Произведение Д. Джойса «Джакомо Джойс» по жанру — психологическая эссе, которое характеризуется небольшим объемом и индивидуальными мнениями и впечатлениями автора по какому вопросу. Во всех произведениях ирландского писателя автор сосредотачивается на изображении внутреннего мира человека, в ее мыслях и чувствах.
«Джакомо» написан в 1914 году и рассказывает о событиях, которые происходили с самим автором, когда он зарабатывал себе на жизнь преподаванием английского языка. Реальная Амалия, дочь богатого промышленника, была ученицей Джойса.
Название произведения и некоторые факты биографии позволяют сделать вывод, что в эссе автор сам становится литературным героем. Но при этом есть в этом произведении много подразумеваемых ситуаций для целостности композиции.

Основой произведения «Джакомо» является история любви героя к молодой девушки. Свои наблюдения за ней, мысли, цитаты из разных произведений, воспоминания Джойс строит как фрагменты, как поток сознания. И хотя рассказ имеет вид отдельных отрывков, складывается представление о его непревзойденную целостность. Автор в эссе сумел так соединить детали и штрихи, они слились в единую картину человеческой души.

Образ любимой девушки подается автором через изображение отдельных деталей: «Бледное лицо в ореоле пахкого меха. Руки ее застенчивы и нервные. Она посылает взгляд в лорнет. Да: вздох. Смех. Взмах ресниц. Любовь, как волна, поглощает обоих влюбленных. Картина человеческих взаимоотношений передается через улыбку, прикосновения, поцелуй: «… счастливые слова на устах, счастливый смех», «пучки холодные, тихие и подвижные … Прикосновение. Прикосновение». Автор отчетливо рисует взгляды, жесты, которые создают картину взаимоотношений: «…оливковое продолговатое лицо, спокойные ласковые глаза», «…вижу ее округлые темные глаза, полные страдания». Герои почти не разговаривают между собой, за них это делают глаза, руки, сердца: «Она поднимает руки, пытаясь застегнуть на затылке черную кисейной платье. Но как натужуеться, это ей не удается … Я поднимаю руки, чтобы помочь, и ее руки опускаются… ».

Писатель часто обращается к цитированию В. Шекспира. В подтексте произведения звучат отзывы сонетов и пьес великого художника: «Тело ее не пахнет: цветок без запаха» «Эти бледные пальцы касались страниц, гадких и прекрасных». Мать героини напоминает королеву Гертруду, а дочь — Офелию.
История любви, внутренняя жизнь Джакомо воспринимаются через цитирование Библии: «Стелла мне под ноги ковры для Сына Человеческого», «Не плачь обо мне, о Дево Иерусалим», «Господь сказал: В своей беде искать меня тщательно. Придите к Господу вернемся».

Часто в произведении звучит мотив смерти и кладбища. Он словно предвещает героям разлуку: «Здесь гробивець ее родственник, черный надмогильный камень, безнадежная тишина … Гробивець ее родаки и его самого также… Не умирай» Это призыв к любимойсохранить живую душу, осознать вечную жизнь. Но дыхание смерти касается героев. Девушка остается мир. Да Джакомо осознает, что надо жить дальше, несмотря на обстоятельства, жить и любить.

Поток сознания в психологическом эссе Д. Джойса «Джакомо» полон метафор, сравнений, недомолвок и символов. Отдельные детали, оттенки и намеки позволяют читателю самому участвовать в создании образов. Они заставляют нас мечтать, сочувствовать и задумываться над проблемами человеческих отношений.

В этом произведении воплощена важная для автора концепция неотразимости человеческой личности, ее способность создавать великолепный индивидуальный мир, мир лучше, чем духовно ограниченная реальность.

Кто? Бледное лицо в ореоле пахучих мехов. Движения ее застенчивы и нервны. Она смотрит в лорнет.

Да: вздох. Смех. Взлет ресниц.

Паутинный почерк, удлиненные и изящные буквы, надменные и покорные: знатная молодая особа.

Я вздымаюсь на легкой волне ученой речи: Сведенборг, псевдо-Ареопагит, Мигель де Молинос, Иоахим Аббас. Волна откатила. Ее классная подруга, извиваясь змеиным телом, мурлычет на венско-итальянском. Это культура! Длинные ресницы взлетают: жгучее острие иглы в бархате глаз жалит и дрожит.

Высокие каблучки пусто постукивают по гулким каменным ступенькам. Холод в замке, вздернутые кольчуги, грубые железные фонари над извивами витых башенных лестниц. Быстро постукивающие каблучки, звонкий и пустой звук. Там, внизу, кто-то хочет поговорить с вашей милостью.

Она никогда не сморкается. Форма речи: малым сказать многое.

Выточенная и вызревшая: выточенная резцом внутрисемейных браков, вызревшая в оранжерейной уединенности своего народа. Молочное зарево над рисовым полем вблизи Верчелли. Опущенные крылья шляпы затеняют лживую улыбку. Тени бегут по лживой улыбке, по лицу, опаленном горячим молочным светом, сизые, цвета сыворотки тени под скулами, желточно-желтые тени на влажном лбу, прогоркло-желчная усмешка в сощуренных глазах.

Цветок, что она подарила моей дочери. Хрупкий подарок, хрупкая дарительница, хрупкий прозрачный ребенок.

Падуя далеко за морем. Покой середины пути, ночь, мрак истории дремлет под луной на Пьяцца дель Эрбле. Город спит. В подворотнях темных улиц у реки - глаза распутниц вылавливают прелюбодеев. Пять услуг за пять франков. Темная волна чувства, еще и еще и еще.

Глаза мои во тьме не видят ничего, любовь моя. Еще. Не надо больше. Темная любовь, темное томление. Не надо больше. Тьма.

Темнеет. Она идет через площадь. Серый вечер спускается на безбрежные шалфейно-зеленые пастбища, молча разливая сумерки на росу. Она следует за матерью угловато-грациозная, кобылица ведет кобылочку. Из серых сумерек медленно выплывают тонкие изящные бедра, нежная гибкая худенькая шея, изящная и точеная головка.

Вечер, покой, тайна... Эгей! Конюх! Эге-гей!

Папаша и девочки несутся по склону верхом на санках: султан и его гарем. Низко надвинутые шапки и наглухо застегнутые куртки, пригревшийся на ноге язычок ботинка туго перетянут накрест шнурком, коротенькая юбка натянута на круглые чашечки колен. Белоснежная вспышка: пушинка, снежинка:

Когда она вновь выйдет на прогулку,
Смогу ли там ее я лицезреть!

Выбегаю из табачной лавки и зову ее. Она останавливается и слушает мои сбивчивые слова об уроках, часах, уроках, часах: и постепенно румянец заливает ее бледные щеки. Нет, нет, не бойтесь!

Отец мой! В самых простых поступках она необычна. Откуда бы это? Дочь моя восторгается учителем английского языка. Лицо пожилого мужчины, красивое, румяное, с длинными белыми бакенбардами, еврейское лицо поворачивается ко мне, когда мы вместе спускаемся по горному склону. О! Прекрасно сказано: обходительность, доброта, любознательность, прямота, подозрительность, естественность, старческая немощь, высокомерие, откровенность, воспитанность, простодушие, осторожность, страстность, сострадание: прекрасная смесь. Игнатий Лойола, ну, где же ты!

Сердце томится и тоскует. Крестный путь любви?

Тонкие томные тайные уста: темнокровные моллюски.

Из ночи и ненастья я смотрю туда, на холм, окутанный туманами. Туман повис на унылых деревьях. Свет в спальне. Она собирается в театр.

Призраки в зеркале... Свечи! Свечи! Моя милая. В полночь, после концерта, поднимаясь по улице Сан-Микеле, ласково нашептываю эти слова. Перестань, Джеймси! Не ты ли, бродя по ночным дублинским улицам, страстно шептал другое имя?

Она поднимает руки, пытаясь застегнуть сзади черное кисейное платье. Она не может: нет, не может. Она молча пятится ко мне. Я поднимаю руки, чтобы помочь: ее руки падают. Я держу нежные, как паутинка, края платья и, застегивая его, вижу сквозь прорезь черной кисеи гибкое тело в оранжевой рубашке. Бретельки скользят по плечам, рубашка медленно падает: гибкое, гладкое голое тело мерцает серебристой чешуей. Рубашка скользит по изящным из гладкого, отшлифованного серебра ягодицам и по бороздке тускло-серебряная тень... Пальцы холодные легкие ласковые...

Прикосновение, прикосновение.

Безумное, беспомощное слабое дыхание. А ты нагнись и внемли: голос. Воробей под колесницей Джаггернаута взывает к владыке мира. Прошу тебя, господин Бог, добрый господин Бог! Прощай, большой мир!.. Ведь это же свинство.

Огромные банты на изящных бальных туфельках: шпоры изнеженной птицы.

Дама идет быстро, быстро, быстро... Чистый воздух на горной дороге. Хмуро просыпается Триест: хмурый солнечный свет на беспорядочно теснящихся крышах, крытый коричневой черепицей черепахоподобных; толпы пустых болтунов в ожидании национального освобождения. Красавчик встает с постели жены любовника своей жены; темно-синие свирепые глаза хозяйки сверкают, она суетится, снует по дому, сжав в руке стакан уксусной кислоты... Чистый воздух и тишина на горной дороге, топот копыт. Юная всадница. Гедда! Гедда Габлер!

Торговцы раскладывают на своих алтарях юные плоды: зеленовато-желтые лимоны, рубиновые вишни, поруганные персики с оборванными листьями. Карета проезжает сквозь ряды, спицы колес ослепительно сверкают. Дорогу! В карете ее отец со своим сыном. У них глаза совиные и мудрость совиная. Совиная мудрость в глазах, они толкуют свое учение (талмуд).

Она считает, что итальянские джентльмены поделом выдворили Этторе Альбини, критика "Секоло", из партера за то, что тот не встал, когда оркестр заиграл Королевский гимн. Об этом говорил за ужином. Еще бы! Свою страну любишь, когда знаешь, какая это страна! Она внемлет: дева весьма благоразумная. Юбка, приподнятая быстрым движением колена; белое кружевокайма нижней юбки, приподнятая выше дозволенного; тончайшая паутина чулка. Позвольте?

Тихо наигрываю, напевая томную песенку Джона Дауленда. Горечь разлуки: мне тоже горько расставаться. Тот век предо мной. Глаза распахиваются из тьмы желания, затмевают зарю, их мерцающий блеск - блеск нечистот в сточной канаве перед дворцом слюнтяя Джеймса. Вина янтарные, замирают напевы нежных мелодий, гордая павана, уступчивые знатные дамы в лоджиях, манящие уста, загнившие сифилисные девки, юные жены в объятиях своих соблазнителей, тела, тела.

В пелене сырого весеннего утра над утренним Парижем плывет слабый запах: анис, влажные опилки, горячий хлебной мякиш: и когда я перехожу мост Сен - Мишель, синевато-стальная вешняя вода леденит сердце мое. Она плещется и ласкается к острову, на котором живут люди со времени каменного века... Ржавый мрак в огромном храме с мерзкой лепниной. Холодно, как в то утро: потому что было холодно. Там, на ступенях главного придела, обнаженные, словно тело Господне, простерты в тихой молитве священослужители.

Невидимый голос парит, читая нараспев из Осии. Так говорит господь: "В скорби своей они с самого утра будут искать Меня и говорить: "Пойдем и возвратимся к Господу!" Она стоит рядом со мной, бледная и озябшая, окутанная тенями темного как грех нефа, тонкий локоть ее возле моей руки. Ее тело еще помнит трепет того сырого, затянутого туманом утра, торопливые факелы, жестокие глаза. Ее душа полна печали, она дрожит и вот-вот заплачет. Не плачь по мне, о дщерь Иерусалимская!

