Отзывы на книгу "Сосед по Лаврухе. Воспоминания" Надежда Кожевникова

Был такой известный советский писатель Вадим Кожевников (1909-84), один из руководителей СП СССР, автор очерков, рассказов, пьес, повестей и романов, самый известных из которых стал «Щит и меч» (1965 г.) с одноименным четырехсерийным фильмом, снятым В. Басовым, где в главных ролях были С. Любшин и О. Янковский.
У В. Кожевникова было две дочери от второго брака – Екатерина, ставшая композитором, и Надежда (1949-), пошедшая по стопам отца.
Знаменитой Надежда стала в три года, когда К.И. Чуковский поместил ее фотографию в выдержавшей миллионные тиражи книге «От двух до пяти». Причем это фото он получил не от родителей Нади, а купил, увидев в витрине фотоателье.
Долгое время работала журналисткой, до 1983 г. проживала в Москве, где выходили ее рассказы и повести. В 1983 г. она уехала с мужем в Швейцарию, с 1997 г. эмигрировала в США, где и проживает по сегодняшний день, периодически публикуясь в разных, преимущественно зарубежных, изданиях. Если я правильно понимаю, сказать Н. Кожевниковой сегодня уже особенно нечего - идут повторы воспоминаний о разных людях, с которыми ей повезло встретиться. Как ни ругала она проклятое советское время, для нее оно было временем творчества...
Слава ее первым работам сопутствовала, возможно, более скандальная, чем литературная, наверное, это ее тогда не устраивало. Сейчас именно «срывание масок» или «подлинные воспоминания» можно назвать характерной особенностью ее произведений.
Еще в давней своей повести «Елена Прекрасная» Н. Кожевникова вывела известные в ее кругу фигуры (О. Ефремова, среди прочего), дав им такие характеристики, так отобразив их, что Ефремов писал жалобу в ЦК КПСС.
Как писала впоследствии сама Кожевникова, «Ефремов, его театр «Современник» считались в то время кумирами, недосягаемыми для какой-либо критики, особенно в среде либеральной интеллигенции. А я позволила себе низвести с пьедестала якобы святыни. Осмелилась глянуть ну что ли житейски, буднично на то, что уже претендовало на иконописность».
Данное издание – сборник статей, смесь мемуаристики с публицистикой. Это тексты и текстики разного объема, вышедшие с конца 1980-х по начало 2000-х гг. Ничего свежего для данного сборника Н. Кожевникова не написала.
Объекты ее заметок – это музыканты, писатели, ученые, артисты. Есть воспоминания об отце и деде, о Большом театре.
Героями воспоминаний и размышлений Н. Кожевниковой стали Олег Ефремов, Ю. Олеша, В. Радзинский, А. Проханов, Е. Мравинский, Э. Гилельс, Александр Чаковский, Г. Нейгауз… Есть заметки о зарубежных знакомых Кожевниковой – художниках, переводчиках (оставившие меня равнодушным, если честно).
Твердый переплет, газетная бумага, вклейка с ч/б фото.
Читать почти всё интересно, почти всё хорошо и качественно написано – остро, умно, оригинально, временами зло, временами восторженно. Но если бы я точно представлял, что это такое, покупать не стал. На полноценную мемуаристику это не тянет, мелковат формат; для публицистики слишком глубоко и обстоятельно. Поэтому рекомендовать эту книгу не буду – даже не знаю, кому она может быть интересна, если только историкам литературы.

Как много писателей, как мало читателей…

Такое открытие вызревало постепенно, и не благодаря фактам или же обстоятельствам, а скорее им вопреки. Короче, именно когда трудности вживания, обустройства нас, эмигрантов, на новом месте, в новой среде, можно было бы счесть преодоленными, я ощутила, пока еще смутно, то, что моими соотечественниками на родине звалось тоской. Тоску объяснить, обосновать трудно, но вдруг обнаруживается, что способность тосковать сближает определенного сорта людей, а вовсе не удовлетворение, уверенность, довольство, как собой, так и окружающими, окружающим.

