Творчество Эдгара По укладывается во временные рамки такого заметного и мощного явления в искусстве, как романтизм. Романтизм возник в Европе в самом конце XVIII столетия и продолжался всю первую половину XIX. Романтизм бросал вызов современности и в то же самое время был ярчайшим явлением современности, модным в среде образованных людей. У великих поэтов романтизма, чье творчество пришлось на начало века – Байрона, Кольриджа, Шелли, Жуковского, Лермонтова – были мощные корни в предшествующей литературе, а сами они задали «тон» на долгие годы, и отголоски романтизма мы можем обнаружить в творчестве символистов и модернистов.
Однако то – европейский романтизм, американский же имел свои особенности. Специфика американской романтической литературы кроется не в каких-то особенных литературных приемах или темах, а по большей части в той почве, на которой она взросла. Хронологически она появилась одновременно с европейской, но пути их быстро разошлись «в самом начале и так по-настоящему и не пересеклись» 1.
Получилось так оттого, что, хотя тяга к загадочному, неосознанному и даже пугающему у европейского романтизма и американского романтизма была общей, и идеалы также были общими, но при этом американский романтизм и европейский оказались в разном положении, в неравной «весовой категории» (если можно так выразиться). Отсюда и возникла скрытая полемика между ними, иногда прорываясь наружу, но никогда не переходя в состояние открытой конфронтации.
Причина этого была в следующем, как пишет Анастасьев: «европейцы – продолжатели, им было с кем вести диалог, какие бы напряженные и даже драматические формы он бы ни принимал. Американцы – зачинатели, первопроходцы» 2.
То есть, у американских романтиков не было предшественников-американцев. Собственная американская литература началась именно с американских романтиков, сумевших отодвинуть в сторону печатника, публиковавшего европейскую литературу и «полезные книги», и поставить рядом с ним писателя-американца, убедив соотечественников, что «небо в чашечке цветка» – предмет не менее достойный, чем злаки, которые нужно собирать во время урожая» 3. Во многом опираясь на европейскую литературную традицию, многое черпая из нее, американские романтики все же имели свой, отличный от их европейских «товарищей по клубу» взгляд на мир, на его прошлое, настоящее и будущее. Проблема и особенность американского романтизма состояла именно в том, что у него не было никаких литературных корней в отечественной почве. У него не было предшествующей американской литературной традиции и в этом смысле полемизировать было не с кем, преодолевать – нечего, бросать вызов – нечему и тосковать не о чем. Если европейские романтики с тоской смотрели в прошлое, то американские думали больше о настоящем.
Разница кроется еще и в социально-экономических процессах, происходивших в это время в Европе и Америке. В Европе это было время активного продвижения третьего сословия вперед, на все более высокие уровни. Буржуазия захватывала деньгами все новые и новые позиции, проникая во все более высокие сферы и оттесняя обедневающую дворянскую аристократию в сторону. Аристократия утрачивает былое влияние, былые позиции, а деньги начинают приобретать все большее значение. Третье сословие, таким образом, породив себе противника в образе пролетариата своей беспощадной эксплуатацией, духом стяжательства и наживы породило себе противника и в сфере аристократической, интеллигентной – в образе поэта (назовем так литератора-романтика, ибо для романтизма характерно тесное взаимодействие поэзии и прозы). Поэту-романтику был чужд дух наживы, которым было проникнуто современное ему общество, и его не интересовали и не устраивали цели «здесь и сейчас», его не привлекало вероятное будущее, он считал свое время временем, утратившим героев, оно было для него чужим. И потому поэт-романтик устремлял свой взор в прошлое, находя героев в эпохе Средневековья, а то и античности. Тоска по «времени героев», мрачность по отношению к настоящему и напряженный взгляд в прошлое в поиске идеала – характерные черты европейского романтизма.
А в Америке литература только зеркально, в перевернутом виде отразила европейскую ситуацию. Писателям здесь не на что было опереться, не на что было оглядываться и, наверное, не следовало. Прошлое их было рядом, требовалось лишь освободить его от лишних (по их мнению) наслоений, привычек, традиций и, взяв все живое, двигаться вперед.
Американский романтизм расцвел на благодатной почве: то было время настоящего, подлинного и полного завоевания Америки, время героев. И если для европейца-романтика в современности не было героя, то для американца современность была ими, так сказать, переполнена. Эпоха покорения земель, эпоха пионеров была для Америки и эпохой расцвета демократии – со всеми ее плохими и хорошими сторонами, эпохой изобретений (были изобретены швейная машина, револьвер, конвейер, телеграф), эпохой сколачивания капиталов. И хотя дух накопительства и стяжательства наполнял ее, но в ней присутствовал и освежающий поток стремления строить новое общество, новое государство, покорять просторы. Ничего подобного в Европе не происходило. Третье сословие в Америке было, во-первых, в каком-то смысле здоровее европейского, а во-вторых, оно составляло практически абсолютное большинство, так как каждый имел шанс сделать себе состояние. Все здесь было зыбко и ново. Поэтому американский романтизм был более оптимистичен и рационалистичен, нежели европейский. Американские романтики не боялись смотреть в будущее и не чурались современности, ибо прошлого у них почти еще не было.
Такова была почва, на которой возрос талант Эдгара По.
Эдгар По выделялся среди своих соотечественников всем: и талантом, и судьбой, и философией жизни и творчества (которые для него, как для истинного романтика, были неразрывны).
Эдгар Аллан По родился в Бостоне 19 января 1809 года в семье актеров и в два года остался круглым сиротой. Маленького мальчика взял на воспитание бездетный богатый торговец табаком Джон Аллан. Существует легенда (одна из многочисленных, окружавших имя Эдгара По еще при жизни), что родители По заживо сгорели при пожаре в театре. Сам он неоднократно слышал в детстве эту историю от своей няни-негритянки, любившей рассказывать мальчику страшные истории. Возможно, это оказало свое влияние на его творчество.
В доме Джона Аллана Эдгар рос в достатке, ни в чем не зная отказа. Он получил отличное образование, побывал вместе с приемным отцом в Англии, где тесно соприкоснулся с романтизмом, впитал в себя его дух. По возвращении из Англии Эдгар начинает впервые чувствовать психическую неуравновешенность из-за осознания того, что он – неродной сын и полностью зависит от благосклонности неродного отца. В конце концов это приводит к тому, что в 1825 году, будучи студентом Виргинского университета, он рассорился с приемным отцом из-за того, что тот отказался оплачивать его «долги чести» – Эдгар По играл в карты и весьма неудачно.
