О генри его рассказы. О. Генри Рассказы

Дары волхвов

Один доллар восемьдесят семь центов. Это было все. Из них шестьдесят центов - монетками по одному центу. Она отвоевывала каждую монетку, торгуясь с бакалейщиком, зеленярем, мясником так отчаянно, что аж уши горели от безмолвного осуждения ее скупости, вызванной чрезмерной бережливостью. Делла трижды перечислила деньги. Один доллар восемьдесят семь центов. А завтра Рождество.

Что было действовать - разве упасть на старую, потертую маленькую кушетку и заплакать. Так Делла и сделала. С этого должны прийти поучительного выводу, что жизнь состоит из слез, вздохов, улыбок, причем вздохи преобладают.

Пока хозяйка постепенно переходит от первой стадии ко второй, огляньмо ее господу. Меблированная квартира за восемь долларов в неделю. Нельзя сказать, что она совсем убогая, но что-то общее с этим понятием, бесспорно, имеет.

Внизу, в вестибюле, ящик для писем, в щель которого не вошел бы ни одно письмо, и кнопка электрического звонка, из которой ни одному смертному не удалось бы выдавить никакого звука. На дверях была еще прикреплена карточка с надписью «М-р Джеймс Діллінгем Янг».

Слово «Діллінгем» растянулось на всю длину в то недавнее время процветания, когда владелец этого имени получал тридцать долларов в неделю. Теперь он зарабатывал только двадцать долларов, и буквы в слове «Діллінгем» поблекли, словно всерьез задумались, не сократиться ли им в скромное, без претензий «Д». И хоть когда мистер Джеймс Діллінгем Янг, приходя домой, поднимался в свою квартиру на верхнем этаже, его всегда встречал возглас «Джим!» и горячие объятия миссис Джеймс Діллінгем Янг - ее вы уже знаете как Деллу. А это действительно так красиво!

Делла перестала плакать и провела пуховкой по щекам. Она стояла у окна, грустно глядя на серого кота, который прогуливался по серому забору в сером дворе. Завтра Рождество, а у нее только доллар и восемьдесят семь центов, чтобы купить подарок Джімові! Она месяцами экономила буквально каждый цент, и вот это все, что удалось собрать. За двадцать долларов в неделю далеко не идешь. Расходы были больше, чем она рассчитывала. Расходы всегда больше. Только доллар и восемьдесят семь центов, чтобы купить подарок Джімові! ее Джімові! Много счастливых часов провела она, раздумывая, что бы такое подарить ему на Рождество. Что-то особенное, редкое, ценное, хоть чуть-чуть достойное высокой чести принадлежать Джімові.

Между окнами комнаты стояло трюмо. Возможно, вам никогда не приходилось смотреть в трюмо в восьмидоларовій меблированной квартире. Очень худой и очень подвижный человек, наблюдая быструю смену своих отражений в его длинных и узких зеркалах, может получить достаточно точное представление о своей внешности. Делла была стройная, и ей посчастливилось освоить это искусство.

Она вдруг одійшла от окна и остановилась перед зеркалом. Глаза ее сияли, как бриллианты, но за каких-то двадцать секунд лицо потеряло свои цвета. Она быстренько выдернула шпильки и распустила свои длинные волосы.

У супругов Джеймс Діллінгем Янг было две вещи, которыми они очень гордились. Одно - золотые часы Джима, принадлежавший его отцу и деду, вторая - волосы Деллы. Если бы царица Савская жила в доме напротив, Делла временем, помыв голову, сушила бы свои волосы у окна, чтобы затмить блеск украшений и драгоценностей ее величества. Если бы царь Соломон был швейцаром в доме, где они жили, и сохранял бы все свои сокровища в подвале, Джим, проходя мимо него, всегда доставал бы часы, чтобы увидеть, как Соломон рвет себе бороду от зависти.

Прекрасные волосы Деллы рассыпалось каштановыми волнами, сияя, словно струи водопада. Оно приходило ниже ее колен и покрывавшими, словно плащом, почти всю ее фигуру. Потом она, нервничая и торопясь, подобрала его. Внутренне поерзав, постояла какое-то мгновение неподвижно, и две или три слезы упали на потертый красный ковер.

Поскорей надеть старенький коричневый жакет и старенький коричневый шляпка! Махнув юбкой, Делла бросилась к двери и выбежала из дома на улицу, а в глазах у нее поблескивали бриллиантовыми каплями слезы.

Она остановилась перед дверью с вывеской: «М-М Софроні. Самые разнообразные изделия из волос». Делла взбежала на второй этаж и остановилась, переводя дух, сердце ее быстро билось. Мадам Софроні была здоровенная белокурая женщина с сухими манерами.

Не купите ли вы мои волосы? - спросила Делла.

Я покупаю волосы,- ответила мадам.- Снимите шляпку, надо посмотреть, что за товар.

Снова заструился каштановый водопад.

Двадцать долларов,- сказала мадам, привычно взвешивая в руке волосы.

Давайте скорее,- сказала Делла.

Два часа после этого пролетели на розовых крыльях - извините за банальную метафору. Делла бегала по магазинам, ища подарок Джімові.