Тоска и разочарованность имеют различные корни: разочарование связано с чем-то конкретным, обидой, обманом или же своей в чем-либо ошибкой, неправильным выбором, решением, поэтому разочарование, как правило, временно и излечимо, в отличие от тоски. Разочарование поддаётся анализу, при участии нашего опыта, ума, а тоска превосходит такие границы, пределы, и не человек властвует над тоской, а тоска над ним.

Тоска непобедима, неутолима никакими разумными доводами, а как прожорливый хищник, как смертельная болезнь, вцепившись в жертву, урча, её дожирает.

Тоска изощренно избирает в партнеры нашу память, с явной задачей причинить боль и со столь же коварной избирательностью. Прошлое всплывает с такой пронзительной мощью, зримостью всех деталей, по сравнению с которыми теперешняя реальность воспринимается случайным эпизодом, вне связи с пережитым, прожитым до того.

Вдруг выясняется, что главное вовсе не факты собственной биографии, а люди, входившие в орбиту наших общений. Именно те люди делали наше существование содержательным, осмысленным, и очень жаль, что мы тогда воспринимали их буднично, как норму, всегда, всем доступную.

Что же это были за люди, как их охарактеризовать? Скажу, понимая, что вызову нарекания: советские люди, выросшие, воспитанные в стране, недостатки которой мы все изучили досконально, не замечая блага, нам там дарованные. И это вовсе не социальное равенство, везде мифическое, а то, что люди умели на такое неравенство плевать, и дружили, любили, оказывали друг другу поддержку в персональном предпочтении. Опять же, как потом обнаружилось, справедливом.

Мне, надо признать, везло. И в школе, и в институте, и в профессиональных контактах, где при минимальных с моей стороны затратах, всего лишь следуя общим правилам, смога заручиться товарищеской поддержкой умных, даровитых, взыскательных, как сверстников, так и тех, кто был старше.

Своя среда, когда она есть, воспринимается настолько естественной, что капризы вроде бы простительны. Недоразумения, ссоры, при родстве, семейной близости тоже ведь кажутся временными. Но если отдаление возникло и разрастается, отчуждение становится непреодолимо.

На моих глазах и еще без моего соучастия случалось полное отторжение ближайших единомышленников, которых я по неведению, сиречь, глупости, пыталась примирить: типа, да что вы, в самом деле, Саша, Володя, вы ведь оба такие талантливые, такие замечательные… А это были Саша Проханов и Володя Маканин, оба меня сердито одернувшие: не понимаешь, не суйся. И правильно, соваться в такой их конфликт – нельзя.

Я так же не понимала, почему после нежнейшей привязанности, чему в детстве была свидетелем, расторглись напрочь отношения между моим отцом Кожевниковым и Катаевым. А когда спустя долгие годы они снова сблизились, то это уже было совсем другое. Прогуливались по Переделкино два старых человека, выдохшиеся и для любви, и для вражды. И мне с ними было рядом скучно, тоскливо, и им самим тоже.

Много таких примеров. Почему? Как мне теперь представляется, люди, советские люди, избаловались в роскоши им предоставленных связей с себе подобными. А что таких, как они, мало, везде мало, и будет всё меньше, об этом не задумывались.

В каркасе державы, жесткой власти, межличностые конфликты походили скорее на склоки в коммунальной кухне, с соседями, про которых всё было досконально известно, ни тайн, ни загадок, ничего сокровенного, никакого ореола ни у кого. Особенно в том кругу, что числился как элитарный. То есть при тесной близости с атмосферой душной, нездоровой. Неизбежность вражды кланов, предопределенной идеологическими, как считалось, разногласиями, напоминала первобытный строй, где племена, приуставшие в охоте за мамонтами, уничтожали сами себя.

