(Пока оценок нет)
Название: Русская канарейка. Голос
О книге «Русская канарейка. Голос» Дина Рубина
Роман «Русская канарейка. Голос» - это вторая часть цикла книг «Русская канарейка» популярной русской писательницы Дины Рубиной. Уникальная атмосфера, прописанная в книге, покорила миллионы читателей по всему миру. Перед вами удивительно антуражная и увлекательная история последнего отпрыска одесского семейства с бурной и извилистой историей. Кроме необычного переплетения судеб, вас ждет захватывающий шпионский сюжет.
На протяжении десятилетий Дина Рубина остается одной из самых знаменитых российских писательниц. На основе ее книг ставятся спектакли, снимаются кинокартины, а сами произведения расходятся огромными тиражами.
Причина такой популярности - уникальный авторский стиль. Какой бы образ писательница ни выбрала, за описание какой бы ситуации ни взялась, результат всегда получается многогранен. Но наибольшей любовью критиков пользуются необычные описания местности. Дело в том, что Рубина настолько просто и «вкусно» описывает обстановку того или иного города, что незнакомые картины, узкие улочки, колоритные дома буквально оживают перед глазами.
Цикл книг «Русская канарейка» - это изобретательный сплав шпионского романа и семейной саги. По словам писательницы, на создание романов ее вдохновило одно из сочинений почитателя ее таланта.
На страницах книг читатели познакомятся с весьма колоритными персонажами. Жизни героев свяжут воедино шпионские страсти, любовь и, конечно, большие секреты маленьких канареек. Вдохновение писательница черпала в судьбах и характерах реальных людей.
В центре сюжета книги «Русская канарейка. Голос» — Леон Этингер, вынужденный вести двойную жизнь. Он обладатель уникального голоса контратенора, восходящая звезда оперной сцены. Его ждет всемирная слава и ошеломительный успех. Однако поклонники не подозревают, что Леон вынужден работать не только в театре, но и в израильской разведке, а также в государственном комитете по борьбе с террором. И «Русская канарейка» - это не только псевдоним популярного певца, но и шпионское прозвище. Мужчина, поющий неповторимым, практически женским голосом, профессионально владеет боевыми навыками, когда наносится лишь один удар - смертельный.
Обстоятельства приводят главного героя в Таиланд. Там он знакомится с необычной девушкой. Глухая, она компенсирует изъян талантом по-особому видеть мир. В этом ее дар, столь же уникальный, как голос Леона, - постигать недоступное.
На нашем сайте о книгах сайт вы можете скачать бесплатно без регистрации или читать онлайн книгу «Русская канарейка. Голос» Дина Рубина в форматах epub, fb2, txt, rtf, pdf для iPad, iPhone, Android и Kindle. Книга подарит вам массу приятных моментов и истинное удовольствие от чтения. Купить полную версию вы можете у нашего партнера. Также, у нас вы найдете последние новости из литературного мира, узнаете биографию любимых авторов. Для начинающих писателей имеется отдельный раздел с полезными советами и рекомендациями, интересными статьями, благодаря которым вы сами сможете попробовать свои силы в литературном мастерстве.
Цитаты из книги «Русская канарейка. Голос» Дина Рубина
– Это тебе не лыжи, – говорил Эли. – На лыжи прыгнул и помчался. Здесь ты физически устаешь, устаешь как мужчина: узлы вязать, поднимать и настраивать паруса, все учитывать: состояние ветра, как вошел в поворот. Ты должен владеть своим телом и мозгами, понимаешь?
В июне Леон участвовал в своей первой регате юниоров и занял третье место. Эли утверждал, что это прорыв, а для первой регаты (она проходила с хорошей, но короткой волной) – вообще отлично.
Но Леону всего было мало, он всюду жаждал реванша, признания профессионалов, первого места во всем – словно та, годовой давности драка с Меиром, вернее, его, Леона, гибель в глазах Габриэлы, превратили все его существо в некий смертоносный снаряд, выпущенный на орбиту длиною в целую молодость.
Сиротская парижская весна струилась дождями, изредка извлекая голубое зеркальце из-под подола грязноватых туч.
Во-вторых, Аврам переселил их в другую квартиру и, что гораздо важнее, в другой район, объяснив главный принцип существования человека в западном обществе: обитать ты можешь в любой подсобке, любом сарае, любом подвале – но в хорошем районе.
– Он горько усмехнулся: – И не удивительно, это удел крупных личностей: дети редко дотягивают до отцова масштаба и потому исподтишка мстят, когда старый лев оказывается в инвалидном кресле и уже не может, как прежде, перевернуть мир одной ладонью. Вот тогда они говорят: «Хватит, перестань, папа! Ты всё со своими идеями, папа… ты всё со своим прошлым, папа… хватит уже, папа!»
Нет, конечно, Меир – сын, поздний, единственный, ненаглядный сын, и любит Натан его, и гордится им, как дай боже любому отцу! Но вот это нравится… это такая хрупкая неуловимая штука. Это нравится, которому не прикажешь.
