Дмитрий Иванович Писарев (1840 - 1868) считал себя прямым продолжателем "реальной" критики Н.Г.Чернышевского и Н.А.Добролюбова. Правильно понять своеобразие литературно-критической позиции Писарева можно лишь с учетом ее значительных отличий не только от критики "эстетической", "органической" или "почвеннической", но и позиций Белинского, Чернышевского и Добролюбова. Это отличие проявилось в равнодушии Писарева к такой теоретической предпосылке критики его предшественников, как диалектика. Немецкой классической философии Писарев противопоставляет методологию и выводы новейшего естествознания и современной исторической науки. Антропологизм, в целом послужил у Писарева (как и у Белинского, Чернышевского, Добролюбова) освободительным идеям и вере критика в конечную победу человеческой природы. Своеобразна и социально-политическая предпосылка писаревской критики: Писарев - революционный демократ в том смысле, что он отнюдь не исключает возможность и законность революционного преобразования русского общества в интересах всех "голодных и раздетых". Ему вполне ясен и факт эксплуатации народа господствующими сословиями; это отчетливо дано понять в памфлете "Пчелы" (1862), статьях "Очерки из истории труда" (1863), "Генрих Гейне" (1867), "Французский крестьянин в 1789 году" (1868) и др. Решающую роль в русском общественном движении Писарев отводит не массам, но мыслящим личностям - демократической интеллигенции, всем, кого критик, начиная со статьи "Базаров" (1862), назовет "реалистами". Задачи современной русской литературы: она должна быть подчинена также требованию прямой пользы и "экономии умственных сил", она вносит в общество естественнонаучные знания, способствуя правильному разумению человеком своей природы, а также формируя критическое мышление, она дает для последнего обильный материал из всех сфер общественной жизни. Наконец, она создает в своих произведениях образы "реалистов" с "реалистических" же авторских позиций. Писаревская трактовка задач литературной критики. В конкретном преломлении пропаганда критикой "реализма" у Писарева означала: 1.борьбу за базаровых-"реалистов" и против их клеветников; 2.показ несостоятельности людей, далеких от "реалистов"; 3.разоблачение чуждых "реалисту" ценностей и теорий; 4.разоблачение мнимых "реалистов"; 5.анализ материалов, способствующих умственному формированию людей "нового типа".
5. Спор между журналами
Спад революционной волны после 1861-1863 годов вызвал кризис реалистической критики. Наступило разочарование в рационалистических прогнозах, делавшихся на основе определенных представлений об историческом прогрессе и решающей роли народных масс в истории. Снижение уровня критики выразилось в оживлении разного рода субъективистских, волюнтаристских теорий, и даже в пересмотре «наследства».
Смерть Добролюбова, арест Чернышевского ослабили «Современник». В середине 60-х годов более активную роль в критике начало играть «Русское слово» во главе с Писаревым, Методологически эта критика уступала критике корифеев «Современника». Но и в самом «Современнике» теперь начали действовать менее даровитые критики и публицисты: М. А. Антонович, Г. З. Елисеев, Ю. Г. Жуковский. В «Русском слове», особенно после ареста Писарева, также выдвинулись новые, менее значительные фигуры: В. А. Зайцев, Н. В. Шелгунов, П. Н. Ткачев.
Критики обоих журналов считали себя по-прежнему верными последователями Чернышевского и Добролюбова, по-прежнему боролись со славянофилами и их газетой «День», с «почвенниками» Страховым, братьями Достоевскими, издававшими журналы «Время», «Эпоха», с либералами, сгруппировавшимися вокруг «Отечественных записок» Краевского и Дудышкина, и, разумеется, с реакционерами Аскоченским, издателем «Домашней беседы», Катковым и его сотрудниками в «Московских ведомостях» и «Русском вестнике».
Оба прогрессивных журнала во многом были близки друг другу. Недаром они одновременно приостанавливались властями в 1862 году, а в 1866 году были вовсе закрыты. Аресту подверглись Чернышевский, Писарев, Зайцев, позднее Шелгунов, Ткачев. Судьба их была до некоторой степени общей. Но наметился и очень обрадовавший врагов «раскол в нигилистах». Полемика между «Русским словом» и «Современником» была шумной, грубой, опускавшейся до мелочности и личных обид. Те принципиальные моменты, которые в ней были, одинаково относились к обоим журналам: в чем-то каждый из них отстаивал наследство, а в чем-то его ревизовал. Поводом к полемике послужила статья Щедрина в январском номере «Современника» за 1864 год из цикла «Наша общественная жизнь», в которой Щедрин в очень спокойной форме, но убедительно обвинил «Русское слово» в «понижении тона» критики, переоценке исторической роли интеллигенции, односторонних увлечениях популяризацией науки, естествознания, в забвении социально-общественных «жизненных трепетаний». Замечания Щедрина были совершенно своевременными. «Русское слово» действительно склонялось к либерализму, допускало вульгаризаторские концепции, особенно в статьях Зайцева («зайцевская хлыстовщина») и Писарева. Последний ответил статьей «Цветы невинного юмора». Антонович в статье «Современная эстетическая теория» в свою очередь намекнул на вредный, анархический характер «разрушения эстетики» Писаревым. Писарев еще раз отвечал в статье «Реалисты», справедливо обвиняя Антоновича в теоретическом отходе от Чернышевского. Сделал свои выпады и Зайцев в статьях «Перлы и адаманты русской журналистики» и «Глуповцы, попавшие в «Современник». Полемика затронула оценку отдельных писателей, произведений, героев произведений. Писарев выразил несогласие с Добролюбовым, якобы переоценивающим значение образа Катерины в «Грозе» Островского («Мотивы русской драмы»). Критики «Современника», в особенности Антонович, выступили с необоснованно уничтожающим разбором образа тургеневского Базарова, расхваленного Писаревым («Асмодей нашего времени»).
Большую бестактность допустил Зайцев в одной из рецензий, фактически оправдывавшей рабство негров в буржуазном мире. «Современнику» ничего не стоило камня на камне не оставить от такого рода «разухабистой» «нигилистической ерунды» Зайцева. Несомненно, в целом эта полемика еще больше ослабляла демократический лагерь. Щедрин вскоре вышел из полемики, не одобряя «грызню» Антоновича и Зайцева, тон их статей. Затем он вовсе ушел из редакции «Современника».
В полемику ввязывались, чтобы заодно свести счеты с тем и с другим демократическими журналами, реакционные публицисты. Не удержался и Достоевский. Он еще в 1861 году спорил с Добролюбовым по вопросу о целях искусства, а в 1864 году написал памфлет «Господин Щедрин, или раскол в нигилистах».
Спорившие журналы в итоге продемонстрировали, что они взаимно виноваты в понижении общего тона критики. Антонович был прав, упрекая Писарева в «уничтожении» эстетики, недооценке искусства, искажении мыслей Чернышевского. Но критики «Русского слова», в свою очередь, верно подметили, что сам Антонович также искажает Чернышевского, неверно толкует ею тезис о прекрасном, делает поблажку «чистому искусству». Писарев был неправ в оценке «Грозы», Антонович - в оценке «Отцов и детей». Писарев напрасно иронизировал над сатирой Щедрина, но зайцевское оправдание рабства было возмутительно. Вульгаризацию отдельных эстетических проблем одинаково допускали как Антонович, так и Зайцев. Писарев был сдержаннее по сравнению с Зайцевым, Щедрин - по сравнению с Антоновичем. Наиболее мудрым и трезвым из всех критиков в этой полемике был Щедрин. Только он сумел отстоять «наследство» в полной чистоте и развить его дальше.
6. Зайцев
Варфоломей Зайцев сотрудничал в «Русском слове» с весны 1863 по конец 1865 года. Вместе с Писаревым он прослыл как «разрушитель эстетики».
У Зайцева еще больше, чем у Писарева, намечался уклон интересов в сторону публицистики, естествознания, политэкономии. В эмиграции, начавшейся с 1869 года, он вовсе отошел от литературно-критической деятельности. Из статей, написанных в период сотрудничества в «Русском слове», наибольшую ценность представляют следующие: «Белинский и Добролюбов», «Стихотворения Н. Некрасова», «Эстетические отношения к действительности», «Сочинения Лермонтова», «Стихотворения К. Павловой», систематические обзоры под общим названием «Перлы и адаманты русской журналистики».
Очень близок Зайцев к Писареву в философских вопросах. Он без всякой критики принимал вульгарно-материалистические выводы Молешотта, пользовался этими выводами как откровениями, иронизировал над диалектикой и «законом причинности». Он торопился объявить, что Белинский по незнанию немецкого языка не успел окончательно испортить себя знакомством с гегелевской «философской гансвурстиадой» (клоунадой). Между тем известно, что Белинский как раз сумел обстоятельно познакомиться с гегелевской диалектикой, и в этом-то его великая заслуга перед русской критикой. Вульгарный материализм легко мирился у Зайцева с идеализмом в области понимания опыта. Зайцев высоко ценил А. Шопенгауэра за то, что его философия «положила конец всем метафизическим системам». Критик выдергивал отдельные положения из Шопенгауэра, стараясь доказать, что формула «мир как воля и представление» является формулой материалистической: ведь воля и представление есть продукты пяти чувств человека. Именно это доказывали излюбленные авторитеты Зайцева: Молешотт, Бюхнер, Фохт.
Антонович резко и основательно указал на ошибки Зайцева в статье «Последний философ-идеалист». Тот, как ни отбивался в своем полемическом ответе, все же должен был принять некоторые из упреков.
Зайцев, как и Антонович, написал статью в связи со вторым изданием диссертации Чернышевского в 1865 году. Статья проникнута глубокими симпатиями к Чернышевскому. Недаром Зайцев поместил также в герценовском «Колоколе» заметку о Чернышевском. Но свое собственное «разрушение эстетики» он хотел приписать автору диссертации. Признавая, что идеи диссертации ныне стали господствующими, Зайцев считает, что пора сделать последний логический вывод из посылки Чернышевского: «вне действительности нет истинно прекрасного». Если искусство не может дать того, что дает природа, то к чему же оно? «От добра добра не ищут». Это утверждение было равносильно отрицанию искусства. Искусство - только «болезненное явление», заслуживающее «полного и беспощадного отрицания». Оно нужно только для повторения картин действительности, их популяризации. Зайцев считал смешными уточнения Антоновича относительно разницы между копированием и воспроизведением жизни в искусстве. Искусство нужно было только для смягчения нравов варварских времен, а с развитием человечества его цена падает. Такая «защита» эстетики Чернышевского давала много поводов реакционерам «изничтожать» ее начисто.
