Образ Ивана Денисовича как бы сложен автором из двух реальных людей. Один из них - Иван Шухов, уже немолодой боец артиллерийской батареи, которой в войну командовал Солженицын. Другой - сам Солженицын, отбывавший срок по пресловутой 58-й статье в 1950-1952 гг. в лагере в Экибастузе и тоже работавший там каменщиком. В 1959 г. Солженицын начал писать повесть «Щ-854» (лагерный номер зека Шухова). Затем повесть получила название «Один день одного зека». В редакции журнала «Новый мир», в котором впервые была напечатана эта повесть (№ 11, 1962), по предложению А. Т.Твардовсюго ей дали название «Один день Ивана Денисовича».

Образ Ивана Денисовича имеет особое значение для русской литературы 60-х гг. наряду с образом до-пора Живаго и поэмой Анны Ахматовой «Реквием». После опубликования повести в эпоху т. н. хрущевской оттепели, когда был впервые осужден «культ личности» Сталина, И. Д. стал для всего тогдашнего СССР обобщенным образом советского зека - заключенного советских исправительно-трудовых лагерей. Многие бывшие осужденные по 58-й статье узнавали в И. Д. самих себя и свою судьбу.

Шухов - герой из народа, из крестьян, судьбу которого ломает беспощадная государственная система. Попав в адскую машину лагеря, перемалывающую, уничтожающую физически и духовно, Шухов пытается выжить, но при этом остаться человеком. Поэтому в хаотической круговерти лагерного небытия он ставит самому себе предел, ниже которого не должен опускаться (не есть в шапке, не есть рыбьи глаза, плавающие в баланде), - иначе гибель, сначала духовная, а потом и физическая. В лагере, в этом царстве беспрерывной лжи и обмана, гибнут именно те, кто предает себя (лижет миски), предает свое тело (околачивается в лазарете), предает своих (стукач), - ложь и предательство губят в первую очередь именно тех, кто им подчиняется.

Особые споры вызвал эпизод «ударного труда» - когда герой и вся его бригада вдруг, словно забыв, что они рабы, с каким-то радостным энтузиазмом берутся за укладку стены. Л. Копелев даже назвал произведение «типичной производственной повестью в духе соцреализма». Но этот эпизод имеет прежде всего символическое значение, соотносимое с «Божественной комедией» Данте (переход из нижнего круга ада в чистилище). В этом труде ради труда, творчестве ради творчества И. Д. строит уже не пресловутую ТЭЦ, он строит себя, вспоминает себя свободного - он возвышается над лагерным рабским небытием, испытывает катарсис, очищение, он даже физически перебарывает свою болезнь.

Сразу после выхода «Одного дня» в Солженицыне многие увидели нового Льва Толстого, а в И. Д. - Платона Каратаева, хотя он и «не округл, не смирен, не спокоен, не растворяется в коллективном сознании» (А. Архангельский). В сущности при создании образа И. Д. Солженицын исходил из мысли Толстого о том, что день мужика может составить предмет для такого же объемистого тома, как несколько веков истории.

В определенной степени Солженицын противопоставляет своего И. Д. «советской интеллигенции», «образованщине», «платящей подать в поддержку обязательной идеологической лжи». Споры Цезаря и кавторанга о фильме «Иван Грозный» И. Д. непонятны, он от них отворачивается как от надуманных, «барских» разговоров, как от надоевшего ритуала. Феномен И. Д. сопряжен с возвращением русской литературы к народничеству (но не к народности), когда в народе писатель видит уже не «правду», не «истину», а сравнительно меньшую, по сравнению с «образованщиной», «подать лжи».

Еще одна особенность образа И. Д. в том, что он не отвечает на вопросы, а скорее задает их. В этом смысле значителен спор И. Д. с Алешкой-баптистом об отсидке как страдании во имя Христа. (Этот спор напрямую соотносится со спорами Алеши и Ивана Карамазовых - даже имена героев те же.) И. Д. не согласен с таким подходом, но примиряет их «печенье», которое И. Д. отдает Алешке. Простая человечность поступка заслоняет и исступленно-экзальтированную «жертвенность» Алешки, и упреки Богу «за отсидку» И. Д.