Наконец нашла. Бесспорно, эта вещь была создана для Джима, и только для него. Ничего похожего не было ни в одном другом магазине, она уже все перевернула там вверх дном. Это была платиновая цепочка для карманных часов, простой и строгий, он привлекал внимание драгоценностью материала, из которого был сделан, а не мішурним блеском - именно такими должны быть все хорошие вещи. Он даже был достоин часов. Увидев его, Делла сразу пришла к мысли, что цепочка должна принадлежать Джімові. Он был такой, как Джим. Скромность и достоинство - эти качества были у них обоих. За цепочку пришлось заплатить двадцать один доллар. У Деллы осталось еще восемьдесят семь центов, и она поспешила домой. С таким цепочкой Джим в любом обществе сможет достать свои часы, взглянуть, который час, потому хоть какой чудесный был тот часы, а Джим иногда смотрел на него украдкой, потому что висел он не на цепочке, а на старом кожаном ремешке.

Когда Делла вернулась домой, ее увлечение немного утихло, зато появились предусмотрительность и благоразумие. Она достала щипцы для завивания, зажгла газ и принялась исправлять опустошения, совершенные великодушием и любовью. А это всегда чрезвычайно тяжелый труд, дорогие друзья, огромная работа.

За сорок минут ее голова покрылась мелкими кудряшками и Делла стала очень похожей на мальчишку, сбежавшего с уроков. Долгим, внимательным и критическим взглядом она взглянула на себя в зеркало.

«Если Джим не убьет меня с первого взгляда, - подумала,- то, взглянув второй раз, скажет, что я похожа на хористку с Кони-Айленда(1). Но что, что могла бы я сделать с одним долларом и восьмьюдесятью семью центами?!»

(1) Кони-Айленд - центр развлечений для простого народа Нью-Йорка.

В семь часов кофе был готов, а горячая сковорода стояла на плите, ожидая, когда на ней смажитимуться котлеты.

Джим никогда не опаздывал. Делла зажала в руке платиновый цепочку и облокотилась на краешек стола возле входной двери. Вскоре она услышала его шаги внизу на лестнице и на мгновение побледнела. Она имела привычку обращаться к богу с коротенькими молитвами по поводу всяких житейских мелочей и теперь быстренько зашептала:

Господи, сделай, пожалуйста, так, чтобы я все еще понравилась ему!

Дверь отворилась, Джим вошел и прикрыл их. его худое лицо было озабоченное. Бедняга, в двадцать два года он должен был кормить семью! Ему давно надо было купить новое пальто, и перчаток у него не было.

Джим вошел и замер, словно сеттер, что собирается броситься на перепелицу. Его глаза остановились на Делле, в них было выражение, которого она не могла понять, и ей стало страшно. Это не были ни гнев, ни удивление, нет. упрек, ни ужас - ни одно из тех чувств, которых она могла надеяться. Он просто пристально смотрел на нее, и на лице у него был тот же странное выражение.

Делла соскочила со стола и бросилась к нему.

Джим, милый,- воскликнула она,- не смотри так на меня! Я обстриглась и продала волосы, потому что я бы не пережила, если бы ничего не смогла подарить тебе на Рождество. Оно снова вырастет! Ты же не сердишься, нет? Я должна была это сделать. Волосы у меня растут очень быстро. Поздоров меня с Рождеством, Джим, и будем счастливы. Ты же даже не знаешь, какой хороший, замечательный подарок я приготовила для тебя!

Ты остригла волосы? - с трудом спросил Джим так, как будто он не мог осознать этого очевидного факта, хотя его мозг напряженно работал.

Остригла и продала его, - ответила Делла. - Но я тебе все равно нравлюсь? Я же такая же, только с короткими волосами!

Джим удивленно осмотрел комнату.

То, выходит, твоих волос уже нет? - спросил он с каким-то бессмысленным выражением.

И не ищи его, не найдешь,- ответила Делла,- говорю же тебе: я его продала - остригла и продала. Сегодня сочельник, Джим. Будь со мной ласков, это же я сделала для тебя. Возможно, волосы на моей голове и можно было бы перечислить,- в ее голосе вдруг прозвучала глубокая нежность,- но никто и никогда не сможет измерить мою любовь к тебе! Жарить котлеты, Джим?

И Джим вдруг словно проснулся от тяжелого сна. Он обнял свою Деллу. Будем скромны - давайте на каких-то десять секунд и займемся чем-то другим. Подумаем, например, какая разница между восемью долларами в неделю и миллионом в год? И математик, и мудрец дадут неправильные ответы. Волхвы принесли драгоценные дары, но среди них не было одного. Этот туманный намек мы разъясним позже.

Джим вытащил из кармана своего пальто пакетик и бросил его на стол.

Пойми меня правильно, Делл,- сказал он.- Никакая стрижка, никакие новые прически не заставят, чтобы я разлюбил тебя, девочка. Но разверни этот сверток, и ты поймешь, почему я сначала немного растерялся.

Белые ловкие пальчики разорвали веревку и бумагу. Раздался крик восторга, а на смену ему - ой леле! - пришли, как бывает только у женщин, потоки слез и стенания. Пришлось немедленно прибегнуть к всех успокоительных средств, которые только были у хозяина квартиры.

Дело в том, что на столе лежали расчески, набор расчесок - боковые и задние*,- которым Делла давно любовалась на одной из бродвейских витрин. Чудесные гребни, настоящие черепаховые, украшенные по краям мелкими драгоценными камнями, и именно того оттенка, который подходил бы к ее волосам. Гребешки стоили дорого, она знала это, и ее сердце давно уже ныло от того, что не было никакой надежды купить их. Теперь они принадлежали ей, но где же те косы, что их украсили бы эти долгожданные гребешки.

