Свободного времени было столько, сколько надобно, а гроза будет только к вечеру, и трусость, несомненно, один из самых страшных пороков. Так говорил Иешуа Га-Ноцри. Нет, философ, я тебе возражаю: это самый страшный порок.
Вот, например, не струсил же теперешний прокуратор Иудеи, а бывший трибун в легионе, тогда, в долине дев, когда яростные германцы чуть не загрызли Крысобоявеликана. Но, помилуйте меня, философ! Неужели вы, при вашем уме, допускаете мысль, что из-за человека, совершившего преступление против кесаря, погубит свою карьеру прокуратор Иудеи?
- Да, да, - стонал и всхлипывал во сне Пилат.
Разумеется, погубит. Утром бы еще не погубил, а теперь, ночью, взвесив все, согласен погубить. Он пойдет на все, чтобы спасти от казни решительно ни в чем не виноватого безумного мечтателя и врача!
- Мы теперь будем всегда вместе, - говорил ему во сне оборванный философ-бродяга, неизвестно каким образом вставший на дороге всадника с золотым копьем. - Раз один - то, значит, тут же и другой! Помянут меня, - сейчас же помянут и тебя! Меня - подкидыша, сына неизвестных родителей, и тебя - сына короля-звездочета и дочери мельника, красавицы Пилы.
- Да, уж ты не забудь, помяни меня, сына звездочета, - просил во сне Пилат. И, заручившись во сне кивком идущего рядом с ним нищего из Эн-Сарида, жестокий прокуратор Иудеи от радости плакал и смеялся во сне.
Все это было хорошо, но тем ужаснее было пробуждение игемона. Банга зарычал на луну, и скользкая, как бы укатанная маслом, голубая дорога перед прокуратором провалилась. Он открыл глаза, и первое, что вспомнил, это что казнь была. Первое, что сделал прокуратор, это привычным жестом вцепился в ошейник Банги, потом больными глазами стал искать луну и увидел, что она немного отошла в сторону и посеребрилась. Ее свет перебивал неприятный, беспокойный свет, играющий на балконе перед самыми глазами. В руках у кентуриона Крысобоя пылал и коптил факел. Держащий его со страхом и злобой косился на опасного зверя, приготовившегося к прыжку.
- Не трогать, Банга, - сказал прокуратор больным голосом и кашлянул. Заслонясь от пламени рукою, он продолжал: - И ночью, и при луне мне нет покоя. О, боги! У вас тоже плохая должность, Марк. Солдат вы калечите…
В величайшем изумлении Марк глядел на прокуратора, и тот опомнился. Чтобы загладить напрасные слова, произнесенные со сна, прокуратор сказал:
- Не обижайтесь, кентурион, мое положение, повторяю, еще хуже. Что вам надо?
- К вам начальник тайной стражи, - спокойно сообщил Марк.
- Зовите, зовите, - прочищая горло кашлем, приказал прокуратор и стал босыми ногами нашаривать сандалии. Пламя заиграло на колоннах, застучали калиги кентуриона по мозаике. Кентурион вышел в сад.
- И при луне мне нет покоя, - скрипнув зубами, сам себе сказал прокуратор.
На балконе вместо кентуриона появился человек в капюшоне.
- Банга, не трогать, - тихо сказал прокуратор и сдавил затылок пса.
Прежде чем начать говорить, Афраний, по своему обыкновению, огляделся и ушел в тень и, убедившись, что, кроме Банги, лишних на балконе нет, тихо сказал:
- Прошу отдать меня под суд, прокуратор. Вы оказались правы. Я не сумел уберечь Иуду из Кириафа, его зарезали. Прошу суд и отставку.
Афранию показалось, что на него глядят четыре глаза - собачьи и волчьи.
Афраний вынул из-под хламиды заскорузлый от крови кошель, запечатанный двумя печатями.
- Вот этот мешок с деньгами подбросили убийцы в дом первосвященника. Кровь на этом мешке - кровь Иуды из Кириафа.
- Сколько там, интересно? - спросил Пилат, наклоняясь к мешку.
- Тридцать тетрадрахм.
Прокуратор усмехнулся и сказал:
- Мало.
Афраний молчал.
- Где убитый?
- Этого я не знаю, - со спокойным достоинством ответил человек, никогда не расстававшийся со своим капюшоном, - сегодня утром начнем розыск.
Прокуратор вздрогнул, оставил ремень сандалии, который никак не застегивался.
- Но вы наверное знаете, что он убит?