Образ Ивана Денисовича как и сама повесть Солженицына, стоит в ряду таких явлений русской литературы, как «Кавказский пленник» А. С.Пушкина, «Записки из мертвого дома» и «Преступление и наказание» Ф. М.Достоевского, «Война и мир» (Пьер Безухое во французском плену) и «Воскресение» Л. Н.Толстого. Это произведение стало своего рода прелюдией для книги «Архипелаг ГУЛАГ». После выхода в свет «Одного дня Ивана Денисовича» Солженицын получил от читателей огромное количество писем, из которых позже составил антологию «Читают «Ивана Денисовича»».

Рассказ «Один день Ивана Денисовича» - это рассказ о том, как человек из народа соотносит себя с насильно навязанной ре­альностью и ее идеями. В нем в сгущенном виде показан тот ла­герный быт, который подробно будет описан в других, крупных произведениях...

Произведению А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» принадлежит особое место в литературе и общественном сознании. Рассказ, написанный в 1959 г. (а задуманный еще в лагере в 1950 г.), первоначально носил название «Щ-854 (Один день одного зэка)»....

Цель: ознакомить учащихся с жизнью и творчеством а. И. Солженицына, историей создания повести «Один день Ивана Денисовича», её жанровыми и композиционными особенностями, художественно-выразительными средствами, героем произведения; отметить особенности...

Лагерный жаргон является составляющей частью поэтики повести и отражает реалии лагерной жизни не меньше, чем хлебная пайка, зашитая в матрац, или кружочек колбасы, судорожно съеденный Шуховым перед сном. На этапе обобщения перед школьниками была поставлена...

[в лагере]? [См. краткое содержание рассказа «Один день Ивана Денисовича» .] Ведь не одна же потребность уцелеть, не животная жажда жизни? Одна эта потребность плодит таких, как завстоловой, как повара. Иван Денисович находится на другом полюсе Добра и Зла. В том-то и сила Шухова, что при всех неизбежных для зэка моральных потерях он сумел сохранить душу живу . Такие нравственные категории как совесть, человеческое достоинство, порядочность определяют его жизненное поведение. Восемь лет каторги не сломили тела. Не сломили и душу. Так рассказ о советских лагерях вырастает до масштабов рассказа об извечной силе человеческого духа.

Александр Солженицын. Один день Ивана Денисовича. Читает автор. Фрагмент

Сам герой Солженицына вряд ли сознает свое духовное величие. Но детали его поведения, казалось бы, незначительные, таят в себе глубокий смысл.

Как бы ни был голоден Иван Денисович, ел он не жадно, внимчиво, в чужие миски старался не заглядывать. И хоть мерзла его бритая голова, во время еды он непременно снимал шапку: «как ни холодно, но не мог он себя допустить есть в шапке». Или – другая деталь. Чует Иван Денисович духовитый дымок папиросы. «...Он весь напрягся в ожидании, и желанней ему сейчас был этот хвостик сигареты, чем, кажется, воля сама, – но он бы себя не уронил и так, как Фетюков, в рот бы не смотрел».

Глубокий смысл заключен в выделенных здесь словах. За ними кроется огромная внутренняя работа, борьба с обстоятельствами, с самим собою. Шухов «выковывал себе душу сам, год от году», сумев остаться человеком. «И через то – крупицей своего народа». С уважением и любовью говорит о нем

Этим объясняется отношение Ивана Денисовича к другим зэкам: уважение к тем, кто выстоял; презрение к тем, кто потерял человеческий облик. Так, доходягу и шакала Фетюкова он презирает потому, что тот миски лижет, что он «себя уронил» . Обостряется это презрение, быть может, и потому, что «Фетюков, кесь, в какой-то конторе большим начальником был. На машине ездил». А любой начальник, как уже говорилось, для Шухова – враг. И вот он не хочет, чтобы лишняя миска баланды досталась этому доходяге, радуется, когда того бьют. Жестокость? Да. Но надо понять и Ивана Денисовича. Немалых душевных усилий стоило ему сохранить человеческое достоинство, и он выстрадал право презирать тех, кто свое достоинство потерял.

Однако Шухов не только презирает, но и жалеет Фетюкова: «Разобраться, так жаль его. Срока ему не дожить. Не умеет он себя поставить». Зэк Щ-854 себя поставить умеет. Но нравственная победа его выражается не только в этом. Проведя долгие годы на каторге, где действует жестокий «закон-тайга», сумел он сберечь самое ценное достояние – милосердие, человечность, способность понять и пожалеть другого.

Все симпатии, все сочувствие Шухова на стороне тех, кто выстоял, кто обладает сильным духом и душевной стойкостью.

