навсегда. С невинностью
— тоже...
Аттестат зрелости... Производственный стаж...
Типография имени Володарского... Сигареты, вино и мужские разговоры...
Растущая тяга к плебсу. (То есть буквально ни одного интеллигентного приятеля.) Университет имени Жданова. (Звучит не хуже, чем "Университет имени Аль
Капоне")... Филфак... Прогулы... Студенческие литературные упражнения...
Бесконечные переэкзаменовки... Несчастная
любовь, окончившаяся женитьбой... Знакомство с молодыми ленинградскими
поэтами — Рейном, Найманом, Бродским...
1960 год. Новый творческий подъем. Рассказы,
пошлые до крайности. Тема — одиночество.
Неизменный антураж — вечеринка.
Выпирающие ребра подтекста. Хемингуэй как
идеал литературный и человеческий... Недолгие занятия боксом... Развод,
отмеченный трехдневной пьянкой... Безделье... Повестка из военкомата... За три месяца до этого я покинул университет.
В дальнейшем я говорил о причинах ухода —
туманно. Загадочно касался неких политических мотивов.
На самом деле все было проще. Раза четыре
я сдавал экзамен по немецкому языку. И каждый раз проваливался.
Языка я не знал совершенно. Ни единого слова.
Кроме имен вождей мирового пролетариата. И наконец меня выгнали. Я же,
как водится, намекал, что страдаю за правду. Затем меня призвали в армию.
И я попал в конвойную охрану. Очевидно, мне суждено было побывать в аду...
Судьбу писателя придумала жена
Один из самых распространённых мифов о Сергее Довлатове приписывает ему донжуанские наклонности и аж 200 пассий в одном только Ленинграде. Однако, как утверждают люди, близко знавшие его, Довлатов женщин… боялся! И в жизни писателя были только две пассии: одну — Асю — он любил, а второй — Елене — был обязан всем.
С Асей Пекуровской он познакомился на филфаковской лестнице. Довлатов любил её безумно, но Ася, вскоре родившая ему дочь Машу, предпочла неудачнику Сергею, отчисленному из университета, более успешного Василия Аксёнова, романы которого уже тогда печатались в журнале «Юность». Когда она объявила Довлатову, что уходит, он сначала грозился самоубийством. Видя, что это не помогает, заперся с любимой в комнате, наставил на неё ружьё и кричал, что убьёт её, если она не останется с ним! Но Ася была непреклонна — и отчаявшийся Довлатов спустил курок…
К счастью, его рука дрогнула, и пуля ушла в потолок. Услышав выстрел, в комнату ворвалась его мать, а Пекуровской удалось убежать. Больше она не вернулась. Довлатов же, как писал он потом, отметил уход любимой женщины трёхдневной пьянкой. Только через 18 лет Ася решилась показать Довлатову дочь, но тот отнёсся к своему ребёнку холодно — Маша была слишком похожа на мать, которая когда-то его бросила. Сейчас старшая дочь Довлатова живет в Сан-Франциско и пишет слоганы для афиш, зарабатывая за каждый столько, сколько её отец не получил за всю жизнь.
Говорят, он никогда не реализовал бы себя, если бы не вторая жена — Елена. Замкнутая и молчаливая, она обладала тем мужским характером, которого так не хватало самому Довлатову. Хотя он пишет, что жена нисколько не интересовалась его прозой, именно она своими руками набрала на печатной машинке полное собрание его сочинений. Сергею было достаточно одного движения Лениных бровей, чтобы понять: рассказ нужно переделать. Именно она, утверждают знакомые семьи, принимала все важные решения в его жизни. Несмотря на то, что однажды они временно разошлись, Лена продолжала жить в его квартире с его матерью и их дочерью Катей. Однажды Лена сказала Довлатову: «Вот тебе поплиновая рубашка, и распишись на бумажке, что ты не возражаешь против отъезда дочери в Америку». И он подписал!
По некоторым сведениям, эмиграцию тоже подстроила Елена. Всё началось с мелочи — Сергей поехал провожать Лену и Катю на аэродром, где долго махал им вслед своим шарфом. Из-за ледяного ветра у него тут же заболело горло, и он позвонил на самоходную баржу «Алтай», где тогда работал сторожем, чтобы за него отдежурили, а сам поехал домой. Не дождавшись врача, он активно занялся самолечением — пил водку. Поэтому приехавший врач вместо больничного констатировал у Довлатова алкогольное опьянение. В это время на барже за него отдежурили и записали на его имя рабочие часы — а это был натуральный подлог, за который начальство впоследствии Довлатова лишило работы.
Дальше — больше: после увольнения над ним нависла угроза быть арестованным за тунеядство, от чего он спасался весьма оригинальным способом. Подкупил за бутылку вермута знакомого журналиста, который сидел на первом этаже и высматривал милиционеров, пришедших за Довлатовым. Как только они объявлялись, журналист поднимал трубку и говорил Сергею два слова: «Бл*ди идут». По этому сигналу Довлатов закрывал дверь на щеколду и залезал с головой под одеяло — так ему долго удавалось скрываться. Однако кроме милиции за ним охотился еще и КГБ, где прознали про публикацию за границей произведений Довлатова, о чем он сам даже не подозревал! Схватили его во время одного из выходов в магазин — и в тюрьме полковник КГБ завёл с ним разговор издалека: «Сергей Донатович, вы любите свою жену? Свою дочь? Вас ведь издают за границей? Вы не хотите уехать — мы вам поможем…» Так Довлатов оказался за океаном, где снова женился на своей же жене.
«Тринадцать лет назад я взялся за перо. Написал роман, семь повестей и четыреста коротких вещей. (На ощупь - побольше, чем Гоголь!) Я убежден, что мы с Гоголем обладаем равными авторскими правами. (Обязанности разные.) Как минимум одним неотъемлемым правом. Правом обнародовать написанное. То есть правом бессмертия или неудачи» (Сергей Довлатов. «Ремесло»).