Поссорившись с Алланом, По сбегает из дома и уезжает в Бостон, где издает свой первый сборник стихов «Тамерлан и другие стихотворения бостонца». Стихи не имели успеха. По остался совсем без средств к существованию и вынужден завербоваться в армию, где и прослужил два года. После возвращения из армии он ненадолго примирился с Джоном Алланом, но после смерти приемной матери порвалась последняя нить, кое-как связывавшая их, и они поссорились окончательно, Аллан вычеркнул Эдгара из своего завещания.
Эдгар По живет в Балтиморе у тетки, сестры отца, знакомится с ее дочерью, юной Вирджинией, которой суждено стать его женой и великой любовью всей жизни. Черты любимой Вирджинии Эдгар отразит потом во многих портретах своих героинь, таких же утонченных, нежных, невероятно прекрасных и почти нереальных, как сама Вирджиния.
Оставшись без денег, По пытается публиковаться, и от голодной смерти его спасает гонорар за новеллу «Рукопись, найденная в бутылке», опубликованную в журнале «Сатердей визитор» в 1833 году. В дальнейшем По пишет новеллы, работает в различных изданиях журналистом и редактором.
Смерть Вирджинии в 1847 году стала для него ударом, от которого он так и не оправился и умер в 1849 году загадочной смертью.
Творчество Эдгара По противоречиво: «романтические влияния и предельно рационалистическая творческая теория и практика; «аристократическая» отъединенность и ярко выраженные черты «американизма», образы потусторонней идеальной красоты и художественное провидение» 4 - вот его основные черты.
Как уже упоминалось выше, американскому романтизму свойствен оптимизм. Эдгар По на первый взгляд выпадает из этого определения. Если романтическому поэту следует быть несчастным, диссидентом, скандалистом, бретером – По им был. А еще романтик должен быть непонятным для современников. И он был им. В Америку По как поэт и писатель «вернулся» уже после смерти и кружным путем, через Европу.
Его творчеству присуща неуемная фантазия, и фантазия болезненная, он кажется даже слишком мистическим писателем на первый взгляд. Однако, если мы приглядимся к его творчееству повнимательнее, то увидим, что на самом деле мистика у него получает более-менее рациональное объяснение, через болезненные состояния психики и сознания, в которые герой входит из-за недуга или опьянения.
Его проза была прозой поэта-романтика, требования к ней он предъявлял такие же, как и к поэзии, поэтому обязательным условием была таинственность, загадочность. Проза стала царством фантазии. Но все сверхъестественное подчинено суровой логике, таинственное обрастает старательно подобранными деталями. Для невозможного устанавливается закономерность. «Самый неправдоподобный сюжет, пугающая и загадочная атмосфера, страшные события в его новеллах подкрепляются такими реальными, жизненно правдивыми деталями и подробностями, что создают впечатление настоящих» 5. Многие произведения написаны в форме философской мистерии, явной или скрытой, они как будто вещают о каком-то знании, что может быть даровано лишь поэтическому воображению.
Американская литература началась с новеллы. Новелла – «малый жанр эпоса, короткая история в прозе, отличающаяся острым сюжетом, часто парадоксальным, композиционной отточенностью, отсутствием описательности» 6. И именно с новеллы началось признание американской литературы как литературы самостоятельной, имеющей право на существование и способной его подтвердить. Эдгар По является одним из родоначальников жанра новеллы в американской литературе, его с полным основанием можно назвать одним из отцов американской литературы. «К рубежу веков в Америке сложилась в какой-то степени уже каноническая форма рассказа – остросюжетная новелла, исполненная динамизма, с неожиданной концовкой, в которой сосредоточена вся сила повествования. Часто новелла строится на контрасте между содержанием и концом. Все эти признаки, которые можно назвать устойчивыми признаками жанра, были определены и художественно продемонстрированы Эдгаром По» 7. В определении сущности новеллы как жанра Эдгаром По родовая черта новеллы – новизна – сохраняет свое значение. Только качественная наполняемость понятия «новизна» несколько трансформируется в связи с особенностями романтического мироощущения. На первый план выдвигается элемент исключительности. Для романтиков новое тождественно исключительному, необычному и через него романтик старается познать действительность. В новелле Эдгара По в центре внимания всегда исключительная ситуация, вокруг которой все и вращается. Причем По расширяет сферу исключительного за счет изображения патологических состояний психики, «это и определяет содержание эффекта, требования к которому и составляют основу теории новеллы Эдгара По» 8. Для По не так важен сюжет, сколько атмосфера, общий эмоциональный накал, и новизна именно в них.
Условно новеллы Эдгара По можно разделить на две группы: новеллы «логические», где новизна и острота сюжета кроются именно в логических загадках (именно эти новеллы легли в фундамент детективного жанра), и «готические», или же «фантастические». Именно в них наиболее полно выразилась своеобразная эстетика творчества По. Основа этой эстетики – глубокое и специфическое восприятие смерти. Смерть – зловещая фигура, постоянно стоящая за плечом поэта, символ не только конца жизни, но и страданий и боли. Категория ужасного у По неразрывно связана с этим особенным, личностным восприятием смерти. Ужасное у По – не потусторонний ужас, а внутренний мир человека, боль его души и страдания от дисгармонии и опустошенности.
Но вместе и тем эстетика По в определенном смысле оптимистична, ибо смерть для него не означает бесповоротного конца всего, что мы видим, например, в новелле «Овальный портрет».
Мир «готических» новелл Эдгара По населен призраками, здесь господствует атмосфера страха, все проникнуто тлением. В новелле «Овальный портрет» действие происходит в старом заброшенном замке, который «был мрачен и величав… убранство здесь было богатое, но старинное и обветшалое», в комнатке, где расположился безымянный герой новеллы, кровать была с тяжелым балдахином черного бархата. Загадочность возникает с первых же слов – и не оттого, что происходит что-то непонятное и странное, нет. Начало новеллы вполне прозаично: герой был болен и ранен, и его слуга отыскал ему убежище в безлюдном заброшенном замке. Болезнь не отпускает героя, он страдает от лихорадки и вынужден принять опиум, чтобы как-то облегчить свои страдания. Это – первая часть новеллы, как бы введение. Сама новелла состоит из двух различных по размеру частей.
