Аглая. Иван Бунин «Аглая Преподобный Серафим Саровский

19.06.2019

"В миру, в той лесной деревне, где родилась и росла Аглая, ее звали Анной". Так по-житийному начинается бунинский рассказ "Аглая", особенно любимый самим автором. Он повествует о простой деревенской девушке, воспитанной в глуши ее старшей сестрой.

"И опять оставались сестры одни, опять возвращались к своей ровной жизни, и опять, убравшись со скотиной, с печкой, сидела Анна за шитьем, за станом, а Катерина читала – о морях, о пустынях, о городе Риме, о Византии, о чудесах и подвигах первохристиан. В черной лесной избе звучали тогда чарующие слух слова: "В стране Каппадокийской, в царствование благочестивого византийского императора Льва Великого... Во дни патриаршества преподобного Иоакима Александрийского, в далекой от нас Эфиопии..." Так и узнала Анна о девах и юношах, растерзанных дикими зверьми на ристалищах, о небесной красоте Варвары, обезглавленной своим лютым родителем, о мощах, хранимых ангелами на Синайской горе, о воине Евстафии, обращенном к истинному Богу зовом Самого Распятого, солнцем просиявшего среди рогов оленя, им, Евстафием, на зверином лове гонимого, о трудах Саввы Освященного, обитавшего в Долине Огненной, и о многих, многих, горькие дни и ночи свои проводивших у пустынных потоков, в криптах и горных киновиях..."
Под таким впечатлением росла героиня рассказа и преображалась. Но жития святых в бунинской "Аглае" – отнюдь не просто деталь ее биографии, а главная составляющая самой ткани рассказа. И понятным это становится из сопоставления с "Летописью Серафимо-Дивеевского монастыря", составленной архимандритом Серафимом (Чичаговым), впоследствии митрополитом и священномучеником. Как мы увидим, эта "Летопись…" имеет самое прямое отношение к рассказу Бунина.

Духовником старшей сестры, Екатерины, был старец Родион, о котором она много рассказывала своей младшенькой. "Батюшка Родион, – сказала она, – спасался сперва в одной древней и славной пустыни, основанной на тех самых местах, где среди дремучего леса, в дупле трехвекового дуба, жил некогда великий святой; там нес он строгое послушание и принял пострижение, удостоился за покаянные свои слезы и бессердечие к плоти лицезрения Самой Царицы Небесной, выдержал обет семилетнего затвора и семилетнего молчания, но и этим не удовольствовался, оставил монастырь и пришел, – уже много, много лет тому назад, – в наши леса, надел лапти лыковые, белый балахон из вретища, епитрахиль черную с осьмиконечным крестом на ней, с изображением черепа и костей Адамовых, вкушает лишь воду и снытку невареную, окошечко своей хижины заградил иконою, спит в гробу, под негасимою лампадою, и в полночные часы непрестанно осаждают его звери воющие, толпы мертвецов яростных и диаволов..."

Иван Алексеевич Бунин (1870–1953)

В этом повествовании Бунина отразились характерные, легко узнаваемые черты подвига преподобного Серафима Саровского, прославленного в лике святых в 1903 году. Это и Саровская пустынь, и явление Божией Матери, и затвор, молчальничество, уединенная жизнь в лесу, белый балахон, лапти, питание снытью, гроб в келье, бесовские наваждения. Торжество прославления великого подвижника, в котором приняла участие и Царская семья, произвело огромное впечатление на всю крещеную Россию. Не стал исключением и Бунин, всегда старавшийся проникнуть в тайну святости.

В конце концов и младшая сестра приходит к "старцу Родиону", который с любовью принял ее. "Счастье мое, жертва немудрая! – сказал он ей. – Будь невестой не земной, а небесною! Знаю, знаю, сестра тебя приуготовила. Потщусь и я, грешный, о том". Отношение отца Родиона к Аглае во многом напоминает отношение преподобного Серафима к Елене Васильевне Мантуровой. Той "батюшка Серафим" тоже говорил о небесном Женихе, а не земном, и благословил на монашество. Елена Васильевна, как и бунинская Аглая, несла особый подвиг молчания, молитвы, была особенно любима старцем. Впоследствии преподобный Серафим благословил Елену Васильевну умереть за послушание. Но, в отличие от Аглаи, ее смерть требовалась ради спасения брата, Михаила Васильевича, который тяжело болел. Добровольное согласие Елены Васильевны спасло жизнь брату (см. "Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря", М., 1996. С. 417 –423 ).

"Золотисто-белый цвет ее продолговатого лица чуть играл тонким румянцем; брови у нее были густые, светло-русые, глаза синие; легкая, ладная, – разве что не в меру высокая, тонкая и долгорукая, – тихо и хорошо поднимала она длинные свои ресницы..." – так описывает Бунин свою героиню. Аглая одновременно напоминает другую послушницу преподобного Серафима – Марию Семеновну Мелюкову. Вот как о ней повествует "Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря": "Мария Семеновна была высокого роста и привлекательной наружности; продолговатое, белое и свежее лицо, голубые глаза, густые, светлорусые брови и такие же волосы" (с. 269 ).

Аглая "за все свое пребывание в обители ни на единый час не подняла очей – как сдвинула покров на них, так и осталась". Мария Семеновна в "Летописи…" обмолвилась о себе: "…ведь я ничего не вижу и не знаю; батюшка Серафим мне приказывал никогда не глядеть на них, и я так повязываю платок, чтобы только видеть у себя под ногами дорогу" (с. 266 ).

Про Аглаю повествуется так: "Да зато, говорят, и возлюбил же ее отец Родион! Из всех отличил, каждодневно допускал в свою хижинку, вел с ней долгие беседы о будущей славе обители, открывал ей даже свои видения – понятно, с строгим заповеданием молчания…" О Марии Семеновне в "Летописи…" говорится: "Отец Серафим передавал этому своему духовному другу все тайны, касающиеся будущей славы обители, и даже откровения, получаемые им от Царицы Небесной, с строгим заповеданием молчания" (с. 266 ).

Аглаю старец Родион утешил – "поведал ей перед кончиной, что, поелику лишь малое из тайных его бесед не сумела она скрыть в первые дни послушания, истлеют у нее лишь одни уста". Преподобный Серафим говорил так: "Вот Мария-то на что молчалива была и токмо от радости, любя обитель, преступила заповедь мою и рассказала малое, а все же за то при вскрытии мощей ее в будущем предадутся тлению одни только уста ее!" ("Летопись…" C. 425 ).