Оба своих права Сергей Довлатов реализовал сполна: при жизни часто терпел неудачи, а после смерти оказался одним из самых знаменитых писателей-эмигрантов. Прошло более четверти века после его кончины, а книгами Довлатова до сих пор зачитываются люди разных возрастов.
Сергей Довлатов родился в Уфе во время эвакуации в театральной семье. Позже его родители вернулись в Ленинград, а спустя некоторое время развелись. Будущий писатель воспитывался матерью, так что о нищете знал не понаслышке.
«Школа... Дружба с Алешей Лаврентьевым, за которым приезжает «форд»... Алеша шалит, мне поручено воспитывать его... Тогда меня возьмут на дачу... Я становлюсь маленьким гувернером... Я умнее и больше читал... Я знаю, как угодить взрослым...»
Сергей Довлатов. «Ремесло»
В 1959 году Довлатов поступил на филфак Ленинградского университета, к этому времени относится и его знакомство с Иосифом Бродским, Евгением Рейном, Анатолием Найманом и другими писателями, поэтами и художниками. Из университета Довлатов вскоре был отчислен за неуспеваемость, хотя поначалу делал вид, что «страдает за правду». После отчисления был призван в армию и три года прослужил в охране исправительных колоний в Республике Коми. «Очевидно, мне суждено было побывать в аду…» - вспоминал Довлатов.
Из армии, по словам Бродского, писатель вернулся «как Толстой из Крыма, со свитком рассказов и некоторой ошеломленностью во взгляде ». Бродский стал первым, кому Сергей Довлатов показал свои литературные опыты.
«…Показывал он рассказы свои еще и Найману, который был еще в большей мере старшеклассник. От обоих нас тогда ему сильно досталось: показывать их нам он, однако, не перестал, поскольку не прекращал их сочинять».
Иосиф Бродский. «О Сереже Довлатове. «Мир уродлив, и люди грустны»
Учебу Сергей Донатович продолжил, но уже на журфаке ЛГУ и тут же начал работать как журналист, публикуясь в студенческой газете Ленинградского кораблестроительного института «За кадры верфям». В конце 60-х присоединился к литературной группе «Горожане», а еще через несколько лет стал секретарем писательницы Веры Пановой. Воспоминания, а точнее, анекдоты о ней и ее супруге, Давиде Даре, Довлатов оставил в сборнике «Соло на ундервуде».
Кочегар в таллинской котельной и экскурсовод в пушкинском музее-заповеднике «Михайловское», сторож и редактор еженедельной газеты - чего только не перепробовал Сергей Довлатов за свою недолгую жизнь!
Три года, с сентября 1972-го до марта 1975-го, он провел в Таллине, это время нашло отражение в сборнике рассказов «Компромисс», где писатель поведал о своем корреспондентском опыте в газете «Советская Эстония». В таллинском издательстве «Ээсти Раамат» была набрана и его первая книга «Пять углов», которая очень скоро была уничтожена по требованию КГБ.
Довлатов мало публиковался в официальной прессе, однако его тексты появлялись и в самиздате, и за рубежом. Именно после первой иностранной публикации, о которой Довлатов якобы и не подозревал, в 1976 году он был исключен из Союза журналистов. Через два года Довлатов из-за преследований властей эмигрировал из СССР и оказался в США.
Поселившись в Нью-Йорке, он продолжил работать журналистом в прессе и на радио. Газета «Новый американец» (первоначальное название «Зеркало»), которую он редактировал, быстро стала популярной в эмигрантской среде, а его монологи из передачи «Писатель у микрофона», записанные для радио «Свобода» до сих пор можно найти в сети.
«И тут появились мы, усатые разбойники в джинсах. И заговорили с публикой на более или менее живом человеческом языке.
Мы позволяли себе шутить, иронизировать. И более того - смеяться. Смеяться над русофобами и антисемитами. Над лжепророками и псевдомучениками. Над велеречивой тупостью и змеиным ханжеством. Над воинствующими атеистами и религиозными кликушами. А главное, заметьте, - над собой!»Сергей Довлатов. «Ремесло»
История «Нового американца» оказалась яркой, но короткой. Доходов газета не приносила, несмотря на свою популярность, в итоге ее создатели не смогли выплатить кредит, последний номер издания вышел в марте 1982 года.
С изданием книг в США писателю также повезло больше, чем на родине. Результатом 12 лет, прожитых в эмиграции, стала дюжина книг, вышедших под именем Сергея Довлатова. Его рассказы печатались в таких популярных изданиях, как Partisan Review и The New Yorker. Что касается The New Yorker, то Довлатов стал вторым после Владимира Набокова русским писателем, печатавшимся в этом знаменитом издании.
Умер Сергей Довлатов 24 августа 1990 года от сердечной недостаточности, ему было всего 48 лет.
Картина, главную роль в которой исполнил сербский актер Милан Марич, выйдет в мировой прокат 17 февраля. Перед премьерой «МИР 24» выбрал 17 цитат из произведений и писем Сергея Довлатова, которые помогут лучше понять его биографию.
БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА
Сергей Довлатов – русский писатель. Родился в 1941 году в эвакуации в Уфе. Юность и молодость провел в Ленинграде и Таллине. Срочную службу проходил в вооруженной охране исправительных учреждений Республики Коми; впечатления от службы легли в основу первого сборника малой прозы «Зона: записки надзирателя». Работал журналистом в советских газетах, публиковался в самиздате. В 1978 году из-за преследования властей эмигрировал в Вену, потом в Нью-Йорк. Благодаря рекомендации Иосифа Бродского, Довлатов стал вторым русским писателем после Набокова, который печатался в престижном литературном альманахе «New Yorker». Первая книга прозы Довлатова вышла В США. Умер 24 августа 1990 года от сердечной недостаточности. Похоронен на еврейском кладбище «Маунт-Хеброн» в Куинсе (район Нью-Йорка).
