Повествование начинается с сообщения рассказчика, что в ту пору они стояли в некоем местечке. Жизнь армейских офи-церов Скучна: «утром ученье, манеж; обед у полкового коман-дира или в жидовском трактире; вечером пунш и карты».«Один только человек принадлежал нашему обществу, не будучи военным. Ему было около тридцати пяти лет, и мы за то почитали его стариком. Опытность давала ему перед нами мно-гие преимущества; к тому же его обыкновенная угрюмость, кру-той нрав и злой язык имели сильное влияние на молодые наши умы. Какая-то таинственность окружала его судьбу; он казался русским, а носил иностранное имя. Некогда, он служил в гуса-рах, и даже счастливо; никто не знал причины, побудившей сто выйти в отставку и поселиться в бедном местечке, где жил он вместе и бедно и расточительно: ходил вечно пешком, в изно-шенном черном сюртуке, а держал открытый стол для всех офи-церов нашего полка. Правда, обед его состоял из двух или трех блюд, изготовленных отставным солдатом; но шампанское ли-лось при том рекою.
Никто не знал ни его состояния, ни его доходов, и никто не осмеливался о том сто спрашивать. У него водились книги, большею част! но военные, да романы. Он охот-но давал их читать, никогда не требуя их назад; за то никто ни-когда не возвращал хозяину книги, им занятой. Главное упраж-нение сто состояло в стрельбе из пистолета.
Стены его комнаты были все источены пулями, все в скважинах, как соты пчели-ные. Богатое собрание пистолетов было единственной роско-шью бедной мазанки, где он жил. Искусство, коего достиг он, было неимоверно, и если бы он вызвался пулей сбить грушу с фуражки кого б то ни было, никто б в нашем полку не усумнил-ся подставить ему своей головы. Разговор между нами касался часто поединков; Сильвио (так назову его) никогда в него не вмешивался. На вопрос, случалось ли ему драться, отвечал он сухо, что случалось, но в подробности не входил, и видно было, что таковые вопросы были ему неприятны. Мы полагали, что на совести сто лежала какая-нибудь несчастная жертва его ужас-ного искусства».
Однажды человек десять офицеров обедали у Сильвио. Пили, после обеда сели играть в карты, уговорив и Сильвио. Во время игры один из недавно переведенных в часть офице-ров обсчитался.
Сильвио его поправляет, возникает перепалка, офицер, в конце концов, в бешенстве схватив со стола медный шандал, кидает его в Сильвио, который едва успевает откло - ниться от удара. Он просит офицера удалиться. Все присутству-ющие не сомневались в последствиях и уже «хоронили» своего товарища.
Однако на следующий день вызова не следует. Сильвио по-прежнему упражняется в стрельбе, «сажая пулю на пулю в туза». Проходит три дня, офицер жив, а Сильвио удовлетворяется не-вразумительными объяснениями. Все мало-помалу забывает-ся, но рассказчик, в силу своего «романтического» склада ха-рактера, полагал, что честь Сильвио была замарана и не омыта по его собственной вине. «Казалось, это огорчало его; по край-ней мере я заметил раза два в нем желание со мною объяснить-ся; но я избегал таких случаев, и Сильвио от меня отступился».
Однажды Сильвио получает пакет и, прочитав письмо, со-общает, что ночью ему надо отбыть по неотложным делам, за-тем приглашает офицеров в последний раз у него отобедать. Во время обеда Сильвио намекает рассказчику, что им сле-дует поговорить. Сильвио объясняет, что «перед разлукой хо-тел бы объясниться», «Вы могли заметить, что я мало уважаю постороннее мнение; но я вас люблю, и чувствую: мне было бы тягостно оставить в вашем ума несправедливое впечатление».Сильвио объясняет свое «прощение» тем, что не имеет пра-ва подвергать свою жизнь даже малейшему риску.
«Шесть лет тому назад я получил пощечину, и враг мой еще жив». Сильвио сообщает, что они дрались на дуэли, и показывает «памятник» этого поединка - простреленную фуражку. Ранее Сильвио слу-жил в гусарском полку и «был первым буяном по армии». Дуэ-ли в полку случались поминутно, Сильвио на всех бывал или свидетелем, или действующим лицом. Он спокойно наслаждал-ся своей славой, как в полку появился молодой человек бога-той и знатной фамилии. «Отроду не встречал счастливца столь блистательного!
Вообразите себе молодость, ум, красоту, весё-лость самую бешеную, храбрость самую беспечную, громкое имя, деньги, которым не знал он счета и которые никогда у него не переводились, и представьте себе, какое действие должен был он произвести между нами. Первенство мое поколебалось. Обольщенный моею славою, он стал было искать моего друже-ства, но я принял его холодно, и он безо всякого сожаления от меня удалился».
390 0
Повествование начинается с сообщения рассказчика, что в ту пору они стояли в некоем местечке. Жизнь армейских офицеров Скучна: "утром ученье, манеж; обед у полкового командира или в жидовском трактире; вечером пунш и карты".