Писателя не интересует интрига, ему любопытно другое – «подводное течение мысли», не обстоятельства, а «философия обстоятельств», не предметы, а тени предметов. Все это мы видим в новелле «Овальный портрет». Фантазия По не имеет границ, но это – болезненная фантазия. Начало новеллы, хотя и насыщенно мрачными красками и образами, но вполне прозаично и в нем нет ничего сверхъестественного, несмотря на то, что к этому есть все предпосылки. Обстановка преподнесена таким образом, что читатель все время в напряжении ожидает появления этого сверхъестественного, и автор исподволь подводит читателя к явлению потустороннего. Потустороннее является традиционным образом для творчества Эдгара По – едва только герой принимает опиум и его сознание подходит к пограничному состоянию, как игра света от множества горящих свечей явило ему портрет в овальной золоченой раме. И здесь – кульминация действия, ибо завязкой было принятие героем опиума и – как следствие – измененное состояние сознания героя, в котором он становится наиболее восприимчив к прикосновению вечного.
Портрет изображает прекрасную юную девушку – как и все героини По, она прекрасна нечеловечески призрачной, небесной красотой. Более того, искусство художника так велико, что героя даже пугает этот портрет – настолько живым он кажется. Плечи, грудь и голова девушки словно бы выступают из тени, как будто она смотрит на безымянного героя новеллы из потустороннего мира – да, впрочем, может быть, так оно и есть? Ведь далее следует развязка, вторая часть новеллы, в которой мы узнаем историю портрета – загадочную и пугающую. В развязке же подается и центральная идея новеллы о великой силе искусства, способной обессмертить через смерть: «Волшебство заключалось в необычайном живом выражении, которым я был сперва изумлен, а под конец и смущен, и подавлен, и испуган. У меня не стало более сил видеть печаль, таившуюся в улыбке полураскрытых губ, и неподдельно яркий блеск пугливо расширенных зрачков». Портрет предстал перед героем живым и настоящим, куда более настоящим, нежели все, что окружало его. Но (как и всегда в своих новеллах) Эдгар По ничего не утверждает от себя – мы видим происходящее глазами героя, погруженного в пограничное состояние сознания из-за лихорадки и опиума. Здесь, как это у По очень часто бывает, присутствует элемент автобиографичности, и даже не очень скрытый – известно, что писатель и сам частенько курил опиум, стало быть, симптомы этого состояния ему были знакомы. По пугает читателя не истинно «готическими ужасами», как то делали европейские романтики, особенно Гофман, нет, его ужасы не приходят откуда-то извне, а кроются внутри самого человека, в его фантазии и воображении, под воздействием болезни или наркотика порождающих чудовищ. По слишком для романтика рационалистичен, но от этого не менее «готичен», чем тот же Гофман. В «Овальном портрете» мы видим не явление в мир людей потустороннего мира, а отзвук катастрофы сознания, которая гораздо более явственно была показана в «Падении дома Ашеров». Иллюзия достоверности, подкрепляемая повествованием от первого лица, вовсе не означает того, что По действительно хочет сказать нам то, что, как нам на первый взгляд кажется, он говорит. Право решать, что в показанном достоверно, а что нет, он оставляет читателю – дескать, «хотите – верьте, хотите – нет». Самому писателю не так уж и важно, насколько мы ему поверим, ему важно, услышим ли мы то, что он хочет нам сказать на самом деле. Недоговоренность, неизвестность и загадочность начинают накапливаться с самого начала, а развязка наступает в конце. Страшное, необычное нужно Эдгару По для того, чтобы ввести читателя в состояние ужаса и тем самым «вырвать его из бытовой цельности и заставить его содрогнуться от соприкосновения с миром вечности, с «верховностью новизны» его» 9. Это соприкосновение в новелле «Овальный портрет» происходит во второй части.
Вторая часть новеллы в три раза по объему меньше, чем первая, и представляет собой нечто вроде вставной истории, новеллы в новелле. Вместе с тем это органично сочетается с общим свойством новелл По, в композиции которых последний абзац является ключом ко всему произведению, раскрывает авторский замысел, оформляет идею. Герой, очарованный и напуганный явлением живого портрета, листает тетрадь, в которой описываются картины и рассказываются их истории. Вместе с героем и в его восприятии мы узнаем тайну портрета.
Наступает развязка, и читатель прикасается к миру вечности. Художник, написавший портрет, безумно любил свое искусство, но так же безумно он любил и свою молодую жену. И в его сознании смешались эти два чувства. Сверхъестественным образом, сам того не заметив, он отнял земную, бренную жизнь у любимой и дал ей вечную юность на холсте: «краски, которые он наносил на холст, он отнимал у той, которая сидела перед ним и становилась час от часу бледнее и прозрачнее». Вот почему портрет был живым – в запечатленный на холсте образ ушла вся жизнь той, с кого писался портрет. Здесь мы снова встречаем сквозную для творчества По идею ужаса одинокой души, разлада гармонии разума и чувств, выраженную в характерном для По мнимом противопоставлении жизни и смерти, любви и искусства, и идею «завистливой», «мстительной» смерти, всегда стоящей за плечом творца. Как бы ни была неоднозначна фигура смерти для По, основное ее смысловое наполнение – жестокое «никогда». Эта обреченность, однако, тоже мнима – ведь красота безымянной жены художника никуда не исчезла, она бессмертна, потому что дарована свыше, равно как и искусство, благодаря которому и нет смерти. Трагический ключевой момент новеллы на самом деле – оптимистичен: смерть, победив в быстротечном мире плоти, проиграла бой в нетленном мире искусства: «И тогда художник промолвил: «Но разве это – смерть?»
1- М. Анастасьєв «Будівничі (американський романтизм)» //Вікно в світ, 1999 №4, с. 33
2- там же
3- там же
4- Эйшискина Н. Эдгар По, его жизнь и творчество //Вопросы литературы, 1963, №10, с. 206
5- Гордєєва Л. В. Занурючись у темні глибини свідомості. Едгар По // Зарубіжна література в навчальних закладах, 1997, №3, с. 22
6- Современный словарь-справочник по литературе. М. 1999, с. 259
7- Ахмедова У. Эдгар По – мастер новеллы //Советский Дагестан, 1980, № 5, с. 69
8- там же, с. 70
9- Нефедова Т. Некоторые особенности сюжетных ситуаций в новеллах Э. По // Проблемы поэтики и истории литературы, Саранск, 1973, с. 248
"Овальный портрет (The Oval Portrait)"
в переводе с английского К. Д. Бальмонта
Egli e vivo e parlerebbe se non osservasse la rigola del silentio *.
Надпись под одним итальянским портретом св. Бруно.
* Он жив, и он заговорил бы, если бы не соблюдал правило молчания.