Однако она крепко прижала их к груди, подвела наконец затуманенные слезами глаза, улыбнулась и произнесла:

У меня очень быстро растут волосы, Джим!

Делла вздрогнула, как ошпарене котенок, и воскликнула:

О господи!

Джим еще не видел своего замечательного подарка. Она быстренько подала ему на ладони цепочку. Матовый драгоценный металл, казалось, засиял отраженным светом ее горячей и искренней радости.

Ну, правда же красивый, Джим? Я образом обшарила весь город, пока нашла его. Теперь ты можешь смотреть, который час, хоть сто раз на день. Дай-ка мне свои часы. Я хочу увидеть, какой вид он будет иметь с цепочкой.

Но Джим не послушался - он лег на кушетку, заложив руки под голову и улыбнулся.

Делл,- сказал,- давай спрячем свои подарки до другого времени. Они слишком хороши, чтобы так сразу ими пользоваться. Я продал часы, чтобы купить тебе гребни. А теперь, думаю, пора жарить котлеты.

Волхвы, те, что принесли дары младенцу в яслях, были, как вы знаете, мудрые люди, очень мудрые люди. Они изобрели обычай делать рождественские подарки. Потому что они были мудры, то и дары их были мудры, не исключено, что их можно было даже заменить, если попадались два одинаковых подарки. А я рассказал вам ничем не примечательную историю про двух глупеньких детей, которые жили в восьмидоларовій квартире и совсем немудрено пожертвовали друг для друга самыми дорогими своими сокровищами. Но к сведению мудрецов наших дней следует сказать, что из всех, кто делал подарки, эти двое были мудрые. Из всех, кто приносит и принимает дары, мудрейшие только такие, как они. Это везде так. Они и есть волхвы.

Рассказ грязной десятки

Деньги говорят. Но вы, может быть, думаете, что в Нью-Йорке голос старенькой десятидолларовой бумажонки звучит еле слышным шепотом? Что ж, отлично, пропустите, если угодно, мимо ушей рассказанную sotto voceавтобиографию незнакомки. Если вашему слуху милей рев чековой книжки Джона Д., извергаемый из разъезжающего по улицам мегафона, дело ваше. Не забудьте только, что и мелкая монета порой не лезет за словом в карман. Когда в следующий раз вы подсунете лишний серебряный четвертак приказчику из бакалейной лавки, дабы он с походом отвешивал вам хозяйское добро, прочтите-ка сперва слова над головкой дамы. Колкая реплика, не правда ли?

Я - десятидолларовая ассигнация выпуска 1901 года. Вы, возможно, видали такие в руках у кого-нибудь из ваших знакомых. На лицевой стороне у меня изображен бизон американский, ошибочно называемый буйволом пятьюдесятью или шестьюдесятью миллионами американцев. По бокам красуются головы капитана Льюиса и капитана Кларка. С тыльной стороны в центре сцены стоит, грациозно взгромоздившись на оранжерейное растение, то ли Свобода, то ли Церера, то ли Мэксин Эллиот.

За справками обо мне обращайтесь: параграф 3. 588, исправленный устав. Если вы вздумаете разменять меня, дядюшка Сэм выложит вам на прилавок десять звонких полновесных монет - право, не знаю, серебряных ли, золотых, свинцовых или железных.

Рассказываю я немного сбивчиво, вы уж простите - прощаете? Я так и знала, благодарю - ведь даже безымянная купюра вызывает этакий раболепный трепет, стремление угодить, не правда ли? Понимаете, мы, грязные деньги, почти начисто лишены возможности шлифовать свою речь. Я отродясь не встречала образованного и воспитанного человека, у которого десятка задержалась бы на больший срок, чем требуется для того, чтобы добежать до ближайшей кулинарной лавки. Для шестилетней у меня весьма изысканное и оживленное обращение. Долги я отдаю так же исправно, как провожающие покойника в последний путь. Каким только хозяевам я не служила! Но и мне однажды довелось признать свое невежество, и перед кем? Перед старенькой, потрепанной и неопрятной пятеркой - серебряным сертификатом. Мы повстречались с ней в толстом, дурно пахнущем кошельке мясника.

Эй ты, дочь индейского вождя, - говорю я, - хватит охать. Не понимаешь разве, что тебя уже пора изымать из обращения и печатать заново? Выпуск всего лишь 1899 года, а на что ты похожа?

Ты, видно, думаешь, раз ты бизонша, так тебе положено без умолку трещать, - отозвалась пятерка. - И тебя бы истрепали, если бы держали целый день под фильдеперсом и подвязкой, когда температура в магазине ни на градус не опускается ниже восьмидесяти пяти.

Не слыхивала о таких бумажниках, - сказала я. - Кто положил тебя туда?

Продавщица.

А что такое продавщица? - вынуждена была я спросить.

Это уж ваша сестра узнает не раньше, чем для их сестры наступит золотой век, - ответила пятерка.

Ишь, барыня! Ей фильдеперс не по душе. А вот засунули бы тебя за хлопчатобумажный, как сделали со мной, да донимали весь день фабричной пылью, так что даже расчихалась эта намалеванная на мне дамочка с рогом изобилия, что бы ты тогда запела?