На это прокуратор получил сухой ответ:
- Я, прокуратор, пятнадцать лет на работе в Иудее. Я начал службу при Валерии Грате. Мне не обязательно видеть труп для того, чтобы сказать, что человек убит, и вот я вам докладываю, что тот, кого именовали Иуда из города Кириафа, несколько часов тому назад зарезан.
- Простите меня, Афраний, - ответил Пилат, - я еще не проснулся как следует, отчего и сказал это. Я сплю плохо, - прокуратор усмехнулся, - и все время вижу во сне лунный луч. Так смешно, вообразите. Будто бы я гуляю по этому лучу. Итак, я хотел бы знать ваши предположения по этому делу. Где вы собираетесь его искать? Садитесь, начальник тайной службы.
Афраний поклонился, пододвинул кресло поближе к кровати и сел, брякнув мечом.
- Я собираюсь искать его недалеко от масличного жома в Гефсиманском саду.
- Так, так. А почему именно там?
- Игемон, по моим соображениям, Иуда убит не в самом Ершалаиме и не где-нибудь далеко от него. Он убит под Ершалаимом.
- Считаю вас одним из выдающихся знатоков своего дела. Я не знаю, впрочем, как обстоит дело в Риме, но в колониях равного вам нет. Объясните, почему?
- Ни в коем случае не допускаю мысли, - говорил негромко Афраний, - о том, чтобы Иуда дался в руки какими-нибудь подозрительным людям в черте города. На улице не зарежешь тайно. Значит, его должны были заманить куда-нибудь в подвал. Но служба уже искала его в Нижнем Городе и, несомненно, нашла бы. Но его нет в городе, за это вам ручаюсь, если бы его убили вдалеке от города, этот пакет с деньгами не мог бы быть подброшен так скоро. Он убит вблизи города. Его сумели выманить за город.
- Не постигаю, каким образом это можно было сделать.
- Да, прокуратор, это самый трудный вопрос во всем деле, и я даже не знаю, удастся ли мне его разрешить.
- Действительно, загадочно! В праздничный вечер верующий уходит неизвестно зачем за город, покинув пасхальную трапезу, и там погибает. Кто и чем мог его выманить? Не сделала ли это женщина? - вдруг вдохновенно спросил прокуратор.
Афраний отвечал спокойно и веско:
- Ни в коем случае, прокуратор. Эта возможность совершенно исключена. Надлежит рассуждать логически. Кто был заинтересован в гибели Иуды? Какие-то бродячие фантазеры, какой-то кружок, в котором прежде всего не было никаких женщин. Чтобы жениться, прокуратор, требуются деньги, чтобы произвести на свет человека, нужны они же, но чтобы зарезать человека при помощи женщины, нужны очень большие деньги, и ни у каких бродяг их нету. Женщины не было в этом деле, прокуратор. Более того скажу, такое толкование убийства может только сбивать со следу, мешать следствию и путать меня.
- Я вижу, что вы совершенно правы, Афраний, - говорил Пилат, - и я лишь позволил себе высказать свое предположение.
- Оно, увы, ошибочно, прокуратор.
- Но что же, что же тогда? - воскликнул прокуратор, с жадным любопытством всматриваясь в лицо Афрания.
- Я полагаю, что это все те же деньги.
- Замечательная мысль! Но кто и за что мог предложить ему деньги ночью за городом?
- О нет, прокуратор, не так. У меня есть единственное предположение, и если оно неверно, то других объяснений я, пожалуй, не найду, - Афраний наклонился поближе к прокуратору и шепотом договорил: - Иуда хотел спрятать свои деньги в укромном, одному ему известном месте.
…и трусость, несомненно, один из самых страшных пороков. Так говорил Иешуа Га-Ноцри. Нет, философ, я тебе возражаю: это самый страшный порок.
(c) М.А. Булгаков, «Мастер и Маргарита»
Но почему? Почему страх, или, по-научному, инстинкт самосохранения, по мнению Булгакова (и не только), — самый страшный порок? Ведь, на первый взгляд, он выполняет функцию защиты устойчивого существования особи вида от всевозможных опасностей, исходящих как из внешней среды, так и из внутреннего мира.
Всё это справедливо до тех пор, пока живая особь не становится на путь к Человечности. Т.е. если психика индивида подчинена диктату инстинктов (животное), культуры (зомби), либо индивид самопревозносится в своём интеллекте (демон), страх — неотъемлемое, «невыкручиваемое» его свойство.