"Один только человек принадлежал нашему обществу, не будучи военным. Ему было около тридцати пяти лет, и мы за то почитали его стариком. Опытность давала ему перед нами многие преимущества; к тому же его обыкновенная угрюмость, крутой нрав и злой язык имели сильное влияние на молодые наши умы. Какая-то таинственность окружала его судьбу; он казался русским, а носил иностранное имя. Некогда, он служил в гусарах, и даже счастливо; никто не знал причины, побудившей его выйти в отставку и поселиться в бедном местечке, где жил он вместе и бедно и расточительно: ходил вечно пешком, в изношенном черном сюртуке, а держал открытый стол для всех офицеров нашего полка. Правда, обед его состоял из двух или трех блюд, изготовленных отставным солдатом; но шампанское лилось при том рекою. Никто не знал ни его состояния, ни его доходов, и никто не осмеливался о том его спрашивать. У него водились книги, большею частио военные, да романы. Он охотно давал их читать, никогда не требуя их назад; за то никто никогда не возвращал хозяину книги, им занятой. Главное упражнение его состояло в стрельбе из пистолета. Стены его комнаты были все источены пулями, все в скважинах, как соты пчелиные. Богатое собрание пистолетов было единственной роскошью бедной мазанки, где он жил. Искусство, коего достиг он, было неимоверно, и если бы он вызвался пулей сбить грушу с фуражки кого б то ни было, никто б в нашем полку не усумнил-ся подставить ему своей головы. Разговор между нами касался часто поединков; Сильвио (так назову его) никогда в него не вмешивался. На вопрос, случалось ли ему драться, отвечал он сухо, что случалось, но в подробности не входил, и видно было, что таковые вопросы были ему неприятны. Мы полагали, что на совести его лежала какая-нибудь несчастная жертва его ужасного искусства".
Однажды человек десять офицеров обедали у Сильвио. Пили, после обеда сели играть в карты, уговорив и Сильвио. Во время игры один из недавно переведенных в часть офицеров обсчитался. Сильвио его поправляет, возникает перепалка, офицер, в конце концов, в бешенстве схватив со стола медный шандал, кидает его в Сильвио, который едва успевает откло ниться от удара. Он просит офицера удалиться. Все присутствующие не сомневались в последствиях и уже "хоронили" своего товарища.
Однако на следующий день вызова не следует. Сильвио по-прежнему упражняется в стрельбе, "сажая пулю на пулю в туза". Проходит три дня, офицер жив, а Сильвио удовлетворяется невразумительными объяснениями. Все мало-помалу забывается, но рассказчик, в силу своего "романтического" склада характера, полагал, что честь Сильвио была замарана и не омыта по его собственной вине. "Казалось, это огорчало его; по крайней мере я заметил раза два в нем желание со мною объясниться; но я избегал таких случаев, и Сильвио от меня отступился".
Однажды Сильвио получает пакет и, прочитав письмо, сообщает, что ночью ему надо отбыть по неотложным делам, затем приглашает офицеров в последний раз у него отобедать.
Во время обеда Сильвио намекает рассказчику, что им следует поговорить. Сильвио объясняет, что "перед разлукой хотел бы объясниться", "Вы могли заметить, что я мало уважаю постороннее мнение; но я вас люблю, и чувствую: мне было бы тягостно оставить в вашем ума несправедливое впечатление".
Сильвио объясняет свое, "прощение" тем, что не имеет права подвергать свою жизнь даже малейшему риску. "Шесть лет тому назад я получил пощечину, и враг мой еще жив". Сильвио сообщает, что они дрались на дуэли, и показывает "памятник" этого поединка - простреленную фуражку. Ранее Сильвио служил в гусарском полку и "был первым буяном по армии". Дуэли в полку случались поминутно, Сильвио на всех бывал или свидетелем, или действующим лицом. Он спокойно наслаждался своей славой, как в полку появился молодой человек богатой и знатной фамилии. "Отроду не встречал счастливца столь блистательного! Вообразите себе молодость, ум, красоту, весёлость самую бешеную, храбрость самую беспечную, громкое имя, деньги, которым не знал он счета и которые никогда у него не переводились, и представьте себе, какое действие должен был он произвести между нами. Первенство мое поколебалось. Обольщенный моею славою, он стал было искать моего дружества, но я принял его холодно, и он безо всякого сожаления от меня удалился".
Неприязнь все возрастает. Наконец, однажды на бале у польского помещика, Сильвио, "видя его предметом внимания всех дам, и особенно самой хозяйки", бывшей с Сильвио в связи, затевает с соперником ссору. В результате назначается дуэль. Противник Сильвио приходит на рассвете, в назначенный час, "держа фуражку, наполненную черешнями". Секундаты отмеряют двенадцать шагов. Сильвио должен был стрелять первым, но: "волнение злобы во мне было столь сильно, что я не понадеялся на верность руки, и, чтобы дать себе время остыть, уступал ему первый выстрел; противник мой не соглашался. Положили бросить жребий: первый нумер достался ему, вечному любимцу счастия. Он прицелился и прострелил мне фуражку. Очередь была за мною. Жизнь его наконец была в моих руках; я глядел на него жадно, стараясь уловить хотя одну тень беспокойства... Он стоял под пистолетом, выбирая из фуражки спелые черешни и выплевывая косточки, которые долетали до меня. Его равнодушие взбесило меня. Что пользы мне, подумал я, лишить его жизни, когда он ею вовсе не дорожит? Злобная мысль мелькнула в уме моем. Я опустил пистолет. - Вам, кажется, теперь не до смерти, сказал я ему, вы изволите завтракать; мне не хочется вам помешать... - "Вы ничуть не мешаете мне, возразил он, извольте себе стрелять, а впрочем, как вам угодно: выстрел ваш остается за вами; я всегда готов к вашим услугам". Я обратился к секундантам, объявив, что нынче стрелять не намерен, и поединок тем и кончился".