Впереди расстилалась суббота – бескрайняя, плоская, городская; промозглая, как сама тоска. Тянула за собой такое же воскресенье.
Когда они оставались вдвоем, Иммануэль переходил на русский. Великая штука – родной язык, говорил он, черт бы его побрал! Родной язык… его хочется держать во рту и посасывать слоги, как дегустатор слагает подробности.
Тогда ассимиляция – самое страшное, что можно любому народу пожелать. Тогда ассимиляция – растворение, исчезновение, назови как угодно – совсем не воспринимается доказательством силы или характера народа, наоборот: это свидетельство слабости, импотенции, истощения духа, одним словом – невозможности продолжать быть.
Европа, Австрия, 21 век. Кафе, наводнённое израильскими агентами спецслужб. Здесь мировая знаменитость, певец Леон Этингер, встречается с Натаном Калдманом, руководителем израильских спецслужб, агентом которых герой является много лет. Леон строен, гибок, с пластикой пантеры, ироничен, саркастичен, франтоват. Под псевдонимом «Кенар руси» (Русская канарейка) он характеризуется спецслужбами как рисковый, бесшабашный и удачливый.
Леон рассказывает, что в этом кафе 100 лет назад играла на пианино его бабка Эсфирь, поэтому он любит бывать здесь. Мужчины рассуждают о судьбах Европы и Азии, об «арабской весне» 10-х годов 21 века, о современных разведывательных методах, а между тем их обслуживает странная, пирсингованная официантка эксцентричного вида с напряжённым лицом. Так произошла первая встреча Леона и Айи, которую они оба запомнили.
Леон и Калдман - старые друзья, контрразведчик - отец Меира, одноклассника Леона, бывшего когда-то его другом. Герои вспоминают момент своего знакомства: Натан тогда был боевым офицером, а Леон - школьником; их сразу потянуло друг к другу. Как они оба восхищались своим учителем Иммануилом, старым разведчиком, которому государство Израиль обязано своим существованием.
Иммануил - родственник Магды и Натана, знал Леона с детства и называл Цуцик. Мальчик любил слушать рассказы о секретных операциях героического, уже парализованного тогда старика, за которым ухаживали два тайца: Винай и Тассна. Натан рассказывает, что когда Иммануил умер, его компанию купил русский бизнесмен Крушевич и нелегально продавал оружие и уран террористам. Когда его деятельностью заинтересовались израильские спецслужбы, Крушевич исчез. Леона просят поехать в Юго-Восточную Азию и под видом туриста поискать Крушевича, и особенно его подельника Казаха, человека-невидимку, создавшего преступную сеть нелегальной торговли разным оружием.
После многолетней службы в разведке герой теперь почти свободный человек, внештатный сотрудник, неохотно соглашающийся поменять искусство на «грязную» работу. В память об Иммануиле Леон берётся за это дело. Попутно он сдаёт Натану выслеженного им здесь иранского учёного-ядерщика, создающего «грязную» бомбу.
Калдман размышляет о Леоне и приходит к выводу, что тот в душе - подлинный охотник, преследователь, и эта страсть сравнима по силе с главной его любовью к искусству.
Меир, Леон, Габриэла
Повествуется о детстве Леона, о его лучших друзьях-одноклассниках Меире Калдмане и Габриэле.
Мальчик с матерью живут в бедности в нищем квартале на социальное пособие. Влада учит язык и по-прежнему ведёт безалаберную жизнь, Леон подрабатывает и распоряжается семейными финансами, не доверяя беспутной матери. К ней сватается местный торговец, вдовец Аврам. Несмотря на её отказ, мужчина опекает мать-одиночку с сыном. Он переселяет их в приличный район, в полуподвал, помогает обставить квартиру, устраивает Леона в приличную школу при университете, а Владу - завхозом в Кнесет (правительство страны). Подрабатывая, мальчик мечтает возобновить занятия музыкой. Он наделён талантом перевоплощения и любовью к антикварному и винтажному антуражу.
В школе Леон влюбляется в одноклассницу Габриэлу и начинает дружить с лидером класса Меиром Калдманом. Герой демонстрирует свой чудный голос, когда друзья пытаются создать школьную музыкальную группу; окружающие потрясены. Тогда же Леон знакомится с Магдой, матерью Меира: «Между этими двумя разными во всём людьми сохранялась многолетняя, необъяснимая, но верная душевная связь, за которую оба они упорно держались».
Магда начинает опекать Леона и знакомит его со своим дядей Иммануилом - разведчиком-миллионером. Благодаря ему, мальчик вновь занимается любимой музыкой - игрой на кларнете и пением. Старик представляет его «Пастуху» - начальнику контрразведки, тот составляет на мальчика-певца секретное досье и даёт псевдоним - «Русская канарейка».
Леона и Габриэлу физически тянет друг к другу, хотя при этом девушка совершенно непереносима, выше и крупнее его, коварно флиртует. Позже героя будут привлекать именно такие женщины - крупные и стервозные. Габриэла рассказывает Леону о семейных тайнах Калдманов, гадко отзываясь о Магде. Несмотря ни на что, герой влюблён и страдает.