О детстве
В детстве я был невероятным оптимистом. В дневнике и на обложках школьных тетрадей я рисовал портреты Сталина. И других вождей мирового пролетариата. Особенно хорошо получался Карл Маркс. Обыкновенную кляксу размазал – уже похоже.
О родине
Либеральная точка зрения: «Родина – это свобода». Есть вариант: «Родина там, где человек находит себя». Одного моего знакомого провожали друзья в эмиграцию. Кто-то сказал ему: «Помни, старик! Где водка, там и родина!»
О работе лагерным надзирателем
Солженицын описывает политические лагеря. Я – уголовные. Солженицын был заключённым. Я – надзирателем. По Солженицыну, лагерь – это ад. Я думаю, что ад – это мы сами.
О женщинах
Женщины любят только мерзавцев, это всем известно. Однако быть мерзавцем не каждому дано. У меня был знакомый валютчик Акула. Избивал жену черенком лопаты. Подарил ее шампунь своей возлюбленной. Убил кота. Один раз в жизни приготовил ей бутерброд с сыром. Жена всю ночь рыдала от умиления и нежности.
О семье
Семья – это если по звуку угадываешь, кто именно моется в душе.
О детях
Детей мы наказываем за одно-единственное преступление. Если они чего-то не доели…
О работе в газете
Есть в газетном деле одна закономерность. Стоит пропустить единственную букву – и конец. Обязательно выйдет либо непристойность, либо – хуже того – антисоветчина. (А бывает и то, и другое вместе.)
Взять, к примеру, заголовок: «Приказ главнокомандующего». «Главнокомандующий» – такое длинное слово, шестнадцать букв. Надо же пропустить именно букву «л». А так чаще всего и бывает.
О бедности
Я не жалею о пережитой бедности. Если верить Хемингуэю, бедность – незаменимая школа для писателя. Бедность делает человека зорким. И так далее. Любопытно, что Хемингуэй это понял, как только разбогател…
О России
В России достаточно быть относительно трезвым, чтобы считаться завидным женихом.
Об отъезде за границу
Я оглядел пустой чемодан. На дне – Карл Маркс. На крышке – Бродский. А между ними – пропащая, бесценная, единственная жизнь.
О работе писателем
Я не знаю, где советские писатели черпают темы. Всё кругом не для печати.
Об ошибках
Моя жена спросила Арьева:
– Андрей, я не пойму, ты куришь?
– Понимаешь, – сказал Андрей, – я закуриваю, только когда выпью. А выпиваю я беспрерывно. Поэтому многие ошибочно думают, что я курю.
О зрелом возрасте
Мне сорок пять лет. Все нормальные люди давно застрелились или хотя бы спились. А я даже курить и то чуть не бросил.
О жизни в эмиграции
Мы – это шесть кирпичных зданий вокруг супермаркета, населенных преимущественно русскими. То есть недавними советскими гражданами. Или, как пишут газеты – эмигрантами третьей волны
У нас есть русские магазины, детские сады, фотоателье и парикмахерские. Есть русское бюро путешествий. Есть русские адвокаты, писатели, врачи и торговцы недвижимостью. Есть русские гангстеры, сумасшедшие и проститутки. Есть даже русский слепой музыкант.
Местных жителей у нас считают чем-то вроде иностранцев. Если мы слышим английскую речь, то настораживаемся. В таких случаях мы убедительно просим:
- Говорите по-русски!
О таланте и гениальности
Божий дар как сокровище. То есть буквально – как деньги. Или ценные бумаги. А может, ювелирное изделие. Отсюда – боязнь лишиться. Страх, что украдут. Тревога, что обесценится со временем. И еще – что умрешь, так и не потратив.
О времени
В поразительную эпоху мы живем. «Хороший человек» для нас звучит как оскорбление. «Зато он человек хороший» – говорят про жениха, который выглядит явным ничтожеством…
О главном
Знаешь, что главное в жизни? Главное – то, что жизнь одна. Прошла минута, и конец. Другой не будет…
– Как вы думаете, – спросила Форш, – это жалоба или благодарность?.
(Сергей Довлатов, “Наши”)Валерий Воскобойников:
Тетя Сергея Маргарита Степановна была не просто замечательной женщиной, но и человеком огромного таланта. Она работала редактором в “Советском писателе” и вела объединение, из которого вышла вся проза того времени: Андрей Битов, Глеб Горышин, Виктор Конецкий, Юрий Рытхэу, Валентин Пикуль (как бы я к нему ни относился, он все-таки большой писатель). Так что все эти люди стали писать и публиковаться во многом благодаря ей.
Алексей Герман:
Мара Довлатова была замечательная, веселая и прелестная женщина. Может быть, самая прелестная из всех женщин, с которыми меня сводила судьба. Мой папа ее не просто любил, а очень любил. В 1949 году у отца были очень большие неприятности в связи с его книгой “Подполковник медицинской службы”. Тогда отца объявили оруженосцем космополитизма: высокое звание космополита ему не подходило, потому что он, в отличие от моей мамы, был русским. Было назначено собрание, на котором его должны были окончательно уничтожить. Папа сидел один, весь ряд вокруг него был пустым: никто с ним не хотел садиться. И демонстративно села к нему одна только Мара, хотя, конечно, очень боялась. С тех пор у него к Маре было совершенно особое отношение, а нас с Борисом, сыном Маргариты Степановны, позже считали братьями. Мы были похожи и даже ходили в одинаковых рубашках – в моих, ведь тогда с одеждой было плохо. Помню, какая-то женщина прислала ему записку, в которой назначила свидание, но велела приходить “без своего противного старшего брата”. “Противным старшим братом” был я.