Лихорадка моя была упорна и продолжительна. Все средства, какие только можно было достать в этой дикой местности близь Аппенин, были исчерпаны, но без каких-либо результатов. Мой слуга и единственный мой сотоварищ в уединенном замке был слишком взволнован и слишком неискусен, чтобы решиться пустить мне кровь, которой, правда, я уже слишком достаточно потерял в схватке с бандитами. Я не мог также с спокойным сердцем отпустить его поискать где-нибудь помощи. Наконец, неожиданно я вспомнил о маленьком свертке опиума, который лежал вместе с табаком в деревянном ящичке: в Константинополе я приобрел привычку курить табак вместе с такой лекарственной примесью. Педро подал мне ящичек. Порывшись, я нашел желанное наркотическое средство. Но когда дело дошло до необходимости отделить должную часть, мной овладело раздумье. При курении было почти безразлично, какое количество употреблялось. Обыкновенно я наполнял трубку до половины опиумом и табаком, и перемешивал то и другое - половина на половину. Иногда, выкурив всю эту смесь, я не испытывал никакого особенного действия; иногда же, еле выкурив две трети, я замечал симптомы мозгового расстройства, которые бывали даже угрожающими и предостерегали меня, дабы я воздержался. Правда, эффект, производимый опиумом, при легком изменении в количестве, совершенно был чужд какой-либо опасности. Тут, однако, дело обстояло совершенно иначе. Никогда раньше я не принимал опиума внутрь. У меня бывали случаи, когда мне приходилось принимать лауданум и морфий, и относительно этих наркотиков я не имел бы оснований колебаться. Но опиум в чистом виде был мне неизвестен. Педро знал об этом не больше меня, и таким образом, находясь в подобных критических обстоятельствах, я пребывал в полной нерешительности. Тем не менее я не был особенно огорчен этим и, рассудив, решил принимать опиум постепенно. Первая доза должна быть очень ограниченной. Если она окажется недействительной, размышлял я, можно будет ее повторить; и так можно будет продолжать, пока лихорадка не утихнет, или пока ко мне не придет благодетельный сон, не посещавший меня почти уже целую неделю. Сон был необходимостью, чувства мои находились в состоянии какого-то опьянения. Именно это смутное состояние души, это тупое опьянение, несомненно, помешало мне заметить бессвязность моих мыслей, которая была так велика, что я стал рассуждать о больших и малых дозах, не имея предварительно какого-либо определенного масштаба для сравнения. В ту минуту я совершенно не представлял себе, что доза опиума, казавшаеся мне необычайно малой, на самом деле могла быть необычайно большой. Напротив, я хорошо помшо, что с самой невозмутимой самоуверенностью я определил количество, необходимое для приема, по его отношению к целому куску, находившемуся в моем распоряжении. Порция, которую я, наконец, проглотил, и проглотил бесстрашно, была несомненно весьма малой частью всего количветва, находившагося в моих руках.
Замок, куда мой слуга решился скорее проникнуть силой, нежели допустить, чтобы я, измученный и раненый, провел всю ночь на открытом воздухе, был одним из тех мрачных и величественных зданий громад, которые так давно хмурятся среди Аппенин, не только в фантазии Мистрис Радклифф, но и в действительности. По всей видимости он был покинут на время и совсем еще недавно. Мы устроились в одной из самых небольших и наименее роскошно обставленных комнат. Она находилась в уединенной башенке. Обстановка в ней была богатая, но износившаеся и старинная. Стены были покрыты обивкой и увешаны разного рода военными доспехами, а также целым множеством очень стильных современных картин в богатых золотых рамах с арабесками. Они висели не только на главных частях стены, но и в многочисленных уголках, которые странная архитектура здания делала необходимыми - и я стал смотреть на эти картины с чувством глубокого интереса, быть-может обусловленного моим начинавшимся бредом; так я приказал Педро закрыть тяжелые ставни - ибо была уже ночь - зажечь свечи в высоком канделябре, стоявшем у кровати близь подушек, и совершенно отдернуть черные бархатные занавеси с бахромой, окутывавшие самую постель. Я решил, что если ужь мне не уснуть, так я, по крайней мере, буду поочерсдно смотреть на эти картины, и читать маленький томик, который ложал на подушке и содержал в себе критичсское их описание.
Долго, долго я читал - и глядел на создания искусства с преклонением, с благоговением. Быстро убегали чудесные мгновенья, и подкрался глубокий час полночи. Положение канделябра показалось мне неудобным, и, с трудом протянувши руку, я избежал нежелательной для меня необходимости будить моего слугу, и сам переставил его таким образом, чтобы сноп лучей полнее падал на книгу.
Но движение мое произвело эффект совершенно неожиданный. Лучи многочисленных свечей (ибо их действительно было много) упали теперь в нишу, которая была до этого окутана глубокой тенью, падавшей от одного из столбов кровати. Я увидал таким образом при самом ярком освещении картину, которой раньше совершенно не замечал. Это был портрет молодой девушки, только что развившейся до полной женственности. Я стремительно взглянул на картину - и закрыл глаза. Почему я так сделал, это в первую минуту было непонятно мне самому. Но пока ресницы мои оставались закрытыми, я стал лихорадочно думать, почему я закрыл их. Это было инстинктивным движением, с целью выиграть время - удостовериться, что зрение не обмануло меня - успокоить и подчинить свою фантазию более трезвому и точному наблюдению. Через несколько мгновений я опять устремил на картину пристальный взгляд.
Теперь не было ни малейшего сомнения, что я вижу ясно и правильно; ибо первая яркая вспышка свечей, озарившая это полотно, повидимому, рассеяла то дремотное оцепенение, которое завладело всеми моими чувствами, и сразу вернула меня к реальной жизни.