И тем не менее Зайцев стоял за то сближение искусства с действительностью, за тот его демократический дух, к которым призывала диссертация Чернышевского. Зайцеву казалось, что он-то и является истинным защитником этих тезисов.
Критик «Русского слова» посвятил также специальную статью защите наследия Белинского и Добролюбова (1864). Теоретики «чистого искусства» начинали спекулировать на некоторых идеях Белинского, а Добролюбова обвинять в упадке критики.
Пересказывая идеи Белинского и Добролюбова, он искренне хотел доказать, что стоит ближе к ним, лучше продолжает их дело... На самом деле он приспосабливал Белинского и Добролюбова к своим вульгарным трактовкам эстетических проблем. Зайцев ошибочно доказывал, что Белинский никогда не выходил из пределов критики в область политических вопросов... Только будто бы в рецензии на «Выбранные места» и в «Письме к Н. В. Гоголю» Белинский вышел за пределы чистой критики. Зайцев верно противопоставлял взгляды Добролюбова на народ взглядам либералов. Но при этом Зайцева и «заносило»: оказывалось, по его мнению, что Добролюбов потому и велик, что не был литературным критиком, а, «будучи плохим или вовсе не будучи критиком, был сатириком, публицистом». У Добролюбова Зайцев находил некоторые черты непоследовательности, чрезмерной восторженности в ожидании революции. Зайцев хотел бы все это исправить. У Добролюбова, кроме того, были еще слишком «идеальные представления о народе», и они «заставляли его слишком много ждать от народа». Зайцев гордился тем, что он на все смотрит трезвее. На деле же Зайцев отходил от идей крестьянской революционности в сторону реформизма и просветительства.
В конкретных оценках писателей Зайцев меньше ошибался. Самым талантливым из поэтов для него был Некрасов. Статья Зайцева передает поистине исповедальную любовь молодых людей 60-х и затем 70-х годов к Некрасову, провозгласивших на могиле поэта, что он «выше» Пушкина. В ней верно решен вопрос о его народности.
Еще перед тем, излагая взгляды Белинского, Зайцев назвал Пушкина первым русским «национальным» поэтом и с характерной путаницей терминов добавлял, что его можно назвать также и «народным» поэтом. В смысловой разнице терминов «национальность» и «народность» Зайцев еще не разбирался. Он рассуждал так: «Народным поэтом я назвал бы Некрасова потому, что герой его песней один - русский крестьянин». Поэт не ограничивается объективным изображением страдания, но мыслит о народе и свои глубокие, просвещенные мысли передает в прекрасных, свободных стихах, в которые без натяжек укладывается народная речь и которые чужды поэтических метафор и аллегорий. Итак, различие между народностью и простонародностью проведено. Но незаметно для себя Зайцев провел различие и между «национальностью» и «народностью». Национальность необязательно связана с прямым выражением крестьянских дум, с изображением героя из крестьян. Некрасов - народный поэт именно в новом, прямом, по-щедрински «непосредственном», демократическом смысле слова: он изображает думы героев народа. Что же касается косвенно брошенных похвал Зайцева, будто в поэзии Некрасова нет «метафор и аллегорий», то перед нами очередная, характерная для него ошибка, которая снижает значение всех его оценок Некрасова.
Подобные же недостатки метода Зайцева-критика в подходе к художественной форме проявились и в статье о Лермонтове. Лермонтов «злоупотреблял» поэтическими тропами, а его произведения изобилуют иносказаниями, отвлеченностями.
7. Антонович
Антонович после смерти Добролюбова возглавил критический отдел «Современника» (1862-1866) и популяризировал идеи прежних его руководителей. В период начавшегося спада революционной волны важно было даже просто поддержать престиж демократической критики. Антонович был первым, кто в печати заговорил о Чернышевском и Добролюбове как о явлениях целого направления в русской критике, крупнейших мыслителях, отводя от них наветы врагов («Добросовестные мыслители и недобросовестные журналисты», 1865).
Антонович выступил против попыток подменить программу крестьянской революции программой культурнической пропаганды естественнонаучных знаний. Смело Антонович полемизировал со славянофилами («Суемудрие «Дня», 1865), с реакционными «почвенниками» («О почве», 1861; «Стрижам», 1864), с либеральными «Отечественными записками», антинигилистическими выпадами Писемского в романе «Взбаламученное море» («Современные романы», 1864), вульгарно-материалистическими извращениями философии и эстетики в «Русском слове» («Промахи», 1865). Либеральные упования относительно начавшейся «эпохи реформ» Антонович разоблачил в статье «Надежды и опасения», едко разобрав новый цензурный устав 1865 года.
Как критик и мыслитель Антонович стоял ниже своих учителей. Но в решение частных вопросов он вносил некоторые новые важные штрихи. Антонович более исторично смотрел на сатиру XVIII века, чем, например, Добролюбов. В подцензурной печати он восстановил такое важное звено истории литературы, как творчество Новикова и в особенности Радищева («История восемнадцатого столетия» Ф. К. Шлоссера, 1871). Антонович защищал переизданное в 1868 году с пропусками «Путешествие из Петербурга в Москву» от фальсификаций, указывал на Радищева как на выдающегося политического мыслителя и философа, идеи которого были важны до настоящего времени.
В одних вопросах Антонович проявил замечательное постоянство мнений, как например в отрицательном отношении к реакционным взглядам «почвенника» Достоевского, а в других обнаружил столь же примечательную способность эволюционировать, как, например, в оценке Некрасова. В критической деятельности Антоновича наиболее ценными были три темы: защита и пропаганда эстетики Чернышевского («Современная эстетическая теория», 1865), критический разбор «Отцов и детей» Тургенева («Асмодей нашего времени», 1862) и полемика по многим вопросам с «Русским словом», в частности с Писаревым («Промахи», 1865). Самой нашумевшей статьей Антоновича была «Асмодей нашего времени» с критическим разбором «Отцов и детей» Тургенева (1862). Ее заглавие повторяло заглавие бездарного романа реакционного критика В. И. Аскоченского (1858), направленного против современного молодого поколения. Ошибочно усматривая некоторую связь между общим тоном и образами двух романов, Антонович отождествлял Тургенева с Аскоченским. Статья получилась бесцеремонно грубой, объявлявшей «Отцов и детей» клеветой на современное демократическое движение, а отношение Тургенева к Базарову враждебным. Антонович считал роман Тургенева вовсе не художественным произведением, а дидактическим трактатом, состоящим из разговоров героев, в которых «отцам» заранее отдается полное преимущество перед «детьми». Базаров якобы весь соткан из противоречий, он все отрицает сплеча, не отличается ни умом, ни тактом, ни любовью к людям. Он выглядит каким-то бесом зла - сущим Асмодеем.
Так об «Отцах и детях» судил не только экстремичный Антонович. Его статья до некоторой степени выражала общее мнение редакции «Современника» и окончательно оформляла разрыв демократов с либералами. Осуждал этот роман и сотрудник «Современника» Г. З. Елисеев. Солидарно с Антоновичем выступила также сатирическая «Искра».
8.Салтыков-Щедрин
В его статьях можно выделить основные тематические узлы: обсуждение сущности реализма в сопоставлении с чуждыми ему художественными методами; обсуждение тезиса о тенденциозности искусства, т. е. его «приговоров над действительностью» в новых пореформенных условиях; проблемы народности литературы в ее демократически-крестьянском содержании; перспектив развития героя времени как «нового человека» после того уровня, который был показан Тургеневым и Чернышевским; осмысление новых «форм жизни» и новых «форм» романа и, наконец, наблюдения над поэтикой сатиры вообще и своей в частности, над вынужденными и невынужденными чертами «эзопова» стиля.
Щедрин продолжал борьбу против «чистого искусства», «мотыльковой» поэзии К. Павловой, «эмбрионической», т. е. построенной на недомолвках, импрессионистических мотивах, поэзии Фета. Он беспощадно высмеивал реакционно-антинигилистические романы «Марево» В. П. Клюшникова, «Взбаламученное море» Писемского, «Некуда» Лескова, попытки Гончарова «по-уличному» карикатурно истолковать стремления передовых людей в романе «Обрыв» и особенно в романе Д. Л. Мордовцева «Новые русские люди». Щедрин преследовал либерально-обличительных сатириков и нравоописателей (А. Иволгин, М. В. Авдеев), сентиментальных хвалителей царской «свободы» (Ап. Майков), мещанско-порнографический натурализм (В. П. Авенариус, П. Д.Боборыкин).
Осторожно, с большой чуткостью, иногда тут же дружески подправляя их стиль, он хвалил за искренность и благородные стремления А. Н. Плещеева, Я. П. Полонского, Д. Д. Минаева, даже Н. А. Лейкина, С. В. Максимова, А. К. Михайлова и др. Особо выделял Щедрин поиски положительных героев в произведениях Ф. М. Решетникова, И. В. Омулевского.
Старыми противниками для Щедрина оставались «почвенники» - Страхов, братья Достоевские. Новые противники реализма обозначились среди «пенкоснимателей» из либерального «Вестника Европы», в частности А. С. Суворин, обрушившийся на «Историю одного города» с обвинениями в антиреализме.
Опираясь на небывалый расцвет активного демократического искусства 60-70-х годов, Щедрин пересматривал тезис «реальной критики» об отставании литературы от общества, о малой «степени участия народности» в жизни литературы. Заслуга Щедрина в том, что он вернулся к специальной отработке уже выдвинутого в русской критике эстетического понятия и термина «реализм» и вокруг него сосредоточил все методологические размышления о прекрасном в жизни и в искусстве, о тенденциозности искусства, его образной специфике. Реализм в широком, точном понятийном и терминологическом смысле был Щедриным резко противопоставлен натурализму. То, что было отработано в понятиях, но не воплощено в терминах у Белинского, то, что началось воплощаться Анненковым в терминах, но не было доведено до конца в понятиях, Щедрин раскрыл и в понятиях, и в терминах. Именно от Щедрина берет начало сегодняшнее истолкование реализма и натурализма. Практика русского реализма позволяла Щедрину смело и широко решать эти вопросы. В статье Щедрина о романе Решетникова «Где лучше?» содержатся очень важные мысли критика о единстве народной и общечеловеческой точки зрения. Проблеме общечеловеческого критик уделяет большое внимание в ряде своих статей. Подобно Чернышевскому и Добролюбову, Щедрин нигде не противопоставляет общечеловеческое народному, а всегда рассматривает эти понятия в неразрывном единстве. Само же содержание понятия общечеловеческого он исследует в плане развития прогрессивных идеалов передовых общественных слоев, имея в виду постоянное совершенствование и обогащение этих идей. Так, в известной цитате, где речь идет об отношении «управы благочиния» к общечеловеческим идеалам Пушкина. Щедрин имеет здесь в виду идеалы дворянской революционности. А самая постановка, им вопроса о свободолюбивых идеалах Пушкина свидетельствует о том, сколь бесконечно далек был Щедрин от типичной для критиков артистической школы трактовки Пушкина как художника чистого искусства. Ясно, насколько чужда ему была односторонность и бедность концепции критиков вроде Дружинина и его школы.