Я растолковываю Шекспира понятливому Триесту: Гамлет, вещаю я, который изыскано вежлив со знатными и простолюдинами, груб только с Полонием. Разуверившийся идеалист, он, возможно, видит в родителях своей возлюбленной лишь жалкую попытку природы воспроизвести ее образ................

Неужели не замечали?

Она идет впереди меня по коридору, и медленно рассыпается темный узел волос. Медленный водопад волос. Она чиста и идет впереди, простая и гордая, и так шла она у Данте, простая и гордая, и так, не запятнанная кровью и насилием, дочь Ченчи, Беатриче, шла к своей смерти:

... Мне
Пояс затяни и завяжи мне волосы
В простой, обычный узел.

Горничная говорит, что ее пришлось немедленно отвести в больницу, бедняжка, что она очень, очень страдала, бедняжка, это очень серьезно... Я ухожу из ее опустевшего дома. Слезы подступают к горлу. Нет! Этого не может быть, не так сразу, ни слова, ни взгляда. Нет, нет! Мое дурацкое счастье не подведет меня!

Оперировали. Нож хирурга проник в ее внутренности и отдернулся, оставив свежую рваную рану в ее животе. Я вижу глубокие темные страдальческие глаза, красивые, как глаза антилопы. Страшная рана! Похотливый бог!

И снова в своем кресле у окна, счастливые слова на устах, счастливый смех. Птичка щебечет после бури, счастлива, глупенькая, что упорхнула из когтей припадочного владыки и жизнедавца, щебечет счастливо, щебечет и счастливо чирикает.

Она говорит, что будь "Портрет художника" откровенен лишь ради откровенности, она спросила бы, почему я дал ей прочесть его. Конечно, вы спросили бы! Дама ученая.

Вся в черном - у телефона. Робкий смех, слезы, робкие гаснущие слова... Поговори с мамой... Цып, цып! Цып, цып! Черная курочка-молодка испугалась: семенит, останавливается, всхлипывает: где мама, дородная курица.

Галерка в опере. Стены в подтеках сочатся испарениями. Бесформенная груда тел сливается в симфонии запахов: кислая вонь подмышек, высосанные апельсины, затхлые притирания, едкая моча, черное дыхание чесночных ужинов, газы, пряные духи, наглый пот созревших для замужества и замужних женщин, вонь мужчин... Весь вечер я смотрел на нее, всю ночь я буду ее видеть: высокая прическа, и оливковое овальное лицо, и бесстрастные бархатные глаза.

Зеленая лента в волосах и вышитое зеленой нитью платье, цвет надежды плодородия пышной травы, этих могильных волос.

Мои мольбы: холодные гладкие камни, погружающиеся в омут.

Эти бледные бесстрастные пальцы касались страниц, отвратительных и прекрасных, на которых позор мой будет гореть вечно.

Бледные бесстрастные непорочные пальцы. Неужто они никогда не грешили?

Тело ее не пахнет: цветок без запаха.

Лестница. Холодная хрупкая рука: робость, молчание: темные, полные истомы глаза: тоска.

Кольца серого пара над пустошью. Лицо ее, такое мертвое и мрачное! Влажные спутанные волосы. Ее губы нежно прижимаются, я чувствую, как она вздыхает. Поцеловала.

Голос мой тонет в эхе слов, как тонул в отдающихся эхом холмах полный мудрости и тоски голос Предвенечного, звавшего Авраама. Она откидывается на подушки: одалиска в роскошном полумраке. Я растворяюсь в ней: и душа струит, и льет, и извергает жидкое и обильное семя во влажный теплый податливо призывный покой ее женственности... Теперь бери ее, кто хочет!..

Выйдя из дома Ралли, я увидел ее, она подавала милостыню слепому. Я здороваюсь, мое приветствие застает ее врасплох, она отворачивается и прячет черные глаза василиска. Одно ее лицезрение отравляет смотрящего на нее. Благодарю, мессер Брунетто, хорошо сказано.

Подстилают мне под ноги ковры для Сына Человеческого.

Ожидают, когда я войду. Она стоит в золотистом сумраке зала, холодно, на покатые плечи накинут плед; я останавливаюсь, ищу взглядом, она холодно кивает мне, проходит вверх по лестнице, искоса метнув в меня ядовитый взгляд.

Гостиная, дешевая, мятая гороховая занавеска. Узкая парижская комната. Только что здесь лежала парикмахерша. Я поцеловал ее чулок и край темно-ржавой пыльной юбки. Это другое. Она. Гогарти пришел вчера познакомиться. На самом деле из-за "Улисса".

Символ совести... Значит, Ирландия? А муж? Расхаживает по коридору в мягких туфлях или играет в шахматы с самим собой.

Зачем нас здесь оставили? Парикмахерша только что лежала тут, зажимая мою голову между бугристыми коленями. Символ моего народа. Слушайте! Рухнул вечный мрак. Слушайте!

Я не убежден, что подобная деятельность духа или тела может быть названа нездоровой Она говорит. Слабый голос из-за холодных звезд. Голос мудрости. Говори. О, говори, надели меня мудростью! Я никогда не слышал этого голоса.

Извиваясь змеей, она приближается ко мне в мятой гостиной. Я не могу ни двигаться, ни говорить. Мне не скрыться от этой звездной плоти. Мудрость прелюбодеяния. Нет. Я уйду. Уйду.

Джим, милый! Нежные жадные губы целуют мою левую подмышку: поцелуй проникает в мою горящую кровь. Горю! Съеживаюсь, как горящий лист! Жало пламени вырывается из-под моей правой подмышки.

Звездная змея поцеловала меня: холодная змея в ночи. Я погиб!

Ян Питер Свелинк. От странного имени старого голландского музыканта становится странной и далекой всякая красота. Я слышу его вариации для клавикордов на старый мотив: Молодость проходит.

В смутном тумане старых звуков появляется точечка света: вот-вот заговорит душа. Молодость проходит. Конец настал. Этого никогда не будет. И ты это знаешь. И что? Пиши об этом, черт тебя подери, пиши! На что же ты еще годен?

"Потому что в противном случае я не смогла бы вас видеть".

Скольжение-пространство-века-лиственный водопад звезд и убывающие небеса - безмолвие - безнадежное безмолвие - безмолвие исчезновения - в ее голосе.

Не его, но Варраву.

Запустение. Голые стены. Стылый дневной свет. Длинный черный рояль: мертвая музыка. Дамская шляпка, алый цветок на полях и зонтик, сложенный. Ее герб: шлем, червлень и тупое копье на щите, вороном.

Посылка: любишь меня, люби мой зонтик.

ДЖЕЙМС ДЖОЙС

Кто? Бледное лицо, окруженное тяжелым пахнущим мехом. Ее движения робки и нервны. Она смотрит в монокль. Да: краткий слог. Краткий смех. Краткий взмах ресниц.

Паутина почерка, старательно выведенная и четкая от тихого презрения и покорности: качественная юная особа.

Я пускаюсь вперед на легкой волне сдержанной беседы: Сведенборг, псевдо-Ареопагит, Мигель Де Молинос, Иоаким Аббас (1). Волна сошла. Ее одноклассница, перекручивая свое скрюченное тело, мурлычет на бескостном венско-итальянском: Che coltura! (2) Длинные ресницы хлопают и поднимаются: жгучее иглоострие (3) жалит и дрожит в бархатистой радужке.

Высокие каблучки пусто цокают на гулких каменных лестницах. Унылый воздух замка, кольчуги-висельники, грубые железные канделябры над извилинами витых башенных лестниц. Стукающие цокающие каблучки, высокий и пустой шум. Там внизу некто поговорил бы с вашей светлостью.

Она никогда не сморкается. Форма речи: меньшее ради значительного.

Отесанная и созревшая: отесанная токарным станом межродственных браков и созревшая в уединенной цитадели своей расы.

Рисовое поле возле Верчелли (4) под кремовым летним туманом. Крылья ее поникшей шляпы прячут в тень фальшивую улыбку. Тени испещряют ее фальшиво улыбающееся лицо, захваченное горячим кремовым светом, серые, с кефирной белизной, тени под скулами, желтковые полосы на влажной брови, прогорклый желтый юмор сочится из размякшей массы глаз.

Цветок, подаренный ею моей дочери (5). Хрупкий подарок, хрупкий даритель, хрупкое дитя с голубыми прожилками.

Падуя далеко за морем. Тихий возраст средневековья (6), ночь, тьма истории (7) спят под луной в Пьяцца делле Эрбе. (8) Город спит. Под арками на темных улицах возле реки глаза проституток выискивают прелюбодеев. Cinque servizi per cinque franchi. (9) Темная волна ощущений снова и снова и снова.
Глаза мои подводит тьма, глаза мои подводит.
Глаза мои подводит тьма, любимая.
И вновь. Довольно. Темная любовь, темное обожание. Довольно. Тьма.

Сумерки. Пересекают пьяццу. Серая кромка, спускающаяся на широкие шалфейнозеленые пастбища, молча проливающая сумрак и росу. Она следует за матерью с нескладной грацией, кобылица, ведущая своего жеребенка. Серые сумерки мягко очерчивают тонкие и стройные ляжки, послушную гибкую жилистую шею, изящный череп (10). Вечер, покой, полумрак волшебный….. Илло! Конюх! Илло-хо! (11)

Папа с девочками съезжают вниз по склону, верхом на санях: Большой паша и его гарем. Плотно замотаны и укутаны, в ботинках, шнурованных ловким крестиком вокруг нагревшегося от тела язычка, кругляшки коленей натянули короткую юбку. Белая вспышка: пух, снежинка:
Коль выйдет погулять она,
Могу ль ее увидеть! (12)

Я выскакиваю из табачной лавки и кричу ее имя. Она поворачивается и останавливается, чтобы услышать мои сбивчивые слова об уроках, часах, уроках, часах: и медленно ее бледные щеки наливаются пламенным опаловым светом. Нет, нет, долой боязнь!

Mio padre: (13) простейшие поступки она совершает исключительно. Unde derivatur? (14) Mia figlia ha una grandissima ammirazione per il suo maestro inglese. (15) Лицо старика, красивое, раскрасневшееся, с заметными еврейскими чертами и длинными белыми баками, поворачивается ко мне, пока мы вместе спускаемся по холму. О! Превосходно сказано: учтивость, доброжелательность, любознательность, доверие, подозрение, естественность, беспомощность возраста, непоколебимость, искренность, вежливость, откровенность, предупредительность, пафос, сочувствие: превосходное сочетание. Игнатий Лойола, поторопись помочь мне (16)!

Сердце болезненное и печальное. Любовью перекрещено? (17)

Большие похотливые вожделенные губы: темно-кровные моллюски.

Туманы двигались по холму, когда я выбрался наверх из ночи и слякоти. Туманы, висящие на влажных деревьях. Свет в верхней комнате. Она одевается для поездки в театр. В зеркале призраки… Свечи! Свечи!

Нежное существо. В полночь, после музыки, всю дорогу по Сан Мишель, слова эти произносились тихо. Поспокойнее, Джеймси! Разве никогда не ходил ты по улицам Дублина в ночи, всхлипывая над другим именем? (18)

Трупы евреев лежат вокруг меня (19), сгнивая в могилах на своем священном поле. Здесь гробница ее народа, черный камень, тишина без надежды..... Прыщавый Мейссель (20) привел меня сюда. Он вон за теми деревьями, с покрытой головой, у могилы своей жены-самоубийцы, удивляется, как женщина, которая спала в его постели, пришла к этому концу….. Гробница ее народа и ее собственная: черный камень, тишина без надежды: и все приготовлено.
Не умирай!