У Леона обнаруживается ещё один талант: способность к иностранным языкам; особенно удаётся ему арабский.
После выпускного бала трое друзей напиваются и ночуют у Калдманов, где Габриэла соблазняет обоих одноклассников. Она выбирает Меира и тайно торжествует; друзья дерутся из-за неё и навсегда расстаются. Позднее Габриэла и Меир женятся, вопреки воле Магды, никогда не любившей невестку.
Теперь жизнь Леона посвящена реваншу за этот проигрыш на личном фронте: он истово тренирует субтильное тело, занимаясь несколькими видами спорта, чтобы навсегда забыть бывших друзей и доказать себе и всем, что он лучший.
Герой служит в армии, в боевых частях, выполняя секретные спецзадания в арабских поселениях. Он подружился с парси (иранцем) Шаули, двухметровым верзилой, и получил кличку «Кенарь». Из них тренируют шпионов и убийц, выдерживают не все, но воля и злость помогают герою перенести тяготы службы.
После армии Леон работает с Натаном и «Пастухом» в спецслужбах - «...он стал специалистом по выслеживанию, преследованию и убийству плохих парней, по допросам, обманам, вербовке, ликвидациям, переодеваниям и выстраиванию смертельно опасных ходов и ситуаций...».
Леон работает с завербованными агентами-арабами, с некоторыми из них он дружит. Например, с антикваром Адилем, стариком-инвалидом, в лавке которого герой обнаружил украденные семейные редкие книги, проданные предкам старика Яковом Этингером. Книгу герой использует для связи с агентами.
При задержании Леон калечит арабского террориста, его временно отстраняют от службы, и после расследования он навещает мать. Именно тогда она признаётся, что родила его от араба-палестинца. Потрясённый и не знающий, как дальше жить, он открывает тайну своего происхождения Иммануэлю, мнением которого дорожит. Старик успокаивает героя и убеждает, что «кровь сознания - вот что имеет значение. Вот что нам удалось сохранить и взрастить в поколениях. Такой сорт мужества: помнить, не расслабляясь и не размякая!..»
По совету старого разведчика Леон уезжает учиться в консерваторию в Москву. Опытный преподаватель Кондрат Фёдорович учит героя правильно пользоваться своим редким голосом. Учитель знакомит Леона с импрессарио Филиппом Гешаром, впоследствии ставшим ему другом.
Закончив учиться, Леон живёт в Париже и поёт в опере по всему миру, он внештатный сотрудник израильской контрразведки в Европе, поддерживающий связь через Натана.
Леон вновь сближается с Калдманами, навещает их на вилле и поёт им вечерами, приводя тех в восторг. Певец не верит в любовь, помня о коварстве Габриэлы, и ни к кому всерьёз не привязан. Магда рассказывает герою тайну своего прошлого, убеждая его, что любовь существует. В очередной приезд на виллу Леона с подругой Николь, туда же примчалась Габриэла. Признавшись Леону в любви, она вновь соблазняет его. Через девять месяцев Магда присылает герою фото новорождённого рыжего внука.
Остров Джум
Леон выполняет задание спецслужб - путешествует по Тайланду в поисках Андрея Крушевича. На пляже острова Джум с ним знакомится глухая девушка-фотограф Айя, упоминает в разговоре «Стаканчики гранёные» и Желтухина, и говорит, что запомнила его ещё с первой случайной встречи. Услышав символические имена из истории своей семьи, певец заинтересовывается девушкой. Герои плавно разматывают спираль прошлого своих семей и, наконец, сходятся в отправной точке - Николай Каблуков, подаривший Эсфири Этингер кенаря Желтухина. Герои - наследники той невероятной мистической связи двух семей: «Желтухин их повязал, дядя Коля-Зверолов и «Стаканчики гранёные»... У героев завязывается роман.
Влюблённые путешествуют на яхте Леона, рассказывая друг другу о прошлом своём и своих семей. Эмоциональной манерой много говорить Айя напоминает Владку, только в отличие от той, говорит правду.
Айя вспоминает свою жизнь в Лондоне в семье дяди Фридриха, неприязнь его жены Елены и привязанность к их служанке Берте, знавшей ещё Мухана и немку Гертруду. Берта рассказала девушке о любви родителях Фридриха - солдата-казаха и немки, спасённой им от изнасилования. Убежав от них, девушка много путешествовала, объехала полмира с камерой в руках, унаследовав страсть к бродяжничеству от своей бабки. В компьютере Айи целые серии фотографий - рассказы, как она их называет, все высокохудожественны.
Леон признаёт, что девушка близка ему по духу и очень отважна: «И вообще, чего стоят ей эти постоянные усилия быть как все, сколько мужества, сколько силы ей требуется...». Он не желает этого сближения, боясь вновь обмануться в чувствах, но девушка своей искренностью растапливает лёд его души.
Из рассказа Айи о своём дяде Фридрихе Леон делает вывод, что тот и есть разыскиваемый разведкой Казах, компаньон Крушевича, нелегально торгующий оружием и плутонием. Герои расстаются, думая, что навсегда. Леон сообщает спецслужбам о Казахе.