«…что можно разбить, то и нужно разбивать;
что выдержит удар, то годится,
что разлетится вдребезги, то хлам;
во всяком случае, бей направо и налево,
от этого вреда не будет и не может быть»
Д.И. Писарев, 1861 г.
Русский публицист, литературный критик, пропагандист идей дарвинизма.
«Блестящий публицист и литературный критик Дмитрий Писарев уже в четыре года свободно читал по-русски и по-французски, затем освоил немецкий. С начала 1860-х он стал ведущим сотрудником журнала «Русское слово». С этого момента началась его популярность и одновременно начались злоключения. В 1860 году в результате переутомления и неразделенной любви к своей кузине Р. Кореневой он четыре месяца провел в психиатрической лечебнице. После выздоровления успешно окончил Петербургский университет. В 1862-1866 годах за памфлет, содержавший призыв к свержению правительства и физическому уничтожению царской фамилии (нелегальный памфлет был написан в защиту А.И. Герцена – Прим. И.Л. Викентьева), Писарев находился в заключении в Петропавловской крепости, где продолжал активно работать и написал почти сорок статей».
Рыжков А., Криминальный талант, М., «Эксмо», 2006 г., с. 203-204.
Д.И. Писарев после ареста и анализа ситуации, пришёл к выводу, что массы не способны к революции в России и поэтому считал главной силой общественного прогресса науку и просвещение… Исходя из этой модели, он отводил искусству утилитарную роль, а некоторые виды искусства: ваяние, балет и музыку считал просто бесполезными для человечества.
«Придавая решающее значение в историческом прогрессе науке, Писарев упрощённо трактовал соотношение между искусством и наукой: роль писателей сводилась им, в сущности, к популяризации передовых идей общественной и естественнонаучной мысли».
Памятники мировой эстетической мысли в 5-ти томах, Том 4, Книга 1, М., «Искусство», 1969 г., с. 375.
Критик отрицал значение творчества А.С. Пушкина для современности: «Пушкин пользуется своею художественною виртуозностью, как средством посвятить всю читающую Россию в печальные тайны своей внутренней пустоты, своей духовной нищеты и своего умственного бессилия». 1860-е годы - время, настойчиво требовавшее утилитарности и пользы от искусства. Его творцы, на знамени «которых было написано имя Чернышевского », безбоязненно - вслед за Писаревым - провозглашали, что «сапог выше Шекспира ». Искусство своей целью ставило служение бедным людям, униженным и оскорблённым, несчастным и обездоленным. Это был благородный подвиг русских деятелей культуры, которые навсегда «обязали» себя быть «гражданином». Во главу угла ставили учительство и пользу от искусства. Перефразируя Оскара Уайльда , можно считать, что в искусстве главным становилось «что», а не «как», содержание заслоняло форму».
Биккулова И.А., Феномен русской культуры Серебряного века, М., «Флинт»; «Наука», 2010 г., с. 20.
«В истории русской литературы уже был момент, когда Писарев «упразднил» Пушкина , объявив его лишним и ничтожным. Но писаревское течение не увлекло широкого круга читателей и вскоре исчезло. С тех пор имя Писарева не раз произносилось с раздражением, даже со злобой, естественной для ценителей литературы, но невозможной для историка, равнодушно внимающего добру и злу. Писаревское отношение к Пушкину было неумно и безвкусно. Однако ж оно подсказывалось идеями, которые тогда носились в воздухе, до некоторой степени выражало дух времени, и, высказывая его, Писарев выражал взгляд известной части русского общества. Те, на кого опирался Писарев, были людьми небольшого ума и убогого эстетического развития - но никак невозможно сказать, что это были дурные люди, хулиганы или мракобесы. В исконном расколе русского общества стояли они как раз на той стороне, на которой стояла его лучшая, а не худшая часть».
Дмитрий Иванович Писарев (1840-1868) - русский публицист и литературный критик. С начала 1860-х гг. ведущий сотрудник журнала «Русское слово». В 1862-66 заключен в Петропавловскую крепость за антиправительственный памфлет.
В начале 1860-х гг. Дмитрий Писарев выдвинул идею достижения социализма через индустриальное развитие страны («теория реализма»). Пропагандировал развитие естествознания, которое считал средством просвещения и производительной силой. Высоко оценивал роман Николая Чернышевского «Что делать?», творчество Ивана Тургенева, Льва Толстого, Федора Достоевского. С нигилистической позиции отрицал значение творчества Александра Пушкина для современности.
Главные труды Дмитрия Писарева: «Очерки из истории труда», «Базаров», «Реалисты», «Разрушение эстетики», «Генрих Гейне».
Кто дорожит жизнью мысли, тот знает очень хорошо, что настоящее образование есть только самообразование и что оно начинается только с той минуты, когда человек, распростившись навсегда со всеми школами, делается полным хозяином своего времени и своих занятий.
Писарев Дмитрий Иванович
Дмитрий Иванович Писарев - даровитый критик, родился 2 октября 1840 г. в родовом селе Знаменском, на границе Орловской и Тульской губерний. До 11 лет Дима рос в семье, единственным любимым сыном; воспитывался под влиянием матери - бывшей институтки; к 4-летнему возрасту уже читал и бегло говорил по-французски. Мальчику пресечены были всякие сношения с крепостным народом; его готовили к блестящей светской карьере.
Во время учения в гимназии (в Санкт-Петербурге) Дима Писарев жил в доме дяди и воспитывался на его счет, окруженный той же барской обстановкой, как и в деревне. Он отличался образцовым прилежанием, беспрекословной покорностью старшим, по его собственному выражению, «принадлежал к разряду овец» и в 16 лет окончил курс с медалью, но с крайне посредственными знаниям и весьма невысоким умственным развитием.
В автобиографической статье «Наша университетская наука» Дмитрий Писарев рассказывает, что при окончании гимназии любимым его занятием было раскрашивание картинок в иллюстрированных изданиях, а любимым чтением - романы Купера и, особенно, Дюма. «История Англии» Маколея оказалась для него непреодолимой, критические журнальные статьи производили впечатление «кодекса гиероглифических надписей»; русские писатели были известны юноше только по именам.
На историко-филологический факультет Д. И. Писарев поступил не по сознательному выбору, а с единственной целью избежать ненавистной ему математики и юридической сухости. В университете Писарев томится под гнетом схоластики, именуемой чистой наукой, вынужден переводить немецкую книгу, содержание которой ему недоступно и неинтересно («Языкознание Вильгельма Гумбольдта и философия Гегеля»), изнывать над переводом Страбона или, по рекомендации профессора, удовлетворять свое влечение к истории изучением первоисточников и чтением энциклопедического словаря. Впоследствии Писарев находил, что даже чтение «Петербургских» или «Московских Ведомостей», отнюдь не блиставших литературными достоинствами, принесло бы его умственному развитию гораздо больше пользы, чем первые два года университетской науки.
Литературное образование также мало двигалось вперед: Дмитрий Писарев успел только познакомиться с Шекспиром, Шиллером, Гете, имена которых беспрестанно пестрели у него на глазах во всякой истории литературы. На третьем курсе Писарев принимается за литературную деятельность, в журнале для девиц - «Рассвет». На его обязанности лежит вести библиографический отдел; в первый же год сотрудничества он дает отчет об «Обломове» и «Дворянском гнезде». «Библиография моя, - говорит Писарев, - насильно вытащила меня из закупоренной кельи на свежий воздух».
Университет оставляется с этих пор совершенно в стороне, Дмитрий Писарев решает не покидать литературного поприща. Библиографическая работа в девичьем журнале не могла, однако, отличаться особенной свободой. Писарев узнавал много фактов, запоминал чужие идеи, но лично оставался по прежнему в «разряде овец». В статье: «Промахи незрелой мысли» «довольно крутой переворот» в умственном своем развитии Н. Писарев относит к 1860 г., в статье: «Наша университетская наука» эпохой «умственного кризиса» называет лето 1859 г. Последнее определение следует признать более точным. Этим летом разыгралась романтическая драма, глубоко потрясшая Дмитрия Писарева, - несчастливая любовь к двоюродной сестре. Ни сам предмет увлечения, ни родственники не сочувствовали этой страсти, и Писареву пришлось пережить жестокую борьбу с неудовлетворенным чувством.
Великая книга природы открыта перед всеми, и в этой великой книге до сих пор… прочтены только первые страницы.
Писарев Дмитрий Иванович
Страдание сделало для идейного движения Писарева гораздо больше, чем его книжные опыты. В одном из писем к матери Дмитрий ставит свою сердечную неудачу в непосредственную связь со своими новыми настроениями. «Я решил, - пишет он, - сосредоточить в себе самом все источники моего счастья, начал строить себе целую теорию эгоизма, любовался на эту теорию и считал ее неразрушимой. Эта теория доставила мне такое самодовольствие, самонадеянность и смелость, которые при первой же встрече очень неприятно поразили всех моих товарищей».
«В порыве самонадеянности» он взялся за вопрос из науки, совершенно ему чуждой. Это показывает, какую большую роль в миросозерцании Дмитрия Писарева играли аффекты. В его жизни нет истории нравственного мира, постепенно, шаг за шагом, вырабатывающего свое содержание, а есть ряд взрывов, немедленно отражающихся на идейном процессе писателя. Вчерашняя «овца» сегодня чувствует себя «Прометеем». Идиллическая покорность старшим внезапно сменяется неограниченным скептицизмом, доходившим до отрицания солнца и луны. Вся действительность производила на юношу впечатление мистификации, а его «я» возросло до грандиозных размеров. В припадке мании величия Писарев принялся за изучение Гомера, с целью доказать одну из своих «титанических идей» о судьбе древних. Мания окончилась настоящим умственным недугом; Писарева поместили в психиатрическую больницу. Здесь он два раза покушался на самоубийство и затем, спустя 4 месяца, бежал.