Словно сказочный богатырь, рисуется в воображении Ивана Денисовича бригадир Тюрин: «...грудь стальная у бригадира /... / боязно перебивать его высокую думу /... / Стоит против ветра – не поморщится, кожа на лице – как кора дубовая» (34) . Таков же и зэк Ю-81. «...Он по лагерям да по тюрьмам сидит несчетно, сколько советская власть стоит...» Портрет этого человека под стать портрету Тюрина. Оба они вызывают в памяти образы богатырей, вроде Микулы Селяниновича : «Изо всех пригорбленных лагерных спин его спина отменна была прямизною /... / Лицо его все вымотано было, но не до слабости фитиля-инвалида, а до камня тесаного, темного» (102).

Так раскрывается в «Одном дне Ивана Денисовича» «судьба человеческая» – судьба людей, поставленных в нечеловеческие условия. Писатель верит в неограниченные духовные силы человека, в его способность выстоять перед угрозой озверения.

Перечитывая теперь рассказ Солженицына, невольно сравниваешь его с «Колымскими рассказами » В. Шаламова . Автор этой страшной книги рисует девятый круг ада, где страдания доходили до такой степени, когда, за редким исключением, люди уже не могли сохранить человеческий облик.

«Лагерный опыт Шаламова был горше и дольше моего, – пишет А. Солженицын в «Архипелаге ГУЛаге », – и я с уважением признаю, что именно ему, а не мне досталось коснуться того дна озверения и отчаяния, к которому тянул нас весь лагерный быт». Но отдавая должное этой скорбной книге, Солженицын расходится с ее автором во взглядах на человека.

Обращаясь к Шаламову, Солженицын говорит: «Может, злоба все-таки – не самое долговечное чувство? Своей личностью и своими стихами не опровергаете ли вы собственную концепцию?». По мнению автора «Архипелага», «...и в лагере (да и повсюду в жизни) не идет растление без восхождения. Они – рядом».

Отмечая стойкость и силу духа Ивана Денисовича, многие критики, тем не менее, говорили о бедности и приземленности его духовного мира. Так, Л. Ржевский считает, что кругозор Шухова ограничен «хлебом единым» . Другой критик утверждает, что солженицынский герой «страдает как человек и семьянин, но в меньшей степени от унижения его личного и гражданского достоинства»

«Здесь, ребята, закон — тайга. Но люди и здесь живут. В лагере вот кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто куму ходит стучать» — таковы три основополагающих закона зоны, поведанных Шухову «старым лагерным волком» бригадиром Кузьминым и с тех пор неукоснительно соблюдавшихся Иваном Денисовичем. «Лизать миски» означало долизывать в столовой за зеками уже пустые тарелки, то есть утратить человеческое достоинство, потерять свое лицо, превратиться в «доходягу», а главное — выпасть из достаточно строгой лагерной иерархии.

Шухов знал свое место в этом незыблемом порядке: он не стремился пробраться в «блатные», занять должность повыше да потеплее, однако и унижать себя не позволял. Он не считал для себя зазорным «шить кому-нибудь из старой подкладки чехол на рукавички; богатому бригаднику подать сухие валенки прямо на койку…» и т.д. Однако Иван Денисович при этом никогда не просил расплатиться с ним за оказанную услугу: знал, что выполненная работа будет оплачена по достоинству, на этом держится неписаный закон лагеря. Если же начнешь выпрашивать, пресмыкаться — недалеко будет превратиться в «шестерку», лагерного раба наподобие Фетюкова, которым всякий помыкает. Свое место в лагерной иерархии Шухов заслужил делом.

На санчасть он тоже не надеется, хотя искушение велико. Ведь надеяться на санчасть означает проявить слабость, пожалеть себя, а жалость к себе развращает, лишает человека последних сил бороться за выживание. Вот и в этот день Иван Денисович Шухов «перемогся», а за работой и остатки хвори испарились. А уж «стучать куму» — докладывать на своих же товарищей начальнику лагеря, знал Шухов, вообще последнее дело. Ведь это значит пытаться спастись за счет других, в одиночку — а это в лагере невозможно. Здесь либо сообща, плечом к плечу делать общее подневольное дело, при крайней необходимости заступаясь друг за друга (как заступилась на работах шуховская бригада за своего бригадира перед строительным десятником Дэром), либо — жить дрожа за свою жизнь, ожидая, что ночью будешь убит своими же товарищами по несчастью.