Айя размышляет, кого ей напоминает Леон, и приходит к выводу, что её английских родственников: дядю Фридриха и его сына Гюнтера. Те также скрытны и опасны. Девушка прожила у них несколько лет, пока училась в артколледже. Члены той семьи не близки между собой, в отличие от семьи Айи. Девушку никто, кроме Фридриха, не любил, считая обузой. Дядя торговал персидскими коврами, Гюнтер почти не бывал дома, разъезжая по миру, но основное занятие семьи - тайное, нелегальное, о чём девушка догадалась, прочитав по губам обрывки разговоров и заметив некие секретные списки. Родственники торгуют оружием.
Прислуга Берта предупредила героиню, что ей опасно оставаться в семье, и та скрылась, переезжая из страны в страну. Всюду ей чудится слежка за собой. И если она верит в сентиментальную привязанность к ней дяди Фридриха, то насчёт Гюнтера не обольщается - он опасный человек. Сын Фридриха воспитывался на Востоке, в семье своего дяди Бахрама, он полиглот. Подобную опасность она почувствовала и в Леоне.
Рю Обрио, апортовые сады
Леон возвращается в Париж, на рю Обрио. Его квартирка полна винтажных и антикварных предметов. Он покупает их на блошиных рынках и у приятеля Кнопки Лю - старого эфиопа, бывшего террориста. Лю рассказывает о давнем знакомстве с Фридрихом в тренировочном лагере арабских боевиков. и предупреждает Леона, что тот крайне опасен.
Леон приступает к работе, поддерживает связь с разведкой, но постоянно думает об Айе. Поняв, что не сможет жить без неё, он летит в Казахстан, в апортовые сады, встречается с её отцом Ильёй, оставляет свой адрес, просит, чтоб тот сообщил дочери о нём, и покупает канарейку Желтухина. Илья рассказывает Леону о своём старом знакомом Крушевиче, которого герой разыскивает по миру, и сообщает о необычном действии плутония на канареек.
Айя скрывается в Тайланде, где девушку настигает затяжной сон, во время которого её грабят.
Леон встречается с Натаном и Шаули, которые просят познакомить их с Айей, надеясь сделать её информатором у Фридриха. Они же рассказывают герою, что за девушкой охотится Гюнтер, подозревая её в излишнем любопытстве. Израильская контрразведка считает, что Гюнтер «абсолютная тень, гениальный конспиратор - всё в ореоле секретности. Мы даже не знаем, как он выглядит». Он - секретный координатор по торговле плутонием, который давно интересует контрразведку. Леон отказывается выдать возлюбленную, желая уберечь её от «шпионских игр». Он собирается тайно покинуть Париж и искать Айю, когда неожиданно она приезжает к нему.
© Д. Рубина, 2014
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)
* * *
Охотник
Он взбежал по ступеням, толкнул ресторанную дверь, вошел и замешкался на пороге, давая глазам привыкнуть.
Снаружи все выжигал ослепительный полдень; здесь, внутри, высокий стеклянный купол просеивал мягкий свет в центр зала, на маленькую эстраду, где сливочно бликовал кабинетный рояль: белый лебедь над стаей льняных скатертей.
И сразу в глубине зала призывным ковшом поднялась широкая ладонь, на миг отразилась в зеркале и опустилась, скользнув по темени, будто проверяя, на месте ли бугристая плешь.
Кто из обаятельных экранных злодеев так же гладил себя по лысине, еще и прихлопывая, чтоб не улетела? А, да: русский актер – гестаповец в культовом сериале советских времен.
Молодой человек пробирался к столику, пряча ухмылку при виде знакомого жеста. Добравшись, обстоятельно расцеловал в обе щеки привставшего навстречу пожилого господина, с которым назначил здесь встречу. Не виделись года полтора, но Калдман тот же: голова на мощные плечи посажена с «устремлением на противника», в вечной готовности к схватке. Так бык вылетает на арену, тараня воздух лбом.
И легендарная плешь на месте, думал молодой человек, с усмешкой подмечая, как по-хозяйски основательно опускается на диван грузный человек в тесноватом для него и слишком светлом, в водевильную полосочку, костюме. На месте твоя плешь, не заросла сорняком, нежно аукается с янтарным светом лампы… Что ж, будем аукаться в рифму.
Собственный купол молодой человек полировал до отлива китайского шелка, не столько по давним обстоятельствам биографии, сколько по сценической необходимости: поневоле башку-то обнулишь – отдирать парик от висков после каждого спектакля!
Их укромный закуток, отделенный от зала мраморной колонной, просил толики электричества даже сейчас, когда снаружи все залито полуденным солнцем. Ресторан считался изысканным: неожиданное сочетание кремовых стен с колоннами редкого гранатового мрамора. Приглушенный свет ламп в стиле Тиффани облагораживал слишком помпезную обстановку: позолоту на белых изголовьях и подлокотниках диванов и кресел, пурпурно-золотое мерцание занавесей из венецианской ткани.