Этот разговор состоялся на следующий день после моего прибытия в Нью-Йорк. Меня прислал в бруклинский банк один из их пенсильванских филиалов в пачке таких же, как я, десяток. С тех пор мне так и не пришлось свести знакомство с кошельками, в каких побывали мои пятидолларовая и двухдолларовая собеседницы. Меня прятали только за шелковые.

Мне везло. Я не засиживалась на месте. Иногда я переходила из рук в руки раз по двадцать в день. Мне была знакома изнанка каждой сделки; о каждом удовольствии моих хозяев опять-таки радела я. По субботам меня неизменно шваркали на стойку. Десятки всегда шваркают, а вот банкноты в доллар или два складывают квадратиком и скромно пододвигают к бармену. Постепенно я вошла во вкус и норовила либо нализаться виски, либо слизнуть со стойки расплескавшийся там мартини или манхэттен. Как-то ездивший с тележкой по улице разносчик вложил меня в пухлую засаленную пачку, которую носил в кармане комбинезона. Я думала, мне уж придется позабыть о настоящем обращении, поскольку будущий владелец универсального магазина жил на восемь центов в день, ограничив свое меню мясом для собак и репчатым луком. Но потом разносчик как-то оплошал, поставив свою тележку слишком близко от перекрестка, и я была спасена. Я до сих пор благодарна полисмену, который меня выручил. Он разменял меня в табачной лавочке поблизости от Бауэри, где в задней комнате велась азартная игра. А вывез меня в свет начальник полицейского участка, которому самому в этот вечер везло. Днем позже он меня пропил в ресторанчике на Бродвее. Я также искренне порадовалась возвращению в родимые края, как кто-нибудь из Асторов, когда завидит огни Чаринг-Кросса.

Грязной десятке не приходится сидеть без дела на Бродвее. Как-то раз меня назвали алиментами, сложили и упрятали в замшевый кошелек, где было полно десятицентовиков. Они хвастливо вспоминали бурный летний сезон в Осининге, где три хозяйкины дочки то и дело выуживали какую-нибудь из них на мороженое. Впрочем, эти младенческие кутежи просто бури в стакане воды, если сравнить их с ураганами, которым подвергаются купюры нашего достоинства в грозный час усиленного спроса на омары.

О грязных деньгах я услышала впервые, когда очаровательный юнец Ван Кто-то-там швырнул меня и несколько моих подружек в уплату за пригоршню фишек

Около полуночи разухабистый и дюжий малый с жирным лицом монаха и глазами дворника, только что получившего надбавку, скатал меня и множество других банкнот в тугой рулон - «кусок», как выражаются загрязнители денег.

Запиши за мной пять сотен, - сказал он банкомету, - и пригляди, чтобы все было как следует, Чарли. Хочется мне прогуляться по лесистой долине, пока на скалистом обрыве играет свет луны. Если кто-нибудь из наших влипнет - имей в виду, в левом верхнем отделении моего сейфа лежат шестьдесят тысяч долларов, завернутые в юмористическое приложение к журналу. Держи нос по ветру, но не бросай слов на ветер. Пока.

Я оказалась между двух двадцаток - золотых сертификатов. Одна из них сказала мне:

Эй ты, «новенькая» старушка, повезло тебе. Увидишь кое-что занятное. Сегодня Старый Джек собирается превратить весь «Бифштекс» в крошево.

О. Генри (англ. O. Henry, настоящее имя Уильям Сидни Портер, англ. William Sydney Porter) - признанный мастер американского рассказа. Его новеллам свойственны тонкий юмор и неожиданные развязки.

Уильям Сидни Портер родился 11 сентября 1862 года в городе Гринсборо, штат Северная Каролина. В трёхлетнем возрасте он лишился матери, умершей от туберкулёза. Позже попал под опеку своей тётки по отцу. После школы учился на фармацевта, работал в аптеке у дяди. Через три года уехал в Техас, пробовал разные профессии - работал на ранчо, служил в земельном управлении. Затем работал кассиром и счетоводом в банке в техасском городе Остине.

Первые литературные опыты относятся к началу 1880-х. В 1894 году Портер начинает издавать в Остине юмористический еженедельник Роллинг Стоун, почти целиком заполняя его собственными очерками, шутками, стихами и рисунками. Через год журнал закрылся, одновременно Портер был уволен из банка и привлечён к суду в связи с недостачей, хотя она и была возмещена его родными.

После обвинения в растрате он полгода скрывался от правоохранителей в Гондурасе, затем - в Южной Америке. По возвращении в США был осуждён и посажен в тюрьму Колумбус штата Огайо, где провёл три года (1898-1901).

В тюрьме Портер работал в лазарете и писал рассказы, подыскивая себе псевдоним. В конце концов, он остановил свой выбор на варианте О. Генри (часто неверно записывается наподобие ирландской фамилии O’Henry - О’Генри). Происхождение его не совсем ясно. Сам писатель утверждал в интервью, что имя Генри взято из колонки светских новостей в газете, а инициал О. выбран как самая простая буква. Одной из газет он сообщил, что О. расшифровывается как Olivier (французское имя Оливье), и действительно, несколько рассказов он опубликовал там под именем Olivier Henry. По другим данным, это имя известного французского фармацевта Этьена Осеана Анри (Etienne Ocean Henry), медицинский справочник которого был популярен в то время. Ещё одну гипотезу выдвинул писатель и учёный Гай Дэвенпорт: «О. Генри» не что иное, как сокращение названия тюрьмы, где сидел автор - Ohio Penitentiary. Первый свой рассказ под этим псевдонимом - «Рождественский подарок Дика-Свистуна», напечатанный в 1899 году в «Журнале Мак Клюра» (Mc Clure’s Magazine), - он написал в тюрьме.