Впрочем, были и еще правила, никем не сформулированные, однако тем не менее неукоснительно соблюдавшиеся Шуховым. Он твердо знал, что с системой бесполезно бороться напрямую, как это пытается делать, к примеру, кавторанг Буйновский. Ложность позиции Буйновского, отказывающегося если не смириться, то хотя бы внешне подчиниться обстоятельствам, проявилась отчетливо тогда, когда в конце рабочего дня его увели на десять суток в ледяной карцер, что в тех условиях означало — на верную гибель. Однако не собирался Шухов и полностью подчиняться системе, словно бы чувствуя, что весь лагерный порядок служит одной задаче — превратить взрослых, самостоятельных людей в детей, безвольных исполнителей чужих прихотей, одним словом — в стадо.

Чтобы не допустить этого, необходимо создать свой мирок, в который нет доступа всевидящему глазу надзирателей и их прислужников. Почти у каждого лагерника было такое поле: Цезарь Маркович с людьми, близкими ему, обсуждает вопросы искусства, Алешка-баптист находит себя в своей вере, Шухов же старается, насколько это возможно, своими руками зарабатывать себе лишний кусок хлеба, пусть это требует от него порой и преступать законы лагеря. Так, он проносит через «шмон», обыск, полотно ножовки, зная, чем ему грозит ее обнаружение. Однако из полотна можно сделать ножик, с помощью которого в обмен на хлеб и табак чинить другим обувь, вырезать ложки и т. п. Тем самым он и на зоне остается настоящим русским мужиком — трудолюбивым, хозяйственным, умелым. Удивительно и то, что даже здесь, в зоне, Иван Денисович продолжает заботиться о своей семье, даже отказывается от посылок, понимая, как сложно его жене будет эту посылку собирать. А ведь лагерная система, помимо прочего, стремится убить в человеке это чувство ответственности за другого, порвать все родственные связи, сделать зека целиком зависимым от порядков зоны.

Особое место в жизни Шухова занимает труд. Он не умеет сидеть без дела, не умеет работать спустя рукава. Особенно ярко это проявилось в эпизоде строительства котельной: в подневольный труд Шухов вкладывает всю свою душу, получает удовольствие от самого процесса кладки стены и гордится результатами своего труда. Труд оказывает и терапевтическое действие: прогоняет недомогание, согревает, а главное — сближает членов бригады, возвращает им чувство человеческого братства, убить которое безуспешно пыталась лагерная система.

Солженицын опровергает и одну из устойчивых марксистских догм, попутно отвечая на очень тяжелый вопрос: как удалось сталинской системе за такой короткий срок дважды — после революции и после войны — поднять страну из руин? Известно, что многое в стране делалось руками заключенных, однако официальная наука учила, что рабский труд непроизводителен. Но цинизм сталинской политики в том и заключался, что в лагерях большей частью оказывались лучшие — такие, как Шухов, эстонец Кильдигс, кавторанг Буйновский и многие другие. Эти люди просто не умели работать плохо, душу вкладывали в любой труд, каким бы тяжелым и унизительным он не был. Именно руками шуховых строились Беломорканал, Магнитка, Днепрогэс, восстанавливалась разрушенная войной страна. Оторванные от семей, от дома, от привычных забот, эти люди все свои силы отдавали труду, в нем находя свое спасение и при этом неосознанно утверждая могущество деспотичной власти.

Шухов, судя по всему, не религиозный человек, однако его жизнь согласуется с большинством христианских заповедей и законов. «Хлеб наш насущный даждь нам днесь» — гласит главная молитва всех христиан «Отче наш». Смысл этих глубоких слов прост — необходимо заботиться лишь о насущном, умея отказываться от нужного ради необходимого и довольствоваться тем, что имеешь. Подобное отношение к жизни дарует человеку удивительную способность радоваться малому.

Лагерь бессилен что-либо сделать с душой Ивана Денисовича, и на свободу он однажды выйдет человеком несломленным, не искалеченным системой, выстоявшим в борьбе с ней. И причины этой стойкости Солженицын видит в исконно правильной жизненной позиции простого русского мужика, крестьянина, привыкшего справляться с трудностями, находить отраду в труде и в тех маленьких радостях, которые иногда ему дарует жизнь. Как когда-то великие гуманисты Достоевский и Толстой, писатель призывает учиться у таких людей отношению к жизни, выстаивать в самых отчаянных обстоятельствах, в любых ситуациях сохранять свое лицо.