Писарева увезли в деревню, здоровье его восстановилось, но некоторые «странности и чудачества» (выражения г. Скабичевского) остались до конца жизни; осталась и привычка к самым решительным толкованиям. Позднейший излюбленный предмет Писарева - естествознание - всякий раз грозил ему промахами и неосновательными увлечениями, когда популяризатор брал на себя смелость сказать свое слово в каком-нибудь научном споре, достаточно вспомнить статью «Подвиги европейских авторитетов», уничтожавшую презрительной иронией Пастера во имя будто бы научной истины о произвольном зарождении.
Весной 1861 г. Дмитрий Писарев кончил курс в университете, получил серебряную медаль за рассуждение «Аполлоний Тианский». Еще раньше в «Русском Слове» (под редакцией Благосветлова) был напечатан Писаревым перевод поэмы Гейне: «Атта Троль», а вскоре началось усиленное сотрудничество Писарева в этом журнале, хотя еще в апреле 1861 г. он искал сотрудничества в «Страннике», органе более чем консервативном. Когда Писарева впоследствии укоряли за этот шаг, он оправдывался тем, что до близкого знакомства с Благосветловым «не имел понятия о серьезных обязанностях честного литератора».
Сотрудничество в «Русском Слове» было для Дмитрия Писарева разрывом с ближайшими университетскими товарищами, считавшими публицистику изменой науке. «Беззаботно и весело пошел Писарев по скользкому пути журналиста» и обнаружил изумительную деятельность, поставляя в год до 50 печатных листов.
Что не развилось в молодости, то останется неразвитым на всю жизнь.
Писарев Дмитрий Иванович
Весной 1862 г. Дмитрий Писарев подвергся преследованию за статью, напечатанную в подпольном журнале, был посажен в крепость и оставался в заключении более 4 лет. Но писательство его не прекращалось, а наоборот, развивалось еще энергичнее, так как оно являлось единственным делом и развлечением заключенного. Писарев не жаловался на свое положение и находил в нем даже ту хорошую сторону, что оно располагает к сосредоточенности и серьезной деятельности.
В первые два года работы в «Русском Слове» Писарева является, по нравственному миросозерцанию, эпикурейцем, не лишенным точек соприкосновения с эстетикой. Он «уважает» Майкова, как «умного и развитого человека, как проповедника гармонического наслаждения жизнью». Эта проповедь именуется «трезвым миросозерцанием» (ст. «Писемский, Тургенев и Гончаров»). Пушкин, столь ненавистный Писареву впоследствии, теперь для него автор романа, стоящего «на ряду с драгоценнейшими историческими памятниками» и, вместе с Ульрихом фон-Гуттеном, Вольтером, Гете, Шиллером, образец публициста. Характернейшая статья этого периода - «Базаров». Писарев так увлекся романом Тургенева, что сознается в «каком-то непонятном наслаждении, которого не объяснить ни занимательностью рассказываемых событий, ни поразительной верностью основной идеи»; оно вызвано, следовательно, только эстетическими чувствами - «кошмаром» позднейшей критики Писарева. Он превосходно понимает сильные и слабые стороны базаровского типа, подробно указывая, где Базаров прав и где он «завирается». Писарев понимает и источник «завирательства»: крайний протест против «фразы гегелистов» и «витания в заоблачных высях».
Крайность понятна, но «смешна», и «реалистам» надлежит вдумчивее относиться к самим себе и не провираться в пылу диалектических сражений. «Отрицать совершенно произвольно, - говорит Писарев, - ту или другую, естественную и действительно существующую в человеке потребность или способность - значит удаляться от чистого эмпиризма... Выкраивать людей на одну мерку с собой значит впадать в узкий умственный деспотизм».
Где нет сарказмов, там нет и настоящей любви к человечеству.
Писарев Дмитрий Иванович
Этими словами Писарева впоследствии пользовались его противники, когда он принялся «разрушать эстетику». Теперь Писарев еще не безусловный поклонник Базарова, каким он скоро станет, он признает его «человеком крайне необразованным», стоит за «безвредные (т. е. эстетические) наслаждения» и не согласен с Базаровым, будто человек осужден жить исключительно «в мастерской», «работнику надо отдохнуть», «человеку необходимо освежиться приятными впечатлениями». В заключение Дмитрий Писарев восхищается автором романа как художником, «человеком бессознательно и невольно искренним» - следовательно, признает бессознательное творчество, также один из «кошмаров» его в будущем.
Помимо явно эстетических тенденций, Дмитрий Писарев в этот период проявляет и культурное миросозерцание, совершенно отличное от позднейшего. Обсуждая взаимные отношения личности и среды, Писарев решающей силой считает среду, общество: отдельные личности «не заслуживают порицания», как продукты окружающих условий. Отсюда - великий интерес художественных типов, в которых воплощены люди мелкие, бессильные и пошлые: они - иллюстрация общественной атмосферы. Собственно «писаревских идей» за это время высказывается им еще немного. Писарев восстает против умозрительной философии, стоит за удовлетворение нужд толпы «простых смертных», т. е. за демократизацию и полезность знания. Все это - доказательство истины, удачно сформулированной самим критиком: «у нас всегда случается, что юноша, окончивший курс учения, становится тотчас непримиримым врагом той системы преподавания, которую он испытал на себе самом».
Писарев подвергает жестокой критике классическую систему и доходит до проповеди естествознания как основы гимназической программы (впоследствии Дмитрий Писарев круто изменит свое мнение и потребует удаления естественных наук из гимназического курса).
Пьянство вредно, в этом спору нет, но народное суеверие, исключающее всякую возможность разумного и здорового миросозерцания, составляет не меньшее зло.
Писарев Дмитрий Иванович
Перемена атмосферы ясно чувствуется со статьи: «Цветы невинного юмора». Здесь резко поставлен вопрос о всеобъемлющей культурной роли естествознания; идея Бокля царит безраздельно и неограниченно; естествознание - «самая животрепещущая потребность нашего общества», популяризация естественных наук - высшее назначение «мыслящих людей». В следующей статье: «Мотивы русской драмы» та же идея выражена очень образно: молодежь должна проникнуться «глубочайшим уважением и пламенной любовью к распластанной лягушке... Тут-то именно, в самой лягушке, и заключается спасение и обновление русского народа».
Новое миросозерцание раскрывается во всей полноте в статье «Реалисты». Это миросозерцание - не что иное, как всестороннее развитие идей и психологии Базарова. Автор неоднократно ссылается на тургеневского героя, отождествляет его с понятием «реалист», противопоставляет «эстетикам» и даже Белинскому. Определение «строгого и последовательного реализма» как «экономии умственных сил» подтверждается раньше опровергнутым изречением Базарова на счет природы - мастерской. Отсюда идея полезности, идея того что нужно. А нужны прежде всего пища и одежды; все остальное, следовательно, «потребность вздорная». Все вздорные потребности можно объединить одним понятием: эстетика. «Куда ни кинь - везде на эстетику натыкаешься»; «эстетика, безотчетность, рутина, привычка - это все совершенно равносильные понятия». Отсюда необозримый ряд темных сил, какие надлежит уничтожить реалисту: пигмеи, занимающиеся скульптурой, живописью, музыкой, ученые фразеры вроде «сирен» - Маклея и Грановского, пародии на поэтов вроде Пушкина. «Стыдно и предосудительно уходить мыслью в мертвое прошедшее», поэтому пускай «проходят мимо» Вальтер Скотт с историческим романом, Гриммы, русские ученые с их исследованиями народного творчества и миросозерцания, даже вообще «древний период русской литературы».
Д. Писарев оговаривается, что «реалисты» понимают пользу не в том узком смысле, как думают их «антагонисты». Писарев допускает и поэтов, только с тем условием, чтобы они «ясно и ярко раскрыли пред нами те стороны человеческой жизни, которые нам необходимо знать для того, чтобы основательно размышлять и действовать». Но эта оговорка нисколько не спасает искусства и поэзии.
Писарев беспрестанно ставит дилемму: или «накормить голодных людей», или «наслаждаться чудесами искусства» - или популяризаторы естествознания, или «эксплуататоры человеческой наивности». Общество, которое имеет в своей среде голодных и бедных и вместе с тем развивает искусства, Писарев, по примеру Чернышевского, сравнивает с голодным дикарем, украшающим себя драгоценностями. Для настоящего времени, по крайней мере, творчество - «вздорная потребность».
Человеческая природа до такой степени богата, сильна и эластична, что она может сохранять свою свежесть и свою красоту посреди самого гнетущего безобразия окружающей обстановки.
Писарев Дмитрий Иванович
При разборе произведений единственного из искусств, допускаемого Писаревым - поэзии, он требует, чтобы критик относился к ним исключительно как к фактическому материалу, читал их, как мы «пробегаем отдел иностранных известий в газете», и не обращал никакого внимания на особенности таланта, языка автора, его манеры повествования: это дело «эстетика», а не «мыслящего человека» («Кукольная трагедия с букетом гражданской скорби», «Разрушение эстетики»). Очевидно, это требование низводит поэзию до степени репортерства и отнимает у нее всякое самостоятельное право на существование: «достоинство телеграфа заключается в том, чтобы он передавал известия быстро и верно, а никак не в том, чтобы телеграфная проволока изображала собой разные извилины и арабески».
Совершенно последовательно Дмитрий Писарев доходил до отождествления архитекторов с кухарками, выливающими клюквенный кисель в замысловатые формы, живописцев со старухами, которые белятся и румянятся. История искусства также объясняется просто: все дело в капиталистах-меценатах и в дешевом труде продажных или трусливых архитекторов и декораторов («Разрушение эстетики»). Столь решительные идеи должны были выражаться и в соответствующей форме. Стиль Дмитрия Писарева всегда отличался замечательным блеском изложения, но в героический период разрушения эстетики он приобрел, сверх того, драматизм, как будто критик, уничтожая драму и комедию, решил сам занять место беллетриста. По его мнению, «деятели науки и жизни» не пишут стихов и драм, потому что размер их ума и сила их любви к идее не позволяют им заниматься всей этой «эстетикой».