Она поднимает руки в попытке застегнуть на шее крючочки платья из черной кисеи. Она не может: нет, она не может. Пятится ко мне безмолвно. Я поднимаю руки, чтобы помочь: ее руки падают, я беру мягкие паутинки краев ее платья и, стягивая их, чтобы застегнуть, в прорезь черной кисеи вижу гибкое тело, спрятавшееся в оранжевую сорочку. Сорочка сбрасывает тесемки оков (21) с ее плеч и медленно падает: гибкое гладкое обнаженное тело, мерцающее серебристой чешуей. Она скользит медленно по стройным ягодицам из ровного отполированного серебра и по их ложбинке, потускневшей серебряной тени…. Пальцы, холодные и спокойные и волнующие….. Прикосновение, прикосновение.

Скромное неразумное беспомощное и слабое дыхание. Но склонись и послушай голос. Воробушек под колесами Джаггернота (22), умоляющий сотрясателя земли (23) Пожалуйста, мистер Бог, большой мистер Бог!
Прощай, большой мир! .......
Aber das ist eine Schweinerei! (24)

Огромные банты на ее стройных бронзовых туфельках: шпоры изнеженной птицы.

Леди идет быстро, быстро, быстро….. Чистый воздух на горной дороге. Триест просыпается грубо: грубый солнечный свет над сгрудившимися красночерепичными крышами, черепаховой формы (25): сборище распростершихся ниц фанатиков ожидает национального освобождения. Красавчик (26) встает с постели жены любовника своей жены: (27) деловая домохозяйка уже на ногах, терновоглазая, и держит в руке блюдце с уксусной кислотой….. Чистый воздух и тишина на горной дороге: и копыта. Девушка верхом. Гедда! Гедда Габлер! (28)

Продавцы предлагают на своих алтарях первые фрукты: зелено-пятнистые лимоны, драгоценные камни вишен, неприличные персики (29) с оборванными листьями. Экипаж едет вдоль аллеи холщовых палаток, спицы его вращаются в ярком свете. Дорогу! Ее отец и его сын сидят в экипаже. У них совиные глаза и совиная же мудрость. Совиная мудрость пристально смотрит их глазами, размышляя над постулатами их собственной Summa contra Gentiles (30).

Она думает, что итальянские джентльмены были правы, когда выволокли Этторе Альбини, критика «Secolo» (31), из рядов, потому что он не встал, когда оркестр заиграл Королевский Марш. Она слышала это за ужином. Так точно. Они любят свою страну, если достаточно уверены в том, что это за страна.

Она внимает: дева благоразумнейшая.

Юбка поддета внезапным движением ее колена; край нижней юбки с белой шнуровкой задирается неоправданно высоко; опутавшая ногу паутина чулка. Si pol? (32)

Я небрежно наигрываю (33), тихо подпевая, скучную песенку Джона Даулэнда (34). Расставанья горечь. (35) Мне тоже горько уходить. Тот возраст – он здесь и сейчас (36). Вот, открывшиеся из тьмы желания, глаза, которые затмевают прорвавшийся Восход, их мерцание мерцание нечистот, покрывающих выгребную яму при дворе слюнтяя Джеймса (37). Вот и вина янтарные, угасающий дождь сладких арий, гордая павана (38), добропорядочные леди, манящие со своих лоджий (39) неопытными ротиками, порченые сифилисом девки и юные жены, которые, весело уступая своим похитителям, снова и снова оказываются в их объятьях (40).

В сырой пелене весеннего утра слабые запахи веют над утренним Парижем: анис, сырые опилки, горячее хлебное тесто: и, когда я пересекаю мост Сан Мишель, проснувшиеся воды синевато-стального цвета охлаждают мое сердце. Они ползают и толкутся вокруг острова, на котором люди жили, начиная с каменного века….. Смуглый сумрак в просторной церкви с горгульями. Он так же холоден, как и в то утро: quia frigus erat. (41) На ступенях дальнего высокого алтаря, обнаженные, как тело спасителя, лежат священники, распростершись в тихой молитве. Голос невидимого чтеца поднимается, читая нараспев наставления из Осии. (42) Haec dicit Dominus: in tribulatione sua mane consurgent ad me. Venite et revertumur ad Dominum..... (43) Она стоит подле меня, бледная и озябшая, укутанная тенями греховно-темного нефа (44), оперев худенький локоток о мою руку. Ее тело вспоминает дрожь того промозглого, под вуалью тумана, утра, торопливые факелы, жестокие глаза (45). Ее дух скорбит, трепещет и вот-вот заплачет. Плачь не по мне, О дщерь Иерусалима!

Я разъясняю Шекспира понятливому Триесту: Гамлет, молвлю я, который наиболее обходителен с кроткими и простодушными, проявляет грубость только к Полонию (46). Возможно, этот ожесточившийся идеалист видит в родителях своей возлюбленной только гротескные попытки со стороны природы воспроизвести ее образ........... Вы это отметили?

Она идет впереди меня по коридору и, пока ступает, темный узел ее волос медленно распускается и спадает. Медленно распускающиеся, ниcпадающие волосы. Она не ведает об этом и идет передо мной, простая и гордая. Такой же проходила она перед Данте в простой гордости и, так же, не запятнанная кровью и насилием, дочь Ченчи, Беатриче, шагала к своей смерти:

Затяни
Мой пояс туже и эти волосы завяжи
В любой узел простой. (47)

Домработница говорит мне, что ее пришлось сразу отвезти в больницу, poveretta (48), что она так сильно страдала, так сильно, poveretta, и это очень печально...... Я иду прочь из ее пустого дома. Чувствую, что готов расплакаться. О, нет! Это не будет вот так, в мгновение ока, ни слова, ни взгляда. Нет, нет! Проклятая фортуна меня не подведет!

Прооперирована. Нож хирурга проникал в ее внутренности и выныривал обратно, оставляя свой след, кровоточащий рваный надрез, на ее животе. Я вижу ее глубокие темные страдальческие глаза, прекрасные, как глаза антилопы. О жестокая рана! Похотливый Господь!

Снова в своем кресле у окна, счастливые слова срываются с ее языка, счастливый смех. Птичка, щебечущая после бури, счастливая оттого, что ее маленькая глупая жизнь выпорхнула из сжавшихся пальцев эпилептического вседержителя и дарителя жизни, счастливо щебечущая, щебечущая и чирикающая счастливо.

Она говорит, что, будь Портрет художника в юности (49) откровенен только самой откровенности ради (50), она бы спросила, зачем я дал ей это прочесть. О вы бы спросили, спросили бы? Литературная леди.

Она стоит, облаченная в черное, у телефона. Короткие робкие смешки, короткие всхлипы, робкие движения фраз, внезапно обрывающихся… Parlero colla mamma (51)... Ну-ка! Цып-цып! (52) ну же! Черный цыпленочек испугался: мелкие движения, внезапно обрывающиеся, короткие робкие всхлипы: она плачет по мамочке, дородной клуше.

Loggione (53). Влажные стены сочатся клубами испарений. Симфония запахов (54) сплавляет вместе скопления человеческих форм: кислая вонь подмышек, высосанные апельсины, подтаявшие грудные притирания, душистая вода, едкая чесночная отрыжка ужинов, фосфоресцирующая вонь кишечных газов, опопонакс (55), откровенный пот готовых к замужеству и замужних женщин, мыльная удушливость мужчин..... Всю ночь наблюдал я за ней, всю ночь я буду смотреть на нее: подвязанные и собранные наверх волосы и оливковый овал лица и спокойные мягкие глаза. Зеленая ленточка на ее волосах, а на теле ее вышитое зеленым платье: оттенок прозрачной кисеи растительного зеркала природы и сочной травы, могильные волосы.

Мои слова в ее сознании: холодные отполированные камни, погружающиеся в трясину.

Эти тихие холодные пальцы касались страниц, непристойных и чистых, (56) на которых позор мой будет сиять вечно. Тихие и холодные и непорочные пальцы. Неужто они никогда не грешили?

Тело ее не имеет запаха: (57) ничем не пахнущий цветок.
На лестнице. Холодная хрупкая рука: робость, тишина: темные заполненные апатией глаза (58): усталость.

Витые гирлянды серых испарений над пустошью. Ее лицо, какое пасмурное и печальное! Мокрые спутанные волосы. Ее губы мягко прижимаются, ее грустное дыхание проходит насквозь. Поцелуй.

Мой голос, погребаемый под эхом собственных слов, угасает, как мудро-усталый голос Предвечного, взывающий к Аврааму (59) средь разносящих эхо холмов. Она откинулась на прислоненные к стене подушки: похожая на одалиску (60) в роскошном полумраке. Глаза ее выпили мои мысли: и во влажную теплую уступчивую зовущую тьму ее женственности душа моя, и сама растворяясь, изверглась потоком и разлилась и наводнила ее жидким и обильным семенем.... Теперь бери ее кто пожелает! (61)....

Выйдя из дома Ралли (62), внезапно натыкаюсь на нее, когда мы оба подаем слепому нищему. Она отвечает на мои внезапные приветствия тем, что отворачивается и отводит черные глаза василиска. E col suo vedere attosca l’uоmо quando lo vede. (63) Благодарю тебя за эти слова, мессир Брунетто.

Под стопы мои подстилали ковры для сына человеческого. (64) Ждут, когда я пройду мимо. Она стоит в желтой тени холла, мантия пледа, укрывшая ее, охлаждает покатые плечи: и когда я останавливаюсь с удивлением и озираюсь по сторонам, она холодно приветствует меня и поднимается по лестнице, мгновенно метнув из своих вялых раскосых глаз порцию похотливого яда.

Гостиная занавешена мягким мятым зелено-гороховым покрывалом. Узкая парижская комната (65). Парикмахерша только что лежала здесь. Я поцеловал ее чулок и оборку ее ржаво-черной пыльной юбки. Это другое. Она. Гогарти (66) приходил вчера с целью быть представленным. Улисс тому причиной. Символ интеллектуальной совести (67).... Значит, Ирландия? А что же муж? (68) Расхаживает по коридору в шаблонных туфлях или играет сам с собой в шахматы? Почему нас тут оставили? Парикмахерша только что лежала здесь, зажав мою голову между острых колен.... Интеллектуальный символ моей расы. Послушай! Глубокая спустилась тьма. Послушай!
– Я не имею убежденности, что такую деятельность разума или тела можно назвать нездоровой –
Она говорит. Слабый голос из-за холодных звезд. Глас мудрости. Говори же! О, говори, сделай меня мудрым! Этого голоса я никогда не слышал.
Извиваясь, приближается она ко мне вдоль мятой гостиной. Я не могу двигаться или говорить. Извивающееся приближение звездорожденного тела. Прелюбодеяние мудрости. Нет. Я пойду. Пойду.
–Джим, любовь моя! -
Мягкие неопытные губы целуют мою левую подмышку: извивающийся поцелуй на мириадах вен. Я горю! Я съеживаюсь, как пылающий листок! Из правой подмышки вырываются языки пламени. Звездная змея поцеловала меня: холодная ночезмея. Я пропал!
–Нора! (69) -

Ян Питерс Свелинк. (70) Причудливое имя старого голландского музыканта заставляет всякую красоту выглядеть причудливой и далекой. Я слышу его вариации для клавикорда на тему старой мелодии: Юности придет конец. (71) В неясном тумане старых аккордов появляется слабое пятнышко света: уже почти слышна речь души. Юности придет конец: и конец этот здесь. Ее больше никогда не будет. Ты хорошо это знаешь. Что дальше? Запиши это, черт тебя возьми, запиши! Для чего ты еще пригоден?