Борис Довлатов
Мой старший брат родился при довольно загадочных обстоятельствах. До замужества у тетки был роман. Она полюбила заместителя Сергея Мироновича Кирова. Звали его – Александр Угаров. Старики ленинградцы помнят этого видного обкомовского деятеля.Алексей Герман:
У него была семья. А тетку он любил помимо брака.
И тетка оказалась в положении.
Наконец пришло время рожать. Ее увезли в больницу.
Мать поехала в Смольный. Добилась приема. Напомнила заместителю Кирова о сестре и ее проблемах.
Угаров хмуро сделал несколько распоряжений. Обкомовская челядь строем понесла в родильный дом цветы и фрукты.(Сергей Довлатов, “Наши”)
Отцом Бори всегда считался Аптекман – маленький еврей, рядовой редактор какой-то военно-медицинской газетки. Уже через много лет, когда Сережа давно был в эмиграции, моя мама мне рассказала, что в тридцатые годы у Мары был роман с Угаровым – секретарем ленинградского обкома и горкома партии, заместителем Кирова. Онбыл очень известен еще со времен Гражданской войны – флибустьер, разбойник, человек своего времени. Мара от него забеременела, вскоре Угаров был репрессирован. Женившись на ней, Аптекман спас Маре жизнь. Кстати сказать, он очень любил Борю и считал его своим сыном. Когда Боря попал в тюрьму, Аптекман был в ужасном состоянии: мы не знали, что с ним делать.
Мой брат рос красивым подростком западноевропейского типа. У него были светлые глаза и темные курчавые волосы. Он напоминал юных героев прогрессивного итальянского кино. Так считали все наши родственники…Алексей Герман:
Это был показательный советский мальчик. Пионер, отличник, футболист и собиратель металлического лома. Он вел дневник, куда записывал мудрые изречения. Посадил в своем дворе березу. В драматическом кружке ему поручали роли молодогвардейцев…
Я был младше, но хуже. И его неизменно ставили мне в пример.(Сергей Довлатов, “Наши”)
Помню, как-то мы с моей женой Светланой случайно наткнулись на “Огонёк” 1935 года, с обложки журнала на нас смотрел Боря – то есть на самом деле его настоящий отец, Александр Угаров – так они были похожи. Так что Борю, я думаю, зря всю жизнь называли жидом: в нем, в отличие от Сережи, еврейской крови было ни на грош. Напрасно, кстати говоря, отец Бориной жены Алены ее корил за то, что она вышла замуж за еврея, ведь она вышла за сына Угарова.
И вдруг произошло нечто фантастическое… Не поддающееся описанию… У меня буквально не хватает слов…Лев Лосев:
Короче, мой брат помочился на директора школы.
Случилось это после занятий. Боря выпускал стенгазету к Дню физкультурника. Рядом толпились одноклассники.
Кто-то сказал, глядя в окно:
– Легавый пошел…
(Легавым звали директора школы – Чеботарева.)(Сергей Довлатов, “Наши”)
Моя мама очень дружила с Маргаритой Степановной – теткой Сережи и матерью Бори. У Маргариты Степановны, или Мары, как ее называли дома, сразу после рождения сына пропало молоко. У моей же мамы молоко было в избытке, так что я оказался двоюродным молочным братом Сережи. Получается, что я вскормлен одной грудью с легендарным Борей Довлатовым. Видимо, он меня тогда отпихивал от источника жизни, потому что Боря вырос абсолютным красавцем и силачом, тогда как я всеми этими свойствами не отличаюсь.
Алексей Герман:
Дружа со мной, Боря странным образом до какого-то времени повторял то, что делал я, но у него все получалось гораздо лучше. Например, в школьные годы я занимался боксом. Когда мы с ним подрались, я его поколотил. Он сразу тоже пошел заниматься и за короткий срок достиг значительно больших успехов, чем я. Боря поступал в университет, а я – в Театральный институт. Через некоторое время Боря тоже пошел в Театральный и сразу стал ленинским стипендиатом и звездой.
Вера Сомина:
Мы поступили в Театральный институт на театроведческий факультет в 1956 году – в самый пик оттепели. Борис учился со мной в одной группе, он был всего лишь на год или на два старше нас, но держался очень взрослым. Справедливо считая нас инфантильными, он мог и поддразнить в рабочей обстановке, на семинаре: “Маленькая, ты неправа. У-тю-тю!” Мне кажется, он не был особенно увлечен театром. У него было общегуманитарное направление интересов. Насколько я понимаю, мама его была очень театральным человеком. Может быть, поэтому он предпочел театроведческий факультет какому-то другому. Мы все тогда гораздо серьезнее относились к профессии. А Борису было неважно, чем заниматься: он очень хотел жить. Ему нужна была интересная жизнь. Это было написано на нем крупными буквами. Кто-то считался старательным студентом, кто-то – ленивым. Про него нельзя было сказать ни того, ни другого. Он был особенный. Во-первых, он не менялся. Он каким пришел, таким и ушел: все пять лет Борис был в институте звездой. Но звездное состояние на него действовало. А других, того же Сережу, как мне кажется, задевало.
Дикий поступок моего брата обсуждался несколько месяцев. Затем Борис поступил в театральный институт. Он решил стать искусствоведом. О его преступлении начали забывать. Тем более что занимался он великолепно. Был секретарем комсомольской организации. А также – донором, редактором стенной газеты и вратарем…Вера Сомина:
Возмужав, он стал еще красивее. Он был похож на итальянского киноактера. Девицы преследовали его с нескрываемым энтузиазмом.