Гл. 1. Система персонажей в рассказе А. И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича»

«Один день Ивана Денисовича» связан с одним из фактов биографии самого автора - Экибастузским особым лагерем, где зимой 1950-51гг. на общих работах был создан этот рассказ. В этом рассказе автор от лица своего героя повествует о всего одном дне из трех тысяч шестисот пятидесяти трех дней срока Ивана Денисовича. Но и этого дня хватит, чтобы понять, какая обстановка царила в лагере, какие существовали порядки и законы. Лагерь - это особый мир, существующий отдельно, параллельно нашему. Жизнь в зоне показана не со стороны, а изнутри человеком, который знает о ней не понаслышке, а по своему личному опыту. Именно поэтому рассказ поражает своим реализмом. Итак, А.Солженицын показывает жизнь бригады и каждого человека из бригады отдельно. Всего в 104-й бригаде 24 человека, но выделены из общей массы, включая Шухова, четырнадцать: Андрей Прокофьевич Тюрин - бригадир, Павло - помбригадира, кавторанг Буйновский, бывший кинорежиссер Цезарь Маркович, «шакал» Фетюков, баптист Алеша, бывший узник Бухенвальда Сенька Клевшин, стукач Пантелеев, латыш Ян Кильдигс, два эстонца, одного из которых зовут Эйно, шестнадцатилетний Гопчик и «здоровенный сибиряк» Ермолаев.

Практически все персонажи, (за исключением собирательного образа Шухова) имеют реальных прототипов: за каждым из них, по признанию автора, стоит подлинный узник Экибастузского лагеря, в котором писатель отбывал заключение в начале 50-х. Фамилии прототипов изменены, иногда незначительно. Так, прототипом кавторанга Буйновского был Борис Васильевич Бурковский - в 60-е годы начальник филиала Центрального военно-морского музея на крейсере «Аврора», капитан второго ранга в отставке; прототипом Цезаря Марковича - режиссер Лев Гроссман; начальника режима Волкового - Сбродов; десятника Дэра - Бэр, Коли Вдовушкина - Николай Боровиков и т.д.

Фамилии солженицынских персонажей нельзя назвать «говорящими», но тем не менее, некоторые из них отражают особенности характера героев: фамилия Волковой принадлежит зверски жестокому, злобному начальнику режима («… иначе, как волк, Волковой не смотрит. Темный, да длинный, да насупленный - и носится быстро»); фамилия Шкуропатенко - зэку, рьяно исполняющему обязанности вертухая, словом, «шкура». Алешей назван всецело поглощенный размышлениями о Боге молодой баптист (здесь нельзя исключать аллюзийную параллель с Алешей Карамазовым из романа Достоевского), Гопчиком - ловкий и плутоватый юный зэк, Цезарем - мнящий себя аристократом, вознесшийся над простыми работягами столичный интеллигент. Фамилия Буйновский под стать гордому, готовому в любой момент взбунтоваться заключенному - в недавнем прошлом «звонкому» морскому офицеру. Однобригадники часто называют Буйновского кавторангом, капитаном, реже обращаются к нему по фамилии, и никогда - по имени-отчеству (подобной чести удостаиваются только Тюрин, Шухов и Цезарь). В лагере Буйновский еще не адаптировался, он все еще ощущает себя морским офицером. Потому, видимо, своих однобригадников и называет «краснофлотцами», Шухова - «матросом», Фетюкова - «салагой». Буйновский не слышит надзирателя Курносенького, выкрикивающего его лагерный номер - Щ-311, но сразу же отзывается на фамилию. Неповторимыми портретными чертами в произведении А. Солженицына наделен не только Шухов, но и все остальные выделенные из общей массы лагерники. Так, у Цезаря - «усы черные, слитые, густые»; баптист Алеша - «чистенький, приумытый», «глаза, как две свечки теплятся»; бригадир Тюрин - «в плечах здоров да и образ у него широкий», «лицо в рябинах крупных, от оспы», «кожа на лице - как кора дубовая»; эстонцы - «оба белые, оба длинные, оба худощавые, оба с долгими носами, с большими глазами»; латыш Кильдигс - «красноликий, упитанный», «румяный», «толстощекий»; Гопчик - «розовенький, как поросенок»; Шкуропатенко - «жердь кривая, бельмом уставился». Максимально индивидуализирован и единственно развернуто представленный в рассказе портрет зэка - старого каторжанина Ю-81.