Позднее Сильвио вышел в отставку, но с тех пор не прошло ни одного дня, чтобы он не думал о мщении. Но теперь час настал, так как поверенный по делам сообщает из Москвы, что "известная особа скоро должна вступить в законный брак с молодой и прекрасной девушкой". Сильвио добавляет: "Посмотрим, так ли равнодушно примет он смерть перед своей свадьбой, как некогда ждал ее за черешнями!"
Простившись, Сильвио уезжает.
IIПроходит несколько лет, и рассказчик (Белкин) поселяется в деревне, где отчаянно скучает.
"В четырех верстах от меня находилось богатое поместье, принадлежащее графине Б***; но в нем жил только управитель, а графиня посетила свое поместье только однажды, в первый год своего замужества, и то прожила там не более месяца. Однако ж во вторую весну моего затворничества разнесся слух, что графиня с мужем приедет на лето в свою деревню".
Когда графиня приезжает, рассказчик отправляется отрекомендоваться ей.
Гость попадает в прекрасный интерьер, хозяин оказывается умным, образованным, а хозяйка красавицей. Пытаясь освоить ся в новом обществе, "я стал ходить взад и вперед, осматривая книги и картины. В картинах я не знаток, но одна привлекла мое внимание. Она изображала какой-то вид из Швейцарии; но поразила меня в ней не живопись, а то, что картина была прострелена двумя пулями, всаженными одна на другую". Разговор заходит о стрельбе и о необходимости каждодневной тренировки для поддержания формы. Гость упоминает о Сильвио, граф приходит в волнение, и выясняется, что он и есть тот самый противник Сильвио, "а простреленная картина есть памятник последней нашей встречи". Граф рассказывает, что пять лет назад он женился. Первый месяц провел здесь, в этой деревне.
Однажды вечером, возвратившись с верховой прогулки, он застает у себя в кабинете человека, который не захотел объявить своего имени слугам. Войдя в комнату, граф узнает Сильвио. Тот явился произвести "свой" выстрел. Граф отмеряет двенадцать шагов и просит его стрелять скорее, пока жена не воротилась. "Он медлил - он спросил огня. Подали свечи. - Я запер двери, не велел никому входить, и снова просил его выстрелить. Он вынул пистолет и прицелился... Я считал секунды... я думал о ней... Ужасная прошла минута! Сильвио опустил руку. - "Жалею, сказал он, что пистолет заряжен не черешневыми косточками... пуля тяжела. Мне всё кажется, что у нас не дуэль, а убийство: я не привык целить в безоружного. Начнем сызнова; кинем жребий, кому стрелять первому". Голова моя шла кругом... Кажется, я не соглашался Наконец мы зарядили еще пистолет; свернули два билета; он положил их в фуражку, некогда мною простреленную; я вынул опять первый нумер. - "Ты, граф, дьявольски счастлив", сказал он с усмешкою, которой никогда не забуду. Не понимаю, что со мною было, и каким образом мог он меня к тому принудить, но - я выстрелил, и попал вот в эту картину".
"...Сильвио стал в меня прицеливаться. Вдруг двери отворились, Маша вбегает, и с визгом кидается мне на шею. Ее присутствие возвратило мне всю бодрость. - Милая, сказал я ей, разве ты не видишь, что мы шутим? Как же ты перепугалась! Поди, выпей стакан воды и приди к нам; я представлю тебе старинного друга и товарища. - Маше всё еще не верилось. - "Скажите, правду ли муж говорит? - сказала она, обращаясь к грозному Сильвио, - правда ли, что вы оба шутите?" - "Он всегда Шутит, графиня, отвечал ей Сильвио; однажды дал он мне, шутя, пощечину, шутя прострелил мне вот эту фуражку, шутя дал сейчас по мне промах; теперь и мне пришла охота пошутить..." С этим словом он хотел в меня прицелиться... при ней! Маша бросилась к его ногам,- Встань, Маша, стыдно! - закричал я в бешенстве; а вы, сударь, перестанете ли издеваться над бедной женщиной? Будете ли вы стрелять, или нет? - "Не буду, - отвечал Сильвио, - я доволен: я видел твое смятение, твою робость; я заставил тебя выстрелить по мне, с меня довольно, Будешь меня помнить. Предаю тебя твоей совести". Тут он было вышел, но остановился в дверях, оглянулся на простреленную мною картину, выстрелил в нее, почти не целясь, и скрылся. Жена лежала в обмороке; люди не смели его остановить и с ужасом на него глядели; он вышел на крыльцо, кликнул ямщика, и уехал, прежде чем успел я опомниться".