– Ты уже заказал что-нибудь? – спросил молодой человек, присаживаясь так, будто в следующую минуту мог вскочить и умчаться: пружинистая легкость жокея в весе пера, увертливость матадора.
Пожилой господин не приходился ему ни отцом, ни дядей, ни еще каким-либо родственником, и странное для столь явной разницы в возрасте «ты» объяснялось лишь привычкой, лишь отсутствием в их общем языке местоимения «вы».
Впрочем, они сразу перешли на английский.
– По-моему, у них серьезная нехватка персонала, – заметил Калдман. – Я минут пять уже пытаюсь поймать хотя бы одного австрийского таракана.
Его молодой друг расхохотался: снующие по залу официанты в бордовых жилетах и длинных фартуках от бедер до щиколоток и впрямь чем-то напоминали прыскающих в разные стороны тараканов.
Но больше всего его рассмешил серьезный и даже озабоченный тон, каким это было сказано.
«Насколько же он меняется за границей!» – думал молодой человек. Полюбуйтесь на это воплощение респектабельности, на добродушное лицо с мясистым носом в сизых прожилках, на осторожные движения давнего сердечника, на бархатные «европейские» нотки в обычно отрывистом голосе. А этот мечтательный взлет клочковатой брови, когда он намерен изобразить удивление, восторг или «поведать нечто задушевное». А эта гранитная лысина в трогательном ореоле пушка цвета старого хозяйственного мыла. И наконец, щегольской шелковый платочек на шее – непременная дань Вене, его Вене , в которой он имел неосторожность появиться на свет в столь неудобном 1938 году.
Да, за границей он становится совсем иным: этакий чиновник среднего звена какого-нибудь уютного министерства (культуры или туризма) на семейном отдыхе в Европе.
Разве что левый пристальный глаз пребывает в вечной слежке за шустрым, слегка убегающим правым.
На деле должность Натана Калдмана была не столь уютной: он возглавлял одно из ключевых направлений в государственном комитете по борьбе с террором – структуре закулисной, малоизвестной и общественности и журналистам (как ни трудно вообразить это в наш век принародно полоскаемого белья), – в структуре, координирующей деятельность всех разведывательных служб Израиля.
«Работенка утомительная, – говаривал Калдман в кругу семьи. – Чем я занят? Меняю загаженные подгузники. И хлопотно, и воняет, ибо все подгузники загажены, и все задницы просят порки, и никакого понимания со стороны этих законодательных болванов …»
Впрочем, напрямую он подчинялся одному лишь премьер-министру. Уже лет десять жаловался на сердце и поговаривал о своей мечте – уйти на покой.
Но знаменитый его жест – гуляющая по булыжному черепу медвежья лапа – жест, наверняка отмеченный в картотеках многих серьезных спецслужб, был совершенно тем же, что и много лет назад (облысел он совсем молодым, еще в эпоху легендарной охоты Моссада за верхушкой и европейскими связными «Черного сентября»).
– Что у тебя за блажь – тащить людей в это заведение? – пробурчал Калдман. – Центр города, проходной двор…
Не сговариваясь, они расположились по привычке, ставшей инстинктом: Калдман – лицом к входной двери, его молодой друг – по левую руку, чтобы сквозь надраенные до бесплотности стекла входных дверей видеть, что происходит на улице за углом, – максимальный сектор обзора. Встреча подразумевалась дружеской, никаких дел, упаси боже; что, мало у нас приятных тем для разговора? Во всяком случае, именно так вчера прозвучала фраза Калдмана по телефону. Подразумевалось, что в Вене они оказались в одно и то же время совершенно случайно, как уже бывало и раньше. Подразумевалось, что Вена – хороший город. Спокойный хороший город, а английский язык, на котором они говорили, естественно и ненавязчиво вплетен в туристическое многоголосье.
Снаружи парило, и беспорядочная, разноязыкая, штиблетно-маечная, рюкзачно-кроссовочная толпа на небольшой площади томилась на тихом огне.
На той же площади, в тени под красно-белым полосатым тентом, за столиком недорогого бара-закусочной сидел с развернутым номером свежей «Guardian» крупный мужчина ирландской масти, со слуховым аппаратом в рыжем ухе. То, что казалось излишком веса, являлось наработанным каучуком узловатых мышц. Слуховой аппарат был миниатюрным передатчиком – так, на всякий случай.
Никто бы не сказал, что он слишком часто посматривает на двери известного ресторана, куда его невозмутимый взгляд благополучно проводил сначала Калдмана, а потом и другого, молодого. Но Реувену Альбацу и не требовалось рыскать глазами по сторонам: «Дуби1
Медвежонок (ивр
.) – здесь и далее прим. автора
.
Рувка» знаменит был тем, что видел не только затылком, но любой, казалось бы, частью неуклюжего с виду тела, нюх имел собачий, а опасность чуял так, как парфюмер чует в шарфике, случайно найденном за диваном, остатний запах духов прошлогодней любовницы.