При этом он был целомудренным и застенчивым юношей. Ему претило женское кокетство. Я помню записи в его студенческом дневнике:
“Главное в книге и в женщине – не форма, а содержание…”(Сергей Довлатов, “Наши”)
Энергия в нем клокотала необыкновенная, хотя его невероятная активность была покрыта своеобразной вальяжностью. Кроме того, у Бориса была огромная любовь к тому, что называется запретным. Я имею в виду не политически запретное (это тогда интересовало нас всех), а запретное вообще. Помню, в Ленинград приехал Ив Монтан. За билетами мы выстаивали огромные очереди, и впечатление после первого концерта осталось невероятное. Мы обсуждали все это в институте, и тогда Борька сказал: “А слабо на следующий концерт пойти по крышам?” Концерт должен был состояться во Дворце культуры промкооперации (ныне это Дворец Ленсовета). А тогда была зима. Было очень даже слабо пойти туда по крышам, но признаться в этом было невозможно. Пошли. Мы пробирались по каким-то чердакам, потайным лестницам. Вдруг появился какой-то человек и стал нас расспрашивать, откуда мы, кто мы такие и что здесь делаем. Борис совершенно спокойно прошел мимо него, а меня остановили и задержали. Это было для него очень характерно. Борис всегда виртуозно мог пройти без билета на спектакль. Считается, что это должен уметь каждый театровед, но никому это не удавалось так, как ему. Он производил впечатление, и его всегда везде пропускали, ни о чем не спрашивая.
Андрей Арьев:
Борис был человеком невероятной красоты и обаяния. Он был старше Сережи и являлся для него своеобразным образцом для подражания, особенно в юности. Боря был опытнее и эффектнее, к тому же сердцеед жуткий. У них с Сережей даже были на этой почве конфликты. Но Сережа его очень нежно любил. Я думаю, также сильно он любил только своего университетского друга Валеру Грубина.
Вера Сомина:
У меня была несчастная любовь. Я сижу, плачу – я всегда была слаба на слезы. Подходит Борис: “Тошно?” Я говорю: “Тошно, Борька, слов нет”. – “Хочешь неделю прекрасной, великой любви? Но через неделю все кончится – чтоб никаких претензий!” Я спрашиваю: “Борь, а зачем?” – “Не понимаешь? Ну и дура!”
Дмитрий Дмитриев:
Сережа и Боря не всегда общались запросто. Когда мы с Сережей учились в школе, Боря был для нас недосягаемым авторитетом. Он был уже взрослый, поступил в Театральный институт, что считалось тогда высшим пилотажем. Но со временем разница в возрасте между ними сгладилась, и Боря для Сережи стал настоящим другом – пожалуй, одним из лучших.
Вера Сомина:
На семинарах и экзаменах Борис всегда отвечал блестяще – как никто из нас. Но он не столько знал, сколько соображал. Мы все-таки были школяры. Помню, к какому-то экзамену я была совсем неготова и не хотела идти отвечать. Борис на меня с презрением посмотрел и сказал: “Какая ты глупая! У тебя же физиономия отличницы. Если бы у меня была твоя физиономия, у меня бы не было ни одной четверки”.
Его очень любили наши педагоги. Мне кажется, в нем как в студенте – в его выступлениях и работах – не было ничего такого уж удивительного. Но общее впечатление от него было таким сильным, что его обаяние решало все. Поэтому ему все прощали. Когда стали поступать первые сигналы о том, что он занимается фарцовкой или чем-то еще предосудительным, педагоги пожимали плечами и говорили: “Бунтует, такая натура”.
Мой брат окончил театральный институт. Получил диплом с отличием. За ним тянулось безупречное комсомольское досье.Алексей Герман:
Он был целинником и командиром стройотрядов. Активистом дружины содействия милиции. Грозой мещанских настроений и пережитков капитализма в сознании людей.
У него были самые честные глаза в микрорайоне…
Он стал завлитом. Поступил на работу в Театр имени Ленинского комсомола. Это было почти невероятно. Мальчишка, недавний студент, и вдруг такая должность!.(Сергей Довлатов, “Наши”)
Перед Борей открывалась очень серьезная карьера, но вдруг все оборвалось: он стал воровать.
Я не знаю, насколько Боря был расположен к писательству, но то, что он был одаренный человек, несомненно. За что бы он ни брался, он все делал блестяще. Но дальше в нем начинала играть угаровская кровь, и остановить это было невозможно.
Вера Сомина:
Это было великое приключение. Борис и его друзья нарисовали какие-то пропуска – кажется, таможенные. На Кирпичном переулке они останавливали автобусы, идущие в Пулково. Якобы им нужно было осматривать вещи пассажиров. Они прекрасно сыграли на психологии советского человека, который беспрекословно подчиняется тому, у кого есть документ с подписью и печатью. У каждого автобуса был водитель, была какая-то охрана, тем не менее, все этим фальшивым пропускам верили. Сначала никто не замечал: они начинали воровать осторожно, понемножку. На происходящее стали обращать внимание, когда появилось уже очень много этих жалоб. Во всяком случае, так рассказывали в городе.
На суде он держался мужественно и просто. Улыбался и поддразнивал судью.Вера Сомина:
Когда оглашали приговор, брат не дрогнул. Его увели под конвоем из зала суда.
Затем была кассация… Какие-то хлопоты, переговоры и звонки. И все напрасно.
Мой брат оказался в Тюмени. В лагере усиленного режима. Мы с ним переписывались. Все его письма начинались словами: “У меня все нормально…”
Далее шли многочисленные, но сдержанные и трезвые просьбы: “Две пары шерстяных носков… Самоучитель английского языка… Рейтузы… Общие тетради… Самоучитель немецкого языка… Чеснок… Лимоны… Авторучки… Самоучитель французского языка… А также – самоучитель игры на гитаре…”(Сергей Довлатов, “Наши”)
Я думаю, свою роль в его экстремальной биографии сыграли предприимчивость и жажда приключений. Что ему было в этом завлитском месте или в должности ассистентарежиссера, редактора киностудии? Все это не имело к нему никакого отношения. Он по своему типу был Джеймс Бонд. Сережа, кстати говоря, таким не был. В нем была совершенно четкая писательская устремленность. Это было ясно с самого начала. Поэтому он состоялся именно на Западе, что очень редко бывает с русскими людьми. Он оказался организованным человеком – не в смысле идиотской советской дисциплины, а в другом, подлинном, смысле. У Бориса же не было какого-то основного жизненного направления и вообще, казалось, никакого направления не было. Хотя он был человек очень мужественный, у него имелась одна женская черта – желание и умение всех очаровывать. И из этого, собственно, состояла жизнь. Для Сережи это было нехарактерно: он очаровывал походя.