В завершение рассказчик прибавляет слух о том, что Сильвио, во время возмущения Александра Ипсиланти, предводительствовал отрядом этеристов и был убит в сражении под Скулянами.
Краткое содержание произведения Вечер на вечер на бивуаке Айтматов Ч.Т.
Повествование начинается с сообщения рассказчика, что в ту пору они стояли в некоем местечке. Жизнь армейских офи-церов Скучна: «утром ученье, манеж; обед у полкового коман-дира или в жидовском трактире; вечером пунш и карты». «Один только человек принадлежал нашему обществу, не будучи военным. Ему было около тридцати пяти лет, и мы за то почитали его стариком. Опытность давала ему перед нами мно-гие преимущества; к тому же его обыкновенная угрюмость, кру-той нрав и злой язык имели сильное влияние на молодые наши умы. Какая-то таинственность окружала его судьбу; он казался русским, а носил иностранное имя. Некогда, он служил в гуса-рах, и даже счастливо; никто не знал причины, побудившей сто выйти в отставку и поселиться в бедном местечке, где жил он вместе и бедно и расточительно: ходил вечно пешком, в изно-шенном черном сюртуке, а держал открытый стол для всех офи-церов нашего полка. Правда, обед его состоял из двух или трех блюд, изготовленных отставным солдатом; но шампанское ли-лось при том рекою. Никто не знал ни его состояния, ни его доходов, и никто не осмеливался о том сто спрашивать. У него водились книги, большею част! но военные, да романы. Он охот-но давал их читать, никогда не требуя их назад; за то никто ни-когда не возвращал хозяину книги, им занятой. Главное упраж-нение сто состояло в стрельбе из пистолета. Стены его комнаты были все источены пулями, все в скважинах, как соты пчели-ные. Богатое собрание пистолетов было единственной роско-шью бедной мазанки, где он жил. Искусство, коего достиг он, было неимоверно, и если бы он вызвался пулей сбить грушу с фуражки кого б то ни было, никто б в нашем полку не усумнил-ся подставить ему своей головы. Разговор между нами касался часто поединков; Сильвио (так назову его) никогда в него не вмешивался. На вопрос, случалось ли ему драться, отвечал он сухо, что случалось, но в подробности не входил, и видно было, что таковые вопросы были ему неприятны. Мы полагали, что на совести сто лежала какая-нибудь несчастная жертва его ужас-ного искусства». Однажды человек десять офицеров обедали у Сильвио. Пили, после обеда сели играть в карты, уговорив и Сильвио. Во время игры один из недавно переведенных в часть офице-ров обсчитался. Сильвио его поправляет, возникает перепалка, офицер, в конце концов, в бешенстве схватив со стола медный шандал, кидает его в Сильвио, который едва успевает откло- ниться от удара. Он просит офицера удалиться. Все присутству-ющие не сомневались в последствиях и уже «хоронили» своего товарища. Однако на следующий день вызова не следует. Сильвио по-прежнему упражняется в стрельбе, «сажая пулю на пулю в туза». Проходит три дня, офицер жив, а Сильвио удовлетворяется не-вразумительными объяснениями. Все мало-помалу забывает-ся, но рассказчик, в силу своего «романтического» склада ха-рактера, полагал, что честь Сильвио была замарана и не омыта по его собственной вине. «Казалось, это огорчало его; по край-ней мере я заметил раза два в нем желание со мною объяснить-ся; но я избегал таких случаев, и Сильвио от меня отступился». Однажды Сильвио получает пакет и, прочитав письмо, со-общает, что ночью ему надо отбыть по неотложным делам, за-тем приглашает офицеров в последний раз у него отобедать. Во время обеда Сильвио намекает рассказчику, что им сле-дует поговорить. Сильвио объясняет, что «перед разлукой хо-тел бы объясниться», «Вы могли заметить, что я мало уважаю постороннее мнение; но я вас люблю, и чувствую: мне было бы тягостно оставить в вашем ума несправедливое впечатление». Сильвио объясняет свое «прощение» тем, что не имеет пра-ва подвергать свою жизнь даже малейшему риску. «Шесть лет тому назад я получил пощечину, и враг мой еще жив». Сильвио сообщает, что они дрались на дуэли, и показывает «памятник» этого поединка — простреленную фуражку. Ранее Сильвио слу-жил в гусарском полку и «был первым буяном по армии». Дуэ-ли в полку случались поминутно, Сильвио на всех бывал или свидетелем, или действующим лицом. Он спокойно наслаждал-ся своей славой, как в полку появился молодой человек бога-той и знатной фамилии. «Отроду не встречал счастливца столь блистательного! Вообразите себе молодость, ум, красоту, весё-лость самую бешеную, храбрость самую беспечную, громкое имя, деньги, которым не знал он счета и которые никогда у него не переводились, и представьте себе, какое действие должен был он произвести между нами. Первенство мое поколебалось. Обольщенный моею славою, он стал было искать моего друже-ства, но я принял его холодно, и он безо всякого сожаления от меня удалился».