Как я уже сказал, это был портреть молодой девушки. Только голова и плечи - в стиле виньетки, говоря языком техничееким; многие штрихи напоминали манеру Сёлли в его излюбленных головках. Руки, грудь, и даже концы лучезарных волос, незаметно сливались с неопределенной глубокой тенью, составлявшей задний фон всей картины. Рама была овальная, роскошно позолоченная и филигранная, в Мавританском вкусе. Разсматривая картину как создание искусства, я находил, что ничего не могло быть прекраснее ея. Но не самым исполнением и не бессмертной красотой лица я был поражен так внезапно и так сильно. Конечно я никак не мог думать, что фантазия моя, вызванная из состояния полудремоты, была слишком живо настроена, и что я принял портрет за голову живого человека. Я сразу увидел, что особенности рисунка, его виньеточный характер, и качества рамы, должны были с первого взгляда уничтожить подобную мысль - должны были предохранить меня даже от мгновенной иллюзии. Упорно размышляя об этом, я оставался, быть может, целый час, полусидя, полулежа, устремив на портрет пристальный взгляд. Наконец, насытившись скрытой тайной художественного эффекта, я откинулся на постель. Я понял, что очарование картины заключалось в необычайной жизненности выражения, которая, сперва поразив меня, потом смутила, покорила, и ужаснула. С чувством глубокого и почтительного страха я передвинул канделябр на его прежнее место. Устранив таким образом от взоров причину моего глубокого волнения, я с нетернением отыскал томик, где обсуждались картнны я описывалась история их возникновения. Открыв его на странице, где описывался овальный портрет, я прочел смутный и причудливый рассказ: "Она была девушкой самой редкостной красоты, и была столько же прекрасна, сколько весела. И злополучен был тот час, когда она увидала, и полюбила художника, и сделалась его женой. Страстный, весь отдавшипся занятиям, и строгий, он уже почти имел невесту в своем искусстве; она же была девушкой самой редкостной красоты, и была столько же прекрасна, сколько весела: вся - смех, вся - лучезарная улыбка, она была резва и шаловлива, как молодая лань: она любила и лелеяла все, к чему ни прикасалась: ненавидела только Искусство, которое соперничало с ней: пугалась только палитры и кисти и других несносных инструментов, отнимавших у неё её возлюбленнаго. Ужасной вестью было для этой женщины услышать, что художник хочет написать портрет и самой новобрачной. Но она была смиренна и послушна, и безропотно сидела она целые недели в высокой и темной комнате, помещавшейся в башне, где свет, скользя, струился только сверху на полотно. Но он, художник, вложил весь свой гений в работу, которая росла и создавалась, с часу на час, со дня на день. И он был страстный, и причудливый, безумный человек, терявшийся душой в своих мечтаниях; и не хотел он видеть, что бледный свет, струившиися так мрачно и угрюмо в эту башню, снедал веселость и здоровье новобрачной, и все видели, что она угасает, только не он. A она все улыбалась и улыбалась, и не проронила ни слова жалобы, ибо видела, что художник (слава которого была велика) находил пламенное и жгучее наслаждение в своей работе, и дни и ночи старался возсоздать на полотне лицо той, которая его так любила, которая изо дня в день все более томилась и бледнела. И правда, те, что видели портрет, говорили тихим голосом о сходстве, как о могущественном чуде, и как о доказательстве не только творческой силы художника, но и его глубокой любви к той, которую он возсоздавал так чудесно. Но, наконец, когда работа стала близиться к концу, никто не находил более доступа в башню; потому что художник, с самозабвением безумия отдавшийся работе, почти не отрывал своих глаз от полотна, почти не глядел даже на лицо жены. И не хотел он видеть, что краски, которые он раскинул по полотну, были совлечены с лица той, что сидела близь него. И когда минули долгия недели, и лишь немногое осталось довершить, один штрих около рта, одну блестку на глаз, душа этой женщины вновь вспыхнула, как угасающий светильник, догоревший до конца. И вот, положен штрих, и вот, положена блестка; и на мгновение художник остановился, охваченный восторгом, перед работой, которую он создал сам; но тотчас же, еще не отрывая глаз, он задрожал и побледнел, и, полный ужаса, воскликнув громко: "Да ведь это сама Жизнь!", он быстро обернулся, чтобы взглянуть на возлюбленную:- "Она была мертва!"
По Эдгар Аллан
Овальный портрет
Эдгар Алан По
Овальный портрет
Замок, в который мой камердинер осмелился вломиться, чтобы мне, пораженному тяжким недугом, не ночевать под открытым небом, являл собою одно из тех нагромождений уныния и пышности, что в жизни хмурятся среди Апеннин столь же часто, сколь и в воображении госпожи Радклиф {1*}. По всей видимости, его покинули ненадолго и совсем недавно. Мы расположились в одном из самых маленьких и наименее роскошных апартаментов. Он находился в отдаленной башне здания. Его богатое старинное убранство крайне обветшало. На обтянутых гобеленами стенах висело многочисленное и разнообразное оружие вкупе с необычно большим числом вдохновенных произведений живописи наших дней в золотых рамах, покрытых арабесками. К этим картинам, висевшим не только на стенах, но и в бесконечных уголках и нишах, неизбежных в здании столь причудливой архитектуры, я испытывал глубокий интерес, вызванный, быть может, начинающимся у меня жаром; так что я попросил Педро закрыть тяжелые ставни - уже наступил вечер - зажечь все свечи высокого канделябра в головах моей постели и распахнуть как можно шире обшитый бахромой полог из черного бархата. Я пожелал этого, чтобы отдаться если не сну, то хотя бы созерцанию картин и изучению томика, найденного на подушке и посвященного их разбору и описанию.
Долго, долго я читал - и пристально, пристально смотрел. Летели стремительные, блаженные часы, и настала глубокая полночь. Мне не нравилось, как стоит канделябр, и, с трудом протянув руку, чтобы не тревожить моего спящего камердинера, я поставил канделябр так, что свет лучше попадал на книгу. Но это произвело совершенно неожиданное действие. Лучи бесчисленных свечей (их было очень много) осветили нишу комнаты, дотоле погруженную в глубокую тень, отбрасываемую одним из столбов балдахина. Поэтому я увидел ярко освещенной картину, ранее мною вовсе не замеченную. Это был портрет юной, только расцветающей девушки. Я быстро взглянул на портрет и закрыл глаза. Почему я так поступил, сначала не ясно было и мне самому. Но пока мои веки оставались опущены, я мысленно отыскал причину. Я хотел выиграть время для размышлений - удостовериться, что зрение меня не обмануло, - успокоить и подавить мою фантазию ради более трезвого и уверенного взгляда. Прошло всего несколько мгновений, и я вновь пристально посмотрел на картину.
Теперь я не мог и не хотел сомневаться, что вижу правильно, ибо первый луч, попавший на холст, как бы отогнал сонное оцепенение, овладевавшее моими чувствами, и разом возвратил меня к бодрствованию.