»Почему?«
»Потому что иначе я не мог увидеть вас.«
Скольжение – пространство – века – звездная листва – и слабеющие небеса – тишина – и еще более глубокая тишина – тишина аннигиляции – и ее голос.

Non hunc sed Barabbam! (72)

Неготовность. Пустая квартира. Вялый дневной свет. Длинное черное пианино: музыкальный гроб. На его краешке повисли дамская шляпка, с красными цветками, и зонтик, сложенный. Ее геральдика: шлем, червонный, и тупое копье на поле битвы, черном. (73)

Заключительная строфа: люби меня, люби мой зонтик. (74)

КОММЕНТАРИИ Е. Ю. ГЕНИЕВОЙ
к англоязычн. изданию 1982 г. (с поправками переводчика):

GIACOMO JOYCE
«Джакомо Джойс» создавался в период с 1911 г. по 1914 г. Идею написать такую вещь Джойсу подал итальянский писатель Итало Звево (псевдоним Этторе Шмица). которого он высоко ценил. В одном из писем Джойсу Звево заметил: «Когда же Вы напишете произведение о нашем городе? (Триесте – Е. Г.). Думаю, что Вам следовало бы это сделать». Из всех произведений Джойса «Джакомо» стал единственным, действие которого вынесено за пределы Ирландии.
Стоит отметить, что, работая над последней главой «Портрета» и «Джакомо», Джойс особенно внимательно читает произведения, в которых отчетливо обнаруживается ироническая дистанция между автором и героем. В этом смысле интересен отзыв Джойса о Лермонтове: «Единственная известная мне книга, которая похожа на мою, это «Герой нашего времени». Конечно, моя значительно длиннее, и герой М. Лермонтова – аристократ, разочарованный человек и сильное животное. Но сходство – в цели и названии, а иногда и в иронической трактовке [...]
Роман М. Лермонтова произвел на меня большое впечатление, он значительно интереснее любого произведения Тургенева. М. Лермонтов предложил, говоря его словами, «горькие лекарства и едкие истины» вместо «сладостей», и его безжалостная ирония напоминает мою (Letters of James Joyce. Ed. by S. Gilbert, Lnd, 1957; Letter to St. Joyce, 24 September, 1905).
Усиление, даже по сравнению с «Портретом», иронического угла зрения проявилось прежде всего в изображении героя, “alter ego” автора. Герой «Джакомо» – это и следующая ступень в развитии образа художника, лишенного романтического ореола.
В прозе «Джакомо» – гораздо меньше материальности по сравнению с «Дублинцами» и «Портретом». Изменилась и манера писателя в изображении города. Лишь изредка встречаются в тексте названия улиц и площадей Триеста. Теперь самое важное – впечатление, настроение, запечатленные в слове.
Обращает на себя внимание графическое оформление текста; неравномерное отделение абзацев-зарисовок друг от друга, сознательное нарушение синтаксических связей. Размер паузы, отделявшей одно синтаксическое единство от другого, показывает, как сознание реагирует на различные мысли и эмоции. Паузой может отделяться довольно большой отрывок, содержащий в себе какое-нибудь пространное описание, и, напротив, совсем короткий – в одно предложение. В финале, когда внутреннее напряжение достигает драматического накала, паузы сокращаются, проза «торопится», стараясь угнаться за чувством, мыслью, множащимися в сознании образами.
В «Джакомо» произошло своеобразное переплетение «старой» манеры писателя – витиевато-усложненных конструкций множественных повторов «Портрета» – и манеры новой, той, что будет характерна для «Улисса». Эту новую манеру определяют быстрые, стенографически лаконичные фразы, в которых неожиданные сочетания и сопоставления слов порождают не менее неожиданные образы.
Гораздо более очевидна, по сравнению с «Дублинцами» и «Портретом», музыкальная природа «Джакомо». Здесь можно говорить не только об аллитерациях, но и об аккордности и каденциях, делающих каждую зарисовку единством, обладающим стилистической завершенностью.

1). Эммануэль Сведенборг (1688-1772) – шведский ученый-натуралист, мистик, теософ;
псевдо-Ареопагит – имеется в виду первый афинский епископ Дионисий Ареопагит (I в. н. э.). Ему приписывалось опровергнутое еще в период Возрождения авторство ряда теологических сочинений; Мигель де Молинос (1628–1696), испанский мистик и аскет, основоположник квиетизма, религиозно-этического учения, проповедующего мистически-созерцательное отношение к миру и полное подчинение божественной воле; подвергся преследованию иезуитов и в 1687 г. был осужден инквизицией на пожизненное заключение; Иоахим Аббас (1145-1202), итальянский теолог.

2). Che coltura! (ит.) – Какая культура!

4). Верчелли – город на северо-западе Италии

5). A flower given by her to my daughter – цитата из стихотворения Джойса «Цветок, подаренный моей дочери», написано в Триесте в 1913 г. Имеется в виду подарок Амалии Поппер дочери Джойса Лючии, безнадежная любовь которой к Сэмюелю Беккету (Samuel Beckett, род. 1906), бывшему недолгое время литературным секретарем Джойса, довела ее до психического расстройства.

A FLOWER GIVEN TO MY DAUGHTER

Frail the white rose and frail are
Her hands that gave
Whose soul is sere and paler
Than time"s wan wave.

Rosefrail and fair – yet frailest
A wonder child
In gentle eyes thou veilest.
My blueveined child.

6). The silent middle age – игра слов: Джойс одновременно подразумевает и «Средние века», и возраст героя, простившегося с молодостью и ее задором. «Средний возраст» – возраст трезвости и творчества для Джойса. В «Улиссе» он изобразил двух своих героев: Стивена Дедала и Леопольда Блума именно в этом «среднем возрасте».

7). darkness of history – В «Улиссе» этот образ получил дальнейшее развитие – ср. слова Стивена: "история... кошмар, из которого я пытаюсь проснуться" (второй эпизод – «Нестор»).

8). Piazza delle Erbe (ит.) – букв. «площадь трав». Имеется в виду рыночная площадь в Падуе.

9). Cinque servizi per cinque franchi (ит.) – Пять услуг за пять франков.

10). Сумерки... череп. – Этот отрывок в следующем виде встретится в «Улиссе» в четырнадцатом эпизоде «Быки Гелиоса»: «Голоса сливаются и растворяются в туманном безмолвии, безмолвии беспредельного пространства, и безмолвно, стремительно душа проносится над неведомыми краями бесчисленных поколений, что жили прежде. Край, где седые сумерки вечно спускаются, но никогда не упадают на светло зеленый простор пажитей, проливая свой сумрак, сея нетленные росы звезд. Неровным шагом она следует за своею матерью, словно кобыла ведет за собой жеребенка.
Сумеречные виденья, однако облеченные в формы магической красоты, статный округлый круп, стройная мускулистая шея, тревожно кроткие очертания головы.» [здесь и далее «Улисс» в пер.В. Хинкиса и С. Хоружего]

11). Hillo! Ostler! Hilloho! – Возгласы Марцелло и Гамлета, когда они ищут друг друга в сцене с Призраком (акт I. сц. V. 114 – 116). Шекспировские реминисценции были важны для Джойса периода «Джакомо» и «Улисса» не менее, чем гомеровские параллели. Ключ к пониманию роли Шекспира у Джойса в словах одного из персонажей «Улисса»: «Шекспир – это благодатная почва для тех умов, что утратили равновесие.» (десятый эпизод – «Блуждающие скалы»). «Цитирование» Шекспира в целом преследует ту же цель, что и гомеровские параллели – сопоставить два мира: мир XX в. и мир эпохи Возрождения, где нравственные ценности не столь явно утрачены, а люди способны ощутить духовную близость друг с другом.

12). Коль... увидеть! – Слегка измененные строки из стихотворения английского поэта-сентименталиста Уильяма Каупера (William Cowper, 1731-1800) «Джон Гилпин» (John Gilpin, 1782).

13). Mio padre (ит.) – Отец мой

14). Unde derivatur? (лат.) – Откуда бы это?

15). Mia figlia ha una grandissima ammirazione per il suo maestro inglese (ит.) –Дочь моя восторгается своим учителем английского языка.

16). Учтивость, доброжелательность... Игнатий Лойола, поторопись помочь мне! – стилистический пример удлиненного перечисления, которое в некоторых эпизодах «Улисса», например, в семнадцатом («Итака»), построенном по типу катехизиса, будет доведено до абсурда: «Что в воде восхищало Блума, водолюба, водочерпия, водоноса, когда он возвращался к плите?
Ее универсальность; ее демократическое равенство и верность своей природе в стремлении к собственному уровню; обширность ее океанов на карте в проекции Меркатора; ее непромеренная глубина в Зундамской впадине Тихого океана, превышающая 8.000 морских саженей; неутомимая подвижность ее волн и поверхностных частиц, навещающих поочередно все уголки ее берегов; независимость ее частей; изменчивость состояний моря; ее гидростатическая неподвижность во время штиля; ее гидрокинетическое взбухание в приливы и в половодье; ее затихание после разрушительных бурь; ее стерильность в полярных льдах Арктики и Антарктики; ее значение для климата и торговли; ее преобладание над сушей на земном шаре в отношении 3 к 1...»
Неслучайно, что именно в этом месте Джойс обращается за помощью к Игнатию Лойоле. Иезуиты, по собственному свидетельству писателя, приучили его к стремлению все организовывать в систему, быть предельно рациональным в построении любого образа. Стивен Дедал также просит помощи Лойолы в «Улиссе» и девятом эпизоде («Сцилла и Харибда»), когда выстраивает свою хитроумно-схоластическую теорию жизни и творчества Шекспира.

17). Crossed in love? – Трудно переводимая игра слов, особенно если учесть предыдущее употребление слова "cross" в тексте: "Tightly capped and jacketted, boots laced in deft crisscross..."; crossed – пересеченное, распятое, страдающее.

18). Сан Мишеле... Джеймси! Разве никогда... над другим именем? – В Триесте на улице Сан-Мишель жила Амалия Поппер: Джеймси – прямое указание, что происходящее относится к самому Джойсу; «другое имя» – подразумевается жена Джойса, Нора Барнакл.

19) Трупы евреев – Имеемся в виду еврейское кладбище в Триесте.

20) Прыщавый Мейссель – Жена некоего Мейсселя, Ада Хирш Мейссель, действительно покончила жизнь самоубийством 20 октября 1911 г. Этот эпизод еще раз показывает, как плавно и естественно у Джойса соединяется преходящее, документальное, с вечным, мифическим.

21) ribbons of moorings – зд. бретельки

22) под колесами Джаггернота – Джаггернаута (правильно Джаганнатха), владыка вселенной, одна из форм Вишну, точнее, его воплощение в виде Кришны. Из всех праздников в честь Джаганнатхи, особенно большое число богомольцев привлекает главный – Ратхаятра (шествие колесницы), во время которого статуя Джаганнатхи вывозится на громадной, шестнадцатиколесной колеснице с приделанными к ней двумя деревянными лошадьми. Колесницу тащит на длинном канате толпа богомольцев, некоторые в религиозном экстазе бросаются под колеса и погибают.

23) shaking shaker of the earth – shaking – зд. от to shake (сленг) – умолять. Вероятно, Джойс взял именно этот глагол из-за его фонетического созвучия слову "shaker".

24) Aber das ist eine Schweinerei! (нем.) – Ведь это же свинство!
Уже в «Джакомо» очевидно стремление Джойса насыщать прозу словами из разных языков. В дальнейшем эта тенденция особенно проявится в «Поминках по Финнегану».