Подобная закономерность распространяется и на персонажей, представляющих лагерную обслугу: «показалась красная рожа повара»; зав. столовой - «откормленный гад, голова как тыква»; у повара руки «белые холеные и волосатые, здоровые. Чистый боксер, а не повар»; старший барака - «мордой - урка»; лагерный художник - «старик с бородкой седенькой» и т.д. Лагерное начальство, охранники, надзиратели, тоже имеют индивидуальные отличия: надзиратель Полтора Ивана - «худой да долгий сержант черноокий»; у надзирателя Татарина - «безволосое мятое лицо»; надзиратель Курносенький - «совсем маленький паренек с румяным лицом»; начальник лагеря - «пузатый».

Буйновский воплощает такой тип поведения, который в условиях лагерной несвободы оказывает (в отличие от Шухова, который оказывает внутреннее, в нравственном отношении, сопротивление) открытый протест, прямое сопротивление. Столкнувшись с произволом конвоиров, кавторанг смело бросает им: «Вы не советские люди. Вы не коммунисты!» и при этом ссылается на 9-ю статью УК, запрещающую издевательство над заключенными. Критик Бондаренко, комментируя этот эпизод, называет кавторанга «героем», пишет о том, что он «ощущает себя как личность и ведет себя как личность», «при личном унижении восстает и погибнуть готов» Бондаренко В. Стержневая словесность: О прозе Александра Солженицына // Лит. Россия. - 1989. - № 21. - С.11. и т.п. Но при этом упускает из виду причину «геройского» поведения персонажа, не замечает, из-за чего тот «восстает» и даже «погибнуть готов». А причина здесь слишком прозаична, чтобы быть поводом для гордого восстания и тем более героической гибели: при выходе колонны зэков из лагеря в рабочую зону охранники записывают у Буйновского (чтобы заставить вечером сдать в каптерку личных вещей) «жилетик или напузник какой-то. Буйновский - в горло <…>». Критик не почувствовал некой неадекватности между уставными действиями охраны и столь бурной реакцией кавторанга, не уловил того юмористического оттенка, с которым смотрит на происходящее главный горой, в общем-то сочувствующий капитану. Упоминание о «напузнике», из-за которого Буйновский вступил в столкновение с начальником режима Волковым, отчасти снимает «героический» ореол с поступка кавторанга. Цена его «жилетного» бунта оказывается в общем-то бессмысленной и несоразмерно дорогой - кавторанг попадает в карцер, про который известно: «Десять суток здешнего карцера <…> это значит, на всю жизнь здоровья лишиться. Туберкулез, и из больничек уже не вылезешь. А по пятнадцать суток кто отсидел строгого, те уж и в земле сырой».

Солженицын, правда, сопровождает этот протест ироническим комментарием - и от себя, и от Шухова: «Имеют, знают. Это ты, брат, еще не знаешь». А тихий бедолага Сенька Клевшин сказал: «Залупаться не надо было!» <…> Будешь залупаться <…> пропадешь!» Когда приходит в барак надзиратель Курносенький, чтобы увести «энтузиаста» Буйновского в карцер, то Шухов с сочувствием следит, как «темнит» бригадир, укрывая Буйновского («у меня малограмотные…», «рази их упомнишь номера собачьи»). А внезапное возникание Буйновского на первый же окрик надзирателя: «Буйновский есть?» - вызывает и жалость и презрение: «Так вот быстрая вошка всегда первая на гребешок попадает».

Но от этих оценок дистанция огромного размера до уничтожительного вывода Шаламова: смельчак Буйновский с его правдоискательством первый кандидат на роль шакала Фетюкова! Он тоже будет лизать плошки, сказывать «романы» блатным, чесать их «паханам», «Севочке», «Федечке» пятки перед сном! Такой бунтарь быстро доплывет до последних пределов унижения. Однако суждения Шаламова не подтверждаются реальной судьбой человека, послужившего прототипом данного художественного образа.

Солженицын не просто снисходительней, добрее относится к кавторангу, он еще надеется на него. Но пока ему предстоит постепенно превратиться «из властного звонкого морского офицера в малоподвижного, осмотрительного зэка, только этой малоподвижностью и могущего перемочь отверстанные ему двадцать пять лет тюрьмы».