Но если индивид встал на путь к Человечности (что и должно происходить с человечеством по замыслу Создателя), страх для него — первое, что должно быть устранено из алгоритмики функционирования психики. Почему? Потому, что Человеком можно назвать только того, кто реализовывает свой познавательно-творческий потенциал, проявляет свободу воли (не путать с силой воли), и, в свою очередь, воля и познавательно-творческий потенциал его подчинены диктатуре совести. Страх же полностью блокирует/парализует все эти 3 компоненты. Есть все основания полагать, что, в оригинале (до цензурирования Откровения), первой заповедью, данной Моисею, была «Не бойся».
Но чтобы устранить страх, сначала необходимо разобраться, из-за чего он возникает. Если предельно обобщить, есть всего 2 причины страха:
- незнание «поля деятельности»,
- привязанность к чему-либо.
Именно поэтому, Человек остаётся Человеком только до тех пор, пока постигает новые знания. В идеале, он должеть делать это на протяжении всей своей сознательной жизни.
С привязанностями немного сложнее. Все мы являемся «продуктами системы», культура которой целесообразно сформирована в т.ч. и для того, чтобы формировать в нас множество разного рода зависимостей. Таким образом, наша самооценка во многом, если не полностью, зависит от чего-то вне нас (например, от того, что о нас говорят и думают другие люди). Первым шагом освобождения тут будет перенос зависимости от других людей на, например, своё дело, т.е. необходимо всё больше ассоциировать свою самооценку с тем, что мы реально можем контролировать и что от нас зависит. В идеале, в конечном итоге Человек должен полностью избавиться от любого рода зависимостей и ассоциировать себя и свою самооценку со своей душой, как частичкой Бога. Тогда страху места не будет.
В итоге, если Человек идёт по жизни, действуя по совести, постоянно и осознанно ведёт искренний и сокровенный диалог с Богом, постигает новые знания, соблюдая Человеческую этику их применения, тогда страх ему неведом, ибо:
«Вседержитель безошибочен: всё, что ни делается, - делается к лучшему; всё, что свершилось и свершается, - свершилось и свершается наилучшим возможным образом при той реальной нравственности и производных из неё намерениях и этике, носителями которых являются индивиды, в совокупности составляющие общество; Вседержитель велик и всемогущ, и милость Его безгранична.»
«дурное настроение, эмоциональная подавленность, раздражённость или откровенные озлобленность и злорадство - знаки того, что необходимо выявить что-то в своей деятельности, в намерениях на будущее, в своём отношении к происходящему - такое, что необходимо переосмыслить; но выявлять и переосмыслять что-либо конкретное можно только после того, как будет возобновлено ладное Жизни единство эмоционального и смыслового строя психической деятельности.»
В первый раз эта фраза прозвучала в докладе начальника тайной службы Понтию Пилату о казни Иешуа Ганоцри:
Не пытался ли он проповедовать что-либо в присутствии солдат?
Нет, Игемон, он не был многословен на этот раз. Единственное, что он сказал, это, что из числа человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость.
К чему это было сказано? - услышал гость внезапно треснувший голос.
Этого нельзя было понять. Он вообще вел себя странно, как, впрочем, и всегда.
Потом прокуратор видит сон и рассуждает во сне:
"Свободного времени было столько, сколько надобно, а гроза будет только к вечеру, и трусость, несомненно, один из самых страшных пороков. Так говорил Иешуа Га-Ноцри. Нет, философ, я тебе возражаю: это самый страшный порок.
Вот, например, не струсил же теперешний прокуратор Иудеи, а бывший трибун в легионе, тогда, в долине дев, когда яростные германцы чуть не загрызли Крысобоя-великана.Но, помилуйте меня, философ! Неужели вы, при вашем уме, допускаете мысль, что из-за человека, совершившего преступление против кесаря, погубит свою карьеру прокуратор Иудеи?
– Да, да, – стонал и всхлипывал во сне Пилат.
Разумеется, погубит. Утром бы еще не погубил, а теперь, ночью, взвесив все, согласен погубить. Он пойдет на все, чтобы спасти от казни решительно ни в чем не виноватого безумного мечтателя и врача!"
На мой взгляд, именно трусость является главным пороком, так как она - есть первая и определяющая победа Страха.
Душа рождается, не ведая Страха. Однако Тело сразу же подвергается испытанием. И первое из них - Страх. Инстинкты Тела сильны, а Душа а новом Теле еще не научилась управлять божественной Энергией. Реальность давит и пугает. Сопротивляться очень тяжело и страшно.