Единственный роман О. Генри - «Короли и капуста» (Cabbages and Kings) - вышел в 1904 году. За ним последовали сборники рассказов: «Четыре миллиона» (The four million, 1906), «Горящий светильник» (The trimmed Lamp, 1907), «Сердце Запада» (Heart of the West, 1907), «Голос города» (The Voice of the City, 1908), «Благородный жулик» (The Gentle Grafter, 1908), «Пути судьбы» (Roads of Destiny, 1909), «Избранное» (Options, 1909), «Точные дела» (Strictly Business, 1910) и «Коловращение» (Whirligigs, 1910).

В конце жизни О. Генри страдал от цирроза печени и диабета. Писатель скончался 5 июня 1910 года в Нью-Йорке.

В сборник «Постскриптумы» (Postscripts), изданный уже после смерти О. Генри, вошли фельетоны, наброски и юмористические заметки, написанные им для газеты «Почта» (Хьюстон, штат Техас, 1895-1896). Всего О. Генри написано 273 рассказа, полное собрание его произведений составляет 18 томов.

СТОП! Рассказ О. Генри «Без вымысла» можно прочитать на английском языке и затем проверить себя — Уровень рассказа соответствует среднему уровню (intermediate) , сложные слова выделены в тексте и переведены. Изучайте английский, читая мировую литературу.

Я работал внештатным сотрудником в одной газете и надеялся, что когда-нибудь меня переведут на постоянное жалованье. В конце длинного стола, заваленного газетными вырезками, было мое местечко. Я писал обо всем, что нашептывал, трубил и кричал мне огромный город во время моих блужданий по его улицам. Заработок мой не был регулярным.

Однажды ко мне подошел и оперся на мой стол некто Трипп. Он что-то делал в печатном отделе, от него пахло химикалиями, руки были вечно измазаны и обожжены кислотами. Ему было лет двадцать пять, а на вид — все сорок. Половину его лица скрывала короткая курчавая рыжая борода. У него был болезненный, жалкий, заискивающий вид, и он постоянно занимал деньги в сумме от двадцати пяти центов до одного доллара. Больше доллара он не просил никогда. Присев на краешек стола, Трипп стиснул руки, чтобы они не дрожали. Виски! Он всегда пытался держаться беспечно и развязно, это никого не могло обмануть, но помогало ему перехватывать взаймы, потому что очень уж жалкой была эта наигранность. В тот день мне удалось получить у нашего ворчливого бухгалтера пять блестящих серебряных долларов в виде аванса за рассказ, который весьма неохотно был принят для воскресного номера.

— Ну-с, Трипп, — сказал я, взглянув на него не слишком приветливо, — как дела?

Вид у него был еще более несчастный, измученный, пришибленный и подобострастный, чем обычно. Когда человек доходит до такой ступени унижения, он вызывает такую жалость, что хочется его ударить.

— У вас есть доллар? — спросил Трипп, и его собачьи глаза заискивающе блеснули в узком промежутке между высоко растущей спутанной бородой и низко растущими спутанными волосами.

— Есть! — сказал я. — Да, есть, — еще громче и резче повторил я, — и не один, а целых пять. И могу вас уверить, мне стоило немалого труда вытянуть их из старика Аткинсона. Но я их вытянул, — продолжал я, — потому что мне нужно было — очень нужно — просто необходимо — получить именно пять долларов.

Предчувствие неминуемой потери одного из этих долларов заставляло меня говорить внушительно.

— Я не прошу взаймы, — сказал Трипп. Я облегченно вздохнул. — Я думал, вам пригодится тема для хорошего рассказа, — продолжал он, — у меня есть для вас великолепная тема. Вы могли бы разогнать ее по меньшей мере на целую колонку. Получится прекрасный рассказ, если обыграть как надо. Материал стоил бы вам примерно один-два доллара. Для себя я ничего не хочу.

Я стал смягчаться. Предложение Триппа доказывало, что он ценит прошлые ссуды, хотя и не возвращает их. Догадайся он в ту минуту попросить у меня двадцать пять центов, он получил бы их немедленно.

— Что за рассказ? — спросил я и повертел в руке карандаш с видом заправского редактора.

— Слушайте, — ответил Трипп — Представьте себе: девушка. Красавица. Редкая красавица. Бутон розы, покрытый росой фиалка на влажном мху и прочее в этом роде. Она прожила двадцать лет на Лонг-Айленде и ни разу еще не была в НьюЙорке. Я налетел на нее на Тридцать четвертой улице. Она только что переехала на пароме через Восточную реку. Она остановила меня на улице и спросила, как ей найти Джорджа Брауна. Спросила, как найти в Нью-Йорке Джорджа Брауна. Что вы на это скажете?

Я разговорился с ней и узнал, что на будущей неделе она выходит замуж за молодого фермера Додда. Но, по-видимому, Джордж Браун еще сохранил первое место в ее девичьем сердце. Несколько лет назад этот Джордж начистил сапоги и отправился в Нью-Йорк искать счастья. Он забыл вернуться обратно, и Додд, занял его место. Но когда дошло до развязки, Ада — ее зовут Ада Лоури — оседлала коня, проскакала восемь миль до железнодорожной станции, села в первый утренний поезд и поехала в Нью-Йорк, искать Джорджа. Вот они, женщины! Джорджа нет, значит вынь да положь ей Джорджа.