И Шухову с его здравым смыслом, и Буйновскому с его непрактичностью противопоставлены те, кто не «принимает на себя удар», «кто от него уклоняется». Прежде всего это кинорежиссер Цезарь Маркович. Вот уж устроился так устроился: у всех шапки заношенные, старые, а у него меховая новая шапка, присланная с воли («кому-то Цезарь подмазал, и разрешили ему носить чистую новую городскую шапку. А с других даже обтрепанные фронтовые посдирали и дали лагерные, свинячьего меха»); все на морозе работают, а Цезарь в тепле, в конторе сидит. Шухов не осуждает Цезаря: каждый хочет выжить. Но вот то, что Цезарь, как само собой разумеющееся принимает услуги Ивана Денисовича, его не украшает. Принес ему Шухов обед в контору, «откашлялся, стесняясь прервать образованный разговор. Ну и тоже стоять ему тут было ни к чему. Цезарь оборотился, руку протянул за кашей, на Шухова и не посмотрел, будто каша сама приехала по воздуху…». «Образованные разговоры» - вот одна из отличительных черт жизни Цезаря. Он образованный человек, интеллектуал. Кино, которым занимается Цезарь - игра, то есть выдуманная, ненастоящая жизнь (тем более с точки зрения зэка). Игрой ума, попыткой отстраниться от лагерной жизни занят и сам Цезарь. Даже в том, как он курит, «чтобы возбудить в себе сильную мысль, сквозит изящный эстетизм, далекий от грубой реальности».

Примечателен разговор Цезаря с каторжанином Х-123, жилистым стариком о фильме Эйзенштейна «Иван Грозный»: «Объективность требует признать, что Эйзенштейн гениален. Иоанн Грозный! Разве это не гениально? Пляска опричников с личиной! Сцена в соборе!» - говорит Цезарь. «Кривлянье!... Так много искусства, что уже и не искусство. Перец и мак вместо хлеба насущного!» - отвечает старик.

Но Цезаря прежде всего интересует «не что, а как», его больше занимает, как это сделано, его увлекает новый прием, неожиданный монтаж, оригинальный стык кадров. Цель искусства при этом - дело второстепенное; «<…> гнуснейшая политическая идея - оправдание единоличной тирании» (так характеризует фильм Х-123) оказывается вовсе не такой важной для Цезаря. Он пропускает мимо ушей и реплику своего оппонента по поводу этой «идеи»: «Глумление над памятью трех поколений русской интеллигенции». Пытаясь оправдать Эйзенштейна, а скорее всего себя, Цезарь говорит, что только такую трактовку пропустили бы. «Ах, пропустили бы? - взрывается старик. - Так не говорите, что гений! Скажите, что подхалим, заказ собачий выполнил. Гении не подгоняют трактовку под вкус тиранов!».

Вот и получается, что «игра ума», произведение в котором слишком «много искусства», - безнравственно. С одной стороны, это искусство служит «вкусу тиранов», оправдывая таким образом то, что и жилистый старик, и Шухов, и сам Цезарь сидят в лагере; с другой - пресловутое «как» не пробудит мысли втора, «добрых чувств», а потому не только не нужно, но и вредно.

Для Шухова, безмолвного свидетеля разговора - все это «образованный разговор». Но насчет «добрых чувств» Шухов хорошо понимает, - идет ли речь «о том, что бригадир «в доброй душе» или о том, как он сам «подработал» у Цезаря. «Добрые чувства» - это реальные свойства живых людей, а профессионализм Цезаря - это, как будет потом писать позднее сам Солженицын, «образованщина».

Кино (сталинское, советское кино) и жизнь! Цезарь не может не вызвать уважения влюбленностью в свое дело, увлеченностью своей профессией, но нельзя отделаться от мысли, что желание поговорить об Эйзенштейне во многом связано с тем, что сидел Цезарь целый день в тепле, трубочку покуривал, даже в столовую не ходил. Он живет вдалеке от реальной лагерной жизни.

Вот не спеша подошел Цезарь к своей бригаде, ждет, когда после работы в зону можно будет идти:

Ну как, капитан, дела?

Гретому мерзлого не понять. Пустой вопрос - дела как?

Да как? - поводит капитан плечами. - Наработался вот, спину распрямил.