Портрет, как я уже сказал, изображал юную девушку. Это было всего лишь погрудное изображение, выполненное в так называемой виньеточной манере, во многом напоминающей стиль головок, любимый Салли {2*}. Руки, грудь и даже золотистые волосы неприметно растворялись в неясной, но глубокой тени, образующей фон. Рама была овальная, густо позолоченная, покрытая мавританским орнаментом. Как произведение искусства ничто не могло быть прекраснее этого портрета. Но ни его выполнение, ни нетленная красота изображенного облика не могли столь внезапно и сильно взволновать меня. Я никак не мог принять его в полудремоте и за живую женщину. Я сразу увидел, что особенности рисунка, манера живописи, рама мгновенно заставили бы меня отвергнуть подобное предположение - не позволили бы мне поверить ему и на единый миг. Я пребывал в напряженном размышлении, быть может, целый час, полулежа и не отрывая взгляд от портрета. Наконец, постигнув истинный секрет произведенного эффекта, я откинулся на подушки. Картина заворожила меня абсолютным жизнеподобием выражения, которое вначале поразило меня, а затем вызвало смущение, подавленность и страх. С глубоким и трепетным благоговением я поставил канделябр на прежнее место. Не видя более того, что столь глубоко взволновало меня, я с нетерпением схватил томик, содержащий описания картин и их истории. Найдя номер, под которым числился овальный портрет, я прочитал следующие неясные и странные слова:
"Она была дева редчайшей красоты, и веселость ее равнялась ее очарованию. И отмечен злым роком был час, когда она увидела живописца и полюбила его и стала его женою. Он, одержимый, упорный, суровый, уже был обручен - с Живописью; она, дева редчайшей красоты, чья веселость равнялась ее очарованию, вся - свет, вся - улыбка, шаловливая, как молодая лань, ненавидела одну лишь Живопись, свою соперницу; боялась только палитры, кистей и прочих властных орудий, лишавших ее созерцания своего возлюбленного. И она испытала ужас, услышав, как живописец выразил желание написать портрет своей молодой жены. Но она была кротка и послушлива и много недель сидела в высокой башне, где только сверху сочился свет на бледный холст. Но он, живописец, был упоен трудом своим, что длился из часа в час, изо дня в день. И он, одержимый, необузданный, угрюмый, предался своим мечтам; и он не мог видеть, что от жуткого света в одинокой башне таяли душевные силы и здоровье его молодой жены; она увядала, и это замечали все, кроме него. Но она все улыбалась и улыбалась, не жалуясь, ибо видела, что живописец (всюду прославленный) черпал в труде своем жгучее упоение и работал днем и ночью, дабы запечатлеть ту, что так любила его и все же с каждым днем делалась удрученнее и слабее. И вправду, некоторые видевшие портрет шепотом говорили о сходстве как о великом чуде, свидетельстве и дара живописца и его глубокой любви к той, кого он изобразил с таким непревзойденным искусством. Но наконец, когда труд близился к завершению, в башню перестали допускать посторонних; ибо в пылу труда живописец впал в исступление и редко отводил взор от холста даже для того, чтобы взглянуть на жену. И он не желал видеть, что оттенки, наносимые на холст, отнимались у ланит сидевшей рядом с ним. И когда миновали многие недели и оставалось только положить один мазок на уста и один полутон на зрачок, дух красавицы снова вспыхнул, как пламя в светильнике. И тогда кисть коснулась холста, и полутон был положен; и на один лишь миг живописец застыл, завороженный своим созданием; но в следующий, все еще не отрываясь от холста, он затрепетал, страшно побледнел и, воскликнув громким голосом: "Да это воистину сама Жизнь!", внезапно повернулся к своей возлюбленной: - Она была мертвой"
ОВАЛЬНЫЙ ПОРТРЕТ
(THE OVAL PORTRAIT)
Впервые опубликовано в журнале "Graham"s Lady"s and Gentleman"s Magazine" (Филадельфия) в апреле 1842 г. под названием "Life in Death" ("Жизнь в смерти") Последнее прижизненное издание в журнале "The Broadway Journal" 26 апреля 1845 г. в сокращенном и переработанном виде. В частности, был снят итальянский эпиграф к рассказу: "Он жив и заговорил бы, если бы не соблюдал обета молчания (Надпись на итальянской картине, изображающей св. Бруно)" и описание действия опиума на героя, которым открывался рассказ:
"Лихорадка моя была сильна и упорна. Я перепробовал все средства, какие только можно было достать в дикой области Апеннин, и все без успеха. Мой слуга и единственный помощник, с которым мы очутились в уединенном замке, был слишком нервен и неловок, чтобы пустить мне кровь, да я и без того немало потерял ее в схватке с бандитами. За помощью я его также не мог послать. Наконец я вспомнил о небольшом запасе опиума, который хранился у меня вместе с табаком: в Константинополе я привык курить табак с этим зельем. Педро подал мне ящик. Я отыскал в нем опиум. Но тут возникло затруднение: я не знал, сколько его полагается брать на один прием. При курении количество опиума не имело значения. Обычно я смешивал пополам опиум с табаком, набивал трубку и выкуривал ее, не испытывая иной раз никакого особенного действия. Случалось, что, выкурив две трети, я замечал признаки умственного расстройства, которые заставляли меня бросить трубку. Во всяком случае, действие опиума проявлялось так постепенно, что не представляло серьезной опасности. Теперь случай был совсем другой. Я никогда еще не принимал опиума внутрь. Мне случалось прибегать к лаудануму и морфию, и относительно этих средств я бы не стал колебаться. Но с употреблением опиума я вовсе не был знаком. Педро знал об этом не больше моего, так что приходилось действовать наудачу. Впрочем, я не долго колебался, решившись принимать его постепенно. На первый раз, думал я, приму совсем мало. Если это не подействует, буду увеличивать дозу до тех пор, пока не спадет лихорадка или не явится благодетельный сон, который так был мне нужен, но уже неделю бежал от моих смятенных чувств. Без сомнения, состояние, в котором я находился, - а я был уже в преддверии бреда, - помешало мне уразуметь нелепость моего намерения устанавливать большие и малые дозы, не имея никакого масштаба для сравнения. Мне и в голову не приходило, что доза чистого опиума, которая кажется мне ничтожной, на самом деле может быть огромной. Напротив, я хорошо помню, что с полной уверенностью определил количество, необходимое для первого приема, сравнивая его с целым куском опиума, находившимся в моем распоряжении. Порция, которую я проглотил без всяких опасений, представляла очень малую часть всего куска, находившегося в моих руках".
Эпиграф под изображением Св. Бруно.