Летом он поехал на съемки “Даурии” в Читу. И вдруг мы узнали, что брат на казенной машине задавил человека. Да еще офицера советской армии. Насмерть…Алексей Герман:
Это было страшное время предположений и догадок. Информация поступала самая разноречивая. Говорили, что Боря вел машину совершенно пьяный. Говорили, правда, что и офицер был в нетрезвом состоянии. Хотя это не имело значения, поскольку он был мертв…(Сергей Довлатов, “Наши”)
Когда Борю посадили во второй раз, он действительно стал криминальным авторитетом. В свое время я очень много снимал заключенных, и один раз ко мне подошел уголовник и сказал: “Намекнули бы сразу, что вы кент (то есть друг) Довлатова, и все бы вам здесь помогали”. Мне рассказывали, что в зоне Боря дрался с очень крупным криминальным авторитетом – поваром, который назвал его жидовской мордой. Победа осталась за Борей.
В семьдесят девятом году я решил эмигрировать. Брат сказал, что не поедет.Вера Сомина:
Он снова начал пить и драться в ресторанах. Ему грозило увольнение с работы.
Я думаю, он мог жить только в неволе. На свободе он распускался и даже заболевал.
Я сказал ему в последний раз:
– Уедем.
Он реагировал вяло и грустно:
– Все это не для меня. Ведь надо ходить по инстанциям. Надо всех уверять, что ты еврей… Мне неудобно… Вот если бы с похмелья – раз, и ты на Капитолийском холме…
В аэропорту мой брат заплакал. Видно, он постарел. Кроме того, уезжать всегда гораздо легче, чем оставаться…(Сергей Довлатов, “Наши”)
Через много лет, когда я уже работала в Институте истории искусств на Исаакиевской площади, я снова встретилась с последней женой Бориса Алей, с ней я была знакома раньше, не через Бориса. Она мне сказала: “С вами очень хочет увидеться мой муж”. Я была удивлена, потому что мы с Борисом никогда особенно близки не были. Я увидела его уже очень нездоровым: у него почему-то была поражена вся кожа лица. Встреча наша была очень теплой. Борис сразу стал что-то мне оживленно рассказывать и тут же приковал к себе внимание нескольких хорошеньких молодых сотрудниц нашего института. Вдруг он посмотрел на меня и спросил: “А чего ты улыбаешься?” Я ответила: “Борька, ты совсем не изменился”. Это было очень незадолго до его смерти. Я еще тогда подумала: какое нарочитое наказание!
Четвертый год я живу в Нью-Йорке. Четвертый год шлю посылки в Ленинград. И вдруг приходит бандероль – оттуда.Алексей Герман:
Я вскрыл ее на почте. В ней лежала голубая трикотажная фуфайка с эмблемой олимпийских игр. И еще – тяжелый металлический штопор усовершенствованной конструкции.
Я задумался – что было у меня в жизни самого дорогого? И понял: четыре куска рафинада, японские сигареты “Хи лайт”, голубая фуфайка да еще вот этот штопор…(Сергей Довлатов, “Наши”)
Когда я запускался с фильмом “Хрусталев, машину!”, я задумал на роль генерала пригласить Сережу Довлатова, а на роль его двойника – Борю. И это было бы очень точно. Они все еще были похожи, но один был нежным красавцем, от которого женщины падали, а у другого на лице были уже две тюрьмы (он, по-моему, болел краснухой, и вся кожа на лице у него была испорчена). Боря выглядел как некий шарж на своего младшего брата. О том, что я собирался его снимать, Сережа не знал, я держал это в секрете. Но вскоре оба брата (сначала Сережа, потом Боря) умерли. Тогда второй режиссер картины Миша Богин сказал, что он знает одного новгородского артиста, очень похожего на Довлатова, и привез Юру Цурило. Похож он был, конечно, условно, но оказался очень талантливым артистом, и мы его утвердили.
Рассказчик действует на уровне голоса и слуха. Прозаик – на уровне сердца, ума и души. Писатель – на космическом уровне.Борис Ройтблат, писатель:
Рассказчик говорит о том, как живут люди. Прозаик – о том, как должны жить люди. Писатель – о том, ради чего живут люди.(Сергей Довлатов, “Записные книжки”)
Когда Довлатов начинал что-то рассказывать, в нашем кабинете собиралась толпа. Репортеры, фотографы, моряки, отставные боксеры, пьяницы – кто угодно. Рассказывая, Довлатов почти не жестикулировал. Но мимика на его лице играла превосходно. Рассказчик он был феноменальный. Хохотать начинали, можно сказать, сразу. Хохотали – и просили других, тоже хохочущих: “Тише! Что вы так громко смеетесь! Не слышно!” Когда у меня больше не было сил смеяться, я залезал под свой письменный стол и затыкал уши. Для паузы. Чтобы очухаться от смеха. Сам Довлатов почти никогда не смеялся. Его устные рассказы, как и литературные, были всегда добрыми. Он ни разу ни на кого не злился. Никому не мстил. Никогда ни на кого не жаловался. На его лице не было ни усмешки, ни иронии. Вместо усмешки – улыбка. Вместо иронии – сочувственный кивок.