Цезарь в бригаде «одного кавторанга придерживается, больше ему не с кем душу отвести». Да Буйновский смотрит на сцены из «Броненосца…» совсем другими глазами: «…Черви по мясу прямо как дождевые ползают. Неужели такие были? Думаю, это б мясо к нам в лагерь сейчас привезли вместо нашей рыбки говенной, да не моя, не скребя, в котел бы ухнули, так мы бы…»

Реальность остается скрытой от Цезаря. Шухов иной раз жалеет Цезаря: «Небось много он о себе думает, Цезарь, а не понимает в жизни ничуть».

В одном из публицистических выступлений А. Солженицын сказал о степени «безнадежности» и степени «надежды». «Степень безнадежности» писатель уравновешивает «степенью надежды» на то качество народа, что пересиливает всякую злую силу. Это качество - внутренняя свобода. Эталон внутренней свободы, генетическое ее воплощение - высокий старик Ю-81, против которого за ужином оказался Иван Денисович.

Шухов знал, что «он по лагерям да тюрьмам сидит несчетно и ни одна амнистия его не прикоснулась, а как одна десятая кончалась, так ему сразу новую совали», но вблизи рассмотрел его впервые. По мнению В.А. Чалмаева «это лучший портрет Варлама Шаламова в лагере! - живое воплощение уцелевшего разума, достоинства, следования не высказанной вслух заповеди:

Неволя заставит пройти через грязь,

Купаться в ней свиньи лишь могут…». Чалмаев В.А. А.Солженицын: жизнь и творчество: книга для учащихся. - М.: Просвещение, 1994. - С.65.

Чем поразил Шухова тот старик, «досказавший», выразивший без слов и его умное достоинство? Тем, что в нем как бы не сломалась, не согнулась, не рассыпалась в прах «внутренняя вертикаль», веленье Божье, воля к жизни не по лжи.

«Изо всех пригорбленных лагерных спин его спина отменна была прямизною, и за столом казалось, будто он еще сверх скамейки под себя что подложил. На голове его голой стричь давно было нечего - волоса все вылезли от хорошей жизни. Глаза старика не юрили вслед всему, что делалось в столовой, а поверх Шухова невидяще уперлись в свое. Он мерно ел пустую баланду ложкой деревянной, надщербленной, но не уходил головой в миску, как все, а высоко носил ложки ко рту. Зубов у него не было, ни сверху, ни снизу, ни одного: окостеневшие десны жевали хлеб за зубы. Лицо его все вымотано было, но не до слабости фитиля-инвалида, а до камня писаного, темного. И по рукам большим в трещинах и черноте видать было, что не много выпадало ему за все годы отсиживаться придурком. А засело-таки в нем, не примирится: трехсотграммовку свою не ложит, как все, на нечистый стол в росплесках, а - на тряпочку стиранную». Этот словесный портрет позволяет заглянуть за предел человеческой стойкости и ощутить мощь абсолютного иммунитета к насилию.

Честному сообществу заключенных противостоит бездушный мир лагерного начальства. Оно обеспечило себе безбедное существование, обратив узников в своих личных рабов. Надзиратели с презрением относятся к ним, пребывая в полной уверенности, что сами живут по-человечески. Но именно этот мир имеет звериное обличие. Таков надзиратель Волковой, способный забить плеткой человека за малейшую провинность. Таковы конвоиры, готовые расстрелять опоздавшего на перекличку «шпиона»-молдаванина, который уснул от усталости на рабочем месте. Таков отъевшийся повар и его приспешники, костылем отгоняющие заключенных от столовой. Именно они, палачи, нарушили человеческие законы и тем самым исключили себя из человеческого общества.

Идея рассказа пришла в голову писателя, когда он отбывал срок в Экибастузском концлагере. Шухов - главный герой «Одного дня Ивана Денисовича», является собирательным образом. Он воплощает в себе черты заключенных, находившихся с писателем в лагере. Это первое вышедшее в печать произведение автора, принесшее Солженицыну всемирную известность. В своем повествовании, имеющем реалистическое направление, писатель касается темы взаимоотношения людей, лишенных свободы, их понимание чести и достоинства в нечеловеческих условиях выживания.

Характеристика героев «Один день Ивана Денисовича»

Главные герои

Второстепенные персонажи

Это была неполная характеристика героев повести, список которых в самом произведении «Один день Ивана Денисовича» намного больше. Данную таблицу характеристик можно использовать для ответов на вопросы на уроках литературы.

Полезные ссылки

Посмотрите, что у нас есть еще:

Тест по произведению