25) Триест просыпается – В третьем эпизоде «Улисса» («Протей») этот отрывок звучит так: «Париж просыпается поеживаясь, резкий свет солнца заливает его лимонные улицы. Дух теплых хлебцев и лягушино зеленого абсента, фимиамы парижской заутрени, ласкают воздух. Проказник встает с постели жены любовника своей жены, хлопочет хозяйка в платочке, в руках у ней блюдце с уксусной кислотой»
testudoform –черепахоподобный

26) Belluomo (ит.) –красавчик.

27) Красавчик... жены – в этих строчках выражена типичная для Джойса идея круговорота жизни. Он, в значительной степени, позаимствовал ее у итальянского философа Джамбатисты Вико (1668 – 1744), в теории которого Джойса привлекла четкая система: деление истории мира на три сменяющих друг друга этапа: эпоху богов, героев и людей. По теории Вико, история, пройдя положенные ей три круга, затем снова должна начать круговое движение, но только на новом уровне.

28) Гедда! Гедда Габлер! – героиня одноименной пьесы Генрика Ибсена (1828 – 1906). Образом Гедды Габлер, как ниже образом Норы, героини "Кукольного дома», в «Джакомо» вводится тема предательства в любви.

29) неприличные персики – В «Улиссе» возникает близкий образ "ripe shameful peaches", а в «Поминках по Финнегану» – вместо “chambered music” («камерная музыка») употребляется "shamebred music" (от “shame” – «позор») – автоирония по отношению к собственному поэтическому циклу «Камерная музыка».

30) Summa contra Gentiles (лат.) – «Сумма против язычников». Известный труд средневекового философа и теолога Фомы Аквинского (1225? – 1274). Так Джойс здесь называет талмуд, иронически намекая на "неистинное" (языческое) вероисповедание евреев.

31) Этторе Альбини, критика «Secolo» – Джойс ошибочно называет Этторе Альбини (1869 – 1954) критиком ежедневной туринской газеты «Секоло»: он постоянно писал для римской социалистической газеты «Аванти!», где выступал со статьями, осуждающими монархию, национализм, а в 40-е гг. фашизм. За свои оппозиционные взгляды не раз подвергался преследованию со стороны властей. Джойс упоминает случай, произошедший на концерте в Ла Скала, который давался в пользу итальянского Красного Креста и семей солдат, убитых или раненых в Ливии: когда заиграли гимн, Альбини демонстративно остался сидеть, тем самым выразив свой протест против войны итальянцев с турками.

32) Si pol? (искаж. ит.) – прав. "Si puo?" – «Позвольте». Первые слова Тонио из пролога в опере Руджеро Леонковалло (1857 – 1919) «Паяцы» (1892). Данная аллюзия – способ иронического снижения образа героя.

33) Я небрежно наигрываю – Известно увлечение самого Джойса музыкой, у него был превосходный тенор. В Ирландии, даже когда он стал известным писателем, его продолжали считать певцом. Свой поэтический цикл "Камерная музыка" он попросил положить на музыку и очень любил сам исполнять эти песни, напоминавшие небольшие арии елизаветинской эпохи.

34) Скучную песенку Джона Дауленда. Джон Дауленд (1563? – 1626) – английский лютнист и композитор.

35) Loth to depart – Так назывались в эпоху Возрождения прощальные песни.

36) здесь и сейчас – В «Улиссе» эти слова станут выражением эстетического принципа Джойса. Под «здесь и сейчас» он понимал необходимость художника обращаться к самому обычному, самому жизненному материалу. «Надо принимать жизнь такой, какой мы ее видим, мужчин и женщин такими, какими мы встречаем их в реальном мире, а не такими, какими они бывают в мире фантазии» (см. The Critical Writings of James Joyce. Ed. by Ellsworth & Mason. London. 1961. p. 45).

37) Имеется в виду король Джеймс (или Яков) Стюарт (1566, прав. 1603 – 1625). Его правление связывают с угасанием духа Возрождения. Джойс называет его «слюнтяем», намекая на его крайне нерешительную и противоречивую внешнюю и внутреннюю политику.

38) павана – танец XVI – XVIII вв. Исполнялся медленно, величаво, плавно (название танца произошло от испанского pavon – павлин [прим. переводчика].

39) Имеются в виду лоджии Ковент-Гардена, площади в Лондоне, построенные в 1630 г. архитектором Иниго Джонсом.

40) Вот, открывшиеся... объятьях – этот абзац в несколько измененном виде встречается в «Портрете».

41) quia frigus erat (лат.) – потому что было холодно. Скрытая библейская цитата: «Между тем рабы и служители, разведя огонь, потому что было холодно, стояли и грелись» (Иоанн, 18, 18).

42) На ступенях... из Осии – Простертая поза священников и чтение из Осии, одного из разделов библии, полностью называемого «Книга пророка Осии», характерны для мессы на Страстную Пятницу.

43) Наес dicit ... ad Dominum (лат.) – ср. «В скорби своей они с раннего утра будут искать Меня и говорить: «пойдем и возвратимся к Господу...» (Осия, 6, I)

44) the sindark nave – темный – слово-лейтмотив «Джакомо», значение которого уточняется теперь не только контекстом, но и новообразованием.

45) торопливые факелы, жестокие глаза – герой вспоминает сцену предательства Иисуса Иудой: «И тотчас, как Он ещё говорил, приходит Иуда, один из двенадцати, и с ним множество народа с мечами и кольями...» (Марк, 14, 43). Однако не только евангельскими аллюзиями наполнен этот отрывок. Игра света и тьмы заставляет вновь вспомнить «Ромео и Джульетту» Шекспира. Образы этого пассажа можно встретить и в стихотворении, написанном приблизительно в то же время, когда создавался «Джакомо».

Gaunt in gloom,
The pale stars their torches,
Enshrouded, wave,
Ghostfires from heaven"s far verges faint illume,
Arches on soaring arches.
Night"s sindark nave.

Seraphim,
The lost hosts awaken
To service till
In moonless gloom each lapses muted, dim,
Raised when she has and shaken
Her thurible.

And long and loud,
To night"s nave upsoaring,
A starknell tolls
As the bleak incence surges, cloud on cloud.
Voidward from adoring
Waste of souls.

46) Я разъясняю Шекспира... Полонию. – Джойс читал лекции о Шекспире в Триесте с 4 ноября 1912 г. по 10 февраля 1913 г. Лекции носили «психоаналитический» характер: он трактовал «Гамлета» с фрейдистских позиций. Влияние З. Фрейда – вопрос, который почти всегда встает в связи с методом «потока сознания» у Джойса. Однако, как всякий вопрос о влиянии у Джойса, он запутан. Джойс, безусловно, был знаком и с учением о бессознательном Фрейда, и с теорией архетипов Юнга. Более того, он верил в медицинскую эффективность и научную компетентность психоаналитической школы, иначе бы он не доверил Юнгу свою дочь Лючию, страдавшую серьезным нервным расстройством. Есть свидетельства знакомства с фрейдизмом и в самом творчестве: изображение и толкование снов в «Поминках по Финнегану». Однако сам Джойс не раз подчеркивал, что Фрейд не оказал на него никакого влияния, что все его собственные психоаналитические штудии не более, чем «игра воображения», а теория Фрейда интересовала его только как строительный материал для «потока сознания».

47) Такой же проходила она перед Данте... узел простой. – Имеются в виду героиня «Божественной комедии» Данте Беатриче и другая Беатриче, героиня пьесы Шелли «Ченчи» (The Cenci, 1819), которая убила отца, мстя ему за совершенное над ней насилие. Власти, усмотрев в ее действиях протест против тирании, приговорили ее к смерти.
"... Tie ... knot." – реплика Беатриче в пьесе Шелли.

48) poveretta (ит.) – бедняжка

49) The Portrait of the Artist... – Этот отрывок дает ос¬нование Р. Эллману считать, что ученица Джойса Амалия Поппер читала третью главу «Портрета», которая была» напечатана на машинке в июне 1914 г.

50) откровенен только самой откровенности ради – о такой откровенности «Портрета» писали, например, Г. Уэллс (Herbert Wells, 1856-1946) и Р. Олдингтон (Richard Aldington, 1892-1962). Вот мнение Р. Олдингтона из его статьи «Улисс» мистера Джеймса Джойса» (Mr. James Joyce"s "Ulysses”, 1921): «Представим себе творчество Джойса в промежутке между «Портретом художника в юности» и «Улиссом». Он перерос незрелый натурализм «Дублинцев», конечно, сделал огромный шаг вперед как писатель. Правда, "Портрет» был мрачен, но там были прекрасные места. Противоречие между «идеализмом» Дедала и убожеством, глупостью, уродством внешнего мира очень волновало. В книге шла речь о грязи и убожестве, там делался упор на тошнотворные детали, что нарушало внутреннее ее равновесие. Однако, благодаря изображению душевной борьбы героя, роман поднимался до уровня трагедии. Здесь было много вызывающих отвращение мест, но они не возбуждали чувства безнадежности. Было ясно, перед нами исключительно восприимчивый, талантливый человек, избавляющийся от «гибельной дряни», отбрасывающий все кошмары и впечатления смутной юности, чтобы достигнуть более ясного, более здорового представления о человеческой жизни» (цит. по: «Иностранная литература», 1963, № 8, с. 221).

51) Parlero colla mamma (ит.) – Поговори с мамой

52) сhook, chook! (звукоподр.) – цып, цып!

53) Loggione (ит.) – галерка в театре. Для «Джакомо» важно противопоставление верха и низа, причем, как в физическом, так и в социально-психологическом смысле. Амалия наверху, ее дом находится на холме улицы Сан-Мишель. В опере она внизу, в партере, но социально она все равно наверху, и хотя в данном случае герой наверху, на галерке, он продолжает смотреть на нее снизу. Контрасты – один из излюбленнейших моментов поэтики Джойса. Это и способ создания иронической дистанции, и способ изображения противоречий жизни как закона саморазвития.

54) Симфония запахов – Для поэтики зрелого Джойса важна не только звукопись, импрессионизм зарисовок, но попытка воссоздать жизнь в многообразии ощущений: звуковых, зрительных, осязаемых, обоняемых. В этом отрывке мы встречаемся с «симфонией запахов». Запахи будут играть весьма значительную роль и в «Улиссе»».

55) mastick water ... opoponax – жидкости, которые применяют в парфюмерии. Опопонакс – смола из растения Opoponax Chironium из семейства зонтичных в Южной Европе. Применяется в парфюмерии.

56) foul and fair – отвратительное и прекрасное. По-видимому, образ навеян словами ведьм из первой сцены «Макбета»: «Прекрасное отвратительно, а отвратительное – прекрасно». Для Джойса это положение – дальнейшее развитие его теории контрастов.

57) Тело ее не имеет запаха – Видимо, образ навеян строками из 130 сонета Шекспира: «От запахов иных отрады больше / Чем от дыханья госпожи моей». [пер. Р. Богданова] Отсутствие запаха для Джойса – возможность показать искусственность, манерность молодой женщины, поскольку жизнь – «симфония запахов».

58) Темные заполненные апатией глаза – зд., помимо общей семантики слова-лейтмотива «темный», возникает и перекличка с Шекспиром – «смуглая леди сонетов»: languor = langour – ошибка в написании у Джойса. Как известно, писатель чрезвычайно тщательно относился к своим рукописям, но, видимо, потому что эта не готовилась к печати, в ней есть неточности. Так, в названии «Портрета» неверно употреб¬лен артикль: вместо неопределенного поставлен определенный.

60) одалиска – (от турецк. odalik, букв. назначенная для комнаты) – рабыня, прислужница в гареме. В европейских романах из восточной жизни (вследствие неправильного понимания турецкого слова) – обитательница гарема, наложница. [прим. переводчика].

61) Она откинулась… кто пожелает! – Этот эпизод в несколько измененном виде есть и в «Портрете», и в пьесе «Изгнанники».