Неприязнь все возрастает. Наконец, однажды на бале у польского помещика, Сильвио, «видя его предметом внимания всех дам, и особенно самой хозяйки», бывшей с Сильвио " свя-зи, затевает с соперником ссору. В результате назначается ду-эль. Противник Сильвио приходит на рассвете, в назначенный час. «держа фуражку, наполненную черешнями». Секундаты отмеряют двенадцать шагов. Силышо должен был стрелять первым, но: «волнение злобы во мне было столь сильно, что я не понадеялся па верность руки, и, чтобы дать себе время ос-тыть, уступал ему первый выстрел; противник мой не соглашал-ся. Положили бросить жребий: первый нумер достался ему, веч-ному любимцу счастия. Он прицелился и прострелил мне фу-ражку. Очередь была за мною. Жизнь его наконец была в моих руках; я глядел на него жадно, стараясь уловить хотя одну тень беспокойства… Он стоял под пистолетом, выбирая из фуражки спелые черешни и выплевывая косточки, которые долетали до меня. Его равнодушие взбесило меня. Что пользы мне, поду-мал я, лишить его жизни, когда он ею вовсе не дорожит? Злоб-ная мысль мелькнула в уме моем. Я опустил пистолет. — Вам, кажется, теперь не до смерти, сказал я ему, вы изволите завтра-кать; мне не хочется вам помешать… — »Вы ничуть не мешаете мне, возразил он, извольте себе стрелять, а впрочем, как вам угодно: выстрел ваш остается за вами; я всегда готов к вашим услугам". Я обратился к секундантам, объявив, что нынче стре-лять не намерен, и поединок тем и кончился". Позднее Сильвио вышел в отставку, но с тех пор не прошло ни одного дня, чтобы он не думал о мщении. Но теперь час на-стал, так как поверенный по делам сообщает из Москвы, что «известная особа скоро должна вступить в законный брак с мо-лодой и прекрасной девушкой». Сильвио добавляет: «Посмот-рим, так ли равнодушно примет он смерть перед своей свадь-бой, как некогда ждал ее за черешнями!» Простившись, Сильвио уезжает.
"Вечер на бивуаке"
Едва проглянет день, Каждый по полю порхает, Кивер зверски набекрень, Ментик с вихрями играет.
Конь кипит под седоком, Сабля свищет - враг валится, Бой умолк - и вечерком Снова ковшик шевелится.
Вдали изредка слышались выстрелы артиллерии, преследовавшей на левом фланге опрокинутого неприятеля, и вечернее небо вспыхивало от них зарницей.
Необозримые огни, как звезды, зажглись по полю, и клики солдат, фуражиров, скрып колес, ржание коней одушевляли дымную картину военного стана ***го гусарского полка эскадрону имени подполковника Мечина досталось на аванпосты. Вытянув цепь и приказав кормить лошадей через одну, офицеры расположились вкруг огонька пить чай. После авангардного дела, за круговою чашею, радостно потолковать нераненому о том о сем, похвалить отважных, посмеяться учтивости некоторых перед ядрами. Уже разговор наших аванпостных офицеров приметно редел, когда кирасирский поручик князь Ольский спрыгнул перед ними с коня.
Здравствуйте, други.
Добро пожаловать, князь! Насилу мы тебя к себе залучили; где пропадал?
Спрашиваются ли такие вопросы? Обыкновенно, перед своим взводом, рубил, колол, побеждал, - однако и вы, гусары, сегодня доказали, что не на правом плече ментик носите; объявляю вам мою благодарность. Между прочим, вахмистр! прикажи выводить и покормить моего Донца: он сегодня ничего не кушал кроме порохового дыма.
Послушайте-ка, ваше сиятельство...
Мое сиятельство ничего не слышит и не слушает, покуда не выпьет глинтвейну, без которого ему ни светло, ни тепло; давайте скорее стакан!
Изволь! - сказал ротмистр Струйский. - Но знай, что эта чара заветная: за нее ты должен приплатиться анекдотом.
Хоть сотней! За ними дело не станет; я весь слеплен из анекдотов и расскажу вам один из самых свежих, со мной случившихся. За здоровье храбрых, товарищи!
Как-то недавно у нас не было дни в три ни крошки провианту. Кругом, по милости вашей и казацкой, стало чисто, как в моем кармане, а, на беду, тяжелую конницу фуражировать не пускают. Что делать? Голод тем более умножался, что во французской линии слышалось гармоническое мычанье быков, которое плачевным эхом раздавалось в пустом моем желудке. Рассуждая о суете мирской, лежал я, завернувшись буркою, и грыз сухарь, так заплесневелый, что над ним можно бы было учиться ботанике, так черствый, что его надо было провожать в горло шомполом. Вдруг блеснула во мне пресчастливая мысль.
Сейчас же ногу в стремя - и марш.
"Куда, - спросили меня, - едешь ты на своей бешеной Бьютти?"
"Куда глаза глядят".
"Умереть или пообедать!" - отвечал я трагическим голосом, дал шпоры и, показывая вид, будто меня занесла лошадь, пустился птицею и скрылся из глаз изумленных моих товарищей. Они считали меня погибшим. Проскакав русскую цепь, я навязал на палаш платок, который в молодости своей бывал белым, и поехал рысью.