Когда же умерла Аглая за послушание, то отец Родион "пожаловал серебра на ее похороны, меди для раздачи при ее погребении, колоток свечей на сорокоуст по ней, желтую рублевую свечу ко гробу ее и самый гроб – круглый, дубовый, выдолбленный. И по его благословению, положили ее, тонкую и росточком отменно долгую, в тот гроб с волосами распущенными, в двух рубашках-саванах, в белом подряснике, опоясанном черною покромкою, а поверх его – в черной, с белыми крестами, мантии; на головку надели зеленую, шитую золотом шапочку из бархата, на шапочку – камилавочку, после же того повязали синей шалью с кисточками, а в ручки вложили кожаные четочки..."

Преподобный Серафим Саровский

Сравним, как повествует о Марии Семеновне "Летопись…": "Батюшка отец Серафим пожелал ей дать от себя гроб, дубовый, круглый, выдолбленный… Кроме того, батюшка отец Серафим дал 25 рублей на расходы по похоронам и 25 рублей меди для того, чтобы оделить всех сестер и мирских, кто бы ни находился при погребении ее, по 3 коп. каждому. Дал также два полотенца за престол, колоток желтых свеч на сорокоуст, чтобы день и ночь горели бы в церкви, а ко гробу рублевую желтую свечу и на похороны белых 20-копеечных свеч с полпуда. Таким образом, по благословению отца Серафима положили Марию Семеновну, схимонахиню Марфу, во гроб: в двух свитках (рубашках), в бумажном подряснике, подпоясанную шерстяною черною покромкою, сверх сего в черной с белыми крестами схиме и длинной мантии. На головку надели зеленую бархатную, вышитую золотом шапочку, сверх нее камилавку батюшки Серафима и наконец еще повязали большим драдедамовым темно-синим платком с кисточками. В руках она держала кожаные четочки… Ее похоронили с распущенными волосами…" (с. 267, 269 ). Как видно при сравнении, тексты совпадают почти дословно. Есть в них и много других похожих деталей.

Псково-Печерская икона Божией Матери "Умиление". XVI в. Празднование 21 мая/3 июня, 23 июня/6 июля, 26 августа/8 сентября, 7/20 октября, в 7-ю Неделю по Пасхе

Очевидно, в образе Аглаи Бунин соединил характерные черты двух послушниц преподобного Серафима Саровского. Писатель, как видно из сопоставления, был хорошо знаком с "Летописью Серафимо-Дивеевского монастыря". Примечательно, что впервые бунинский рассказ был опубликован в журнале "Летопись", в 1916 году.

Бунинская Аглая как будто рождает сожаление о ее загубленной молодости. Но не следует забывать, что "бесий слух" о ее терзаниях рассказывает некий странник с завязанными глазами. Вот как сам Бунин говорил о нем: "А этот, что бабам повстречался, как выдуман! В котелке и с завязанными глазами! Ведь бес! Слишком много видел!.."

Удивительно, что Бунин, тончайший и взыскательнейший стилист, счел возможным заимствовать буквальные выражения из "Летописи". Подобным же образом в своих стихах – переложениях Апокалипсиса – он лишь незначительно менял порядок слов и ритмику оригинала. Так великий писатель свидетельствовал не только о духовной, но и об огромной эстетической ценности церковной литературы, на которую его и наши современники порою смотрят сверху вниз.

Прав был все-таки Белинский: "Гений есть высшая действительность в сознании истины".

Иван Алексеевич Бунин (1870-1953)

“Изящный человек, худой, тонкий, барин средней России” (Б.Зайцев), “...один из последних лучей какого-то чудного русского дня” (Г.Адамович). Таким представляли, так оценивали Ивана Бунина современники.

В Сергиев Посад И.А.Бунин приезжал дважды. Первый раз - в 1915 году. В дни Первой мировой войны, предчувствуя, как и все мыслящие люди, начало грядущих потрясений, Бунин не находил себе места. Бурный творческий подъём сменился депрессией, состояние безысходности сковывало его волю и ум. Желая найти какую-то точку опоры, он решил посетить монастыри и церкви, дававшие ему когда-то сердечное умиротворение и нравственное очищение. 1 января 1915г.

Бунин с племянником Колей были в Марфо-Мариинской обители, Успенском соборе Кремля, Зачатьевском и Новодевичьем монастырях Москвы. 3 января (по ст.стилю- сост.) они приехали в Троице - Сергиеву лавру, 4 января посетили Черниговский скит.

В дневнике Бунина читаем: «В два часа поехали с Колей в Троицко-Сергиевскую лавру. Были в Троицком соборе у Всенощной...». Надежды Бунина на душевное успокоение не оправдались. «Всё вспоминаются монастыри – сложное и неприятное, болезненное чувство»,- записал он с разочарованием в дневнике 7 января. В этот же день Бунин создал два стихотворения «Перстень» и «Слово». Значит, это паломничество не было для него напрасным.
«В первом (стихотворении-сост.) «сложное», иначе сказать, противоречивое, двойственное впечатление от церквей переосмыслилось в контрастное сопоставление драгоценного перстня,…, и пошлой базарной толпы,…, – извечная трагическая несовместимость «божественного дара» с презренным бытом. И знаменитое бунинское «Слово»!... Надо было Бунину обойти «в дни злобы и страданья» особо чтимые в народе святыни, чтобы окончательно убедиться в том, что «всё тленно на земле и безгласны останки», что «из древней тьмы,…, звучат лишь Письмена». (Палагин Ю.Н.-сост.).
Под впечатлением от посещения святых мест был написан и рассказ «Аглая». Начатый еще в 1914, он был закончен через два года. Рассказ возник из наблюдений прошлых лет и, наверное, не без влияния дней, проведённых писателем в Лавре и Черниговском скиту. Бунин показал, насколько выродилось в откровенное ханжество некогда беспорочное, святое служение христианским заветам. «Кристально чистым остался в памяти Бунина лишь образ Преподобного Сергия Радонежского». (Палагин Ю.Н.-сост.).
В Троице-Сергиевой обители писатель побывал еще раз в апреле 1919 года, после того, как были вскрыты и выставлены на всеобщее обозрение мощи Сергия Радонежского.

Перстень

Рубины мрачные цвели, чернели в нём,
Внутри пурпурно-кровяные,
Алмазы вспыхивали розовым огнём,
Дробясь, как слёзы ледяные.
Бесценными играл заветный перстень мой,
Но затаёнными лучами:
Так светит и горит сокрытый полутьмой
Старинный образ в царском храме.
И долго я глядел на этот божий дар
С тоскою, смутной и тревожной,
И опускал глаза, переходя базар,
В толпе крикливой и ничтожной.

7.I.15
Москва

Слово

Молчат гробницы, мумии и кости, -
Лишь слову жизнь дана:
Из древней тьмы, на мировом погосте,

Звучат лишь Письмена.
И нет у нас иного достоянья!
Умейте же беречь
Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья,
Наш дар бессмертный - речь.