62) Дом Ралли – Барон Амброджо Ралли (1878 – 1938), знатный горожанин Триеста, владелец дворца на Пьяцца Скоркола.

63) Е col suo vedere attosca l"uomo quando lo vede (ит.) – «Одно ее лицезрение отравляет смотрящего на нее»; фраза из произведения итальянского писателя Брунетто Латини (ок. 1220 – 1294) «Книга сокровищ» (1863), которая считается энциклопедией средневековых знаний. В частности, в ней Латини пишет о том, насколько опасен взгляд василиска. См. об этом и ниже: порцию похотливого яда.

64) Под стопы мои подстилали ковры для сына человеческого. – Имеется в виду въезд Иисуса в Иерусалим: «Многие же постилали одежды свои по дороге; а другие резали ветви с дерев и постилали на дороге. И пред шествовавшие и сопровождавшиеся восклицали: осанна! благословен Грядущий во имя Господне!» (Марк, 11, 8 – 9). Джойс сопоставляет героя с Иисусом. Как и в случае с другими религиозными образами и понятиями у Джойса, например, с «епифанией», теологический смысл значительно расширяется. В данном случае Новое слово, которое должен был утвердить своими проповедями и поступками Иисус, Джойс сопоставляет со своим искусством, цель которого сказать истину, правду. Художник – тот же мессия, роль его столь же избранна.

65) Узкая парижская комната – Как указывает Р. Эллман в предисловии к изданию «Джакомо Джойса» (1968), Амалия Поппер покинула Триест в 1909 г. и после этого не видела Джойса. Видимо, Джойс «вообразил» встречу с Амалией. К 1914 г. образ ученицы стал складываться в образ Женщины, который Джойс сначала воплотил в пьесе «Изгнанники» (Беатрис даже внешне напоминает героиню «Джакомо»), а позднее в «Улиссе – Молли Блум. На то, что Молли «восходит» к Амалии Поппер, указывает и близость их имен. Иронически сниженная поэтика, которой Джойс уже широко пользуется, создавая в «Джакомо» образ своей «смуглой» дамы, также стала очень важной для него в «Улиссе», где певичка из кабаре, отнюдь не возвышенная в своих мыслях и поступках, становится символом вечной женственности.

66) Гогарти – Оливер Джон Гогарти (1878 – 1957), ирландский поэт, известный дублинский врач, друг Джойса, вечный его оппонент в спорах; послужил прототипом Быка Маллигана в «Улиссе».

67) Улисс тому причиной. Символ интеллектуальной совести... – В этом отрывке отражены споры, разгоревшиеся вокруг романа «Улисс». За обрывочными суждениями иногда узнаются их авторы: У. Б. Йейтс, Т. С. Элиот, Р. Олдингтон, Э. Паунд, Г. Уэллс. Вот некоторые мнения о романе:

Г. Уэллс: «...Вы начали как католик, другими словами, Вы отправлялись от системы взглядов, резко противоположных реальности. Ваше сознание подавлено чудовищными противоречиями. Вы искренне верите в целомудрие, чистоту и индивидуального бога и потому постоянно разражаетесь воплями... Бросить вызов и порвать – великолепно для Вас. Для меня же – ни в малейшей степени. Теперь относительно Ваших литературных экспериментов: не думаю, что это куда-то приведет Вас. Вы повернулись спиной к простым людям, их повседневным нуждам и ограниченным возможностям в отношении времени и способности восприятия. И Вы начали изощряться. Каков же результат? Сплошные загадки. Возможно, Вы правы. У Вас есть последователи. Пусть они наслаждаются. (Здесь Уэллс обыгрывает глагол «to rejoice» – «радоваться, наслаждаться», который, благодаря созвучию с фамилией Джойса, можно перевести: пусть они джойсируют.) Но для меня это тупик» (цит. по статье: Герберт Уэллс о Джойсе. Вопросы лит-ры. 1959, № 8, с. 163).

Р. Олдингтон: «Улисс» – наиболее ожесточенное, мрачное, свирепо-сатирическое произведение из всего до сих пор написанного мистером Джойсом. Это чудовищная клевета на человечество, я правда, недостаточно умудрен, чтобы ее опровергнуть...» (из статьи Р. Олдингтона «Улисс» мистера Джойса» – Иностр. лит-ра. 1963, № 8, с. 221).

У. Б. Йейтс: «Это сумасшедшая книга... Я сделал ужасную ошибку. Вероятно, это творение гения... Эта книга наделена нашей ирландской жестокостью и какой-то нашей особой силой... Наша обязанность сказать, что книга мистера Джойса, хотя и столь же непристойная, как роман Рабле, и именно поэтому запрещенная в Англии и Соединенных Штатах, несомненно, произведение гения...» (Из речи У. Б. Иейтса перед ирландским сенатом 4 мая 1927 г.).

Б. Шоу: «Запрещать «Улисса» – значит запрещать не грязь, а мораль, и единственно, что надлежит сделать, раз зеркало указывает вам, что вы грязны, это взяться за мыло и воду, а не разбивать зеркало». (Из письма к Сильвии Бич, 11 июня 1921 г.).

68) А что же муж? – Говоря о муже, Джойс вновь возвращается мысленно к Амалии: ее муж –его противник. С другой стороны, фигура мужа – центральная фигура в «Улиссе». (Стоит также попутно заметить, что прототипом Леопольда Блума, который и есть для Джойса воплощение мужа в «Улиссе», стал, однако, не муж Амалии, которого писатель не знал, но ее отец, Леопольд Поппер, негоциант из Триеста (вновь обращает на себя внимание сходство имен.) С этой точки зрения показатель¬но объяснение параллели Блум – Улисс, которое Джойс дал своему другу и биографу, Фрэнку Баджену. Однажды в беседе Джойс спросил его, кто из героев мировой литературы, по его мнению, наиболее «цельный» (complete all-round hero). Фрэнк Баджен назвал Христа. Однако Джойс не согласился, потому что Христос был девствен¬ником и никогда не любил женщину. А для Джойса отношения между мужчиной и женщиной – один из важ¬нейших жизненных аспектов. Фауст тоже не удовлетворял его требованиям: он представлялся ему скорее схемой, нежели живым человеком. «Мы не можем судить о нем, – говорил Джойс, – потому что даже не знаем, молод он или стар, где его дом и семья. И вообще, как можно судить о человеке, который никогда не бывает один. Около него вечно крутится Мефистофель». Даже Гамлет, к образу которого столь часто обращался Джойс, хотя и ближе, чем другие литературные персонажи, подходил к идеалу Джойса, тоже не соответствовал его идее цельного героя: Гамлет только сын, ему не знакомы отцовские чувства. Лишь Одиссей представлялся Джойсу цельным героем: «Улисс – сын Лаэрта, но также отец Телемака, супруг Пенелопы, любовник Калипсо...». (Fr. Budgen. James Joyce and the Making of Ulysses, N.Y., I960, pp. 15-17).
В целом весь этот отрывок является наброском, прообразом пятнадцатого эпизода («Цирцея») в «Улиссе», где изображена стихия раскованного подсознания человека. Именно там из подсознания вырываются нереализованные желания, комплексы, навязчивые идеи, запавшие в память обрывки фраз, слова, в свою очередь порождающие новую вереницу ассоциаций.

69) Нора! – Нора, имя жены Джойса и героини пьесы Г. Ибсена «Кукольный дом»; восклицание выражает целую гамму чувств: отчаяния (любовь ушла) и надежды (на спасение любовью).

70) Ян Питерс Свелинк – Ян Питерc Свелинк (1562 – 1621), нидерландский композитор и органист.

71) Youth has an end – Эта песня привлекла внимание Джойса еще и потому, что в ней была выражена тема, особенно занимавшая его в это время – прощание с молодостью. Близкий мотив прощания с молодостью ощутим и в стихотворении Watching the Needleboats at San Sabba (сентябрь 1913):

I heard their young hearts crying
Loveward above the glancing oar
And heard the prairie grasses sighing:
No more, return no more!

О hearts, О sighing grasses,
Vainly your loveblown banneretes mourn!
No more will the wild wind that passes
Return, no more return.

72) Non hunc sed Barabbam! (лат.) – «Тогда опять закричали все, говоря: не Его, но Варавву. Варавва же был разбойник» (Иоанн, 18, 40). Слова евреев, требующих от Пилата освободить от распятия не Иисуса Христа, но разбойника Варавву. В сновидения героя наяву, в его галлюцинации эта фраза врывается как знамение предательства любви, конца. Прощание с любовью выражено и в стихотворении Tutto e Sciolto («Все кончено»), написанном в тот же период 13 июля 1914 г.:

A birdless heaven, seadusk, one lone star
Piercing the west.
As thou, fond heart, love"s time, so faint, so far,
Rememberest.

The clear young eyes" soft look, the candid brow,
The fragrant hair,
Falling as through the silence falleth now
Dusk of the air.

Why then, remembering those shy
Sweet lures, repine
When the dear love she yielded with sigh
Was all but thine?

73) музыкальный гроб... черном – Любовь ушла: музыка перестала звучать. Поэтому у Джойса появляется образ: музыкальный гроб. Ее геральдика... черном – H. А. Киасашвили высказывает предположение, что Джойс здесь описывает герб Шекспира: шлем (a casque (поэт.)), алый цвет, копье на черной полосе щита. Ассоциация у Джойса довольно сложная: в конце рассказа «о напрасных усилиях любви» вновь возникает, хотя и в таком опосредованном виде, образ Шекспира. С другой стороны, возлюбленная Джойса через герб как бы соединяется с самим Шекспиром, т. е. в творческом плане становится идеей, образом, который будет воплощать Джойс. Возникает перекличка с фразой предыдущего отрывка: «Запиши это, черт тебя возьми, запиши!»

74) Заключительная строфа: люби меня, люби мой зонтик. – Прием иронического снижения, иронического комментария, иронической цитации, пародии, который займет такое значительное место в «Улиссе», где, помимо постоянных иронических вкраплений, есть целые пародийные эпизоды – например, двенадцатый («Циклоп») и четырнадцатый («Быки Гелиоса»), – начинает играть большую роль и в поэзии зрелого Джойса, хотя в стихах писатель скорее – лирик. Примером поэтической сатиры, заставляющей вспомнить Свифта, стала поэма «Зловонное шипение»:

GAS FROM A BURNER
Ladies and gents, you are here assembled
To hear why earth and heaven trembled
Because of the black and sinister arts
Of an Irish writer in foreign parts.
He sent me a book ten years ago:
I read it a hundred times or so,
Backwards and forwards, down and up.
Through both the ends of a telescope.
I printed it all to the very last word
But by the mercy of the Lord
The darkness of my mind was rent
And I saw the writer"s foul intent.
But I owe a duty to Ireland:
I hold her honour in my hand.
This lovely land that always sent
Her writers and artists to banishment
And in a spirit of Irish fun
Betrayed her own leaders, one by one.
"Twas Irish humour, wet and dry.
Flung quicklime into Parnell"s eye;
‘Tis Irish brains that save from doom
The leaky barge of the Bishop of Rome
For everyone knows the Pope can"t belch
Without the consent of Billy Walsh.
О Ireland my first and only love
Where Christ and Caesar are hand and glove!
O lovely land where the shamrock grows!
(Allow me, ladies, to blow my nose)
To show you for strictures I don"t care a button
I printed the poems of Mountainy Mutton,
And a play he wrote (you"ve read it, I"m sure)
Where they talk of ‘bastard’, ‘bugger’ and ‘whore’,
And a play on the Word and Holy Paul
And some woman"s legs that I can"t recall.
Written by Moore, a genuine gent,
That lives on his property"s ten per cent:
I printed mystical books in dozens:
I printed the table-book of Cousins
Though (asking your pardon) as for the verse
"Twould give you a heartburn on your arse:
I printed folklore from North and South
By Gregory of the Golden Mouth:
I printed poets, sad, silly and solemn:
I printed Patrick What-do-you-Colm:
I printed the great John Milicent Synge
Who soars above on an angel"s wing
In the playboy shift that he pinched as swag
From Maunsel"s manager"s travelling-bag.
But I draw the line at that bloody fellow
That was over here dressed in Austrian yellow,
Spouting Italian by the hour
To O"Leary Curtis and John Wyse Power
And writing of Dublin, dirty and dear,
In a manner no blackamoor printer could bear.
Shite and onions! Do you think I"ll print
The name of the Wellington Monument,
Sydney Parade and Sandymount tram,
Dowwnes"s cakeshop and Williams"s jam?
I"m damned if I do –I"m damned to blazes!
Talk about Irish Names and Places!
It"s a wonder to me, upon my soul.
He forgot to mention Curly"s Hole.
No, ladies, my press shall have no share in
So gross a libel on Stepmother Erin.
I pity the poor-that"s why I took
A red headed Scotchman to keep my book.
Poor sister Scotland! Her doom is fell;
She cannot find any more Stuarts to sell.
My conscience is fine as Chinese silk:
My heart is as soft as buttermilk.
Colm can tell you I made a rebate
Of one hundred pounds on the estimate
I gave him for his Irish Review,
I love my country –by herrings I do!
I wish you could see what tears I weep
When I think of the emigrant train and ship.
That"s why I publish far and wide
My quite illegible railway guide.
In the porch of my printing institute
The poor and deserving prostitute
Plays every night at catch-as-catch-can
With her tight-breeched British artilleryman
And the foreigner learns the gift of the gab
From the drunken draggletail Dublin drab.
Who was it said: Resist not evil?
I"ll burn that book, so help me devil.
I"ll sing a psalm as I watch it burn
And the ashes I’ll keep in a one-handled urn.
I"ll penance do with farts and groans
Kneeling upon my marrowbones.
This very next lent I will unbare
My penitent buttocks to the air
And sobbing beside my printing press
My awful sin I will confess.
My Irish foreman from Bannockburn
Shall dip his right hand in the urn
And sign crisscross with reverent thumb
Memento homo upon my bum.

История создания этого сатирического стихотворения, которое сам Джойс называл «инвективой», такова. В 1909 г. Джордж Робертс, глава дублинского издательства «Монсел енд К;», близкий друг семьи писателя, подписал с Джойсом контракт на издание «Дублинцев». Но, прочитав внимательно текст, Робертс понял, что соотечественники без труда узнают себя в некоторых героях «Дублиниев» и привлекут его к судебной ответ-ственности по обвинению в дефамации. И все же Робертс решил рискнуть: он набрал текст. Но дальше этого дело не двинулось, поскольку вмешался наборщик Джон Фолконер. который заянил, что не станет печатать такую оскорбительную для Ирландии книгу. Роберте испугался и в сентябре 1912 г. сжег гранки рукописи, пролежавшей в его издательстве три года.
Свое негодование и боль Джойс выразил в стихотворении «Зловонное шипение», где рассказ ведется от лица самого Робертса, что создает дополнительный иронический эффект. Джойс написал его в поезде на пути в Триест, здесь он его напечатал и большое количество экземпляров отправил в Дублин, где просил членов своей семьи распространить их среди знакомых. Однако, вспоминая Дублин и разразившийся в нем скандал, Джойс как-то заметил: «Одна английская королева говорила: «Когда я умру, на моем сердце будет написано Кале», на моем же будет написано Дублин».

Гений не делает ошибок. Его промахи - преднамеренные.

Джеймс Джойс

Человек не может по-настоящему любить красоту и истину, если он не питает отвращения к толпе; то же и художник: хотя он и не может не взывать к толпе, он должен уметь отрешиться от нее.

Джеймс Джойс

Мою мать убили мало-помалу дурное обращение моего отца, годы постоянных тягот и откровенный цинизм моего поведения.

Джеймс Джойс

Ни птицы в небе, ни огня в тумане -
Морская мгла;
Лишь вдалеке звезда-воспоминанье
Туман прожгла.

Я вспомнил ясное чело, и очи,
И мрак волос,
Всё затопивших вдруг, как волны ночи, -
И бурю слез!

О, для чего так пылко и бесплодно
Скорбеть о той,
Чье сердце было где угодно,
Но не с тобой?

Джеймс Джойс

Всё, помню, начиналось так:
Играла девочка в саду;
А я боялся сделать шаг,
Знал - ни за что не подойду.

Клянусь, любили мы всерьёз,
Нам есть что в жизни помянуть.
Прощай! Идти нам дальше врозь,
И новый путь - желанный путь.

Love came to us in time gone by
When one at twilight shyly played
And one in fear was standing nigh -
For Love at first is all afraid.

We were grave lovers. Love is past
That had his sweet hours many a one.
Welcome to us now at the last
The ways that we shall go upon.

Джеймс Джойс

Сумерки.
Закат догорел.
Скоро взойдет луна.
Бледно-зелёный свет фонарей.
Музыка из окна.

Женские пальцы.
Седой рояль.
Клавиш точёных ряд.
Радость, страдание и печаль -
Тёплой волною - в сад.

Джеймс Джойс

Джакомо Джойс

Кто? Бледное лицо в ореоле пахучих мехов. Движения ее застенчивы и нервны. Она смотрит в лорнет.

Да: вздох. Смех. Взлет ресниц.

Паутинный почерк, удлиненные и изящные буквы, надменные и покорные: знатная молодая особа.

Я вздымаюсь на легкой волне ученой речи: Сведенборг , псевдо-Ареопагит , Мигель де Молинос , Иоахим Аббас . Волна откатила. Ее классная подруга, извиваясь змеиным телом, мурлычет на бескостном венско-итальянском. Che coltura! Длинные ресницы взлетают: жгучее острие иглы в бархате глаз жалит и дрожит.

Высокие каблучки пусто постукивают по гулким каменным ступенькам. Холод в замке, вздернутые кольчуги, грубые железные фонари над извивами витых башенных лестниц. Быстро постукивающие каблучки, звонкий и пустой звук. Там, внизу, кто-то хочет поговорить с вашей милостью.

Она никогда не сморкается. Форма речи: малым сказать многое.

Выточенная и вызревшая: выточенная резцом внутрисемейных браков, вызревшая в оранжерейной уединенности своего народа.

Молочное марево над рисовым полем вблизи Верчелли . Опущенные крылья шляпы затеняют лживую улыбку. Тени бегут по лживой улыбке, по лицу, опаленному горячим молочным светом, сизые, цвета сыворотки тени под скулами, желточно-желтые тени на влажном лбу, прогоркло-желчная усмешка в сощуренных глазах.

Цветок, что она подарила моей дочери. Хрупкий подарок, хрупкая дарительница, хрупкий прозрачный ребенок .

Падуя далеко за морем. Покой середины пути , ночь, мрак истории дремлет под луной на Piazza delle Erbe . Город спит. В подворотнях темных улиц у реки - глаза распутниц вылавливают прелюбодеев. Cinque servizi per cinque franchi . Темная волна чувства, еще и еще и еще.

Глаза мои во тьме не видят, глаза не видят,

Глаза во тьме не видят ничего, любовь моя.

Еще. Не надо больше. Темная любовь, темное томление. Не надо больше. Тьма.

Темнеет. Она идет через piazza. Серый вечер спускается на безбрежные шалфейно-зеленые пастбища, молча разливая сумерки и росу. Она следует за матерью угловато-грациозная, кобылица ведет кобылочку. Из серых сумерек медленно выплывают тонкие и изящные бедра, нежная гибкая худенькая шея, изящная и точеная головка. Вечер, покой, тайна..... Эгей! Конюх! Эге-гей!

Папаша и девочки несутся по склону верхом на санках: султан и его гарем. Низко надвинутые шапки и наглухо застегнутые куртки, пригревшийся на ноге язычок ботинка туго перетянут накрест шнурком, коротенькая юбка натянута на круглые чашечки колен. Белоснежная вспышка: пушинка, снежинка:

Выбегаю из табачной лавки и зову ее. Она останавливается и слушает мои сбивчивые слова об уроках, часах, уроках, часах: и постепенно румянец заливает ее бледные щеки. Нет, нет, не бойтесь!

Сердце томится и тоскует. Крестный путь любви?

Тонкие томные тайные уста: темнокровные моллюски.

Из ночи и ненастья я смотрю туда, на холм, окутанный туманами. Туман повис на унылых деревьях. Свет в спальне. Она собирается в театр. Призраки в зеркале..... Свечи! Свечи!

Моя милая. В полночь, после концерта, поднимаясь по улице Сан-Микеле , ласково нашептываю эти слова. Перестань, Джеймси! Не ты ли, бродя по ночным дублинским улицам, страстно шептал другое имя?

Трупы евреев лежат вокруг, гниют в земле своего священного поля..... Здесь могила ее сородичей, черная плита, безнадежное безмолвие. Меня привел сюда прыщавый Мейсел. Он там за деревьями стоит с покрытой головой у могилы жены, покончившей с собой, и все удивляется, как женщина, которая спала в его постели, могла прийти к такому концу..... Могила ее сородичей и ее могила: черная плита, безнадежное безмолвие: один шаг. Не умирай!

Она поднимает руки, пытаясь застегнуть сзади черное кисейное платье. Она не может: нет, не может. Она молча пятится ко мне. Я поднимаю руки, чтобы помочь: ее руки падают. Я держу нежные, как паутинка, края платья и, застегивая его, вижу сквозь прорезь черной кисеи гибкое тело в оранжевой рубашке. Бретельки скользят по плечам, рубашка медленно падает: гибкое гладкое голое тело мерцает серебристой чешуей. Рубашка скользит по изящным из гладкого, отшлифованного серебра ягодицам и по бороздке - тускло-серебряная тень..... Пальцы холодные легкие ласковые..... Прикосновение, прикосновение.

Безумное беспомощное слабое дыхание. А ты нагнись и внемли: голос. Воробей под колесницей Джаггернаута взывает к владыке мира. Прошу тебя, господин Бог, добрый господин Бог! Прощай, большой мир!.......

Огромные банты на изящных бальных туфельках: шпоры изнеженной птицы.

Дама идет быстро, быстро, быстро..... Чистый воздух на горной дороге. Хмуро просыпается Триест: хмурый солнечный свет на беспорядочно теснящихся крышах, крытых коричневой черепицей черепахоподобных; толпы пустых болтунов в ожидании национального освобождения . Красавчик встает с постели жены любовника своей жены; темно-синие свирепые глаза хозяйки сверкают, она суетится, снует по дому, сжав в руке стакан уксусной кислоты..... Чистый воздух и тишина на горной дороге, топот копыт. Юная всадница. Гедда! Гедда Габлер!

Торговцы раскладывают на своих алтарях юные плоды: зеленовато-желтые лимоны, рубиновые вишни, поруганные персики с оборванными листьями. Карета проезжает сквозь ряды, спицы колес ослепительно сверкают. Дорогу! В карете ее отец со своим сыном. У них глаза совиные и мудрость совиная. Совиная мудрость в глазах, они толкуют свое учение Summa contra gentiles .

Она считает, что итальянские джентльмены поделом выдворили Этторе Альбини, критика «Secolo» , из партера за то, что тот не встал, когда оркестр заиграл Королевский гимн. Об этом говорили за ужином. Еще бы! Свою страну любишь, когда знаешь, какая это страна!

Она внемлет: дева весьма благоразумная.