"Qui vive?" - раздалось с неприятельского пикета.
"Parlementaire russe!" - отвечал я.
("Кто идет?" - "Русский парламентер". - "Остановитесь!" - фр.)
Ко мне подъехал унтер-офицер с взведенным пистолетом.
"Зачем вы приехали?"
"Поговорить с начальником отряда".
"Для чего же без трубача?"
"Его убили".
Мне завязали глаза, повели пешего, и через три минуты я уже по обонянию угадал, что нахожусь подле офицерского шалаша. "Добрый знак! -
думал я. - Счастливый как тут к обеду". Снимают повязку - и я очутился в компании полковника и человек осьми конноегерских французских офицеров;
малый я не застенчивый.
"Messieurs! (Господа! - фр.) - сказал я им, поклонясь весьма развязно,
Я не ел почти три дня и, зная, что у вас всего много, решился, по рыцарскому обычаю, положиться на великодушие неприятелей и ехать к вам на обед в гости. Твердо уверен, что французы не воспользуются этим и не захотят, чтобы я за шутку заплатил вольностью. Да и много ли выиграет Франция, если завладеет конным поручиком, которого все знания и действия очерчиваются концом палаша?"
Я не обманулся: французам моя выходка понравилась как нельзя больше.
Они пропировали со мной до вечера, нагрузили съестным мой чемодан, и мы расстались друзьями, обещая при первой встрече раскроить друг другу голову от чистого сердца.
Не из печатного ли это? - спросил, усмехаясь, штабс-ротмистр Ничтович, который слыл в полку за великого критика.
Да хотя бы из печатного, - для тебя оно все-таки должно быть новостью! - отвечал Ольский.
А после какого дела это случилось?
После того самого, где ты ранен был в сапог. Штабс-ротмистр запил пилюлю и напрасно теребил усы, ища ответа на ответ: на этот раз остроумие его осеклось.
Не расскажет ли нам чего-нибудь Лидии? - сказал подполковник, обращаясь к молодому офицеру, который в рассеянности курил давно погасшую трубку.
Нет, подполковник! Мне нечего рассказывать. Мой роман занимателен для меня одного, потому что обилен только чувствами, а не приключениями. И признаюсь вам: теперь вы разрушили самый великолепный воздушный мой замок.
Мне мечталось, что я за отличие уже произведен в штаб-офицеры, что я сорвал
"Георгия" с неприятельской пушки, что я возвращаюсь в Москву, украшен ранами и славою; что троюродный мой дядя, который старее Дендерского Зодиака, умирает от радости, и я, богач, бросаюсь к ногам милой, несравненной Александрины!
Мечтатель, мечтатель! - сказал Мечин. - Но кто не был им? кто больше меня веровал в верность и в любовь женскую? Я расскажу теперь случай моей жизни, который тебе, милый Лидии, может послужить уроком, если влюбленные могут учиться чужою опытностью, - для вас же примолвлю, друзья мои, что это будет история медальона, о котором я давно обещал вам рассказать.
Послушайте!
Года за два до кампании княжна София S. привлекала к себе все сердца и лорнеты Петербурга: Невский бульвар кипел вздыхателями, когда она прогуливалась; бенефисы были удачны, если она приезжала в театр, и на балах надобно было тесниться, чтобы на нее взглянуть, не говорю уже танцевать с нею. Любопытство заставило меня узнать ее покороче; самолюбие подстрекнуло обратить на себя внимание Софии, а ее любезность, образованный ум и доброта сердца очаровали меня навсегда. Впрочем, говорят, и я верю, что любовь прилетает не иначе, как на крыльях надежды, - я недаром в княжну влюбился.
Вы знаете, друзья, что природа влила в меня знойные страсти, которыми увлекаюсь в радости - до восторга, в досадах - до исступленья или отчаяния.
Судите ж, каково было мое блаженство при замеченной взаимности! Я забредил идиллиями; мне вообразилось, что одинокая жизнь несносна, тем более что родители Софии смотрели на меня благосклонным взором. Со мною жил тогда первый мой друг, отставной майор Владов, человек с благородными правилами, с пылким характером, по с холодною головою. "Ты дурачишься, - не раз говорил он мне в ответ на мои восторги, - избирая невесту из блестящего круга. У отца княжны более долгов и прихотей, чем денег, а твоего именья ненадолго станет для женщины, привычной к роскоши. Ты скажешь: ее можно перевоспитать на свой образец, ей только семнадцать лет от роду; но зато сколько в ней предрассудков от воспитания! Все возможно с любовью! -
твердишь ты, но кто ж уверит тебя, что княжна вздыхает от любви, а не от узкого корсета, что она глядит в глаза твои для тебя, а не для того, чтоб глядеться в них самой? Поверь мне, что в ту минуту, когда она так нежно рассуждает об умеренности, о счастии домашней жизни, мысли ее стремятся уже к дамскому току или к карете с белыми колесами, в которой блеснет она в Екатерингофе, или к новой шали, для показа которой тебя затаскают по скучным визитам. Друг! я знаю твое раздражительное от самых безделок сердце и в княжне вижу прелестную, прелюбезную женщину, но женщину, которая любит жить в свете и для света и едва ли пожертвует тебе котильоном, не только столичного жизнию, когда расчеты или долг службы позовут тебя в армию. За упреками настанет убийственное равнодушие, и тогда - прости, счастье!" Я смеялся его словам, однако ж изведывал наклонности Софии и каждый день находил в ней новые достоинства, и с каждым часом страсть моя возрастала.