И, разумеется, никакого отношения ни к нему, ни к тем двоим, что сидели в глубине ресторанного зала, не имела пантомима двух бронзовых атлетов, застывших у въезда в подземную парковку задолго до того, как двое мужчин засели в ресторане.
Бронзовые атлеты вообще проходили по другому ведомству и на площадь являлись вот уже две недели в рамках подготовки некой операции, которую никто, упаси боже, не собирался доводить до логического конца в этом чудесном городе.
Ничего не торчало в их бронзовых ушах. Просто на шее у каждого пузырилось пышное жабо, где в складках можно было спрятать не только миниатюрный передатчик, но, если понадобится, и «глок» – так, на всякий случай.
В последние годы на улицах европейских городов встречается множество подобных живых скульптур.
– И если они такие шикарные, что имеют аж белый рояль, то почему бы им не потратиться на кондиционер в эпоху изменения климата? – поинтересовался Натан, промокая салфеткой борозды морщин на лбу. – В каждой паршивой забегаловке на рынке Маханэ? Иегуда можно дышать.
– Зато здесь тихо, – заметил его молодой друг. – Тихо и культурно, особенно днем. А на Махан-юда от воплей торгашей можно рехнуться. На твоем месте я просто снял бы пиджак, – добавил он. – Если, конечно, у тебя там не две пушки под мышками.
Он поймал из рук пролетавшего официанта карты меню, одну сдал Калдману, как партитуру оркестранту, и уткнулся в свою, хотя уже знал, что закажет: форель на гриле.
Если б не модная трехдневная щетина, аскетичными тенями отчеркнувшая худобу смуглого лица, его можно было бы принять за подростка, обритого наголо перед поездкой в летний лагерь. И, судя по всему, ему совсем не мешала эта явная легковесность – наоборот, он подчеркивал ее, двигаясь со скупой грацией человека, немало часов уделившего когда-то изучению приемов «крав мага»?, разновидности жесткого ближнего боя, которая не оставляет противнику ни малейшего шанса.
«Ты бьешь один раз, – говорил его инструктор Сёмка Бен-Йорам. – Бьешь, чтобы убить. Никаких “вывести из игры”, “отключить”, прочие слюни. Если целишь в голову, то уж в висок. Если в глаз – ты его выбиваешь».
Смешное имя – Сёмка Бен-Йорам, придуманное, конечно; бродяга, дзюдоист, обладатель десятого дана, каких на свете считаные единицы; сидя за столом, он поднимал ногу выше головы, и это выглядело фокусом. Кажется, ныне преподает на сценарных курсах в Тель-Авивской театральной школе, аминь.
И каждый раз надеешься, что все это осталось в прошлом.
Молодой человек отложил меню и оглядел полукруглый зал с рядом высоких арочных окон, с хороводом зеркально умноженных колонн, за каждой из которых можно исчезнуть, просто откинувшись к спинке кресла.
– Во-первых, – проговорил молодой человек с неторопливым удовольствием, – здесь бывал вождь русской революции Троцкий. Во-вторых, лет сто назад одна из моих любимых прабабок играла тут на фортепиано вальсы Штрауса и пьесы Крейслера. Я ведь рассказывал тебе, что у меня были одновременно две разные – абсолютно разные – любимые прабабки? Когда я здесь бываю, а я часто мотаюсь в Вену, меня тянет в это австро-венгерское гнездышко, как лося на водопой.
– Вообразить прабабку за белым роялем?
– Это был не рояль… – Он задумчиво улыбнулся, продолжая изучать карту вин. – Не рояль, а такое, знаешь, раздолбанное фортепиано с бронзовыми канделябрами, мечта антиквара. И тапер – заезженная кляча. Представь на месте этого зала внутренний дворик с галереей, вот эту стеклянную купольную крышу, и на крахмальных скатертях – красно-желтые ромбы от оконных витражей… И канун Первой мировой, и прабабке – четырнадцать, и если б ты видел ее фотографию тех лет, ты бы непременно влюбился. Это был счастливейший день ее жизни, преддверие судьбы – она часто его вспоминала. Затем век миновал, все здесь перестроили, витражи куда-то подевались, стены залепили зеркалами, как в восточной лавке… – Он поднял глаза на собеседника: – Кстати, ты знаешь, для чего в восточных лавках вешают зеркала?
– Ну-ну, – бросил тот с насмешливым любопытством, стараясь не смотреть на левое запястье: в его распоряжении сегодня времени достаточно; вполне достаточно и для болтовни , и для дела. – Давай, просвети меня, умник.
– Чтобы кенарь не чувствовал себя одиноким. Чтобы он пел любовные песни собственному отражению.
Калдман разглядывал молодого человека едва ли не с родственной гордостью. Вот ведь этому никогда не нужны часы на руке. Как это называется: встроенное время? Чувство времени, тикающее в организме, даже во сне. Он и на встречу явился минута в минуту. С годами можно, конечно, в себе вышколить, но ведь у этого оно врожденное. Одно из его врожденных чудес, черт бы побрал его рыжую мамашу!