Вы понимаете, не мог же я оставить ее одну в этом Городе-на-Гудзоне Она, верно, рассчитывала, что первый встречный должен ей ответить: «Джордж Браун? Дада-да… минуточку… такой коренастый парень с голубыми глазами? Вы его найдете на Сто двадцать пятой улице, рядом с бакалейной лавкой Он — кассир в магазине». Вот до чего она очаровательно наивна! Вы знаете прибрежные деревушки Лонг-Айленда -оттуда она и приехала. И вы обязательно должны ее увидеть! Я ничем не мог ей помочь. По утрам у меня деньги не водятся. А у нее почти все ее карманные деньги ушли на железнодорожный билет. На оставшуюся четверть доллара она купила леденцов и ела их прямо из кулечка. Мне пришлось отвести ее в меблированные комнаты на Тридцать второй улице, где я сам когда-то жил, и заложить ее там за доллар. Старуха Мак-Гиннис берет доллар в день. Я провожу вас туда.

— Что вы плетете, Трипп? — сказал я. — Вы ведь говорили, что у вас есть тема для рассказа. А каждый паром, пересекающий Восточную реку, привозит и увозит с ЛонгАйленда сотни девушек…

Ранние морщины на лице Триппа врезались еще глубже. Он серьезно глянул на меня из-под своих спутанных волос, разжал руки и, подчеркивая каждое слово движением трясущегося указательного пальца, сказал:

— Неужели вы не понимаете, какой изумительный рассказ из этого можно сделать? У вас отлично выйдет. Поромантичнее опишите девушку, нагородите всякой всячины о верной любви, можно малость подтрунить над простодушием жителей Лонг-Айленда, — ну, вы то лучше меня знаете, как это делается. Вы получите никак не меньше пятнадцати долларов. А вам рассказ обойдется в каких-нибудь четыре. У вас останется чистых одиннадцать долларов!

— Почему это он обойдется мне в четыре доллара? спросил я подозрительно.

— Один доллар — миссис Мак-Гиннис, — без запинки ответил Трипп, — и два девушке, на обратный билет.

— А четвертое измерение? — осведомился я, быстро подсчитав кое-что в уме.

— Один доллар мне, — сказал Трипп. — На виски. Ну, идет?

Я загадочно улыбнулся и удобно пристроил на столе локти, делая вид, что возвращаюсь к прерванной работе. Но стряхнуть этот фамильярный, подобострастный, упорный, несчастный репейник в человеческом образе было не так-то легко. Лоб его вдруг покрылся блестящими бусинками пота.

— Неужели вы не понимаете, — сказал он с какой-то отчаянной решимостью, — что девушку нужно отправить домой сегодня днем — не вечером, не завтра, а сегодня днем! Я сам ничего не могу сделать!

Тут я начал ощущать тяжелое, как свинец, гнетущее чувство, именуемое чувством долга. Почему это чувство ложится на нас как груз, как бремя? Я понял, что в этот день мне суждено лишиться большей части с таким трудом добытых денег ради того, чтобы выручить Аду Лоури. Но я дал себе клятву, что Триппу не видать доллара на виски. Пусть сыграет на мой счет роль странствующего рыцаря, но устроить попойку в честь моего легковерия и слабости ему не удастся. С какой-то холодной яростью я надел пальто и шляпу.

Покорный, униженный Трипп, тщетно пытаясь угодить мне, повез меня на трамвае в гостиницу, куда он пристроил Аду. За проезд платил, конечно, я. Казалось, этот пропахший коллодием Дон Кихот и самая мелкая монета никогда не имели друг с другом ничего общего.

Трипп дернул звонок у подъезда мрачного кирпичного дома От слабого звяканья колокольчика он побледнел и сжался, точно заяц, заслышавший собак. Я понял, как ему живется, если приближающиеся шаги квартирной хозяйки приводят его в такой ужас.

— Дайте один доллар, скорей! — прошептал он.

Дверь приоткрылась дюймов на шесть В дверях стояла тетушка хозяйка гостиницы миссис Мак-Гиннис, белоглазая — да, да, у нее были белые глаза — и желтолицая, одной рукой придерживая у горла засаленный розовый фланелевый капот. Трипп молча сунул ей доллар, и нас впустили.

— Она в гостиной, — сказала Мак-Гиннис, поворачивая к нам спину своего капота.

В мрачной гостиной за треснутым круглым мраморным столам сидела девушка и, сладко плача, грызла леденцы. Она была безукоризненно красива. Слезы лишь усиливали блеск ее глаз. Когда она разгрызала леденец, можно было завидовать бесчувственной конфете. Ева в возрасте пяти минут — вот с кем могла сравниться Лоури в возрасте девятнадцати — двадцати лет. Трипп представил меня, леденцы были на мгновение забыты, и она стала рассматривать меня с наивным интересом.