7.I.15
Москва

1. Бунин, И.А. Аглая [рассказ] / И.А.Бунин // Собр. соч.: в 6-ти т. / редкол.: Ю.Бондарев, О. Михайлов, В. Рынкевич; подгот. текста, статьи-послесл. и коммент. А.А. Саакянц. – М.: Худож.лит.,1988. – Т. 4. - С. 99-106.
Рассказ принадлежит к числу любимых самим автором. В этом произведении писатель применил сказовую манеру повествования в духе древнерусской житийной литературы.
Героиня произведения - простая деревенская девушка, которую вырастила старшая сестра. Аглая, в миру Анна, была воспитана на житиях святых праведников. Именно её из толпы паломников «выглядел и поманил к себе» батюшка Родион и сказал: «Счастье моё, жертва не мудрая! Будь невестой не земной, а небесною!». Отрешённая от мира и от своей воли, она беспрекословно подчинилась старцу, настолько, что по его велению умерла в назначенный срок.

2. Бунин, И.А. Дневники. / И. А.Бунин // Собр. соч.: в 6-ти т. / редкол.: Ю.Бондарев, О. Михайлов, В.Рынкевич; подгот. текста, статьи-послесл. и коммент. О. Михайлова. – М.: Худож.лит.,1988. – Т. 6. - С. 354-355.

3. Бунин, И.А. Перстень [стихотворение] / А.И.Бунин // Собр. соч.: в 6-ти т. / редкол.: Ю.Бондарев, О. Михайлов, В.Рынкевич; вступ. статья А.Твардовского; сост.,подгот. текста и коммент. А.Бабореко; статья «Поэзия Бунина» О.Михайлова. – М.: Худож.лит.,1987. – Т. 1. - С. 287.

4. Бунин, И.А. Слово [стихотворение] / А.И.Бунин // Собр. соч.: в 6-ти т. / редкол.: Ю.Бондарев, О. Михайлов, В.Рынкевич; вступ. статья А.Твардовского; сост.,подгот. текста и коммент. А.Бабореко; статья «Поэзия Бунина» О.Михайлова. – М.: Худож.лит.,1987. – Т. 1. - С. 287.

5. Бабореко, А. И.А.Бунин: материалы для биографии / А. Бабореко.– М.: Худож. лит., 1967. – С.203.

6. Бабореко, А. Бунин: Жизнеописание / А. Бабореко. – М.: Молодая гвардия, 2004. – С.211: ил. – (Жизнь замечательных людей: ЖЗЛ: сер.биогр.: осн. в 1890 г. Ф.Павленковым и продолж. в 1933 г. М.Горьким; вып. 1106 (906).
В книге приводятся отрывки из дневника Бунина о поездке в Лавру и Черниговский скит .

7. Иван Алексеевич Бунин // Русские писатели в Москве: сборник / сост. Л.П. Быковцева. – 3-е изд., доп. и перераб. – М.: Моск. рабочий, 1987. – С. 696-706.

8. Палагин, Ю.Н. В поисках опоры / Ю.Н.Палагин // Вперёд. – 1999. – 25 декабря (№ 145). – С. 5.

9. Палагин, Ю.Н. Иван Алексеевич Бунин / Ю.Н.Палагин // Русские писатели и поэты ХХ века в Сергиевом Посаде. Ч. IV: из книги «Русские и зарубежные писатели ХIV-ХХ веков о Сергиевом Посаде». – Сергиев Посад: ООО «Все для Вас-Подмосковье», 2009. – С.166-188.

10. Палагин, Ю.Н. Последние дни в России / Ю.Н.Палагин // Сергиевские ведомости. – 2008. – 7 ноября (№ 44). – С. 15.

В миру, в той лесной деревне, где родилась и росла Аглая, её звали Анной.

Отца с матерью она лишилась рано. Зашла раз зимой в деревню оспа, и много покойников свезли тогда на погост в село за Свят-Озером. Сразу два гроба стояло и в избе Скуратовых. Девочка не испытала ни страха, ни жалости, только навсегда запомнила тот ни на что не похожий, для живых чужой и тяжелый дух, что исходил от них, и ту зимнюю свежесть, холод великопостной оттепели, что напустили в избу мужики, выносившие гробы к дровням под окнами.

В той лесной стороне деревни редки и малы, грубые бревенчатые дворы их стоят в беспорядке: как суглинистые бугры дозволяют и поближе к речкам, к озерам. Народ там не слишком беден и блюдет свой достаток, свой старый быт, даром что ходит спокон веку на заработки, женщинам оставляя пахать неродимую землю, где она свободна от леса, косить в лесу травы, а зимой греметь ткацким станом. К тому быту и лежало сердце Анны в детстве: милы были ей и черная изба, и горючая лучина в светце.

Катерина, сестра ее, давно была замужем. Она и правила домом, сперва вместе с мужем, взятым во двор, а потом, как стал он уходить чуть не на круглый год, одна. Под ее призором девочка росла ровно и споро, никогда не хворала, ни па что не жаловалась, только все задумывалась. Если Катерина окликала ее, спрашивала, что с нею, она отзывалась просто, говоря, что у ней шея скрипит и что она слушает это. «Вот! - говорила она, повертывая голову, свое беленькое личико, - слышишь?» - «А думаешь ты о чем?» «Так. Я не знаю». Со сверстницами она в детстве не водилось, и бывать не бывала нигде, - только ран сходила с сестрой и то старое село за Свят-Озером, где на погосте, под соснами, торчат сосновые кресты и стоит бревенчатая церковка, крытая почерневшими деревянными чешуйками.

Впервые нарядили ее тогда в лапти и сарафан из пестряди , купили ожерелье и желтый платок.

Катерина о муже горевала, плакала; плакала и о своей бездетности. А, выплакав слезы, дала себе обет не знать мужа. Когда муж приходил, она встречала его радостно, ладно говорила с ним о домашних делах, заботливо пересматривала его рубахи, чинила, что надо, хлопотала возле печки и бывала довольна, когда ему что нравилось; но спали они розно, как чужие. А уходил он, - опять становилась она скучной и тихой. Все чаще отлучалась она из дому, гостила в недальней женской обители, бывала у старца Родиона, спасавшегося за той обителью в лесной хижине. Она настойчиво училась читать, приносила из обители священные книги и читала их вслух, необычным голосом, опустив глаза, держа книгу в обеих руках. А девочка стояла возле, слушала, оглядывая избу, которая всегда была прибрана. Упиваясь звуком своего голоса, читала Катерина о святых, о мучениках, наше темное, земное презревших ради небесного, восхотевших распять плоть свою со страстями и похотьями. Анна слушала чтение, как песню на чужом языке, со вниманием. Но закрывала Катерина книгу - и она никогда не просила почитать еще: всегда непонятная была она.