Юбка, приподнятая быстрым движением колена; белое кружево - кайма нижней юбки, приподнятой выше дозволенного; тончайшая паутина чулка. Si pol?

Она идет впереди меня по коридору, и медленно рассыпается темный узел волос. Медленный водопад волос. Она чиста и идет впереди, простая и гордая. Так шла она у Данте, простая и гордая, и так, не запятнанная кровью и насилием, дочь Ченчи, Беатриче , шла к своей смерти:

Горничная говорит, что ее пришлось немедленно отвести в больницу, poveretta , что она очень, очень страдала, poveretta, это очень серьезно..... Я ухожу из ее опустевшего дома. Слезы подступают к горлу. Нет! Этого не может быть, так сразу, ни слова, ни взгляда. Нет, нет! Мое дурацкое счастье не подведет меня!

Оперировали. Нож хирурга проник в ее внутренности и отдернулся, оставив свежую рваную рану в ее животе. Я вижу глубокие темные страдальческие глаза, красивые, как глаза антилопы. Страшная рана? Похотливый Бог!

И снова в своем кресле у окна, счастливые слова на устах, счастливый смех. Птичка щебечет после бури, счастлива, глупенькая, что упорхнула из когтей припадочного владыки и жизнедавца, щебечет счастливо, щебечет и счастливо чирикает.

Она говорит, что будь «Портрет художника» откровенен лишь ради откровенности , она спросила бы, почему я дал ей прочесть его. Конечно, вы спросили бы! Дама ученая.

Вся в черном - у телефона. Робкий смех, слезы, робкие гаснущие слова... Palrer Цып, цып! Цып, цып! Черная курочка-молодка испугалась: семенит, останавливается, всхлипывает: где мама, дородная курица.

Галерка в опере. Стены в подтеках сочатся испарениями. Бесформенная груда тел сливается в симфонии запахов: кислая вонь подмышек, высосанные апельсины, затхлые притирания, едкая моча, серное дыхание чесночных ужинов, газы, пряные духи, наглый пот созревших для замужества и замужних женщин, вонь мужчин....... Весь вечер я смотрел на нее, всю ночь я буду видеть ее: высокая прическа, и оливковое овальное лицо, и бесстрастные бархатные глаза. Зеленая лента в волосах и вышитое зеленой нитью платье: цвет надежды плодородия пышной травы, этих могильных волос.

Мои мольбы: холодные гладкие камни, погружающиеся в омут.

Эти бледные бесстрастные пальцы касались страниц, отвратительных и прекрасных , на которых позор мой будет гореть вечно. Бледные бесстрастные непорочные пальцы. Неужто они никогда не грешили?

Тело ее не пахнет: цветок без запаха .

Лестница. Холодная хрупкая рука: робость, молчание: темные, полные истомы глаза: тоска.

Кольца серого пара над пустошью. Лицо ее, такое мертвое и мрачное! Влажные спутанные волосы. Ее губы нежно прижимаются, я чувствую, как она вздыхает. Поцеловала.

Голос мой тонет в эхе слов, так тонул в отдающихся эхом холмах полный мудрости и тоски голос Предвечного, звавшего Авраама . Она откидывается на подушки: одалиска в роскошном полумраке. Я растворяюсь в ней: и душа моя струит, и льет, и извергает жидкое и обильное семя во влажный теплый податливо призывный покой ее женственности..... Теперь бери ее, кто хочет!.....

Я не убежден, что подобная деятельность духа или тела может быть названа нездоровой -

Извиваясь змеей, она приближается ко мне в мятой гостиной. Я не могу ни двигаться, ни говорить. Мне не скрыться от этой звездной плоти. Мудрость прелюбодеяния. Нет. Я уйду. Уйду.

Джим, милый! -

Нежные жадные губы целуют мою левую подмышку: поцелуй проникает в мою горящую кровь. Горю! Съеживаюсь, как горящий лист! Жало пламени вырывается из-под моей правой подмышки. Звездная змея поцеловала меня: холодная змея в ночи. Я погиб!

Запустение. Голые стены. Стылый дневной свет. Длинный черный рояль: мертвая музыка. Дамская шляпка, алый цветок на полях и зонтик, сложенный. Ее герб: шлем, червлень и тупое копье на щите, вороном .

Посылка: любишь меня, люби мой зонтик.

Примечания

Эмануэль Сведенборг (1688-1772) - шведский ученый-натуралист, мистик, теософ.

Псевдо-Ареопагит - имеется в виду первый афинский епископ Дионисий Ареопагит. Ему приписывалось отвергнутое еще в период Возрождения авторство ряда теологических сочинений (I в. н.э.).

Мигель де Молинос (1628-1696) - испанский мистик и аскет, основоположник квиетизма, религиозно-этического учения, проповедующего мистически созерцательное отношение к миру, пассивность, полное подчинение божественной воле.

Иоахим Аббас (1145-1202) - итальянский теолог.

Какая культура! (итал.)

Верчелли - город на северо-западе Италии.

Парафраза стихотворения Джойса «Цветок, подаренный моей дочери», написанного в Триесте в 1913 г. Имеется в виду дочь Джойса, Лючия.

У Джойса - игра слов: middle age - и возраст творческой зрелости, и ассоциация с the Middle Ages - средние века.

В «Улиссе» этот образ получит дальнейшее развитие. История станет «кошмаром», от которого один из героев романа, Стивен Дедалус, будет пытаться пробудиться.

Пьяцца дель Эрбе - рыночная площадь в Падуе.

Пять услуг за пять франков (итал.).

«Эгей! Эге-гей!» - возгласы Марчелло и Гамлета, когда они ищут друг друга в сцене с Призраком.

Слегка измененные строчки из стихотворения английского поэта-сентименталиста Уильяма Каупера (1731-1800) «Джон Гилпин».

Отец мой (итал).

Откуда бы это? (лат.). Дочь моя восторгается своим учителем английского языка (итал.).

В «Улиссе» Стивен Дедалус также обращается за помощью к Лойоле в девятом эпизоде, «Сцилла и Харибда», когда выстраивает свою хитроумную схоластическую теорию творчества и жизни Шекспира.

На улице Сан-Микеле в Триесте жила Амалия Поппер.

Прямое указание, что происходящее относится к самому Джойсу.

Имеется в виду жена Джойса, Нора Барнакль.

Имеется в виду еврейское кладбище (Cimitero israelitico) в Триесте.

Жена некоего Филиппо Мейсела, Ада Хирш Мейсел, покончила жизнь самоубийством 20 октября 1911 г.

Джаггернаут, или, правильнее, Джаганнахта («владыка мира»), в индуистской мифологии особая форма Вишну-Кришны. Из двадцати четырех праздников в честь Джаггернаута особенно большое число богомольцев привлекает Ратхаятра - шествие колесницы. Многие в экстазе бросаются под колесницу и погибают.

Ведь это же свинство! (нем.)

Джойс всегда очень резко отзывался о позерстве и фальшивой фразе, особенно в политике.

Гедда Габлер - героиня одноименной драмы Г. Ибсена (1828- 1906). Для Джойса - символ молодости, порыва.

Этторе Альбини (1869-1954) - музыкальный критик римской социалистической газеты «Аванти!». Джойс его ошибочно называет критиком туринской газеты «Секоло»: «Secolo» -век (итал.). Регулярно выступал со статьями, осуждающими монархию, национализм, а в 40-е годы - фашизм. Джойс описывает случай, происшедший 17 декабря 1911 г. на концерте в «Ла Скала», который давался в пользу итальянского Красного Креста и семей солдат, убитых или раненых в Ливии. Когда заиграли гимн, Альбини демонстративно остался сидеть, тем самым выразив свой протест против колониальных войн, которые в это время вела Италия.

Правильнее: Si puo? - Позвольте? (итал.) - первые слова пролога к опере Э. Леонкавалло (1857-1919) «Паяцы» (1892). Это слово произносит паяц Тонио. Для Джойса такая аллюзия - способ иронического снижения собственного образа - образа влюбленного Джойса.

Известно увлечение самого Джойса музыкой, у него был превосходный тенор. В Ирландии, даже когда он стал известным писателем, его продолжали считать певцом. Свой поэтический цикл «Камерная музыка» он попросил положить на музыку и очень любил сам исполнять эти песни, напоминавшие небольшие арии елизаветинской эпохи.

Джон Дауленд (1563?-1626) - английский лютнист и композитор.

Так назывались в эпоху Возрождения прощальные песни.

Имеется в виду король Джеймс (или Яков) Стюарт (1566, прав. 1603-1625). Его правление связывают с угасанием духа Возрождения. Джойс называет его «слюнтяем», намекая на его крайне нерешительную и противоречивую внешнюю и внутреннюю политику.

Имеются в виду лоджии Ковент-Гардена, площади в Лондоне, построенные в 1630 г. архитектором Иниго Джонсом.

Потому что было холодно (лат.). Цитата из Евангелия от Иоанна (18, 18): «Между тем рабы и служители, разведя огонь, потому что было холодно, стояли и грелись».

Ассоциативно Джойс описывает сцену предательства Иисуса: «И тотчас, как он еще говорил, приходит Иуда, один из двенадцати, и с ним множество народа с мечами и кольями...» (Еванг. от Марка, 14, 43).

Лекции о Шекспире Джойс читал в Триесте с 4 ноября 1912 г. по 10 февраля 1913 г. Лекции носили «психоаналитический» характер. Правда, сам Джойс всегда отмечал, что Фрейд не оказал на него никакого влияния, а его собственные психоаналитические штудии не больше чем «игра ума».

Имеются в виду мистические беседы Авраама с Богом (Книга Бытия, гл. XII-XXV).

Барон Амброджо Ралли (1878-1938) - знатный горожанин Триеста, владелец дворца на пьяцца Скорола.

Одно ее лицезрение отравляет смотрящего на нее (итал.) - фраза из произведения итальянского писателя Брунетто Латини (ок. 1220 - ок. 1294) «Книга сокровищ» (изд. 1863), которая считается трехтомной энциклопедией средневековых знаний. В ней Латини пишет о том, сколь опасен взгляд василиска.

Ироническая парафраза описания въезда Иисуса в Иерусалим: «Многие же постилали одежды свои по дороге, а другие резали ветви с дерев и постилали по дороге. И предшествовавшие и сопровождавшие восклицали: осанна! благословен грядущий во имя Господне!» (Еванг. от Марка, 11, 8-9).

Оливер Джон Гогарти (1878-1957) - ирландский поэт, известный дублинский врач, друг Джойса, послуживший прототипом Бака Маллигана в «Улиссе».

Имеется в виду и муж Амалии Поппер, и один из героев «Улисса» - Леопольд Блум, прототипом образа которого послужил, однако, не муж Амалии, которого Джойс не знал, но ее отец, негоциант из Триеста, Леопольд Поппер.

Из-за смелости и резкости критики Джойса, его откровенности в изображении интимной жизни человека, дерзости формального эксперимента первые эпизоды «Улисса» сразу же вызвали ожесточенные споры. В отрывке полифонически звучат суждения современников об «Улиссе». За репликами узнаются авторы - У. Б. Йейтс, Дж. Б. Шоу, Т. С. Элиот, считавшие роман честной и гениальной книгой; Р. Олдингтон и Г. Уэллс, не принявшие этого произведения.

Имя жены Джойса и героини драмы Г. Ибсена «Кукольный дом».

Ян Питерс Свелинк (1562-1621) - нидерландский композитор и органист.

Не Его, но Варавву (лат.). Слова евреев, требующих от Пилата освобождения от распятия не Иисуса Христа, но разбойника Вараввы: «Тогда опять закричали все, говоря: не Его, но Варавву. Варавва же был разбойник». (Еванг. от Иоанна, 18, 40).