Недаром однако, сам автор когда-то усиливался сочинить роман - теперь он беспрестанно устраивает сцены со своими противниками, с публикой, с героями разбираемых произведений («Друг мой разлюбезный Аркашенька», «О, Анна Сергеевна!», «О, филейные части человечества»). На каждой странице чувствуется упоение автора своей задачей и несокрушимая вера в неотразимую силу своей проповеди. Дмитрий Писарев хочет «образумить» публику насчет Пушкина, «перерешить» вопросы, решенные Белинским, «с точки зрения последовательного реализма».
Надо учиться в школе, но еще гораздо больше надо учиться по выходе из школы, и это второе учение по своим последствиям, по своему влиянию на человека и на общество неизмеримо важнее первого.
Писарев Дмитрий Иванович
Статьи о Пушкине - крайнее выражение писаревской критики. Они любопытны еще потому, что Писарев обнаружил здесь замечательную оригинальность, порвал со всеми авторитетами, даже с самым уважаемым из них - с Чернышевским. Автор «Эстетических отношений искусства к действительности» снабдил Писарева всеми идеями, направленными против эстетики: сам Писарев объявил, что Чернышевский еще до него уничтожил эстетику. Чернышевский, в глазах Писарева - и блестящий мыслитель, и автор классического романа, создатель идеального типа - Рахметова. Но Чернышевский, при всем своем реализме, признает Пушкина и высоко ценил статьи Белинского о нем. Писарев не говорит в печати об этом преступлении Чернышевского, но в письме к матери называет себя «самым последовательным из русских писателей» и полагается больше на авторитет Базарова, чем Чернышевского.
Дмитрий Писарев остается верен Базарову даже в характере войны: Базаров приписывал Пушкину мысли и чувства, им не выраженные - то же делает и Писарев. Все обвинения построены на отождествлении личности автора с его героем. Пушкин виноват во всем, за что можно упрекнуть Евгения Онегина: он отвечает за пошлость и умственную косность высшего русского сословия первой четверти XIX века; он виноват, что его скучающий герой - не боец и не работник. Писарев не делает решительно никакого снисхождения Пушкину даже в таких случаях, когда для других он усердно отыскивает оправдания и объяснения. Культ чистой поэзии, свойственный Гейне, Писарев оправдывает неблагоприятными внешними обстоятельствами: даже отнюдь не «реальное» отношение Гейне к женщине он не подвергает критике, а на Пушкина обрушивается за гораздо меньшую вину.
Вообще на Пушкина критик изощрял свои силы, сражаясь за честь реализма и своей последовательности. Но именно это сражение и доказало несостоятельность нового направления Писарева. Поэта оказалось возможным развенчать только путем явного недоразумения - путем смешения лично-нравственного вопроса с авторски-художественным. Самая горячая филиппика против Пушкина написана по поводу дуэли Онегина с Ленским. Слова поэта: «И вот общественное мненье! Пружина чести - наш кумир! И вот на чем вертится мир!» - Писарев понял так, как будто Пушкин в эту минуту идеализирует своего героя и признает законность предрассудка, ведущего к дуэли: «Пушкин оправдывает и поддерживает своим авторитетом робость, беспечность и неповоротливость индивидуальной мысли...».
Другая черта Писарева в этом периоде его деятельности - крайний культ личности, идущий совершенно в разрез с прежними идеями Писарева о всемогуществе среды. Культ этот не представлял ничего оригинального и поэтому Дмитрий Писарев не мог извлечь из него таких поражающих выводов, какие сделаны из идеи последовательного реализма. В некоторых отношениях, однако, индивидуалистическое воззрение должно было оказать существенную пользу критику. Это отразилось преимущественно на педагогических его рассуждениях. «Святыня человеческой личности» побуждает Писарева требовать от воспитателей уважения к личности ребенка, к его естественным стремлениям, к его сознанию. Воспитание личной самостоятельности, личного достоинства и энергии - основной принцип Писарева.
Каждое человеческое свойство имеет на всех языках по крайней мере по два названия, из которых одно порицательное, а другое хвалительное, - скупость и бережливость, трусость и осторожность, жестокость и твердость, глупость и невинность, вранье и поэзия, дряблость и нежность, взбалмошность и страстность, и так далее до бесконечности.
Писарев Дмитрий Иванович
Практические приложения этого принципа основаны на крайнем увлечении идеями Конта. Писарев предлагает образцовую программу для гимназии и университета, руководствуясь контовской классификацией наук; математика должна лечь в основу гимназического преподавания. Одновременно проектируется изучение ремесел, по многим утилитарным причинам: знание ремесла сократит случаи ренегатства; умственные работники, лишившись работы, могут снискивать себе пропитание физическим трудом и не вступать в предосудительные сделки; наконец, физический труд более всего ведет «к искреннему сближению с народом», признающим, будто бы, только физических работников.
Дмитрий Писарев повторяет здесь сент-симонистскую идею о «реабилитации физического труда», о «связи между лабораторией ученого специалиста и мастерской простого ремесленника»; но сенсимонистам не приходило в голову физическому труду жертвовать умственным образованием.
В университетах Дмитрий Писарев предлагает уничтожить деление на факультеты. Раньше отвергнув историю, как науку, он теперь, по указаниям Конта, связывает ее с математическими и естественными науками, начиная общеобязательную программу с дифференциального и интегрального исчисления и кончая историей, преподаваемой только на последнем курсе. Фантастичность и неосуществимость этих проектов ясна с первого взгляда. Писарев совершенно прав, говоря, что его педагогические статьи «держатся на чисто отрицательной точке зрения и посвящены систематическому разоблачению педагогического шарлатанства и доморощенной бездарности»; организаторской, созидательной мысли он и здесь не обнаружил.
Прикосновения критики боится только то, что гнило Живая идея, как свежий цветок от дождя, крепнет и разрастается, выдерживая пробу скептицизма.
Писарев Дмитрий Иванович
Для Дмитрия Писарева не существовало разницы между логическими посылками и явлениями действительности; математика и диалектика служили для него непогрешимым отражением общественной и личной жизни и единственным источником для практических умозаключений. Простота, схематичность мысли непреодолимо очаровывали Писарева; ради этих увлекательных качеств он мог отбросить все сомнения, всякий скептицизм. Сложные явления в жизни и в психологии одинаково ускользали от его проницательности. Отсюда его противоречивая оценка Белинского.
В статье: «Схоластика XIX века» за идеями Белинского признается только историческое значение. В начале героического или базаровского периода Белинский сопоставляется с Базаровым и терпит поражение за свое сочувствие Рафаэлям, не стоящим медного гроша, но в статье «Сердитое бессилие» принципы Белинского называются «превосходными» и для современной публики. Немного спустя критика Белинского опять противопоставляется реалистической: та на коленях пред святым искусством, а эта на коленях перед святой наукой («Прогулка по садам российской словесности»). В статье «Пушкин и Белинский» признается «кровное родство реальной критики с Белинским»; «в продолжение 20 лет лучшие люди русской литературы развивают его мысли и впереди еще не видно конца этой работы». Очевидно, критику бросалась в глаза то та, то другая сторона таланта и деятельности Белинского - эстетическая или публицистическая; охватить личность писателя во всей ее полноте ему не удалось.
По выходе из крепости, в конце 1866 г., Дмитрий Иванович Писарев обнаружил явное истощение сил. Статьи за 1867 и 1868 годы бледны и безличны: Писарев большей частью ограничивается более или менее красноречивым изложением содержания разбираемых произведений («Борьба за жизнь» - о романе Достоевского «Преступление и наказание»; статья о романах Андре Лео); он восхищается историческими романами Эркмана-Шатриана, признавая их удачной попыткой популяризировать историю и приносить пользу народному самосознанию.
Последние статьи Писарева печатались в «Отечественных Записках». С начала 1867 г. отношения его с Благосветловым прекратились; сотрудником «Дела», заменившего «Русское Слово», Писарев не был, хотя здесь напечатана раньше отданная им историческая статья.
Смерть застигла Дмитрия Писарева в полном расцвете лет, но едва ли в расцвете сил (он утонул в море, в Дуббельне, 4 июля 1868 г.). Писарев мгновенно и ярко загорелся и также быстро погас. Это был взрыв юношеской протестующей энергии, героический размах органической разрушительной силы, испытавшей несказанное наслаждение в самом процессе разрушения. Несомненно, и такая энергия могла принести пользу обществу, большинство которого только что просыпалось к самостоятельной духовной жизни. В это время был ценен всякий убежденный призыв к личности во имя человеческого достоинства. Писарев именно эти призывы считал своим писательским назначением. Для него - до конца аристократа, отрешенного от черной массы - не существовал самый жгучий вопрос современности: народный. И все-таки он был, хотя и на ограниченной сцене, тем человеком, о каком мечтал Николай Гоголь - человеком, умевшим искренно сказать слово «вперед!».
С тех пор как солнце светит и мир стоит - ни толстый нос, ни большой рот, ни жидкие или рыжие волосы никому не помешали пользоваться всеми наслаждениями взаимной любви.
Писарев Дмитрий Иванович
Дмитрий Писарев был одним из самых отважных представителей стихийного движения шестидесятых годов. Он останется любопытным предметом для изучения, как цельный психологический образ известной полосы в истории русского общественного развития. Его личные воззрения - так называемые писаревские идеи - уже давно являются только симптомом известного культурного направления, переходным и только с той же исторической точки зрения поучительным. Неприкосновенный капитал, завещанный Писаревым - идеи о прогрессе, о воспитании, о личности - не принадлежал ему даже в его время, а личные его увлечения отошли в область архивного материала. Изд. соч. Писарева, Ф. Павленкова (в 12 томах), вышло при жизни автора, за исключением последних двух томов; второе изд. в 6 томах, с портретом Писарева и статьей Евг. Соловьева - в 1894 г. Биография Писарева, с отрывками из неизданной его переписки, написана Евг. Соловьевым для «Биографич. библ.» Ф. Павленкова. - Ср. также А.М. Скабичевского, в его «Сочинениях».
Пьянство вредно, в этом спору нет, но народное суеверие, исключающее всякую возможность разумного и здорового миросозерцания, составляет не меньшее зло.