Годам к тринадцати она стала отменно тонка, высока и сильна. Она была нежна, бела, синеглаза, а работу любила простую, грубую. Когда наступало лето и приходил муж Катерины, когда шла деревня на покосы, шла и Анна со своими и работала как взрослая. Да летняя работа в той стороне скудная. И опять оставались сестры одни, опять возвращались к своей ровной жизни, и опять, убравшись со скотиной, с печкой, сидела Анна за шитьем, за станом, а Катерина читала - о морях, о пустынях, о городе Риме, о Византии, о чудесах и подвигах первохристиан. В черной лесной избе звучали тогда чарующие слух слова: «В стране Каппадокийской, в царствование благочестивого византийского императора Льва Великого… Во дни патриаршества преподобного Иоакима Александрийского, в далекой от нас Эфиопии…» Так и узнала Анна о девах и юношах, растерзанных дикими зверьми на ристалищах, о небесной красоте Варвары, обезглавленной своим лютым родителем, о мощах, хранимых ангелами на Синайской горе, о воине Евстафии, обращенном к истинному Богу зовом Самого Распятого, солнцем просиявшего среди рогов оленя, им, Евстафием, на зверином лове гонимого, о трудах Саввы освященного, обитавшего в Долине Огненной, и о многих, многих, горькие дни и ночи свои проводивших у пустынных потоков, в криптах и горных киновиях… В отрочестве она видела себя во сне в длинной льняной рубахе и в железном венце на голове. И Катерина сказала ей: «Это тебе к смерти, сестра, к ранней кончине».

А на пятнадцатом году она стала совсем как девушка, и народ дивился ее миловидности: золотисто-белый цвет ее продолговатого лица чуть играл топким румянцем; брови у нее были густые, светло-русые, глаза синие; легкая, ладная, - разве что не в меру высокая, тонкая и долгорукая, - тихо и хорошо поднимала она длинные свои ресницы. Зима в тот год была особливо суровая. Завалило снегом леса, озера, толсто оковало льдом проруби, жгло морозным ветром да играло по утренним зорям двумя зеркальными, в радужных кольцах, солнцами. Перед Святками Катерина ела тюрю, толокно, Анна же питалась лишь хлебом. «Другой вещий сон хочу себе выпостить», - сказала она сестре. И под Новый год вновь приснилось ей: видела она раннее морозное утро, только что выкатилось из-за снегов слепящее ледяное солнце, острым ветром перехватывало дух; и на ветер, на солнце, по белому полю, летела она на лыжах, гналась за каким-то дивным горностаем, да сорвалась вдруг куда-то в пропасть - и ослепла, задохнулась в туче снежной пыли, взвившейся из-под лыж на срыве… Ничего нельзя было понять в этом сне, но Анна за весь день Нового года ни разу не взглянула в глаза сестре; ездили попы по деревне, зашли и к Скуратовым, - она спряталась за занавеску под полатями. В ту зиму, еще не утвердившись в своих помыслах, часто она бывала скучная, и Катерина говорила ей: «Давно зову к батюшке Родиону, он бы все снял с тебя!»

Она читала ей в ту зиму об Алексее Божьем человеке и об Иоанне Кущнике, в нищете умерших у ворот своих знатных родителей, прочла о Симеоне Столпнике , заживо сгнившем на стоянии в каменном столпе. Анна спросила ее: «А что ж батюшка Родион не стоит?» И она ей ответила, что подвиги святых людей бывают разные, что наши страстотерпцы больше по киевским пещерам, а потом по дремучим лесам спасались или достигали царствия небесного в образе нагих, непотребных юродов. В ту зиму узнала Анна и о русских угодниках - о своих духовных пращурах: о Матфее Прозорливом, коему было даровано видеть в мире лишь одно темное и низкое, проникать в сокровеннейшие скверны людских сердец, прозревать лики подземных диаволов и слышать нечестивые советы их, о Марке Гробокопателе, посвятившем себя погребению мертвых и в непрестанной близости со Смертью обретшем такую власть над нею, что она трепетала его голоса, об Исаакии Затворнике, одевшем свое тело в сырую шкуру козла, навсегда к нему приросшую, и предававшемся безумным пляскам с бесами, по ночам увлекавшими его в скакания и вихляния под громкие свои клики, дудки, тимпаны и гусли… «От него, Исаакия, и пошли юродивые, - сказала ей Катерина, - а сколько их было потом, того счесть нельзя! Батюшка Родион так баял: ни в одной стране их не было, только нас посетил ими Господь по великим грехам нашим и по великой Своей милости». И прибавила, что слышала в обители, - скорбную повесть о том, как ушла Русь из Киева в леса и болота непроходимые, в лубяные городки свои, под жестокую державу московских князей, как терпела она от смут, междоусобий, от свирепых татарских орд и от прочих Господних кар - от мора и глада, от пожарищ и небесных знамений. Было тогда, сказала она, столь многое множество Божьих людей, Христа ради страдавших и юродствовавших, что по церквям от писку и крику их не слыхать было божественного пения. И немалое число из них, сказала она, сопричислялось к лику Небесному: есть Симон, из приволжских лесов, что скитался и прятался взора человеческого по диким урочищам в одной рубахе издранной, после же того, обитая в городе, каждодневно был бит гражданами за непотребство свое и скончался от ран, причиненных побоями; есть Прокопий, принимавший непрестанные муки в городе Вятке, зане в ночи взбегал он на кокольницы и бил в колокола часто и с тревогою, как бы во время огненного запаления; есть Прокопий, родившийся в зырянских краях, среди дикарей-звероловцев, всю жизнь ходивший с тремя кочергами в руках и обожавший пустые места, грустные лесные берега над Сухоною, где, сидя на камушке, со слезами молился о плывущих по ней; есть Яков Блаженный, что приплыл в гробной лубовой колоде по речке Мете к темным жителям той бедной местности; есть Иоанн Власатый, из-под Ростова Великого, волосы имевший столь буйные, что в страх повергались все видевшие его; есть Иоанн Вологодский, нарицаемый Большой Колпак, ростом малый, лицом морщиноватый, весь крестами увешанный, до кончины не снимавший с себя колпака, чугуну подобного; есть Василий Нагоходец, вместо одежды носивший и в зимний хлад, и в летний вар лишь цепи железные да платочек в руке… «Ныне, сестра, - сказала Катерина, - все они предстоят Господу, радуются в сонме святых Его, мощи же их нетленные почивают в раках кипарисных и серебряных, в святолепных соборах, рядом с царями и святителями!» - «А что же батюшка Родион не юродствовал?» - опять спросила Анна. И Катерина ответила, что он пошел по стопам подражавших не Исаакию, а Сергию Радонежскому, по стопам заждителей монастырей лесных. Батюшка Родион, сказала она, спасался сперва в одной древней и славной пустыне, основанной на тех самых местах, где среди дремучего леса, в дупле трехвекового дуба, жил некогда великий святой; там нес он строгое послушание и принял пострижение, удостоился за покаянные свои слезы и бессердечие к плоти лицезрения самой Царицы Небесной, выдержал обет семилетнего затвора и семилетнего молчания, но и этим не удовольствовался, оставил монастырь и пришел, - уже много, много лет тому назад, - в наши леса, надел лапти лыковые, белый балахон из вретища, эпитрахиль черную с осьмиконечным крестом на ней, с изображением черепа и костей Адамовых, вкушает лишь воду и снытку невареную, окошечко своей хижины заградил иконою, спит в гробу, под негасимою лампадою, и в полночные часы непрестанно осаждают его звери воющие, толпы мертвецов яростных и диаволов…

Пятнадцати лет от роду, в ту самую пору, когда надлежит девушке стать невестою, Анна покинула мир.