В прикроватной тумбочке своего отца, когда он умер, я нашла фронтовые фотографии его с Твардовским, и что еще умилительней, паспортное фото Александра Трифоновича. Значит, болело? Конечно, и еще как.

Но никто из них не знал, не предполагал, что сокрушится и нечто куда более существенное, чем каждый из них, вне зависимости от взглядов, позиций, дорожил. И люди, их сограждане, хлынут неудержимым потоком из страны, не потому что её враги извне завоевали, а потому что её расшатали, сгноили изнутри. И не они ли, кто родину на войне защищали, сами же её потом сдали?

Наших предшественников легко осуждать, есть за что, а вот понять, нужны усилия, возникающие только тогда, когда в нас самих возникает тяга даже не к прошлому, а к поколению, исчезающему навсегда вместе с нами.

В США увезла семейный архив, письма, фото на толстом паспарту, и по своей родственной линии, и по мужниной. Не только дедов, бабушек, но и вглубь. Лицо прабабушки моего мужа не нуждается в родословной: порода, происхождение сразу явлены. Как и в моих предках – не дворяне. Но лица другие, выделка ну что ли более тщательная, вне зависимости от классовой принадлежности. И не одежда, не прически их разительно отличает от нас. А что?

Да и в родительском поколении лица и мужские, и женские имели особое тавро. Мамины подруги мне зримы и теперь, будучи и молодыми, и старыми, как штучные экземпляры. Все эти Муси, Люси, Муры, Бекки, Дуси, Тани, Руфи, Зоси, Эсты – так звали жену Катаева, Эстер – воплощали в себе невероятную женскую притягательность, внятную мне, когда я была еще ребенком. У своих сверстниц это уже так не ощущалось. Подруг своей дочери стараюсь запомнить, красивых, но одинаковых. И мне очень неловко, что я их не отличаю. Виновата в этом только я.

Всё в принципе повторяется, как в той песне Шуберта – в движении мельник жизнь ведет, в движении – что я спела в шесть лет на экзаменах в Центральной музыкальной школе при консерватории и была туда зачислена. Движение – да, но куда?

Никому ничего не навязываю, но бывает, что при упорном устремлении вперед, вдруг хочется оглянуться и всмотреться, что оставлено позади.

Как выясняется, не худшее. А при сравнении, если объективно, весьма важное, и никогда больше не возвратимое. Страна, и люди, рожденные в той стране, советские люди, такие разные, такие талантливые, так властью ущемленные и такие свободные, в отсутствие которых осознаются тотальные потери.

Всё теперь всем доступно, огромные возможности, не надо прятать запретное, как мы, наше поколение, это делали. Но вот Чехов, при советской власти выпускаемый тиражом в четыреста тысяч экземпляров, так значится в его полном собрании сочинений, что я привезла в США, зашкаливает в своих прозрениях всё, что СССР взахлеб, жадно заглатывалось из-за соблазна крамолы.

Читая Чехова, возникает спайка со своей страной, неважно, где мы теперь живем, какой сделали выбор. И Чехов ‑ едва ли не единственный писатель, развенчавший лживый миф о молодости как о якобы праздничном ликовании, хотя на самом-то деле молодость – тяжелейший период человеческого становления, самоопределения.

Я, скажем, испытываю облегчение, что испытания молодости, ошибки, неуверенность уже позади. Но вот что тяготит, прежде не осознанное. На мне, хочу я или не хочу, стоит мета принадлежности именно к моему поколению, нашим пристрастиям, нашим вкусам, привязанностям, предпочтениям, и, наблюдая, как мое поколение исчезает по тем или иным причинам, вдруг понимаю, что ничем этот вакуум заполнить нельзя.

Мы были другие, воспроизводство нам подобных прекратилось. Мы всюду чужие, и в теперешней России, и в эмиграции. Страны, где мы были рождены, нет, и нас, прежних, нет тоже. Прочее – иллюзии.