Писарев Дмитрий Иванович
Писарев Дмитрий Иванович (1840 — 1868), критик, публицист. Родился 2 октября (14 н. с.) в селе Знаменское Орловской губернии в небогатой дворянской семье. Детские годы прошли в родительском доме; его первоначальным образованием и воспитанием занималась мать. Варвара Дмитриевна. В четыре года свободно читал по-русски и по-французски, затем овладел немецким.
В 1952 — 56 учился в Петербургской гимназии, по окончании которой поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета.
Начиная с 1859 Писарев регулярно выступает с рецензиями и статьями в журнале «Рассвет» («Обломов». Роман Гончарова»; «Дворянское гнездо». Роман И. Тургенева»; «Три смерти». Рассказ графа Л. Толстого»). Неудовлетворенный университетской программой, целенаправленно занимается самообразованием.
В 1860 в результате переутомления и личных переживаний на почве многолетней безответной любви к своей кузине Р. Кореневой Писарев душевно заболевает и четыре месяца проводит в психиатрической лечебнице. После выздоровления продолжает университетский курс и успешно заканчивает университет в 1861.
Активно сотрудничает с журналом «Русское слово» (до его закрытия в 1866), становится его ведущим критиком и практически соредактором. Его статьи привлекают внимание читателей остротой мысли, искренностью тона, полемическим духом.
В 1862 публикует статью « », которая обострила споры вокруг так называемого «нигилизма» и «нигилистов». Критик открыто симпатизирует Базарову, его сильному, честному и суровому характеру. Он считал, что понял этот новый для России человеческий тип «так верно, как не поймет ни один из наших молодых реалистов».
В этом же году, возмущенный репрессиями против «нигилистов» и закрытием ряда демократических просветительских учреждений, Писарев пишет памфлет (по поводу брошюры Шедо-Ферроти, написанной по заказу правительства и обращенной против Герцена), содержащий призыв к свержению правительства и физической ликвидации царствующего дома.
2 июля 1862 был арестован и заключен в одиночную камеру Петропавловской крепости, где провел четыре года.
После года, проведенного в заключении, получил разрешение писать и печататься.
Годы заточения — расцвет деятельности Писарева и его влияния на русскую демократию. На это время приходится почти сорок его публикаций в «Русском слове» (статья «Мотивы русской драмы», 1864; «Реалисты»; « и », 1865; «Мыслящий пролетариат о романе Чернышевского «Что делать?» и др.).
Досрочно освобожденный 18 ноября 1866 по амнистии Писарев сначала работает со своим прежним соредактором, издававшим теперь журнал «Дело», но в 1868 принимает приглашение Н. Некрасова сотрудничать в «Отечественных записках», где публикует ряд статей и рецензий.
Творческий путь Писарева на 28 году жизни внезапно оборвался: во время отдыха под Ригой он утонул, купаясь в Балтийском море. Похоронен на Волковом кладбище в Петербурге.
Д.И. Писарев
Дмитрий Иванович Писарев (1840 - 1868) считал себя прямым продолжателем «реальной» критики Н.Г. Чернышевского и Н.А. Добролюбова. И для этого у него были не только субъективные основания. После смерти в 1861 году Добролюбова и ареста год спустя Чернышевского Писарев, сам арестованный 2 июля 1862 года и заключенный в Петропавловскую крепость, но добившийся права публично выступать с литературно-критическими и публицистическими статьями, как бы принимает эстафету демократической критики. Вместе с тем правильно понять своеобразие литературно-критической позиции Писарева можно лишь с учетом ее значительных отличий не только от критики «эстетической», «органической» (Аполлон Григорьев) или «почвеннической» (Н. Страхов), но и позиций Белинского, Чернышевского и Добролюбова.
Это отличие проявилось в равнодушии Писарева к такой теоретической предпосылке критики его предшественников, как диалектика. Писарев отбрасывает ее вместе с немецкими «умозрительными системами» от Шеллинга до Фейербаха. «Наше время,-- заявляет он в статье «Схоластика XIX века»(1861),-- решительно не благоприятствует развитию теории <..> Ум наш требует фактов, доказательств... <...> На этом основании мне кажется, что ни одна философия в мире не привьется к русскому уму так прочно и так легко, как современный, здоровый и свежий материализм. Диалектика, фразерство, споры на / словах и из-за слав совершенно чужды этому простому учению».
Немецкой классической философии Писарев противопоставляет методологию и выводы новейшего естествознаний и современной исторической науки, «опирающейся на тщательную критику источников». Собственную практическую программу действий Писарев вырабатывает в значительной степени на основании положений противника «метафизики», основателя позитивизма О. Конта (ему посвящена статья 1865 года «Исторические идеи Огюста Конта»), а также естественно-научного материализма К. Фохта, Л. Бюхнера и Я. Молешотта. Вульгарно-материалистическое представление о единстве физиологии и психологии, разделяемое Писаревым, приведет его, в частности, к выводу о бесполезности эстетики, о том, что она должна раствориться в физиологии.
Наряду с «дешевым материализмом» (Ф. Энгельс) Фохта - Молешотта составной частью мировоззренческой позиции Писарева стал и антропологизм., в целом послуживший у Писарева (как и у Белинского, Чернышевского, Добролюбова) освободительным идеям и вере критика в конечную победу человеческой природы, проникнутой борьбой за самосохранение и чувством «общечеловеческой солидарности», над гнетущим и искажающим ее обществом.
Своеобразна и социально-политическая предпосылка писаревской критики. Писарев - революционный демократ в том смысле, что он отнюдь не исключает возможность я законность революционного преобразования русского общества в интересах всех «голодных и раздетых». Ему вполне ясен и факт эксплуатации народа господствующими сословиями; это отчетливо дано понять в памфлете «Пчелы» (1862), статьях «Очерки из истории труда» (1863), «Генрих Гейне» (1867), «Французский крестьянин в 1789 году» (1868) и др. Но Писарев иначе, чем крестьянские революционеры Чернышевский и Добролюбов, растет вопрос о движущих силах общественного прогресса и оголив нем в настоящий момент народных масс. «Русский крестьянин...-- пишет он, например, в статье «Схоластика XIX века»,-- еще не в состоянии возвыситься до понятия собственной личности, возвыситься до разумного эгоизма и до уважения к своему «я»...». Решающую роль в русском общественном движении Писарев отводит не массам, но мыслящим, личностям,-- демократической интеллигенции, всем, кого критик, начиная со статья «Базаров» (1862), назовет «реалистами».
Центральная в критике Писарева теория «реализма» («реалистов») как особого мировоззренческого и поведенческого комплекса заключала в себе, наконец, и ответ на вопрос об отношении литературы к обществу и социальной функции искусства. Программа «реализма» - подлинное средоточие писаревской критики в ее сильных и слабые сторонах. Но прежде чем приступить к ее рассмотрению, скажем коротко о начальном периоде; деятельности Писарева, продолжавшемся с 1859 по 1860 год,
Дебютировав в журнале «для взрослых девиц», «Рассвет», Писарев поместил здесь разборы гончаровского «Обломова», «Дворянского гнезда» Тургенева и рассказа Л. Толстого «Три смерти». «В эти ранние дни моей... ранней юности,-- вспоминал он позднее,-- я был помешан, с одной стороны, на красотах науки, о которой не имел никакого понятия, а с другой, на красотах поэзии, которой представителем я считал, между прочим, г. Фета».
В ту пору еще студент Петербургского университета Писарев разделяет подходы и критерии «эстетической» критики. «Истинный художник,-- декларирует он, например, в статье об «Обломове»,-- стоит выше житейских вопросов, но не уклоняется от их разрешения, встречаясь с ними на пути своего творчества. Такой поэт смотрит глубоко на жизнь и в каждом ее явлении видит общечеловеческую сторону, которая затронет за живое всякое сердце и будет понятна всякому времени». В таланте Гончарова критику дороги «полная объективность, спокойное, бесстрастное творчество, отсутствие узких временных целей, профанирующих искусство».
Нотки будущего Писарева пробиваются, пожалуй, лишь в статье о «Дворянском гнезде» - в упреках Лизе Калитиной за пассивность, отсутствие собственного взгляда на жизнь, в идее «умственной самостоятельности» женщины.
Принципы «Эстетической» критики владели Писаревым, однако недолго. «В 1860 году,- писал он,- в моем развитии произошел довольно крутой поворот. Гейне сделался моим любимым поэтом, а в сочинениях Гейне стали нравиться самые резкие ноты его смеха. От Гейне понятен переход к Молешотту и вообще к естествознанию, а далее идет уже прямая дорога к последовательному реализму и к строжайшей утилитарности» («Промахи незрелой мысли», 1864}.
Приглашенный в 1861 году в журнал «Русское слово» (редактировался Г.Е. Благосветловым), Писарев в том же году публикуете нем ряд статей («Идеализм Платона», «Схоластика XIX века», «Стоячая вода», «Писемский, Тургенев и Гончаров», «Женские типы в романах и повестях Писемского, Тургенева и Гончарова»), объединяемых двумя. взаимосвязанным и задачами. Это, во-первых, пропаганда «эмансипации человеческой личности» от семейных, сословно-кастовых, нравственно-идеологических оков, предрассудков господствующего общества, мешающих «чeлoвeку свободно дышать и развиваться». «...Что можно разбить,-- излагает критик ультиматум своего «лагеря»,- то и нужно разбивать; что выдержит удар, то годится, что разлетится вдребезги, то хлам». И, во-вторых, призыв к литературе максимально сблизиться с действительностью и практически послужить освобождению личности, анализируя в этом свете «вопросы частной нравственности и житейских отношений».
Реализацией последней задачи становится статья о повестях Писемского «Стоячая вода». В произведениях писателя критик отмечает моменты», изобличающие «грубость семейных отношений, неестественность нравственных воззрений, подавление личной самостоятельности гнетом общественного мнения...» «Мое дело,- объясняет Писарев свой нынешний подход к литературе,- обратить внимание читателя на те факты, которые всего более дают материалов для размышления».
Объемом подобного «материала» в произведениях того или иного художника оценивает теперь Писарев и его существенное значение. Отсюда полярно противоположное по сравнению с первой статьей об «Обломове» мнение критика о Гончарове и выдвижение на первое место даже не Тургенева, но Писемского - за густоту и яркость социальной бытописи и почтя «этнографический интерес» его романов, а также и критическое отношение к герою-фразеру.