Трипп стал у стола и оперся на него пальцами, словно адвокат. Но на этом сходство кончалось. Его поношенный пиджак был наглухо застегнут до самого ворота, чтобы скрыть отсутствие белья и галстука. Беспокойные глаза, сверкавшие в просвете между шевелюрой и бородой, — напоминали шотландского терьера. Меня кольнул недостойный стыд при мысли, что я был представлен безутешной красавице как его друг. Но Трипп, видимо, твердо решил вести церемонию по своему плану. Мне казалось, что в его позе, во всех его действиях сквозит стремление представить мне все происходящее как материал для газетного рассказа в надежде все-таки выудить у меня доллар на виски.

— Мой друг (я содрогнулся) мистер Чалмерс, — начал Трипп, — скажет вам то же самое, что уже сказал вам я, мисс Лоури. Мистер Чалмерс — репортер и может все объяснить вам гораздо лучше меня. Поэтому-то я и привел его. Он прекрасно во всем разбирается и может посоветовать, как вам лучше поступить.

Я не чувствовал особой уверенности в своей позиции, к тому же и стул, на который я сел, расшатался и поскрипывал.

— Э… э… мисс Лоури, — начал я, внутренне взбешенный вступлением Триппа. — Я весь к вашим услугам, но… э-э… мне неизвестны все обстоятельства дела, и я… гм…

— О! — сказала мисс Лоури, сверкнув улыбкой. — Дело не так уж плохо, обстоятельств-то никаких нет. В Нью-Йорк я сегодня приехала в первый раз, не считая того, что была здесь лет пяти от роду. Я никогда не думала, что это такой большой город И я встретила мистера… мистера Сниппа на улице и спросила его об одном моем знакомом, а он привел меня сюда и попросил подождать.

— По-моему, мисс Лоури, — вмешался Трипп, — вам лучше рассказать мистеру Чалмерсу все. Он — мой друг (я стал привыкать к этой кличке) и даст вам нужный совет.

— Ну, конечно, — обратилась ко мне Ада, грызя леденец, но больше и рассказывать нечего, кроме разве того, что в четверг я выхожу замуж за Хайрэма Додда.

Это уже решено. У него двести акров земли на самом берегу и один из самых доходных огородов на Лонг-Айленде. Но сегодня утром я велела оседлать мою лошадку, — у меня белая лошадка, ее зовут Танцор, — и поехала на станцию Дома я сказала, что пробуду целый день у Сюзи Адамс; я это, конечно, выдумала, но это не важно. И вот я приехала поездом в Нью-Йорк и встретила на улице мистера… мистера Флиппа и спросила его, как мне найти Дж… Дж…

— Теперь, мисс Лоури, — громко и, как мне показалось, грубо перебил ее Трипп, едва она запнулась, — скажите нравится ли вам этот молодой фермер, этот Хайрэм Додд. Хороший ли он человек, хорошо ли к вам относится?

— Конечно, он мне нравится, — с жаром ответила мисс Лоури, — он очень хороший человек И, конечно, он хорошо ко мне относится. Ко мне все хорошо относятся?

Я был совершенно уверен в этом. Все мужчины всегда будут хорошо относиться к мисс Аде Лоури. Они будут из кожи лезть, соперничать, соревноваться и бороться за счастье держать над ее головой зонтик, нести ее чемодан, поднимать ее носовые платки или угощать ее содовой водой.

— Но вчера вечером, — продолжала мисс Лоури, — я подумала о Дж… о… о Джордже и… и я…

Золотистая головка уткнулась в скрещенные на столе руки. Какой чудесный весенний ливень! Она рыдала безудержно. Мне очень хотелось ее утешить. Но ведь я — не Джордж. Я порадовался, что я и не Додд… но и пожалел об этом.

Вскоре ливень прекратился. Она подняла голову, бодрая и чуть улыбающаяся. О! Из нее, несомненно, выйдет очаровательная жена — слезы только усиливают блеск и нежность ее глаз. Она сунула в рот леденец и стала рассказывать дальше.

— Я понимаю, что я ужасная деревенщина! — говорила она между вздохами и всхлипываниями. — Но что же мне делать? Джордж и я… мы любили друг друга с того времени, когда ему было восемь лет, а мне пять. Когда ему исполнилось девятнадцать, — это было четыре года тому назад, — он уехал в Нью-Йорк. Он сказал, что станет полисменом, или президентом железнодорожной компании, или еще чем-нибудь таким, а потом приедет за мной. Но он словно в воду канул… А я… я очень любила его.

Новый поток слез был, казалось, неизбежен, но Трипп бросился к шлюзам и вовремя запер их. Я отлично понимал его злодейскую игру. Во имя своих гнусных, корыстных целей он старался во что бы то ни стало создать газетный рассказ.

— Продолжайте, мистер Чалмерс, — сказал он. — Объясните даме, как ей следует поступить. Я так и говорил ей, — вы мастер на такие дела. Валяйте!

Я кашлянул и попытался заглушить свое раздражение против Триппа. Я понял, в чем мой долг. Меня хитро заманили в ловушку, и теперь я крепко в ней сидел. В сущности говоря, то, чего хотел Трипп, было вполне справедливо. Девушку нужно вернуть обратно сегодня же. Ее необходимо убедить, успокоить, научить, снабдить билетом и отправить без промедления. Я ненавидел Додда Хайрэма и презирал Джорджа, но долг есть долг. Мое дело — быть оракулом и вдобавок оплатить проезд. И вот, я заговорил так убедительно, как только мог.