Между тем я не спешил объяснением: мне хотелось, чтобы княжна любила во мне не мундир, не мазурку, не острые слова, но меня самого без всяких видов.
Наконец я в том уверился и решился. Накануне предполагаемого сватовства я танцевал с княжною у графа Т. и был радостен как дитя, упоен надеждою и любовью. Один капитан, слывший тогда за образец моды, досадуя, что София не пошла с ним танцевать, позволил себе весьма нескромные на ее счет выражения, стоя за мною, и довольно громко. Кто осмеливается обидеть даму, тот возлагает на ее кавалера обязанность мстить за нее, хотя бы она вовсе не была ему знакома. Я вспыхнул и едва мог удержать себя до конца кадриля, услышав его остроты на счет княжны. Объяснение не замедлило. А капитан думал отыграться шутками, говорил, что он не помнит слов своих. "Но я, по несчастию, имею очень счастливую память. Вы должны просить на коленях прощения у моей дамы, или завтра в десять часов волею и неволею увидитесь со мною на Охте". Вам известно, что я не охотник до пробочных дуэлей: мы стрелялись на пяти шагах, и первый его выстрел, по жеребью, положил меня замертво. Какой-то испанский поэт, имени и отчества не упомню, сказал, что первый удар аптекарской иготи есть уже звон погребального колокола: пуля вылетела насквозь в соседстве легких; антонов огонь грозил сжечь сердце, но, вопреки Лесажу и Мольеру, я выздоровел, с помощию лекарей и пластырей, в полтора месяца.
Бледность лица очень мила, но чтобы не показаться княжне мертвецом, я умерил на несколько дней свое нетерпенье и, уже оправясь, полетел верхом к князю на дачу. Сердце мое билось новою жизнию: я мечтал о радостной встрече моей с Софиею, о ее смущенье, об объяснении, о супружестве, о первом дне его... Полный восторгов надежды, взбегаю на лестницу, в переднюю залу, -
громкий смех княжны в гостиной поражает слух мой. Признаюсь, это меня огорчило. Как! та София, которая грустила, если не видала меня два дни, веселится теперь, когда я за нее слег в смертную постелю! Я приостановился у зеркала: послышалось, будто упоминают мое имя, говорят о Дон-Кишоте;
вхожу - молодой офицер, склонясь на спинку стула Софии, рассказывал ей что-то вполголоса и, как кажется, весьма дружески. Княжна нисколько не смутилась: спросила меня с холодной заботливостью о здоровье, обошлась со мной как с старым знакомцем, но, видимо, отдавала преимущество своему соседу: не хотела понимать ни взглядов, ни намеков моих о прежнем. Я не мог придумать, что это значит, не мог вообразить вины такой обыкновенной холодности - и напрасно искал в ее взорах столь милой досады, делающей сладостным примирение: в них не было уже ни искры, пи тени любви. Иногда она украдкою бросала на меня взгляды, но в них прочитал я одно любопытство.
Гордость зажгла во мне кровь, ревность разорвала сердце. Я кипел, грыз себе губы и, боясь, чтобы чувства мои не вырвались речью, решился уехать. Не помню, где скакал я по полям и болотам, под проливным дождем; в полночь воротился я домой без шляпы, без памяти. "Жалею тебя! - сказал Владов, меня встречая. - И, прости укор дружбы, не предсказал ли я, что дом князя будет для тебя ящиком Пандоры? Однако ж на сильные болезни надобны сильные лекарства: читай". Он отдал мне свадебный билет - о помолвке княжны за моего соперника!.. Бешенство и месть, как молния, запалили: кровь мою. Я поклялся застрелить его по праву дуэли (за ним остался еще мой выстрел), чтобы коварная не могла торжествовать с ним. Я решился высказать ей все, укорить ее... одним словом, я неистовствовал. Знаете ли вы, друзья мои, что такое жажда крови и мести? Я испытал ее в эту ужаснейшую ночь! В тиши слышно было кипение крови в моих жилах, - она то душила сердце приливом, то остывала как лед. Мне беспрестанно мечтались: гром пистолета, огонь, кровь и трупы. Едва перед утром забылся я тяжким сном. Ординарец военного министра разбудил меня: "Ваше благородие, пожалуйте к генералу!" Я вскочил с мыслию, что, верно, зовут меня насчет дуэли. Являюсь. "Государь император, - сказал министр, - приказал выбрать надежного офицера, чтобы отвезти к генералу Кутузову, главнокомандующему южною армиею, важные депеши; я назначил вас, - спешите! Вот пакеты и прогоны. Секретарь запишет на подорожной час отъезда. Счастливого пути, г. курьер!" Тележка стояла у крыльца, и я очнулся уже на третьей станции; великодушный Владов ехал со мною. Тут-то изведал я, что дружество утешает, но не наполняет сердца, и дорога дальняя, вопреки общему мнению, только разбила, но не рассеяла меня.