Законченность, литературно-критическая позиция Писарева обретает в 1862 - 1864 годах, когда критик, по его словам, отстаивает то «совершенно самостоятельное направление мысли», которое находится в «самой неразрывной связи с действительными потребностями нашего общества» « Реалисты», 1864). Это и есть знаменитый писаревский «реализм».
Наступление с 1862 года общественной реакции в России не изменило революционной позиции Писарева. «Династия Романовых и петербургские бюрократы,- писал он в прокламации против царского агента барона Ф. Фиркса (псевдоним - Шедо-Ферроти),- должны погибнуть...» Вместе с тем народная революция представляется Писареву теперь еще менее возможной ввиду темноты и пассивности масс. Для достижения политической свободы и демократии нужны, считает он, иные - не ««механические», но «химические» средства. И соответствующие им деятели, нарождение которых в самой жизни для Писарева знаменовал тургеневский Базаров. Он-то и стал в глазах критика первым воплощением «реалиста». Мировоззренческий и поведенческий кодекс таких людей Писарев формулирует в статье 1864 года «Реалисты».
В основе теории реализма два принципа: 1 - прямой пользы и 2 - экономии умственных сил. Писарев рассуждает так: масса народа пребывает в порочней круге невежества и бедности и сама не в состоянии его разорвать. Помочь народу в этом могут только люди, обладающие знаниями и несущие их в массы,- мыслящая часть общества. Но она крайне малочисленна, и чтобы ее усилия по просвещению народа не пропадали даром, нужна строжайшая «экономия умственных сил», то есть их подчинение только тому, что действительно приносит пользу.
Самое полезное для общества сейчас, считает Писарев, это пропаганда естественно-научных материалистических знаний, так как только они научат людей правильно понимать потребности своей природы и, следовательно, действовать так, чтобы их личная польза (выгода) сочеталась с выгодой других людей, всего общества. (Отсюда, в частности, писаревский апофеоз науки, знаний.) Людей, обладающих этим пониманием, мало. Значит, надо прежде всего их умножить, создав поколение демократической интеллигенции, массовый тип «мыслящего работника», «интеллигентного пролетария"".
Поколение «реалистов» (а не нигилистов, как обозвали базаровых их идеологические и социальные антиподы) сделает ненужными прежних «лишних людей» - фразеров-идеалистов Рудиных и Бельтовых.
Отсюда и насущные - «реалистические» - задачи современной русской литературы. Она должна быть подчинена также требованиям прямой пользы и «экономии умственных сил». Она вносит в общество естественно-научные знания, способствуя правильному разумению человеком своей природы, а также формируя критическое: мышление. Она дает для последнего обильный материал из всех сфер общественной жизни. Наконец, она создает в своих произведениях образы «реалистов» с «реалистических» же авторских позиций. Потому что, утверждает Писарев, «кто не реалист, тот не поэт, а просто даровитый неуч или ловкий шарлатан.
В глазах Писарева «чистое искусство» не только бесполезно, но и вредно, так как отвлекает умственные силы общества от решения «настоятельных потребностей современной гражданской жизни». В статье «Цветы невинного юмора» (1864), вызванной упреком в неоправданной апологии естественных наук, Писарев причислил к авторам «чистого искусства» даже Салтыкова-Щедрина, сатира которого-де не ориентирована на существенную пользу.
В пропаганде «реализма» заключена, по Писареву, непосредственна цель и оправдание (польза) и современной литературной критики. « Разбирая роман или повесть,- говорит критик в статье « Роман кисейной девушки» (1865),- я постоянно имею в виду не литературное достоинство данного произведения, а ту пользу, которую из него можно извлечь «для миросозерцания моих читателей». Необходимо, чтобы в критическом отзыве «высказался взгляд-критика на явления жизни, отражающиеся в литературном произведении». Просвещению читателей в духе «реализма» может послужить и автор, «равнодушный к живым потребностям современности». В этом случае критика достигнет своей цели, вскрывая обычные, по мнению Писарева, причины этого равнодушия: «невежество данного субъекта, или одностороннее развитие, или слабоумие, или молчалинство».
В любом случае критика в понимании Писарева, не способ анализа художественных произведений, но агент насущных потребностей общества.
Упование Писарева не столько на народ, сколько на критически мыслящих личностей объясняет пересмотр им ряда оценок Добролюбова. Вопреки Добролюбову он называет (в статье «Женские типы в романах и повестях Писемского, Тургенева и Гончарова») произведением «чистого искусства» роман Гончарова «Обломов», а в характере главного героя видит не типическое лицо, но «клевету», (в смысле выдумки) на русскую жизнь. Он не согласен с мнением о тургеневском Инсарове как предвестнике русских «людей дела» на том основании, что герой «Накануне» - плод авторской фантазии, сверх того, в интеллектуальном отношении человек дюжинный. В статье «Мотивы русской драмы» (1864) была негативно оценена личность Катерины («Гроза» Островского), в которой Добролюбов увидел символ зреющего народного протеста. Не видя у Катерины примет «умной и развитой личности», Писарев считает ее всего лишь жертвой неосознанных страстей и фантазий, этаким «вечным дитем». Да и вообще, по мнению критика, русская жизнь лишена подлинно драматических коллизий, возникающих лишь при столкновении «реалиста» с косным обществом.
Антищедринская статья «Цветы невинного юмора», представлявшая сатирика любителем смеха для смеха, иронизирующим над якобы уже отжившим явлением (имелось в виду крепостное право и его последствия), породила длительную и жестокую полемику «Русского слова» с «Современником» (1864 - 1865 гг.), нанесшую значительный вред этим демократическим органам. С обеих сторон (от имени «Современника» выступали Щедрин и М. Антонович, от имени «Русского слова» - Писарев и В. Зайцев) было допущено множество передержек и колкостей - в частности, в связи с различным отношением к некоторым аспектам недавно опубликованного романа Чернышевского «Что делать?». На одном из эпизодов этой полемики надо остановиться.
Речь идет об отношении к Базарову и вообще базаровскому типу. Если Антонович усмотрел в нем клевету на молодое поколение (в статье «Асмодей нашего времени», 1862), то Писарев, напротив, «все наше молодое поколение с своими стремлениями и идеями» («Базаров», 1862). К Базарову Писарев возвращается в программных «Реалистах», «Мыслящем пролетариате» (первоначальное название - «Новый тип», 1865). Это излюбленный герой критика, затмить которого в его глазах смог, пожалуй, лишь Рахметов, в котором, однако, Писареву виделось развитие базаровского типа. Именно в Базарове критик усмотрел совокупность основных черт «реалиста»: он прошел школу труда и лишений, «сделался чистым эмпириком», в жизни руководствуется «расчетом» (понимает, что «быть честным очень выгодно»); это личность свободная от гнета преданий, авторитетов, самостоятельная. «Реалист» презирает все мечтательное, туманное, чуждое жизни и потребностям здорового организма (весь «романтизм», «эстетизм»), он материалист-естественник, распространяющий знания и идущий к цели прямо, честно и энергично. В отличие от печориных, имеющих «волю без знания», и рудиных, владеющих «знанием без воли», «реалисты» базаровы имеют знания, и волю», причем мысль и воля у них «сливаются в одно целое».
Вернемся к писаревской трактовке задач литературной критики.
В конкретном преломлении пропаганда критикой «реализма» у Писарева означала:
1) борьбу за базаровых-реалистов» и против их клеветников; 2) показ несостоятельности людей, далеких от «реалистов»; 3) разоблачение чуждых «реалисту» ценностей и теорий; 4) разоблачение мнимых «реалистов»; 5) анализ материалов, способствующих умственному формированию людей «нового типа».
В рамках первой задачи написана статья «Мыслящий пролетариат» - о героях романа Чернышевского «Что делать?», принадлежащих, как подчеркивает критик, «к базаровскому типу», но обрисованному «отчетливее... и гораздо подробнее».
Из содержательных аспектов произведения Писарев прежде всего пропагандирует мысль об освобождающей и восстанавливающей личность миссии свободного коллективного труда, а также этику «разумного эгоизма», позволившую «новым людям» приобрести гармоническое единство «долга и свободного влечения» (необходимости и свободы), разума и чувства, себялюбия и альтруизма. Он разделяет оптимизм автора, веру а способность обыкновенных людей очеловечить окружающие их обстоятельства и таким образом изменить к лучшему свою жизнь. С особым вниманием отнесся критик к фигуре Рахметова, которую называет «титанической» и (в отличие от, по его мнению, придуманного тургеневского Инсарова) вполне живой. Рахметов для Писарева - продолжение и уже практическое воплощение критической мысли Базарова. Это революционер, деятельность которого при соответствующем настроении масс признается критиком «необходимой и незаменимом».
Статья «Мыслящий пролетариат» была декларацией и программой действий для людей «нового типа», призванного сменить в русском общественно-освободительном движении всякого рода романтиков и скептиков, идеалистов-мечтателей. К «новым людям» отнесет Писарев в статье « Подрастающая гуманность» и демократа Рязанова из романа В. Слепцова «Трудное время».
Как ответ клеветникам этого типа людей можно рассматривать статью «Сердитое бессилие» (1865), где Писарев с уничтожающей иронией анализирует антинигилистический роман Клюшникова «Марево». Прибегнув на этот раз к собственно эстетическим критериям, критик показывает не только нравственную, но и литературную несостоятельность автора в обрисовке своих отрицательных («нигилисты» Инна и Николай Горобец, аристократ Броне к ни) и положительных (Русанов) героев.
В статье с выразительным названием « Промахи незрелой мысли» (1864) Писарев обращается к трилогии «Детство. Отрочество. Юность», рассказам «Утро помещика» и «Люцерн» Л. Толстого. Смысл выступления в анализе причин того, почему люди типа Нехлюдова и Иртеньева, «очень неглупые и совсем не подлые» оказываются, как полагает Писарев, бесполезными в жизни. Обстоятельно рассмотрев по обыкновению два-три эпизода названных произведений (избиение Нехлюдовым крепостного слуги Васьки в «Юности», крах барской филантропии в «Утре помещика»), критик объясняет беды толстовских героев - их оторванным от насущных жизненных проблем воспитанием, а главное, интеллектуальным «невежеством», то есть равнодушием к выводам современного естественнонаучного знания.