Трусость означает, что Страх победил, и Инстинкты подавили сопротивление Воли, подчинили себе силу Разума.
Капитан Жеглов: "Если есть на свете дьявол, то он не козлоногий рогач, а он дракон о трёх головах, и головы эти - трусость, жадность, предательство. И если одна прикусит человека, то две другие доедят его дотла".
В пролом защитного барьера Души за Страхом проникает Ложь. Она позволяет скрыть трусость, сначала вытесняя, а потом и отвергая Правду. И после этого в Душу входят и остальные пороки.
Известно, что трусы и подлецы сильны круговой порукой. Силу им придаёт Страх расплаты. Но страх распоряжается только ограниченной энергией людей. Трусливые люди умирают не от болезней, а от исчерпания жизненной энергии.
В отличие от других героев это достоверная историческая личность. Место действия "новозаветных" глав - Иудея I века нашей эры. За Ершалаимом легко угадываются очертания исторического Иерусалима - центра Иудеи в эпоху римского императора Тиберия (14 - 37г. н.э.). Синедрион осуществлял местную власть, в то время как верховная власть принадлежала наместнику императора - прокуратору. Пилат - точное историческое имя римского прокуратора, Пилата Понтийского, управлявшего Иудеей (Палестиной) как частью Римской провинции Сирии. Это был пятый правитель Иудеи. Согласно христианской традиции, ко времени его правления относятся главные евангельские события.
Два Пилата, «литературный» и «исторический», никак не различаются между собой; они составляют единый образ, объективированный в повествовании. «Литературный» Прокуратор, сотворенный Мастером, не плод художественной фантазии; он «угадан» таким, каким был на самом деле, и поэтому полностью совпадает с «историческим», о котором рассказывает Баланд в разговоре с Берлиозом и Иваном Бездомным на Патриарших прудах. Тождество обоих Пилатов подтверждает сам Воланд, единственный живой свидетель, присутствовавший инкогнито во дворце Ирода Великого во время разговора Понтия Пилата с Иешуа Га-Ноцри
Понтий Пилат, моральный суд над которым как будто заранее предрешён, рассмотрен Булгаковым изнутри как сложная и в своём разе драматическая фигура. Он не чужд раздумий, человеческих чувств, живого сострадания. Ему явно не хочется губить попусту жизнь Иешуа. Бродячий философ нравится ему, он готов спасти его от фанатизма своих соотечественников. Но решение Понтия Пилата резко меняется, как только речь Иешуа касается власти, верховной власти, которой всесильный прокуратор боится. Трусость - главная беда Понтия Пилата. Она привела прокуратора к жестокости и предательству.
Давно разошлась толпа любопытных, солдаты истомились от жары и скуки, солнце спускалось над Лысой горой, а на столбе, распятый и сжигаемый солнцем, доживает последние свои минуты Иешуа Га-Ноцри, так безрассудно веривший в добро. Бессильно свесив набок голову в размотавшейся чалме, мучимый слепнями, умирает не всесильный и наутро воскресший Бог, но смертный, немощный человек, пошедший за свои убеждения, принявший за них крестную муку и тем придавший им непобедимую силу.
Содержание этого образа всё растёт, поднимается в своём значении, и за той позорной казнью в Ершалаиме мы различаем в тумане двух тысячелетий взошедшего на костёр Джордано Бруно, и казнённую Жанну д,Арк, и пять теней повешенных декабристов, и длинный ряд жертв, принесённых человечеством на его пути к справедливости и истине. Эти люди хотели остаться верными себе и своей идее, которая казалась их современникам слишком новой, дерзкой или опасной, и они должны были заплатить за неё своей жизнью и тем обеспечить своему делу посмертную славу. В финале романа, отпуская на свободу своего героя, Мастер одновременно освобождает «библейского» Пилата, на протяжении двух тысяч лет терзаемого муками совести.
В процессе создания образа прокуратора Булгаков использовал несколько источников. Первыми по значимости были канонические евангелия, в которых писатель почерпнул главные сюжетные обстоятельства: Понтий Пилат не находит вины в действиях и словах Иисуса, пытается спасти его, но на Пилата оказывают давление первосвященники и возбужденный ими народ, вопящий «Распни его!», и, наконец, окончательное решение о казни прокуратор принимает из страха перед кесарем: «Иудеи же кричали: «Если отпустишь Его, ты не друг кесарю»». Вероятным источником образа послужила книга немецкого историка Г.А.Мюллера «Пон-тий Пилат, пятый прокуратор Иудеи, и судья Иисуса из Назарета» (1888).