Весна в тот год пришла ранняя и жаркая. Ягода поспела в лесах несметная, травы были по пояс, и с начала Петровок уже пошли косить их. Анна с охотой работала, загорела на солнце, среди трав и цветов; румянец темней пылал на ее лице, сдвинутый на лоб платок скрывал теплый взгляд очей. Но вот однажды, на покосе, большая блестящая змея с изумрудной головой обвилась круг ее босой ноги. Схватив змею своей длинной и узкой рукой, сорвав с себя ее ледяной и скользкий жгут, далеко отбросила его Анна и даже лицо не подняла, а испугалась крепко, белее полотна сделалась. И Катерина сказала ей; «Это тебе, сестра, третье указание; бойся Змея Искусителя, опасная пора идет к тебе!» И от испугу ли, от этих ли слов, только с неделю после того не сходил с лица Анны смертный цвет. А под Петров день нежданно-негаданно попросилась она пойти в обитель ко всенощной - и пошла и ночевала там, а наутро удостоилась стоять в народной толпе у порога отшельника. И великую милость оказал он ей: изо всей толпы ее выглядел и поманил к себе. И вышла она от него, низко склонив голову, пол-лица закрыв платком, сдвинув его на огонь своих жарких ланит и в смятении чувств не видя земли под собой: избранным сосудом, жертвой Господу назвал он ее, зажег две восковых свечечки и одну взял себе, другую дал ей и долго стоил, молясь перед образом, а потом велел ей приложиться к тому образу - и благословил быть через малый срок в обители на послушании. «Счастье мое, жертва немудрая! - сказал он ей. - Будь невестой не земной, а небесною! Знаю, знаю, сестра тебя приуготовила. Потщусь и я, грешный, о том».

В обители, в иночестве, отрешенная от мира и от своей воли ради духовного своего восприемника, Анна, нареченная при постриге Аглаей, пробыла тридцать три месяца. На исходе же тридцать третьего - преставилась.

Как жила она там, как спасалась, о том, за давностью времени, в полноте никому не ведомо. Но все же кое-что в народной памяти осталось. Шли однажды бабы-богомолки из разных и дальних краев в тот лесной край, где родилась Анна. Встретился им у речки, через которую им нужно было переправиться, привычный скиталец по святым местам, видом невзрачный, отрепанный, даже, просто сказать, чудной, глаза у него под старым господским котелком были платком завязаны. Они стали его расспрашивать о путях, о дорогах к обители, о самом Родионе и об Анне. Он в ответ им сперва о себе поговорил: я, мол, сестрицы, и сам знаю не бог весть что, однако ж побеседовать с вами отчасти могу, ибо возвращаюсь именно из тех местностей; вам, сказал, небось жутко со мной - и я не дивлюсь этому, многим со мной не мед: пеший ли, конный ли встретится, видит - идет по лесу странничек, ковыляет себе один-одинешенек со белым платком на глазах да еще псалмы распевает - понятно, оторопь берет; уж чересчур, по грехам моим, жадные да быстрые глаза у меня, зрение столь редкостное и пронзительное, что я даже ночью как кошка вижу, будучи и вообще не в меру зряч, в силу того, что не с людьми я иду, а сторонкою; ну, вот и решил я сократить немного свое телесное зрение… Потом он стал рассказывать, сколько, по его расчету, осталось богомолкам еще идти, на какие местности надо путь держать, где иметь ночевки и отдыхи и какова обитель есть.

Сперва, - сказал, - придет село на Свят-Озере, потом та самая деревня, где родилась Анна, а там увидите вы другое озеро, монастырское, хоть и мелкое, а порядочное, и придется нам по этому озеру в лодке плыть. А как высадитесь, туг уж и самый монастырь рукой подать. Понятно, и на том берегу леса без конца, а сквозь лес глядят, как обыкновенно, стены монастырские, главы церковные, кельи, странноприимницы…

Потом долго повествовал о житии Родиона, о детстве и отрочестве Анны, под конец же рассказал о ее пребывании в обители:

Пребывание ее было, ох, недолгое! - сказал он, - Жалко, говорите, такой красоты и младости? Нам-то, глупым, понятно, жалко. Да, видно, отец Родион хорошо знал, что делает. Он ведь и со всеми таков бывал - и ласков, и кроток, и радостен, и настойчив до беспощадности, с Аглаей же особенно. Был я, бабочки, на месте ее упокоения… Длинная могилка, прекрасная, вся травой заросла, зеленая… И не скрою, не скрою: это там, на могиле, выдумал я завязать себе глаза, это Аглаин пример надоумил меня: ведь она, надобно вам знать, за все свое пребывание в обители ни на единый час не подняла очей - как сдвинула покров на них, так и осталась, и на речь так скупа была, так уклончива, что даже сам отец Родион дивился ей. А ведь, небось, не легко было ей такой подвиг поднять - с землей-то, с лицом-то человеческим навсегда расстаться! И работу она несла в обители самую тяжкую, а ночи на молитве простаивала, Да зато, говорят, и возлюбил же ее отец Родион! Из всех отличил, каждодневно допускал в свою хижинку, вел с ней долгие беседы о будущей славе обители, открывал ей даже свои видения - понятно, с строгим заповеданием молчания. Ну, вот и сгорела она, как свеча, в самый краткий срок… Опять вздыхаете, жалкуете? Соглашаюсь: горестно! Но я вам гораздо больше скажу: за великое ее смирение, за неглядение на мир земной, за молчание и непосильное трудничество он совершил неслыханное: на исходе третьего года ее подвига он посхимил ее, а потом, по молитве и святому размышлению, призвал ее к себе в единый страшный час - и повелел кончину принять. Да, так прямо и молвил ей: «Счастье мое, приспела твоя пора! Останься во моей памяти столь же прекрасною, как стоишь ты в сей час передо мной: отойди ко Господу!» И что ж вы думаете? Через сутки она и преставилась. Слегла, запылала огнем - и кончилась. Он, правда, утешил ее - поведал ей перед кончиной, что, поелику лишь малое из тайных его бесед не сумела она скрыть в первые дни послушания, истлеют у нее лишь одни уста. Он пожаловал серебра на ее похороны, меди для раздачи при ее погребении, колоток свечей на сорокоуст по ней, желтую рублевую свечу ко гробу ее и самый гроб - круглый, дубовый, выдолбленный. И по его благословению, положили ее, тонкую и росточком отменно долгую, в тот гроб с волосами распущенными, в двух рубашках-саванах, в белом подряснике, опоясанном черною покромкою, а поверх его - в черной, с белыми крестами, мантии; на головку надели зеленую, шитую золотом шапочку из бархата, на шапочку - камилавочку, после же того повязали синей шалью с кисточками, а в ручки вложили кожаные четочки… Убрали, словом, куда как хорошо! А все же, бабочки, есть каверзный, бесий слух, что умирать ей не хотелося, ох, как еще не хотелось-то! Отходя в такой младости и в такой красоте, со всеми, говорят, в слезах она прощалася, всем говорила громко: «Простите меня!» Напоследок же закрыла глаза и раздельно молвила: «И тебе, мати-земля, согрешила семь душой и телом - простишь ли меня?» А слова те страшные: припадая челом ко земле, их читали в покаянной молитве по древней Руси за вечерней под Троицу, под языческий русальный день.