Борис Рохлин, писатель:(Ройтблат Б. Ноктюрн. (Памяти Сергея Довлатова) // “Новое русское слово”, 22–23 августа 1998)
Не знаю определенно, но навряд ли это был сознательный метод, во всяком случае, мне казалось, что рассказы пишутся, именно пишутся, в два приема. Вначале это было устное повествование, излагаемое за бутылкой водки, излагаемое с блеском, легкостью и остроумием. Что здесь можно сказать? Это было настолько талантливо, я бы сказал, расточительно, избыточно талантливо, что на этом все должно было бы заканчиваться. Представлялось ненужным, да и просто невозможным переносить это на бумагу, все будет потеряно: точность каждого слова, детали, завершенность всего устного текста, и, пожалуй, главное – слова, перенесенные на бумагу, превратятся из живых звуков в мертвые буквы, правильно расставленные, и только.
Это ощущение или, точнее, боязнь была скорее всего связана с обаянием Довлатова-рассказчика. Ведь нельзя перенести на бумагу с помощью пишущей машинки жест, улыбку, гримасу или опрокидываемую стопку водки.
Но на следующий день происходило другое чудо. Вечером за тем же столом – или уже за другим – Сергей читал рассказ, а то и два-три рассказа, написанные непонятно когда, – и они были столь же блистательно остроумны, столь же завершенны, как их устные прототипы.
Евгений Рейн, поэт:(Рохлин Б. Скажи им там всем // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 415–416)
Я сразу же обратил внимание на очень высокий профессиональный уровень этих рассказов. Это были не смутные разодранные клочки, нет, сюжет проводился изобретательно и отчетливо, характеры обозначались ясно и ярко, реплики стояли на точных местах, были доведены до афоризма, гротеска, пародии. Короче говоря, от этих рассказов было недалеко до рукописи, в них явственно проступал литературный силуэт.
Когда я сказал об этом Сергею, он, кажется, не удивился. Быть может, он проверял на мне свои заготовки, быть может, частично это уже было записано. Потом в довлатовской прозе я встречал куски этих рассказов, встречал и детали из них, перенесенные на другой, так сказать, “холст”.
Лев Лосев, поэт:(Рейн Е. Несколько слов вдогонку // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 397–398)
Говорят, что “поэзия – это лучшие слова в лучшем порядке”. Но поэзия – это, скорее, новые слова или, по крайней мере, старые слова в новом порядке. “Лучшие слова в лучшем порядке” – это проза, это довлатовское искусство рассказа. Довлатов был абсолютно профессиональный литератор, то есть он знал, как мучительно добываются лучшие слова и каких трудов стоит найти для них лучший порядок. В одном интервью он говорил: “Десятки раз я слышал от умных и серьезных людей один и тот же довольно глупый и бесполезный совет: „запиши точно, слово за словом, свои устные рассказы, и у тебя будет готовая проза“. Только сами рассказчики знают, какое это глубокое заблуждение”. И Довлатов называет имена двух прославленных писателей, каждый слыл в своем кругу непревзойденным рассказчиком и каждый до болезненности трудно писал свою безупречную прозу – Шервуд Андерсон и Евгений Шварц.
Елена Довлатова, вдова Сергея Довлатова:(Лев Лосев. Русский писатель Сергей Довлатов // Довлатов С . Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 3. С. 364–365)
Свои рассказы Сережа сначала писал от руки и только потом перепечатывал на машинке. Дальше начиналась долгая работа по редактуре текста, и один и тот же рассказ он мог перепечатывать десятки раз. Черновики при этом сразу уничтожались. К сожалению, рукописных образцов осталось крайне мало, потому что он очень не любил свой почерк.
Владимир Соловьев, писатель:
Чуткий к техническим веяниям времени, он назвал одну, ленинградскую книгу “Соло на ундервуде”, а другую, нью-йоркскую – “Соло на IBM”, хотя на электронной машинке работала Лена Довлатова, а Сережа предпочитал стучать на ручной, но как раз ундервуда у него никакого не было. Вернувшись из армии, он приобрел “Ройал Континенталь” и прозвал за красоту Мэрилин Монро, хоть это была огромная, под стать ему самому, машинка с длиннющей многофункциональной кареткой – Сережа грохнул эту чугунную махину об пол во время семейного скандала, а вышедшую из ее чрева рукопись разорвал и покидал в печь с зелеными изразцами, главную достопримечательность его комнаты в коммуналке на Рубинштейна, но Лена Довлатова героически кинулась спасать, обжигая руки. Еще одну иностранку – “Олимпию” – подарил ему отец Донат, а тому прислал Леопольд, родственник из Бельгии, но и ее постигла схожая судьба – уже в пересылочной Вене пришедший в гости Юз Алешковский неловким движением смахнул машинку на пол. В Нью-Йорке оказалось дешевле купить новую – “Адлер”, которая до сих пор стоит на его мемориальном письменном столе, чем чинить подранка. Такова природа художественного домысливания Довлатова: вместо “Континенталя”, “Олимпии” и “Адлера” соло были им будто бы сыграны на старомодном, времен Очакова и покоренья Крыма, ундервуде и ультрасовременной IBM – какой контраст!
Ему было одиннадцать лет, когда умер Сталин, пятнадцать – в год ХХ съезда, двадцать три – когда сняли Хрущева и двадцать семь – когда советские танки вошли в Прагу.(Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 32)
Довлатов родился в эвакуации, но вырос и оформился как писатель в Ленинграде. Четвертый по величине город Европы со всей своей величественной архитектурой и богатейшей культурной мифологией, кровавой историей и вдохновеннейшим genius loci, какие когда-либо знала городская среда, созданная человеческими руками из песка и камня, – в те годы выглядел и по сути являлся глубокой провинцией. Здесь правило бессмысленное, невежественное, трусливое начальство, со времен Ленинградского дела твердо усвоившее: любая инициатива наказуема. Самый твердолобый московский чиновник на фоне своего питерского коллеги сходил за либерала, нищий москвич-гуманитарий по сравнению со своим товарищем с берегов Невы глядел богачом и франтом. Если в пафосные и знаменитые редакции, расквартированные на улице Горького, Садовом и Бульварном кольце путь был открыт далеко не всем, то в переулках первопрестольной гнездилось такое количество издательств, журналов, редакций и литагентств всяческих рангов и профилей, что каждый мог так или иначе перебиться здесь переводами, рецензиями, редактированием – непротивной литературной поденщиной.