Но есть жизнь, и жить упоительно – просто жить. Березки – символ родины, как нам внушали, присутствуют на любой территории, как и рябина, черемуха, кусты жасмина. Никаких тут потерь нет. Вот только люди, те люди, с которыми столько было связано, не только исчезают, но, бывает, и мельчают. Жаль людей, жаль себя – жаль страну, откуда мы родом.

Фамилия – Кожевниковы – имела простые истоки: от занятий кожевенным производством, а до того они звались Колупаевыми.

Но в одну из турецких войн наш предок взял в плен турецкого офицера, за которым увязалась жена, в обозе турок умер, и, тогда еще Колупаев, на вдове его, оказавшейся очень деловитой, женился.

Она выдвинулась аж в шорницы двора его Императорского величества. Курила трубку. Отец мне показывал её дагерротип . Носатая старуха в чепце. У Вадима Кожевникова нерусский профиль, длинный затылок, смугло–красноватый оттенок кожи от неё, видимо.

Потом, в Краснодаре , я увидела каменный особняк, где размещался детский сад, до известных событий принадлежавший купцам Кожевниковым.

Отца от Краснодара куда–то, забыла куда именно, выдвинули, он взял меня в ту поездку с собой, и, с характерным прищуром, прокомментировал: вот наше–де родовое гнездо.

На сайте прочла текст Юрия Апенченко , на мой взгляд, точный. Хотя его замечания, что у Кожевникова были «неяркие, как у старой птицы» глаза объясняется тем, что Апенченко в «Знамени» появился, когда Кожевникову уже было за семьдесят. Возраст, а?

От природы же глаза у него были огромные, ярко– зелёные, с длинными по–восточному ресницами: не просто красавец – погубитель, сердцеед. Эпопея покорений его женских душ закончилась на моей маме, Виктории.

Застарелый холостяк сломался. Ему было тридцать шесть, ей двадцать восемь, когда они поженились.

У мамы это был второй брак, до того она была замужем за лётчиком– полярником, Героем Советского Союза, Ильёй Мазуруком .. От него она ушла к моему отцу с дочкой Ириной .

О Кожевникове – подкаблучнике ходили легенды. Хотя, полагаю, отец в браке был не столько слаб, сколько хитёр: сдал всё, что относилось к быту, материальному, маме, постольку такая сфера его не интересовала совсем. Включая воспитание детей. Его самого тоже не «воспитывали ».

В Сибири родители заняты были революционной борьбой , мальчик рос сам по себе, и, вдруг, ставши взрослым, оказался, рано, лет в девятнадцать, и кормильцем, и единственной опорой семьи.

Свою бабку, Надежду Георгиевну , я не знала, она умерла за год до моего рождения , в 1948 году , а вот деда, он дожил до девяносто одного, помню хорошо. С отцом они были антиподы.

Я об этом писала , не хочу повторяться . Но уже в детстве учуяла глубинный, тогда еще от меня сокрытый, между ними конфликт. Дед жил, остался, в другом времени, а отцу надлежало – вот в этом. То, за что дед с бабкой сражались, отцу пришлось расхлёбывать.

Уже после его смерти докопалась, что дед принадлежал не к победившей партии большеви ков , а к изн и чтоженной, меньшеви стс кой . Тот–то каморке дед а в переделкинской даче сочинения его кумира, Плеханова , превалировали.

Когда мне было лет четырнадцать, дед извлёк из книжных завалов еще и брошюрки Троцкого . Что, папа не знал, какую крамолу дед под крышу нашего дома приволок? Конечно, знал. И с этой «бомбой» под боком писал роман–эпопею о верных ленинцах, в их ряды зачислив своего очень даже сомнительного папашу .

Про Сталина . Опять же у Апенченко есть пассаж, где генерал Волкогонов предлагает в « Знамя » секретные документы, раскрывающие нечто сенсационное об этой фигуре, а Кожевников , мол, мнётся, мычит. О, да!