1916 г.

Примечания

Грубая льняная или хлопчатобумажная ткань из разноцветных ниток, обычно домотканая.

Киновия - монастырь общежитского устава, одна из двух (наряду с отшельничеством) форм организации монашества на начальном историческом этапе.

Симеон Столпник (около 390 - 2 сентября 459) - святой, сирийский основоположник новой формы аскезы - столпничества. Провел на столпе 37 лет в посте и молитве; согласно житию, получил от Бога дар исцелять душевные и телесные болезни, предвидеть будущее.

Потребность любить, умение любить - это душевное качество, учитывая приведённые выше образы, без наличия которых, сам Бунин, чудится, и не представляет себе русскую крестьянку. Однако, что же происходит с нею, если она, лишена, не этих бесценных качеств, а, попросту говоря, не находит именно того человека, на которого могла бы излить свою любовь, пожертвовать ради неё всем, что у неё есть...
Не над этими ли вопросами мучительно размышлял Бунин, создавая свой, не совсем обычный по тематике, рассказ - «Аглая». Девушка, чьим именем назван рассказ, при всей близости своего социального статуса, и природных черт, к Наталье и Анисье, в отличии от них, необычна богатством своего внутреннего мира.
Как признавался Бунину Максим Горький: «Тема Аглаи» чужда мне, но вы написали эту вещь, точно старый мастер икону - удивительно чётко!»
(Горьковские чтения. 1958-1959. - М., - 1961 - с. 88.).
Разумеется, в самом облике Аглаи присутствует нечто иконное, благостное, святое, т.е. чуждое пролетарскому писателю. Хотя, это и не помешало заверениям в том, что Бунин для него первейший мастер в русской литературе. Горькому, естественно, неприемлема «духовная сущность» Аглаи, преобладание этой сущности над остальными качествами её личности...
Человеческая сущность этой девушки, всё своеобразие её натуры, отличается сложным противоречивым сочетанием в ней самых, казалось бы, непримиримых чувствований и переживаний.
Прежде всего, это условия внешней среды - они накладывают на весь облик девушки неизгладимый отпечаток. Но именно с ними-то и вступают в противоречия духовные задатки Аглаи, те, с которыми она родилась. Выросшая в лесной глухомани, рано лишившись родителей, она заведомо обречена на жалкое существование - убогое, дикое, совершенно оторванное от внешнего мира. И надо быть существом, до крайности, ограниченным, неспособным к развитию, чтобы в подобных условиях, покорно, до конца дней, тянуть рабскую лямку, в сущности, ничего не ведая о настоящей жизни. А у натур, подобных Аглае, так или иначе, проявляется стремление к познанию мира; в частности мира, духовного, поскольку душа её не приемлет серого, бессмысленного существования. Трагическая обречённость молодой девушки заключается в том, что внутренний мир её тесно и строго очерчен религией. Отсюда исходит начало нарастающего в ней чувства отрешённости... Может, быть это покажется неожиданно, однако, эта отрешённость Аглаи, по ассоциации, вызывает в памяти, столь далёкий от неё образ героини «Чистого понедельника». Вернее сказать, её апатия. Апатия во всём, и в общении с любящим её мужчиной, и ко всякого рода светским столичным развлечениям. Чудится, от всего и от всех, она смертельно устала. Оживляют её, только Московские храмы и монастыри. И вот этот дух древней монастырской жизни так восхищает её, что она с явным пренебрежением относится, не только к окружающему её аристократическому блеску, но даже к своему возлюбленному. Нечто похожее происходит с сестрой Аглаи, Катериной.
«Упиваясь звуками своего голоса, - пишет автор, - читала Катерина о святых, о мучениках, наше тёмное земное, презревших ради небесного восхотевших
распять плоть свою со страстями и похотями», Правда, у героини «Чистого
понедельника», уход от мира представляется, несколько романтичным, как своего рода, отдушина от всего, надоевшего, а вот Катерина уже полна фанатизма. Что же касается Аглаи, то и в мыслях о святых, её совсем не покидает, все та же апатия. «Анна (Аглая) слушала чтение, как песню на чужом языке, со внимание. Но закрывала Катерина книгу - она никогда не просила почитать ещё: всегда непонятна была она».
Видно, об уходе в монастырь, как о чём – то неизбежном, она не считает нужным повторяться. И, наверное, в ответ на вопрос: для чего ей монастырь, она не смогла бы ответить ничего определённого. Так надо, вот и всё... «А зачем всё на свете делается? - рассуждает просвещённая героиня, того же «Чистого понедельника». - Разве мы понимаем что-нибудь в наших поступках?» Подсознательно, наверное, и у Аглаи был такой же ответ...
И тем не менее... Кратко и лаконично описывает автор взросление своей героини, идущее, как бы в двух измерениях. С одной стороны, она взрослеет внешне: превращается в красавицу, по - своему наслаждаясь короткой порой своего девичества; любя при этом даже свою грубую работу. Возможно, живя в другой среде, она нашла бы своё простое счастье. Но... рядом со своей сестрой, её всё глубже затягивает молитвенный омут, он порабощает её сознание. А вокруг нет ничего и никого, на что можно было бы даже обратить внимание. Рядом одна лишь Катерина со своими мрачными книгами и бесконечным чтением; с толкованием снов Аглаи предвещающих ей раннюю кончину...
Не вдаваясь в психологические подробности, Бунин, описанием самой атмосферы и развитием сюжета приводит свою героиню к логическому финалу: Анна принимает постриг и становиться монахиней Аглаей.
При этом неизбежно возникает вопрос: а нашла ли она в монашестве то, главное, что бессознательно искала она в этой жизни. Ведь та же тургеневская Лиза Калитина, испытав «греховную» любовь к женатому мужчине, уходит в монастырь с ясно высказанным стремлением: отмолить! Отмолить грехи, свои, и своих ближних. К тому же, без любимого человека, в миру ей пусто и одиноко.
А вот с Аглаей далеко не всё так понятно: её ранняя, скоропостижная
смерть совсем не вяжется с долготерпением и молитвенным подвигом. Ведь Аглая умирает, будучи молодой и красивой... Девушка, почти дитя, уходит в монахини, и вскоре умирает... Видно, не судьба ей найти своё место на этом свете. А нашла ли себя в монашестве, скучающая светская красавица из «Чистого понедельника», так и остаётся тайной... «...бесполезно длить и увеличивать нашу муку...» - пишет она, прощаясь на веки со своим другом. И кроме загадочной и непонятной обречённости в этих словах трудно, что-то понять, кроме того, что жизнь, от какой она отрекается, для неё мучительна...