Лихорадка, которою я заболел, была продолжительна и не поддавалась лечению; все средства, какими можно было воспользоваться в дикой гористой местности Апеннин, были исчерпаны, не доставив мне никакого облегчения. Мой слуга и единственный спутник не решался вследствие боязни и неуменья пустить мне кровь, которой я, впрочем, много потерял в столкновении с разбойниками. Точно также я не мог решиться отпустить его в поиски за помощью. Но к счастью, я совершенно неожиданно вспомнил о пачке опиума, находившейся вместе с табаком в деревянном ящике: - еще в Константинополе я приобрел привычку курить такую смесь. Приказав Педро подать мне ящик, я разыскал это наркотическое средство. Но когда нужно было взять определенную дозу его, - мною овладела нерешительность. Для куренья было безразлично количество употребляемого опиума, и я обыкновенно брал половина на половину того и другого и перемешивал все вместе. Курение этой смеси иногда не производило на меня никакого действия, иногда же мною наблюдались такие симптомы нервного расстройства, которые являлись для меня предостережением. Конечно, опиум при небольшой ошибке в дозировании не мог представлять никакой опасности. Но в данном случае дело обстояло иначе, так как мне никогда не приходилось пользоваться опиумом, как внутренним средством. Хотя мне и приходилось принимать внутрь лауданум и морфий, но я никогда не употреблял опиума в чистом виде. Конечно, Педро в этом вопросе был также несведущ, как и я, и таким образом, я не знал, на что решиться. Но, пораздумав немного, я решил начать с минимального приема и постепенно увеличивать дозу. Если первый прием не произведет никакого действия, думал я, то его придется повторять до тех пор, пока не понизится температура, или пока не наступит желанный сон, который был для меня необходим, так как я страдал бессонницею уже целую неделю и находился в каком-то странном состоянии полудремоты, похожем на опьянение. Вероятно, мое затемненное сознание и было причиной бессвязности моих мыслей, вследствие которой я, не имея никаких данных для сравнения, стал рассуждать о возможных для приема дозах опиума, в то время я никак не мог ориентироваться в масштабе и та доза опиума, которая мне казалась очень маленькой, на самом деле могла быть очень большой. А между тем я отлично помню, что я точно и хладнокровно определил дозу опиума, по сравнению со всем количеством имевшегося на лицо наркотика и, бесстрашно проглотил ее, что я мог сделать с спокойным сердцем так как она была незначительною долею всего количества, находившегося в моем распоряжении.
Замок, в который мой слуга решил лучше проникнуть силой, чем дозволить мне, тяжело раненому, провести ночь на дворе представлял собой одно из тех величественных и мрачных строений, которые с давних пор гордо возвышаются среди Апеннин, как в действительности, так и в фантазии мистрисс Радклифф. По-видимому, он был недавно временно покинут своими обитателями. Мы поместились в одной из самых небольших и не очень роскошно меблированных комнат, находившейся в отдаленной башне здания. Ее богатое убранство старинного стиля приходило в разрушение. Стены были обиты коврами и украшены многочисленными геральдическими трофеями различной формы, также как и огромным количеством новых, стильных картин в богатых золоченых рамах с арабесками. Я страшно заинтересовался (может быть, причиной этого был начинавшийся бред), этими картинами, украшавшими не только главные стены, но и целую массу закоулков, явившихся неизбежным результатом причудливой архитектуры замка. Этот интерес был настолько силен, что я приказал Педро закрыть тяжелые ставни в комнате, так как уже наступала ночь, зажечь большой канделябр в несколько рожков, стоявший у моего изголовья и отдернуть черный бархатный полог с бахромой.
Я желал этого с тою целью, чтобы в случае бессонницы развлекать себя поочередно рассматриванием этих картин и чтением небольшого томика, найденного мною на подушке и заключавшего в себе их описание и критику. Я читал очень долго и тщательно, и благоговейно рассматривал картины. Время летело быстро, и наступила ночь. Мне не нравилось положение канделябра, и я с трудом протянул сам руку, чтобы не беспокоить заснувшего слугу и переставил канделябр таким образом, чтобы свет падал прямо на мою книгу.
Но передвижение его дало совершенно неожиданный результат. Свет многочисленных свечей канделябра при его новом положении упал на одну из ниш комнаты, которая, вследствие падавшей на нее тени от одной из колонн кровати, находилась во мраке. И тогда при ярком освещении я заметил картину, которой раньше не видел. Это был портрет вполне развитой молодой девушки, может быть даже женщины. Окинув картину быстрым взглядом, я закрыл глаза. Почему я так сделал, - я не мог дать себе отчета в первую минуту. Но пока я лежал с закрытыми глазами, я старался поспешно проанализировать причину, заставившую меня поступить таким образом и пришел к заключению, что это было бессознательное движение с целью выиграть время, решить что мое зрение не обмануло меня - и успокоить, и приготовить себя к более холодному и точному созерцанию. По прошествии нескольких минут, я снова стал рассматривать пристально картину. Если бы даже я хотел, я не мог сомневаться в том, что ясно вижу ее, так как первые лучи света канделябра, упавшие на эту картину, рассеяли дремотную апатию моих чувств и вернули меня к действительности.
Как я уже сказал, это был портрет молодой девушки. На портрете была изображена ее голова, плечи в том стиле, который носит техническое название стиля виньетки: живопись напоминала манеру Сюлли в его излюбленных головках. Руки, грудь и даже ореол, обрамлявших головку волос, незаметно расплывались на неопределенной глубокой тени, служившей фоном. Рамка была овальной формы, великолепной позолоты, с узорами в мавританском стиле. С точки зрения чистого искусства живопись была восхитительна. Но весьма возможно, что сильное внезапное впечатление, произведенное на меня этой картиной, не зависело ни от художественности исполнения, ни от красоты лица. Еще менее я мог допустить, что я в состоянии полудремоты мог принять эту голову за голову живой женщины. Я сразу различил подробности рисунка, а стиль виньетки и вид рамки немедленно рассеяли бы эту фантазию и предохранили бы меня от возможности даже мимолетной иллюзии на этот счет. Устремив глаза на портрет и приняв полулежачее-полусидячее положение я, может быть, целый час решал эту загадку. В конце концов, по-видимому, разгадав ее, я снова опустился на подушки. Я пришел к заключению, что все очарование этой картины заключалось в жизненном выражении, исключительно присущем только живым существам, которое сначала заставило меня содрогнуться, затем смутило, покорило и ужаснуло. С чувством глубокого и благоговейного ужаса я поставил канделябр на прежнее место. Изъяв, таким образом, из сферы моего зрения предмет, бывший причиною моего сильного волнения, я поспешно взял томик, заключавший в себе критику картин и их историю. Под номером, обозначавшим овальный портрет, я прочел следующий странный и загадочный рассказ:
"Это портрет молодой девушки редкой красоты, наделенной от природы в такой же мере приветливостью, как и веселостью. Да будет проклят тот час ее жизни, когда она полюбила и вышла замуж за художника. Он был страстный суровый труженик, отдавший все силы своей души и сердца искусству; она молодая девушка редкой красоты, в такой же мере приветливая, как веселая; она вся была свет и радость; шаловливая как молодая газель, она любила и миловала все, что окружало ее, ненавидела только искусство, бывшее ее врагом и боялась только палитры, кистей и других несносных инструментов, отнимавших у нее ее возлюбленного.