Ему идет дорогая одежда, думал Калдман, и он научился ее носить, он всему быстро учится. Все в тон, благородный песочный оттенок, никакого модного китча , вроде набивных пальм на сорочке, никаких золотых опознавательных штампов. Все прекрасно подобрано вплоть до светло-коричневых мокасин из тонкой кожи, вплоть до тонких носков в цвет костюму – незаметность превыше всего, хотя, к сожалению, именно он слишком заметен сам по себе. И с каких это пор рукава пиджака из тонкого льна мужики стали поддергивать до локтей, точно парикмахер перед мытьем головы клиенту?
Да: из своей рожицы арабчонка, какие толпами бегают по мусорным пустырям Рамаллы или Хеврона, он выпестовал, вылепил неповторимого себя: экстравагантного, нарочито утонченного – один этот бритый череп египетского жреца чего стоит! А ухоженные, как у женщины, руки, непринужденно-рассеянно держащие карту вин! Поглядишь – так ничего, кроме нотных партий или джезвы с кофе им не приходилось переносить с места на место… Гедалья уговаривает меня «отказаться от этого неуправляемого молодчика с авемарией в зубах». Гедалья не прав. Ценность авемарии в том, что она подлинна, как подлинный бриллиант. Ведь самое драгоценное в любой легенде – отсутствие таковой, ее полное растворение в реальной жизни. Да, он сумасброден и непредсказуем, любит неоправданный риск (то, что он выкинул в Праге, вообще не поддается ни инструкциям, ни осмыслению: выбрав наблюдательным пунктом ювелирную лавку, изображал перед продавцами чокнутую старушенцию да еще выторговал браслетик и даже, кажется, напоследок спел им арию Керубино – то есть сделал все, чтобы остаться в памяти навеки: солист! бурные аплодисменты!).
Да, несмотря на небольшой рост, его отовсюду видно за полмили, а не только из четвертого ряда партера. Его страсть к преображениям и перевоплощениям (что ж, и у той – сценические истоки), как и сам его голос, наводит любого знакомца и незнакомца на неверные мысли о его сексуальных предпочтениях. Но и это неплохо: это опрокидывает все стереотипы о наших методах работы и, в конце концов, уводит от подозрений: ну кто с ним станет связываться, с таким заметным? .. И главное: как я был прав много лет назад, убедив Гедалью, что нашему «Кенарю руси» просто необходимо поучиться и пожить в России. А теперь – разве не чудесна строчка в его досье: «Выпускник Московской консерватории по классу вокала»? Разве не открывает его экзотический голос двери любых посольств, штаб-квартир, закрытых клубов и неприметных вилл, где происходят встречи, судьбоносные для целых регионов?
Да: дорогая одежда ему идет гораздо больше, чем грязная форма солдата спецназа после особо тяжелого задания, больше, чем затертые джинсы и потная футболка строительного рабочего в Хевроне, где однажды он арабом прожил три месяца в каменном бараке, ни разу не посетовав на суровые условия жизни .
Вообще, приятно видеть мальчика в зените благополучия.
Стоит ли его тревожить – в который раз?
Наконец явился молодой долговязый официант, с готовностью выхватил из кармашка фартука блокнот с карандашом…
…и Калдман не без удовольствия перешел на немецкий, домашний свой, родной – от матери и бабки – язык.
– Пожалуй, мы оба склоняемся к форели… Свежую форель трудно испортить, не так ли? Но прежде всего: что посоветует Herr Ober из вин – Riesling или Gr?ner Veltliner?
Его безукоризненное произношение ласкало слух: «s», звучащее как «з» в нормативном немецком, он произносил, как летящее «эс», подобно венским снобам, неуловимо растягивая следующую гласную: «саа-ген» вместо канонического «заген»2
Говорить (нем
.).
Это придавало гортанно бухающему немецкому вкрадчивое изящество.
– К форели я бы взял вайс гешпритц , – учтиво заметил официант. – Это наше домашнее белое, днем неплохо идет.
– Да-да, – поспешил вставить молодой человек. – Что-нибудь нетяжелое. Мне еще сегодня на прием…
Два-три мгновения Натан смотрел в спину официанту, огибавшему столики винтовым танцевальным пробегом. Наконец, отпустив эту извиняющуюся спину кружить по залу, повернулся к собеседнику:
– Вчера вечером нежданно-негаданно получил от тебя привет. Включил в номере «FM Classic» и попал на «Серенаду» Шуберта. И вроде, слышу, контратенор, да голос такой знакомый! Не может быть, думаю, с каких это пор ваш брат поет романтиков? Но уж когда ты сфилировал портаменто с до-диеза на фа, у меня все сомнения отпали: кроме тебя, некому. Браво, Леон! Должен признаться, испытал высочайшее наслаждение.
– После «Серенады» шла «Баркарола»? – вскользь поинтересовался тот.
– Да-да. И тоже великолепно!
Леон удовлетворенно улыбнулся:
– Благодарю, ты мне льстишь.