Своего рода воспитательной акцией в интересах людей «нового типа» можно рассматривать статью 1865 года « Роман кисейной девушки» - на материале повестей Н.Г. Помяловского «Мещанское счастье» и « Молотов». Писарев солидарен с Помяловским в отрицательном отношении к тезисам: «среда заела», «обстоятельства погубили». «Люди, которые на что-нибудь годятся,-- пишет он,-- борются с... обстоятельствами и по меньшей мере умеют отстоять против них свое собственное нравственное достоинство». Однако герой дилогии Молотов не удовлетворяет критика, хотя он «умный и развитый пролетарии «. Он был «барином» в отношениях к Леночке Илличевой. Не сумел «внести... свет и теплоту в существование окружающих». Почему? Потому что «плебей Молотов» не был «глубокой натурой» в роде Базарова и не обладал «сильной и горячей верой в человеческую природу». Словом, для успешного противостояния пошлым и рутинным обстоятельствам «реалисту» недостаточно умственного развития, необходимо сочетать его с развитыми же естественными (в антропологическом смысле) потребностями. Этот вывод, по мысли Писарева, и должен сделать читатель «простой истории Молотова».
Отмежевать людей «нового типа» от их мнимых единомышленников в жизни и в литературе - одна из задач Писарева в статье «Борьба за жизнь» (J867 - 1868), написанной в связи с романом Достоевского «Преступление и наказание». Писарев понимает, что противники базаровско-рахметовского типа не преминут в целях дискредитации отождествить его с убийцей Раскольниковым, также «пролетарием» и теоретиком. Все внимание критика поэтому сосредоточено на двух пунктах: 1) доказательстве того, что причиной преступления Раскольникова была не теория, а его «исключительное положение» (нищета, истощение физических и нравственных сил), 2) показе несостоятельности теории героя Достоевского, ее претензии на связь с передовыми (в частности, революционными) идеями.
Целый ряд писаревских публикаций, в особенности посвященных проблемам историческим и социальным («Пчелы», «Очерки истории труда». «Популяризаторы отрицательных доктрин» и др.), призван дать читателю обширный материал для формирования критического мышления и негативного отношения к существующему положению вещей. Сюда же следует отнести и статью «Погибшие и погибающие» (1866), где критик в связи с «Очерками бурсы» Помяловского и «Записками из мертвого дома» Достоевского остроумно сопоставляет и взаимообусловливает русскую школу (воспитание) и русский острог. Они связаны как причина и следствие.
Прямым противником «реалистическому» миросозерцанию и поведению для Писарева была вслед за чистым искусством эстетика. В рамки этого понятия критик включал не только идеалистические эстетические теории. Это был синоним миросозерцания, основанного на идеализме и отвлеченном мышлении и проникнутого, как считал критик, мечтательностью, разладом слова и дела - вследствие праздности, существования за чужой счет и неразумного эгоизма. «Эстетик и реализм,- заявлял Писарев в «Реалистах»,- ... находятся в непримиримой вражде между собою, и реализм должен радикально»« истребить эстетику, которая в настоящее время отравляет и обессмысливает все отрасли нашей научной деятельности».
В свете этого толкования эстетики следует понимать нашумевший поход Писарева против наследия Пушкина (а заодно и его интерпретациях у Белинского), предпринятый в статье «Пушкин и Белинский» (1865). По мнению критика, Пушкин и его поэзия стали; знамением и опорой неисправимых романтиков и литературных филистеров. Следовало, считал он, развенчав Пушкина, лишить противников этой опоры.
Надо отдать должное Писареву: его аргументация и сегодня в состоянии смутить неискушенного читателя. Критик не находит примет действительно передовых идей ни в Онегине, скучающем, по его мнению, не от отсутствия сферы для деятельности, но от развратившей его волю, притупившей разум и чувства праздности, ни в Татьяне, которой Писарев вменяет в вину даже ее возникшее с первого взгляда чувство. Заурядным, чувственно влюбленным молодым помещиком выглядит Ленский. «Онегин» - вовсе не энциклопедия и не исторически ценное произведение, так как в нем обойден главный вопрос времени - крепостное право (на этом основании роману противопоставлено грибоедовское «Горе от ума»).
Еще в меньшей степени выдерживает критику мысли, по Писареву, пушкинская лирика, таящая под мнимопоэтической завесой незначительное, а то и пошлое содержание. С особой яростью обрушивается критик на пушкинские стихи 30-х годов о поэте и поэзии, усматривая в них прямую проповедь асоциального «чистого искусства». В целом наследие Пушкина, рассмотренное с точки зрения насущной пользы, объявлялось отрицательным и вредным, сам поэт - только «стилистом» и «версификатором».
По-своему последовательная писаревская критика Пушкина на деле оказалась совершенно антиисторичной, а в трактовке художественного содержания и вульгарной.
Итоговым выступлением Писарева против эстетики и эстетиков стал трактат «Разрушение эстетики» (1865), в котором критик дал огрубленную трактовку ряда идей магистерской диссертации Чернышевского. Здесь же была высказана мысль о возможности либо успешной замены искусства (поскольку оно не больше как комментарий к действительности) социальными науками, либо вообще его упразднения. В первую очередь этому подлежат, по мнению Писарева, живопись, скульптура и музыка.
Из всей предшествующей литературы Писарев советовал отобрать лишь то, что «может содействовать нашему умственному развитию», то есть формированию и умножению «реалистов». Эта установка фактически лишала писаревскую критику историко-литературной заинтересованности, что объясняет и отсутствие в ней историко-литературной концепции.
Историю литературы Писарев подменяет сменой культурно-исторических типов: Онегин и Печорин уступили место Бельтову и Рудину, время которых, в свою очередь, миновало навсегда с момента появления Базарова, Лопухова и Рахметова.
После закрытия в 1866 году журнала «Русское слово» Писарев после недолгого сотрудничества в журнале Г. Благосветлова «Дело» переходит в 1867 году в «Отечественные записки», с 1868 года редактируемые Некрасовым и Салтыковым-Щедриным. Этот последний период в деятельности Писарева отмечен сдвигом в его представлениях о роли народных масс в истории, наметившиеся в статьях «Генрих Гейне» и особенно - «Французский крестьянин в 1789 году». Здесь критик анализирует с явной оглядкой на Россию факторы, позволившие забитому и невежественному французскому крестьянину XVIII столетия вырасти в сознательного участника революции. Трагическая смерть в 1868 году (Писарев утонул) оборвала дальнейшее идейное развитие критика.
Считая себя продолжателем «реальной» критики Чернышевского и Добролюбова, Писарев на деле интерпретировал ее в смысле откровенного утилитаризма и публицистичности. Утилитарен в своей основе и его взгляд на искусство. В отличие от Белинского, Чернышевского Писарев, требуя от литературы мыслей, идей, практически не отграничивает идею поэтическую от отвлечен1|О-логической. Он игнорирует категорию художественности, которую подменяет набором технических приемов и средств (вроде ясности и наглядности изложения и т.п.). И своих разборах - точнее, разговорах по поводу литературных произведений - Писарев, как правило, игнорирует авторскую позицию. «Приступая к разбору нового романа г. Достоевского,- говорит он в статье «Борьба за жизнь»,- я заранее объявляю читателю, что мне нет никакого дела ни до личных убеждений автора... ни до общего направления его деятельности... ни даже до тех мыслей, которые автор старался провести в своем произведении».
По существу, Писарев относится к художественному образу как к жизненному факту. Естествен вопрос: не следовало ли в этом случае непосредственно обратиться к жизни? Зачем было брать в посредники литературу?
Во-первых, затем, что художественный образ - уже (пусть критик и недооценивает это) обобщение. Разговор е его помощью о жизни приобретает не только конкретность, но и особый масштаб. Во-вторых, Писарев (и в этом он литератор, а не только публицист) великолепно умел доразвить жизнеподобную логику того или иного литературного образа, в особенности когда она объективно совпадала с направленностью его мысли. Примеры тому - анализ образа либерала Щетинина из "Трудного времени» Слепцова или системы воспитания в «Очерках бурсы» Помяловского.
Огромной популярности статей Писарева в 60-е годы содействовал его блестящий талант полемиста. Логический аппарат критика и сейчас производит чарующее впечатление. Как, впрочем, и стиль: точный, лаконичный и в то же время афористичный: экспрессивный. Он сочетает иронию и сарказм с патетикой призывов и негодования, всегда бесстрашных и предельно искренних.
Мы рассмотрели литературно-эстетические позиции трех крупнейших представителей «реальной» критики. Подведем итог.
Генетически связанная с наследием Белинского 40-х годов, «реальная» критика в своем развитии с середины 50-х по конец 60-х годов эволюционировала в направлении все большей публицистичности и утилитаризма. Став определяющими в статьях Писарева, эти тенденции придали «реальной» критике на этом ее этапе характер не столько противоядия, сколько прямой противоположности критики «эстетической.
Если «эстетическая» критика допускала отражение временных, преходящих сторон действительности в искусстве лишь в свете ценностей (устремлений, коллизий) вечных, общечеловеческих, то для Писарева литература ценна лишь постольку, поскольку служит интересам «ищущей минуты», содействует «общественному сознанию» современников. Апология художественности как основного условия нравственного и общественного значения литературы сменяется у Писарева пропагандой непосредственной пользы, тезис об объективности, беспристрастности и независимости художника - идеей откровенной тенденциозности (субъективности) и подчинения писателя насущным просветительским и воспитательным задачам времени.
Наконец, анализ художественного произведения с точки зрения его художественной состоятельности и непреходящего значения заменяется использованием его в качестве материала для критичеcкой оценки умственного и социально-политического сocтoяния современного общества. Отсюда выдвижение Писаревым на первый план не Тургенева, Гончарова или Л. Толстого, Достоевского, но сначала Писемского, а затем Помяловского и Чернышевского. Отсюда же негативное отношение в целом к поэзии («Стихотворцы отходят на второй план») и предпочтение ей романа - в значении «гражданского эпоса», приближающегося по своему характеру к «серьезному исследованию» («Реалисты»).
Если «эстетическая критика» исходила в своих представлениях о действительности и искусстве из превосходства общего над частным, вечного и «неизменного» над текущим и преходящим психологического над социальным, то «реальная» критика на стадии Писарева заняла здесь позицию полярно противоположную. Диалектическая взаимосвязь и взаимозависимость названных начал, свойственная критике зрелого Белинского и нашедшая свое воплощение в его учении о пафосе, не была унаследована ни «эстетической», ни «реальной» критикой.