"Когда она узнала, что художник хочет писать с нее портрет, она была охвачена непреодолимым ужасом. Но, будучи кроткой и послушной, она покорилась своей участи и покорно просиживала целые недели в темной и высокой комнате башни, где только полотно освещалось бледным светом, падавшим с потолка. Художник в поисках славы, которую должна была создать ему эта картина, неустанно работал над ней целыми часами, изо дня в день; страстный работник, несколько странный и задумчивый, погруженный в свои мечты, он не хотел замечать, что мрачное освещение этой башни подрывало здоровье и хорошее расположение духа его жены, которая хирела с каждым днем, что было ясно для всех, за исключением его. Между тем она продолжала улыбаться и не жаловалась ни на что, потому что она видела, что художнику, (пользовавшемуся большою известностью) картина доставляла огромное и жгучее наслаждение и он работал день и ночь, чтобы изобразить на полотне черты той, которая его так горячо любила, но которая с каждым днем слабела и теряла силы. И, действительно, все видевшие портрет шепотом говорили о его сходстве с оригиналом, как о замечательном чуде и как веском доказательстве таланта художника и его могучей любви к той, которую он так превосходно воспроизвел в своей картине. Но с течением времени, когда работа уже стала близиться к концу, доступ посторонних лиц в башню был прекращен; художник как будто совсем обезумел в пылу своей работы и почти не отводил глаз от полотна, хотя бы для того, чтобы бросить взгляд на оригинал. И он не хотел видеть, что краска, которую он клал на полотно, была взята с лица сидевшей вблизи него жены. И когда протекло много недель и оставалось только прибавить черточку около рта и блик в глазу, дыханье жизни в молодой женщине трепетало еще, как пламя в горелке угасающей лампы. И вот черточка была нанесена на полотно, блик был брошен, и художник продолжал стоять в экстазе перед оконченным трудом; но спустя минуту, продолжая рассматривать портрет, он вдруг задрожал, побледнел и ужаснулся. Воскликнув громовым голосом: - «Действительно, это сама жизнь!», он вдруг обернулся, чтобы посмотреть на свою возлюбленную супругу. - Она была мертва!
Овальный портрет Эдгар По
(Пока оценок нет)
Название: Овальный портрет
Автор:
Год: 1845
Жанр: Зарубежная классика, Зарубежное фэнтези, Литература 19 века, Рассказы, Ужасы и Мистика
О книге «Овальный портрет» Эдгар По
Задолго до Оскара Уайльда и его «Портрета Дориана Грея» Эдгар По рассказал о мистической связи между художником и полотном, которое он создает. Написанное в середине ХІХ века, это произведение отражает эстетические тенденции того времени. А именно – тягу к готике, мистицизму и зарождающиеся нотки декаданса.
Рассказ «Овальный портрет» пережил две редакции. В первой измученный нехваткой морфия главный герой (он же рассказчик) со слугой Педро располагаются в замке, затерянном в Апеннинских горах. И хотя в замке никого нет (а его дверь пришлось взломать), его обстановка богата, а на стенах висят портреты.
Посреди ночи герой, желая повернуть канделябр, случайно освещает до этого не замеченный им портрет – овальное изображение дамы почти неземной красоты. Она прекрасна настолько, что герой Эдгара По сомневается в том, могла ли на самом деле жить такая красавица. Но книга с описанием историй всех полотен в этом доме развеивает сомнения персонажа. Дама на фото – это жена художника. Она была красива и весела, любила все в этой жизни, а особенно – художника. Вот только он изменял ей… с живописью. Возжелав однажды написать портрет своей жены, он углубился в работу, не замечая, что с прекрасной натурщицей происходят странные вещи…
Рассказ «Овальный портрет» принадлежит к готической литературе и по тематике, и по духу. Чудесное спасение в замке в горах, пустынные комнаты, наполненные, однако, молчаливыми портретами, изображение таинственной незнакомки, которое по началу заставляет рассказчика замереть и закрыть глаза… Все это воссоздает атмосферу загадочности и страха.
Позже часть со страданиями от недостатка морфия была вырезана автором, но это никак не сказалось на качестве самого рассказа, а даже усилило его выразительность. Иррациональный испуг, который испытал рассказчик, глядя на портрет, и история, прочитанная в книге – это не плод наркотических фантазий или горячки. Это реальность, с которой нечаянно столкнулся персонаж. Такой же невероятной, но, тем не менее, реальной, является появление книги с историями всех портретов в замке. Эдгар По делает так, чтобы картина сумела заговорить и рассказать читателю страшную историю. В готическом антураже замка возможна любая мистика, поэтому автор завершат повествование вставной историей о портрете жены художника, а не историей про рассказчика, заблудившегося в горах.
На нашем сайте о книгах сайт вы можете скачать бесплатно без регистрации или читать онлайн книгу «Овальный портрет» Эдгар По в форматах epub, fb2, txt, rtf, pdf для iPad, iPhone, Android и Kindle. Книга подарит вам массу приятных моментов и истинное удовольствие от чтения. Купить полную версию вы можете у нашего партнера. Также, у нас вы найдете последние новости из литературного мира, узнаете биографию любимых авторов. Для начинающих писателей имеется отдельный раздел с полезными советами и рекомендациями, интересными статьями, благодаря которым вы сами сможете попробовать свои силы в литературном мастерстве.
Цитаты из книги «Овальный портрет» Эдгар По
Ужасным ударом было для новобрачной услышать, что художник желает запечатлеть на холсте свою молодую жену. Но она была кротка и послушна и покорно сидела целые недели в высокой темной башне, где свет только сверху струился на бледный холст. Он же, художник, вложил всю свою душу в это произведение, которое подвигалось вперед с часу на час, со дня на день.