Главнокомандующий принял меня отменно ласково и, наконец, уговорил остаться в действующей армии. Презрение к жизни довело меня до мысли о самоубийстве, но Владов своими советами и нежным участием тронул меня. Кто жить советует, всегда красноречив, и он спас мою совесть от двух убийств, мое имя - от насмешек. "Я знал все, - говорил он мне, - но не смел объявить тебе во время болезни. Видя, что открылась тайна, и зная твой бешеный нрав, я бросился к секретарю военного министра, моему приятелю, просил, умолял: тебя послали курьером. Время - лучший советник, и теперь признайся сам: стоит ли пороху твой противник? стоит ли шуму твоя любезная, избравшая в женихи человека без чести и правил, потому только, что он в тоне, что матушка ее заметила лишний против твоего нуль в звончатых титулах человека, который решился проиграть мне брильянтовый портрет своей невесты, ее подарок?" Он отдал тогда мне этот медальон.
Подполковник снял его с груди и показал офицерам.
Пусть мне тупым кремнем отпилят голову, если я вижу тут что-нибудь!
Вскричал Ольский. - Вся эмаль разбита вдребезги.
Провидение, - продолжал подполковник, - сохранило меня от смерти на берегах Дуная, чтоб долее послужить отечеству: пуля сплюснулась на портрете Софии, но не пощадила его. Прошел год, и армия, по заключении мира с турками, двинулась наперерез Наполеону. Тоска и климат расстроили мое здоровье: я на месяц отпросился на Кавказ - искать целительных вод для здоровья, живой воды - для моего духа.
На другой день по приезде я пошел с тамошним доктором отправить визиты. "Вы увидите, - сказал доктор, когда мы приближались к одному домику, - молодую прекрасную особу, которая чахнет, быв жертвою брака по расчету. Родители напели ей о счастии пышности, а обиженное самолюбие завлекло ее в сети блестящего негодяя, и, обманутая минутною прихотью сердца, она кинулась в его объятия. Что ж вышло? Тетушки и матушка, искавшие в женихе богатства, нашли одно хвастовство, необъятные долги и разврат; он искал приданого и, обманутый обещаниями, в свою очередь оказался во всей черноте: измучил жену язвительными упреками, поведением вогнал ее в чахотку и наконец, проигравши и промотавши все, бросил ее, ославив в свете. Теперь она приехала сюда с отцом, умереть под теплым кавказским небом". Я боялся обеспокоить ее посещением. "О нет! - говорил доктор, - ведь чахоточные умирают на ногах, и я имею правилом: коротать рассеянностью время больных, когда лекарствами нельзя продлить их жизнь".
Говоря таким образом, вошли мы в комнату. Это была София!..
Есть невыразимые чувства и сцены. Я думал, что ненавижу Софию; уверял себя, что, если судьба приведет мне с нею встретиться, я заплачу за измену холодным презрением; но я узнал, как много любил ее, когда, вместо гордой красавицы, увидел несчастную жертву света, с потухшими очами, с смертною бледностью лица. На краю гроба исчезают все приличия, и когда София пришла в чувство, рука ее была омочена моими слезами и поцелуями. "Вы не клянете меня? Виктор, ты меня прощаешь?.. - сказала она раздирающим сердце голосом.
Благородная душа... ты сожалеешь, видя меня, так жестоко наказанную за легкомыслие. Теперь я умру покойно". Жизнь, как тлеющая лампада, от дуновения вспыхнула в ней на несколько дней чем-то бывалым. Но каково было мне видеть.разрушение Софии, слышать, как постепенно сокращалось ее дыхание, чувствовать ее муки, переносимые с ангельским терпением!.. Она гасла - без ропота, обвиняя во всем себя одну. Друзья! друзья! я перенес много страданий, но ни одно мученье в мире не сравнится с мукою - видеть умирающую любезную; ужасно и вспомнить... София умерла на руках моих!
Подполковник не мог продолжать. Тронутые офицеры молчали, и даже с ресницы ротмистра скатилась слеза на ус и с него канула в серебряный стакан с глинтвейном. Вдруг послышался выстрел, другой, третий. Казаки с ведетов неслись мимо эскадрона.
Что, много ли неприятелей? - спросил торопливо ротмистр, вспрыгнув на своего Черкеса.
Видимо-невидимо, ваше высокоблагородие! - отвечал урядник.
Мундштучь, садись! - скомандовал подполковник. - Фланкеры! осмотреть пистолеты. Сабли вон! По три налево заезжай! Рысью! Марш!
Александр Бестужев-Марлинский - Вечер на бивуаке , читать текст
См. также Александр Бестужев-Марлинский - Проза (рассказы, поэмы, романы...) :
Вечер на Кавказских водах в 1824 году
- Зачем от нас могил ужасный клад Видения и страхи сторожат? - Вот Эль...
Второй вечер на бивуаке
Орудий заряженных строй Стоял с готовыми громами; Стрелки, припав к ни...