В организации побега Иосифа Джугашвили из Туруханского края, среди прочих, участвовал и мой дед .. Сохранилась фотография , групповая, в центре, в белой бекеше , усач, а в задних рядах дед мой – очкарик маячит. Ну недостаточно разве, чтобы в энные годы род «очкарика» изничтожить на корню?

Еще реликвия. «Английские баллады» в переводе С. Маршака , с надписью: «Вадиму Кожевникову – редактор дарит эту книгу, которая, я уверен, доставит тебе большую радость». Далее: «1. I Х . .42.» Подпись А.Твардовский .

Знаю детали. С фронта, в сорок втором, по распоряжению Сталина были призваны в Москву под царские очи два военных корреспондента: Твардовский , прославившийся «Тёркиным», и Кожевников , у которого был опубликован рассказ « Март-апрель ». И САМ их принял. Парни после получили – залейся! – французский коньяк и что–то, завернутое, в газету. Деньги.

Вадим, ликуя, к родителям помчался. Что услышал, знаю с его слов, к тому же в многократном повторении. Бабушка моя: «Что–о–о?! ОН посмел тебе деньги совать, в газете?! Негодяй!»

Когда мне отец впервые об этом рассказал уже была, правда, «оттепель », но вот именно в кавычках. А какая еще могла быть у нас в стране? О стране–то, какая у нас есть, какая выпала, забывать не надо, ни тогда, ни потом, ни в наше славное, демократическое время.

… Я об отце долго ничего не смела не только публиковать, но и писать для себя, что называется, в стол. Не по той причине, что время было неподходящее (оно и теперь неподходящее) – Кожевников умер, его стали все, кому не лень, клевать, да и теперь продолжают, уже по инерции – но просто была не готова. Кожевников – да, фигура, но мало его любить, как я, что понятно, по зову, так сказать, крови.

Так ведь и ненавидеть непродуктивно, тем более, что ему, на переделкинском погосте, рядом с нашей мамой почившему, на вас, злоязычных, давно уже наплевать. А вот попытаться понять – усилий требует. Ради самих же себя.

В нашем доме в Колорадо, присутствует своей, семейный иконостас, из ликов моего и мужниного рода, воскресающих Время, Эпоху. Вот с чем спайку нельзя терять.

Поэтому я не только не желаю противоречить, а приветствую любые свидетельства, связанные и с Кожевниковым , и с той, его эпохой. Андрей Вознесенский написал: «Под маской ортодокса таилась единственная страсть – любовь к литературе».

О том же, уже после смерти отца, мне говорили Юрий Нагибин и Анатолий Рыбаков . Пространно, пафосно. Это – так. Подобное – гимн литературе – услышала и из его собственных уст, когда мне уже было за двадцать .

Кожевников был не из тех, кто умиляется младенческим слюням и писает от восторга над детскими какашками. Хотя я у него была первенц е м и поздним, долгожданным, заметил, обнаружил меня рядом с собой лишь тогда, когда я ему стала что–то, не вполне внятно, возражать. Тут вдруг с любопытством возрился: а это кто такая?

Правильно Апенченко угадал: Кожевников сопротивление, даже слабо выраженное, очень ценил. И верил, что тут будут ростки. В этом смысле был из идеалистов . Полагал, что настанет время, и талант, коли он даден, другие, кому больше, чем ему, повезёт, употребят туда, куда надо, в профессиональном смысле. Ошибся?

Он сам, по житейским понятиям, преуспев, за бортом в своей жизни оставил, вынужденно, главное, то, что составляло его сущность: не только дар слова, но богатство личности, проницательность, убийственную иронию вместе с огромной, нераскрытой нежностью к тем, кто в этом нуждался.

Когда я встала, по его понятиям, на ноги, у нас нарушился контакт. И появился прищур, запомнившийся другим, вовсе посторонним людям.

Я, может быть, не оправдала его надежд. Ну что же, прости меня, папа