От писательского взора Бунина не ускользало тёмное негативное начало, царящее в жизни русской деревни, в характерах её обитателей. Просвечивая это начало в своём творчестве, Иван Алексеевич оказывается под неистовым огнём выступлений либеральной критики, и, в конце концов, получает ярлык буржуазного писателя. А мог ли он, первоклассный знаток русской деревни, не отразить в своём творчестве, те, совсем другие женские «особи», выраставшие из народной гущи, и воплощённые им в типичные, иногда, просто, зловещие образы. Достаточно вспомнить Молодую, из тёмной души, которой вытравлены
все те, душевные качества, которыми отличаются Наталья, Анисья, Катерина, и наконец, Аглая.
И сколько же их найдётся - чуждых самоотверженной любви и смирения! Щедро наделённых хитростью, изворотливостью, звериным инстинктом
самосохранения!.. Выше, уже говорилось о том, что нищая крестьянка, Анисья из рассказа - «Весёлый двор», вопреки всему, сумела сохранить в своей душе, любовь и сострадание. А знает ли что – нибудь о любви и сострадании Настасья Семёновна из рассказа - «Хорошая жизнь»? Ведь она так умело и старательно избегает всяческих испытаний и бедствий; так изощрялась в стремлении избавить себя ото всего того, что неизбежно выпадает на долю простой крестьянки - бедность, изнуряюще тяжёлая работа, пьянство и побои мужа. Благодаря своей натуре; благодаря заранее намеченным целям, она и пришла к хорошей жизни. Правда, хорошей, только в её понимании, то есть, материально обеспеченной, без изматывающих забот; когда жизнью довольствуется, главным образом, желудок, тело. А как же душа? Чем она – то жива, никого не любя, ни о чём не печалясь. Ведь даже судьба единственного, неизвестно куда исчезнувшего сына, ей абсолютно безразлична!
Действительно, какая спокойная, какая х о р о ш а я, и... страшная в своём эгоистическом бессмыслии, жизнь у этой самой Настасьи Семёновны! И душа-то у неё, воистину, тёмная, чёрная!
Характерная особенность женщин из народа никак не оспорима. И, отражая эту особенность в своём творчестве, Бунин раскрыл свои уникальные знания самой тёмной глубины крестьянской жизни и крестьянских характеров. Саму стихию этой жизни, не только её добрые и злые, но порой даже, дикие начала; сумел отразить именно крайности, царящие в простонародье. Отражены эти крайности и в женских образах.
Вот, к примеру, Алёнка из повести - «Митина любовь». Вспомним, как мечтательного Митю, не переступившего ещё рубеж к обыденно - грубоватой мужской чувственности, к «будничному» отношению с женщиной; как ошеломляет и опустошает его холодный цинизм, внешне чистенькой, расчётливой крестьяночки, чем-то напоминающей бросившую его возлюбленную. Ошеломляет то, как откровенно ищет она выгоды от своей торопливой любовно-деловой интрижки с молодым барином... И, как говорится, никакой тебе лирики...
Алёнка - это очередной, непостижимо ошеломляющий тип рассудочно – приземленного и бездуховного крестьянства.
Но ещё более безобразен облик Любки в рассказе «Игнат». Развращённая молодыми хозяевами поместья, она, казалось бы, полностью превращается в тупое, обесчеловеченное существо. Ведь из своего постыдного ремесла, она извлекает даже удовольствие, не говоря уже о корысти. И все же, глухой, бессознательный протест,
в виде тёмного, животного инстинкта, толкает её на страшное преступление - убийство. При этом, кажется, что спровоцировало Любку, именно распутство купца - её жертвы, его мерзкая похотливость, предлагаемые ей деньги... Всё то, что привело её к подобному существованию, вызвало в ней дикую вспышку ожесточения. Хотя, это, скорее крайняя степень инстинктивной разнузданности, нежели, осознанный поступок...
Бунин отчётливо показывает, что сознание многих его «деревенских» персонажей находится в плену диких первобытных инстинктов, неуправляемой интеллектом психологической стихии. При этом, несколько странным выглядит то, что, будучи верующим человеком, Иван Алексеевич, за редкими исключениями, ничего не говорит о вере своих персонажей. Словно о Боге они
и слыхом не слыхали. И только, выше упомянутая «стихийность» характеризует эти образы.
Такова несчастная Парашка в рассказе - «При дороге», несколько напоминающая Любку. Запоздалое прозрение ослепляет и ожесточает её. Правда, здесь, истоки жестокости, скорее, генетические, нежели социальные. Ведь, Парашка, безусловно, унаследовала характер отца, которого она так любит, и так на него похожа...
Слепая стихия, тёмного гнева или мести, ужасна, когда её жертвой становится женщина. Короткая новелла «Дубки», из цикла «Тёмные аллеи», потрясет звериной жесткостью ее героя, тёмного крестьянина... Красавица Анфиса, под страхом смерти, даёт волю, испепеляющему её чувству любви к молодому барину. А её старый и нелюбимый муж Лавр, убедившись в своих подозрениях, убивает страшной мучительной смертью, жену - даже не успевшую изменить ему.
...Учуяв непредвиденное возвращение домой мужа, Анфиса, как пишет автор: «вся чутко и дико выпрямляется, вскакивает, глядя на меня глазами Пифии».
Пифия... в греческой мифологии, это жрица-прорицательница в храме Аполлона... Глядящая глазами Пифии, Анфиса воплощает, и предчувствие своей гибели, и ужас перед нею...
Как видно именно такие образы из народа, олицетворяющие собою цинизм, невежество, жестокость, всё прочнее закрепляют за Буниным характеристику писателя, буржуазного, очерняющего простой русский народ.
Между тем, во всех своих произведениях, Иван Алексеевич Бунин стремился развить лучшие традиции русской реалистической художественной литературы Х1Х века. А появление иных направлений, разных мастей декадентов, ведущих к неизбежному упадку современной ему литературы, вызывали у него неистовое, негодующее неприятие.
Вот как характеризовал Бунин эту новейшую литературу в своей речи на юбилее газеты «Русские ведомости», 6-го октября 1913 года: «Исчезли драгоценные черты русской литературы: глубина, серьёзность, благородство, прямота - морем разлилась вульгарность, надуманность, лукавство, хвастовство, фатовство, дурной тон, напыщенный и неизменно фальшивый. Испорчен русский язык (в тесном сотрудничестве писателя и газеты), утеряно чутьё к ритму и органическим особенностям русской прозаической речи, опошлен или доведён до пошлейшей лёгкости - называемой «виртуозностью» стих, опошлено всё вплоть до самого солнца...