— Мисс Лоури, жизнь — достаточно сложная штука. Произнося эти слова, я невольно уловил в них что-то очень знакомое, но понадеялся, что мисс Лоури не слышала этой модной песенки. — Мы редко вступаем в брак с предметом нашей первой любви. Наши ранние увлечения, озаренные волшебным блеском юности, слишком воздушны, чтобы осуществиться. — Последние слова прозвучали банально и пошловато, но я все-таки продолжал. — Эти наши заветные мечты, пусть смутные и несбыточные, бросают чудный отблеск на всю нашу последующую жизнь. Но ведь жизнь — это не только мечты и грезы, это действительность. Нельзя жить одними воспоминаниями. И вот мне хочется спросить вас, мисс Лоури, как вы думаете, могли ли бы вы построить счастливую… то есть согласную, гармоничную жизнь с мистером… мистером Доддом, если во всем остальном, кроме романтических воспоминаний, он человек, так сказать, подходящий?

— О, Хайрэм очень славный, — ответила мисс Лоури. Конечно, мы бы с ним прекрасно ладили. Он обещал мне автомобиль и моторную лодку. Но почему-то теперь, когда подошло время свадьбы, я ничего не могу с собой поделать… я все время думаю о Джордже. С ним, наверно, что-нибудь случилось, иначе он написал бы мне. В день его отъезда мы взяли молоток и зубило и разбили пополам десятицентовую монету. Я взяла одну половинку, а он — другую, и мы обещали быть верными друг другу и хранить их, пока не встретимся снова. Я храню свою половинку в коробочке с кольцами, в верхнем ящике комода. Глупо было, конечно, приехать сюда искать его. Я никогда не думала, что это такой большой город.

Здесь Трипп перебил ее своим отрывистым скрипучим смехом. Он все еще старался состряпать какую-нибудь драму или рассказик, чтобы выцарапать вожделенный доллар.

— Эти деревенские парни о многом забывают, как только приедут в город и кой-чему здесь научатся. Скорее всего ваш Джордж свихнулся или его зацапала другая девушка, а может быть, сгубило пьянство или скачки. Послушайтесь мистера Чалмерса, отправляйтесь домой, и все будет хорошо.

Стрелка часов приближалась к полудню; пора было действовать. Свирепо поглядывая на Триппа, я мягко и разумно стал уговаривать мисс Лоури немедленно возвратиться домой. Я убедил ее, что для ее будущего счастья отнюдь не представляется необходимым рассказывать своему жениху о чудесах Нью-Йорка, да и вообще о поездке в огромный город, поглотивший незадачливого Джорджа.

Она сказала, что оставила свою лошадь, привязанной к дереву у железнодорожной станции. Мы с Триппом посоветовали ей, как только она вернется на станцию, скакать домой как можно быстрее. Дома она должна подробно рассказать, как интересно она провела день у Сюзи Адамс. С Сюзи можно сговориться, — я уверен в этом, — и все будет хорошо.

И тут я, не будучи неуязвим для ядовитых стрел красоты, сам начал увлекаться этим приключением. Мы втроем поспешили к парому; там я узнал, что обратный билет до Гринбурга стоит всего один доллар восемьдесят центов. Я купил билет, а за двадцать центов — ярко-красную розу для мисс Лоури. Мы посадили ее на паром, я смотрели, как она махала нам платочком, пока белый лоскуток не исчез вдали. А затем мы с Триппом спустились с облаков на сухую, бесплодную землю, осененную унылой тенью неприглядной действительности.

Чары красоты и романтики рассеялись. Я неприязненно посмотрел на Триппа: он показался мне еще более измученным, пришибленным, опустившимся, чем обычно. Я нащупал в кармане оставшиеся там два серебряных доллара и презрительно прищурился. Трипп попытался слабо защищаться.

— Неужели же вы не можете сделать из этого рассказ? -хрипло спросил он. — Хоть какой ни на есть, ведь что-нибудь вы можете присочинить от себя?

— Ни одной строчки! — отрезал я. — Воображаю, как взглянул бы на меня наш редактор, если бы я попытался всучить ему такую ерунду. Но девушку мы выручили, будем утешаться хоть этим.

— Мне очень жаль, — едва слышно сказал Трипп, — мне очень жаль, что вы потратили так много денег. Мне казалось, что это прямо-таки находка, что из этого можно сделать замечательный рассказ, понимаете, — рассказ, который имел бы бешеный успех.

— Забудем об этом, — сказал я, делая над собой похвальное усилие, чтобы казаться беспечным, — сядем в трамвай и поедем в редакцию.

Я приготовился дать отпор его невысказанному, но ясно ощутимому желанию. Нет! Ему не удастся вырвать, выклянчить, выжать из меня этот доллар. Довольно я валял дурака!

Дрожащими пальцами Трипп расстегнул свой выцветший лоснящийся пиджак и достал из глубокого, похожего на пещеру кармана нечто, бывшее когда-то носовым платком. На жилете у него блеснула дешевая цепочка накладного серебра, а на цепочке болтался брелок. Я протянул руку и с любопытством его потрогал. Это была половина серебряной десятицентовой монеты, разрубленной зубилом.

— Что?! — спросил я, в упор глядя на Триппа.

— Да, да, — ответил он глухо, — Джордж Браун, он же Трипп. А что толку?

Хотел бы я знать, кто, кроме женского общества трезвости, осудит меня за то, что я тотчас вынул из кармана доллар и без колебания протянул его Триппу.