Итак, Грюндль, старая сволочь! И двух недель не прошло, как вышел диск, а он (владелец студии и блестящий тонмейстер, чего не отнять) уже успел толкнуть запись на радио, авось не поймают! Ну да, «венская кровь» – чай, не немцы какие. Чего только не намешано в аборигенах «Голубого Дуная»: и легкомысленности французов, и очаровательной жуликоватости итальянцев («Поздоровался с румыном – пересчитай пальцы!» – фольклор-то одесский, а вот формула универсальна для всех гордых потомков Юлия Цезаря). Впрочем, в легкомысленности австрияков есть свои плюсы. К примеру, немец, пойманный на воровстве (что редко, но случается), упрется, как на допросе, и сколько его ни дави, не признается. А игристый Грюндль, дитя веселого Ринга, ежели его прижать хорошенько, вполне может и заплатить, лишь бы отстали. Ну и отлично, напустим на него Филиппа; в конце концов, это его агентский крест – давить прыщи на физиономиях жуликоватых продюсеров.
– Ты мне льстишь, Натан, – повторил он. – Я еще загоржусь.
«Загордиться» от комплимента Натана Калдмана было немудрено: подобные знатоки классической музыки даже в среде профессионалов встречались нечасто.
– Какая там лесть… Скажу тебе откровенно: я прослезился, как старый осел, столько чувства было в твоем полуночном пении. И когда понял, что это именно ты звучишь… очарованным небесным странником, далеким от подлой грязи этого мира… – Натан включил все «европейские регистры» своего голоса; клочок левой брови завис над косящим глазом. – Словом, я принял это как личный подарок. Ты, конечно, не мог знать, что я слышу тебя, лежа на гостиничной койке с геморроидальной свечой в заднице. В это время ты, скорей всего, благополучно дрых, или пил коктейль на очередном светском рауте, или ублажал очередную телку, а? – Он вздохнул и прибавил совершенно по-детски: – Если б ты знал, как я люблю Шуберта.
– Кто ж его не любит, – покладисто отозвался Леон, то ли еще не учуяв подвоха, то ли просто не показав своей настороженности. Хотя насторожиться стоило: если старик затеял душевный разговор о наших музыкальных баранах , жди огро-омного сюрприза.
– Не скажи! – подхватил тот. – Велльпахер не последний в вашем деле человек, а в каком-то интервью признался, что Шуберту-Шуману предпочитает позднюю романтику: песни Брамса, Вольфа или Рихарда Штрауса.
– Так он же тенор, причем ближе к «ди форца». Контратенор в песнях Штрауса – злобная пародия… Ты бы все-таки снял пиджак? – заботливо повторил Леон. – Пока тебя удар не хватил. Похоже, он тесноват.
– Точно, я слегка поправился. И Магда отговаривала брать этот костюм. Но ты же знаешь мою слабость к почтенной благопристойности.
– Сними, сними. Наплюй на благопристойность.
– Кстати, все собирался спросить… – Калдман с облегчением выпрастывался из рукавов пиджака. – Нет ли у тебя в планах спеть «Der Hirt auf dem Felsen»?
– Что-о? Не смеши меня. Господи, и придет же человеку в голову…
– Но почему нет! Музыка обворожительная, репертуар сопрано для тебя – как родной… – Натан бросил пиджак рядом на диван и лукаво вскинул косматые брови.
…а венчик седого пуха над лысиной – что нимб у святого, особенно на просвет, в янтарном ореоле от настольной лампы: этакая пародия на боженьку, нашего кроткого боженьку, самолично отрывавшего яйца неудачникам, перехваченным по пути на дело…
– …а в паузах подыграл бы себе на кларнете – очень эффектно!
– Оставь. Мой амбушюр сдох давным-давно.
– Не верю!
– Ну, может, поплюй я в дудку месяц-другой часиков по десять в день, что-то бы и восстановилось… на уровне второго кларнета провинциальной российской оперы.
И с внезапной досадой понял: Натан завел свою обычную серенаду о вечном-нетленном перед делом! И как у гадалки в картах, это всегда - к дальней дороге и проклятым хлопотам. Гляньте-ка на мечтательного людоеда: кого он хочет перехитрованить? Карл у Клары украл кораллы, забыв про собственный кларнет? Нет уж! Нет, черта с два! На сей раз – кончено.
Он не ошибся: обежав взглядом просторно развернутый в зеркалах и колоннах зал ресторана, постепенно заполнявшийся публикой (время обеденное, на официантов жалко смотреть, вентиляторы в недосягаемой вышине потолка молотят лопастями душный воздух), Калдман проникновенно спросил:
– А ты замечал, насколько призрачен мажор в этих минорных пьесах – и в «Серенаде», и в «Баркароле»? Каким отзвуком нездешности он там вибрирует…
– М-м-м, допустим… – И нарочито безмятежным голосом: – Попробуй их булочки, они их сами пекут.
– Не задумывался – почему?
Ну, поехали… Барышня – вот кто был бы уместен за этим столом. Как и вся ее компашка во главе с незабвенным «Сашиком». Вот кого извлечь бы сейчас из вечности хотя б минут на десять. Проветрить и взбодрить, угостить форелью… Кстати, где эта чертова форель? Что-то сегодня они долгонько возятся там, на кухне.