Сергей Довлатов – советский и американский писатель, прозаик и журналист. В советское время Довлатов был диссидентом, однако на сегодняшний день его произведения рекомендованы Министерством образования и науки РФ к самостоятельному прочтению школьниками.
Детство и юность
С самого детства Сергей был любознательным мальчиком с развитой фантазией. Его самым любимым предметом в школе являлась , в связи с чем он стал сочинять стихи еще в начальных классах.
Когда Довлатову исполнилось 11 лет, его стихотворения были напечатаны в «Ленинских искрах». Интересен факт, что одно из своих произведений будущий диссидент посвятил .
После школы Довлатов учился в Ленинградском государственном университете на отделении филологического факультета.
В этот период биографии ему особенно нравилось творчество . Отучившись в университете менее 3 лет, Довлатов был отчислен из него за неуспеваемость.
Затем Довлатов был призван в ряды советской армии, где он стал охранником колонии расположенной в Республике Коми.
Служба очень серьезно повлияла на становление его личности, а также позволила собрать множество интересного материала.
Вернувшись из армии, Сергей Довлатов успешно сдал экзамены в тот же университет (с которого его отчислили) на факультет журналистики.
Окончив его, он начал работать журналистом в ленинградском издании «За кадры верфям». В данный период биографии он познакомился с начинающими прозаиками из литературного общества «Горожане».
Затем Довлатов работал во многих других газетах и журналах, продолжая писать разные произведения. Однако он не мог их нигде опубликовать, так как они шли вразрез с советской идеологией.
Спустя какое-то время Сергей Донатович переезжает в , где также продолжает работать в разных издательствах. Кроме этого он успевает поработать экскурсоводом в музее-заповеднике .
Поскольку многие произведения Довлатов не мог публиковать на родине, прозаик печатал их за рубежом. Когда об этом факте узнали в КГБ, за Сергеем Довлатовым началась слежка, которая будет продолжаться до конца его жизни.
В связи с этими событиями биографии, в 1978 г. журналист решает эмигрировать в .
Прилетев в Нью-Йорк, он начал работать на радио, а также стал редактором газеты «Новый американец». В скором времени Довлатов становится популярным литератором. Несмотря на это он очень скучает по вообще и Ленинграду в частности.
Произведения Довлатова
Поскольку Сергей Довлатов считался инакомыслящим писателем, он не мог печататься в большинстве издательств .
В связи с этим ему приходилось публиковать произведения в самиздате и в разных эмигрантских журналах.
Со временем давление на него со стороны властей усилилось. По приказу КГБ его книга «Пять углов» была уничтожена.
Только по прибытию в США Довлатову удалось реализоваться в качестве писателя. Многие американские издательства печатали его рассказы и романы на английском и русском языках.
Интересен факт, что с Довлатовым стремились сотрудничать такие авторитетные журналы, как «Partisan Review» и «The New Yorker».
В скором времени из-под пера Довлатова выходит повесть «Иностранка», в которой он описывает события своей биографии. После этого он опубликовал сборники рассказов «Чемодан» и «Наши», а затем и сборник новелл «Компромисс».
Произведения Довлатова получали все большую популярность не только в США, но и в Европе. Советские граждане имели возможность познакомиться с творчеством прозаика благодаря его творческой программе на Радио «Свобода».
Личная жизнь
Многие считают, что в биографии Сергея Довлатова было множество женщин, однако это не совсем так. На самом деле он был достаточно закрытым человеком.
Его первой женой была Ася Пекуровская, с которой он прожил 8 лет. Интересно, что сразу после развода у них родилась девочка Мария.
Второй супругой Довлатова стала Елена Ритман, отличавшаяся твердым характером. Многие биографы писателя считают, что именно этой женщине он обязан своей популярностью.
У них родилась девочка Екатерина, однако со временем их чувства начали остывать, в результате чего Елена ушла от мужа и уехала в Америку.
Через несколько лет Сергей Довлатов начал сожительствовать с Тамарой Зибуновой, родившей ему дочь Александру. Тем не менее, и эта связь оказалась недолгой.
В 1978 г. в биографии Довлатова произошло много перемен, в результате чего он понял, что может быть посажен за решетку, как инакомыслящий.
Довлатов с сыном Николасом
В связи с этим он в срочном порядке улетает обратно в Нью-Йорк к Елене Ритман, где повторно на ней женится. Вскоре у супругов родился долгожданный мальчик Николай (Николас).
Елена являлась настоящим другом и помощником для мужа. Она редактировала его рукописи, а также занималась вопросами, связанными с публикацией его произведений.
Смерть
Достоверно известно, что на протяжении своей непростой жизни Сергей Довлатов страдал алкоголизмом. И хотя он много раз пытался покончить с этой привычкой, у него ничего не получалось.
В этом плане Довлатов был очень похож с , который тоже всю жизнь страдал от алкогольной зависимости.
Здесь стоит заметить, что Довлатов и Высоцкий (см. ), несмотря на похожее положение в Советском Союзе, не были знакомы.
Это кажется странным, ведь оба работали над словом, были почти ровесниками (Высоцкий на 3 года старше), оба не имели официального признания, – однако их судьбы так и не пересеклись.
Сергей Донатович Довлатов умер 24 августа 1990 года в Нью-Йорке, в возрасте 48 лет. Причиной его смерти стала сердечная недостаточность. Похоронили писателя на кладбище Маунт-Хеброн.
Фото Довлатова
Несмотря на то, что Сергей Довлатов жил во второй половине 20 века, хорошего качества с его изображением не так уж и много. Ниже можете посмотреть самые популярные фото Довлатова.
Сергей Довлатов с другом Иосифом Бродским