Город за эти апрельские дни стал чист, сух, камни его побелели, и по ним легко и приятно идти. Каждое воскресенье, после обедни, по Соборной улице, ведущей к выезду из города, направляется маленькая женщина в трауре, в черных лайковых перчатках, с зонтиком из черного дерева. Она переходит по шоссе грязную площадь, где много закопченных кузниц и свежо дует полевой воздух; дальше, между мужским монастырем и острогом, белеет облачный склон неба и сереет весеннее поле, а потом, когда проберешься среди луж под стеной монастыря и повернешь налево, увидишь как бы большой низкий сад, обнесенный белой оградой, над воротами которой написано Успение божией матери. Маленькая женщина мелко крестится и привычно идет по главной аллее. Дойдя до скамьи против дубового креста, она сидит на ветру и на весеннем холоде час, два, пока совсем не зазябнут ее ноги в легких ботинках и рука в узкой лайке. Слушая весенних птиц, сладко поющих и в холод, слушая звон ветра в фарфоровом венке, она думает иногда, что отдала бы полжизни, лишь бы не было перед ее глазами этого мертвого венка. Этот венок, этот бугор, дубовый крест! Возможно ли, что под ним та, чьи глаза так бессмертно сияют из этого выпуклого фарфорового медальона на кресте, и как совместить с этим чистым взглядом то ужасное, что соединено теперь с именем Оли Мещерской? - Но в глубине души маленькая женщина счастлива, как все преданные какой-нибудь страстной мечте люди.

Женщина эта - классная дама Оли Мещерской, немолодая девушка, давно живущая какой-нибудь выдумкой, заменяющей ей действительную жизнь. Сперва такой выдумкой был ее брат, бедный и ничем не замечательный прапорщик, - она соединила всю свою душу с ним, с его будущностью, которая почему-то представлялась ей блестящей. Когда его убили под Мукденом, она убеждала себя, что она - идейная труженица. Смерть Оли Мещерской пленила ее новой мечтой. Теперь Оля Мещерская - предмет ее неотступных дум и чувств. Она ходит на ее могилу каждый праздник, по часам не спускает глаз с дубового креста, вспоминает бледное личико Оли Мещерской в гробу, среди цветов - и то, что однажды подслушала: однажды, на большой перемене, гуляя по гимназическому саду, Оля Мещерская быстро, быстро говорила своей любимой подруге, полной, высокой Субботиной:

Я в одной папиной книге, - у него много старинных смешных книг, - прочла, какая красота должна быть у женщины… Там, понимаешь, столько насказано, что всего не упомнишь: ну, конечно, черные, кипящие смолой глаза, - ей-богу, так и написано: кипящие смолой! - черные, как ночь, ресницы, нежно играющий румянец, тонкий стан, длиннее обыкновенного руки, - понимаешь, длиннее обыкновенного! - маленькая ножка, в меру большая грудь, правильно округленная икра, колена цвета раковины, покатые плечи, - я многое почти наизусть выучила, так все это верно! - но главное, знаешь ли что? - Легкое дыхание! А ведь оно у меня есть, - ты послушай, как я вздыхаю, - ведь правда, есть?

Теперь это легкое дыхание снова рассеялось в мире, в этом облачном небе, в этом холодном весеннем ветре.

В миру, в той лесной деревне, где родилась и росла Аглая, ее звали Анной.

Катерина, сестра ее, давно была замужем. Она и правила домом, сперва вместе с мужем, взятым во двор, а потом, как стал он уходить чуть не на круглый год, одна. Под ее призором девочка росла ровно и споро, никогда не хворала, ни на что не жаловалась, только все задумывалась. Если Катерина окликала ее, спрашивала, что с нею, она отзывалась просто, говоря, что у ней шея скрипит и что она слушает это. «Вот! - говорила она, повертывая голову, свое беленькое личико, - слышишь?» - «А думаешь ты о чем?» «Так. Я не знаю». Со сверстницами она в детстве не водилось, и быпать не бывала нигде, - только ран сходила с сестрой и то старое село за Свят-Озером, где на погосте, под соснами, торчат сосновые кресты и стоит бревенчатая церковка, крытая почерневшими деревянными чешуйками.

Впервые нарядили ее тогда в лапти и сарафан из пестряди, купили ожерелье и желтый платок.

Годам к тринадцати она стала отменно тонка, высока и сильна. Она была нежна, бела, синеглаза, а работу любила простую, грубую. Когда наступало лето и приходил муж Катерины, когда шла деревня на покосы, шла и Анна со своими и работала как взрослая. Да летняя работа в той стороне скудная. И опять оставались сестры одни, опять возвращались к своей ровной жизни, и опять, убравшись со скотиной, с печкой, сидела Анна за шитьем, за станом, а Катерина читала - о морях, о пустынях, о городе Риме, о Византии, о чудесах и подвигах первохристиан. В черной лесной избе звучали тогда чарующие слух слова: «В стране Каппадокийской, в царствование благочестивого византийского императора Льва Великого… Во дни патриаршества преподобного Иоакима Александрийского, в далекой от нас Эфиопии…» Так и узнала Анна о девах и юношах, растерзанных дикими зверьми на ристалищах, о небесной красоте Варвары, обезглавленной своим лютым родителем, о мощах, хранимых ангелами на Синайской горе, о воине Евстафии, обращенном к истинному богу зовом самого распятого, солнцем просиявшего среди рогов оленя, им, Евстафием, на зверином лове гонимого, о трудах Саввы освященного, обитавшего в Долине Огненной, и о многих, многих, горькие дни и ночи свои проводивших у пустынных потоков, в криптах и горных киновиях… В отрочестве она видела себя во сне в длинной льняной рубахе и в железном венце на голове. И Катерина сказала ей: «Это тебе к смерти, сестра, к ранней кончине».